Над нами миллион высоты

Антон АЛЕШКО

НАД НАМИ МИЛЛИОН ВЫСОТЫ

1

Лейтенант Макаров упругим шагом вошел в учебный класс. Козырнул летчикам, сидевшим за столами.

Из смежной комнаты показался заместитель команди­ра эскадрильи капитан Кудлач.

— Как там? — спросил Кудлач у Макарова.

— Туман, как в Лондоне.— Макаров расстегнул синюю летную куртку, отложил воротник и, сняв ушанку, сел за стол. Смоляной ежик топырился над высоким лбом.

— Эх, черт, опять полетов не будет.— Капитан про­шелся по классу, круто повернулся к Макарову.— Что за летчики приходили вчера к вам?

— Друзья... Вместе кончали авиационное училище.

— Где служат?

— Недалеко. У полковника Дуся. На сборы ехали. Старшие летчики уже. А я все по кругу хожу...

Кудлач закусил губу, потом спокойно сказал:

— Вы их догоните. Вот только погода...

В класс заглянул дежурный по полку:

— Макаров, к начальнику штаба!

Макаров поднялся. Удивленные взгляды провожали его до самой двери...

Начальник штаба подполковник Твердохвалов хмуро и долго смотрел на лейтенанта: "На дежурстве спал, а едва ноги волочит. Какой из него к черту летчик!"

— Вы что? — взорвался Твердохвалов, облокачиваясь на стол.— Докладывайте, как вчера дежурили.

Макаров недоуменно поднял брови. С чего вдруг такое внимание? Сдавал дежурство — докладывал, а сегодня снова...

— Врать научились. Вы летчик?

— Из эскадрильи Анутюнова...

Твердохвалов исподлобья взглянул па лейтенанта. Он отлично знал, из какой эскадрильи Макаров.

— Караулы ночью на аэродроме проверяли?

— Так точно!

— В постовой ведомости отметили?

Макаров только теперь вспомнил, что сделать отметку в постовой ведомости он просто-напросто забыл.

— Н-нет...

— Значит, не проверяли.

— Присягать не стану. Еще раз докладываю: караулы проверял в два часа ночи.

— А где документы?

— Выходит, для вас слово летчика ничего не стоит... — Макаров заметно побледнел.

— Вы не летчик! Из штаба соединения проверяли постовые ведомости и...

— И сказали, что я не летчик?

Вопрос Макарова насторожил начальника штаба. Он хотел что-то сказать, но промолчал. Только махнул рукой и отвернулся к окну.

— Вы мне тут... Капитану Кудлачу доложили о дежурстве?

— По уставу не положено.

— Значит, устав знаете. — Твердохвалов дважды то­ропливо нажал кнопку сбоку стола. Вошел посыльный. — Капитана Кудлача...

Пришел Кудлач, взглянул на взволнованное лицо Ма­карова.

Полюбуйтесь! — кивнул начальник штаба на лейтенанта.— Дежурил, караулов не проверял...

Проверял,

— А если проверял, то не отметил в ведомости. Это не летчик. Разбирайтесь с ним сами.

— Я сейчас от майора Капустина,— сказал Кудлач.— Он говорит, что лейтенант Макаров проверил посты.

— Конечно, проверил, только не записал. Прошу из­винить. Дайте ведомость. — Макаров сделал нужную от­метку в постовой ведомости, лежавшей на столе, расписал­ся. — Только и всего... А теперь разрешите вопрос? — об­ратился он к Твердохвалову.

— В чем дело?

— Вы сказали, что я не летчик. Кто же я?

Подполковник мрачно посмотрел на Макарова, молча заходил по кабинету. Лицо его вдруг передернулось.

— Вы у нас на боевых самолетах не летали...

— Позавчера сделал два вылета,— уточнил Кудлач.

Макаров ощутил неловкость: начальник штаба не зна­ет, что происходит в эскадрильях. Видно, за этим широким столом только и занимается караулами да постовыми ведо­мостями.

— Сядьте на мое место,— сказал подполковник.— За час услышите пятнадцать звонков, двадцать вопросов. И на все надо ответить. Дошло?

— Двадцать... На мой один не ответили. Разрешите идти? — Лейтенант козырнул, громко стукнул каблуками и вышел.

Кудлач сосредоточенно смотрел в окно. Ему не по душе была беседа начальника штаба с лейтенантом.

Твердохвалов тяжело расхаживал по кабинету. Он чув­ствовал себя задетым. Пусть бы для себя старался, тогда иное дело. Что заработал, то и получил. А то ведь хотел как лучше для полка, для людей. Ну и народец пошел, все ему объясняй.

— Он вам нравится? — не глядя на Кудлача, спросил Твердохвалов.

— Хороший офицер.

— А летчик?

— Будет неплохой истребитель.

Твердохвалов бросил косой взгляд на капитана.

— Хороший... Неплохой... А устава не знает.

— Будем учить.

— Пока нелетная погода, занимайтесь наземной под­готовкой, — сказал начальник штаба, и капитан вышел.

Макаров же из кабинета Твердохвалова направился к заместителю командира полка по летной части майору Капустину и рассказал о беседе с начальником штаба.

Майор хотел было все обратить в шутку: Твердохва­лов, мол, еще и не на такое способен, стоит ли обращать внимание.

— Согласен. И все же так нельзя: летчик — не летчик...

— Нельзя. А дежурство надо нести строго по уставу. Тут он прав.

— Слушаюсь!

— Можете идти...

Спустя какой-нибудь час в коридоре послышался топот. Из штаба выходили летчики.

В кабинет Капустина вбежал Кудлач.

— Собираемся на аэродром.

— Распогаживается? — Капустин отодвинул бумаги, подошел к окну.

Туман, еще недавно скрывавший верхушки берез на противоположной стороне улицы, нежданно рассеялся.

— О-о! Не худо! Будем летать... —Майор позвонил на метеостанцию.— Что у вас слышно?

Он долго выслушивал дежурного метеоролога, погля­дывая через окно на небо. Потом положил трубку. Снимая с вешалки куртку и шлемофон, сказал:

— Выезжаем. Высота четыреста метров... Люди го­товы?

— Техников отправил на стоянки, а летчики ждут команды.

Вышли на крыльцо. Капустин посмотрел, на летчиков, на небо.

— Поехали!

Летчики врассыпную двинулись к автобусу.

— Эй, пилотская твоя душа! Догоняй скорее! — крикнул Макаров дежурному по полетам, топтавшемуся возле штаба с голубым чемоданом в руке.— Не посмотрим на твою документацию...

— Одну минуточку...

Он и Твердохвалов вскочили в машину на ходу.

Летчики обменивались замечаниями:

— Пока доедем, опять туман наползет...

— Не может быть. Как-никак март на дворе.

— Хотя бы по два полета сделать...

На стоянках самолетов летчики построились, получили указания и разошлись но своим машинам.

Макаров поглядывал на рулежную дорожку. Над взлет­ной полосой синеватые облака пожелтели, а немного по­годя побелели. Проступило голубое небо, и показалось солнце.

— Ура! — крикнул Макаров своему механику. — Ми­ша! Солнце!

Механик вылез из-под самолета, козырнул лейтенанту:

— Машина к вылету готова!

Макаров обошел самолет, ступил на крутую лестничку, потрогал ручку управления, глянул на приборы. Потом, как на плечо друга, оперся на консоль машины, любовным взглядом скользнул по прозрачному фонарю. Лейтенанту казалось, что его самолет — самый лучший в полку.

А взлетная полоса уже полнилась ревом — один за дру­гим взлетали самолеты. Макаров каждый провожал взгля­дом до самого леса.

Наконец настала и его пора.

На груди Макарова щелкнул блестящий замок пара­шюта — лямки ощутимым грузом легли на плечи. Сел в кабину, пристегнулся, осмотрелся. Закрыл фонарь — прозрачный колпак над головой — и тут же увидел, как на левом борту заиграла радуга.

Сдерживая радость, попросил разрешения на запуск. С пульта ответил Кудлач. Повторил основные данные упражнения:

— Высота пятьсот, скорость...

— Все ясно. Прием! Прием!

Макаров послушал, как зарокотал мощным низким го­лосом двигатель, подался немного вперед.

— Двадцать разрешаю! — послышался голос Кудлача. Почему-то приятно, когда за тобою следит командир, приказывает, руководит. С таким чувством Макаров легко помчался по рулежной дорожке на старт. Остановился на­против стартера, внимательно наблюдавшего за летной по­лосой, обождал, пока тот поднял в вытянутой руке белый флажок. Дал газ, прижал тормоза, и двигатель яростно взвыл, а потом с невероятной силой рванулась под само­лет ровным серым полотнищем взлетная полоса. Промель­кнули по одну и другую стороны аэродромные прожекто­ра, под крылом поплыли поля. Земля отдалялась и отда­лялась. Горизонт, застланный тонкой дымкой, распахнулся во всю ширь.

Пришло то знакомое ощущение слитности с машиной, когда на сердце легко и радостно, хочется петь. Недаром Кудлач говорил молодым летчикам, что он, когда впервые поднялся самостоятельно в воздух, запел: "Все выше, и выше, и выше..."

Стрелки приборов показывали заданную высоту, а ско­рость уже перевалила за отметку, названную капитаном. Сбавил скорость, плавно развернулся и пошел по кругу. Аэродром остался далеко с левого борта.

В такие минуты Макарова властно манили широкие просторы и голубая высь. Хотелось взять ручку управле­ния на себя, дать полный газ — ощутить головокружитель­ную скорость полета. Сдерживали жесткие рамки упраж­нения.

— Разворот! — напомнил Кудлач.— Как поняли?

— Вас понял. Прием! Прием! — ответил Макаров, раз­вернулся и издали увидел посадочную полосу. Сбавил газ, и машина словно сама собой пошла на посадку. Плавно подвел ее к земле и точнехонько около "Т" посадил без подскоков на три точки. Зарулил на заправочную, вылез из кабины, а Кудлач уже тут как тут.

— Какая была скорость перед третьим разворотом?

— Чуток перебрал,— признался летчик.

Кудлач погрозил пальцем:

— А я что говорил?

— Больше не повторится...

— Вообще-то летали хорошо. Главное — выдерживать высоту, скорость.— Кудлач нетерпеливо покосился на ме­ханика, ползавшего на коленях под машиной. Наконец, отходя от самолета, приказал: — В кабину! Выполняйте следующий полет...

Второй полет удался еще лучше.

Макаров сел, зарулил, сбросил парашют и, пряча волнение и радость, твердым шагом подошел к Кудлачу с намерением выпросить еще один полет. Капитан посмотрел на него так, будто он в чем-то провинился.

— Что ж, — произнес задумчиво,— в очередной раз пойдем дальше...

— Слушаюсь!

2

Паровоз дал протяжный гудок, повесил шлейф дыма на красную водокачку, и вскоре последний вагон мелькнул на повороте. На опустевшем перроне остался капитан ме­дицинской службы. Он был в поношенной шинели, на глаза все время сползала шапка. Капитан — небольшого роста, худощавый, с мелкими чертами лица — нервно по­правлял ее. Держа в левой руке чемоданчик, он глядел на бегущие вдаль рельсы, на синий ельник, над которым вид­нелись крыши военного городка.

Капитан поспешно пересек пути.

Он знал номер части, в которую ехал, помнил, как най­ти штаб. Шел по аллее, отдавшись своим мыслям.

Немного беспокоило, что до этого не служил в авиации. "Каким покажешься командиру с первого раза, таков и бу­дет твой авторитет",— решил он, однако, пройдя еще не­много, осмелел: "В конце концов, что мне авиация? Где бы ни служил — на линкоре или подводной лодке,— я прежде всего врач".

В конце аллеи стояло строгое кирпичное здание. Офи­цер с повязкой на рукаве сказал, что это и есть штаб части, в которой капитану предстоит служить.

— Где найти командира?

— Третья дверь слева.

В небольшом светлом кабинете за столом сидел моло­дой подполковник и размашисто подписывал бумаги.

— Капитан медицинской службы Ахтан прибыл в ваше распоряжение.

Подполковник пожал Ахтану руку, предложил сесть.

— Хорошо, что приехали. У меня уже целый месяц нет старшего врача. Всем временно командует фельдшер. Где до этого служили?

Ахтан перечислил полки, в которых ранее проходил службу.

— В авиации первый день?

— Еще и дня нет. Прямо с поезда,— с улыбкой ответил капитан.

— Как новому человеку вам следует знать, что мы авиатехнический батальон. Отдельная часть, тыл авиации Обеспечиваем истребительный полк. Второй такой же батальон обеспечивает полк и управление соединения. У нас есть все, что нужно для жизни и боя полка: амбулатория лазарет, аптека... В полку — летчики, техники, самолеты, а из медицины — только старший врач полка. Ваша обязанность — обеспечивать полкового врача медикаментами, персоналом, санитарным транспортом и фельдшером во время полетов. Полковой врач занимается летчиками, а вы должны во всем ему помогать. Далее... В гарнизоне есть врач соединения Сорочин, а в Н-ске медотдел возглавляет полковник Кавцов. Виделись с ним? Нет? Он часто бывает у нас...

Зазвонил телефон. Подполковник поднял трубку:

— Королев слушает. Узнал... да... Не могу!

Королев одной рукой прижимал к уху телефонную трубку, второй взял предписание Ахтана. Прочел.

— Иван Павлович, послушай... Сосед, друг, да! А что касается специальной машины — не могу. И не проси...

Королев положил трубку, взглянул на Ахтана.

— Жаль, квартиры для вас у меня нет. Придется на первых порах довольствоваться частной. Сходите в медпункт к фельдшеру Петрову. Он все покажет и расскажет. В дальнейшем будете разбираться сами. Семья у вас большая?

— Только жена...

Ахтан вышел из кабинета, досадуя, что так неудачно сложился разговор с командиром. Тот вовсе не интересовался им как специалистом и сразу стал поучать.

— Мешок какой-то, а не командир,— ворчал Ахтан себе под нос.

Вот и медпункт.

— Добрый день, товарищ капитан,— поздоровалась медицинская сестра, стоявшая в коридоре у столика с те­лефоном и стопкой медицинских книжек. Была она моло­да, глядела живо, на щеках — приятные ямочки. Ахтан отметил про себя свежий халат и такую же шапочку с красным крестом.

— Где фельдшер Петров?

— Ушел домой. А зачем он вам?

— Я старший врач... Ахтан.

- Язвицкая. В гарнизоне меня зовут просто Вера,— сказала сестра, - А что нужно, мы и без Петрова сделаем. Прошу, доктор, сюда. Здесь у нас перевязочная, дальше кабинеты полковых врачей...

- Гляну одним глазом,— Ахтан задержался около перевязочной.

Вера открыла дверь.

— Так... так... Пойдемте дальше.

— Здесь дежурный врач,— сказала Вера, открывая следующую дверь. — Товарищ майор, можно к вам?

— Просим, просим, Верочка!

Вера пропустила в кабинет Ахтана, а сама осталась в коридоре. За столом сидели два майора. Один — врач, второй — авиатор. Ахтан назвал себя и сказал, что он назначен старшим врачом батальона.

— Полковой врач Смирин Николай Иванович.— Голос у майора звонок, даже резковат.

— Нур Петрович.

— Очень рад! — Смирин пожал Ахтану руку так, что тот едва не присел, кивнул па майора-авиатора.— Зна­комьтесь...

— Комэска Анутюнов.

Летчик говорил с заметным акцентом, да и черты смуг­лого лица выдавали его восточное происхождение. На гру­ди — три орденские планки и значок мастера парашютно­го спорта.

Смирин сел, ваял со стола большие черные листы рент­генограмм, вложил в конверт и отдал Анутюнову.

— Пусть они всегда напоминают, что в воздухе нельзя допускать ошибок и мастерам. На время парашютное дело забыть. А служба есть служба. Летайте!

Анутюнов встал, приложил руку к груди:

— Ваши слова исцеляют лучше всяких лекарств. Меня давно ждет эскадрилья. Позвольте распрощаться.— Взял под козырек и вышел.

Ахтан успел уже рассмотреть кабинет, на столах кото­рого висели красочные плакаты по авиационной медицине — таких он прежде не видел.

— Откуда прибыли? — спросил Смирин.

— Из Ленинграда.

— Как там процветает северная Аврора? Люблю Пет­ра творенье!

Потирая руки, Ахтан рассказывал о городе на Неве, о том, где ему удалось там побывать, кого увидеть. Между прочим заметил, что два года назад служил в городе Климе и знал там врача Смирину. Поинтересовался, не родня ли она майору.

Продолговатое лицо Смирина болезненно дрогнуло, голос прозвучал глухо:

— Моя жена, Алеся...

— Да-да, ее звали Алеся!

— ...вместе с сыном погибла в первый день войны. Рассказывал человек, своими глазами видевший, как их рас­стреляли эсэсовцы...

Ахтан прикусил язык. Майор продолжал:

— Вот уже восемь лет пишу повсюду, ищу, хотя и знаю, что их нет в живых...

— Эта Смирина работала у нас по совместительству. Основная ее работа была в городской больнице. Хирург, скажу вам, божьей милостью. Сын, по-моему, учился в школе. Извините, что напомнил вам...

Майор сидел, подперев голову рукой, и не мигая смотрел в окно. В сдвинутых бровях, складках на лбу, в стеклянном блеске глаз было столько душевной боли, что Ахтан боялся пошевелиться.

Смирин встряхнул головой, словно вспомнил, что в кабинете он не один, хрипло спросил:

— Где думаете жить?

— Придется снимать квартиру.

Ахтан смотрел на горбинку носа собеседника, на значок военно-медицинской академии, светившийся снежною белизной повыше кармашка кителя, и никак не мог разобраться в своем душевном состоянии.

— У меня жена стоматолог. Как вы полагаете, работу ей по специальности в городе можно найти?

— Вряд ли...

— Она может работать зубным врачом либо хирургом...— Ахтан заметил, что этот вопрос остается без внимания, заговорил о другом: — Завидую госпитальным врачам. Они там действительно работают, растут. А мы в строевых частях постепенно теряем то, что приобрели когда-то в высшей школе.

— Я не согласен...

— Почему? — Ахтан подошел к столу.— Если б вы, окончив академию, работали в госпитале, давно могли бы стать хирургом высшего класса... Делали бы операции.

— Я не люблю хирургию.

— Тогда терапевтом,— не отступал Ахтан.

— Терапией я занимаюсь...

— А кто в гарнизоне хирург?

— Нет хирурга.

Услышанное обрадовало Ахтана.

— На какую лечебную базу вы опираетесь?

— У нас хороший лазарет. Городская больница тоже не оставляет без практики.

— В лазарете и хирургией можно заниматься? — спро­сил Ахтан и тут же спохватился: — Что это я? Хирургией можно заниматься в любой амбулатории. Я имею в виду большую хирургию: полостные операции, резекции...

— Можно,— кивнул Смирин.

— У армейских врачей много времени отнимает про­филактическая работа. Не так ли?

— Если на то пошло, коллега, медицина будущего — не сложная нейрохирургия в лазарете или в больнице, а профилактическая медицина. Жаль, что в нашем городе нет мединститута. Пошел бы в свободное время работать на кафедру физиологии. Меня интересует раздел дыхания...

— А как у местных врачей с научно-исследователь­ской работой?

— Вероятно, работают.— Смирин задумался.— Пока никто не афиширует...

Ахтан открыл чемоданчик, достал зеленую папку, по­ложил перед Смириным.

— Я работаю над темой: "Кровообращение культи". И не собираюсь ни от кого таиться. Ради бога! Мне нужен месяц, чтобы закончить, и я мог бы защищать кандидат­скую. Перевод помешал...

Смирин перевернул несколько страниц. На некоторых были цветные снимки микропрепаратов капиллярной си­стемы, причем весьма удачные.

— Коллега, что бы вам взять тему поинтереснее...

Ахтан не дал Смирину договорить:

— Конечно, для авиации моя тема не самая интерес­ная. Но ортопеды за нее ухватятся.— Он потянулся за зе­леной папкой, положил ее перед собой.— Коль уж меня оторвали от научной работы для ортопедов, то я поставлю перед командованием кое-какие условия. Для полетов в стратосферу и выше будут конструировать новые маши­ны. Не последнюю роль здесь сыграет врач-конструктор. Понимаете? Самое важное в таких полетах — рабочее ме­сто пилота...— Ахтан взял лист бумаги.— Ни один физик не рассчитает скорости движения крови в кровеносной си­стеме человека...

— А кому и зачем это нужно?

Ахтан, подняв брови, молча рисовал трубки различного сечения.

— Физик может вычислить скорость движения жидко­сти вот в этой либо в той трубке. И только! А применитель­но к кровеносной системе расчеты сделает человек, глубо­ко знающий физиологию. Поэтому я решил поступить в воздушную академию на конструкторское отделение.

— Ого, коллега, у вас далеко идущие планы!

— А что ж... Вы только послушайте, как это звучит: врач-авиаконструктор! Уникальная профессия!

Смирин заметил, что Ахтан как-то необычно держит карандаш: указательный палец словно сведен. Поймав его взгляд, Ахтан объяснил:

— Был судебно-медицинским экспертом и как-то уко­лол палец. Едва не погиб. Действие птомаина — трупно­го яда...

Задумчиво потирая лоб, Смирин спросил:

— Так каково же ваше амплуа: ортопедия или судеб­но-медицинская экспертиза?

— Хирургия...

Смирин бросил взгляд на часы, заторопился:

— Нур Петрович, пора отдыхать. Я рано выезжаю на полеты.

— А врачу обязательно ехать?

— Полковому — обязательно...— Смирин провел Ахта­на в соседнюю комнату, где стояла койка для дежурного врача.— Ну вот, Вера постелила уже. Отдыхайте...

— Красивая девушка,— сказал Ахтан.

— Уже не один офицер пал жертвой,— ответил Смирин и пожелал коллеге приятных сновидении на новом месте.

3

Из медпункта майор Анутюнов направился в штаб эскадрильи. Зашел в канцелярию. Из класса через легкую фанерную дверь доносился голос Кудлача:

— Вы оторвались от ведущего и спокойно пришли на аэродром. Это в мирное время. А случись такое в боевой обстановке? Трудно сказать, чем бы кончилось. Послу­шайте, что было со мною. Однажды вылетели мы вдвоем. Ведущий — старший лейтенант Сергейчик, мой командир звена, ведомый — я. Держался я в паре хорошо, внима­тельно следил за своей задней полусферой. Облака про­били над линией фронта и повернули влево. "Внимание! Атакую "хейнкеля"!" — передал ведущий. Я туда, я сю­да — где этот "хейнкель"? А он по левому борту шел бомбить нашу передовую. От первой же очереди пушек Сергейчика "хейнкель" вспыхнул, завалился набок и по­тянул вниз хвост дыма. Меня поразила точность стрельбы ведущего — такое я видел впервые. И что вы думаете? Совсем недалеко из облака на полном газу вывалился вто­рой "хейнкель". Нас он не видел и сам лез в прицел. Что делать? Я забыл о ведущем. Подвел силуэт цели к пере­крестию и нажал гашетку. На правой плоскости выскочи­ли языки пламени. Дал вторую очередь. Пламя охватило весь правый мотор, и "хейнкель" пошел вниз. Я следил, куда он упадет. Вдруг в наушниках слышу: "Левую ногу! Левую! Атакует!" И тут же зеленые трассиры снарядов хлестнули по моей правой плоскости, по фюзеляжу. По­летела обшивка, за спиной что-то затрещало. Левый локоть так обожгло, что подумал — рука отлетела. Самолет кам­нем к земле, не слушается ручки управления. Я прижал­ся спиной к бронеспинке и вижу: "фоккер" уже выходит из атаки, а в хвост ему зашел Сергейчик. Упал я в боевых порядках наших войск, надолго угодил в госпиталь... Вот что значит не держаться ведущего!

Анутюнов открыл дверь в класс.

— Встать! — скомандовал Кудлач, шагнул к Анутюнову.— Товарищ майор, проводим разбор сегодняшних поле­тов эскадрильи...

Комэска пробежал глазами по лицам летчиков.

— Здравствуйте, товарищи!

— Драв... лам... товарищ майор!

— Вольно! Садитесь!

Анутюнов увидел на стене таблицу индивидуальной подготовки летчиков, подошел к ней.

— Много летали?

— Где там! — ответил Кудлач.— Облачность как при­жала к земле, так все время и держала на стоянках. В сложных условиях летали много. Общий налет тоже неплохой...

— А как молодежь? — обернулся Анутюнов к летчикам. За крайним столом увидел Макарова.— Все на земле сидите?

Макаров встал, улыбнулся:

— Уже вылетал самостоятельно...

— Сегодня сделал два полета по кругу,— добавил Кудлач.

— И как?

— Хорошо летал. В следующий раз пойдет в зону.

— Правильно. Скорее надо Макарова вывести из молочно-восковой зрелости. А как вы, Сидоркин?

— Стрелял по конусу. Получил четверку...

— Без меня вы тут не дремали. Почти полугодовую программу летной подготовки закончили,— сказал Анутюнов и — Кудлачу: — У меня вопросов нет...

Кудлач отпустил летчиков. Когда класс опустел, майор и капитан сели за передний стол.

— Ваши-то дела как? — спросил Кудлач.

— Запретили прыгать...

— А летать?

— Можно хоть сегодня садиться в самолет. Да и пора, а то... — Анутюнов не закончил, но Кудлач знал, что он хотел сказать. Майор всегда говорил, что летчик должен летать каждый день, иначе разучится, станет бояться скорости, высоты.

— А как нога?

— Срослась, да так, что на том месте больше уже не поломается. Что, не верите? Спросите у врача...— Анутюнов озорно улыбнулся.— Что здесь слышно?

— Будем переходить на скоростные самолеты. Командир полка полетел на совещание. Может, что-нибудь новенькое привезет...

Анутюнов в госпитале слышал от летчиков, что новые самолеты успешно проходят испытания и вскоре на них должны переучиваться полки.

— Один капитан видел вылет испытателя на новом са­молете. Вырулил, говорит, на старт, постоял, по команде сорвался и стрелой пошел вверх. Несколько секунд — и ни самолета, ни звука...

— Здорово! — не удержался Кудлач.

— Мы на пороге нового, это очевидно.— Анутюнов радостно огляделся. Он уже дома, в строю, рядом — заместитель, Кудлач. Майору не терпелось попасть на аэродром, ладонью ощутить холодок ребристой ручки управления, вырваться в высоту.

Одновременно встали из-за стола.

— Как дома? Марина работает? — поинтересовался майор.

— Все там же...

— Сашка подрос?

— Бегает в садик.

Прошли из класса в канцелярию.

— Вы были у Капустина?

— Сейчас иду...

Кудлач проводил Анутюнова до кабинета заместителя командира полка и возвратился назад. Собрал со стола плановые таблицы, спрятал в шкаф. Задумался над тем, о чем рассказывал комэска. Дал волю воображению. Вот он на старте, вырулил на той, новой машине. В наушни­ках — команда. Тронул сектор газа и пошел на взлет. Мелькнула земля и отступила вниз, потом пронеслась рваная облачность, и на чистом небе заискрилось весеннее солнце. Время от времени руководитель полетов с далекой земли спрашивал, где он находится, какова скорость. Он отвечал и видел, как меняет оттенки синева неба. Стрелка прибора скорости приближалась к цифре "3". Значит, он в три раэа превысил скорость звука...

Кудлач вышел на крыльцо. Там стоял дежурный, и в руке у него... синица! Капитан подставил пригоршни:

— Сыну покажу.

— Вы в перчатку ее...

Птаха очутилась в перчатке, и капитан пошел по аллее к детскому саду. Забрал сына и, выйдя на стадион, трях­нул перчаткой возле Сашиного уха.

— Ой, что там?

— Смотри...

Головка синицы с желтоватыми ободками вокруг глаз показалась из перчатки, Саша еще раз ойкнул, схватил отца за рукав:

— Дай мне!

Он держал пичугу в ладонях. Хотелось погладить ее, да руки были заняты. Поднес к лицу.

— Сини-и-чка!

Кудлач вспомнил свое детство. Когда-то и он вот так же радовался первому красногрудому снегирю, уго­дившему в силки. Было это давным-давно в маленькой полесской деревушке.

Глядя на сына, который все еще не мог прийти в себя от ликования, Кудлач вдруг увидел женщину в белой шляпке. Марина? Ну конечно, она... А кто это с нею? Инженер Петровский?..

Он поспешно перевел взгляд на Сашу.

— Подержал немножко? Вот и хорошо. Теперь сделай вот так... — Кудлач развел ладони в стороны.

Саша поднял перед собою синицу и повторил жест отца. Синица тенькнула и взлетела на верхушку березы. Саша молча смотрел ей вслед, потом громко вздохнул:

— Далеко полетела!

Между тем Кудлач увидел, что Петровский в обход ста­диона направился к штабу, а к ним по аллее шла Марина. Она была весела, лицо светилось от возбуждения. Кудлач ощутил, как в душу вползает неприятный холодок, даже растерялся.

Марина подошла, поцеловала Сашу.

— Что ты здесь делаешь? — Глаза ее странно бегали, ни на чем не могли задержаться.— Я так спешила!

— Туда? — Кудлач кивком показал в конец аллеи, от­куда она пришла.

Марина достала из-за манжета мехового пальто платок, вытерла сыну лицо.

— Что ты выдумываешь! Я у Сони была. Пошли, сынок...

— А папа мне синичку показывал...

Взяв сына за руку, Марина поправила белую шляпку на черных волосах и двинулась в сторону дома. Кудлач шел за ними поодаль и мучился догадками: "Неужели воз­вращается старое?"

На главной улице городка встретил Веру. Немного по­стояли. А когда капитан подходил к своему дому, Саша крикнул ему с крыльца:

— Письмо!

— От кого? — Кудлач взглянул на конверт: от Янки Чуба. Не забыл механик своего командира.

Вошел в дом, сел в мягкое кресло. Что и говорить, при­ятно после работы прийти домой, рассесться вот так, про­смотреть газеты, прочесть письмо однополчанина, человека, которого учил, воспитывал, с которым не один день и не одну ночь провел на аэродроме.

Механик демобилизовался осенью, а написал только сейчас: что-то ему нужно от командира. Кудлач наискось разорвал конверт.

"Уважаемый мой командир,— писал Янка Чуб округ­лыми буквами, сползавшими в конце строчки вниз.— Я вас вспоминаю почти каждый день, как старшего брата. Спа­сибо, что приучили нести службу, даже что на гауптвахту сажали, а потом, когда все пошло на лад, хвалили и гор­дились своим подчиненным..."

Далее механик откровенно делился своими мыслями, радостями, сомнениями. Сообщал, что работает на трактор­ном заводе в Харькове. Работа по душе, заработок — дай бог. Описывал квартиру, которую недавно получил, а главное — девушку, с которой дружил. И какая она из себя, и характер, и что девушка очень его любит. В конце спра­шивал совета, как ему быть.

— Марина! — позвал Кудлач.

Та вошла настороженная, выжидающая.

— Послушай и скажи, что ты думаешь. — Не глядя на жену, он прочел то место из письма, где говорилось о де­вушке. Марина стояла у окна, разглядывала этажерку.— Так что написать парню?

— Пока девушка его не бросила, пускай женится,— сказала Марина.— Чудак твой механик...

Она вышла. Кудлач стал читать письмо дальше. Там были строчки, больно задевшие его. Даже не хотелось ве­рить.

"Люблю и уважаю вас как летчика и человека, а пото­му хочу сообщить одну деталь. Перед самой демобилиза­цией однажды с ночных полетов поехали мы с инженером Петровским на техсклад, взяли запасные части и остано­вились на улице недалеко от вашего дома. "Кудлач на по­летах, а я тем временем заскочу к Марине — за поцелуем. Ждите меня",— сказал Петровский шоферу. Так что смот­рите, что там да как..."

Дрогнула рука, в которой капитан держал письмо, за­ныло сердце от жгучей обиды. Кудлач встал, прошел в со­седнюю комнату. Марина вертелась перед зеркалом. Уви­дев в зеркале жесткие глаза мужа, обернулась.

— Что с тобой?

— Ничего. Пока ничего...

4

Пожелав Ахтану спокойной ночи, Смирин пошел к себе. Сел за стол. Не сиделось — Ахтан разбередил старую рану. Встал, принялся ходить из угла в угол. Думал.

Вспомнилось утро двадцать второго июня сорок первого года, когда он оставил Алесю с сыном на руках и по тревоге выехал из военного городка на запад. Через три часа полк вступил в бой. С ходу. Смирин выпрыгнул из машины вслед за фельдшером Ивиным, увидел справа от дороги густой ельник, а слева — высоченный столб дыма: за рекой на пригорке горела деревня. За полем ржи, исполосо­ванным гусеницами танков, слышалась артиллерийская стрельба, сухо трещали пулеметы.

Они с Ивиным побежали вперед полевой дорогой и на опушке леса увидели младшего врача Эскина — тот с сан­инструктором перевязывал раненого танкиста. Гимнастер­ка на танкисте — в черно-рыжих пятнах.

— Где машина? — сипло спросил Эскин.

— Оставили там,— показал Смирин назад.

Раненый услыхал голос Смирина.

— Микола, это я,— неожиданно внятно произнес он.

Сердце у Смирина сжалось.

— Был у тебя друг Васин...— Обожженный и тяжело раненный командир танка лейтенант Васин тихо попро­сил:— Подойди, Микола. Скажи Мане, что я... вот...— Лейтенант захрипел и умолк.

— Ивин, давайте машину! — приказал Эскин.

Ивин убежал.

— Воды...— чуть слышно попросил Васин.

— За кустами криница,— сказал Эскин.

Смирин побежал за водой. Под горушкой — родник в ольховом срубе. Левее — кочковатый луг и дорога на мост. Совсем недалеко стоял танк с белыми крестами. Поо­даль виднелись еще два таких же. Над четвертым, у самой речки, облаком вздымался черный дым. Там стояла и наша "тридцатьчетверка" без правой гусеницы. На ней недавно вел бой Васин.

По выстрелам танковых пушек Смирин определил, где были наши и где засели немцы.

На все это ушло несколько минут. Набрав воды, Смирин бросился назад. Схватил черную от мазута руку Васина — она была холодна. Шатаясь, подошел к срезанной снарядом сосенке, пальцем размазал светлую, как слеза, каплю смолы, выступившую на срезе. Ощутил на душе гнетущую пустоту.

— Возьмите себя в руки,— сказал Эскин.

Подошла машина, в нее снесли раненых, и Ивин поехал в госпиталь.

Вскоре в воздухе послышался гул. Он нарастал, глу­шил все остальные звуки. Вот уже не слышно стрельбы пушек. Все гудит и содрогается. Смирин посмотрел вверх.

Строем, грузно, как на параде, девятками плыли само­леты. Одна девятка, вторая, третья, четвертая... На тупо обрубленных желтоватых крыльях отчетливо видны чер­ные кресты.

— Ложись! — не своим голосом крикнул Эскин и сам дополз, скатился в ров.

Пронзительный свист разрезал вовдух, придавил к зем­ле, и Смирин, весь во власти страха, обхватил руками го­лову.

Рвануло близко. Земля раз, и другой, и третий подбро­сила Смирина. Горячий воздух ударил в лицо. Он увидел, как в самой верхушке разрыва, взметнувшегося на берегу речки, промелькнуло, переворачиваясь, огромное, вырван­ное с корнями дерево. Смирин сел.

— В овраг! — крикнул санинструктор.

Смирин, а за ним и Эскин побежали к оврагу. Они были уже у самого обрыва, когда над головою снова по­слышался тот самый свист...

...Ночь. Желтый месяц заглядывает в овраг. Смирин через силу раскрыл глаза. Показалось, будто сиплый голос немца приказал поднять руки и выбираться наверх.

Стало больно и обидно: так нелепо, без борьбы попасть врагу в руки. Смирин провел ладонью по влажному рем­ню, нащупал кобуру. Сжал ручку пистолета, прислушался. Вокруг тихо, как в могиле.

Глянул вверх. На размытом небе высыпали бледные звезды. Далекие и холодные. Справа темнел высокий об­рыв. На самом его краешке прилепилась молоденькая бе­резка. По левую руку на покатом склоне проступали кусты.

Смирин внимательно рассматривал все вокруг, но веки вдруг налились тяжестью, и он закрыл глаза. Какое-то время не то спал, не то дремал. От смутной догадки вздрог­нул всем телом: "Это мне показалось, что окликал немец".

Перевернулся на другой бок и услышал свой собственна тяжкий стон. Сжал зубы, полежал еще немного без движения, собрался с силами и попробовал сесть.

Голова, тяжелая, будто свинцом налитая, не слушалась, его водило в стороны, а спины он вообще не чувствовал, словно ее и не было. В глазах вспыхнули, заходили переливами яркие радужные круги, и щека, медленно опустившись, коснулась холодной, в росе травы. Ужасаю­щая слабость разлилась по всему телу. Нахлынуло тоскли­вое чувство беспомощности и бессилия. Тяжело дыша Смирин повернулся и сел. Потом встал на колени. Посте­пенно осознавал, где он находится, начинал воспринимать окружающее. Неподалеку валялся ящик аптечного комп­лекта с оборванной лямкой. Он вцепился руками в крыш­ку ящика, подтянулся и встал. Повело в сторону, но кое-как удержался на ногах. Брел, переломившись пополам, почти касаясь руками земли. Под руку попало что-то хо­лодное, влажное от росы. Ощупал... Лицо! Человеческое лицо. Как от огня, отдернул руку. Всмотрелся хорошенько. Лицо черное, словно обугленное. Эскин!..

Выбивая крупную дрожь зубами, Смирин отступил в сторону. В ознобе подошел к высокому обрыву, уцепился за кустики. Из-под ног покатились камни, но он из послед­них сил выбрался наверх. Перевел дыхание. Наверху было куда теплее, чем там, на дне оврага.

Силы опять оставили его, он упал на росистый вереск под березкой. Сквозь ее листву цедился мертвый свет ме­сяца. В воздухе стоял кислый запах сгоревшего тола, от которого кружилась голова.

Он лежал на спине и смотрел ввысь. Небо время от вре­мени озаряли малиновые сполохи. Это привело его в чув­ство. Сел, плечом привалился к комлю березки.

"Где сейчас наши?" — задал себе вопрос и в это самое время увидел, что по шоссе, до которого было не больше километра, с зажженными фарами идут машины. Без раз­думий поднялся и, опасливо оглядываясь на черный овраг, двинулся полевыми дорогами на восток. Утром подъехал с обозниками пехотного полка, которые со вчерашнего дня догоняли свою роту. От них услыхал, что военный горо­док, где он служил, немцы захватили и продвинулись дальше.

Назавтра Смирин был в лесу, подступавшем вплотную к военному городку. Здесь и встретил Аникина — бородатого печника, обслуживавшего казармы и дома коман­диров.

— Где наши семьи?

— Кто уехал, кто ушел, а кого...— Старик говорил с трудом.— Ворвались в городок, согнали женщин и детей на стрельбище и там перебили...

— Моих не заметил?

— И ваших...

Смирин дождался вечера и с темнотой пошел на стрель­бище искать своих. Все осмотрел. На окраине стрельбища наткнулся на свежую братскую могилу. Припал к холод­ному песку, дал волю слезам. Потом неслышно, как тень, побрел навстречу дню туманными перелесками.

А дальше... Да разве припомнишь все, что было за эти годы!

Чтобы избавиться от гнетущих мыслей, Смирин достал из стола общую тетрадь в истертой на сгибах обложке. Почти три года не разлучался он с этой тетрадью.

Сел за стол и принялся читать. Чем дальше, тем с большим интересом углублялся в текст и, когда дошел до конца четвертой страницы, подумал: "Как будто не я, а кто-то другой писал..." Отчетливо видел погрешности стиля; обнаружил, что в первой части недостает доводов.

"А в общем, первая и вторая части удались,— отметил про себя.— Что же нам даст третья?"

Он навалился грудью на стол и стал читать дальше. Когда дошел до конца, удовлетворенно потер руки.

"Кислородное голодание на высоте... А что, нужное пособие для авиационных врачей и летчиков".

Вспомнил разговор с Ахтаном, усмехнулся: "Приехал осчастливить наш гарнизон своею несостоявшейся диссер­тацией. А глядишь, что-нибудь путное выйдет и у нас без всякой предварительной рекламы".

До этого дня Смирин работал без огонька. Теперь еще раз убедился, что взял интересный вопрос — проблему ды­хания на высоте — и справился с ним неплохо. Появилось желание ускорить работу, тем более что оставались только выводы. Потом можно дать почитать товарищам.

Неслышно отворилась дверь. Вошла Вера и, увидев необычно сосредоточенного Смирина, остановилась посреди кабинета.

— Поздно уже...

— Что, больной пришел? — Вдохновенный блеск глаз на лице Смирина сменился озабоченностью — он ведь дежурный.

— Нет...— Вера слегка наклонила голову набок.

Смирин отодвинул от себя тетрадь.

— Отдыхать пора,— сказала Вера и коснулась его горячей руки.

— Не могу, Верочка. В голове такое творится...

Смирин оделся и вышел в коридор.

— Я скоро вернусь,— сказал Вере, стоявшей подле столика дежурного. Она подалась было к нему, но, когда за майором закрылась дверь, сложила на груди руки и по­качала головой.

5

Смирин шагал по аллее навстречу ветру, который все время крепчал и шумел в ветвях деревьев протяжно и тоскливо. Военный городок спал. Никому не было дела до того, что где-то бродит в одиночестве человек, отдавший войне всех, кто был ему дорог.

Он отлично знал, что нет такого дома, такой семьи, из которых война бы кого-нибудь не взяла. Но прошло время. Военные раны в душах людей медленно, но затягивались.

А Смирин до сих пор но мог без волнения вспоминать о жене и сыне. Если, случалось, кто-нибудь заводил о них разговор, как сегодня Ахтан, он становился сам не свой, не ел, не спал, пока не изнурял себя физически. А тогда валился на кровать и засыпал тяжелым сном. Просыпался мрачный, молчаливый и спасался тем, что с головою ухо­дил в работу.

Сегодня Смирин иззяб на ветру, устал, но успокоиться не мог, тщетно гнал прочь горестные мысли. Минуя стади­он, вышел на главную улицу городка. Впереди увидел Кудлача.

— Степан Степанович! — окликнул его.

Кудлач остановился, обождал.

— Откуда так поздно?

— Да вот иду, доктор...— хрипло отвотил Кудлач. Лицо его было напряжено, непроницаемо.

Смирин взял капитана под локоть.

— Полеты же завтра. Вернее, уже сегодня. А отдыхать когда?

Кудлач шагал, кутаясь от ветра в воротник куртки.

— Кудлач умеет летать, умеет отдыхать, — с тоской произнес он. — А жить не умеет. Нет! А вы почему не спите, доктор?

— Дежурю...

— А я ушел из дому...

— Как прикажете вас понимать?

— Буквально?

В зыбком свете фонарей Смирин уловил на лице капитана нехорошую тень, требовательно сжал его локоть. Кудлач, сутуля спину от ветра, остановился и, как не однажды рассказывал врачу перед полетами о своем здоровье, выложил без утайки все, что произошло у него дома.

— Мог ли я все это предвидеть? — вопросом закончил он.

— Если б мы всё могли предвидеть...

— А жили ведь... — далеким воспоминанием прозвучал голос Кудлача. — Ну не странно ли: подниматься над аэродромом на пятнадцать тысяч и больше, а что происходило под самым носом — не видел. Ослеп, что ли...

— А может, механик приврал? — осторожно усомнился Смирин.

Кудлач поднял голову:

— Ему — верю...

— Что ж тогда он сразу не сказал?

— Это можно понять. Подчиненный, солдат. Скажи командиру, а потом у него же служить. Тут есть логика. — Кудлач что-то поискал в карманах.— Вот дал маху! Письмо на столе оставил...— Капитан еще больше смеялся и словно самому себе сказал: — Строить семью нелегко. Тут талант нужен, Жизнь прожить — но в полет сходить...

Смирин сильнее сжал локоть Кудлача: в словах капитана ему послышались собственные мысли. Обнадеживающе сказал:

— Все будет хорошо.

Кудлач оживился, высвободил руку.

— До свиданья, доктор! — И свернул в темноту сквера.

Смирин пошел дальше, сочувственно размышляя: "Пре­красный человек, отличный летчик, а вот же..."

Немного успокоившись, Смирин заметил, что окно его коллеги и приятеля из соседнего полка, Сергея Максимовича Лущицкого, светится. Не спит полковой врач.

Смирин подошел к окну, легонько постучал по стеклу. Занавеска отодвинулась. Лущицкий узнал Смирина, пригласил.

— Николай Иванович, рад тебе, дружище, — радостно проговорил они пошел открывать. На темном крыльце подхватил Смирина под руку и повел в комнату. Заметив, что Смирин ступает на цыпочках, сказал: — Смело иди. Жонка третий сон досматривает. А я с книжкой сижу. - Придвинул стул.— Извини, что я все говорю и говорю. Мо­жет, у тебя что срочное?

— Шел по улице и вижу — ты не спишь. Как не постучаться?

— Молодчина, мимо не проходишь. Есть будешь?

— Нет.— Смирин разделся, набросил шинель на пле­чи, потер руки.— Знобит что-то...

Лущицкий, ничего не сказав, вышел. Принес из кухни две рюмки и квадратную зеленую бутылку, потом — тарел­ки с салом, хлебом и вилки.

— Я живу на земле, чтобы помогать страждущим. Че­ловек замерз, дрожит — значит более. Бери-ка...

— Сергей Максимович, не надо,— взмолился Смирин.

— Аqua vita. Не я, а Бахус выдумал это снадобье, эту воду жизни.— Лущицкий поднял рюмку.— Пусть никогда не мерзнут полковые врачи!

— За это — можно...

Выпили по одной, а там и по второй рюмке. В комнате стало тепло и уютно. Смирин притих, внимательно поглядывал на плотную фигуру хозяина.

Лущицкий встряхнул бутылку:

— Еще?

— Хватит.

Сергей Максимович неохотно собрал посуду, понес на кухню. Тотчас возвратился, огладил ладонью круглую, как брюква, голову, усмехнулся:

— Если скажу, что задумал,— не поверишь. Обнару­жилось, как говорится, locus minoris resistentie, сиречь слабое место. В адъюнктуру готовлюсь.

Смирин встал, бросил шинель на спинку стула.

— Это же хорошо!

— Только между нами. Не дай бог, дойдет до Сорочина, что хочу на учебу...— Лущицкий покачал головам. — Жизни мне не будет...

— От него чего хочешь можно ждать...

Снова присели к столу. Говорили о службе, о работе полкового врача, на которой не знаешь свободной минуты; бранили Сорочина — нет того чтобы помог, знай всячески мешает.

— Еще ни один полковой врач не схватил, что называется, звезды с неба. Нашего брата гнетет к земле будничность. Надо рваться в высоту. — Лущицкий показал по книге, сколько он проштудировал, где остановился.— Думаю в академии заняться авиационной медициной. Специально. Может, своей работой помогу полковым врачам. Как полагаешь?

— Я не только полагаю — пишу уже.

Лущицкий так и подался к Смирину:

— Правда?

— Больше трех лет работаю, а конец только-только маячит.

— Тема?

— Изложу выводы, поставлю точку и дам тебе почитать.

Лущицкий пожал Смирину руку:

— За союз науки с практикой. Признаюсь, давно ду­мал, что ты обязательно должен писать. Даже женке сказал, а она смеется...

Смирин поделился новостью:

— Знаешь, Сергей Максимович, сегодня в батальон Королева приехал новый старший врач, некто Ахтан. Посидели с ним, и он столько наговорил, что голова прямо гудит...

— Кто он?

— Капитан. Служил в танковой части. Но не в этом дело...— Смирин потер лоб, будто у кого наболела голова, и нахмурился. — Этот Ахтан выбил меня из колеи. Знаю, что неправда, что это невозможно, а на душе кошки скре­бут. Он когда-то служил в Климе и говорит, что у них в медпункте работала врач Смирина. Спрашивал, не род­ня ли...

— А что ты думаешь! Фотографии жены у тебя нет?

— Нету.— Смирин уронил голову, прикрыл глаза.— Представь себе июнь, узкую дорогу в жите. Оно пенится на ветру, ходит зелеными волнами. Алеся стоит посреди этого моря, вглядывается вдаль. Пряди волос тоже волна­ми... Она смотрит, а на лице тихая задумчивость человека,собравшегося в дорогу...— Смирин помолчал, словно боялся спугнуть видение,— Никогда не забуду ее,— выдохнул наконец.

Лущицкий взял товарища под руку.

— Что еще он говорил?

Смирин покачал головой, прошелся по комнате.

— Не может моей жены там быть...

— Где она работала до войны?

— Три месяца на участке. Фельдшер...

Лущицкий задумался.

— Говорят: чужую беду руками разведу. А тут во подступись...

— Видел человек, как ее расстреляли... С сыном.., На стрельбище военного городка...

Лущицкий что-то припомнил, заговорил:

— Моего командира в декабре сорок четвертого сбила зенитка. Ведомый видел, как это было. У него на глазах самолет упал возле приметного леска и загорелся. Вокруг ни души. Прилетел домой, рассказал. На то место вылетела эскадрилья, за нею другая. Все обшарили на бреющем, проштурмовали лес — никого не нашли. Решили, что он был ранен, не смог оставить самолета и сгорел. Вы­строился полк, почтил молчанием память командира. Со­общили домой, отослали его вещи. А в начале июня сорок пятого на аэродром Хайлигенбайль прилетает командир дивизии с моим командиром полка. Сухой, как щепка, только что из лагеря смерти...

Смирин достал из кармана пачку бумаг с печатями.

— Нет города в Советском Союзе, куда бы я не писал. Ответ один — не проживает! — Он положил бумаги на стол.

— В Клим писал?

— Коль Москва ответила — нет, куда уж... Что там за город Клим? Не верю я...

— Родня у нее есть?

— Когда наступали на Вильнюс, я стал было писать ее отцу. На четвертое письмо — это уже в Восточной Пруссии — ответил председатель сельсовета. Сообщил: моего тестя в сорок третьем году убили каратели. Кончи­лась война. В июле мы вернулись из Германии и обосно­вались в К... Я собирался поступать в академию. Перед отъездом заглянул на родину Алеси. Шел пешком через лес. Подхожу, стал глядеть: где же деревня Борки? Только старая груша на бывшей околице, а дальше — размытые дождями печи да трубы. Вышел на улицу и едва отыскал третью хату по правой стороне. Раздвинул лопухи, а там в куче глины несколько разбитых зеленых изразцов. У тестя была зеленая голландка. Рядом то, что осталось от сада, где мы когда-то сидели с Алесей. На меже — здоровенный валун. Посидел на нем малость и в дорогу, На опушке леса встретил человека. Спрашиваю:

— Издалека сами?

— Из Селищ,— отвечает.

— Может, знали Сильвестра из Борков?

— Как не знать... Хорошо знал Сильвестра... Там, где были Борки, теперь пусто и страшно. В сорок третьем, на рассвете как-то, Борки окружили каратели. Людей согна­ли в колхозное гумно, заперли и сожгли заживо. И дерев­ню сожгли...

— А дочери Сильвестра знать не пришлось?

— Что нет, то нет...

Я попрощался и пошел...

Лущицкий прикусил губу, задумался. Походил молча вдоль стола, поднял голову, взглянул на письма.

— Это, брат, бумажки. Надо тебе ехать в Клим и само­му разобраться...

— Только у Бальзака полковник Шабер вылез из мо­гилы. Больше что-то не слыхать было ничего подобного,

— Я на твоем месте взял бы отпуск и поехал.

— А что ты думаешь...

6

Смирин вышел от Лущицкого. Ветер рвал полы шине­ли, дико завывал в подворотнях, раскачивал на столбе фо­нарь, и свет от него то падал на аллею, то отбегал далеко за дом.

"Накрылись сегодня полеты,— глянул Смирин на тем­ное небо.— А форточку я, кажется, не закрыл. Наверное, ветер уже разнес стекло вдребезги..."

Подходя к своему спящему дому, он загодя достал из кармана ключ. На ощупь отпер дверь, щелкнул выклю­чателем. Опершись о стол, заваленный книгами, глянул за штору. Форточка была на крючке.

Он вздохнул и задержался у кровати, застланной крас­ным покрывалом. Поверх коврика, где на зеленом фоне были вытканы горы и — на переднем плане — громадных размеров лось, в овальной рамке висел портрет сына. Ле­нинградский фотограф не поскупился на краски, нарумя­нил круглое личико мальчонки, с беззаботной улыбкой стоявшего на мраморной скамье.

Ощущая, как в груди разливается тепло, Смирин сдви­нул шапку на затылок, встал коленками на кровать. Долго всматривался в распахнутые глаза сына, наконец прошептал: "Василек мой, какой бы ты был теперь..."

Сдерживая себя, отошел от портрета и сел в кресло. За­думался о своем житье-бытье.

Когда учился в академии, товарищи, с которыми жил в одной комнате, наведывались в общежитие медицинско­го института на Петроградской стороне. Двое из них там и нашли себе жен. Не раз звали с собою и его, обещали по­знакомить с красавицей студенткой. Советовали смириться с тем, что натворила война. От этого Смирин еще пуще расстраивался, воспоминания подступали с новой силой, и он одевался, шел на набережную Невы, долго бродил по ней, пытаясь совладать с нахлынувшей болью. В каком-то далеком уголке сознания теплилась, не угасала надежда, шептала, что надо продолжать поиски. И он писал, писал...

Сегодня решил послушаться Лущицкого. Срочной ра­боты, кажется, не было — можно попросить у командира отпуск.

С воскресшей надеждой, которая ширилась и начинала бодрить, Смирин легко встал и пошел на дежурство.

Положив голову на правую руку, за столиком спала Вера. Опущенные веки не дрогнули, когда за Смириным захлопнулась дверь. Он на цыпочках подошел ближе.

Свет падал на Верину щеку с ямочкой, на черные до синевы волосы и красивую белую шею. Припухшие губы по-детски розовели, время от времени едва заметно дви­гались. Во сне она еще больше похорошела, и Смирин, не тая восхищения, любовался девушкой. Защемило сердце, и он тихо-тихо прошептал:

— Верочка...

Дрогнули веки, и она подняла голову.

— О боже, уснула! Словно провалилась...— вздохну­ла она.

— А мне не спится...

Остатки сна с ее лица будто ветром сдуло, глаза загорелись надеждой, и она, вскочив с места, поправила во­лосы.

— Что же делать?..

А Смирин тем временем уже входил в свой кабинет. Он в самом деле не хотел спать — хотел говорить, делить­ся своими планами, новой надеждой.

С Верой он работал уже два года. Знал, как она попала в их городок. Сначала — обычная история: в последнем классе школы подружилась с высоким русоволосым пар­нем. Вскоре после выпускных экзаменов он уехал в воен­ное училище, а она поступила в фельдшерско-акушерскую школу. На каникулах встречались, гуляли вместе, и, как водится, дружба переросла в любовь.

Окончив училище лейтенантом, он служил в этом го­родке и однажды под влиянием минуты написал Вере, что­бы она без промедления приезжала к нему. Случилось так, что пока сборы да прощания, прошло две недели.

В городок Вера приехала утром, нашла нужный дом, квартиру, но уже не нашла лейтенанта. Дверь ей отворил какой-то капитан, пригласил войти. Не зная, кто она и что, рассказал: в этой, мол, комнате до него жил лейтенант. Сыграл свадьбу и уехал служить на север.

Сама не своя Вера побрела на вокзал. Опомнилась только у окошка билетной кассы. "Куда же я?" — ужасну­лась и вышла в привокзальный скверик. Светило солнце, проходили люди, жизнь вокруг шла своим чередом, а Вера ничего не видела. Ее лихорадило от унижения и обиды.

"Нет, домой не поеду. Там покажись только — засме­ют", решила Вера и подалась в город.

В городском отделе здравоохранения ей сказали, что акушерки требуются на сельские участки. Пожалуйста, могут направить хоть сейчас. И никто не поинтересовался, как она попала в город, почему ищет работу, никто не по­сочувствовал, не поддержал.

Уже без всякой надежды обратилась на улице к како­му-то военному врачу:

— Может, вам нужен фельдшер?

Майор-медик окинул Веру любопытным взглядом:

— А вы фельдшер?

— И акушерка...

Он посоветовал Вере сейчас же пойти в военный горо­док, рассказал, как там найти старшего врача части, ко­торому нужна была медицинская сестра.

— Скажете, что вас послал майор Смирин.

С того дня Вера работает в медпункте.

Весь военный городок заглядывался на новую медсестру. А она, уже наученная горьким опытом, была недоступна, настороженно держалась даже со Смириным и в то же время мучилась, ждала, что тот догадается о ее чувствах...

Отворилась дверь кабинета.

— Верочка, зайдите, пожалуйста,— попросил Смирин,

Сердце едва не выскочило из груди. Не помнила, как очутилась в кабинете.

— Садитесь,— сказал Смирин.

Веру обдало холодом, она потупилась, а щеки горели огнем.

— Я хочу сказать...— сидя за столом, начал Смирин,— Да вы знаете, что в начале войны у меня погибли жена с сыном...— Он поднял глаза.

Вера стояла, скрестив руки на груди, и было видно, ка­ких усилий ей стоило сдержать волнение. Лицо побледне­ло, губы пересохли.

— Жена и сын так и стоят перед глазами. Душа избо­лелась по ним...

— Я слушаю...

— Вечером разговаривал с вашим старшим врачом. Он когда-то служил в городе Климе и говорит, что там по вольному найму в воинской части работала врачом какая-то Смирина...

Брови у Веры подскочили вверх, на щеках появился румянец, взгляд прояснился.

— О боже!

Глядя в стол перед собою, Смирин задумчиво молчал.

— Вот хорошо бы, если б это была ваша жена! — ти­хо, но от всего сердца произнесла Вера. От ее голоса, в котором слышалась надежда, на Смирина повеяло теп­лом. Он встал, подошел к Вере.

— Искренне сказали?

— Я хочу, чтобы так было...— выдохнула Вера.

Смирин сжал ее руку, секунду помедлил, словно в раз­думье, потом привлек девушку к себе. А она, податливая и трепетная, вздрогнула всем телом, руками обвила его шею.

— За то, что ты такая, Верочка...— Через силу ото­рвался от нее и, сдерживая дыхание, принялся расхажи­вать по кабинету. Верино участие растрогало его, и он говорил и говорил, преисполненный благодарности, а Вера ловила каждое слово, обреченно чувствуя, как тает, гинет давнишняя надежда, которой она жила все это время.

— Чует мое сердце, что вы найдете семью...

— Спасибо, Верочка...— Он оглянулся и увидел, как содрогнулись ее плечи, как покатились из глаз чистые крупные слезы. Вера не отворачивалась, не вытирала их — смотрела на Смирина.

Помимо воли в сердце ее поднималось, росло новое чувство, радостное и широкое: вот рядом еще один счаст­ливый человек. С восторгом следила за ним, удивляясь его простоте, человечности. Она вдруг увидела, какую чистоту чувств пронес он сквозь огонь войны, не растратил и за прошедшие мирные годы. Где его жена, сын? Они обяза­ны быть живы!

Смирин еще больше вырос в ее глазах. Сейчас он был почти недосягаем. От этого на душе у нее стало светлее. Рядом с ним выросла и она. Полюбила такого человека, предпочла, его всем другим и... обрадовалась, что теперь в ее положении наступила ясность.

"Какой человек!" — еще раз с восхищением подумала она, поправила, словно опомнившись, на груди халат, по­желала спокойной ночи и вышла из кабинета, красивая и независимая, как и прежде.

Смирин сидел за столом и смотрел на дверь, закрыв­шуюся за нею. Незаметно подкрался сон, смежил веки...

Разбудил Смирина фельдшер Петров.

— Товарищ майор, спецмашины вышли на аэро­дром,— тронул он за плечо полкового врача.

Смирин с усилием раскрыл глаза, поднял голову.

— Пора? — глянул в позеленевшее окно.— Я сейчас...

Быстро разделся до пояса и в перевязочной под кра­ном стал умываться холодной водой. Под удивленным взглядом фельдшера громко отфыркивался, а потом с ра­достным чувством растирался полотенцем, пока не взя­лось краской тело.

— Петров, знаете, что такое рябиновая ночь?

Фельдшер приблизился к нему:

— Что-то не слыхал...

— Бывают осенью такие ночи — дождя нет, а сверкает с вечера до рассвета. Их у нас называют рябиновыми...

— Понимаю.

Смирин взял китель и, выходя из перевязочной в коридор, надел его в рукава. Незаметно появился Ахтан, заспанный, взъерошенный.

— Уже собираетесь?

— Едем.— Смирин показал на Петрова.— Знакомь­тесь.

Петров доложил о себе. И хотя лицо его изображало радость, внутренне он был разочарован. Не такого стар­шего врача ждал, считая дни,— в его представлении буду­щий начальник походил на Смирина.

Ахтан ответил кивком.

— И вы едете? — спросил у Петрова.

— Еду...

Смирин, задержавшись во дворе возле санитарной ма­шины, увидел солдата своего полка.

— Корженевич?

— Так точно,— одними губами произнес солдат.

— А я едва узнал...

Лицо Корженевича лихорадочно горело и было отечным, губы высохли, потрескались.

— С вечера голова гудит, что колокол...

— Почему не пришли в медпункт?

— Думал, пройдет,

— Думал...

Смирин помог солдату подняться на крыльцо, провел его кабинет.

— Верочка, халат!

Вера принесла халат, измерила солдату температуру. Молча подала термометр Смирину. Сорок и три десятых!

Смирин, осматривая Корженевича, все время разгова­ривал с ним: где был вчера, что делал. Прикладывал к груди фонендоскоп, вслушивался в хрипы, наконец поста­вил диагноз — грипп. Выписал направление в лазарет, попросил проследить, чтобы сделали дезинфекцию в ка­зарме.

— Корженевича немедленно положите в изолятор...

На ходу оделся, кликнул Петрова:

— Поехали!

7

Подполковник медицинской службы Сорочин встал в тот день рано. Решил без предупреждения основательно проверить работу полкового врача Смирина, поднять всю его медицинскую документацию, как это делают во время инспекторских проверок. Заранее был уверен, что всяких мелочей наберется с избытком, крупных же упущений за Смириным не водится.

Сказать по правде, упущения Смирина не очень-то ин­тересовали Сорочина. Их можно найти у кого угодно. Важно было посмотреть, как он работает, докладывает, а еще важнее — поучиться у него, чтобы самому так же отвечать начальству.

Проверяй, допрашивай начальническим тоном подчи­ненного и в то же время учись у него. Ничего не надо чи­тать, ни о чем думать: задал вопрос и сиди, слушай. Пусть подчиненный все как следует объяснит, скажет, где о том или другом написано, чтобы начальник остался доволен.

Дело в том, что Сорочин никогда не был старшим вра­чом да еще в истребительном полку. Служил младшим врачом в пехоте, потом попал начальником лазарета в ба­тальон аэродромного обслуживания и работу врача истре­бительного полка наблюдал издали и, так сказать, со сто­роны. Полковых врачей за последний год войны переви­дал много, но ни с одним из них не дружил. Да и какая дружба, когда не успели зарулить на стоянку последи и о самолеты, а полковой врач уже тут как тут. Обеспечивай, обслуживай, самолеты идут в бой. И все скорее, скорее!

Видно, с тех пор и невзлюбил Сорочин полковых вра­чей и их работу, не интересовался их обязанностями.

Года через три после войны его направили в Н-ск вра­чом медпункта, а еще через два назначили начальником медицинской части соединения в этом гарнизоне.

Сорочин струхнул, но не пошел к начальству и не от­казался, не заявил, что не подготовлен к деятельности на таком посту. Поди с неделю ходил к знакомому врачу со­единения под Н-ском, выспрашивал, что придется делать на новом месте службы, как себя держать. Присматривал­ся к коллеге, вникал в разные мелочи и лишь когда ре­шил, что стажировку прошел успешно, выехал в соеди­нение.

В военном городке первым встретил Смирина — тот шел с полетов. Увидел на груди у него значок академии и множество орденских планок. Не врач — генерал!

Сам он только мечтал когда-то об академии, потому что со скрипом сдавал экзамены и зачеты в Орловском мединституте. Что называется, вылезал на одних тройках и те "выбивал челом".

Маленький и сухощавый в студенческие годы, Сорочин не ахти как пошел в рост и на военной службе. Носил всегда тесноватую шапку, чтобы хоть она скрывала этот недостаток, сидя на самой макушке. Со стороны Сорочин очень напоминал восклицательный знак.

"Посмотрим, каков ты есть,— подумал Сорочин при той, первой встрече со Смириным.— Наград нахватал..."

— Одежда врача должна блестеть, а у вас китель, галифе...— Он покрутил носом.

— Спасибо за внимание к моему внешнему виду. Но я иду не в клинику, а возвращаюсь с аэродрома. На мне рабочая форма,— ответил Смирин, а про себя подумал: "Начальство по одежке встречает..."

Увидев, что его объяснение не удовлетворило Сорочина, сказал:

— Я полковой врач...

— Вы уже доложили.

— Сегодня на старте было пыльно.— Смирин легонько хлопнул себя по рукаву кителя.— Вот, смотрите.

— Вы полагаете, я не был на аэродроме?

— На нашем не были.

— На сотне других был...

— Стало быть, должны знать...

Отвернувшись, Сорочин смотрел в сторону, но видно было, что он очень волнуется: его в глаза упрекали в слабом знании авиации.

Что ни говори, а в работе старшего врача истребительного полка есть свои особенности. Кто не прошел через это чистилище, а выбился иным путем и командует полко­выми врачами,— тот не раз попадет впросак. Сам лишит­ся покоя и подчиненных будет держать в напряжении. Где же выход? Попал на такую должность, как Соро­чин,— иди на аэродром, к людям, к технике, изучай, овла­девай. Пройдет время — и все встанет на свои места, при­трется. Многое сам поймешь, остальное люди подскажут, и ты не будешь бояться выйти на рулежную дорожку, а будешь настоящим помощником летчикам в их рискован­ной и трудной работе.

Но Сорочин не такой человек. Вместо того чтобы изу­чить работу полкового врача, он нахватал взысканий, по­лучил предупреждение, что работать надо по-иному...

Это "по-иному"! Оно попортило много крови Сорочину, однако и научило бдительности, осторожности.

Большинство полковых врачей его слушалось, несогласные — молчали. Иначе вел себя Смирин. С дельным замечанием соглашался, а если слышал какую-либо несуразицу, сразу вступал в спор. Стоило Смирину спросить, почему приказано проверять качество кислорода на стоянках, а не на кислородной станции, в баллонах, потом ари заправке машин и в самолете,— и Сорочин не знал, что на это ответить. Не мог завоевать авторитет знаниями, опытом — и того, и другого было маловато. Проще приказывать...

Сегодня Сорочин вышел из дому в новенькой шинели и направился в медпункт.

Возле гарнизонного клуба встретил начальника метеослужбы. Разговорились. Сорочин спросил о погоде, поинтересовался долгосрочным прогнозом.

Начальник метеослужбы в свою очередь сказал, что давненько не видел врача соединения на аэродроме, полюбопытствовал, чем Сорочин занимается в штабе. Там же ни больных, ни лекарств — канцелярия. Выходит, при­грелся в тепле, а это, между прочим, называется кабинет­ным стилем работы. Все это говорилось издевательским тоном.

Сорочин слегка порозовел, поправил на голове шапку, почти с возмущением посмотрел на метеоролога:

— Вы полегче насчет кабинетного стиля...

Он в самом деле давно не был на полетах. Но какое до этого дело ветродую? Что он смыслит в авиационной ме­дицине? Сорочин собирался с мыслями, хотел сказать что-нибудь злое, оскорбительное, но метеоролог опередил его. Заговорщицки подмигнув, принялся рассказывать, что позавчера был на старте и слышал от механиков, будто бы за стоянками самолетов объявилось много комаров, разной мошкары, которых в такую пору и в таком количестве, а тем более на аэродроме, никогда не бывало.

— Может, оттуда? — показал на небо.

В то время все газеты писали, что американцы в Корее сбрасывали с самолетов контейнеры с зараженными раз­ными инфекциями комарами и мухами. Вмиг насторожив­шись, Сорочин мелко эаморгал бесцветными ресницами и не нашелся, что ответить. Попрощался с метеорологом, прошел еще немного по улице и свернул не в медпункт, а в свой штаб. Зашел к начальнику политотдела. Рассказал об услышанном от метеоролога, добавил осторожно, что не исключена диверсия и надо принимать меры.

Полковник Матуль слушал Сорочина невнимательно, вероятно, не верил ему.

— Вам докладывали полковые врачи? — спросил. — Например, Смирин...

Напоминание о Смирине насторожило Сорочина.

— Н-нет...

— Странно! Смирин не проглядит такого... У него ост­рый глаз.

Сорочин обиженно засопел. Что с того, что ни один полковой врач не доложил ему о случившемся? Тем хуже для них, и особенно для Смирина, на которого сослался полковник. Информация получена из другого источника. А первым принес известие в политотдел он, Сорочин.

— Может, все-таки доложить эпидемиологу Цыпину в Н-ск? — сдерживая возмущение, сказал Сорочин.— И ему будет работа...

— Сами осмотрите район аэродрома, а потом можно и Цыпину доложить.

— Слушаюсь!

— Действуйте...

Из политотдела Сорочин подался к себе в кабинет. Схватился за трубку телефона, попросил Кипеня. Телефо­нистка ответила, что тот занят. Сорочин посидел, снова поднял трубку.

— Занят.

— Кто так долго говорит?

— Абонент.

— Я спрашиваю: кто на целый час занял линию?

— Астахов...— тихо произнесла телефонистка.

Сорочин осекся, положил трубку. Астахова — коман­дира соединения — не поторопишь. А может, он именно по этому вопросу звонит в высший штаб? Мог к нему зайти Матуль, рассказать и таким образом перехватить донесе­ние Сорочина.

Наконец дозвонился до медотдела. Полковника Кавцова в кабинете не было, и к телефону подошел Цыпин. Со­рочин доложил ему. Голос полковника вдруг стал хриплым:

— Когда вы выезжали на местность?

— Сегодня, товарищ полковник.

— Доложу Кавцову и буду у вас. Поняли? Мобилизуйте медслужбу, опросите людей, обследуйте окрестности. Понимаете?

— Понимаю...— Сорочин был на седьмом небе от радости, что первым дал знать о комарах и мошках, на которых никто не обратил внимания. Даже политотдел еще не зашевелился. Сорочин опередил полковника Матуля. Что тут скажешь? У людей нет элементарной бдительности в такое грозное время. Засиделись в кабинетах, не бывают в войсках, не общаются с людьми и ничего не знают. Теперь полковник Кавцов не скажет, что Сорочин спит в шапку, что медслужба, которой он командует, тянется в хвосте.

Застегнув на все пуговицы шинель, Сорочин поспе­шил в медпункт.

"Для начала спрошу у академика, чему его научили в alma mater. Сидит на аэродроме и не видит, что делается на стоянках",— потирая руки, прикидывал Сорочин.

Обижаются люди на его требовательность, принци­пиальность. А чем он, Сорочин, виноват? Разве он такой уж злой человек? Пусть подчиненные придерживаются инструкции, не забывают каждый день заглядывать в устав, и Сорочину только и останется расхаживать в бе­лых перчатках. Ни во что не будет вмешиваться. А если не справляются с работой, игнорируют приказания?..

В медпункте Сорочина встретила Вера.

— Смирин здесь?

— На рассвете уехал на аэродром,

— Зачем? — крикнул Сорочин.

— Вам виднее... Может быть, на полеты?

Сорочин спохватился. До того заморочили голову, что даже забыл, зачем ездит на аэродром полковой врач. Под­нял грозный взгляд на Веру.

— Я научу! Я...

Можно было подумать, что именно Вера во всем вино­вата и должна перед начальником дрожать как осиновый лист. Нет, Сорочин рассчитал иначе. Покричит в медпунк­те, помянет, скажем, того же Смирина или Лущицкого — сестры непременно передадут им. И уже польза, человек задумается, станет работать лучше.

Вера же не обращала внимания на его гневные выкри­ки. Предложила зайти к новому врачу. Сорочин послушно пошел по коридору.

— Сюда,— негромко сказала Вера, открывая дверь в кабинет, где находился Ахтан.

Тот представился. Сорочин был слегка растерян от неожиданности: ему никто не звонил, ничего не докладывал, а человек уже сидит. Не успел остыть от того, что не за­стал Смирина, а тут вдруг — новый врач.

— Присядем,— кивнул Ахтану. Бегло, но цепко, вни­мательно изучал его.— У нас долго не было старшего вра­ча батальона. Вы приехали в горячую пору. Прямо с корабля на бал...

Сорочин расспрашивал, где учился, где служил капи­тан, а когда услыхал, что в авиации первый день, встал.

— Ф-фу...— вырвалось у него, что означало наивысшую степень неудовольствия и разочарования.

Ахтан тоже встал.

— Придется сперва изучать специфику войск, а вам же с первого дня надо работать, командовать подчиненны­ми, службой.— Глаза Сорочина заискрились зелеными огоньками.

— Я готов! — не растерялся Ахтан.

— Хорошо, что не в полк послали. На вашей должности еще можно жить,— спокойнее сказал Сорочин.— У нас имеется лазарет. Руководит им врач Карасев. Неплохой человек и средней руки терапевт. Только командной струйки у него нет. Лазарет из двух батальонов, объеди­ненный. Начальником его будете вы...

— Слушаюсь! — вытянулся Ахтан.

Подчеркнутая дисциплинированность нового врача по­нравилась Сорочину, однако и насторожила.

— И поликлинический прием у нас был. Росли врачи, специализировались...

— Это хорошо.

— Хорошо...— скептически продолжал Сорочин.— И было так, пока стояла скверная погода. Выглянуло солнце, взлетели самолеты — и полковые врачи поломали поликлинический прием...

— Почему?

На узком лбу Сорочина гармошкой собрались морщи­ны. Он испытующе посмотрел на Ахтана.

— Как мог полковой врач сидеть в поликлинике и до­жидаться больных по своей специальности, если его полк был в воздухе? Кто будет за летчиков отвечать? Ваш фельдшер Петров?

Ахтан слегка потупился. Виноват, мол, не знал специфики. Однако вставил:

— Поликлинический прием в армейских условиях — замечательное дело.

— Вот вам и замечательное...— Сорочин остановился у окна.— Только лазарет и держим в кулаке. Кстати, ка­кая у вас специальность?

— Хирург.

— Ф-фу...— промычал Сорочин, что на этот раз озна­чало удовлетворение.

— Некоторое время практиковался в ортопедической клинике.

— Костоправ, значит...— Сорочин хлопнул в ладоши, потом потер руки.— Что ж вы сразу не сказали? Я давно мечтал обзавестись собственным хирургом.

Сорочин повеселел — новый врач начинал ему нра­виться.

— У командира батальона были?

— Был...

Сорочин заметил, что при упоминании о командире губы Ахтана недовольно искривились.

— Королев — лучший тыловой работник соединения...

— В самом деле?

— Так сказал командующий.

"Видимо, Королев не понравился Ахтану. Рубака под­полковник, но с головой",— подумал Сорочин и отметил про себя, что этот Ахтан вызывает у него все большую симпатию. Хирург есть!

Сорочин на миг представил, как Нур Петрович стоит перед ним в белом халате, с марлевой маской на лице, с поднятыми руками в хирургических перчатках. Здорово!

Гарнизонный лазарет будет иметь хирурга, а Соро­чин — собственного консультанта по хирургии. Терапевт был — Карасев, а теперь и хирург появился. Основные специалисты есть!

Разве не обрадуешься, если все складывается так, как У тебя задумано!

Ахтан словно читал в мыслях Сорочина. Не теряя времени, открыл чемоданчик и достал эеленую папку.

— Моя диссертация...

— Ф-фу-у...— Сорочин совсем растерялся.

— Немного не закончена,— Ахтан положил папку на стол.

Сорочин сел, подержал папку в руках, бережно полистал, почмокал языком. Долго рассматривал рисунки микропрепаратов.

— Чудесно,— шептал он.— Необыкновенно.

Ахтан, пряча волнение, приглушенно сказал:

— Под вашим руководством здесь я за год сделаю и другую, нужную для авиации работу: "Капиллярное кровообращение на высоте". Тема нравится?

— Капитан, вы молодчина! — Сорочин схватил обе руки Ахтана и крепко их сжал.— Можете рассчитывать на мою поддержку...

Ахтан изогнулся, потом слегка наклонил вперед голову. Не по-военному, зато красиво. Казалось, он по старому обычаю ждал от Сорочина благословения. Сверлил начальника хитрыми глазками.

Спустя несколько минут Ахтан уже был убежден, что из Сорочина можно сделать все что угодно.

— А наши полковые врачи годами сидят на аэродроме и не додумались взяться за работу,— рассуждал Сорочин.

Ахтан осторожно заметил:

— В научной работе подчас важно бывает подсказать стимул, если хотите, подать пример...

— Любопытно!

— Я могу даже предложить тему. Ну, например: "Воздействие ультракоротких волн на организм человека". Мо­гу помочь составить план работы. Пускай кто-нибудь берется и работает...

Сорочин затаил дыхание. Человек, не написавший в жизни ни единой строчки, которая имела бы мало-мальский научный интерес, не знающий даже, как это делается, вдруг почуял, что под его руководством в гарнизоне может быть выполнена столь важная для авиации работа. Он заранее представлял, как о нем будут говорить на окружной научной конференции, купался в лучах будущей славы.

— Работайте, Нур Петрович. Сколько нужно времени на завершение вашей диссертации? — поднял Сорочин зеленую папку.

— Гм-м...— пробормотал Ахтан от неожиданности.— Пожалуй, хватит трех недель.

— Месяц даю. Мы создадим вам условия...

Помолчали. Потом Ахтан осторожно доложил о больном солдате:

— Недавно осмотрел его. Корженевич по фамилии. Смирин направил в лазарет с диагнозом "грипп". А я уверен, у него что-то похуже...

— А именно?

— Я ничего не утверждаю, лишь высказываю свое мнение...

— На то вы и начальник лазарета. Берите больного иод свой контроль!

— Расхождение в диагнозах будет...

— Будет,— согласился Сорочин.— Но это будет харак­теризовать и клиническую подготовку врачей. В данном случае — полкового врача Смирина...

Ахтан занялся чемоданчиком — прятал зеленую пап­ку, а Сорочин со стороны наблюдал за ним.

"И роста моего, не какой-нибудь Голиаф вроде Смири­на, а так уверенно шагает в науку. Все большие таланты в свое время были самыми обыкновенными людьми",— текли завистливые мысли.

— Если б наши полковые врачи не лодырничали...

— Не надо отрицать прирожденных способностей.

— Я не отрицаю...

Постучавшись, вошел майор Лущицкий, откозырял на­чальнику. Сорочин указал ему на Ахтана:

— Старший врач батальона.

— Рад приветствовать в нашем гарнизоне еще одного эскулапа,— поблескивая ровными белыми зубами, улыб­нулся Лущицкий, и они с Ахтаном обменялись рукопожа­тиями.

Полковой врач был чисто выбрит, румянец во всю ще­ку. Новенькая шинель сидела на нем как влитая. Лукавые глаза пытливо изучали капитана, но обратился он к Сорочину:

— Вызывал командир полка и спрашивал, на какой день планировать барокамерные испытания. А я ничего не мог ему сказать...

"Заговорился с Ахтаном и забыл. А Лущицкий не до­жидается — идет. Этот не забудет.— Недовольно поводя плечами, Сорочин повернулся к полковому врачу:

— Не торопитесь.

— Так и доложу командиру.

— Будет план, приказ...

— Разрешите идти? — Лущицкий щелкнул каблуками и вышел.

— На большее не способен,— ехидно усмехнулся Сорочин, постоял, весь во власти новых мыслей, навеянных приездом Ахтана, потом вдруг спохватился и выбежал в коридор.— Вера, где майор Лущицкий?

— Недавно искал вас...

— Искал... Найти, вызвать!

Через несколько минут Лущицкий вернулся.

— Когда в полку были последние полеты?

— Вчера.

Сорочин сел, откинулся на спинку стула. Зелеными глазами уставился на Лущицкого:

— Вас не интересует, что делается на стоянках самолетов? К вашему сведению, там механики обнаруживают комаров... В изобилии. Доносят в политотдел. А если диверсия?

Лущицкий ушел. Сорочин, проводив его взглядом, обратился к Ахтану:

— Из Н-ска к нам скоро прилетит эпидемиолог полковник Цыпин...

— Вот как! — вскочил Ахтан.— Что же делать?

Ахтан в самом деле растерялся. Лихорадочно думал, что бы такое предложить начальнику, как убедить, что и в этой области он не профан.

— Поедем на аэродром, возьмем материал на исследо­вание...

Во всякой сложной ситуации главное вовремя подать нужную мысль. Ее потом можно отбросить, ухватиться за другую.

Ахтан опоздал: дежурный по штабу доложил о прибытии полковника Цыпина...

8

Все были уверены, что погода не улучшится и полетов не будет. Думали так по дороге на аэродром, думали и позднее, уже возле самолетов, выстроившихся в один ряд у начала бетонной рулежной дорожки. Чехлы с машин были сняты, техники и механики занимались, как говорят в авиации, материальной частью — готовили самолеты в полет.

Здесь же группками стояли летчики, то и дело погля­дывали на низкое серое небо, которое, казалось, лежало прямо на хвостах серебристых самолетов.

В стороне от всех топтался дежурный метеоролог со свертком синоптических карт под мышкой. Был он хмур, как и нынешнее утро. Часто бросал взгляды на запад, от­куда наплывали низкие тучи.

Во всем вокруг ощущалась весна. Несколько дней стоя­ло тепло, почти весь снег согнало, однако по ночам при­хватывали морозы. А сегодня, скорее всего, и днем не ви­дать тепла. Солнце скрыто, и холодный ветер не уни­мается.

Смирин успел поговорить с каждым из летчиков. Опро­сил, как спали, как завтракали, где кто провел вчерашний вечер. Ему охотно отвечали, делились самым интимным. Доверительные отношения между летчиками полка и Смириным сложились давно. Он знал состояние здоровья каж­дого, их выносливость, технику пилотирования, интересо­вался и бытом.

Двоих молодых летчиков он успел сводить в медпункт. Отчего-то у них частил пульс. Дал примерную нагрузку, измерил кровяное давление, осмотрел внимательно и до­пустил к полетам — ничего серьезного не нашел.

Направляясь на стоянки, встретился с Кудлачом.

— Степан Степанович, вы были дома после нашей ноч­ной встречи?

— Ночь сейчас, Николай Иванович, можно сказать, с летчицкую куртку — короткая. Всю и протоптался у лю­дей под окнами...— Губы Кудлача дрогнули.— Не докла­дывайте командиру,— попросил он.

— Не докладывать? — Смирин на секунду задумал­ся.— Непременно доложу. Лично... Летать вам сегодня не придется:

— Возможно, вообще не будем летать.— Капитану, может быть, впервые в жизни захотелось, чтобы полетов не было.

— На земле хватит дел,— успокоил Смирин.

Вздохнув, Кудлач махнул рукой и пошел в свою эскад­рилью.

Смирин хотел сказать капитану что-то такое, чтобы тот поднял голову, прогнал с лица усталость, стал бодр и весел. Как найти слово участия, которое давало бы челове­ку крылатую легкость?..

Размышляя об этом, Смирин заметил, что стоянки вдруг ожили. Летчики направились к своим машинам, ме­ханики зашевелились проворнее, заканчивая готовить и осматривать самолеты. Метеоролог замер па месте. Что же произошло?

Из-за домиков ремонтных мастерских показалась зеленая "Победа". Ласточкой подлетела я бесшумно остановлась на рулежной дорожке прямо посередине стоянок.

Иа машины вышел командир полка полковник Дым. Окинув взглядом стоянки, взлетную полосу и западную сторону неба, он легко покачался на стройных, по-матросски широко расставленных ногах, на миг задумался. Верх смушковой папахи полковника Дыма был заломлен назад. Он на ходу сбросил темно-синюю летную куртку, шофер тут же подхватил ее.

Полковник остался в светло-желтой кожанке. Был он сейчас на зависть красив: среднего роста, стройный, широкоплечий, с острым взглядом карих глаз. Ступил не­сколько шагов в сторону стоянок, понаблюдал, как от са­молета к самолету переходит Смирин, заглядывает в ка­бины, говорит с механиками. Врач проверял кислородное оборудование. Значит, техники и механики закопчили свою работу.

— Сми-и-рно! — громко скомандовал начальник штаба подполковник Твердохвалов и, вынырнув из-под самолета, подбежал к командиру полка. Размашисто козырнул, доложил, что люди и машины готовы к полетам, лишь после этого взглянул на низкую облачность и совсем тихо спросил:

— Будем летать?

— А чего ж мы сюда приехали? — вопросом на вопрос ответил Дым. У него было отличное настроение — за этот день многое собирался сделать. Собирался ввести в строй командира эскадрильи Анутюнова, которого долго не было в полку, выпустить молодых и подогнать общий налет по маршруту.

— Звонили от оперативного. Давали штормовое преду­преждение,— несмело заметил Твердохвалов.

Дым круто обернулся к нему, весь подавшись вперед. Под черными насупленными бровями гневно сверкнули глаза.

— Стройте полк,— сдержанно приказал он.

— Станови-и-сь! — прогремел Твердохвалов, словно подхваченный бурей.

"Звонили, говорит... Кто мог звонить и, по сути дела, запретить полеты?" — размышлял Дым.

Он встал сегодня рано и, едва вышел на улицу, по одному ему известным приметам определил, что будет хорошая погода.

"И все же кто звонил? Астахов? Начштаба по голосу узнал бы командира соединения. А, кто бы ни звонил..."

Полк построился, и Дым направился к середине строя. Твердохвалов строевым шагом, с силой вбивая подошвы в бетонку, подошел и громко отдал рапорт. Полк дружно ответил на приветствие командира. Твердохвалов прошагал на правый фланг полка, а к командиру тем временем при­близился Смирин и о чем-то долго с ним говорил. Все зна­ли: врач докладывает о состоянии здоровья летчиков. Но почему Дым, подняв брови, внимательно и настороженно посматривает то на строй, то на врача?

Твердохвалов не слышал, о чем они говорили, и без прежней лихости, но с навостренным ухом стал перемещаться поближе к командиру. Ему всегда казалось, что если кто-либо из старших офицеров разговаривал с Дымом, то непременно затрагивалась его персона. Такая подозрительность шла от того, что у подполковника не хватало грамотенки, летных знаний, в войну больше брал голосом да подвижностью. А теперь люди пошли с солидным образованием и культурой, и поэтому лучше на вся­кий случай держаться поближе к командиру, чтобы не дать себя в обиду.

— Всех опросил, проверил...— донеслось до Твердохвалова, и он с сомнением ухмыльнулся: "Когда же это врач успел всех опросить?"

Дым кивнул Смирину, а сам обежал взглядом строй второй эскадрильи.

— Капитан Кудлач, ко мне! — И сам пошел навстречу. Когда сошлись с глазу на глаз, командир полка сочув­ственно посмотрел на капитана, пожал ему руку.— Знаю. Первым делом надо успокоиться. В жизни разное бы­вает...

— Перегорело уже внутри, так что я не очень-то...

— Держите себя в руках, и, как сказал Лев Толстой, "все образуется".

— Спасибо.

— Ступайте в строй...

Дым вернулся на прежнее место и заговорил со старшим инженером полка. О чем они говорят? О самолетах? Твердохвалова самолеты мало беспокоили. Смирин — другое дело. Как только тот прибыл в полк и услыхал на построении голос начальника штаба, сразу сказал: "Настоящая иерихонская труба". Инженеры рассмеялись: в точку было сказано. А Твердохвалова долго мучила загадка этих слов. Хорошо это или худо — не знал. Потом все-таки спросил у старшего инженера. Тот долго хохотал, но в конце концов все же внес ясность.

Подле Дыма с плановыми таблицами появился майор Капустин. Стали говорить с летчиками о машинах, упражнении, о боковом ветре. Дым обратился к командиру второй эскадрильи майору Анутюнову:

— После разведки погоды полетим с вами. Макарова выпустит капитан Кудлач...

Анутюнов радостно кивнул.

На левом фланге второй эскадрильи в первой шеренге стоял Макаров. Когда Дым назвал его фамилию, лейтенант слегка подался вперед, весь превратился в слух.

— Погода сегодня должна быть летная,— посмотрел Дым в небо.— Сами видите,— показал на запад: тучи там разошлись, между ними проглядывала яркая голубизна.— Чтобы наши соображения на этот счет обрели законный характер, послушаем специалиста.— Дым жестом подозвал метеоролога.

Тот развернул карты, охарактеризовал погоду в их районе. В ста километрах севернее шел снег, на востоке была низкая облачность. И на юге не лучше — там ожидался шторм.

— Где шторм сейчас? — спросил Дым.

— Центр его обходит нас с севера.

— Что на западе?

— Облачность три балла, высота девятьсот...

— Какая у нас высота?

Взглянув на небо, метеоролог сказал:

— Четыреста метров.

Дым в свою очередь посмотрел на небо: с запада шла хорошая погода. Метеоролог достал из папки лист бумаги, подал командиру:

— Прошу подписать штормовое предупреждение...

Дым взял стандартный лист, еще раз отметил взглядом яркую голубизну на вападе, и глаза его решительно сверкнули. Капустин подставил ему планшет, и он красным ка­рандашом поперек текста написал; "Метеостанция должна давать более точные прогнозы, помогать полку, а не тормозить его работу". В конце четко расписался.

— Пожалуйста,— отдал лист метеорологу.— У кого плохая погода, пускай сидят в классе, а мы будем летать. Вопросы есть? — обратился он к летчикам.

— Нет вопросов.

— По самолетам!

Дым сразу пошел к своей машине, на фюзеляже кото­рой красной краской был выведен номер: "25". Разведку погоды командир всегда производил сам. Взвыл двигатель, и серебристый истребитель команди­ра полка, добежав до старта, с ходу пошел на взлет. До стоянок долетел реактивный гул, дрожь прошла по земле, возвещая, что в полку начались полеты.

Пока командир полка сходил на север, потом повернул на запад и убедился, что оттуда действительно идет хоро­шая погода, на аэродроме работа не прекращалась. Кому идти в первый вылет, те садились в самолеты или связы­вались по радио с руководителем полетов. Техники еще раз протирали блестящие плоскости своих машин.

Над стоянками низко прошел самолет Дыма, возвра­щавшийся с разведки. Свечкой взмыл вверх над стартом, прошел по кругу и сел.

Анутюнов кивнул Макарову:

— Будьте внимательны. Сегодня в воздухе будет много самолетов,— и поспешил к Дыму. Вместе с ним сел в спарку и вырулил на старт. За ними шли самолеты первой эскадрильи. Над аэродромом уже голубело по-весенне­му бледное небо, искрилось солнце.

Дым шел во второй полет. От первого, разведочного, он отличался тем, что теперь полковник сидел в задней каби­не в качестве инспектора, или, как говорят в авиации, вы­возил Анутюнова.

Майор взлетел так стремительно, что Дым с удовольст­вием завозился на сиденье и глянул за борт. Далеко внизу медленно проплывала земля, освещенная ярким солнцем. На горизонте ткалась мягкая дымка.

Пришли в пилотажную зону номер три.

— Начинаю,— сказал майор Анутюнов.

Сделал левый, а затем правый виражи. Дым смотрел за альтиметр и ловил показания прибора скорости. Летчик держал крен, скорость и высоту.

После левого разворота самолет пошел на петлю. Мелькнула земля, поплыло небо, потом снова показалась земля.

Вскоре машина была в высшей точке иммельмана.

"Ничего не скажешь, хорошо",— подумал Дым, ловчей усаживаясь на сиденье. И больше не интересовался показаниями приборов, а лишь следил за тем, как Анутюнов пошел на левый иммельман. На время забыл, что пилоти­рует командир эскадрильи, и, только увидав свои руки на замке парашюта, усмехнулся, поправил на плече лямку.

Майор бросил машину в пике. Дым наклонился впе­ред, едва не взялся за ручку управления. Со времен войны любил этот волнующий момент. Если истребитель пики­рует с высоты, значит, где-то внизу под ним, в воздухе или на земле,— цель. Большой палец правой руки бессозна­тельно искал гашетку пушек, а голова клонилась к тонкому перекрестию в прицеле.

Дым снова усмехнулся, откинулся на бронеспинку.

Боевой разворот влево... еще пикирование... бочки...

Анутюнов выполнял все в высоком темпе и очень точно.

Вот самолет выровнялся на прямой и пошел на аэродром. На посадке майор планировал на повышенной скорости, однако сел у самого "Т".

Анутюнов зарулил на запасную, вылез из самолета, помог Дыму снять парашют.

— Слушаю ваши замечания,— козырнул он.

— Замечания? — протянул Дым, глядя на пришедшую за ним "Победу".— И то: летать с командиром и не получить замечаний... Хорошо. Все хорошо.

Черный шлемофон резко очерчивал круглое лицо Анутюнова с решительно сжатыми губами. Губы раздвинулись в сдержанной улыбке.

— Планировали на повышенной скорости. Мне это понятно — давно не летали. На левом вираже, кажется, чуть-чуть потеряли высоту. Кажется... Точнее мог бы ска­зать только полковник Астахов. У него глаз — острее некуда. Все! У вас сегодня еще полет?

— Так точно!

— Можете идти...

Дым поехал на командный пункт.

Смирин, заметив командира, тоже направился туда. Поднимаясь по лестнице, услыхал из будки голос Дыма:

— Сорок разрешаю! Прием!

На пороге встретил майора Капустина с планшетом и шлемофоном в руке.

— В полет,— сказал Капустин.— Веду группу.

На рукаве у Дыма, выше локтя,— красная повязка ру­ководителя полетов. Он ни минуты не молчал. Отвечал в микрофон на вопросы, давал разрешение садиться, взле­тать.

Смирин стоял недалеко от командира, откровенно лю­буясь им.

Телефонист подал Дыму трубку.

— Дым слушает. Кто это? Начальник метеостан­ции? — Губы его тронула усмешка.— А мы летаем. Над нами миллион высоты. Сами вы выходили на улицу? Будь­те здоровы! — отдал трубку телефонисту.

Протяжно и с натугой взвыли двигатели, потом само­леты парами пошли на взлет. И когда звук растаял в воз­духе, на аэродроме наступила такая тишина, что отчетли­во слышалось на столе пульта тиканье часов.

Смирин сел рядом с Дымом.

— Так вот, доктор, и живет командир полка. Все вре­мя на встречных курсах,— сказал Дым.

Смирин облокотился на стол, посмотрел на плановую таблицу, лежавшую перед Дымом.

— И научил меня вести атаки на встречных курсах мой первый командир звена. На лобовых, говорил, может вести бой только настоящий истребитель, со стальными нервами. В нашей эскадрилье с ним могли биться только я да Сашка Гаврилов. Сашка уже генерал, командует со­единением...

— А командир звена где?

— На Курской дуге сбил семь самолетов противника, сам попал под зенитку и был сбит. Нашли партизаны, дол­го лечился. Теперь на штабной работе.

Смирин задумался. Если говорить по-авиационному, то и он бился на встречных курсах, на лобовых.

— В мировом масштабе вся наша жизнь идет на встречных курсах с ними.— Смирин показал на запад.— Войны да войны: то горячие, то холодные...

Потом поговорили о ночных полетах, о погоде, об от­пусках.

— Хочу пойти в отпуск,— сказал командиру врач.

Дым удивленно посмотрел на него:

— А почему не летом?

Смирин хотел было объяснить, почему настроился в отпуск именно сейчас, но Дым встал, глянул через окно в конец аэродрома, где на посадку заходил самолет.

— Можете хоть сейчас брать отпуск.

На лестнице командного пульта послышались шаги. Вошел командир соединения полковник Астахов. Дым, не отходя от пульта, доложил, чем занимается полк, предло­жил сесть.

Астахов за руку поздоровался с Дымом, со Смириным и, сняв высокую светло-серую папаху, положил ее на стол. Сел на табуретку, взглянул на плановую таблицу.

— Может, поруководите полетами? — предложил Дым.

— Сам, сам, Леонид Иванович...

Глядя направо и налево через широкие, во всю стену, окна, Астахов видел оба конца серой, до блеска отполиро­ванной колесами взлетной полосы, голубоватые дали по­лей на горизонте.

— Отовсюду дают плохую погоду, а здесь выпускают звенья, эскадрильи. Мне звонил начальник метеостанции...

— Жаловался?

— Понимаю, что метеорология наука не из точных, однако...

— Если бы я послушался метеоролога и дал отбой полетам, сейчас надо мною бы все смеялись. Ездили бы из городка да в городок...

— И все же надо быть начеку.

— Летчики докладывают, где какая погода.— Дым показал на карте район полетов полка.— Все нормально.

На пульт вошел майор Анутюнов. Астахов поздоровался, задержал его руку.

— Уже командуете эскадрильей? — Деловито оглядел статную фигуру майора, указал на свободную табуретку.— Садитесь. Летали?

Анутюнов благодарно кивнул, однако остался стоять.

— Я с Анутюновым на спарке начал сегодняшние по­леты,— сказал Дым.— Пускай теперь сам летает и выпус­кает своих летчиков.

— Как, Леонид Иванович, с молодыми? Мне говорили насчет Макарова...

Анутюнов не дал Астахову закончить:

— Макарова сегодня выпускаю в зону...

Астахов рассказал, что командир соседнего соединения полковник Дусь сумел ввести в строй молодых летчиков сразу по прибытии и теперь они отлично летают. Когда пойдут солнечные дни, придется заниматься более сложными делами. Еще немного посмотрел, как садятся самолеты, встал:

— Работайте. Я полечу в Н-ск.

— Разрешите мне остаться на пульте,— попросил Дым, видя, что Астахов надевает папаху.

— Оставайтесь.

Командир соединения глянул на Апутюнова, и тот не медля вызвался:

— Я вас выпущу в полет.

Полковник и майор вышли.

Дым задумался. Зачем Астахов летит в Н-ск? Если б собирался проверять полк — сказал бы, а то ведь и не заикнулся, когда вернется. Склонился над плановой таблицей, изредка бросая взгляды на побелевшую бетонку взлетной полосы.

— Разрешите двадцать,— запросил Астахов.

— Двадцать и сорок разрешаю. Как поняли? Прием.

— Вас понял,— ответил Астахов.

Его самолет вскоре появился на старте, взлетел и с правым разворотом взял курс на Н-ск.

"Командующий может поставить Астахову задачу, а тот передаст ее мне,— строил предположения Дым.— Астахову может понадобиться звено, эскадрилья. Да пусть весь полк поднимает в воздух. Полк готов!"

Насупленные брови Дыма разошлись, на лицо вернулось выражение спокойной уверенности. Он взглянул на Смирина, вспомнил разговор, прерванный появлением Астахова.

— Читали приказ о барокамерных испытаниях летчиков? — спросил Дым.

— Когда прикажете начать работу?

— Будь мы в гарнизоне одни — приказал бы завтра.

— Обождем указаний...

— Так и договорились: после испытаний возьмете от­пуск.— Дым помолчал, посмотрел на карту полетов, опять повернулся к Смирину.— Кудельский не пишет?

— Забыл...

— Известно: переводы из части в часть... Хочется сразу все изучить, а дни летят...

— Еще как летят,— сказал Смирин.— А я уже слов­но бы в дороге...

— Не тревожьтесь, будете в дороге,— успокоил Дым, глядя в окно.— А это еще кто?

Смирин встал. От рулежной дорожки к пульту шли три человека. Посередине — высокий полковник. Остальные двое знакомые: одинаково короткими ногами за полковником семенили Сорочин и Ахтан.

— Маленьких знаю, а третий... Цыпин! Что ему тут нужно? — недоумевал Смирин.— Надо идти встречать на­чальство...

— Сами найдут дорогу.— Дым взял микрофон.— Два — сорок три, десять разрешаю...

Вошел полковник медицинской службы, а за ним пока­зались Сорочин и Ахтан. Сорочин доложил Дыму:

— К нам прилетел полковник Цыпин.

— Очень рад познакомиться.— Дым представился пол­ковнику, а руку Ахтана задержал.

— Старший врач батальона,— доложил Ахтан.

— Присаживайтесь,— гостеприимно пригласил Дым. Все сели, один Смирин остался стоять у окна.

Цыпин снял запотевшие очки, платочком протер их.

— Как идет работа? — поинтересовался, близоруко глядя в окно.

— Летаем, товарищ полковник,— ответил Дым.

Цыпин надел очки, вздохнул.

— Мы к вам по очень важному делу,— таинственно начал, поглядывая на Дыма.— В районе вашего аэродро­ма объявились комары...

Он поправил очки на орлином носу — словно возвел барьер между собою и собеседником. Дым, разговаривая, любил смотреть в глаза, а тут только поблескивают стек­ла, на которых видны в резкой перспективе окно и силуэт Смирина.

Услыхав новость, командир полка усмехнулся:

— Мошкара весну почуяла.

Смирин тоже не сдержал усмешки, а Ахтан вырази­тельно посмотрел на Сорочина.

Дым отвлекся — его взгляд был устремлен в конец взлетной полосы. Садился самолет. На пульт долетал свист двигателя. Машина плавно приближалась к "Т". Из-под колес, коснувшихся бетонки, вылетели едва замет­ные дымки, и самолет, замедляя бег, поблескивая на солн­це стрелоподобными крыльями, помчался по посадочной полосе.

— Великовата скорость... Заруливайте! — Дым еще раз посмотрел в один и другой конец полосы и повернулся к Цыпину.

— Врач вашего соединения подполковник Сорочин предполагает, что это диверсия.

— А именно? — насторожился Дым.

— Возможно, с самолета сбросили...

— Чужие самолеты над нами не летали! — категори­чески заявил Дым.

— Откуда вы знаете? — не удержался Сорочин.

Дым сверху вниз посмотрел на него.

— Может быть, я командир полка? Вы как полагаете?

На пульте установилась напряженная тишина.

— Мы потому и пришли к вам,— испытывая нелов­кость, принялся спасать положение Цыпин, видя, что Со­рочин не находит что сказать.

В динамике послышался звонкий голос:

— Я два — восемнадцать. Упражнение закончил, иду домой. Как поняли? Прием.

— Вас понял,— ответил Дым и снова повернулся к Цыпину.

Но тут басовитый голос из динамика попросил разре­шения на взлет. Дым ответил. Не успел положить микро­фон — уже кто-то просится на посадку.

Самолеты взлетали и садились по одному, парами, звеньями. Потом на взлет пошла целая эскадрилья. Ревел воздух, дрожала земля, от вибрации ныли оконные стекла. Ахтан вконец растерялся, украдкой покосился на дверь.

А Дым, поставив правую ногу на табуретку, локтем опершись о колено, держал перед собою микрофон и, как дирижер большого оркестра, отдавал приказания, отвечал на вопросы летчиков. Его слушались на земле и в воздухе. Здесь, на пульте, он чувствовал себя как дома. Ни одного лишнего слова: просто, коротко, ясно.

Постепенно на аэродроме и на пульте снова воцари­лась тишина. Цыпин комкал перчатки, и не понять было, куда он смотрит: на Дыма или в пол.

— А что скажет мой врач? — Дым положил микрофон, взглянул на Смирина.— Николай Иванович, видели этих... комаров?

— Когда пригревало солнце, на стоянках в затишку комары толкли мак. Обычное явление весной...

— Почему не доложили мне? — вызверился на него Сорочин.

— Для такого донесения нет формы в табеле,— сказал Смирин.

В его словах Сорочин уловил издевку и еще больше надулся.

— Вчера гуси стаями летели. Тоже докладывать? — спокойно глядя в окно, спросил Смирин.

Сорочин сдвинул брови:

— У вас нет эпидемиологической бдительности. Вам Родина доверила оберегать полк, а вы...

Дым резко повел рукой в сторону Сорочина, и тот враз осекся. Цыпин встал.

— Так мы пройдем на местность,— сказал совсем ми­ролюбиво.— Взглянем, что там такое.

— Холодно сегодня, мошкара попряталась,— улыб­нулся Смирин.

С пульта как ошпаренный выкатился Сорочин, за ним неторопливо вышли Цыпин и Ахтан.

9

За стоянками самолетов никла рыжая прошлогодняя трава. Кое-где еще пятнами лежал лед и тускло отсвечи­вал на солнце.

Ночью иней посеребрил траву, но настал день, и теперь белело только в тенечке под елками.

Цыпин шел лугом, минуя ледяные островки, и не смотрел на землю. Собираясь сюда, он с приятным волне­нием полагал, что работа над инструкциями, директивами окончена и теперь начнется интересное, живое дело. Ду­мал, что на месте станет практически учить молодых вра­чей, мало энающих об эпидемиях грозных болезней. Рас­считывал даже остаться тут, чтобы возглавить работу ме­дицинской службы гарнизона и разработать план ликви­дации очага опасности.

Но командир полка в одно мгновение перечеркнул его предположения и планы. Не летали здесь чужие самоле­ты, и точка! Каким же образом могли попасть сюда подо­зрительные мошки и комары, насчет которых так заполошно кричал в трубку Сорочин?

Настроение у Цыпина было хуже некуда, Ему казаось, что ворот кителя душит его, и полковник все время вертел головой.

Шагах в двадцати от него шел Сорочин, внимательно осматривая кочки. Справа усердно перебирал ногами Ах­тан, стараясь быть впереди Сорочина.

"Циркачи",— едко ухмыльнулся Цыпин.

Наконец Ахтан остановился, присел. Сорочин крикнул:

— Что там?

— Есть!

Подбежав, Сорочин увидел, что Ахтан на серебристом срезе слюдяного снега над кочкой держит что-то пинце­том. Лишь как следует приглядевшись, можно было уга­дать, что это комар.

— Есть! Кладите в пробирку! — приказал Сорочин.

Ахтан стряхнул комара в пробирку, и они одновремен­но с Сорочиным оглянулись. Цыпин даже не смотрел в их сторону — его сейчас больше занимали стоянки самоле­тов, далекая рулежная дорожка, за которой виднелся ко­мандный пульт.

Звено истребителей тесным строем прошло над стоян­ками. Реактивным свистом обдало луг. Ахтан резко повер­нулся, чтобы посмотреть им вслед, поскользнулся на льду и упал.

— Пробирка цела? — крикнул Сорочин.

Ахтан крепко ударился локтем и потому, скривившись от боли, почти простонал:

— Цела...

Они подошли к Цыпину, проследили за его взглядом — оттуда, где беспредельно глыбилось синее небо, веяло чи­стотой.

— Как здорово летают ребята! — неожиданно резко сказал Цыпин.— Делом люди занимаются. А мы?

Сорочин подступил ближе к полковнику, хотел загля­нуть ему в лицо, понять, что стряслось с этим всегда уравновешенным, внимательным к другим человеком. Цы­пин спросил:

— Командир полка Герой?

— Герой. И неплохой человек, — ответил Сорочин.— А как летает!..

— А к своему врачу как относится?

Сорочин хотел припомнить хоть один случай, чтобы Дым пожаловался на Смирина, но не мог. Однако и мол­чать было нельзя.

— Так себе.— Сорочин говорил неуверенно, боясь взглядом встретиться с Цыпиным. Казалось, тот по глазам уличит его во лжи и станет отчитывать, как мальчишку.

— Я сразу заметил, что он своего врача уважает, — сказал Цыпин, будто и не слышал Сорочина.— Для врача строевой части это очень важно...

Сорочин же гнул свое:

— Смирин работает плохо, а командир полка молчит.

Только теперь Цыпин повернулся к Сорочину.

— У Кавцова совсем другое мнение. Советовал мне прежде всего встретиться со Смириным, а потом с Лущицким...

Сорочин поморщился: похвала в адрес полковых врачей была ему неприятна.

— И мы встретились,— продолжал Цыпин.— Я не говорил еще с Лущицким, но и без того ясно...

— Кавцов к нам мало прислушивается. Ему говоришь одно, а он о твоем подчиненном высказывает совсем иное мнение. Трудно так работать...

Сорочин спрятал руки в карманы шинели и сосредоточенно смотрел вдаль. Можно было подумать, что он прикидывает планы дальнейшей работы. На деле же происходило другое: подполковника одолевала радость, что хоть одному только Цыпину, но высказался о недостатках его начальника. Даже на душе отлегло.

— Кавцов — черствый человек...— несло Сорочина дальше.

— Вы не наблюдательны,— возразил Цыпин.— Он отнюдь не черств. Знает, как с кем разговаривать. Да, он ре­зок, упрям. Если, батенька мой, у Кавцова сложилось мне­ние — тут уж всё. Командующему докажет свое.

Сорочину оставалось сделать вид, что его в данный мо­мент интересуют только самолеты в зоне.

Прежде Цыпин не имел дел с Сорочиным. Знал, что есть такой начальник медслужбы, виделся с ним на сбо­рах, здоровался на ходу. Тем, что сейчас обнаружил, был удивлен. Его даже передернуло, как будто вдруг повеяло холодом. Поправил очки, колюче взглянул на Сорочина: "И он еще берется судить своего начальника..."

— Ergo, батенька мой. Вышли мы от полковника Ды­ма, и с тех пор я никак не могу взять в толк, ради чего вы подняли эту "комариную тревогу". Не хватает фантазии. Что вами руководило, когда вы звонили нам? Бдительость проявили? — Очки на суровом лице Цыпина холод­но блеснули.

Сорочин схватил полковника за руку:

— Смотрите!..

Цыпин поднял голову, пытаясь рассмотреть, на что по­казывает Сорочин. Ничего — только голубое небо. Он снял очки, зажмурился от яркого солнца.

— Где? Что?

Во второй пилотажной зоне происходило неладное: са­молет вошел в штопор.

Кто хоть самую малость знаком с авиацией, тот знает: было время, когда от одного этого слова — "штопор" — летчиков прошибал холодный пот и они спешили узнать, успел ли пилот выпрыгнуть с парашютом, а о машине уже и не вспоминали.

Каждому приходилось видеть, как от ветки клена от­рываются "носики". Какую-то секунду они словно колеб­лются, пробуют крылья и сперва медленно, а потом все быстрее идут вниз, делая правильные круги.

Почти то же самое происходило с самолетом: он также описывал круги. Один виток, второй, третий... Машина из сине-голубой выси шла к земле...

...Летчик Макаров, пилотируя в зоне, на петле Несте­рова увлекся и резко взял ручку управления на себя, от­чего потерял скорость в самой верхней точке. Самолет за­дрожал, вошел в крутую спираль. Пилоту показалось, что машина свалилась в штопор, он ногами стал выводить ее и тут-то действительно вошел в штопор. Немедленно до­ложил Дыму. Как быть? Что делать?

Дым сам давно открыл окно пульта и высунулся на­ружу с микрофоном.

— Убери газ! — приказал оп.— Ручку на себя!

Командир полка схватил со стола бинокль, приложил к глазам и увидел, что Макаров, описывая витки, выпус­тил шасси. Значит, голова у пилота работает ясно.

— У тебя левый штопор. Дай полностью левую ногу!

— Даю... Не выходит! — ответил Макаров.

— Сильнее дай!

— Даю изо всех сил...

— Какая высота? — Пальцы Дыма, сжимавшие микро­фон, заметно побледнели.

И вот самолет как бы на миг задержался на месте, не завершил виток, а потом выровнялся по горизонтали и пошел на посадку...

Сорочин, разумеется, ничего этого не знал. Растерянно смотрел на самолет, нацелившийся носом прямо на него. Что он делает? Что там случилось?

Самолет шел под острым углом к посадочной полосе, а в последний момент еще больше отклонился вправо. Казалось, он непременно приземлится между посадочной полосой и стоянками.

Сорочин проворно отбежал от Цыпина, потом, спохватившись, вернулся, взял полковника под руку и потянул в сторону.

— На нас сядет! Скорей...

Со свистом пройдя над рулежной дорожкой, самолет далеко, может быть, в километре от испуганных врачей, коснулся колесами луговины. Подпрыгнул, или, как говорят, "скозлил", раз, потом еще раз, подался на нос, приподняв хвост, словно готов был перевернуться на спину — скапотировать. Перед ним сплошь был синий лед. Машина как бы поскользнулась на нем, слегка изменила курс. Но скорость уже была погашена — самолет пробежал по травянистому лугу и остановился.

Откуда-то из-за стоянок вырвался крытый грузовик и подкатил к самолету. Что там происходило — неизвестно, но грузовик не мешкал, и, едва он отошел за рулежную дорожку, к самолету устремились почти все машины со старта.

Сорочин и Цыпин стояли, держась за руки, как оглушенные. И лишь когда увидели, что к самолету едут и бе­гут люди, тоже поспешили туда.

Дым на "Победе" обогнал всех. За ним на буксировщи­ке прибыл старший инженер полка; техники, механики ехали на бортовых машинах.

А где же санитарная? Почему ее нет? Сорочин негодо­вал. За одно это он готов был окончательно расправиться со Смириным.

— Все приехали, а Смирина нет! — крикнул Сорочин Цыпину.— И Кавцов считает его хорошим полковым вра­чом. Ну уж увольте!

Сорочин трусцой подбежал к самолету. Фонарь открыт, а летчика не видно. Где же он?

— Порядок! — облегченно крикнул механик, ощупав плоскости.

— Даже "лопухов" не погнул на колесах, — добавил техник.

— Мишка, твоему самолету только на лужайках и са­диться. На кой ему посадочная полоса. Вот пошла авиация!

— Если б не лед, он бы скапотировал,— рассуждал старший инженер, разглядывая след самолетных колес.— А так — твердо и гладко, хоть боком катись...

Техники и летчики шумно разговаривали, смеялись. Кто-то припомнил случай, когда такой же самолет сел на поле прямо в снег. У-у, не такое поле было — и ничего... Все от летчика зависит...

Механики ходили вокруг машины, пытались найти хоть какую-нибудь поломку. Ползали под нею на корточках, даже ложились на спину и осматривали снизу. Целе­хонька!

Здесь же, недалеко от самолета, на широко расставлен­ных ногах покачивался Дым. Смотрел на стоянки, на взлетную полосу, прикидывал длину луга. Что ж, верно говорят, все от летчика...

В это время подошла санитарная машина. Из кабины выпрыгнул Смирин.

— Летчик Макаров сильно возбужден. Я оставил его в медпункте аэродрома. Пускай успокоится,— доложил он командиру полка.

Дым удовлетворенно кивнул, показал глазами на са­молет:

— Цел...

— Я уже видел,— ответил Смирин.

Тут-то к нему и подлетел Сорочин.

— Где вы-были?

— В медпункте...

— Я так и знал!

— А что такое?

— Давно все у самолета, а вы в медпункте. Самым по­следним приехали...