Национализм: теории и политическая история

4.1.1 О понятии «консерватизм»

Консерватизм, либерализм и социализм появляются как политические движения практически в одно время. Это 30-е гг. XIX столетия.

Широко распространена трактовка исторически первых форм консерватизма в целом исключительно как «реакции» на рационализм Нового времени, Просвещение и прежде всего на Французскую революцию. Либералы и социалисты «разоблачают» консерватизм как небескорыстное отстаивание интересов тех сословий, которые отжили свой век, но еще пытаются сохранять свои привилегии, ссылаясь на незыблемость традиций или даже на природу человека. Этот подход ограничен и требует разъяснений, хотя и в нем присутствует доля истины, если учитывать политическую практику некоторых консервативных партий XIX—XX вв.[277]

Если обратиться к отечественным и зарубежным словарям и энциклопедиям, то в большинстве случаев мы встретим близкие по смыслу трактовки консерватизма.

Так, энциклопедический словарь «Философия» (2004) предлагает следующее определение: «Консерватизм (фр. conservatisme, от лат. conserve — охраняю, сохраняю) — идейное течение, настаивающее на постепенности изменения общества с учетом устоявшихся, оправдавших себя во времени органических коллективных ценностей и традиций»[278].

Современный политологический словарь (2000) определяет консерватизм как «идеологию, которая в ходе Французской революции была направлена против прогрессивных идей свободы и равенства. Консервативная идеология представляет собой попытку выдвижения целостной аргументации против идей «прогресса» и демократии. Поэтому консервативными называют движения в направлении, противоположном прогрессивным идеологиям, прежде всего либерализму»[279].

В «Новой философской энциклопедии» (2001) Л.В. Поляков рассматривает истоки и основные вехи развития консерватизма как одного из основных направлений политической философии[280].

Феномен консерватизма достаточно подробно изучался зарубежными исследователями, в частности Л. Дюпе, А. Молером, К. Зонтгеймером, X. Герстенбергером, Г. Рормозером и др. В России одним из крупных исследователей консерватизма является А.М. Руткевич — автор монографии «Что такое консерватизм?» (1999). Исследованием консерватизма также занимались А.Г. Вишневский, М.М. Федорова, А.Н. Мочкин и др.

Консерватизм как течение политической мысли невозможно изучать вне социально-исторического контекста. Консерватизм также следует соотнести с национально-культурной традицией. Можно долго и подробно рассуждать о консерватизме вообще, отыскивая его идейные истоки, следить за его трансформацией и выяснять, насколько закономерно его сближение с национализмом, но нельзя забывать о том, что каждый из разных ликов консерватизма глубоко укоренен в исторической и культурной традициях той или иной страны или народа (как, впрочем, и другие течения политической мысли). Без этого сложно понять, почему, например, в Америке консерваторами называют многих европейских либералов, а отца и основателя консерватизма Берка зачисляют в либералы, и т.д.[281]

Основателем консервативной мысли по праву считается Эдмунд Берк. Его произведение «Размышления о революции во Франции» (1790) дало толчок к развитию столь различных направлений политической мысли, как французский контрреволюционный традиционализм, немецкий политический романтизм, английский либеральный консерватизм[282].

Берк написал эту книгу в ответ на попытку лондонского «Общества революции» отождествить две различные революции и выработанные в их ходе правовые и политические документы, в том числе «Декларацию прав человека и гражданина»[283].

В Декларации утверждалось, что «принцип всякого суверенитета принадлежит прежде всего Нации» (ст. 3), следовательно, Нация имеет право не только пересматривать права и свободы, но и заменять правителей.

В Англии этой доктрине были близки радикалы во главе с Томасом Пейном, утверждавшим, что английский строй был недостаточно либеральным, поскольку монархия являла собой чуждый принцип для свободы и представительства. В противоположность им либералы (в том числе и Берк в начале своей политической карьеры), хотя и выступали за ограничение прав короны и передачу их парламенту, но монархический принцип не ставили под сомнение. Сторонники теории национального суверенитета утверждали, что революция основана на субъективных правах нации; по Берку, напротив, английская революция (в отличие от французской) была законна в той мере, в какой она не выражала субъективной воли парламента, была высшей исторической необходимостью и восстанавливала исторически приобретенные свободы, единый план развития английской истории. При этом Берк исходил из неприятия рационалистических схем, конструкций и упрощений. Природа человека сложна, утверждал он, человек больше повинуется страстям и сиюминутным эмоциям нежели разуму, поэтому очень трудно предвидеть человеческое поведение, опираясь на абстрактные формулы, особенно в той сфере, где частное лицо выступает как гражданин. Когда государственный деятель сталкивается с огромной массой, «пронизанной страстями и интересами», простых решений быть не может[284].

Поэтому подлинной природе человека чуждо понятие «свободы вообще», безотносительно к чему-либо. Имеют смысл только конкретные свободы, как они сформировались в процессе развития того или иного народа. «Наша свобода обладает своей генеалогией, чертами, галереей портретов»[285]. Англичане унаследовали эту свободу, «основывая свои претензии не на абстрактных принципах вроде прав человека, но на правах англичанина как наследие, доставшееся от предков»[286].

Равенство же существует только в области морали — все обязаны исполнять свой долг. Французы перевернули эту пирамиду, что привело их к узурпации прерогатив «природы» и усугублению естественного неравенства. «Права человека» — это пустая абстракция, лишенная исторических корней, в отличие от «прав англичанина».

Берк защищает прежде всего «дух свободы», которым были проникнуты прежние институты, и «рыцарские нравы». Таким образом, дилемма свободы и равенства разрешается Берком в пользу свободы вне равенства — в традиционном иерархическом обществе.

Когда речь заходит об идейных истоках консервативной мысли, то обычно указывают, что консерваторы в значительной степени опирались на классическую политическую философию (Платон, Аристотель, Цицерон, Фома Аквинский) с ее идеей естественного права и порядка. У Берка же мы обнаруживаем несколько иной план размышлений. Оставаясь, с одной стороны, верным идее, что всякая политика являет собой «подражание природе»[287], он, с другой стороны, утверждает, что естественные права как таковые не могут быть противопоставлены авторитету. Одна из первейших целей гражданского общества, превращающаяся в фундаментальное правило, — это то, что личность не является уже судьей самой себе. Индивид освобождается от фундаментального права человека, не связанного никаким договором, — права быть судьей и утверждать собственное право. Он передает право самоуправления, насколько это возможно, право самозащиты, этот первейший естественный закон... Он передает эти права государству, с тем чтобы получить справедливость... и чтобы сохранить свободу[288].

Говоря о консерватизме Берка, следует подчеркнуть его либеральный характер. По этому же пути пойдет впоследствии развитие английского консерватизма, вплоть до Р. Пила и Дизраэли, консерватизм которых носил реформистский характер, оставаясь, однако, консерватизмом (если что-то и нужно реформировать, то только для сохранения старого)[289].

Развитие консерватизма в Европе многие исследователи связывали с влиянием идей Просвещения и романтизма. А.М. Руткевич замечает, что и либералы, и консерваторы действительно отталкивались от идей Просвещения. Однако по разным партиям их развело прежде всего отношение к революции. Так, либералы на протяжении всего XIX в. были сторонниками революций, тогда как консерваторы считали их пагубными[290].

Спор этих партий начинается именно во время Великой французской революции. Он касался не только политических событий, но и фундаментальных вопросов социальной теории. Революционные следствия выводились из доктрины «общественного договора», признания «естественных прав», которыми наделен человек любого общества.

Полного единомыслия между консерваторами никогда не было, поскольку одни из них были откровенными монархистами, желавшими восстановления трона и алтаря, а другие считали, что поставленные либералами цели достижимы путем постепенной эволюции, тогда как революционное насилие неизбежно отбрасывает общество к варварству. Уже первые консервативные критики революции заметили, что революции поначалу бескровны, пользуются поддержкой немалой части народа, включая самые просвещенные его слои — во Франции прологом революции был своего рода «бунт» аристократии (1788 г.). Идеалистов во главе революционного движения, обещающих всеобщее благоденствие, сменяют фанатики, авантюристы или просто циничные карьеристы. Демагоги от имени народа требуют «углубления революции» и все новых кровавых жертв, пока на последнем этапе один из вождей не истребляет всех конкурентов, устанавливая единоличную диктатуру. Поэтому не столько желание восстановить привилегии аристократов, сколько стремление разорвать этот порочный круг революции вело консерваторов к мысли о восстановлении Легитимных династий. Вдохновителями Реставрации были Де Местр, Бональд и ряд других мыслителей, главным европейским идеологом — князь Меттерних. Однако было бы неверно относить к консерваторам монархические дворы Европы. Консерватизм существует не в условиях абсолютных монархий, но при парламентском режиме, как одна из партий. Более того, даже консерваторы-монархисты выступали во время Реставрации как оппоненты реально существовавшего режима[291].

Одно из главных отличий консерватизма от либерализма заключалось в критике индивидуализма, утилитаризма и социального атомизма.

Социалисты первой половины XIX в. многое позаимствовали у консервативных критиков капитализма. И это неудивительно: проповедь крайнего индивидуализма и социал-дарвинизма, разрушение всех общинных связей вызывали негативный отклик у людей, придерживавшихся разных взглядов и социальных установок.

Так, в России несколько поколений социалистов принимали за образец крестьянскую общину, но ее считали фундаментом российского общества и консервативные славянофилы, и монархисты, противившиеся реформам Столыпина. Даже в странах, где быстрое индустриальное развитие давно уничтожило общинную и цеховую организацию, мы обнаруживаем социалистические доктрины подобного толка.

Руткевич отмечает, что наряду с либеральным и «почвенническим» консерватизмом к концу XIX в. все сильнее о себе заявляет иной тип консерватизма, который можно назвать «государственническим», «державным» или «национальным». В это время происходит формирование национальных государств, монархи со своими дворами переходят с французского на языки своих народов. Обладающая экономическим могуществом буржуазия признает первенство аристократии, за которой остаются высшие посты в администрации, армии, дипломатии. Государство предстает во многих консервативных теориях как то целое, в котором находят примирение сословные, классовые и этнические противоречия. Консервативные партии становятся в это время одновременно и массовыми, вовлекая широкие слои буржуазии, и националистическими. Раньше всего эти процессы заявили о себе во Франции, где после 1848 г. «легитимисты» и «орлеанисты» на правом фланге были потеснены бонапартизмом, который не ссылался на легитимность династии, но умел мобилизовать массы националистическими лозунгами. К концу XIX в. во Франции, Германии, Австро-Венгрии и других странах развиваются феномены массового общества. Не случайно именно в это время появляются труды основоположников социальной психологии (Ле Бона, Тарда), посвященные поведению толпы. В это время возникают массовые правые движения, идеология которых все дальше отходит от прежних консерватизма и либерализма. Европа вступает в эпоху колониальной экспансии, империалистического передела мира, национализма, а затем и фашизма[292].

4.1.2 Консерватизм и национальная идея

Прежде чем перейти к рассмотрению таких событий и явлений истории, как движение «Action Française» или феномен «консервативной революции» в Германии, в которых в большей мере и проявилась связь консерватизма и национализма, сделаем некоторые необходимые предварительные уточнения. В частности, рассмотрим позиции консерватизма относительно таких ключевых понятий, как национализм и нация.

Исследователи отмечают, что консерватизм, если взять его историю, был поначалу менее «национальной» доктриной, чем либерализм. Представители высшего сословия «старого порядка» говорили по-французски во всех континентальных странах, тогда как о «единой и неделимой» нации писали якобинцы и их наследники. Национализм был прямо связан с либерализмом, с пришедшей к власти буржуазией. Защищавший монархические устои «Священный Союз» противостоял именно национальному принципу, который отстаивали либералы. И «Марсельеза» с ее кровожадными куплетами, и ставшие немецким гимном стихи «Deutschland über alles» создавались и пелись поначалу совсем не консерваторами[293].

Либерализм в ту эпоху звал не просто к гражданским свободам, но к их осуществлению в рамках национального государства. Национальные чувства подогревались чаще всего самыми радикальными демократами[294]. Либерализм XIX в. был куда более националистичен, чем консерватизм, и не случайно колониальная экспансия велась при самых либеральных правительствах и под лозунги «распространения цивилизации». Империализм европейских наций конца XIX в. обосновывался чуждыми консерватизму идеями социал-дарвинизма, выживания сильнейших, «борьбы за место под солнцем». «Сегодняшние критики “тоталитаризма”, — пишет Руткевич, — охотно цитируют третий том известной книги X. Арендт “Истоки тоталитаризма”, в котором речь идет о гитлеровском и сталинском режимах, но забывают о первом томе, в котором говорится о колониальных захватах под либеральные речи. Нужно помнить о том, что первая война “за свободу” была войной Англии против Китая за свободу торговли опиумом. Консерватизм стал национальным много позже, когда монархи и дворянство стали говорить на родном языке: в России таким монархом был Александр III»[295].

И лишь к концу XIX в. консервативные партии начинают отстаивать интересы не только крупных и мелких землевладельцев, но также национальной промышленности, выступая инициаторами разного рода протекционистских мер. Накануне Первой мировой войны не только либералы, но и консерваторы начинают говорить языком крайнего национализма, и не так уж важно то, что одни из них ссылались на республиканский патриотизм, а другие — на монархические традиции — шовинизм французских радикал-демократов мало чем отличался от антинемецкой пропаганды Action Francaise[296].

В XX в. складывается ситуация, которая создала условия для сближения национализма и консерватизма. В поисках выхода из социально-экономического и культурного хаоса, последовавшего за Первой мировой войной и волной революционных событий, некоторые немецкие философы и социологи стали отстаивать идеалы «нового консерватизма». Они подчеркивали ценности порядка, дисциплины и иерархии против анархии и эгалитаризма, связанных, по их мнению, с насаждением демократических и либеральных форм жизни, оказавшихся недееспособными для преодоления глубокого кризиса, охватившего общество.

4.2.1 Консервативная революция на Западе

Новые формы радикального консерватизма стали широко распространяться с середины 1920-х гг. в Германии. Это парадоксальное название — «консервативная революция», по утверждению автора одного из фундаментальных исследований в этой области А. Молера, встречается у Самарина и Достоевского, а впервые появилось в статье Томаса Манна «Русская антология» (1921)[297].

Совокупность идей, объединяемых понятием «консервативная революция», активно разрабатывалась группой немецких интеллектуалов после Первой мировой войны. По словам французского историка Л. Дюпе, в 1920-х гг. именно «консервативные революционеры», а не нацисты «формировали доминирующую контридеологию эпохи»[298]. Но их взгляды несомненно стали одним из главных идейных источников немецкого национал-социализма. Впоследствии пути «консервативных революционеров» и массового национал-социалистического движения разошлись, что дало основание Мол еру назвать их «троцкистами национал-социализма»[299].

В концепции консервативной революции отразилось немецкое прочтение германских и европейских реальностей, сложившихся после Первой мировой войны, которые воспринимались как свидетельство полного краха унаследованной от Французской революции идеи социального прогресса и доказательство того, что надежной опорой обществу могут служить только «вечные», не знающие никакого прогресса начала.

При переходе к практике эта философия означала реабилитацию средневековых холистских[300] институтов и всего духа Средневековья, против которых вел борьбу век Просвещения, придание этим институтам и этому духу статуса «вечных» и игру на понижение индивидуалистических, гуманистических ценностей, возвышавшихся европейским XIX веком. Речь, однако, шла не о полном возврате к XVIII в., а лишь, согласно формуле Шпенглера, о приспособлении социального организма, проникнутого духом XVIII в., к духу XX в.[301]. Наиболее проницательные консервативные революционеры хорошо знали и не стеснялись говорить о том, что «в XX в. истинная основа мощи — это промышленность. “Сталь” берет верх над “кровью”»[302]. И хотя «в мировоззрении “консервативных революционеров” многое определялось естественной ностальгией по прошлому, интерес, проявленный к нему политиками, говорит о том, что дело было не только в ностальгии, а предлагавшаяся ими стратегия инструментальной модернизации не была лишена прагматического смысла. Какие-то важные устои Средневековья все еще не исчезли даже в центре Европы, сохраняя жизнеспособность, и могли служить опорой людям политического действия, порой — в большей мере, чем относительно слабые институты гражданского общества. Выход из европейского кризиса виделся им в возвращении отбившегося от стада индивидуального человека к его прежнему холистскому бытию и наступлении “нового Средневековья”. Это ощущение было особенно сильным в тех случаях, когда оно подкреплялось новейшим опытом стран более позднего капитализма, таких, как Германия, Италия...»[303].

Таким образом, понятие «консервативная революция» вошло в оборот и стало обозначать движения, направленные по сути против основного хода современной истории. Несмотря на некоторое сходство с романтизмом старого политического консерватизма и национализма, новые консервативные революционеры воодушевлялись уже не ценностями традиционных форм жизни и культуры. Их основной интенцией было аналогичное ницшеанскому отрицание тех феноменов, которые обычно связываются с западноевропейской модернизацией. Они отстаивали органические целостности против индивидуализма и социального атомизма, веру против скептицизма, метафизику против науки, жизнь против механизма, героизм против буржуазной расчетливости, реальное материальное производство против коммерции и спекуляции, духовную иерархию людей против стереотипности мещанства. Они были настроены антибуржуазно и антилиберально, но вместе с тем считали устарелыми идеи классовой борьбы и преодоления буржуазного общества через установление диктатуры пролетариата. Среди многочисленных мифопорождающих работ, написанных в духе консервативной революции, выделяются по влиянию на современников две книги — Освальда Шпенглера «Пруссачество и социализм» (1920, рус. пер. 1922) и Эрнста Юнгера «Рабочий. Господство и гештальт» (Der Arbeiter. Herrschaft und Gestalt. 1932, рус. пер. 2000).

Шпенглер верил, что выход из кризиса может быть найден в слиянии двух ранее разделенных традиций: издавна культивировавшихся в качестве прусских ценностей чувств обязанности, дисциплины, самоотречения и — социалистической идеологии. Они должны объединиться в общем стремлении к преодолению пагубного распространения индивидуализма и либерализма.

«Пруссачество и социализм» — одна из первых собственно политических работ О. Шпенглера. Он написал ее летом 1919 г. как отповедь Веймару и Версалю, ополчившись против пагубных для немецкого духа (т.е. в сущности прусского духа) либерализма и парламентаризма. В этой работе Шпенглер не только определил историческое назначение немца, но и претендовал на точный диагноз современной эпохи. Западный либерализм, парламентаризм и марксизм — вот его основные противники. Пруссачество и социализм — не противоположности, они составляют единое целое: «Фридрих-Вильгельм I, а не Маркс, — пишет Шпенглер, — был первым сознательным социалистом»[304].

Настоящего врага Германии Шпенглер усматривает не во Франции, а в Англии, которая в силу своего островного положения отказалась от государства в пользу общества. Примат общества над государством, выражающийся в индивидуализме и политике частных лиц, полностью противоположен прусскому «государственному инстинкту». Таким образом, борьба против Веймарской республики и Версальского мира понимается Шпенглером как борьба против «внутренней Англии», которая в 1918 г. привела к победе «Англию внешнюю». «Немецкий либерализм в своем нравственном ничтожестве только отрицает государство, не имея способности оправдать свое отрицание столь же энергичным утверждением противного»[305]. «Парламентаризм в Германии — или бессмыслица, или измена»[306]. Отличием прусской идеи, напротив, является принадлежность власти целому, примат государства, где король — «первый слуга». Англичане и пруссаки (собственно так и называется самая большая глава книги) — антиподы и в их отношении к труду. Если в Англии царит дух торгашества, сводящий труд к предприятию, то в Пруссии со времен Лютера труд мыслится как «призвание» и «обязанность» члена общества работать для целого. Лишенная всякого провиденциализма, прусская идея у Шпенглера — это прежде всего воспитательная идея, историческими порождениями которой стали прусская армия, прусское чиновничество и социалистический рабочий.

«...Идея социализма в ее глубочайшем значении: воля к власти, борьба за счастье не отдельных лиц, а целого»[307]. В Ноябрьской революции, осуществленной социал-демократами, Шпенглер видит ничто иное, как предательство истинного социализма. Социализм для него — это общее чувство, чувство работы, а не спокойствия. «Каждый истинный немец — рабочий. Таков стиль его жизни»[308]. Маркс не только не был первым социалистом, он не был социалистом вообще. Создатель «Коммунистического манифеста» редуцировал противоположность двух германских рас к «материальной» противоположности двух классов, приписав четвертому сословию, «пролетариату», прусскую идею социализма, а третьему — английскую идею капитализма. Так «пролетариат перестал быть названием, он стал задачей. Будущее стало с этих пор рассматриваться под углом зрения литературного произведения»[309]. На самом же деле понятие класса, согласно Шпенглеру, не соответствует «прусской идее». Маркс мыслит по-английски: класс — понятие чисто хозяйственное, оттого на его основе в хозяйственное понятие превращается и этико-политическая идея третьего сословия 1789 г., противопоставлявшего себя привилегированным сословиям. Четвертое сословие в этом смысле мало отличается от буржуазии, а частное общество рабочих — от частного общества торговцев. Не понял Маркс и того, что «в государстве труд не товар, а обязанность по отношению к целому»[310]: в проповеди презрения к труду он руководствовался своим «еврейским инстинктом». Так Шпенглер выносит свой окончательный приговор: «Марксизм — это капитализм рабочего класса»[311].

«Прусский социализм» Шпенглера представляет собой одно из наиболее ранних и ярких проявлений идеологии «военного социализма» в публицистике консервативной революции. «Военный социализм» был ответом на начавшийся в августе 1914 г. процесс размывания границ классового государства, который проявился в национализме фронтовиков и социалистически структурированной военной экономике. Например, Э. Юнгер, совсем в духе Шпенглера, писал о «массах тех националистов, которые пережили войну и преодолели бюргерскую идеологию, разрушив одну из мощнейших опор классового государства»[312]. Эти националисты претендовали на то, чтобы стать социальной опорой нового государства, не совпадающей с тем «четвертым сословием», на которое возлагала свои надежды социал-демократия. Ганс Церер, главный редактор журнала «Die Tat», в 1931 г. писал: «Это поколение вернулось домой социалистами — не потому, что прочитало и усвоило Карла Маркса, а потому, что в борьбе не на жизнь, а на смерть отлилось в общность, прочувствовав всю глубину социальной несправедливости и поняв обоснованность того социального ресентимента, который переполнял рабочих»[313]. Так «национализм» и «социализм» отрывались от породившей их почвы XIX в. и сливались друг с другом в идее сильного авторитарного государства.

Решающий путь и метод консервативных революционеров — отказ от западных ориентиров и восстановление традиционных «немецких» ценностей (или создание их заново). В 1918 г. речь шла о продолжении подлинной «немецкой социалистической революции», которая произошла в 1914 г. «Демократия, как ее ни оценивать, представляет собой политическую форму этого столетия, которой суждено утвердиться. Для государства существует путь демократизации или нет никакого пути. Консерваторам необходимо выбирать между сознательным социализмом или самоуничтожением. Однако нам необходимо освободиться от англо-французских форм демократии, — писал Шпенглер. — У нас есть свои собственные»[314]. Верность этому завету по-своему подтверждали почти все консервативные революционеры вплоть до 1933 г.

Совокупность идей, объединяемых понятием «консервативная революция», активно разрабатывалась после Первой мировой войны группой немецких интеллектуалов, и, по словам французского историка Л. Дюпе, в 1920-е гг. именно консервативные революционеры, а не нацисты «формировали доминирующую контридеологию эпохи»[315]. Их взгляды во многом сформировали идейные основания для подступающего немецкого национал-социализма[316].

Ю.Н. Солонин следующим образом характеризует становление германского национал-социализма и его связь с идеологией консервативной революции: «Германский национал-социализм вышел из очень сложного политико-идеологического месива начала 1920-х гг., которое несло на себе совершенно иную, часто меняющуюся терминологическую маркировку. Оно именовалось одними иногда как “национал социализм”, другими как “новый национализм”, а его поступательное развитие нередко мыслилось как эпоха “консервативной революции”»...[317]

Платформу для этого весьма неоднородного в идейном отношении течения составили мечтания о национальном возрождении могучей Германии в силе и славе, сплоченной и гармонически устроенной в социальном отношении. Восстановление монархии не рассматривалось как желательный политический шаг: вильгельмовский режим был отягощен виной за поражение, за потакание буржуазности, за разложение нации и проч. Но главными противниками в национальном масштабе пока считалась Веймарская республика как олицетворение буржуазной демократии и либерализма и левые движения. Истоки «нового национализма» можно найти в традициях консервативного романтизма 1820—1830-х гг. (А. Мюллер), развившего органическую теорию общества и государства, воспринятую и развитую, между прочим, в социальной философии австро-немецкого философа и государствоведа Отмара Шпанна уже в XX столетии. Но главную, стимулирующую роль сыграло переживание войны и ее последствий для нации во всех выражениях. Оно было выражено не только в трудах политических теоретиков или в политической публицистике, наполненной прорицаниями, предчувствованиями и ожиданиями. Его трансформировали соответственно специфике языка и технике выражения идей литераторы, художники, музыканты, философы, религиозные деятели. Помимо О. Шпанна можно было бы указать также на Э. Шпрангера, Л. Клагеса, Г. Дриша, не уклонившихся в свое время от искуса внести лепту в развитие националистических настроений. О том, что наступило “время решений”, писал О. Шпенглер, однако его соответствующая книга, вышедшая после прихода к власти нацистов, уже не казалась достаточно радикальной, ясной и прочно связывающей национальные надежды с руководящей ролью Гитлера.

Вместе с тем исследователи этого идейного течения подчеркивают его неопределенность и политическую разнородность представителей.

Исследователи оценивают консервативную революцию в Германии как яркое явление национализма, или «нового национализма», «немецкого движения», которое принципиально дистанцируется от западного взгляда на нацию как государство-индивид и противопоставляет немецкую (восточную) идею рейха, включавшего множество наций под руководством одной-единственной, сохранившей «животворные», «первобытные» начала культуры и языка, — немецкой нации. Для консервативной революции характерно, что национализм в ней смыкается с социализмом, т.е. консервативная революция понимает себя как подлинное продолжение немецкой революции, начатой социал-демократами.

А.М. Руткевич рассматривает консервативную революцию, во-первых, как особый социально-политический феномен немецкой истории между двумя войнами: «Все проекты консервативной революции принадлежат исторической ситуации, которая изменилась вместе с приходом Гитлера к власти. После войны и в условиях противостояния двух блоков они утратили всякую актуальность»[318]. Во-вторых, автор ставит задачу очистить этот феномен от идеологических наслоений. В рассматриваемой статье показана несостоятельность современной леволиберальной историографии, предъявляющей консервативной революции обвинения в «национализме»: «Сегодняшние либералы забывают о том, что немецкий национал-либерализм конца XIX в. — начала XX в... можно куда в большей степени считать источником нацизма, чем немецкий консерватизм или социализм»[319]. Столь же мало общего у сторонников консервативной революции со сторонниками реставрации и монархизма.

Одна из первых классификаций социальных групп, принимавших участие в консервативной революции, была предложена А. Молером в начале 1950-х гг. Молер выделяет пять групп консервативной революции: «фёлькише», «младоконсерваторы», «национал-революционеры», «бюндише», «крестьянское движение» (Volkische, Jungkonservative, National-Revolutionare, Biindische, Landvolkbewegung).

Эта классификация подверглась серьезной критике со стороны таких исследователей, как К. Зонтгеймер и X. Герстенбергер. А.М. Руткевич считает классификацию А. Молера искусственной и предлагает другую. Он выделяет три основные проекта, условно обозначаемые как «гибеллины», «гвельфы» и «национал-большевизм». К первым российский ученый причисляет «младоконсерваторов» и «Клуб господ» Г. фон Глейхена. Главным идеологом гибеллинов является Э.Ю. Юнг, для которого консерватизм означал свержение «неполноценных» и восстановление иерархического принципа. К Шпенглеру восходит понимание социализма как прусской дисциплины. Основные идеи гвельфов были сформулированы в «Третьем рейхе» (1923) М. ван ден Брука. Его основная идея — соединение социальной и народно-освободительной революции, субъектом которой является не класс, а народ. Западной либеральной идее нации он противопоставляет идею рейха, понимаемого как надгосударственное объединение стран Центральной и Восточной Европы. К национал-большевизму относятся Э. Никиш и Э. Юнгер. Хотя им также близка идея социалистической и национальной революции, однако традиционное устройство общества отвергается в пользу динамического принципа. Гитлера они считают представителем интересов крупного капитала, «проклятием Германии» (Никиш), ориентируются на Советскую Россию и усматривают в солдате-рабочем, господине техники, опору государства будущего.

Согласно Руткевичу, общим для этих трех проектов является то, что все они объединяют немецких националистов, которые приходят к тому или иному наднациональному проекту: западная цивилизация и объединенная христианскими ценностями Европа — у гибеллинов, конфедерация народов Центральной и Восточной Европы — у гвельфов, или универсализм царства рабочего — в национал-большевизме. И все отличаются от того проекта, который был осуществлен национал-социализмом[320].

4.2.2 Консервативная революция в России

В России чрезвычайно широко распространен миф о ее особом историческом пути, в частности о необыкновенной исключительности того, что происходило и происходит в российской истории.

Известный российский социолог А.Г. Вишневский исследовал развитие консервативной концепции в России. Он рассматривает консервативные тенденции, имевшие место в России в первой четверти XX столетия, сопоставляя их с консервативными процессами в Германии[321]. Это обусловлено тем, что многое из происходившего в то время в России было в чем-то предвосхищено и пройдено в Германии. Так, Вишневский отмечает, что иногда полагают, что Россия открывает ряд таких стран и стала первой, в которой материализовался специфический социальный синдром «развивающегося общества»[322], и была поставлена под сомнение значимость западноевропейского опыта для остального человечества. Но это утверждение не бесспорно. Нередко этот ряд начинают с Германии, которой также пришлось догонять своих вырвавшихся вперед западных соседей и осознать это раньше, чем России. Германии первой пришлось находить ответы на возникшие при этом вопросы, и когда позднее с ними столкнулись другие страны, им, по словам Л. Дюмона, «пришлось либо самим придумывать сходные ответы... либо прибегнуть к немецким рецептам, имевшимся в их распоряжении... В каком-то смысле можно сказать, что немцы подготовили наиболее легко усваиваемые версии модернизационных нововведений для вновь прибывающих»[323].

И географически, и исторически Россия была ближе к Германии, чем многие другие страны мира, постепенно втягивавшиеся в модернизацию во второй половине XIX или в XX в. Соответственно и связи России с Германией были более тесными и, если можно так сказать, более интимными. Русские и немцы «по сравнению с другими народами, испытали гораздо более глубокое потрясение от стремительного вторжения в их культуру того нового, что принесли с собой Просвещение XVIII в. и Французская революция... Оба народа с давних пор консервативно относились к порядкам старой Европы... В результате... запоздалого проникновения духа обновления и конфронтации с ним русско-немецкая близость, существовавшая и до этого исторического момента, приобрела особое качество и измерение»[324]. И хотя немцы были первооткрывателями, со временем возник немецко-русский диалог, в ходе которого уже шло не простое усвоение Россией немецких достижений, а взаимный обмен опытом, причем иногда Россия даже опережала Германию.

Близость России и Германии сказывалась, в частности, в сходном видении идеального будущего. Оно было не одинаковым, а именно сходным, ибо в обоих случаях включало уже упоминавшиеся разнородные основания: «материальный» модернизм и социальную архаику. Общественные настроения и в России и в Германии начала XX в. все сильнее склонялись в пользу быстрого промышленного развития. Голоса критиков индустриализма постепенно заглушались голосами его поклонников, нередко чрезмерных. Но так как индустриализм здесь был запоздалым и заимствованным, он воспринимался как нечто отдельное от «западной» социальной почвы, которая его вскормила и отношение к которой оставалось весьма критическим. Если что и можно было заимствовать на Западе, так это его техническую «цивилизацию», но отнюдь не упадочническую «культуру». Модернизация не осознавалась во всей ее сложности как многосторонняя и глубинная перестройка всего социального тела, а становилась чуть ли не синонимом одного лишь промышленно-технического прогресса, который можно сочетать с сохранением социальной архаики.

Такому видению модернизации как раз и отвечала идеология консервативной революции, развитая в Г ермании, но отчасти также бывшая плодом русско-немецкого диалога.

Согласно Вишневскому, если ставка на сохранение и даже возрождение средневековых институтов имела определенные основания в Европе, то тем более они были в России, где многие элементы средневековья сохранялись в почти нетронутом виде. При всех огромных различиях между Россией и европейскими странами в их повседневной политической практике проступали очень похожие черты, говорившие о глубинном, внутреннем сходстве.

Послереволюционная Россия вызывала симпатии многих европейских, особенно немецких интеллектуалов и политиков, в том числе и весьма далеких от марксизма, видевших в большевизме в первую очередь проявления «органичности» русской народной жизни и оплот антизападничества. В свою очередь, идеи консервативной революции и близкие к ним встречали большой интерес в русской эмигрантской интеллектуальной среде, где шла напряженная работа по осмыслению феномена Русской революции. Здесь со времен «Смены вех» (1921 г.) вызревали новые проекты для России, нередко откровенно антизападные, проникнутые духом «нового средневековья» — корпоративизмом (в духе итальянского фашизма), культом авторитарного государства, официальной религиозностью и проч.[325]

Если диалог европейских и русских эмигрантских интеллектуалов в 1920-х гг. кажется вполне естественным, то ни о каком прямом диалоге тех или других с советскими идеологами или политиками в то время говорить не приходилось. А между тем советская действительность и в самом деле нередко соответствовала выводам, оценкам, а порой и симпатиям «буржуазных», «фашистских» авторов. И дело было, конечно, не в их «подсказке» а в том, что и мысли теоретиков, и действия практиков были навеяны одной и той же реальностью, а в главном она не оставляла большого места для разночтений. Модернизация в России могла опираться только на те социальные силы, которые были в то время в наличии, — силы, все еще очень архаичные, «средневековые». Поэтому такая модернизация могла быть только «консервативной», основанной на организационных формах, соответствовавших внутреннему состоянию раннего советского общества[326].

Русская религиозно-идеалистическая философия изначально тяготела к теме особого пути России, особого русского национального характера, русской национальной идеи, богоизбранного народа и проч. Это было свойственно прежде всего представителям славянофильства.

Пытаясь осмыслить «особость» России и ее исторического пути, один из основоположников славянофильства А. Хомяков развивал идею соборности, утраченной Западом, но сохранившейся в русском православии[327]. Н. Бердяев писал о теории Хомякова: «Хомяковская идея соборности… имеет значение и для учения об обществе. Это и есть русская коммунитарность, общинность, хоровое начало, единство любви и свободы, не имеющее никаких внешних гарантий»[328].

В развитии идеи соборности, в которой сегодня нередко видят чуть ли не главное средоточие «русскости», с самого начала слышна уже знакомая нам русско-немецкая перекличка. Н. Бердяев, Г. Флоровский указывали на вероятную связь идей Хомякова с книгой немецкого автора Мелера «Единство в Церкви или начало соборности»[329]. Речь идет, разумеется, не о заимствовании, а о «духовной встрече» Хомякова с Мелером, принадлежавшим «к тому поколению немецких католических богословов, которые ведут в те годы внутреннюю борьбу с веком Просвещения»[330].

Смысл соборности раскрывается обычно через ее противопоставление принципу автономии личности, индивидуализму и проч. «Есть два типа самочувствия и самосознания — индивидуализм и кафоличность», — писал Флоровский[331]. Именно кафолическим, соборным самочувствием и самосознанием проникнуты, например, слова И. Киреевского: «В России формы общежития, выражая общую цельность быта, никогда не принимали отдельного самостоятельного развития, оторванного от жизни всего народа... Никакая личность... никогда не искала выставить свою самородную особенность как какое-то достоинство; но все честолюбие частных лиц ограничивалось стремлением быть правильным выражением основного духа общества»[332]. Этому противопоставляется «весь частный и общественный быт Запада», ибо он «основывается на понятии об индивидуальной, отдельной независимости»... «Первый шаг каждого лица в обществе есть окружение себя крепостью, изнутри которой оно вступает в переговоры с другими и независимыми властями»[333]. Таким образом, логика соборной идеи вела к осмыслению определенного человеческого типа, которому русские поборники этой идеи придавали значение типа национального[334].

Современные исследователи консерватизма отмечают, что в России консерватизм при всех особенностях приобрел и специфическую национальную окраску[335].

Следует учитывать, что консервативная идеология может послужить как подъему национального самосознания, так и обострению межнациональных противоречий.

Русский консерватизм несет в себе специфические национальные черты, но в многонациональном государстве консерватизм не должен быть тождествен национализму. В России он в первую очередь выступает как имперская идеология, лишенная идеи национальной исключительности, что отнюдь не мешает ему оставаться специфически русским консерватизмом.

Известный русский философ И.А. Ильин писал в 1949 г.: «Россия велика, многолюдна и многоплеменна, многоверна и многопространственна. В ней текут многие воды и струятся разные ручьи. Она никогда не была единосоставным, простым народным массивом и не будет им. Она была и будет Империей, единством во множестве: государством пространственной и бытовой дифференциации и в то же время — органического и духовного единения»[336].

После распада СССР значительное число жителей России долгое время не могло осознать свою национальную идентичность. Адаптация к новым формам государственного бытия происходила медленно и мучительно. Согласно данным Российского независимого института социальных и национальных проблем (РНИСиНП), в 1996 г. лишь чуть больше половины россиян — 53,1 % — ощущали себя гражданами России, 15,5 % — гражданами СССР, а 23 % сами не знали, кем себя ощущать. В начале 2000 г. доля ощущавших себя гражданами России перевалила за две трети (67,5 %), хотя остается заметной и доля тех, кто ощущает себя гражданами СССР (11,2 %). Тех же, кто ощущает себя «неизвестно кем», стало 16,7 %[337].

Катаклизмы последних лет так и не смогли до конца истребить в наших согражданах «имперский дух». Характерно, что угроза потери идентификации коснулась в первую очередь русского народа, который, являясь в значительной мере народом «имперским», привык идентифицировать себя в первую очередь через государство и язык. Другие черты идентификации (например, через принадлежность к православию) отошли на второй план.

Можно ли найти верное соотнесение имперского и национального? В научной литературе высказывается мнение, что попытки насильственной русификации изначально подкладывали мину под фундамент Российской империи. Оборотной стороной этих попыток стал рост сепаратизма и национализма на окраинах[338].

Об этом еще в XIX в. писали представители русской консервативной мысли. Именно в приоритете общеимперского над узконациональным состоял, по мнению философа К.Н. Леонтьева, один из факторов успешного государственного строительства. Националистические доктрины о неравенстве рас были неприемлемы для русских консерваторов. Государство, по их мнению, должно строиться на принципах самодержавия и православия, а не по этническому признаку, поскольку в случае ослабления государственности нация, сколь могущественной она бы ни была, неизбежно начнет клониться к закату.

К.Н. Леонтьев, несомненно, был более империалист, чем националист, и мыслил масштабными имперскими категориями, считая, что порой можно поступиться интересами нации во имя интересов государства. Отбросив славянофильский национализм, он дал имперской идее религиозно-философское обоснование. С ним был согласен Л.А. Тихомиров, который, хотя и был националистом, считал, что преобладание этнического подхода в государственной политике ускоряет процесс эгалитаризации общества. «В узких порывах патриотизма... — писал он, — у нас понятие о вере ныне смешивается с понятием о племени. И русский народ представляется живущим верой только для самого себя, в эгоистической замкнутости»[339].

Контрольные вопросы

1. В чем состоит концепция консервативной революции?

2. Когда возникла концепция консервативной революции?

3. Кто из мыслителей XIX—XX вв. относится к идеологам консервативной революции?

4. В чем специфика европейского консерватизма?

5. Кто из европейских мыслителей известен своими консервативными взглядами?

6. Назовите основные работы классиков консервативной концепции.

7. Творчество О. Шпенглера как идейная основа немецкого консерватизма.

8. Сопоставьте развитие консервативных тенденций в России и Германии.

9. Можно ли говорить, что консервативная революция — порождение западноевропейской истории?

10. Почему в России получили распространение идеи консервативной революции?

11. В чем особенность российского консерватизма?

12. Как вы понимаете выражения «особый исторический путь», «русская идея», «русский национальный характер»?

13. Кто из русских религиозных мыслителей рассматривал эти понятия в своем творчестве?

14. В чем особенность консервативного миропонимания русских социальных мыслителей?

15. Рассмотрите современные тенденции консерватизма.

16. Каково влияние Первой мировой войны и ее последствий на возникновение и развитие консервативной концепции?

17. Почему консервативная концепция возникла в Германии?

18. Есть ли связь идей консервативной революции и национал-социализма?

19. Как теоретики консервативной революции критиковали идеи демократии и либерализма?

20. Какие работы легли в основу теории консерватизма и развили эту теорию?

Задание для самостоятельной работы

Подготовьте эссе на тему «Современный консерватизм». Для этого необходимо изучить одну из работ представителей консервативной мысли (по выбору: европейский или русский мыслитель). Выявите и изложите основные положения консервативной доктрины, основываясь на материале выбранной работы.

Рекомендуемый объем эссе — 5—7 страниц.

Литература

Основная

Вишневский А. Г. «Серп и рубль»: консервативная модернизация в СССР. М.: ОГИ, 1998.

Пайпс Р. Русский консерватизм во второй половине XIX в. М., 1970. Политология: Энцикл. слов. М.: Изд-во МКУ, 1993.

Руткевич А.М. Что такое консерватизм? М.: Университетская книга, 1999. Современная западная философия: Слов. / Сост. В.П. Филатов, В.С. Малахов. М.: ТОН-Остожье, 1998.

Дополнительная

Общие проблемы консерватизма

Альтерматт У. Этнонационализм в Европе. М.: РГГУ, 2000.

Бек У. Общество риска. На пути к другому модерну. М.: Прогресс-Традиция, 2000. С. 92.

Бирнбаум П. Национализм: сравнение Франции и Германии // Вопросы социологии. 1993. № 1/2.

Блумер Г. Коллективное поведение // Американская социологическая мысль. М.: Изд-воМКУ, 1994.

Валлерстайн И. Иммигранты // сайт: antropotok.archipelag.ru

Коданьоне К. Миграционная политика как планирование наугад // Иммиграционная политика западных стран: альтернативы для России. М.: Гендальф, 2002. С. 21-22.

Малахов В. С. Господин Ле Пен и другие // Космополис. 2002. № 1.

Мочкин А.Н. Метаморфозы консерватизма в философии А. Шопенгауэра и Ф. Ницше // От абсолюта свободы к романтике равенства (из истории политической философии). М.: ИФ РАН, 1994.

Рормозер Г. Новый консерватизм и опасность фашизма // Рормозер Г. Кризис либерализма / Пер. с нем. М.: ИФ РАН, 1996.

Рормозер Г., Френкин А.А. Новый консерватизм: вызов для России. М.: ИНФРА-М, 1996. С. 77—188.

Сидорина Т.Ю. Парадоксы кризисного сознания. М.: РГГУ, 2002.

Хабермас Ю. Европейское национальное государство // Нации и национализм. М.: Праксис, 2002.

Эко У. Пять эссе на темы этики. М.; СПб., 2000. С. 137—138.

Betz H.G. Radical Right-Wing Populism in Western Europe. L., 1994.

Burke E. Reflexions on the Revolution in France. Oxford, 1877. P. 40.

MacMaster N. Racism in Europe, 1870—2000. N.Y., 2001.

Консерватизм в России

Вишневский А.Г. Консервативная революция в СССР // Мир России. 1996. № 4. С. 3—67.

Кизеветтер А. Евразийство // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. М.: Наука, 1993.

Сидорина Т.Ю. Идеи «консервативной революции» в русской эмигрантской среде: евразийство // Сидорина Т.Ю. Кризис XX века: прогнозы русских мыслителей. М.: ГУ ВШЭ, 2001.

Тихомиров Л.А. Апология веры и монархии. М.: Москва, 1999.

Тихомиров Л. Что такое национализм//Московские ведомости. 1910. № 174.

Трубецкой Н.С. Об истинном и ложном национализме // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. М.: Наука, 1993.

Трубецкой Н.С. Общеевропейский национализм // Там же.

Федорова М.М. Либеральный консерватизм и консервативный либерализм // От абсолюта свободы к романтике равенства (из истории политической философии). М.: ИФ РАН, 1994.

Федотов Г.П. Судьба империй // Россия между Европой и Азией: евразийский соблазн. М.: Наука, 1993.

Флоровский Г.В. Евразийский соблазн //Там же.

Исследования по консервативной революции в Германии

Dupeux L. Histoire culturel de I’Allemagne 1919—1960. P., 1989.

Greiffenhagen M. Das Dilemma des Konservatismus in Deutschland. Miinchen, 1971.

Mohler A. Die konservative Revolution in Deutschland 1918—1932. Grundrili ihrer Weltanschauungen. Stuttgart, 1950.

Sontheimer K. Antidemokratisches Denken in der Weimarer Republik. Miinchen, 1968.

Sieferle R.-P. Die Konservative Revolution. Flint biographische Skizzen (Paul Lensch, Werner Sombart, Oswald Spengler, Ernst Jiinger, Hans Freyer). Frankfurt a. M., 1995.