Над нами миллион высоты

— Приготовиться! — приказал он врачу.

Смирин, держась за левый борт, вылез на крыло. Ве­тер прижимал его к фюзеляжу.

— Поше-о-л! — крикнул Зверев.

Смирин ринулся вниз. При счете "четыре" выдернул кольцо парашюта. Его подбросило и поставило головой вверх. Когда огляделся, сразу понял, что сбрасывал его опытный человек. Хорошо сбросил.

Прицелился на прогалину левее зависшего на дереве парашюта, подтянулся на стропах и вскоре упал боком на мягкую хвою. Быстро погасил парашют и, уже снимая лямки, услыхал голос Дыма:

— Неси, боже, богатого да неженатого!

— Так и есть! — усмехнулся Смирин, подбегая к ко­мандиру.— Что у вас?

На правую ногу Дым уже не мог ступить.

— Да вот ствол об меня ударился...

"Это, пожалуй, еще не самое худшее",— подумал Смирин.

Он взял командира под руку, выбрал на траве местеч­ко, помог сесть. Сам встал на колени и еще не успел до­тронуться до сапога, как Дым предостерегающе протянул вперед руки:

— Болит, будь она неладна...

Зверев, едва не задевая верхушки деревьев, кружил над ними. Оба стали ему махать, чтоб летел домой. Зверев понял, еще раз низко пронесся над ними и пошел на аэродром.

Смирин между тем попытался стащить сапог, но, уви­дев, как Дым схватился за ногу, распорол ножом голе­нище.

Внимательно осмотрел, ощупал ногу, громко вздохнул:

— Переломчик имеется. Не ахти какой, но все же переломчик...

— И надо же подвернуться этой сосне!

Смирин из-под дерева принес санитарную сумку, со­брал шину и, накладывая ее, говорил:

— Более ста лет назад французский хирург Дюпюитрен впервые описал вот такой перелом. С тех пор он и называется "дюпюитренов".

_ А может, "дымов" или "дымовский"? — сквозь сжатые зубы процедил командир.— Пусть-ка еще кто-нибудь достанет ногой во-он до того сучка...

Настроение у Дыма явно поднялось, а когда Смирин закончил бинтовать ногу, он даже попробовал встать.

— Я помогу.— Смирин подставил плечо, и так они по­тихоньку поковыляли в сторону шоссе.

В низинах подо мхом, как мокрая соль, чавкал снег. На первом же еловом выворотне Дым присел отдохнуть. Отдышался, обтер лицо и виновато посмотрел на Смири­на. Потом пошли дальше. Дым присаживался все чаще и чаще. И наконец как сел, так и прикипел.

Смирин был готов к этому. Взял командира на спину и понес. Дым то молчал, то постанывал и все просился по­сидеть, отдохнуть. Кого уж он имел в виду — себя или Смирина? Смирин подбадривал его и шагал, шагал... Так и не заметил, когда лес заткался синевой сумерек.

Вдруг где-то позади эалаяли собаки. Дым свистнул соловьем-разбойником, и два громадных серых волкодава выскочили из леса. За ними показался человек с ружьем. Лесник!

Познакомились, разговорились, и лесник повел их к себе.

— Алена, жарь колбасу,— крикнул лесник, поднима­ясь на крыльцо хаты.— У нас сегодня гости...

Зажгли лампу. Хозяйка захлопотала, не зная, где их посадить, чем угощать. На припечке под таганком разго­релись щепки, на сковороде зашипело сало.

Лесник принес из сеней граненую бутыль.

— Садитесь за стол, дорогие товарищи. Подсилкуемся, а потом будем думать, что делать дальше.

Ужин затянулся. Дети спали, на лавке дремала хозяй­ка, а разговорам все не было конца. Рассказывал Дым:

— Десятого июля сорок первого года мы шестеркой прикрывали группу бомбардировщиков — они бомбили пе­реправы через Буг под самым Брестом. Повредили желез­нодорожный мост, разнесли в щепки несколько переправ, а мы кружились над ними. Бомбардировщики легли на обратный курс, и мы, известно, следом. Наш ведущий уви­дел звено немецких истребителей. Держались в стороне, к нам не приближались. Думаем: что такое о немцами? Да долго думать не пришлось. Минут черев пятнадцать на нас из-под солнца свалилась восьмерка "мессершмиттов". Все сплелись в клубок. Я сбил одного "мессера", вто­рого поджег и брал в прицел третьего. Тут-то по плоскос­ти моего самолета и ударили трассы. Что-то затрещало, самолет дал крен, а там и вообще свалился. Я открыл фо­нарь и выпрыгнул. Прыгал затяжным, чтоб поскорей очутиться на земле. И все равно: только парашют раскрылся, на меня спикировала пара "мессеров". Пушки бьют, пуле­меты: решили, гады, расстрелять меня в воздухе. Один раз задело плечо, а тут и земля. В болото упал, между коч­ками. А фашисты не уходят: палят и палят с пикирова­ния. Осколком меня в бедро достали и, видать, думали, что все, убит. Походили еще на бреющем и улетели. Сколько я лежал в том болоте — не знаю. Наконец слышу шаги. Выхватил пистолет.

— Тут он! — слышу девчоночий голос.

Раздвинулись кусты — девчонка, девушка. Глаза, как плошки. На пистолет ноль внимания, бросилась ко мне:

— Ты же ранен!.. Дед Мирон! Сюда!

— Где немцы? — спрашиваю.

— Там,— махнула рукой.

С ходу скинула блузку, разорвала ее, перевязала раны. Перетащила меня на сухое остожье. А к вечеру забрала в школу — она там, Полина, учительствовала. Всю ночь что-то парила-жарила, готовилась в дорогу. Чуть свет вы­ехали из деревни. Пять дней лесными дорогами тащи­лись — все на восток, на восток. Полина и кормила, и по­ила меня, как маленького. Где-то под Гомелем уже в лесу встретили полевой госпиталь. Помню, обнял я Полину здоровой рукой, спасибо сказал и еще сказал, что после войны приеду. Она улыбнулась: буду, мол, ждать. И получи­лось так, что в сорок четвертом воевал я на 1-м Белорус­ском фронте и попал в ту деревню. Полина, раненая, толь­ко пришла из партизанского отряда. Рука у нее была на перевязи. В последнем бою досталось... Положил ее в гос­питаль и вернулся в часть. Мы переписывались, а едва кончилась война, я снова поехал к ней. В полк уже вер­нулся вместе с Полиной...

— Славные у нас девчата,— сказал лесник и глянул в окно на звездное небо.— Пора собираться...

— Мы готовы,— встал со скамьи Смирин.

— Парашюты ваши я найду и привезу опосля. Не про­падут...

Вышли на темное крыльцо, Смирин перенес Дыма на подводу, положил под ногу побольше сена. Оглянулись еще раз на гостеприимную хату и поехали. Над головой про­плывали темные верхушки деревьев, поскрипывали колеса, отфыркивался конь.

Когда выбрались на шоссе, Смирин остановил первую же машину. Долго торговался с лесником, который не хо­тел отдавать Дыма:

— Что эти машины! Я на своем кореннике вмиг достав­лю на аэродром...

17

Макаров повесил в шкаф шинель Смирина, в которой приехал с полетов, снял полевую форму. Надел новый мун­дир с золотыми погонами. Шею немного давил галстук — впервые сегодня завязал. В другой раз простоял бы час перед зеркалом, чтобы подогнать толком, но сейчас было не до этого. Посмотрел на настольные часы, на радиоприемник, вздохнул и вышел на улицу: его ждал дежурный по полку.

— Думал, опоздаешь,— встретил дежурный.

Макаров тронул повязку у него на рукаве:

— Пошли.

— Все нормально, никаких происшествий,— говорил старший лейтенант, проходя за Макаровым в дежурку.

Вместе все осмотрели, что полагается осматривать при сдаче дежурства, пересчитали, что пересчитывается каж­дый день, провели развод караулов, и красная повязка с белой надписью перекочевала на рукав Макарова.

— Порядок,— вздохнул бывший дежурный.

— Помолчи, пожалуйста...— недовольно бросил Ма­каров.

— Что с тобой, Саша?

— Порядок... А командира полка нет. И Смирина нет. Что с ними?

Старший лейтенант развел руками:

— Я думал, у тебя что-нибудь еще...

— Пойдем к Твердохвалову,— тихо сказал Макаров.

Старший лейтенант гаркнул на весь пустующий коридор штаба: "Смирно!" — и они, печатая шаг, вошли в ка­бинет Твердохвалова.

Начальник штаба поднялся из-за стола, оправил фор­му и, стоя, выслушал доклад старшего лейтенанта о сда­че, а Макарова о том, что принял дежурство. Перед ним на столе лежала папка с бумагами, и он их, видно, читал как делал это вчера, позавчера. В такой день?!

— Ночью проверить караулы, сделать запись в ведо­мости...

Макаров перехватил многозначительный ввгляд на­чальника штаба и, чтобы скорее закончить разговор, бод­ро произнес:

— Слушаюсь!

— Вопросов нет?

У дежурного вопросов не было.

— Можете идти...

И хоть бы слово о Дыме, о Смирине! В инструкцию дежурному по части это не входит.

Придя в пустую дежурку, Макаров первым делом по­звонил в лазарет:

— Смирина у вас нет?

— Не было.

— Прошу извинить.

Положил трубку, закрыл глаза. Перед ним поплыл зе­леный ковер леса, резким пятном обозначился белый па­рашют Дыма. Сидишь в этой конуре, а человеку, может быть, нужна помощь...

Солнце уже было низко; косые лучи его скользили по кушетке, по стенам мягкими белыми пятнами.

Вышел в коридор. Увидел Зверева и Капустина: они поднимались на крыльцо штаба. Отдал рапорт и пошел рядом со Зверевым. Тихо спросил:

— А если б мне слетать посмотреть, что там?..

— Пока не нужно. Вы что, не доверяете Смирину? Будем ждать обоих.

— Будем ждать,— повторил Макаров, выходя на ули­цу. На душе у него немного отлегло. Почему-то подума­лось, что Смирин и Дым вот-вот будут дома. Даже показалось, будто березки возле штаба повеселели. А может, это от заходящего солнца?

Немного погодя Макаров снова позвонил в лазарет:

— Как там насчет Смирина?

— Кто звони́т?

— Это вы, Вера?

— Я. Только что заступила на дежурство.

— И я только что...

— Приедет Смирин — позвоню вам. Хорошо?

Весь вечер Макаров не находил себе места. Побывал в казарме на отбое, проверил караулы и, как обычно посту­пают дежурные по полку, мог на пару часов прилечь, оста­вив за себя помощника. А он все ходил по аллее перед штабом, поглядывал на небосклон: звезды взошли спелые-спелые.

Почему-то вспомнились лейтенанту школьные годы. Учился он на отлично, по математике шел первым. Все ду­мали, что парень будет поступать на физико-математический. На выпускном вечере подошел к нему преподаватель математики, предложил помочь готовиться к экзаменам в университет.

— Я еду в авиационное училище,— сказал ему Мака­ров. Математик был явно огорчен.

В училище Макарову все давалось легко. Жил полета­ми, мечтал о них. Прибыв в заслуженный полк, на первых порах задержался на месте — многое ему было внове. На­конец выпустили в воздух. И надо же — Дым, можно ска­зать, чудом вырвал его из штопора. Не бранил, не устраи­вал разноса — наборот, старался поддержать в нем уверенность. Лейтенант за короткое время прошел подго­товку в звене. Ему, однако, казалось, что теперь учеба тя­нется медленно, что он топчется на месте.

"Не довелось с Дымом в паре полетать,— сокрушался Макаров.— Эх, глянуть бы на его перехват!"

Вечер затянулся, а ночь пролетела незаметно. Макаров оглянуться не успел, как над военным городком занялось желтизной небо. Он остановился возле штаба, посмотрел на казармы. В проеме между ними уже розовел восход.

— Схожу в эскадрилью,— сказал дежурному по шта­бу.— Будут звонить — переключайте туда...

К подъему успел в казарму, заглянул в столовую, от­правил на аэродром механиков.

Уже светило утреннее солнце, когда он возвращался в штаб. На перекрестке остановился, взглянул на окна зна­комого домика. Подошел, взбежал на крыльцо. Позвонил. Открыла жена Дыма.

— Прошу вас...

— Лейтенант Макаров,— волнуясь, представился летчик.

— Проходите,— сказала она, пропуская лейтенанта в комнату, где он сидел однажды с полковником.— Меня зо­вут Полина Александровна.

Усадила лейтенанта в кресло, сама села напротив. Была она рослая, в темном платье — на черным фоне круп­ные красные цветы. Красивое бледное лицо, синева под глазами — должно быть, всю ночь не спала.

— Я сегодня дежурный,— произнес наконец Макаров.— Извините, что так рано зашел...

— Для меня это не рано,— заметила Полина'Александ! ровна.— Тем более сегодня...

— Ваш муж выпускал меня в воздух, следил за каждым моим шагом. Когда мне оставалось жить считанные секунды — спас, вырвал из штопора, в который я так не­лепо попал. И вот... не могу дождаться его...

— Смирин сказал: ничего страшного нет.

Макаров вскочил:

— Где вы видели Смирина?

— Недавно были здесь оба. Поехали в лазарет.

— Спасибо...

Минут через пять Макаров был уже в лазарете. Вера задержала его в коридоре, не пуская в палату. Он так умо­лял, так смотрел на нее, что Вера вынуждена была набро­сить ему на плечи халат. Не помня себя, поцеловал ее в щеку.

С порога долго всматривался: в лицо полковника, с за­крытыми глазами лежавшего на койке. Но вот веки его поднялись, глаза засветилиоь радостью.

Макаров на цыпочках подошел к койке, обнял Дыма.

— Как хорошо, что вы дома,— прошептал он.— Как хорошо...

— Ну что вы, что вы...

Макаров не отходил от койки.

— Подломался малость.— Дым показал на ноги.— Ве­тер подвел.

Макаров с опаской взглянул на укрытые ноги коман­дира.

— Трудно было догнать?

— Сразу перехватил. Из-под солнца спикировал на не­го и...

— С первого эахода,— договорил за него Макаров.

— Надеюсь, и вы бы смогли...

В груда у Макарова сладко заныло.

— Желаю скорее поправиться,— сказал он,— Побегу в штаб...

18

— Сколько можно спать? — крикнул майор Лущицкий, притворяя за собою дверь.— А если спишь, хоть бы замы­кался.

Он думал, что застанет Смирина еще в постели.

— А кто меня украдет? — послышался из второй ком­наты голос хозяина, а потом и сам он показался на пороге с бритвой в руке.— Привет! Садись, я мигом...

Вскоре вышел к товарищу чисто выбритый, в комнате запахло одеколоном.

Сергей Максимович пожал Смирину руку, пытливо ог­лядел его. Показалось, что Смирин немного осунулся, но в чертах лица, в выражении глаз оставалась прежняя жи­вость.

Лущицкий знал, что эвакуировать Дыма из леса, где он приземлился, было нелегко.

— Так ты, говорят, прыгал с парашютом?

— Прыгал...

— Отчаянный человек! — Лущицкий помолчал, покру­тил головой.— А я не прыгнул бы...

— Почему?

— Между нами? Боюсь!

— Прыгать надо, практиковаться.

— Один раз я прыгал. Да еще как! Летчики один за другим покинули самолет, а я — ни с места. Спасибо, на­чальник парашютно-десантной службы помог. Под зад ко­леном...

Смирин расхохотался на всю комнату:

— Значит, применил насилие?

— Ух, и полетел же! Где земля, где небо?.. Только ве­тер в ушах...

Коллеги от души посмеялись. Лущицкий встал, подо­шел к столу, достал из планшетки общую тетрадь.

— Все прочитал,— совсем другим тоном начал он.— И очень рад за тебя. Ты так глубоко разработал проблему кислородного голодания, что приходится только удивлять­ся. Поздравляю, друже! И знаешь, что мы сделаем?

— Ну что?

— Пошлем твою работу моему учителю — профессору Семенову. Я с ним в переписке. Напишу письмо, попрошу, чтобы прочел. Давай бумагу!

— Посмеется только твой профессор,

— Посмотрим...

Лущицкий сел за стол и начал писать. Николай Иванович уже жалел, что показал ему свою тетрадку. Все бы­ло тихо, а теперь пойдут разговоры..,

— Вот так напишем. Взгляни.

Смирин прочел и встал на дыбы:

— Так нельзя. Что человек подумает?

— Ты не знаешь профессора! Это садовник в науке. Всю жизнь помогает молодым. В твоей работе столько но­вого, смелого и оригинального, что старик просто обраду­ется. Дай конверт...

Большого конверта, как ни искали, не нашли. Воспользовались листом миллиметровки. Тетрадь вместе с пись­мом упаковали, надписали адрес и двинулись на почту, Сдали пакет и на крыльце задержались. Подошел летчик-капитан.

— Сергей Максимович, когда вы будете в барокамере?

— Сейчас иду.

— У тебя испытания? — спросил Смирин.

— Надо еще разок поднять капитана до "потолка".

— И у меня есть один человек...

— Кто это?

— Майор Зверев. После того случая в барокамере я много его тренировал, а сегодня хочу закончить подго­товку.

Они направились в барокамеру, договорившись, что "подъем" проведет Лущицкий.

— На третье место сяду я. Давно не был на высоте,— попросился Смирин.— Возьмешь?

— Чего ты там не видел?

— Хочу кое-что проверить.

— Для науки на все согласен.

Пока Лущицкий занимался с капитаном, Николай Ива­нович позвонил Звереву. Тот не заставил себя ждать. Спро­сил у Смирина:

— Вы уже здесь? Когда же вы отдыхали?

— Отдохнул.

— Дым рассказывал. Хватило вам...— Что было, то прошло.

Они разговаривали, как добрые друзья. Измерив кровя­ное давление, Смирин сказал Звереву:

— Я тоже буду подниматься.

— Коллега, прошу сюда! — позвал Смирина к своему столу Сергей Максимович. Повязав ему на руку манжет, тискал резиновую грушу, следил за показаниями прибора.

— Ну-ка, еще разок.

— Забраковать хочешь?

— Кого?

Лущицкий вынул из ушей трубки фонендоскопа, при­казал:

— Прошу занять места.

В барокамеру вошли втроем, сели за стол. Смирин про­верил свой кислородный прибор. То же проделали и остальные.

Яркий свет, мягкий голубой цвет панели приятно бод­рили Смирина. Стальная дверь закрылась, щелкнули зам­ки, и "подъем" начался. Монотонно гудели насосы. За круглым оконцем, в шлемофоне, мерно расхаживал Лу­щицкий.

Смирин смотрел на стрелку альтиметра и думал, что сразу же после испытаний пойдет к командиру просить отпуск.

— Надеть маски! — приказал Лущицкий.

Стрелка альтиметра настойчиво шла вправо, показы­вая нараставшую высоту. Сейчас они дышали одним кис­лородом.

Смирин взял руку Зверева, нашел пульс. Перед ним лежал секундомер. Чего хотел врач, Зверев не знал, одна­ко догадывался, что он сел в барокамеру неспроста. На малых и средних высотах, на которые уже дважды под­нимал его Смирин, майор успешно прошел испытания. А теперь, видно, хочет увидеть воочию, как он чувствует себя на большой высоте. И верно, понимает, как это успо­каивает и придает веры, когда рядом сидит товарищ, ко­торый поможет и словом, и делом.

Дошли до "потолка". Сделали площадку. Каждый под­считывал свой пульс, заполнял анкету.

Летчикам Лущицкий дал задачу на расчет курса. Пер­вым ответил Зверев, немного погодя — капитан.

— К доктору у меня другой вопрос. Николай Ивано­вич, сколько у человека желудочков Морганьи?

— Три, Сергей Максимович. Может, в рифму прика­жешь ответить?

— Не нужно. Будем снижаться,— сказал Лущицкий.

Когда сняли маски, Смирин обтерся платочком, порадовал Зверева:

— У вас, майор, очень устойчивые величины. Это свойственно выносливым летчикам.

Щелкнули замки двери. Выйдя из камеры, Смирин вторично измерил у Зверева кровяное давление.

— Хоть сейчас в космос,— удовлетворенно пожал он на прощание майору руку.

Зверев как на крыльях вылетел из помещения. Сми­рин проводил его довольным взглядом. Сергей Максимович немного замешкался в барокамере и тоже вскоре вышел на крыльцо, помахав Смирину рукой. Сам Смирин уходил последним.

Солнце высоко стояло над городком. Чистое небо медленно затягивалось тонкой дымкой. Едва заметно трепетала еще липкая и нежная листва тополей. Было тепло и празднично.

Смирин, щурясь на солнце, следил за ласточками, лепившими под стрехой гнездо. В повадке ласточек было что-то от стремительного полета истребителей.

— Что вы там увидели, Николай Иванович?

С тротуара к барокамере свернула Вера. Она вся так и светилась радостью. Подошла, проследила за взглядом Смирина. Догадавшись, что так занимает врача, легонько коснулась его руки.

— Ловко работают,— взглянул он на Веру.— Смотрите...

— И торопятся.

Смирин теперь уже смотрел не на гнездо, а только на Веру.

— До чего же расцвели вы сегодня...

— Весна, Николай Иванович. Пора свершения мечтаний и надежд, как сказал поэт.

Верины глаза искрились озорством, на свежем лице играла добрая улыбка, отчего на щеках четче обозначи­лись милые детские ямочки.

— Куда собрались? — заглянула она в лицо врачу.

— Схожу к командиру и — в дорогу.

— В дорогу? — даже испугалась Вера.

— Искать свою судьбу...

Вера, вздохнув, отвела взгляд.

— А я подумала... Боже, что я подумала!

Она опять смотрела прямо в глаза Смирину. Красивой гибкой рукой поправила вьющиеся волосы, откинула голо­ву, как бы говоря: вот я какая, смотри!

Николай Иванович, скрывая смущение, отступил на шаг. У него перехватило дух. "Чего ты ищешь? Вот она, твоя судьба!" — слышался ему шепот-искушение. Боролся в собою, силясь отыскать в Вере хоть малейшее несовер­шенство, и не мог. Сердце его зашлось от восторга. Как и не было бессонной ночи, перегрузок в барокамере. Словно переливалась в него свежесть этого весеннего утра...

На улице затормозила машина. Из нее вышел моло­жавый полковник, быстро направился к Смирину. Обхва­тил его за плечи, сжал изо всех сил.

— Хмарук! — радостно вырвалось у Смирина.

— А мне в лазарете говорят — Смирин был... Постой­те, думаю, да это ж, поди, тот самый... Еду и смотрю: ты или не ты? Дай, думаю, подойду. Где ж ты служишь, мой майор? Ты врач?

Николай Иванович кивнул и поспешил представить Веру:

— Прошу знакомиться: наша медицинская сестра...

Полковник Хмарук учтиво пожал Вере руку, хотел что-то сказать, но слова застряли в горле вместе с дыха­нием. Наконец проговорил, поправляя шапку с золотым крабом:

— А я приехал на место Матуля.

— Здорово! — выдохнул Смирин.

— Окончил академию — и прямо сюда...

— А Матуль не дождался и уехал.

Только сейчас полковник осмелился открыто взглянуть на Веру.

— Войну начинали вместе с доктором,— сказал он.— И потом на фронте частенько встречались. Да-а...

— Мне кажется, все это было вчера,— вставил Смирин.

— Время бежит быстро. Семь лет пролетело...

Хмарук раздался вширь, но не потерял прежней стройности и подвижности. Выправка безупречная, грудь что колокол. На куртке — золотая звезда Героя, а ниже в шесть рядов орденские планки.

— Все еще летаем?

— Иначе не представляю себе службы в армии. Толь­ко в воздухе! А сейчас еду от Дыма...

— Как он? — поинтересовалась Вера.— Я уже четыре часа его не видела. Сменилась с дежурства...

Хмарук раавел руками:

— В его положении... Словом, лежит... Ты куда сей­час? — спросил у Смирина.

— Куда может идти врач? Известно, в лазарет...

— Живу я в гостинице, здесь же, в городке. Условим­ся так: заходи вечером. И вас приглашаю в мою келью,— с легким поклоном сказал Хмарук Вере.— Я еду в горком партии. А вы далеко?

— В город выбралась...

— Я подвезу вас.— Хмарук не стал прощаться со Смириным, остановившись у машины, еще раз напомнил: — Вечером жду.

Хмарук уехал с Верой, а Смирин по дороге в лазарет то улыбался, то делался задумчивым и серьезным. Был рад, что встретил фронтового друга, но помнил и о своем. Надо ехать, сколько можно откладывать...

В комнате дежурного врача набросил на плечи халат, вошел в палату Дыма. Командир лежал с книжкой в руке, услыхав шаги, хотел было сесть.

— Не вставайте. Не ахти какой начальник явился,— с улыбкой сказал Смирин.

— Для меня теперь самый главный,— в свою очередь отшутился Дым.

Смирин откинул простыню с ног полковника, паль­цем постучал по гипсу.

— Высох. Аж гудит! Нигде не жмет?

- Нет.— Дым все-таки сел, дотянулся рукою до пят­ки, потрогал изогнутую железную полоску.— Стремя у меня, как у заправского кавалериста.— Оба рассмея­лись.— Садитесь, рассказывайте, о чем народ толкует.

— Телефон в штабе не умолкает. Все беспокоятся, поздравляют,— сказал Смирин.— Все соединение...

— Начало было нормальное, а конец дурацкий. Не умею прыгать с парашютом.

— Так уж и не умеете! Простая случайность...

— Как ваши дела?

— Надо идти в отпуск,

— Давайте рапорт.

Смирин пошел к дежурной сестре, написал рапорт, принес Дыму. Командир подписал.— Первая резолюция в горизонтальном положении,— усмехнулся Дым. — Желаю удачи!

— Спасибо, товарищ командир!

В коридоре услыхал телефонный звонок.

— Вас просит,— окликнула его дежурная сестра.

Звонил Лущицкий.

— Сейчас же явиться и барокамеру,— официальным тоном приказал он.

Смирин шел и раздумывал, как бы наказать товарища за нелепую официальность, но когда переступил порог ба­рокамеры и увидел затылок Сорочина, стоявшего навы­тяжку перед полковником медицинской службы Кавцовым, понял, почему Лущицкий так разговаривал с ним.

Кавцов встал из-за стола, поздоровался со Смириным.

— Как дела, парашютист?

— Хорошо...

Кавцов высок, плечист. Голова круглая, волосы ежиком. Из-под густых бровей проницательно глядят серые глава.

— Садитесь,— кивнул Смирину и сам сел па прежнее место.— Я проверил документацию у майора Лущицкого. Замечания, сделанные ему, касаются известным образом и вас. Он вам расскажет. Как чувствует себя Дым?

— Неплохо.

Кавцов глянул па часы.

— В соединении мы создали поисковую команду. Она имеет ПО-2, санитарную машину. В вашем гарнизоне та­кую команду возглавите вы.

— Слушаюсь!

— В дальнейшем команда будет оснащаться новейшей техникой.

Тихо скрипнула дверь. Вошел Ахтан, доложил о себе. Кавцов внимательно посмотрел на него: "Вот он какой!"

— Где курс окончили? — спросил, имея в виду меди­цинский институт, выдавший Ахтану диплом.

Ахтан смутился было, когда перечислял учебные заве­дения, в которых учился, но потом взял себя в руки, под­нял голову.

— И ортопедией занимались? — спросил Кавцов, видя, что рассказу Ахтана не будет конца.

— Работал субординатором в ортопедической клини­ке,— без задержки ответил Ахтан.

— И хирургом работали?

— Работал...

— Как долго?

— Гм... Полтора года.

— Много делали операций?

Ахтан беспокойно оглянулся. Понял, куда клонит на­чальник.

— Делал... Всё делал. И терапевтом был. Служба в армии требует от врача многопрофильности...

— А может быть, наоборот?

Как гладко ни говорил Ахтан, Сорочин уже не восхи­щался им, упорно молчал.

— И еще когда-нибудь случалось оставлять больного во время операции? — строго спросил полковник.

— Профессор Петров рассказывал, что...

— Хватит про Иванова и Петрова! Врачи так не по­ступают, как поступили вы. Заниматься хирургией запре­щаю. Понятно?

— Так точно!

— Я с вами еще разберусь...

Смирин и Лущицкий переглянулись.

Сорочин проводил Кавцова почти до проходной штаба соединения. Всю дорогу хотел заговорить про Ахтана, про его незаконченную научную работу, высказать сомнение в способностях нового врача, да так и не решился. Выслушивал то, что говорил начальник о работе медслужбы во время интенсивных полетов, старательно поддакивал.

Наконец Кавцов умолк.

— Больше опирайтесь на полковых врачей,— посоветовал на прощание, козырнул и пошел дальше.

Оставшись один, Сорочин растерянно огляделся. Не знал, с кем посоветоваться, кому рассказать о том, что тре­вожило его в последние дни. Невесть откуда взялась сме­лость, и он решил пойти к Астахову, поделиться своими наблюдениями над Ахтаном и послушать, что скажет ко­мандир. Хватило духу дойти до дверей штаба, но дальше ноги не шли.

"Ахтан живет с Астаховым в одном доме. Наверняка он постарался войти к полковнику в доверие, расположить его к себе, а тут я со своими сомнениями... Даст от ворот поворот",— так рассуждал Сорочин, уже готовый поверх нуть назад, когда его окликнул подполковник Королев:

— Вы ко мне, доктор?

Королев стоял на крыльце штаба.

— Да-да, к вам...

— В последнее время что-то редко, доктор, стали за­глядывать к нам.— Королев гостеприимно распахнул дверь своего кабинета. Он смотрел в хмурое лицо Сорочина и те­рялся в догадках: что привело к нему начальника медслужбы соединения? Видно, нашел непорядки в столовых или на складах. А Ахтан, между прочим, не больно-то уделяет внимание контролю.

— Как вам нравится мой старший врач Ахтан? — спро­сил Королев.

— Мне казалось, что он сделает наш лазарет образцо­вым. Все-таки хирург. А он...

Сорочин осторожно рассказал про давешнюю опера­цию. Королев сорвался с места:

— Я так и знал! Непременно подведет... Он подавал рапорт, просился в Воздушную академию. Битый час си­дел с ним, уговаривал взять рапорт назад. Так он мне за­явил, что я не знаю нормальной физиологии. Пришлось прибегнуть к языку команды...— Королев вдруг хлопнул ладонью по столу.— Нечего ему заниматься хирургией! Еще искалечит кого-нибудь...

— Кавцов уже запретил ему оперировать.

— Правильно! — Королев начал успокаиваться.— Я его сразу раскусил...

А когда Сорочин рассказал, что Ахтан привез с собой незавершенную научную работу, он усмехнулся:

— Какую привез, такую и назад увезет. Вижу: не ахтаны двигают науку. Нет!

Сорочин посидел еще немного, поговорил о самочувст­вии Дыма, о полетах и наспех распрощался.

19

Полковнику Астахову позвонил командующий, спро­сил, как идет лечение Дыма, в чем он нуждается, передал привет и пообещал, что будет сам. К концу беседы под­черкнул, что Астахову следует обратить особое внимание на подготовку старших летчиков, командиров звеньев.

Астахов понял это как упрек. Послал на перехват Ды­ма, и вот командующий считает необходимым его поправить. Лучше, мол, нужно готовить среднее звено коман­диров. Между тем его, Астахова, соединение по боевой подготовке летчиков вышло на первое место.

Полковник встал из-за стола. Расхаживал по кабинету, прислушивался к своим шагам, теребил коротко стрижен­ные волосы.

"На войне человек что думал, то и говорил. А тут на­учились дипломатии: с одной стороны, хорошо, а с дру­гой — надо обратить внимание. Какого же он на самом деле мнения о нашем соединении?" — размышлял Астахов.

Конечно, надо учесть замечание командующего. И для себя будет хорошо, и те, кто приедет проверять, увидят оперативность работы его штаба.

В кабинет постучали. Вошел полковник Кавцов, креп­ко пожал руку Астахову:

— Поздравляю о успехом!

— Благодарю.

Во время войны они служили в одной дивизии и даже были друзьями. Потом Кавцов пошел в высший штаб на­чальником медицинской службы, а Астахов вырос до ко­мандира соединения.

— Молодеем, Константин Александрович. Очень при­ятно! — сказал Кавцов.

— Есть еще порох, Александр Иванович. И даже су­хой! — с улыбкой ответил Астахов.— Какими судьбами к вам?

— Был у соседей и к вам заскочил. Дело есть.

— Слушаю.

Сели за стол, покрытый зеленым сукном.

— В вашем гарнизоне мы организовали поисковую команду. Помните, в войну была у нас такая?

— Очень хорошо...

— Возглавит ее полковой врач Смирин. Это надо про­вести вашим приказом.

— Сделаем! — бодро ответил Астахов.— Эх, медицина!

В его голосе Кавцов уловил скрытый упрек и насторо­жился.

— Нет, ничего,— поправился Астахов.— К медицине никаких претензий. Хочу только сказать, что руки не дохо­дят до нее. Мы, командиры, частенько не очень-то инте­ресуемся вашим братом. Вспоминаем, когда что-нибудь произойдет. У нас в лазарете работает капитан Ахтан, ле­нинградский врач. Слышал, хороший специалист... Что, не то говорю? — Астахов заметил, что брови Кавцова поползли вверх.

— Ой, не то...

— Спорить не берусь.

В кабинет командира, как в свой собственный, вошел полковник Хмарук.

— Не помешал? — глянул он на Астахова.

— Знакомьтесь,— ответил командир.

Кавцов поинтересовался здоровьем Хмарука, спросил, когда тот проходил врачебно-летную комиссию, когда на­мерен начать летать.

— Сперва надо обжиться на новом месте, а потом ду­мать про полеты,— вставил Астахов.

— В таких вопросах летчик должен быть философом. Иначе над ним возьмут власть вещи. Есть крыша над го­ловой? Есть. Мне, немолодому да неженатому, ничего боль­ше не нужно,— усмехнулся Хмарук.— А что до полетов — я готов в воздух хоть сейчас...

Хмарук понравился Кавцову.

— Мы с командиром говорим насчет поисковой коман­ды. Средства и люди у вас есть. Поручили это дело майору Смирину,— сказал Кавцов.

Начальник политотдела удовлетворенно кивнул. А Ас­тахов проговорил задумчиво:

— Жаль, что у меня Сорочин такой... Полковник при­ехал и занимается поисковой командой. А он что?

— Сегодня я с ним беседовал,— подошел Хмарук к ко­мандиру.— Был он батальонным врачом, таким и остался.

Кавцов с интересом посмотрел на Хмарука: проница­тельный мужик, в корень глядит.

— А что мы можем поделать? У вас же нет кадров? — повернулся Астахов к Кавцову.

— У нас нету, так у вас есть. Возьмите Смирина. Чем не начальник медицинской службы соединения? А сидит в полку. Как, товарищ командир?

Астахов силился вспомнить, что ему говорила о Смирине жена, и не мог.

— В подборе кадров у нас должен быть один принцип: не слова, а дело подавай.— Хмарук тронул фуражку — по­казалась волна кудрявых волос.— Когда произошел этот случай с Дымом, ни Сорочин, ни хваленый ленинградский специалист пальцем не шевельнули. А Смирин сразу оказался на месте. Там лес, ни полянки, ни дорог... Как он добрался? Его на парашюте сбросил замполит полка. Вот та­кие врачи нам нужны в авиации.

Командир сидел, погрузившись в размышления. Кав­цов молчал и думал: очень верно говорит начальник по­литотдела.

— Знакомясь с начальниками служб,— продолжал Хмарук,— я спросил у Сорочина, сколько раз он прыгал с парашютом. И что вы думаете? Он на меня так посмотрел, ровно я с Марса свалился...

— Ты говоришь о Смирине так, будто давно его зна­ешь,— поднял голову Астахов.

— Мы вместе воевали в сорок первом году. Были и под конем, и на коне. Огнем проветрен человек.

— Тогда ты прав,— согласился Астахов.

Хмарук вышел на середину кабинета.

— Поеду в полк Дыма, посмотрю планирование летной подготовки, проверю и политмассовую работу,— сказал и подал руку Кавцову.— Не забывайте нас...

Кавцов одобрительно посмотрел вслед начальнику политотдела.

— Какой человек!..

— Орел! — сказал Астахов.

Кавцов спешил в соседнее соединение. Астахов проводил его и тоже решил побывать на аэродроме одного из своих полков. По дороге заехал домой, осторожно спросил у жены:

— Ты мне что-то говорила насчет Смирина...

— Это врач Дыма? Да-да... Я удивляюсь, как он служит в полку. Никакого такта...

— Откуда ты знаешь?

— Нур Петрович рассказывал...

Астахов круто повернулся и ушел. "Иной раз так и складывается мнение о человеке: один сказал, второй добавил. Верно сегодня говорил Хмарук: кадры надо подбирать только по деловым качествам". И еще подумала "Время есть, загляну-ка к Дыму".

Его встретила медицинская сестра, провела в палату.

— Леонид Иванович! — Астахов обеими руками сжал горячую руку командира полка.— Живой?

— Нам, истребителям, с такой техникой, как у нас, только жить да жить. Грех жаловаться...

— Лежите в четырех стенах и не знаете, кто вас сюда командировал. Я, собственной персоной. Мой грех...

Он с интересом рассматривал загипсованную ногу Ды­ма, потрогал пальцем металлическое стремя, постучал по гипсу:

— Железобетон!

Дым засмеялся:

— Точно. В самом прямом смысле слова.

В халате командир соединения выглядел неестествен­но широким и как бы слегка пригорбленным. Он присел в ногах Дыма.

— Может, в госпиталь поедете?

— Смирин сказал, что скоро пойду.

— Почему Смирин?

— Он старший врач полка, ему меня и лечить...

— А Ахтан?

— Будь у меня в полку этот самый Ахтан, не знаю, где я был бы...

— Ну-ну, не стану спорить. Правда, он вылечил мою жену...

— Ахтаны знают, кого лечить. Иначе им нельзя,— ска­зал Дым.

Астахов помолчал, потом словно спросил самого себя:

— Почему я именно вас послал на перехват?..

— Вам виднее...

— А другой бы справился с задачей?

Командир полка прикинул в уме.

— За нарушителем шла пара истребителей. Правда, далековато...

— А знаете, кто это был? Ваш Кудлач. Алесик поднял его, но с опозданием...

— Степан Степанович! — воскликнул Дым.— То-то я вижу — знакомый почерк. Но от Кудлача нарушитель мог уйти. Отвернул в нейтральную зону — и будь здоров...

— Вот именно!

— А мне было с руки атаковать. Они и ахнуть не успели. Не дал даже подумать, что отвечать, если спро­сят: "Чего залезли на чужую территорию?"

— Летчикам надо рассказать, как было дело.

— Надо...

Перед самым обедом Ахтан сообщил Дыму:

— К вам хочет зайти жена летчика... этого...

— Просите!

С букетом цветов, с какими-то пакетами вошла Марина.

— Пожалуйста! Рад вам! — сел на койке Дым.

Марина одной рукой обняла его, поцеловала.

— Вы видели Степана?

— Видел...

Она шумно вздохнула, выпрямилась, букет положила на тумбочку, а пакеты — на подоконник.

— Боже! На улице теплынь, все цветет, радуется. И вдруг в небе стрельба...

— А как же иначе...— откликнулся Дым.

— Мы дрожим над каждым младенцем, носим под сердцем, кормим, поим... А экипаж бомбардировщика — это же не один человек...

— Не один.

— И у каждого из них есть мать, отец, дети...

— А у наших летчиков их нет?

— И мой Степан...— Марина с силой прижала руки к груди, словно хотела удержать, не дать пойти в разное сердцу.— Говорила же: поедем вместе, так нет. Квартира ему там нужна... К черту квартиру! Сейчас же еду к Степану!

— Привет ему от всего полка и от меня лично.

— Передам! — Марина стремительно вышла из палаты.

Ахтан, провожавший ее на улицу, долго смотрел вслед и не мог уразуметь, что произошло с женщиной.

Муся о первого взгляда заметила: муж чем-то встре­вожен.

— Что случилось?

— Здесь Кавцов...

— Кто такой Кавцов? — подошла она к Ахтану.— А-а... знаю. Дальше.

— Спрашивал, что заканчивал...

— В личном деле есть копия диплома. Пусть посмот­рит и не спрашивает. Сегодня говорила насчет звания те­бе. Хватит ходить в капитанах.

Ахтан закрыл лицо руками, приговоренно молчал.

— Под нами твердая почва,— кивнула Муся на пол, имея в виду хозяина первого этажа.— Астахов за нас...— Она поцеловала мужа в лоб и, выходя из комнаты, сказа­ла: — Побыла мужней женой — хватит. Пора и мне на работу. Иду в поликлинику — там общегородское собра­ние врачей.

— Уже договорилась?

— Сами пригласили...

20

Возможно, Зверев не успел узнать еще всех механи­ков, техников, но летчиков полка изучил хорошо: и на су­ше, и в воздухе. Он много летал, сам настойчиво учился, подтягивал других.

Нелепая стычка со Смириным в один из первых дней в полку еще раз показала ему, насколько внимательным надо быть к людям. Нелегко летчику служить замполи­том! Некоторые, правда, утверждают, что один и тот же человек не может быть классным летчиком и хорошим политработником. Но кто и когда, сидя в кабинете, выска­зал верное суждение о том, что происходит в войсках?

Во всяком случае, работа Зверева опровергала это мнение.

Недавно он подготовил и провел общее партийное со­брание и увидел, что коммунисты полка надежно помо­гают командиру в обучении и воспитании личного со­става.

Подоспело собрание комсомольской организации. Зве­рев сожалел, что не было Дыма, но переносить собрание не стал. Командир еще не так скоро вернется в строй, а вопрос о летной подготовке в летний период должен быть поставлен перед комсомольской организацией безотлага­тельно.

Зверев сидел над своим блокнотом — выбирал самые свежие факты из жизни и учебы комсомольцев, которые хотел использовать в выступлении на собрании. В общем же речь давно была готова, тезисы ее лежали на столе.

В кабинет вошел лейтенант Макаров.

— Будете на комсомольском собрании? — спросил у Зверева.

— Непременно.

— Буду выступать и критиковать командование полка.

— Конкретно? — Зверев посадил вставшего было Ма­карова и добавил: — Командира на комсомольском собра­нии не критикуют.

— Это правило, как броня, защищает отличных ко­мандиров и начальников, что хорошо, но в то же время и плохих, а это уже плохо,— с вызовом сказал Макаров.

— А кто вам позволил обсуждать приказ министра?

Густые брови Макарова вздрогнули.

— Я знал, что вы это скажете. Сейчас же передать ме­ня на бюро, разобрать, всыпать и поставить птичку...

— Погодите, куда вас понесло?

— А как же иначе? Только хочешь выступить, сказать о наболевшем, задеть командование, тут тебе и напомнят приказ министра.

— Ничего не попишешь, приказ есть приказ,— весело посмотрел на лейтенанта Зверев.— А мы люди военные. Меня можете критиковать — разрешаю, а командира — нельзя! — Замполит знал, что Макаров вовсе не собира­ется критиковать Дыма.— Неужели вам обязательно на­зывать фамилии? О делах надо говорить, товарищ лейте­нант. А за делами у нас всегда стоят люди. Ясно?

Это "ясно?", ставящее точку в разговоре, он успел по­заимствовать у Дыма.

— Ясно. Разрешите идти?

Замполит взглянул на часы. И ему пора собираться.

Заглянул в кабинет Твердохвалова, с удовлетворением отметил, что начальник штаба его опередил, уже ушел на собрание. На крыльце стояли Капустин и Анутюнов. Так втроем и направились в клуб. Зверев еще издали разгля­дел среди комсомольцев представителя политотдела — за­ма Хмарука по комсомолу. Поздоровались с ним и вошли в клуб.

Уже выбирали президиум, когда пришел полковник Хмарук. Под дружные аплодисменты его тоже пригласили на сцену.

С докладом выступил майор Капустин. Начал как-то вяло, но потом голос его окреп, он оторвался от написан­ного, и дело пошло на лад.

Зверев пробежал взглядом по первому ряду, по вто­рому. Сидели летчики, техники, сержанты, солдаты, а Твердохвалова не было. Видно, начальник штаба задер­жался где-то по делу и скоро придет.

Капустин подробно рассказал, чем будет заниматься полк летом и на что уже сейчас надо обратить особое внимание. Когда доклад кончился, посыпались вопросы. Докладчик ответил на большинство из них, с тем и по­шли на перерыв.

После перерыва, четвертым по счету, выступил Ма­каров. Критиковал механиков-комсомольцев: были за­мечания по подготовке сто двадцать третьей машины в минувший летный день. Спросил, что мешает комсомоль­цам полка играть ведущую роль в боевой подготовке, и сам же ответил:

— Надо ломать старые методы планирования. Фами­лий называть не буду...

— Почему? — крикнули из вала.

Макаров как будто пропустил вопрос мимо ушей.

— Я вакончил программу подготовки в составе звена. Получил оценку. Пока что вышло не худо. Нам бы теперь скорее идти вперед, максимально использовать хорошую погоду. А мы стоим. Кто виноват? — Он развел руками.— Мне кажется, что самый наилучший план, который дово­дится вышестоящим штабом, на месте можно пересмот­реть в сторону более успешного его выполнения. Никако­го нарушения в этом не будет. А топтаться на месте и тыкать пальцем в план... Не стану говорить, как это на­зывается...

В зале послышались одобрительные хлопки.

— До смешного доходит. Наземная подготовка не обеспечивает летную. Мы давно провели в воздухе бои звена, а вчера слушали лекцию: "Воздушный бой пары самолетов". Каково? А кто об этом заикнулся в выступ­лении? Или докладчик хоть самую малость затронул не­достатки работы нашего штаба? Как бы не так! А может, ничего в этом плохого нет? Может, и дальше так будем работать?..

Когда Макаров сошел с трибуны, зал еще долго гу­дел. Все понимали, что лейтенант имел в виду Твердохва­лова.

Хмарук посмотрел вслед Макарову и что-то записал себе в книжечку. Видно было, что выступление лейтенан­та ему понравилось. Сам он выступил в конце прений, ко­торым задал тон Макаров. Похвалил комсомольцев за горячее желание служить Родине еще лучше, полнее ис­пользовать данную им в руки замечательную технику. Обещал немедленно разобраться с планированием подго­товок и виновных вызвать на партийную комиссию. Но оставил без внимания и ряд других замечаний.

После собрания Хмарук ничего не сказал Звереву: тот сам понимал, где в полку узкое место.

Из клуба Зверев первым делом направился в кабинет начальника штаба. Твердохвалов, обложившись бумага­ми, что-то старательно писал.

— Срочно вызвали на командный пункт. Пока проверил связь — опоздал на собрание.

— Зачем вы мне об этом говорите?

— Вы же замполит...

— Не думайте, что комсомольское собрание нужно только замполиту. Вовсе нет. Комсомольцы говорили о том, как лучше обеспечить боевую подготовку полка, в котором вы являетесь начальником штаба. И это вам не­интересно?

— Я этого не сказал.— Твердохвалов отложил каран­даш.— Неловко под конец заходить...

— А под конец именно о вас говорили.

— Кто? — Глаза Твердохвалова остановились, и он перегнулся через стол. Еще немного — ткнул бы указа­тельным пальцем прямо в грудь замполита.— И вы помо­гали?

— Я всем помогаю,— сдерживая себя, сказал Зве­рев.— Теперь вот пришел вам помочь.

— Ну-ну,— громко выдохнул Твердохвалов.— Любопытно...

Он не мог представить, как замполит будет ему по­могать. Такого за все время его службы на посту началь­ника штаба не бывало.

— Давайте разберемся, что произошло в эскадрилье Анутюнова. Летчики закончили подготовку в составе звена, провели воздушные бои, а вчера им по наземной подготовке читали лекцию "Бои пары". Нормально?

Твердохвалов уставился в бумаги. Зверев затронул са­мое больное место в работе начальника штаба. Что от­ветить? "Как он дознался об этом? Штабники сказали. Самому бы ни за что не докопаться".

Нажал кнопку на краю стола, приказал посыльному:

— Моего заместителя сюда!

Какое-то время стояла тягостная тишина. На пороге вырос заместитель.

— Несите планы подготовок...

Твердохвалов внимательно изучал планы по месяцам, по кварталам.

— В планах все нормально,— с облегчением посмот­рел на Зверева.

— А на деле?

— Наземная подготовка отстала,— сказал замести­тель.— Все полеты, полеты... Чтобы хоть немного догнать летную подготовку, вчера дали тему: "Бои пары".

— Идите! — ледяным тоном приказал Твердохвалов заместителю.

Снова в кабинете воцарилось молчание.

— И на собрании об этом говорили? — наконец глухо спросил начальник штаба.

— Не только об этом... Собрания тем и интересны, что на них мы учим людей и сами учимся...

— Это верно.

— Надо неотложно пересмотреть планы подготовок, привести их в соответствие с жизнью. Обратить особое внимание на подготовку летчиков, исходя из индивидуаль­ных особенностей каждого. Что? Трудно?

Никто до этого так не разговаривал с Твердохваловым. Сходились планы в общих чертах за месяц, квартал — и прекрасно! В детали никто никогда не вникал.

— С какой это стати на комсомольском собрании задумали критиковать начальника штаба? — не сдавался Твер­дохвалов.— Это укрепление авторитета?

— Допустим, начальника штаба не критиковали. А на­счет планирования говорили. И по делу!

В душе у Зверева нарастала досада. Разговор продол­жать не хотелось, и он вышел из кабинета.

Твердохвалов остался один. Посидел, подумал и... при­шел в ужас. Это же столько работы! Сиди день и ночь и строчи, строчи... Однако если сделать так, как советует Зверев, поднимется культура работы штаба, планы пере­станут быть запыленными бумажками, обретут реаль­ность. Тут-то и будет виден настоящий штабной офицер, мастер своего дела...

Да, с завтрашнего дня все пойдет по-другому. Твердо­хвалов прикинул, с чего начнет, и вдруг испугался. Коль Зверев пришел к нему в кабинет и в глаза заговорил о не­достатках в работе штаба, то почему ему не продолжить разговор на собрании партийного актива? Разложат на обе лопатки, и тогда уж не подняться.

Сердце у Твердохвалова защемило, на лице горохом высыпал пот. Нечего Звереву заглядывать в рабочую папку начальника штаба — пусть занимается своими делами. Но как этого добиться?

"Налажу дело по-настоящему и тогда, ежели что, возь­му и поставлю товарища замполита на место",— улыбнул­ся от счастливого предвкушения Твердохвалов.

21

Смирин приехал на станцию Клим утром. Ни на мину­ту не задержался на перроне, не заглянул в веселенькое белое помещение вокзала, а сразу вышел на привокзаль­ную площадь. Замедлил шаг возле ухоженных газонов не­большого скверика и, увидев на перекрестке милиционера в белой летней гимнастерке, направился к нему.

Милиционер унял его нетерпение: от станции до города около трех километров. Смирин не стал дожидаться авто­буса и зашагал улицей пристанционного поселка.

За околицей сразу пошли поля. Слева на неоглядных просторах кустилось жито, а по правую руку лежали ак­куратно заборонованные площади яровых. Вовремя отсе­ялись...

Дорога, обсаженная березами, круто взбегала на при­горок, из-за которого торчали верхушки трех заводских труб. Над каждой курилось легкое желтоватое облачко. Вроде и не дым...

Светило яркое солнце, в небе заливались жаворонки.

Смирин, рассматривая незнакомые места, быстро шел обочиной дороги. Легкое волнение подгоняло его. Легкое потому, что он, сказать по правде, не очень-то верил в счастливые повороты судьбы. Иное дело, чего-то добиться, что-то одолеть трудом, а чтобы вот так на тебя взял да и свалился неслыханно щедрый подарок — нет, такого не бывает.

Взошел на пригорок. Теперь город был как на ладони. На окраине высились заводские корпуса, из труб вдруг по­валил густой черный дым. Перед самым городом виднелся мост, синела гладь реки в зеленом обрамлении заливных лугов.

Вскоре Смирин уже шагал по окраинной улице города, невольно считая такие же веселые, как вокзал, белые, до­мики. Повсюду за заборами тянулся вишенник, а вдоль улицы — каштаны. На крыльце двухэтажного светлого здания в глубине двора Смирин увидел женщину в белом халате. Свернул. Это была городская больница.

— Где главный врач? — спросил у санитарки, подме­тавшей крыльцо.

— У себя. Первая дверь налево...

Ему дали халат, и он, на ходу набросив его, вошел в ка­бинет главного врача.

— Видимо, на работу? — встретил его обрадованным взглядом зеленоватых глаз седой сухощавый человек.— К нам направлены?

— Служу, служу еще...

— Прошу прощения, а служите в части или в госпи­тале?

— В части.

— Во время войны я служил на военном аэродроме...

— И я служу в авиации.

Главный врач так просиял, будто встретил однополча­нина.

— Я, знаете, любил летать...

— Значит, вы и по натуре авиационный врач. А здесь хирургом?

— Инфекционист.

— Обычно главврачами бывают хирурги.

— И у нас так было. Я временно...

— Вы давно работаете в этом городе?

— С сорок пятого.

— Скажите, есть у вас здесь врач Смирина?

— Смуглая такая? Была, была... Работала, если не ошибаюсь, в Заречном районе.

— Одна была или с сыном?

— Точно не могу сказать,— удивился главврач, заме­тив, как Смирин вдруг побледнел.

— А где же она сейчас?

Главврач развел руками:

— Надо позвонить в горздрав...

Смирин уже не слушал его, прощался:

— Всего вам хорошего!

На улице спросил встречную женщину!

— Далеко горсовет?

Она указала в центр города.

От быстрой ходьбы и нахлынувшего необычного вол­нения сердце Смирина, казалось, вот-вот вырвется из груди. Он не видел людей, не замечал красоты солнечного дня; в ушах тонко-тонко звенело.

В считанные минуты очутился на центральной площа­ди города.

— Где у вас горсовет? — спросил у пробегавшего маль­чугана.

— А вот...— недоуменно показал тот на ближайшее здание.

Смирин подивился, что сам не разглядел крупной над­писи на фронтоне здания, взбежал на высокое крыльцо. На втором этаже нашел отдел охраны здоровья.

В просторной комнате за столом сидели одна напротив другой две женщины средних лет, похожие, как близнецы. Смирин подумал, что сходство уж больно велико, протер глаза, спросил;

— Кто из вас заведующая?

— Рано нам в эаведующие...

Одна из женщин показала рукой налево. Только сейчас Смирин увидел там дверь. Вез стука вошел в кабинет.

— Разрешите?

— Прошу! — кивнул человек, сидевший за столом. Он даже не посмотрел на вошедшего.

— У меня вопрос...

Заведующий поднял голову и, словно что-то попало ему в глава, стал их торопливо протирать. Вскочил из-за стола, отступил назад.

— Что делается на эемле! — вскрикнул Смирин.— Ивин? Колька-а!

Они крепко обнялись, стул, на котором сидел Ивин, по­летел на пол. В четыре руки подняли его. Потом загово­рили наперебой; вспоминали первый день войны, бомбеж­ку, танковый бой, овраг, медицинский пункт и доктора Эскина...

Наконец Ивин выскользнул из объятий Смирина, по­дался на несколько шагов назад, всмотрелся как следует.

— Он! Ей-богу, он! — крикнул и опять бросился к Сми­рину, тискал его, ощупывал плечи, словно хотел еще раз убедиться, что перед ним живой человек, а не призрак.

— Дорогой ты мой! С того света явился! Майор? Ака­демию окончил? А я, братка, пошел по цивильной линии. Горздравом стал...

Ивин мало изменился. Разве что лицо посуровело, как-то потемнело, как будто он долго пекся на южном солнце. На левой щеке белел шрам — след пулевого ранения. От этого казалось, что он все время улыбается одной полови­ной лица.

Теперь Смирин уже верил в невозможное.

— Где же моя жена?

— А браточка! Ну что я за человек! — Ивин схватился ва голову.— Твоя Алеся работала у нас, а потом уехала...

— А Василь?

— И Василь... Славный такой хлопец!

— Где же они?

— От нас посылали врачей на стройки. Алеся сказала, что всегда была на переднем крае, и записалась первой...

Ивин отворил дверь в общую канцелярию:

— Марья Ивановна, где-то у нас было письмо от док­тора Смириной. Помните, она уехала на восток?

— Помню. Было письмо...

— Поищите, пожалуйста.

Женщина принесла папку с бумагами, показала разор­ванный конверт и письмо, подшитые вместе с другими до­кументами.

— Дайте сюда,— сказал Ивин.

Она аккуратно извлекла из папки письмо вместе с кон­вертом, отдала Ивину.

— В прошлом году получили,— сказала и вышла из кабинета.

Смирин выхватил листок из рук Ивина. Долго всматри­вался в ровный твердый почерк. Начал читать письмо. Оно было очень коротким и официальным. Алеся просила выслать ей служебную характеристику.

Еще раз пробежав письмо глазами, Смирин повернулся к столу, придвинул к себе стул, сел. Не держали ноги. Сердце гулко стучало в груди. На миг вакрыл глаза, поси­дел молча и вдруг заторопился.

— Будь здоров, Ивин! Спасибо,— и спрятал письмо в карман.— Еду...

— Не отпущу. Пойдем ко мне. Познакомлю с женой, детей покажу...

— Меня Василь зовет,— сказал Смирин непреклонно.

— На часок всего.

— Нет!

— На полчасика...

— Приеду в другой раз. Не на час и не на два. А пока бывай эдоров! — и крепко обнял Ивина.

Самолет сделал три посадки по маршруту и высадил Смирина далеко за Уралом. Там он пересел на комфорта­бельный лайнер другой линии. Летел еще целую ночь и к утру очутился в Оловянске. Новый воздушный порт. Ря­дом большой город — эаводы, заводы... А между тем город еще не значился ни на одной географической карте — он вырос совсем недавно.

На горизонте в легкой синеве лиловели вершины гор. К югу от города пучились две округлые сопки. Небо над ними чистое, высокое. Ветерок приятно освежал разгоря­ченное лицо Смирина.

Не задерживаясь в аэропорту, поехал в город. Улицы заасфальтированы, обсажены пихтами...

Скоро он подошел к белому двухэтажному дому. Помед­лил на крыльце, прежде чем ступить в коридор и с затаен­ным дыханием постучать в дверь, на которой была выве­дена четверка в синем кружочке. Тихо... Постучал еще раз, настойчивее. За дверью послышались шаги, потом щелкнул замок. Выглянул худощавый человек в полоса­той пижаме и мягких туфлях.

— Прошу вас, входите,— басовито пригласил он.

Смирин прошел в небольшую комнату, скорее всего — гостиную. Посередине стоял круглый стол. К стенам жа­лись шкаф с книгами и диван.

— Садитесь, майор, будем завтракать...

Смирин опустился на стул, мягкий, удобный, но сидел на нем как на иголках. Когда хозяин вышел на кухню, он уставился на дверь, что была справа. Казалось, эта дверь вот-вот распахнется и...

Сердце ныло, на душе была. невыносимая тяжесть. Минуты тянулись часами.

— Прошу сюда,— весело позвал хозяин.

Смирин встал.

— Люблю военных. И, пожалуй, потому, что сам ни­когда не служил в армии,— ни с того ни с сего признался хозяин.

Смирин хотел было сказать, что привело его сюда, от­казаться от угощения, но сдержался, решил посмотреть, что будет дальше.

— Всю жизнь варю сталь. В войну она шла на воен­ные нужды, теперь даем продукцию народному хозяйству. Наша сталь — самая дешевая в Союзе, а по качеству мы оставили позади немца Круппа.

На столе стояла бутылка коньяку и две рюмки.

— Выпьем, майор, чтобы дома не журились. Семья моя живет в Таганроге. А здесь я один.

Смирин выпил, закусил.

— Что ж так получилось? — спросил он.

— Приехал вроде бы ненадолго. Сперва учил моло­дых сталеваров. Теперь работаю обер-мастером. Думаю сюда перевозить семью. Город растет как на дрожжах. Бу­дущий металлургический центр востока страны!

Смирин с интересом слушал и рассматривал мастера литейного дела. А тот говорил о домнах-гигантах, автома­тических линиях на заводах. Обо всем этом Смирин только в газетах читал.

Выпили еще по рюмке. Смирин ожил, повеселел. Под­держивая разговор, наконец сам поинтересовался:

— Кто до вас жил в этой квартире?

— Женщина какая-то. Я не застал ее,— ответил мастер.

— Где она сейчас?

— Уехала...— Мастер посмотрел на Смирина.— Зна­комая?

Что-то удержало Смирина от признания.

— Родственница... Близкая...

— А мы спросим у соседей.

Они вышли на лестничную площадку. Сталевар посту­чался в дверь напротив.

— Дядя Миша? — послышался женский голос, и дверь отворилась.— О, да вы не один, под охраной. Входите.

— Один вопрос,— сказал дядя Миша.— Вы говорили, что в моей квартире жила прежде врач...

Женщина вышла на площадку, прикрыла за собой дверь.

— Здесь жила врач Смирина.

— И куда она переехала? — нетерпеливо спросил Смирин.

Женщина окинула майора любопытным взглядом, ему показалось, будто она что-то поняла.

— Смирина работает на текстильном комбинате в Сред­ней Азии. У меня есть ее адрес... Одну минуточку! — Она тут же принесла конверт с адресом, протянула Смирину. Объяснила: — Сын часто болел ангинами, вот она и пере­ехала в места потеплее.

— Спасибо! — поклонился Смирин, с благодарностью пожал женщине руку и вместе с мастером вышел на крыльцо.

— Во-он наш проспект Ленина,— показал рукою дядя Миша.— Начинается от сопок и идет на юг. Город растет в ту сторону. А горы видите? Эх, взглянули бы вы на них на закате солнца! Красотища! Правее — озеро. Что там творится в выходные дни! Вы там непременно должны по­бывать. Если б мне не на работу — показал бы весь город...

Мастер взглянул на часы, и Смирин поймал себя на том, что завидует этому человеку; так любовно и востор­женно говорил бы о своем городе разве что тот, у кого свя­зана с ним вся жизнь. Он, как родному, пожал мастеру сильную шершавую руку:

— Всего вам доброго, дядя Миша!

Вышел на проспект Ленина и остановился. Проводил вэглядом зеленый, сверкающий свежей краской троллей­бус. До этого Смирин не очень-то разъезжал по стране и порою думал, что жизнь повсюду течет размеренно и ровно. Как бы не так! Поднимаются новые города, перекрывают­ся реки, возводятся гидростанции, варится сталь... Дух захватывает!

К Смирину подошел приземистый человек, лицом мо­ложавый, в черной спецовке. По-приятельски подал майору руку.

— К нам приехали? Может, демобилизовались? — спросил незнакомый и, заметив удивление Смирина, объяс­нил: — Мы же с вами служили в К...

Смирин начал припоминать.

— Я был в полку Загорина оружейником, а вы фельд­шером в батальоне...

Смирин ответил на рукопожатие, хотя помнил бывше­го оружейника очень смутно: столько за войну прошло пе­ред его глазами механиков, техников, солдат.

— А здесь что делаете?

— В полку ведал снарядами и бомбами. В сорок пя­том демобилизовался. Работал литейщиком в Челябинске. Потом приехал сюда. Теперь техник в литейном цехе. Семья небольшая. Хорошая квартира, заработок... Зайдем-ка под ту вон вывеску,— показал он на ресторан по дру­гую сторону проспекта,— вспомним полевые аэродромы, налеты немцев и славных наших командиров.

— Что нет, то нет. В такие места не заглядываю,— от­казался Смирин.

Оружейник нахмурился, но промолчал.

— Велик наш Союз, а куда ни поедешь — всегда встретишь знакомого,— заметил Смирин, чтобы сгладить неловкость.

— Много наших однополчан на Урале. Помните, у Загорина был рыженький такой механик Карлюк? Все зва­ли его профессором...

— Помню.— Смирин действительно вспомнил Карлюка,— Так и спал с книжками под самолетом.

— Мы над ним смеялись, а ему хоть бы хны. После войны поехал кончать институт, из которого уходил в ар­мию. Теперь в самом дело профессор. А Загорин где?

— Командует соединением. Генерал...

Смирин ужо не прочь был бы поговорить с однополчанином, но не ради этого он летел сюда, и сейчас вспыхнувшая с новой силой надежда гнала его дальше. Торопливо попрощался.

Как ни спешил, обойти парикмахерскую не мог. Сел во свободный стул и, пока парикмахер правил бритву, рас­сматривал себя в зеркале. Даже улыбнулся тому, что его узнал однополчанин. Сейчас он сам себя с трудом узнавал. Глаза, казалось, еще сильное запали, потемнели, лицо осу­нулось, хотя на нем и читались необыкновенное волнение и радость.

Не удержался, заговорил с парикмахером о житье-бы­тье. Не мог дождаться, пока тот покончит с бритьем.

Красивое, белого мрамора здание аэровокзала встре­тило его гомоном пассажиров, веселой музыкой, лившейся из репродукторов.

Бывает же везение: кассирша сказала, что в нужном ему направлении скоро вылетает самолет и есть одно сво­бодное место. Смирин взял билет и сразу прошел на посад­ку. Через полчаса под крылом тянулись уже леса, поблес­кивали реки...

Смирину почему-то казалось, что сейчас они летят мед­ленное, чем утром, хотя скорость самолета была та же самая.

Незаметно для себя уснул, а когда проснулся, самолет ужо заходил на посадку. Промелькнула желтая река, по­казались крыши строений, и наконец под ногами мелко­-мелко задрожал пол — самолет катился но бетонке аэро­дрома.

Рейс на Самарканд был только через три часа. Билет Смирин оформил без задержки и пошел в город. Бродил по улицам и замечал, что все здесь иное, чем в Оловянске,— и дома, и тротуары, и сами люди. Да так оно и было.

Смирину начало казаться, что его перелетам не будет конца, и, едва диспетчер объявил посадку, он первым на­правился к самолету. На этот раз летели долго и, казалось, совсем уж медленно. Видно, скорость полета скрадывали темная ночь и небо, усыпанное крупными неподвижными звездами. Был момент, когда Смирин припал к иллюмина­тору, чтобы понять, летят они или стоят на месте.

"Вконец залетался" — с удивлением посмотрел он на мирно спавших пассажиров и пошел к рубке. Второй пи­лот успокоил его:

— Через час будем на месте.

И длился этот час бесконечно...

Как-то неожиданно слева от самолета зазеленело небо, и словно кто-то раздвинул занавес — так быстро стало све­тать. Под самолетом плыла серо-желтая пустыня, потом замелькали круглые башни, белые здания, сады.

Смирин громко вздохнул — наконец-то! А на душе ста­ло еще тревожнее...

На площади перед аэровокзалом Смирин спросил, где находится новый текстильный комбинат.

— Рукой подать,— ответил человек в большой, как ре­шето, каракулевой кубанке.— Мой дед, когда начинали строить комбинат, на ишаке за час доезжал. А вы возьмите такси и не заметите, как там будете.

Смирин поблагодарил и сел в машину.

По обе стороны шоссе тянулись зеленые рядки посевов. Смирин никак не мог сообразить, что росло на поле.

— Белое золото! Хлопок! — пришел ему на помощь шофер. — Сейчас проводим второй полив.

Впереди показались строения с плоскими крышами, утопавшие в зелени. Замелькали дома, пешеходы на тро­туарах. Шофер лихо развернулся напротив проходной будки комбината.

— Приехали... А больница вон там, на той стороне.

Смирин пересек улицу и подался в сторону больницы.

Встретил на больничном дворе мужчину в белом костюме.

— Скажите, где живет врач Смирина?

Тот показал на противополож­ную сторону улицы:

— Видите крайнее крыльцо? Там...

Смирин не перешел, а словно на крыльях перелетел улицу. Взбежал на крыльцо, постучался.

— Входи, Тина! — услышал он женский голос.

Смирину показалось, что сердце вот-вот вырвется из груди. Он прикусил губу и толкнул дверь.

— Я тебя давно жду,— произнесла женщина, листав­шая за столом книгу.—Опаздываем мы с тобой.

Отложила книгу, скользнула озабоченным взглядом по платью, висевшему на спинке стула, и только после этого обернулась.

— А-ах! — вырвалось у неё.

Держась за край стола, отступила назад. В широко рас­крытых глазах на белом как полотно лице были одновре­менно растерянность и ужас. Секунду спустя обеими ру­ками сжала виски.

— О, боже!

Подалась было к Смирину, протянула руки, но тут же, словно в испуге, опять отпрянула.

— Алеся, милая...— шагнул к ней, Смирин. Она, будто защищаясь, выставила вперед руку.

— Алеся, это же я...

Он схватил ее руку, прижал к груди.

— Микола?..— наконец прошептала она. И только тут в глубокой синеве ее глаз вспыхнули радостные искорки.

Она, как крыльями, взмахнула руками и повисла у него на шее. Плечи ее судорожно затряслись, и между поцелуями можно было разобрать только одно:

— Микола... Коля...

Смирин чувствовал, как сквозь многолетнюю горечь изболевшейся души в нем поднимается целительная ра­дость.

— Вот я и дома. А где же наш Василь? — перехватил он горячий взгляд жены.

— Учится Василь...

Смирин больше не одерживал себя, подхватил Алесю на руки, носил по комнате и жарко целовал ее губы, глаза, лоб. И все что-то говорил, говорил...

— Алеся, милая...

Потом сидели рядышком, и он гладил ее руки, время от времени подносил их к губам.

— Вот тут я и живу.— Алеся глазами обвела комна­ту.

— Одна. А ты? — спросила с опаской и даже зажму­рилась в ожидании ответа.

— И я один...

Алеся не могла оторвать взгляда от мужа, любовалась им. Ей было так хорошо, что она боялась пошевелиться, чтобы не спугнуть нежданную радость.

Наконец вскочила, сказала с упреком себе:

— Жена называется! Завтракать пора! Мойся!

Он умывался на кухне под краном, плескал в лицо прохладную воду. Вытираясь, задержался у открытого окна.

На затянутом дымкой небе высоко стояло раскаленное солнце. За истомившимся от жары садом виднелись корпуса текстильного комбината.

— Эти махины выросли за три года,— ставя на стол тарелки, сказала Алеся.— Интересный край, правда?

Смирин пригладил волосы, подсел к столу.

— А как там наша Беларусь? — продолжала Алеся.— В конце июня собиралась поехать в Минск. Василь-то наш там...

— В Минске? — подскочил Смирин.

— В суворовском...

Она вышла из кухни и возвратилась с альбомом. Рас­крыла, показала фотографию сына. На Смирина усмешливо глянул бравый суворовец. Был он в парусиновой гим­настерке с погонами, фуражка слегка сдвинута на левое ухо. В больших прищуренных глазах — лукавинка.

Смирин долго всматривался в лицо сына, тихо ликовал:

— Наша порода, наша...

Алеся нашла в шкафчике бутылку вина. Выпили, заку­сили и снова стали вспоминать...

— В тот жуткий день после полудня в городке объ­явился Ивин. Сказал, что тебя убили,— говорила Алеся.— Я с Василем на руках пошла по городку. Никого не видела, ничего не слышала. Пришла в себя, когда за дорогой на­чалась стрельба. Ревели танки, машины... Дым со всех сторон. Эсэсовцы с автоматами сгоняли всех, кто им попа­дался, на стрельбище. Недалеко от стадиона загорелся дом. Дым от него гнало мимо нас в сторону стрельбища... Я возьми и кинься в этот дым, где погуще. Стреляли по мне, орали что-то... Василь совсем задыхался, только хри­пел. Забежала я далеко в поле, в жито. Потом набрела на какой-то хутор. Славные попались люди, приютили, а ко­гда стало туго, отвезли к родне в далекую лесную деревню. Через год пошла в партизанский отряд. Василь был со мною все время. Когда прогнали немцев, поехала в свои Борки... Застала размытое дождями пепелище...

— И я же там был!

— Да... И в тот же год осенью поступила в Ленин­градский медицинский институт...

— Погоди... Так и я же именно тогда учился в акаде­мии, на Выборгской стороне! Как же мы не встретились?..

— Не встретились,— грустно сказала Алеся.— К тому времени, как я окончила институт, Василь подрос и пошел в школу. После четвертого класса отдала его в суворов­ское училище. И осталась одна...

22

— Алеся, глянь, какой будет парк!

Они остановились. Алеся смотрела на молодые дерев­ца, высаженные вдоль реки. Она хорошо знала довоенный Минск, но теперь ничего не могла узнать. Перед нею был новый город — широкие магистрали, площади, парки. Все это, как в сказке, поднялось на руинах, оставленных войной.

Сердце ее сильно билось, на лице было написано ра­достное изумление.

Смирин смотрел на жену, и душа его полнилась уми­лением и покоем. За две недели Алеся заметно расцвела и похорошела. В ее движениях, повадке было что-то давно знакомое, милое и родное, уголки губ вздрагивали, и ка­залось, она вот-вот звонко рассмеется, совсем как в мо­лодости.

— Я вспоминала Беларусь, когда работала в Климе, на востоке и в Средней Азии. Мне снился шум наших лесов, партизанские походы снились, блокады и бои. А Минск представлялся совсем не таким...

Они прошли мимо густых молодых посадок. Справа без­молвной светлой скалой глыбился театр оперы и балета. Шум проспекта сюда не долетал, и они могли отдаться своим мыслям.

У входа в училище их приветствовал суворовец. Подтя­нутый, стройный, краснощекий. Придерживая левой рукой шашку в ножнах, он слегка наклонился к Алесе, внима­тельно выслушал ее. Попросил минутку обождать и чет­ким шагом пошел по коридору налево.В просторном вестибюле Смирин осмотрелся. На голубых мраморных колоннах красовались фрески в строгом военном стиле. Тут были перекрещенные знамена, мечи, автоматы. На второй этаж вела широкая трехмаршевая лестница, покрытая красной дорожкой. В нише во весь рост, в ботфортах, с крестами и другими регалиями на гру­ди, с обнаженной шпагой в руке стоял Суворов. Смирину невольно вспомнилась академия, где он учился.

Вскоре в вестибюль вышел молодой капитан с повязкой дежурного на рукаве. Он представился Смирину, познако­мился с Алесей и предложил следовать за ним. Вошли в комнату для посетителей.

— Хорошо, что сегодня приехали. Завтра утром наши суворовцы выезжают в лагеря. Сейчас позову вашего сы­на,— сказал капитан и вышел.

Смирин взволнованно ходил по комнате. Постоял перед картиной "Переход Суворова через Альпы", перевел взгляд на Алесю...

В коридоре послышались шаги, и вошел рослый суво­ровец. На секунду задержался у порога, козырнул Сми­рину.

— Мама! — бросился к Алесе, обнял ее, поцеловал.— Я ждал тебя позже. Ты же писала... А вчера смотрел по карте и не верил: как далеко ты от меня...

— Раньше, когда ты был на Волге...

— Перевели. И не жалею, мама. Ты самолетом лете­ла? — Василь задавал вопросы и, не дожидаясь ответа, говорил и говорил сам. На майора медицинской службы у окна — ноль внимания.— Экзамены сдал на пятерки. Завтра — в лагерь.

Алеся гладила стриженую голову сына и не могла на него наглядеться. Казалось, она тоже забыла, что в комна­те есть кто-то третий.

Сколько пережил мальчонка за войну, за блокаду в партизанском краю, сколько вынес горя! Порою Алесе казалось, что он не выдержит. Да вот же все одолел, вы­рос и такой теперь красавец.

Все в нем отцовское — и нос, и глаза, и это продолгова­тое лицо. Даже взгляд как у отца. Только вот несколько веснушек у переносицы... Это уже из их рода, от деда.

— А ты здоров, сынок?

— Еще как здоров, мама. Как переехал сюда, ни разу не болел. А поедем в лагерь, будем купаться, в походы хо­дить...

На Василе новая отглаженная форма —гимнастерка, брюки с красными лампасами. Погоны с желтыми трафа­ретами училища аккуратно лежат на плечах. Подворот­ничок скромной белой полоской. Пряжка на животе так и жжет.

— А как твое, мама, здоровье?

— Ничего, сынок, все хорошо.

— Здесь же недалеко где-то жил наш дед. Съездить бы на каникулы! А куда поедешь — ни деда, ни деревни... — лицо Василя посуровело.

— А папу ты вспоминал, сынок?

— Раньше я почему-то думал, что папа мой — кавале­рист генерала Доватора. Потом — что танкист у маршала Ротмистрова. А еще артиллеристом снился. Жаль, что у тебя не сохранилось его фотографии...

Больше Смирин не мог выдержать.

— Василь, сынок!..

Василь отстранился от матери, ошарашенно посмотрел на майора, вопрошающе — на мать. Смирин бросился к нему, оторвал от пола, принялся целовать.

— Вот таким тебя оставил,— показал рукой,— а тут, гляжу, солдат...

— Мама... правда?

— Конечно, сынок! Папка наш...— кивнула Алеся, лю­бовно глядя на них обоих.

Такой счастливой Василь не видел мать никогда. И в его душе словно буря пронеслась. Все, что за эти годы улеглось в ней, в одииый миг рухнуло. Он не помнил отца, не знал его ласки. Ему говорили, что отец погиб на фронте в первый же день войны. И сама мать говорила, а тут...

— Наш папка нашел нас,— сказала Алеся.

Василь несмело потянулся к отцу, обнял за шею. А тот все прижимал его к груди, целовал...

— Отпусти его, Коля. Давайте сядем.— Алеся повела их к дивану. Сели. Василь — посередине.

Разговорам не было конца. Перебивали друг дружку, смеялись.

— Где ты, папа, служишь? — спрашивал Василь.

— В авиации.

— А в каком гарнизоне?

— Недалеко тут...

Василь так и светился от радости. Льнул к отцу, закла­дывал его сильную руку себе на шею, нежно поглядывал на мать.

— И летаешь?

— Когда надо — летаю. Обычно же только слежу, чтобы летчики были здоровы и хорошо летали.

— На реактивных?

— На самых новейших...

— О-о! Сегодня в училище я самый счастливый чело­век. Узнает генерал, начальник наш, отдаст приказ: позд­равить суворовца Смирина. И прочитают приказ перед строем. Для всего училища будет праздник!

— У вас так делается?

— Каждого суворовца поздравляют с днем рождения. Приказом по училищу... А у меня же больше чем день рождения. А?.. Папа, ты приедешь ко мне в лагерь?

— И не раз.

— Мы будем дружно жить.

— Теперь-то уж будем.— Смирин обнял сына.— И так служить и работать, чтобы дети больше не разлучались с родителями. Понял, Василек?

— Понял, папа...

Вошел дежурный по училищу. Василь встал, вытя­нулся.

Алеся посмотрела на часы.

— Николай, нам пора.

— Папа, ты скоро приедешь?.. А где мы теперь будем жить?

— Совсем близко, сынок. Будешь приезжать на кани­кулы, в отпуск...

В фойе попрощались с сыном, с дежурным. Когда вы­шли, на улице уже горели фонари.

— А кажется, всего несколько минут прошло,— заме­тил Смирин.

Необычайное известие за день облетело военный го­родок: Смирин нашел свою семью. Люди удивлялись, от души радовались. Только Ахтан, услышав новость, не находил себе места: Алеся знала его еще там, в Климе, и могла рассказать о нем мужу. Да и не только мужу. Надо сходить к ней... Нет, лучше как бы случайно встретить на улице и попросить, чтобы держала язык за зубами.

Дожидаться встречи долго не пришлось. Алеся была немало удивлена, увидев Ахтана в форме, о капитанскими погонами.

— Вы в армии?

— Начальник лазаретного гарнизона,— почти отрапор­товал Ахтан.

Алеся тут же смекнула, что Ахтан специально поджи­дал ее — хочет что-то сказать. До чего же живуч этот че­ловек: как ни швыряют его обстоятельства жизни, он, как кошка, всегда упадет на ноги... Но об этом подумалось мимолетно, в остальном Ахтан не внушал ей никаких чувств, кроме отвращения.

Тот, видимо, почувствовал это, потому что заторопился:

— Вот что... У меня к вам просьба: не рассказывайте мужу, как мы в Климе работали...

— "Мы"?..— глянула Алеся на Ахтана.

— Иначе говоря, как я там...

— А разве это секрет?

— Секрет не секрет, но мы со Смириным немного по­вздорили и... Словом, прошу не говорить, что со мною бы­ло в Климе.

— А здесь не знают? — Алеся остановилась, пора­женная.

Ахтан мялся, тянул. Ну что тут ответишь? Он бы, воз­можно, на этом и закончил разговор, если бы не расчет, что удастся припугнуть Алесю.

— Мы с Николаем Ивановичем не сошлись во мнениях по некоторым вопросам медицины...

— Ничего страшного: поспорите и тем скорее придете к истине.

— Да, собственно, здесь не о чем говорить. Гораздо важнее то, что ведь это я ему сказал насчет вас. Так и спросил: не состоит ли он в родстве с врачом Смириной, с которой я работал в Климе. Сперва Николай Иванович не верил, но потом ухватился за мои слова — и вот вы здесь... Теперь он, несомненно, у меня спросит, как вы жили без него. И я могу сказать ему... Да мало ли что я могу сказать! А Николай Иванович ревнив...

Алеся вздрогнула: вон куда он целит!

— Что ж про меня скажешь? — спросила тихо, но очень внятно.

Ахтан не успел опомниться, как получил ввонкую по­щечину. Он проворно отскочил в сторону, сгорбился, за­крыл лицо руками и исчев за стеной кустарника...

Едва Алеся переступила порог дома, как Николай Иванович вскочил из-за стола, подбежал к ней.

— Что с тобой?

Она рассказала о своей встрече с Ахтаном.

— Мой руки,— подвел Смирин жену к умывальнику. — И вообще не марай руки о такую мразь.

— Я собиралась его поблагодарить. Это же от него ты узнал, что я работала в Климе. А когда он заикнулся, нервы не выдержали.

— Представляю, как он драпал. Эта публика очень скора на ногу. А? — Они оба громко рассмеялись.

Алеся остывала, возбуждение ее постепенно проходило,

— Кем он работает в лазарете? — спросила она.

— Начальником и хирургом.

— Хирургом?! — Алеся в изумлении посмотрела на мужа.— Да это же кощунство! Я хочу поговорить с вашим полковником...

— Кавцовым?

— Да.Они сели за стол.

— Ну, а у тебя какие новости?

— Много новостей. Послушай только, что делается,— начал Смирин.— Перед самым отъездом в Клим в нашем городке я повстречал полковника Хмарука, своего фронто­вого товарища. Познакомил его с нашей медсестрой Верой. И что же — пока ездил за тобой, они успели пожениться. В мое отсутствие все провернули.

— Любовь с первого взгляда. Говорят, она очень креп­кая — на всю жизнь.— Алеся лукаво взглянула на му­жа.— Сам припомни... Был на учениях, зашел в амбула­торию, поговорили, а через две недели сыграли свадьбу.

— Так это ж мы, милая.

— И вот скоро серебро на висках появится, а я нико­гда и не подумала о другом.

— Спасибо. И ты у меня единственная. А серебро... Это признак зрелости. Нам еще в жизни многое надо сде­лать...

23

Полеты начались по плану. Поднялись две эскадрильи, выполнили все, что требовалось по плановой таблице, и самолеты парами, одна за другой, сели на аэродром.

Когда стала выруливать очередная группа, на фонари самолетов упали редкие крупные капли.

Тучи обложили аэродром со всех сторон, и в единый миг бетонка и рулежные дорожки заблестели светлым ла­ком. На глазах густел туман — немного погодя с команд­ного пульта уже не видно было стоянок самолетов.

Майор Капустин долго всматривался в окно. Потом глянул на Зверева, сидевшего рядом, и приказал в микро­фон выруливавшей группе:

— Выключить двигатели!

Это означало, что полетов больше не будет.

Смирин на санитарной машине приехал в городок, хо­тел было пойти домой, но его остановил посыльный из шта­ба соединения:

— Товарищ майор, вас вызывает полковник Астахов.

Выйдя на городскую площадь, он заметил "Победу" Астахова — полковник поехал домой. "Что делать? Не бежать же вдогонку". Смирин постоял, подумал и, пока суть да дело, решил зайти в штаб своего полка.

На крыльце его встретил разгоряченный начальник строевой части:

— Что тут было! Все так кричали на меня...

— Ну, я-то не собираюсь на вас кричать,— успокоил его Смирин и поправил на плече начстроя погон.

— Были, ваш Сорочин и этот маленький врач...

— Ахтан?

— Ага. Чуть не разорвали. А я что — виноват? При­ехал старшина и привез из госпиталя знаете что?..

Они прошли в кабинет, и начстрой подал Смирину бу­магу. В ней сообщалось, что солдат Корженевич лечился в госпитале десять дней с диагнозом "грипп" и выписан в часть с отпуском на четырнадцать дней...

— А тут, считай, полтора месяца нет человека,— ска­зал начстрой.— Твердохвалов звонил в штаб соединения, и там все зашевелились. Что будет?

— Спокойно.—Смирин вышел из штаба.

Он побывал в медпункте, захватил амбулаторный жур­нал, затем направился в лазарет и там взял историю болез­ни солдата Корженевича. "Драться так драться... Не го­лыми руками".

Пересёк площадь. Шел не спеша, загляделся на кашта­ны, выстроившиеся в две шеренги до самого стадиона, и незаметно очутился у штаба соединения.

— На вас глядя, можно подумать, что не полковник вас вызывал, а вы его,— ехидно заметил Сорочин, стояв­ший у колонны.

— Полковник поехал домой, и мне некуда спешить,— спокойно ответил Смирин.

— Прошу ко мне,— бросил Сорочин и направился в штаб.

Кабинет Сорочина был на первом этаже — длинная и узкая комната с одним окном во всю стену. У окна стояли маленький столик и стул.

Сорочин тромыхнул этим стулом:

— Садитесь.

Смирин огляделся: если он сядет, то начальнику при­дется стоять.

— Вы сами садитесь,— сказал он и сел на подоконник.

Сорочин остался стоять. После паузы он заговорил об обязанностях полкового врача. Не жалел слов, не выбирал выражений и горячился все больше и больше:

— Такого бездушного отношения к солдатам,— подчер­киваю: к больным солдатам! — я нигде не видел. Вы не знаете, где находится ваш солдат на протяжении двух ме­сяцев...

— Полутора месяцев.

— Пускай полутора. Так что же, этого мало? А когда вас вызывают, вы идете, как на прогулку... Надо бегать по служебным делам. Бегать! Понимаете?

Сорочин наконец-то посмотрел на Смирина. Тот сидел на подоконнике и покачивал ногой, будто слушал не ука­зания начальника, а, скажем, веселую музыку.

— Вы могли поинтересоваться, в каком состоянии на­ходится в госпитале ваш больной солдат Корженевич? — не выдержал Сорочин.

— А вы могли узнать, подтвердился ли ваш диагноз у этого солдата? — парировал Смирин.

Сорочин промолчал. Он собирался с мыслями.

— В конце концов, сами могли поехать в госпиталь. Зачем посылали старшину? Разъезжать по своим делам у вас нашлось время...

Смирина как ветром сдуло с подоконника — грохнул сапогами об пол. Сорочин отскочил к двери, распахнул ее. Лицо передернулось от страха.

Смирин понял его, успокаивающе поднял руку:

— Не бойтесь. — Возвратился к окну и тихо, раздельно заговорил: — Вы много раз ездили в госпиталь? Вы интересова­лись, как там лечат офицеров, солдат? Полковой врач на аэродроме днюет и ночует. И у вас повернулся язык спросить насчет поездок! Поехать? Да ради бога, хоть сей­час. Но вы, вероятно, забыли, как в прошлом году отпус­кали меня в госпиталь проведать больного летчика Зебрина? Сколько упирались! А почему? Да потому, что боитесь ответственности: а вдруг тут что-нибудь произойдет. Вот в чем дело!

В кабинете установилась тишина. Сорочин стоял у по­рога, будто высматривал кого-то в коридоре. Его мучило сознание, что сказал Смирину совсем не то, что нужно. Да, полковой врач тут виноват меньше всех. Ахтан наворотил. Сорочин давно понял, что ошибся в Ахтане, но теперь даже боялся его тронуть. За спиною Ахтана он смутно уга­дывал фигуру командира соединения.

Сейчас речь не об этом. Надо срочно найти виновного. Не ему же, не Сорочину, подставлять под удар голову. У него есть подчиненные, на которых можно свалить вину.

Так они и стояли: Сорочин у порога, Смирин подле ок­на. Разделяли их столик и стул. Взгляни сейчас кто-нибудь со стороны, наверняка сказал бы, что у порога стоит про­винившийся Сорочин, а Смирин делает ему внушение.

— Ф-фу... Что же делать? — неожиданно спросил Со­рочин. В голосе его слышались растерянность, страх. Со­рочин не знал, что скажет Астахову, если тот вызовет его. Какое даст объяснение? Все валить на Смирина только потому, что Корженевич из его полка? Нет! Смирин сразу докажет свою правоту. Может, перенести огонь на Ахтана и доложить все как было? Опять же нет! Ахтан живет в одном доме с Астаховым, они, видно, успели подружиться...

Как ни прикидывал Сорочин, выходило, что одному ему придется эа все отвечать.

— Как выйти ив этого заколдованного круга? — чуть не плакал Сорочин.

Смирин подошел к нему, негромко заговорил:

— Много или мало нам служить вместе, все же я со­ветую всегда держать контакт с полковыми врачами. Жить их жизнью, направлять их работу. Чаще бывать на поле­тах среди летчиков. Не стесняться изучать их рабочее место, кислородное оборудование, аэродинамику, тактику. После этого вы прочнее будете чувствовать себя. У вас исчезнет завасть к каждому врачу, хорошо знающему свое дело...

В коридоре послышались шаги. Все ближе, ближе. Заглянул дежурный офицер.

— Вас ждет полковник Астахов,— сказал Смирину.

Смирин понимал, что главный разговор будет в кабинете Астахова. Он был готов ко всему, знал, что скажет командиру соединения. Предстоящая встреча не пугала, а как-то даже бодрила его.

— Я все объясвю Астахову,— сказал он, выходя от Сорочина.

Астахов встретал Смирина неприязненно.

— Сколько прикажете вас ждать?

— Я пришел сразу. В штабе вас не было, и я ждал у своего начальника...

Полковник грузно встал из-за стола. Кустистые брови его сошлись на переносье. Ну вот, извольте! Все утверждают, что Смирин хороший авиационный врач, а допустил такой ляпсус. Некогда ничего подобного в соединении не случалось.

— Как это произошло? — сухо спросил Астахов.

Смирин молчал.

— Вы понимаете, о чем я спрашиваю? Где солдат Корженевич?

— Век живи, век учись, товарищ полковник. В войну, бывало, во время наступления положу солдата в госпи­таль, а он через месяц залечит раны и найдет полк за четыреста километров в лесу, в болоте. А тут...

— Знакомая песня! — повысил голос Астахов.— Вы содействовали дезертирству солдата Корженевича. Я хочу знать, как это произошло?

Смирив побледнел. Не думал, что Астахов скажет ему такое. Но покорно взять на себя столь тяжкое обвинение он не мог. Чувство собственного достоинства не позволило смолчать.

— Справедливость требует... Словом, вам лучше знать, как, ибо произошло это не у меня, а у вас... с солдатом моего полка. Так что...— Смирин едва сдерживался от обиды.

— Молчать! — выкрикнул разгневанный Астахов, стоя лицом к лицу с врачом. И тут же спохватился, взял себя в руки. — У меня, говорите? — переспросил с раздумьем в голосе. Майор молчал, будто вопрос относился не к нему, будто и вопроса не слышал.

Молчание подействовало на Астахова сильнее всяких слов. Он сел за стол, положил перед собою большие красивые руки.

— Н-ну?

Смирин смотрел в окно мимо Астахова.

— Я вас спрашиваю! — Полковник зло прищурился.

— Я не привык, чтобы на меня кричали. Прошу переменить тон.

Холодные глаза Астахова сверкнули, он помолчал, сорвался с места и быстро пошел к двери.

Смирин решил, что аудиенция окончилась. Не представлял только, какое взыскание он получит. Поправил под мышкой журнал и тут увидел, что Астахов вновь стоит у окна. Чего это он вернулся?

Командир постоял какое-то время неподвижно, потом подошел к столу.

— Как же так? — спросил спокойно, словно между ни­ми ничего не вровзошло.

Смирин тоже подошел к столу, положил перед Астаховым журнал, раскрыл его.

— Я расскажу, как было. Принял я солдата Корженевича, осмотрел и с диагнозом "грипп" направил в лазарет. Вот записи в журнале, вот направление. В тот же день в лазарете на него была заведена история болезни с предварительным моим диагнозом. Полежал Корженевич три дня, и в истории болезни появилась запись...— Смирин показал Астахову одну запись, ниже — другую.

Командир посмотрел так и этак, покачал головой.

— Написал, что мак посеял. Кто это так?

— Мелко писал Ахтан. Ниже — Сорочин. Они вдвоем поставили диагноз "брюшной тиф" и отвезли Корженевича в госпиталь. Ни Сорочин, ни Ахтан не сказали мне, что додумались до такого диагноза. А ведь я в таком случае должен был провести в полку профилактическую работу. Время, разумеется, было упущено, потом я уехал в отпуск. Совсем недавно, листая журнал, увидел, что Корженевич все еще числится в лазарето. Позвонил туда, мне говорят, что давно отвезли солдата в госпиталь. Посылаем челове­ка, и он привозит бумагу.— Смирин положил перед Астаховым отношение из госпиталя. Астахов прочел отношение, возвратил Смирину.

— Грипп?

— Я направил больного в лазарет с гриппом, и в госпи­тале он лечился от гриппа. Куда же девался тиф? — спро­сил Смирин.

— Значит, брюшного тифа не было? — удивился Астахов.

— Сами видите...

— Ничего себе! Выдумали страшную болезнь, отосла­ли человека в госпиталь, не проследили за ним, а теперь ищут виновного? — Астахов помолчал, потом словно по­хвастался Смирину; — Только вчера мне говорили, что Ахтану, мол, пора присвоить очередное звание. Что вы скажете на этот счет?.

— Откровенно?

— Ну конечно...

— В армии Ахтана нельзя держать ни одного дня!

— Вот как! — Астахов свел брови.— То он пишет на­учную работу, то он хирург, то терапевт... На словах все хорошо, а на дело...

— Уважая вас как отличного летчика и командира, я позволю себе спросить: каким образом Ахтан попал в на­ше соединение и поселился в вашем доме?

— Как попал? Прислали, не спросили... Мы уклони­лись от главного вопроса,— сказал Астахов.— Что же нам делать с Корженевичем?

Смирин посмотрел на Астахова, встретил быстрый взгляд его умных глаз и предложил:

— Надо послать человека к родным Корженевича, а уж там видно будет.

— Это идея,— весело взглянул Астахов на врача и по­звонил в полк: — Твердохвалов, пошлите сегодня кого-нибудь па родину Корженевича. Да, первым же поездом.— Не скрывая расположения, он протянул Смирину руку.— Обождем еще два дня...

В коридоре Смирина поджидал Сорочин.

— Что сказал?

— Командир сказал, что это дело состряпали голово­тяпы,— на ходу бросил Смирин.

Сорочин вовсе пал духом. Толкался в пустом коридоре, с замиранием сердца ждал, что его вот-вот позовет Аста­хов, пока из окна в конце коридора не увидел, как Аста­хов садится в машину. Он ожил, спустился по лестнице на первый этаж с намерением поинтересоваться, что ему делать с Ахтаном, пошел к заместителю начальника политотдела подполков­нику Михайлову.

У Михайлова уже сидел Твордохпалов.

— А, доктор! Прошу..,— кивнул Михайлов Сорочину.— Присаживайтесь.

По всему было видно, что Сорочин своим вторжением нарушил какой-то разговор. Михайлов выжидательно смотрел на Твердохвалова, но тот медлил, не решался про­должить.

— Что сказал командир? — поинтересовался Михаи­лов у Сорочина.

— У командира был Смирин,— ответил тот тихо.

— Я послал начальника химической службы на роди­ну Корженевича,— сказал Твердохвалов.— Посмотрим, с чем приедет...

— Правильно сделали,— одобрил Сорочин.

Михайлов думал о своем:

— Интересно, что сказал Смирину командир...

— А что он мог сковать? Будьте уверены, по головке не погладил! — убежденно заявил Твердохвалов.

"Не удастся мне поговорить с Михайловым",— поду­мал Сорочин.

— Возьмите хотя бы этот случай,— продолжал Твердохвалов.— Смирин направил солдата в госпиталь. Зачем? У вас есть лазарет, пускай бы тут и лечился. А все для того, чтоб самому было поменьше работы. Сбыл с рук. Пусть другие лечат. Солдата два месяца нет в полку, а он и ухом не ведет.

Сорочин слушал Твердохвалова и, хотя сам-то отлично знал, что тот несет чепуху, поддакивал.

Твердохвалов же, почуяв поддержку, гнул свою линию:

— А как перед всеми офицерами Смирин оскорбил замполита Зверева, только что приехавшего в полк! Не так, мол, подошел к врачу, не поклонился.

— Это он может,— вырвалось у Сорочина.

Стукнула дверь — вошел полковник Хмарук. Все вста­ли. Полковник поздоровался, удивленно поомотрел на Ми­хайлова. Тот не понял взгляда, заговорил:

— Есть жалоба на коммуниста Смирина. Видно, при­дется вызвать на партийную комиссию.

— Кто жалуется?

— Коммунист Твердохвалов,— показал глазами Михайлов.

— И в чем дело?

Михайлов доложил.

— А сам Зверев почему не пожаловался? — взглянул Хмарук на Твердохвалова.

— Зверев у нас человек новый...

— Детский лепет, подполковник. Майор Зверев у нас новый человек? Да он жизнь полка знает лучше, чем иные старожилы. Даже в штабных джунглях неплохо разобрал­ся. — Глаза Хмарука смеялись.— Вот я новый человек действительно. Так вы думаете, что мне можно три короба наговорить, я и поверю?

В кабинете стало тихо. Растерянный Твердохвалов сто­ял перед Хмаруком и все гуще краснел. За него вступил­ся Михайлов. Он полистал свой блокнот и, как на трибу­не, даже взмахнул рукой:

— Не понимаю, почему бы коммунисту Твердохвалову и не прийти к нам с жалобой... Это его право.

— Пусть приходит, когда наладит работу штаба пол­ка.— Хмарук бросил иронический взгляд на Михайлова, но того это не остановило:

— Со Смириным надо разобраться. Зверев сам прихо­дил с жалобой к Матулю.

— Матуль разбирал жалобу?

— Так точно! — ответил Михаилов.

— Зачем же еще и мне ее разбирать, теперь уже в ре­дакции Твердохвалова? Есть логика?

— У коммуниста Твердохвалова заговорила офицер­ская гордость,— стоял на своем Михайлов.— А возьмите отношение Смирина к больному солдату Корженевичу...

— Я только что был в вашем строевом отделе и счи­таю делом чести навести там порядок.— Хмарук посмотрел на Твердохвалова.— И вам советовал бы засучить рукава и взяться за работу... И вы, Сорочин, тоже с жалобой?

— Н-нет...

— Слушаете, как оформляется дело на вашего подчи­ненного? — Хмарук снял фуражку. От него веяло здоровь­ем, силой.— Вам бы теперь быть в лазарете и разобрать­ся, что за метаморфозы там происходят. Грипп, скажем, превращается в брюшной тиф.— Он хотел что-то добавить, но сдержался, промолчал.— У вас есть вопросы ко мне? — поочередно глядя на Сорочина и Твердохвалова.— Нет? Можете идти.

Оба поторопились выити. Хмарук сел за стол, задумчиво глядя на Михайлова. Вот, извольте видеть, заместитель. Угадай-ка с ходу, на что он способен. Какую пользу он может принести в войсках?

— Вам и заместителю по комсомолу я приказал весь день сегодня работать в полку Дыма. Каким образом вы очутились здееь, в кабинете?

— Утром я ходил в полк... — Михайлов опустил глаза,

— Помните, работник политотдела — не ревизор в части, не гость, он организатор и советчик, идейный руководитель коммунистов и комсомольцев. Вы ежедневно должны быть в войсках. В кабинете вам нечего делать...

— Слушаюсь!

Увидев, как проворно Михайлов собирает со стола бумаги и рассовывает их по ящикам, Хмарук не выдержал:

— Явились сюда разные челобитчики... И вы стара­тельно пишете.

— Они же коммунисты.

— Коммуниста мы ценим по его делам. А этих скоро самих будем вызывать на партийную комиссию. Послуша­ли бы, что о них говорят в полку. Один бегает, кричит, а дело стоит на месте. У другого знаний по специальности кот наплакал. Боюсь, что и вам, подполковник, не мино­вать парткомиссии.

— Догадываюсь,— ответил Михайлов, запирая стол.

— В кабинетах политотдела не должно оставаться ни одного человека — все в войска! И я еду на полеты в полк.

— Слушаюсь!

24

Астахов приказал Капустину вести первую группу истребителей, Звереву — вторую. Дыма не было, и Аста­хов дважды летал со Зверевым. Он убедился, что зампо­лит — тактически подготовленный летчик-истребитель и кое в чем не уступит таким асам, как Дым, Капустин, Ану­тюнов.

На седую от росы траву аэродрома ложились две зеле­ные дорожки — следы Капустина и Зверева. Капустин рассказывал замполиту, каков будет строй его группы, рассчитывая, что у того возникнет свой план и свой так­тический прием.

На сером бетоне рулежной дорожки они остановились.

— Кто у вас ведомый? — спросил Капустин.

— Макаров.

— Как он?

— Два раза летал с ним. Хорошо держится.

— Сделаем так. Взлетайте сразу за мной. Не отрывай­тесь.— Капустин взмахнул шлемофоном и пошел вперед.

Основную часть группы Зверева составляла эскадрилья Анутюнова. С нею он особенно любил летать. Замполит остановился перед строем летчиков, указал приблизитель­ный район действий.

— Выйдем на Ятвезь и там получим задачу в воздухе.

— Ясно! — за всех ответил Анутюнов.

— По самолетам! — приказал Зверев и направился к своей тридцать пятой машине.

Группа шла на перехват, упражнение не из сложных, однако то, что он впервые вел так много самолетов, вы­нуждало быть очень собранным. В голове рождались все­возможные варианты. В том-то и дело, что истребитель всегда действует в необычной обстановке, которая иной раз мгновенно меняется и диктует новый тактический прием.

Подойдя к своей "тридцатипятке", Зверев положил шлемофон на плоскость. Надел белый шелковый подшлем­ник и увидел Смирина, спешившего из первой эскадрильи.

— Все летчики здоровы,— доложил врач.

— Спасибо, Николай Иванович,— сказал Зверев.— Се­годня веду группу.

— Давно пора водить полки,— облокотился Смирин на плоскость.

— А политико-воспитательная работа?

— Я думаю, что самый лучший воспитательный эф­фект дает полет в сложных условиях.

— К этому полету надо много готовиться на земле.— Зверев щелкнул на груди замком парашюта, поднялся по лестничке, сел в кабину.

Смирин обернулся к самолету Макарова. Лейтенант тоже одной ногой стоял уже в кабине.

— Как дела, Саша?

— Отлично, товарищ майор. У меня такой ведущий, что только поворачивайся, — глазами показал Макаров на самолет Зверева.

Смиртн окинул взглядом поля, над которыми дремали еще седые туманы. Восток уже был слегка подсвечен, и от этого синий запад потемнел. Глаз поймал подвижную точку: жаворонок неровными толчками набирал высоту. На землю провалилась его серебряная песня.

— Желаю успехов! — помахал Смирин Макарову.

Реактивный гул на стоянках возник неожиданно, будто вырвался из-под земли. Будто гигантская пила вдруг въелась в комель толстого дуба. Гул торжествующе взмыл в небо, потом опал на рулежные дорожки. Дрогнула земля, пробудились сонные дали.

Взлетела группа Капустина. За нею плотным строем — группа Зверева. Когда они легли на курс над далеким ле­сом, гул двигателей еще чуть слышно дрожал и воздухе, а вскоре и вовсе стих.

Вот тогда-то механики на стоянках и услыхали ровный дружный хор жаворонков. Он падал на поля, на рулежные дорожки, на зеленое поле аэродрома. Из-за горизонта вы­глянуло солнце, зажгло окна командного пульта, рассыпа­лось искрами в росных травах.

Группа Зверева шла в район Ятвезя с востока, все вре­мя набирая высоту. Лейтенант Макаров держался своего ведущего. Часто поправляя на лице кислородную маску, он вглядывался в далекую землю, уже пробивавшуюся под лучами солнца сквозь утреннюю туманную дымку.

У лейтенанта пела душа при виде множества самолетов, шедших звеньями на фоне синего неба.

Сегодня все для Макарова было необычно: сборы сре­ди ночи, быстрый выезд на аэродром, таинственность за­дачи. Что они будут делать в такую рань? В каком районе?

Его размышления перебил голос полковника Астахова:

— "Орел — четыре", я — "Терраса". Группа бомбарди­ровщиков идет курсом семьдесят. Не дать прорваться на Ятвезь. Как поняли? Прием!

— Вас понял,— спокойно произнес Зверев,— Иду на Ятвезь. Прием!

"Вот она, задача,— чуть не выкрикнул Макаров.— Теперь понятно, зачем поднята такая группа самолетов".

— Внимание! — предупредил Зверев.

Строй самолетов, равнявшийся до того в свободном полете на правофлангового, стал, казалось, еще более тесным.

— Разворот влево,— скомандовал Зверев.

И когда вся группа развернулась, Макаров, оказав­шийся на крайнем правом фланге, увидел за блестящей извилистой лентой реки на фоне леса несколько грузных силуэтов. Они, бомбардировщики"!

Зверев тоже не дремал.

— "Терраса" цель вижу,— передал он на командный пункт.— Как поняли? Прием!

— Атакуйте! — приказал Астахов.

Бомбардировщики шли плотным строем, держа курс на Ятвезь. Казалось, никакой силе не нарушить этого строя.

У Макарова по телу прошел холодок. Он еще крепче сжал ручку управления.

— "Орел — двадцать один", восьмеркой самолетов ско­вать истребителей противника! — приказал Зверев Анутюнову, и командир эскадрильи тут же повернул два зве­на влево.

"Значит, прикрытие,— промелькнуло в голове у Мака­рова.— Где же оно?" И только проследив, полет группы Анутюнова, он увидел повыше бомбардировщиков и чуть в стороне едва заметные точки, поблескивавшие на солнце. "Ну и глаз у Зверева!" — подумал с восхищением.

— Внимание! Атакуем ведущего и правое крыло бом­бардировщиков,— скомандовал Зверев и первым устре­мился вниз.

Макаров от огромной перегрузки врос в бронеспинку и только диву давался, как быстро увеличивались, росли черные силуэты бомбардировщиков. Зрение настолько обо­стрилось, что он отчетливо различил стволы пушек на хребтах самолетов "противника".

Силуэты выросли еще больше, и когда Макарову пока­залось — вот оно, самое время открывать огонь, Зверев приказал:

— Выход!

Звенья одновременно сделали свечки и потянули кон­цами плоскостей белесые шлейфы конденсированного воз­духа. Выйдя из атаки, они прошли немного с набором вы­соты, и снова послышалась команда:

— Атакуем еще раз!

Теперь атаке подверглись центр и левое крыло груп­пы, отвернувшей от Ятвезя на север.

Макаров сжал ручку управления до того, что в глазах заискрились радужные круги, выхватил свой самолет и ни на метр не отстал от ведущего.

— Держитесь! — подбодрил его Зверев, но Макаров не нуждался в этом — полупереворотом, точно, как и ведущий, вышел из атаки.

— А сейчас поможем Анутюнову, — сказал Зверев и повернул свою группу вправо. В момент, когда истребители прикрытия на вертикали потеряли скорость, Зверев атаковал их и, выходя боевым разворотом, заметил красноносый самолет посредника.

"Так они прихватили полковника Хмарука" — улыбнулся Зверев, увидев, как посредник метнулся в сторону.

Мелькала и кружилась, ярко освещенная солнцем земля, а синее небо темнело в своей безбрежности.

— Приказ выполнил, — передал Зверев на командный пункт. — Как поняли?

— Вас понял, — ответил Астахов.

— Иду домой, — сказал Зверев и повернул на свой аэродром.

Самолеты снижались по большому кругу, равняясь на ведущего. Потом зависали все ниже и ниже, и Макаров в паре со Зверевым сел, зарулил. Вылез из кабины, снял парашют и спрыгнул на землю. Его подхватил под руки Смирин — ни о чем не спрашивая, тот понял, как счастлив лейтенант.

Гудела, звенела вся округа, слов нельзя было разобрать. А когда зарулил последний самолет, с командного пункта взлетела красная ракета.

— Отбой!

Смирин ехал с аэродрома вместе со Зверевым и без конца его распрашивал. Он был счастлив, что Макаров хорошо держался в полете, что группа Капустина тоже отлично провела атаки по целям.

— Интересно, как оценит наш вылет полковник Хмарук, — прищурился Зверев.

— А разве Хмарук с вами летал?

— Он летел с группой бомбардировщиков. Посредником был...

— Он-то оценит... — Смирин тронул шофера за плечо. — Я здесь выйду.

Машина на секунду притормозила и помчалась дальше.

Смирин свернул на полевую дорогу. Навстречу потянул свежий пахучий ветерок.

Дорога взбежала на пригорок. По обе стороны ее вы­сились вековые березы. Комли их были черные, шершавые, а ветви сплетались вверху зелеными косами, образуя длин­ный туннель. Из сплетения ветвей послышалась одна соловьиная трель, потом вторая... Смирин остановился, под­нял голову. И вот уже не одиночные трели, а целый хор соловьиных голосов словно опрокинулся на него. Тонко звенел чистый, как стекло, воздух.

Необычайную легкость почувствовал Смирин. Он прислонился плечом к стволу березы, ощущая, как разливает­ся в душе приятное тепло. Смотрел вдаль, вспоминал...

Соловьиная песнь вдруг оборвалась. И сколько Смирин ни стоял, сколько ни вслушивался — слышал только шум ветра, шорох листвы на деревьях, гудение пчел...

Придя домой, тихонько, чтобы не разбудить жену, во­шел в комнату, но Алеся окликнула его из кухни:

— Где ты был?

— Ты ничего не слышала? Ну, значит, крепко спала. А мы уже "отвоевались" и вернулись с аэродрома. Знаешь, за городком у нас есть местечко, где поют соловьи. Что-то невероятное!

— Завтра вместе сходим.

— Непременно! А я подумал: домой рановато, ты еще спишь, взял да и свернул на дорогу, обсаженную плаку­чими березами. Как посыпались трели — дух захватило. Когда-то, в сорок третьем, когда стояли в обороне на Кур­ской дуге, нам на рассвете не давали спать соловьи.

Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат,

Пусть солдаты немного поспят,—

пропел он легко и красиво.

Позавтракали, и Алеся стала собираться на работу.

— Я тебя провожу,— вызвался Смирин.

Вдвоем шли по широкой аллее, улыбались голубому небу, чистому утру. Было так хорошо, так покойно, что ни о чем не хотелось говорить.

Возле лазарета встретили Дыма. Он уже ходил без ко­стылей. С ним был капитан Кудлач.

И Дым заметил их, взял Кудлача под руку, пошел навстречу.

— Прошу внакомиться: моя жена,—сказал Смирин.

Дым обнял Алесю, назвал себя и тепло поздоровался.

— Очень рад вас видеть,— и показал на Кудлача.— А это наш ас...

— Капитан Кудлач,— скромно и как-то даже расте­рянно представился тот.

— Как ваша нога? — глянула Алеся.

— Хожу,— радостно улыбнулся полковник.— Наде­юсь с помощью вашего мужа в скором времени разбить гипсовую колодку. А? — посмотрел на Смирина.

— Какое число написано на гипсе?

— Девятнадцатое...

— Девятнадцатого и будем разбивать.

Дым заметил, как Алеся бросила взгляд на часы.

— Торопитесь?

— К больному.

— Работаете уже?

— И дня не посидела дома,— ответил за жену Смирин.

— Вчера к нам привезли тракториста,— сказала Але­ся.— Что-то там разорвалось, и осколки ударили в грудь. Уже и пульса почти не было. Я оперировала. И что вы думаете? Один осколок ранил сердечную сорочку, а второй засел в самом сердце. Извлекли осколки, сделали перели­вание крови — и человек будет жить. Спешу его посмот­реть. Заходите к нам,— пригласила она Дыма и попроща­лась.

Дым молча смотрел ей вслед, потом заговорил, обраща­ясь к Кудлачу:

— Слыхали, Степан Степанович, у нас в городе делают операции на сердце! Не в институте, не в столице, а у нас...— Он возбужденно качал головой.— Это вам не нару­шителей сбивать.— Помолчал немного и с удовлетворением сказал: — А наши сегодня хорошо летали!

— Вы давно знаете полковника Хмарука? — спросил у Дыма Кудлач.

— На Курской дуге познакомились.

— Значит, порядочно... А я вам выдам один секрет.— Кудлач усмехнулся.— Мой нынешний командир Алесик поставил перед личным составом задачу: перегнать ваш полк в летной боевой учебе...

— Николай Иванович, слышите? Сбивайте с ноги ко­лодку, нельзя дремать,— засмеялся Дым,— Но мы не усту­пим. Так и передайте.

— Как Марина и Саша? — спросил у Кудлача Смирин. — Привет им...

— Спасибо. Все хорошо. — Теперь уже Кудлач взгля­нул на часы.— Мне пора.

— И мне,— сказал Смирин.— Нужно в штаб...

В строевом отделе увидел начхима полка,

— Приехали уже?

— Да вот прямо с вокзала.

Пришел и Твердохвалов. Начхим доложил о возвраще­нии из командировки.

— Рассказывайте по порядку.

— Приехал я в эту их Дубровку,— отбросил официаль­ный тон начхим,— расспросил, где живут Корженевичи, и к ним. "Здесь живет Алесь Корженевич?" — "Тут". Из другой комнаты выходит он сам. Хватает за руку, тащит за стол. А мне, сами понимаете, не до угощений. "Ты что ж, говорю, думаешь ехать в полк? Или будешь дома отсиживаться?" Корженевич смутился, достает из стола свидетельство военно-врачебной комиссии. Оказывается, вот как дело было. В нашем гарнизонном госпитале после излечения он получил отпуск при части на две недели. Ре­шил на свой риск подскочить домой. Взобрался на площад­ку товарного вагона и поехал. За дорогу, слабый еще после болезни, так простудился, что еле слез на своей станции. Оттуда его направили в госпиталь, а потом комиссовали. Говорит, что писал в полк. Не получали письма? — Нач­хим посмотрел на начальника строевого отдела.

— Нет...

Твердохвалов стоял как каменный и смотрел в окно.

— Потом мы с Корженевичем пошли в военкомат, и там нам дали вот это...— Начхим положил бумагу перед начальником штаба.

Твердохвалов долго читал ее, хмурил брови, потом под­нял трубку. Связался с Астаховым и прочел ему. Потом слушал.

— Я согласен. Врачи виноваты... Нет, не наши... Так точно!..— с потемневшим лицом положил трубку.

— Что там про врачей? — поинтересовался Смирин.

— Натворили, а теперь...

— Вот кто натворил! — Смирин постучал пальцем по столу.— Канцелярия натворила... Дайте мне на минутку эту бумагу. Я скоро принесу.— Смирин взял отношение военкомата и поспешил в барокамеру. Там за столом сидели Сорочин, Ахтан и начальник ка­бинета авиамедицины капитан Гайдамацкий, недавно воз­вратившийся о курсов усовершенствования. В комнате на­против на так называемых "качелях Хилова" тренирова­лись летчики.

Прочитав справку райвоенкомата, Сорочин втянул го­лову в плечи и мелко заморгал.

— Ф-фу... Я так и знал...— бегая по комнате, говорил он. — Я был уверен, что вы не виноваты.