Над нами миллион высоты

— У самолета без летчика мне нечего делать,— отве­тил Смирин.— Я не техник, а врач...

Дым отвернулся, сдерживая душивший его смех.

— Едва самолет остановился, мы с Петровым, как по­ложено, подъехали на санитарной машине и забрали лет­чика в медпункт. Сейчас я приехал доложить командиру полка. А вы с техниками пришли?

Сорочин хотел что-то сказать Цыпину, пожаловаться, что ли, стороннему человеку: вот, мол, как тут ко мне относятся, но увидел, что тот медленно удаляется лугом к западной оконечности аэродрома. Не хотел, верно, смотретъ, как беспомощно краспеет Сорочин.

— Разрешите ехать на старт? — обратился к начальнику медслужбы Смирин.

Тот без слов махнул рукой.

У машины Смирина поджидал Дым.

— Давно пора подумать о самолетах, которым не нуж­на взлетно-посадочная полоса. Тогда, Николай Иванович, мы будем садиться под окнами своего дома, в палисадни­ке.— Командир полка окинул взглядом чистое побо, сел в машину и до самого командного пульта молчал. Можно было подумать, что его выбила ив колеи посадка самолета за пределами полосы. Однако нет, он прикидывал план работы на ближайшие летные дни. Надо было подтянуть­ся с групповыми полетами, отшлифовать в первой эскадрилье стрельбу по конусу, чтобы настоящую весну встретить без задолженностей и всем полком взяться на более сложные задачи, совершенствовать летное мастерство.

"Победа" остановилась рядом с командным пультом. Из-за радиомашины вышел лейтенант Макаров — потный, взволнованный, даже несколько растерянный.

Дым быстрым шагом подошел к нему, крепко пожал горячую руку. Веки Макарова дрогнули. Он опустил гла­за, как бы говоря: "Браните меня..."

— Смирин сказал, что вы в медпункте...

— Тоска зеленая в медпункте. Посидел сколько мог и сбежал,— признался Макаров.

— Как вы умудрились ввести машину в штопор? — раздумчиво, будто размышляя вслух, спросил Дым.

— Ошибка. С опережением думал... Сейчас бы не ввел...

Дым со стороны пытливо посмотрел на лейтенанта и про себя отметил, что у того по-детски виновато кривятся губы.

— Это надо уметь! — вроде бы с удивлением, но доб­родушно произнес Дым. Макаров не поверил в искрен­ность его тона — по спине прошмыгнул холодок. Дым продолжал: — Попали в штопор. И когда поняли это?

— Сразу...

— Сколько сделали витков?

— Шесть... Нет, наверное, все-таки восемь...

— Я насчитал шесть.

— Я специально накинул. Думал так: пока сообразил, что к чему, пару раз кувыркнулся. Выходит, чистого штопора у меня шесть витков,— уже веселее сказал Макаров

Дым внимательно смотрел на самолеты, выстроившие в ряд на заправочной, изредка бросал взгляды на лет­уна. Казалось, чего-то не успел в нем рассмотреть. На самом деле, непосредственность и редкая трезвость суж­дений о собственных действиях в ответственный момент, обнаруженные Макаровым, привлекли внимание даже та­кого аса, как командир полка. Не растерялся человек, все помнит. А это и нужно настоящему истребителю.

— Вы теперь профессор по штопору,— с улыбкой ска­зал Дым.

— Так точно!

Дым кивнул летчику и поднялся на пульт. Оттуда до­летал вниз его голос. Командир полка проверял, как под­готовлены машины к очередному полету, а вскоре и сам появился на лестнице с планшетом и шлемофоном.

— Надо выполнить командирское упражнение,— усмехнулся он, и Смирин понял, что сейчас в воздухе нач­нется самое интересное.

Дым сел в машину и помчался на заправочную. Не­много погодя от могучего гула содрогнулась земля: одна за другой эскадрильи пошли на взлет. Смирин обнял Ма­карова эа плечо: одновременный взлет множества само­летов всегда волновал его. Он не мог оставаться равно­душным, когда полк выходил на старт, и всегда с каким-то душевным подъемом провожал его в воздух.

На аэродроме давно установилась тишина, стартер за­думчиво похаживал около "Т", а они, летчик и врач, все стояли и глядели в прозрачную голубизну неба.

— Уже не видать наших...— вывел Смирина из состоя­ния приподнятости голос Макарова.

— Спокойно, Саша.

— Да куда уж спокойнее, доктор... Все там,— пока­зал Макаров пальцем ввысь,— а я на земельке стою. Ко­гда же наконец от нее, родимой, оторвусь?

— Главное — спокойствие и выдержка. Теперь уж ва­ши полеты никуда не денутся, ясно?

Доверчивые глаза Макарова засветились радостью. 0н коснулся руки Смирина.

— Куда бы лучше себя чувствовал, если б Дым обругал. А то — руку пожал. Как это понимать?

— Дым знает, что делает. Не нам его учить. Кому из летчиков после полета он пожал, как вам, руку? Даже Анутюнову делал замечания.

— Поспешил, и вот тебе...— Макаров рукою в воздухе изобразил штопор.— Зато теперь мне ничего не страшно.— Он помолчал, размышляя.— Скажу вам по секрету: если б самолет сделал ещё несколько витков, я не способен был бы не только что-нибудь делать, но и соображать вообще. И так ведь... Командир кричит, что делать, я собрал силы и вырвался из штопора. По гроб жизни обязан полковнику Дыму...— Макаров помотал головой от нахлынувших чувств.— Пойду к старшему инженеру,— сказал он, увидев, что его самолет уже прибуксировали на стоянки эскадрильи.

Смирин смотрел вслед летчику и радовался, что тот из нелегкого переплета вышел победителем. Можно сказать, человек в сорочке родился. Пускай теперь идет к инженеру, выясняет, что будет с его машиной, разводит дискуссии по теории штопора. Все это ему только на пользу. Теперь Макарова ничто не удержит на земле...

Рука Смирина нащупала в кармане тетрадь. Словно кто-то подтолкнул его. Он развернул свои записи. Мысли сами просились на бумагу: возбуждение необычайно обострило память, высветило то, что смутно представлялось прежде. Он сел на лавочку возле радиомашины, стал на­брасывать выводы из написанного ранее. Получалось на удивление быстро, интересно и оригинально. Это, в свою очередь, придавало духу, и работа спорилась. Незаметно бежало время.

Когда поставил точку и взглянул на старт, увидел, что стартер разматывает флажки, услышал мерное тахканье движка радиостанции и голос Капустина с пульта:

— Наши возвращаются...

Смирин встал, спрятал тетрадь и зашагал на заправоч­ную. Свежий ветерок приятно обдувал разгоряченное ли­цо. Врач не думал о том, что с заходом солнца кончатся дневные полеты и эта смена летчиков поедет домой, а ему надо оставаться и работать с ночниками. Он прислушивался к своему новому состоянию — состоянию грусти и странной опустошенности после того, как трехлетняя ра­бота завершена и неведомо еще, в какую сторону все те­перь повернется.

10

Дневальный по штабу полка ожидал людей с аэродро­ма: по времени дневные полеты должны уже закончиться. Тут-то к нему и подошел мальчонка.

— Дядя...

— Здорово, племянник! — обрадовался солдат живой душе, объявившейся возле штаба.— Что скажешь?

— Где мой папа?

Солдат наклонился, подал мальчонке руку, поправил узкий ремешок, которым тот, как сноп, был перепоясан поверх меховой шубки.

— А чей же ты будешь? Как тебя звать?

— Саша... Кудлач...

— А-а! — весело сказал солдат.— Папа твой весь день летал. Скоро должен приехать с аэродрома. В школу не ходишь?

— Не-а,— помотал Саша головой, глядя на открытую дверь штаба.— В садик хожу...

— А дома кто есть?

— Никого нету.

— А мама где?

Саша обернулся, показал на ближайший дом:

— С тетей там разговаривает...

— Кем же ты будешь, когда вырастешь?

— Шофером...

— Летчиком не хочешь? — удивился солдат.

— Сперва шофером. А как подрасту еще больше, то­гда буду летать...

— Молодчина, Саша! — одобрил дневальный и, заме­тив машины, шедшие по дороге с аэродрома, сказал: — А теперь беги отсюда. Раз-два!

Саша послушался и убежал.

Вскоре машины остановились возле штаба, и все по­шло своим порядком. Разговаривали офицеры, стучали двери, слышались команды. Кого-то в коридоре отчиты­вал Твердохвалов.

Но вот летчики подались на ужин, и стало тихо. В коридоре показался капитан Кудлач. Дневальный к нему:

— Приходил ваш мальчуган. Папу спрашивал...

— Давно?

— Минут десять назад.

Кудлач постоял на крыльце и, подняв ворот куртки, двинулся не на людную улицу, а на тихую аллею за штабом, потом — напрямик к домику среди голых кустов си­рени и акации. Не встретив никого по пути, он еще на крыльце достал из кармана ключ, отомкнул комнату с но­мером на двери — "6". Прикрыл дверь, распахнул куртку и только сейчас почувствовал усталость. Не летал, был на земле весь день и надо же — так забегался. Правда, пришлось поработать за командира эскадрильи на старте, на стоянках. Успокаивало то, что дело шло как нель­зя лучше: много летали, много успели.

На аэродроме и в штабе эскадрильи время бежало не­заметно. А когда все расходились и он оставался один, тут хоть волком вой. Сначала думал, что все скоро уляжется, он переболеет и жизнь пойдет своим чередом. Однако ми­новал день, прошел и второй, а сердце не успокаивалось, сжималось от обиды.

"Спокойно, Степан!" — то и дело приходилось подбад­ривать себя.

Он усталыми глазами безразлично обвел комнату. Тут были койка, стол, тумбочка, окно. На вешалке — куртка, шапка, комбинезон и планшет. Хорошо сделал, что посе­лился здесь. Не очень уютно, зато тихо.

Провел ладонью по подбородку — пора бриться. Бро­сил взгляд на тумбочку и, вспомнив, что электробритва дома, вздохнул. Ничего, как стемнеет, сходит в парикма­херскую.

О чем жалел по-настоящему — что не взял краски, бу­магу. Было бы на чем отвести душу. Сиди, рисуй хоть ночь напролет, забыв обо всех неприятностях. Вспомнил этюды, которые начал, да так и бросил...

И Дым вспомнился, короткий разговор с ним. В нарочи­то бодром тоне командира полка слышалось плохо скры­тое сочувствие. А Кудлач не любил сочувствия, жалости, видел в этом что-то унизительное для себя. Товарищи и друзья по службе, скорее всего, делали вид, будто ничего не знают, и вели себя тактично. Он был благодарен им. А мысли текли, текли...

"Как дальше жить?" — такого вопроса не возникало ни разу. Жил и не раздумывал, что будет дальше. Успо­каивал себя, что проживет один, не пропадет. Верил в се­бя, верил другим.

И вот настало время ответить на этот вопрос: как быть дальше? Обходиться сочувствием, чутким отношением в полку? Сидеть, как в тюрьме, в четырех стенах, ходить тропинками, а не улицей? А как выбросить из сердца Ма­рину и тем более сына? Нет, надо толком во всем разо­браться. Неужели все потеряно безвозвратно?

Тихо скрипнула дверь. Несколько мягких шажков — и холодные ручонки обвили шею.

— Папа!

Кудлач словно проснулся. На него смотрели родные, удивительно чистые голубые глаза. Не было в них ни уп­река, ни вопроса — одна только радость. Радость встречи.

Саша льнул к отцу, гладил его рукою по щекам.

— Колется!

Капитан встал, высоко-высоко поднял сына, потом прижал к груди и, не помня себя, целовал губы, ще­ки, лоб.

— Садись, брат, у меня,— хрипло сказал, сажая сы­на на стол. Встреча растрогала его. Сами собой таяли бес­покойство, досада. Душа полнилась безграничной неж­ностью. Сын!..

Капитан открыл тумбочку, взял тарелку с печеньем, шоколадками.

— Это тебе!

Саша взял угощение, сам подошел к тумбочке, открыл ее. Увидел толстую записную книжку и два карандаша.

— Как живешь? — сдерживая волнение, спросил отец.

— Хорошо...

— Кто забирал тебя из садика?

— Мама.

— А где она?

— Около почты. Стоит с тетей Раей...

— Ты ужинал?

— Не-а. С тобой будем ужинать.

— Тебе жарко. Сними шапку.— Капитан развязал красные тесемки, широкой ладонью провел по круглой сынишкиной голове.

— Мама сказала, ты летаешь,..

— Весь день летали. Недавно приехал о аэродрома...

— Я стоял за клубом. Вижу — вышел ты на крыльцо и пошагал. Я тихонько тэп-тэп... Ты в этот дом, и я сюда...

— Какой ты у меня...

Кудлач любовно смотрел в открытое разрумянившееся лицо сына.

— И завтра будешь летать?

— Буду...

— И вечером?

— И ночью...

Саша задумался на минуту. Потом насупился недо­вольно:

— Все летаешь да летаешь. А когда со мной будешь?

— Летчик должен много летать...

— Приходила Петина мама,— сказал Саша,— Руга­лась на нашу маму...

— За что?

— Смешно так сказала: Сашу надвое не разделишь.

Сердце у Кудлача заныло.

— А мама что?

— Мама говорит: не буду делить...

Саша забрался к отцу на колени. Обнял за шею, по­качался взад-вперед, а потом спросил:

— Какого это Сашу делить?

Капитан весь сжался.

— Пошли домой.— Саша сполз с колен, взял отца за руку.— Уже и мама дома. Сядем с тобой за стол, рисо­вать будем...

— Обожди,— нерешительно произнес Кудлач.

— Пошли,— стоял на своем Саша.— Тетя Рая, навер­ное, у нас...

Кудлач не знал, что делать.

— Пойдем,— тащил его Саша обеими руками.— Я те­бе что-то покажу...

— Знаешь, мне еще нужно...

Кудлач чувствовал, что, если сын будет настойчив, он встанет и пойдет эа ним. Но Саша именно в этот момент выпустил его руку.

— Всегда тебе что-нибудь нужно...

Капитан перевел дух, как будто вылез из машины по­сле сложного полета. Саша постоял минуту, подумал и сказал:

— Побегу... Там меня ребята ждут. А ты скорей при­ходи.

Кудлач едва заметно кивнул ему, надел на головку шапку, пряча глаза, подбросил раз-другой к потолку.

- Беги!

И остался один, испытывая невыразимую легкость. Радостно билось сердце, на душе было покойно и светло.

Он стоял посреди комнаты, пока не заметил, что за окном начало смеркаться. Оделся и пошел в город.

— Товарищ капитан!

Кудлач обернулся на голос. Перед ним стоял инженер Петровский. Был он в черной куртке техсостава, в шапке-ушанке.

— Все говорят, будто бы я и ваша жена...

Кудлач, набычась, пошел на инженера. Его пальцы на­щупали холодную медную пуговицу, и рука застыла, лишь треснуло несколько ниток.

— Кто говорит? — прохрипел Кудлач.

Теперь уже инженер смело шагнул к капитану.

— Скажу как однополчанину и летчику: все это вранье. Что у вас происходит дома — не моя вина, и я не хочу, чтобы обо мне всякое говорили...

Кудлач выпустил пуговицу и, широко ставя ноги, по­шел своей дорогой. На душе осталась мерзкая опустошен­ность, он не мог вспомнить, куда шел,

А Петровский после встречи с Кудлачем направился мимо штаба домой. Дневальный по штабу окликнул его:

— Вас вызывает командир полка.

Петровский лихо переступил порог кабинета.

— По вашему...

Дым махнул рукой: не надо рапортовать.

— Садитесь.

Петровский настороженно посмотрел на командира. Снял шапку, положил на стол, сел. Черные кудрявые во­лосы делали его голову похожей на шар. Большие серые глаза смотрели выжидающе.

— Рассказывайте,— предложил Дым.

— Что вас интересует?

— О радиосвязи мы поговорим в служебное время. Да­вайте о личном...

Легкий румянец на лице инженера заметно потемнел.

— Что у вас с Кудлачем?

Петровский заерзал на стуле. Дым рассчитывал, что сейчас пойдет открытый задушевный разговор, человек расскажет все как на духу. Инженер между тем встал.

— Вы спрашиваете, что у нас с Кудлачем...— взволнованно начал он и вдруг совершенно успокоился.— Ровным- счетом ничего.

— Как это?

— Да вот так.

— Капитан Кудлач живет в гостинице...

— Неужели вы думаете, если кто-то оставил дом и где-то там живет, то в этом виноват непременно я?

— Обождите.— Что-то не узнавал Дым своего офице­ра.— Как прикажете вас понимать?

— Я никакого отношения к Кудлачу не имею...

— А к его жене?

— К Марине? — Петровский слегка побледнел и тут же раздумчиво проговорил: — Дело, о котором идет речь, ле­жит, кажется, за пределами компетенции командира полка...

— Ну-ну, дальше!

— Это область интимной жизни, и команд "направо", "налево" она не воспринимает. Тут чувства, сердце...

— Как бы посмеялись над вашими словами в акаде­мии, откуда вы недавно приехали! Когда я давал такие команды? Если же не философствовать, а раскрыть устав, то там черным по белому написано, что за личную жизнь офицеров я отвечаю так же, как и за летную работу. Ясно?

— Так точно!

— Вот и рассказывайте.

Петровский испытывал неловкость от того, что так неудачно начал разговор.

— И с Мариной у меня ничего нет. Когда-то была дружба, пожалуй, даже ухаживал...

— А потом?

— Уехал в академию, а она вышла замуж. Так что все у нас в далеком прошлом...

— И поэтому надо с ночных полетов приезжать в го­родок, хвастать перед шофером, чтобы слышал солдат...— укоряюще посмотрел Дым на инженера.

"Вон оно что! — немало был удивлен Петровский.— Так бы сразу и сказали. Совсем иной получился бы раз­говор..."

— Было что-то такое, да ведь это чепуха, треп...

— А встречи возле стадиона?

— Единственный раз, да и то случайно. Постояли, посмеялись...

Дым порывисто поднялся из-за стола:

— Что еще скажете?

— Ничего...— Петровский почувствовал, как горят у него уши.

— Запутались, как мальчишки... Не умеете жить. А пора поучиться у бывшего солдата Чуба. Он в этом от­ношении выше вас, инженера. Ясно?

— Да я же Кудлачу прямо и сказал,— вырвалось у ин­женера.

11

Ахтану в лазарет позвонил дежурный по части:

— Вам телеграмма...

— Откуда? — Ахтан не узнал своего голоса, откаш­лялся.

На линию врывались посторонние эвуки, что-то сухо потрескивало. И вот снова голос дежурного:

— Из Ленинграда.

— Я скоро приду.— Ахтан положил трубку.

Какое-то время постоял у телефона. Телеграмма, ско­рее всего, от жены. Но чего она хочет? Денег? Так он же отдал ей большую половину получки. Пускай он один, да жить-то нужно... Оставил себе самую малость.

В штабе прочел телеграмму и от неожиданности даже изменился в лице.

"Встречай... Едет уже!" Он огляделся и стал прикиды­вать, когда приходит поезд.

Дежурный по части заметил взволнованность врача.

— Не подумайте, что задержали. Как только принесли телеграмму, я сразу позвонил...

— Я к вам ничего не имею,— ответил Ахтан.

Времени оставалось в обрез. Шел по городку на стан­цию и думал: вот и хорошо, что приезжает жена. Он будет не один, появятся хлопоты по хозяйству, и время будет занимать не только лазарет. Хоть какая-то личная жизнь.

Но с другой стороны, приедет Муся, возьмет его в ру­ки, начнет командовать. А так хотелось немного пожить наедине с самим собой, привести в порядок мысли, от­дохнуть.

За ельником послышался гудок паровоза. Ахтан прибавил шагу, обежал последний вагон светло-зеленого поезда и помчался по перрону. Успел в самый раз.

В дверях третьего вагона увидел жену, вскочил на ступеньки, поцеловал в щеку. На перроне поставили чемоданы.

— У нас метель была, а здесь весна...

— Весна, Муся, весна,— повторил Ахтан, заглядывая жене в лицо.— Сюда, сюда...

На привокзальной площади взяли такси и вскоре остановились на тихой улице у деревянного домика.

— Временно тут снял квартиру. Смотри, понравится ли? — кивнул Ахтан на домик, заметив легкую растерянность жены.

Муся расплатилась с шофером, бросила взгляд вдоль улицы. Жена была на добрую голову выше Ахтана, широ­кая в кости, дородная. Чтобы посмотреть ей в лицо, Ахтан задирал голову. Он слышал на лекции по физиологии, что противоположность характеров мужа и жены — залог дружной семейной жизни. К этому Ахтан добавил разницу в росте и, признаться, в ранней молодости верил, как ве­рят в приметы, что семейное счастье ему обеспечено.

— Как мама?

— Привет тебе...— В Мусином голосе слышался холодок, такой знакомый Ахтану, всегда нагонявший на него робость. И теперь насторожился, ждал, что еще скажет жена.

— Так и будем стоять посреди улицы? — спросила Муся.

Ахтан проворно подхватил чемоданы. Приветливо скрипнула дверь. Их обдало теплом обжитой кухни. Хо­зяйка квартиры поздоровалась, услужливо распахнула дверь боковой комнатушки:

— Милости прошу!

Ахтан поставил в угол чемоданы, помог жене раздеть­ся, поцеловал в горячую шею.

— Молодчина, что догадалась и приехала...

Муся подошла к одному, потом к другому окну.

— Всю жизнь мечтала любоваться таким ландшафтом,— проговорила, всматриваясь в туманное поле за ого­родами.— И выбрал же квартирку...

В ее голосе слышался упрек и даже издевка. Ахтан собрался было оправдываться, но прикусил язык.

— Как жил без меня? — Муся взяла Ахтана под руку, они вместе стали осматривать комнату.

— Скучал...

— Посмотри мне в глаза,— взглядом сверху прошлась Муся по лицу мужа.— Ты не болен? Или неприятности?..

— Много работы...

Муся села в кресло, рядом пристроился Ахтан. Муся запустила руку в его жидкие волосы.

— Говоришь, много работы?

— Впрягся... Одного начальника уже поверг в изумле­ние своими научными исследованиями,— оживился Ах­тан.— Интересно, что скажут другие.

— Как скажет начальник, так и будет.

— Он у меня в руках!

— Не распускай хвост,— предостерегла Муся.— К но­вому человеку все присматриваются. Знаешь об этом?

Ахтан вскочил, забегал по комнате.

— Организую чай...

— Есть не хочу.

— Тогда отдыхай с дороги.— Ахтан откинул одеяло на кровати.— Пожалуйста...

— На это ночь будет. Не спать же я ехала сюда за ты­сячу километров. Действовать надо. Скажи, кто такой у вас полковник Астахов?

Ахтан был удивлен.

— Откуда ты его знаешь?

— Его не знаю, а с женой познакомилась в дороге. Пошла утром в вагон-ресторан позавтракать. За мой сто­лик села довольно приятная дама. Ну, понимаешь, слово за слово. Разговорились, познакомились. А когда она узна­ла, что я врач и еду к мужу-врачу, переведенному сюда недавно из Ленинграда, так всю дорогу не давала мне по­коя. У нее и то болит, и это. Очень просила сегодня же зайти к ней с ленинградским врачом...

Ахтан растерянно смотрел на жену, не дававшую ему раскрыть рта.

— Рассказала, где ты учился, с какими профессорами работал...

— Зачем было набиваться? — Ахтан покраснел.— Аста­хов у нас начальник гарнизона.

— Отлично! На новом месте мы уже завели знакомство с женой начальника гарнизона,— расцвела от удовольст­вия Муся.— Надо уметь...

— А почему же я не видел ее на станции?

— Вышла на Центральной.

— Понимаю...

— Бери книги, садись вот тут и почитай про миазиты, неврозы. А я переоденусь...

Ахтан повздыхал, по подчинился. Озабоченно читал, расхаживая взад-вперед по комнатке: повторял симптомы заболеваний суставов. Между делом помог Мусе застегнуть на спине платье.

— Я возьму новый плессиметр...

— Ты у меня умница!

Спустя полчаса они шли пустынной улицей к военному городку. На его окраине стоял стандартный финский домик с черепичной крышей. Врачей на крыльце встретила сама хозяйка.

— Прошу в дом, прошу...

— Не беспокойтесь, Тамара Семеновна,— сказала Муся, познакомив ее с Ахтаном,— мой эскулап с вашими хворями разберется.

Тамара Семеновна весело смеялась, много говорила. Позвонила мужу, что у них сам ленинградский доктор с супругой, спросила, не может ли он оставить дела и при­ехать — посидели бы, потолковали. Полковник ответил, что у него срочная работа.

— У тебя всегда срочная...— Тамара Семеновна была несколько огорчена.

Вскоре она опять повеселела, оживилась. О ней как о человеке складывалось самое лучшое впечатление. К то­му же Тамара Семеновна отлично вписывалась в интерьер хорошо обставленной, с картинами на стенах квартиры.

Муся взглянула на Ахтана.

— Тамара Семеновна хочет, чтоб ты ее послушал.

Ахтан встал, поклонился:

— Я к вашим услугам...

Хозяйка вышла в спальню и через несколько минут позвала доктора. Ахтан вошел, держа в руках плессиметр. Сел с краю кровати, положил подле себя завязанный узлом фонендоскоп. Поговорили немного о болезнях, которые пациентка перенесла за свою жизнь, и Ахтан вооружился фонендоскопом.

— Послушаем...— начал он и взялся за край просты­ни, которой была укрыта Тамара Семеновна. Но та ого опередила — сама раскрылась до самых колен.

У Ахтапа зашумело в ушах.

"Осматривая молодую женщину, врач должен понить что у него есть мать!" —- вспомнил он слова из лекции знаменитого профессора. Украдкой через открытую дверь взглянул на Мусю, сидевшую в кресле. Муся мелькнула и исчезла, а перед глазами была атласная, со смуглым оттенком кожа, к которой он то здесь, то там бережно прикладывал фонендоскоп. Долго слушал сердце. Диву давался, как хорошо были слышны оба тона и как отчетливо отличались они один от другого. Академический случай — хоть учи студентов.

Что тут было сказать? Дай бог каждому такое сердце!

Но Ахтан медлил. Взял в руки плессиметр. Этот инст­румент Тамара Семеновна видела впервые. "Какой изящный молоточек... Сразу видно, что это настоящий доктор. Повезло же мне встретить Мусю",— с радостью дума­ла она.

Ахтан ритмично постукивал по металлической пласти­не, которую медленно передвигал с места на место, от­мечая про себя границы сердца. Потом спрятал плесси­метр в карман и, сев в ногах пациентки, успевшей уже на­тянуть на себя простыню, задумался.

— Я не ахти какой специалист, но когда работал в кли­нике профессора Петрова, научился лечить такие болез­ни, как у вас. Вы что-нибудь слышали об этом про­фессоре?

— Что, доктор, у нас услышишь...

— Петров — известный ленинградский ученый. Так вот... у вас инициальная форма невроза. Это значит зача­точная. Я выпишу вам лекарство. За две недели все прой­дет. Есть также мышечные боли...

— Да-да, доктор. Может быть, ревматизм?

— Что вы! Нет... Нужно тепло, тепло и еще раз теп­ло. Неплохо действует старый как мир йодвагазен...

— Ой, вы правы, доктор...— Тамара Семеновна обра­довалась, что он назвал лекарство, которое в свое время ей хорошо помогло.— Помню, вскоре после свадьбы у меня заболело колено. Ну, ни ступить, ни двинуть ногой. Мне и больно, и перед мужем стыдно: не жену взял, а развали­ну. Пришел тоже военный врач, прописал этот самый йодвагазен. Поверите — как рукой сняло. До нынешней осени ничего не чувствовала. А с зимы снова начало ногу крутить. Куда ни ходила, к кому ни обращалась — все без толку.— Она помолчала, потом поинтересовалась: — Вы давно из Ленинграда?

— Неделя прошли, Оторвали меня от научной работы. Еще бы три недели - и защищай диооертацию...

— И не дали?

— Я же военный. Приказали — поехал...

— А где вы живете?

— На улице Чапаева.

— И ничего квартира?

— Не квартира — угол, — вмешалась Муся.

— И вы будете работать? — спросила хозийка у Муси,

— Побуду немного мужней женой, а там уж...

— Господи, такие люди! — восхищалась Тамара Семоновна, оправляя на себе простыню.— Вот что: вы будете жить у нас...

Муся встала с кресла:

— Мы вас стесним...

— На втором этаже у нас две комнаты. Пустить чело­века с детьми нет расчета, а вы — то, что надо. Сам пол­ковник говорил, что нам одним целого дома много.

— Мы, разумеется, не будем вам мешать,— вставила Муся, как будто вопрос о переездом в этот дом был окон­чательно решен.

Ахтан нарочито хмурился, делая вид, что рааговор женщин нисколько его не интересует. Он уже прикидывал, что ему сулит проживание под одной крышей с командиром.

Тамара Семеновна выразила желание встать. Ахтан и Муся вышли из спальни.

— Садись,— шепнула Муся, указывая мужу на кресло и едва сдерживая радостный смех.

Ахтан на цыпочках подошел к ней, поцеловал в щеку. Важно опустился в кресло.

Скрипнула дверь спальни.

— Вы, доктор, не огорчайтесь, что у вас невысокое положение. Я скажу полковнику, чтобы подумал на этот счет...

— Огромное спасибо! — сдержанно поклонился Ахтан.

От угощения Муся и Ахтан отказались, встали и со­брались уходить.

— Завтра и переезжайте,— напомнила хозяйка, когда прощались на крыльце.

Ахтан изогнулся в поклоне и поцеловал своей пациентке руку. Тамара Семеновна растерялась. Это среди офицеров гарнизона не принято. Провинция есть провинция...

А ленинградец, ученик профессора Петрова знает правила этикета. Культура!

Тамара Семеновна долго стояла на веранде, смотрела вслед гостям.

Ахтан и Муся молча прошли до конца квартала и лишь после этого заговорили.

— Осматривал ты ее что надо,— одобрила Муся.— Но почему ни разу не упомянул Ивана Петровича Павлова? Пойми: учение Павлова — основа практической медици­ны. Выдумал какого-то профессора Петрова...

— Я и имел в виду Павлова. Вылетело из головы...

— Ну, каково у нас получается? С ходу имеем новую квартиру. А ты говоришь — отдыхай. Куй железо...

— Вот теперь и в самом деле иди отдыхай, я на сове­щание тороплюсь,— сказал Ахтан, когда подошли к их дому.

— Не задерживайся.

— Я скоро...

Ахтан не зря боялся опоздать в медпункт. Когда он пришел, в кабинете полкового врача Лущицкого сидели батальонные, полковые врачи, а также работавшие по вольному найму. Был здесь и Сорочин.

Ахтан подходил к каждому, пожимал руку, искатель­но улыбался. Можно было подумать, что все здесь — его лучшие друзья.

Смирин сидел спиной к двери и не видел, как вошел Ахтан. Дочитывал последние страницы своей работы. Ощу­тил пожатие чьей-то холодной руки, поднял глаза. Ахтан поклонился:

— Мое почтение!

В последнюю очередь Ахтан козырнул Сорочину, ото­рвавшемуся в это время от бумаг.

Смирин закрыл тетрадь и передал Лущицкому. Тот бросил взгляд на первую страницу, спрятал тетрадь в планшетку. С признательностью склонил голову.

Сорочин открыл совещание. Сказал, что не собирается надолго задерживать врачей. Надо только осознать требо­вания высшего начальства и каждому как следует рабо­тать на своем месте, на своем участке. Разговор зашел о гигиенических мероприятиях, проводящихся с наступле­нием весны. Затем Сорочин остановился на амбулаторном приеме.

— Некоторые врачи ведут прием больных с нарушениями устава. Хуже всего обстоит дело с оформлением на­правлений. Здесь иногда имеет место грубая врачебная неграмотность. Майор Лущицкий не так давно изобрел новый диагноз: "Стрептодермия левой голени..."

— Не вижу изобретательства,— сказал Лущицкий. — Обычный диагноз.

— Слышите? Он и сейчас не видит своей ошибки,— обрадовался Сорочин.— Прежде чем писать, надо было за­глянуть в учебник. Там все есть...

— Какую неграмотность вы усмотрели в диагнозе Лущицкого? — спросил Смирин.— Этот термин широко ис­пользуется в медицинской периодике.

Сорочин растерялся. В поисках поддержки посмотрел на Ахтана.

— Ни одна медицинская школа Ленинграда не придер­живается такой транскрипции,— поспешил на выручку начальству Ахтан.— Пишут: пиодермия...

Не раз Сорочин присутствовал на совещаниях в соеди­нении, когда окружной госпиталь приводил примеры рас­хождения диагнозов. Получалось едко, смешно и очень поучительно. А тут...

— Кто для вас справочник, авторитет — медицинский журнал или врач Ахтан? — в упор посмотрел Смирин на Сорочина.

— Что за вопрос! — ушел от ответа Сорочин. Он уже ломал голову, как бы поскорей закончить совещание.

— Из какой ленинградской школы вышел Ахтан? — полюбопытствовал Лущицкий.

— Это к делу не имеет отношения,— поднял руку Со­рочин.

— Еще как имеет,— возразил Смирин.— Насколько я помню, в Ленинграде таких школ было две или три...

— Я учился в Казани, в Крымском институте...

— Но это же, простите, учебные заведения, а не меди­цинские школы, придерживающиеся определенных взгля­дов по кардинальным вопросам медицины...

Даже всегда невозмутимый Карасев развел руками:

— У нашего молодого коллеги все перепуталось...

Лущицкий собирался что-то сказать, но тут вошла Вера:

— Полковник Астахов приказывает доктору Смирину сейчас же прибыть к нему.

— По какому вопросу? — Сорочин взглянул на Сми­рина.

— Если бы вызывал Дым, я бы ответил. Астахов — ваш непосредственный начальник, и вам лучше знать, за­чем я ему понадобился...

Смирин без особой спешки направился в штаб соеди­нения. Его не интересовало, по какому вопросу вызвал командир соединения,— готов был говорить с ним на лю­бую тему.

Полковник Астахов был в кабинете один.

— Ваш рапорт на имя Сорочина у меня. Вы пишете, что Дым не может летать...

— Не пишу, а писал. И было это уже достаточно давно...

— Он в самом деле не может летать или вы написали этот рапорт, чтобы ему предоставили отпуск как коман­диру полка?

— Рапорт я написал две недели тому назад. Долгонько шел он к вам.— Смирин покачал головой.

— Да, мне только сегодня передали его. Эх, Сорочин!

— Речь шла о летчике Дыме. Я доложил начальнику медслужбы о своих наблюдениях. Просил ходатайствовать перед вами об отпуске на пять-семь дней. Ответа не полу­чил. Тогда я сам отстранил Дыма от полетов. Он отдохнул и теперь летает. Чувствует себя неплохо. Рапорт, который у вас в руках, имеет, если можно так сказать, чисто исто­рический интерес...

— Ясно,— спокойно произнес Астахов. Однако Сми­рин не поверил его тону и оказался прав.— Доктор, а мо­жет, мы покажем Дыма хорошему специалисту? К Короле­ву прибыл новый врач — капитан Ахтан. Звание, возмож­но, тут не имеет значения.

— Какой Ахтан специалист — мне известно...

— Думаю, что консультация Дыму не повредит,— за­метил Астахов.

Смирин не сдержал раздражения:

— Если вы требуете для моих людей консультации Ахтана, то мне остается спросить у вас: когда прикажете дела старшего врача полка передать ему же...

Астахов отвел глаза:

— Я не требую. Только спросил...

— Извините, товарищ полковник, если вы находитесь на четвертом развороте, то сами знаете, что делать дальше. В данный момент я тоже нахожусь на четвертом развороте и в помощи Ахтана не нуждаюсь.

— Погодите, доктор..,

— В полку я слежу за безопасностью полетов. В зависимости от состояния здоровья одних летчиков допускаю, других отстраняю от летной работы. Ни у Сорочина, ни у кого другого не консультируюсь.

Астахов встал. Стройный, стремительный. Насупился и задумчиво сказал:

— Ясно. Вы меня не поняли...

— Вы полагаете?

Астахов пристально посмотрел на Смирина. Хотел еще что-то сказать, но передумал и кивком отпустил полково­го врача.

12

Прошло несколько дней.

Как-то после, обеда, осторожно постучавшись, в каби­нет Дыма вошел Твердохвалов. Положил перед команди­ром папку. Дым в это время сосредоточенно читал свежий авиационный журнал.

— Что принесли? — не отрываясь, спросил он.

— Подпишите приказ по второй эскадрилье...

Твердохвалов стоял перед Дымом навытяжку. Он всегда вытягивался перед командиром, когда был в чем-либо ви­новат или хотел доказать что-то свое. В другой раз Дым только посмеялся бы или вообще не обратил бы на это внимания. Но сейчас Твердохвалов оторвал его от интерес­ной статьи.

— О переводе летчиков?

— Так точно!

Дым навалился локтями на стол, склонился над заго­товленным приказом. Лицо сосредоточено, брови припод­няты. Вдруг он прикусил губу, задумался. Не выпуская из левой руки журнала, правой взял красный карандаш и зачеркнул последний абзац приказа.

Плечи Твердохвалова опустились.

— Разве можно так? — покачал головою командир.

— Как именно?

— Не посоветовались и дали в приказ...

— Вы насчет Макарова? — осторожно спросил Твердо­хвалов.

— Я не говорил о его переводе.

— Вы говорили насчет Курьянова, Семенова...

— О них — да. А Макарова оставить в эскадрилье Анутюнова.— Дым зачеркнул несколько предложений в на­чале приказа, отодвинул бумаги.— Переписать...

Твердохвалов обеими руками схватил папку со стола, щелкнул каблуками и вышел.

"Если б к строевой выправке Твердохвалова да еще немного грамоты и штабной культуры, было бы не худо. А то выдумает что-нибудь и хочет убедить, будто это я ска­зал. Что-то с ним надо делать",— подумал Дым и тут же услыхал зычный голос дежурного, кому-то рапортовавше­го в коридоре. Не иначе приехало начальство.

Командир полка поправил галстук и поднялся навстре­чу. Вошел полковник Астахов, крепко пожал ему руку.

— Я на минутку.— Астахов развернул журнал, кото­рый недавно читал Дым.— Здесь есть любопытные мысли...

— Не успел прочесть.

— В одной статье,— садясь в кресло, начал Астахов,— проводится мысль, что истребительная авиация доживает свой век. Смело сказано...

— Что-то рациональное в этой мысли есть.

— Леонид Иванович, и вы такого же мнения?

Астахов рассматривал командира полка и втихомолку дивился. Ни в какой иной роли он не мог представить себе Дыма. Где самолет-истребитель, там непременно и Дым. И вот этот человек почти готов смириться с отмиранием крыльев, поднимающих его в заоблачную высь. Астахов понял, что Дым, как и он сам, уже немало думал о путях развития авиационной техники.

— Даже трудно себе представить, в каком направле­нии пойдет развитие авиации. Истребительной авиации. Известно одно: что скорости, высота растут изо дня в день. Организм же человека остается неизменным.

— Все равно ведущее звено — человек. Без человека не смогут воевать никакие механизмы. В воздухе над род­ными просторами мы, истребители, были и будем хозяева­ми. Иное дело, чем мы будем управлять — самолетами или какими-то другими аппаратами...

Дым налег грудью на стол, задумался. Конечно, наша авиация вовсе не утратила того, с чем она закончила вой­ну, наоборот — развила дальше. Это — скорость, высота маневр. Невиданный рост науки и техники станет залогом еще более смелого движения вперед. Веление жизни — рваться в заоблачную высь на сверхзвуковой скорости.

— В интересное время мы живем! — воскликнул он. Ему приятно было слышать рассуждения Астахова о том, что без человека авиации не обойтись, но нельзя же быть и ретроградом. Настало время электроники, кибер­нетики, и надо осмыслить, что они сулят авиации. А мо­жет, и впрямь можно будет человека на истребителе заме­нить прибором, системой приборов?..

— В статье многовато фантазии,— говорил Астахов,— а мы же люди военные.

— Фантазии? Да это же отлично! Вся авиация — дети­ще фантазии. Именно так.— Дым помолчал.— И мы со временем исчезнем как особый род войск. В первый же день Отечественной войны перестала существовать как ударная сила грозная в прежних войнах кавалерия. Все течет...

Астахов молчал, глядя на стратегическую карту, висев­шую на стене.

— Мне нужен заместитель по летной части. Думаю вас взять...

Дым слегка смутился, но ответил спокойно:

— Прошу оставить в полку. Я тут не все еще сделал...

— И что же именно осталось?

— Надо молодежь ввести в строй, на "отлично" выпол­нить приказ по летной подготовке, а потом...

Астахов улыбнулся:

— Это на целый год работы.

— Приблизительно,— рассмеялся Дым. Какое-то время помолчал, глядя на Астахова.— В полку мне хорошо. Ле­таю и летаю. Сразу вижу плоды своей работы...

— Работа моего заместителя по летной части вовсе не кабинетная. Ему все время надо быть в воздухе. С одним, с другим полком... Со всеми. Если работать с душой, ре­зультат скажется в масштабе всего соединения. Это имен­но то, что вам нужно...— Астахов встал, засунул руки в карманы, задержался у порога.— Не хотите идти ко мне. Я вас правильно понял? — с улыбкой обернулся он.

— Так точно!

— А мне человек нужен...— сказал Астахов и вышел из кабинета. Дым провожал его. Во дворе у машины оста­новились.

— Вам заместитель нужен, а мне начальник штаба...

— Давно ждал, когда вы об этом скажете. Твердохвалова надо учить. Пошлем на курсы.— Астахов открыл дверцу машины.— На днях обсудим этот вопрос,— подал руку и уехал.

Дым постоял на улице, посмотрел на причудливые обла­ка, уплывавшие за горизонт, и возвратился в кабинет. Хо­тел почитать, поразмыслить, но беседа о командиром соеди­нения всколыхнула душу, выбила из колеи. Он бросил все и вышел.

На крыльце встретил лейтенанта Макарова.

— Чем заняты?

— До двадцати часов свободен.

Под испытующим взглядом командира полка Макаров насторожился. Думал, что Дым заговорит про злосчастный штопор, про технику пилотирования. Но произошло нечто иное.

— Поехали,— предложил Дым и пошел к машине, сто­явшей за углом штаба.

Макаров даже не спросил, куда собирается ехать ко­мандир,— догнал его и охотно сел в машину. Прибежал шофер.

— Можете идти в казарму. Я сам,— сказал ему Дым.

Машина миновала шлагбаум военного городка, сверну­ла на главную улицу города, проскочила железнодорожный переезд и вырвалась на простор. Сизый асфальт шоссе, прямой, как стрела, лег с севера на юг. По обе стороны мелькали поля. В оврагах, на опушках кое-где лежали клочья набухшего бурого снега. Черные холмы дышали весенней свежестью, бодрили и волновали.

Далеко впереди показался мост, потом из-за холмов блеснула синевой широкая река. Дым остановился на обо­чине шоссе. Хлопнул дверцей. Вышли на берег.

Светило солнце. Было тепло и так тихо, что слышались голоса едва приметных ручейков, бегущих с береговой кручи. Дым расправил плечи, огляделся.

— Во! — поднял он большой палец.

Они смотрели на широкое зеркало разлива. Вода зали­ла далекие луга, дошла до березовой рощи на пригорке. Рядом с рощей, как нарисованный, синел ельник. Река текла на запад. Над рекою высилось холодное небо. Пахло водой, лесом, легко дышалось.

Дым с Макаровым стояли на берегу, лица их и кожа­ные летные куртки в лучах заходящего солнца отливали бронзой.

— Кудлача бы привезти сюда на этюды! — весело сказал Дым.— Правда? Эх, люблю речку, лес! — Он глубоко вздохнул.— А вы? Вы же на реке выросли?

— На реке, товарищ полковник...

Внизу стукнуло об уключину весло, и летчики увидели старика, показавшегося на лодке из-за обрывистого берега.

— Доброго здоровья! — шагнул навстречу лодке Дым.— Рыбку ловили?

Лодка пристала к берегу. Ее хозяин твердо ступил на желтый песок.

— Хадил на тот вон гай,— кивнул на березовую рощу старик.— Там у нас стожок сена стоит.

— Не управились вовремя забрать? — поинтересовался Макаров.

Старик с укором посмотрел па лейтенанта.

— Нарочно оставили. Спадет вода, подсохнет доро­га — и пахучее, как чай, сенцо привезем в бригаду. На по­севную...

Приземистый и крепкий, как дуб, старик широким же­стом разгладил рыжеватые усы, закурил папироску.

— Эх, поплавать бы малость на вашей посудине! — сказал Макаров, рассматривая лодку.

— Не посудина, а самая что ни есть лодка. Вот этими руками делал...

— Теперь вижу, что лодка.

— Так садитесь, можете пройти до того леска, а я покурю,— смягчился старик.

Сели в лодку. Макаров на нос, а Дым разобрал весла. Старик оттолкнул плоскодонку от берега.

Ритмично взлетали весла, и на их концах в каплях во­ды вспыхивали радуги.

— Ну, отведем душу! — налегал на весла Дым.— Детство вспомним... А знаете, мой отец был лесником. Хата стояла на берегу речки. И вот почти такой же вид был.— Он опустил правое весло, показал на лесок, к которому они приближались.— Такой в точности гай шумел у нас под окном. А березовый сок!..

Голые березовые косы проплыли у Дыма над головой, с берега дохнуло теплом и запахом мха. Дым повернул назад и пустил лодку по течению.

— Как подрос, меня забрал в Минск дядька-железно­дорожник. Там окончил среднюю школу и шесть классов музыкальной. Мне советовали кончать музыкальную и идти в консерваторию. Говорили, есть способности. А я по­шел в аэроклуб, потом в авиационное училище и вот стал командиром полка...

Лодка прошуршала днищем по песку. Старик схватил­ся за цепь, подтянул ее. Дым вышел на берег.

— Вам в какую сторону? — спросил у старика, обма­тывавшего цепь вокруг ольхового пня.

— Я из Ковалей...

— Подвезу.

Дым шагал рядом со стариком и все время огляды­вался на берег.

— Летом приезжайте сюда. Любота! — приглашал старик, усаживаясь в машину рядом с Дымом.— Тьма гри­бов, рыбы...

Не успел старик рассказать, чем еще богаты их места, как справа от шоссе показалась деревня Ковали. Старик вышел из машины.

— Зайдемте ко мне. Во-он крайняя хата...

— Как-нибудь в другой раз.

— Тогда бывайте здоровы!..

В военном городке Дым остановился возле своего дома.

— Вот теперь уж зайдем.— Отомкнул дверь, вошел в прихожую, повесил куртку на вешалку.— Моих никого нет. Дочь у бабушки, жена в школе...

— Беспокойная работа у вашей жены. Учительницей еще куда ни шло: отчитал свое и домой. А директору...

— Любит школу.

— Тогда другое дело.

— А у вас когда будет жена? — полюбопытствовал Дым, когда вошли в большую, но уютную комнату.

— Сперва чего-то надо добиться в жизни, встать на ноги, тогда уж...

Дым постоял у книжных полок, занимавших целую стену, затем сел на диван. Пожаловался, что не успевает прочитывать все статьи в авиационном журнале.

— Я последний номер от корки до корки прочел,— сказал Макаров.— Один майор написал о путях развития авиации...

— И что же?

— Он пишет, что звуковой барьер преодолен и скорости невероятно растут. Возможности же человеческого организма неизменны. Полагает, что в будущем развитии истребительной авиации должно остановиться. Статья ди­скуссионная...

— А вы как думаете?

— Я хочу как следует овладеть современной техникой, а что будет дальше — разберемся,— ответил Макаров.

Дым увидел, что у летчика и по дискуссионным вопросам есть собственное трезвое мнение. Неудачный полет в зону не сломил его воли. А у Дыма были опасения, как бы Макаров не разочаровался, не потерял веры в свои силы. Все эти дни он наблюдал за лейтенантом.

— Мы должны летать и летать,— сказал ему Дым, как равному,— совершенствовать свое мастерство...

— Понимаю...

Дым встал, кивнул на пианино:

— Музыку любите?

Поднял блестящую крышку и заиграл. Непонятная, но величавая музыка заполнила комнату. На душе от нее становилось просторно и радостно.

— Это Бах,— положил руки на колени командир.— Дело было в День Победы,— стал он вспоминать.— Я по­шел с аэродрома в город. На центральной улице бомба угодила в магазин музыкальных инструментов, наполовину разрушила здание. А одно пианино воздушной волной вышвырнуло на самую улицу. Я сел на снарядный ящик — валялся там неподалеку. Попробовал клавиши. Начал играть и забыл обо всем. Потом поднял голову — а на меня уставилось много-много серых удивленных глаз. Пленные немцы, заросшие, грязные. Они шли колонной, услыхали музыку на улице и остановились. Мне кажется, их больше всего удивило, что советский летчик умеет играть на пианино. "Это Бах!" — крикнул я им. И по всей улице прокатилось горловыми низкими голосами: "Бах! Унзер Бах!"

Дым снова принялся играть.

Макаров никогда не учился понимать серьезную музыку, но то, что он слышал, бодрило его, холодком пробегало по коже.

Затихли последние аккорды.

— Здорово!

— Сколько у вас завтра полетов?

— Два.— Макаров встал.

— Подготовились? — спросил Дым.

— Давно готов. Однако мне пора. Капустин будет проводить занятич,— заторопился летчик.

Дым проводил его взглядом, постоял у окна с улыбкой на лице.

"И мне нужно в штаб",— подумал он.

...Майор Капустин отрапортовал, отступил в сторону. Думал, что Дым будет говорить с аудиторией. А тот про­шел и сел среди летчиков.

На столе перед Капустиным выстроилась целая эскад­рилья пластмассовых самолетов. Майор демонстрировал на них атаки одиночных самолетов, бой пары. Летчики подхо­дили к столу, сами показывали, как будут завтра летать и выполнять упражнения.

Когда Капустин сказал: "У меня все", Дым встал, вы­шел из-за стола.

— Теорию вы знаете хорошо. Я слышал ваши ответы. Завтра мы практически закрепим знания. Майор Капу­стин верно сказал: истребитель в воздухе для того, чтобы бомбардировщик не дремал. Поэтому я хочу вам напо­мнить: не забывайте о темпе. Для чего у нас небывалые скорости, высота, маневренность? Все ради него, темпа. Стремительности нашей атаки не выдержит ни одна цель. На то мы истребители! Мы должны добиваться своего с первого захода. Ни на минуту не забывайте этого во вре­мя мирной учебы.

13

Утром Ахтан собрал всех медицинских сестер и как но­вый начальник лазарета высказал им свои требования. Они ничем не отличались от приказов временно испол­нявшего обязанности начальника майора Карасева. Правда, из того трудно было слово вытянуть, а Ахтан умел говорить. Он сказал, что начальник медслужбы соединения подполковник Сорочин очень чуткий человек и отличный врач. С таким начальником можно работать и горя не знать. Сорочин надеется на коллектив лазарета, и, разумеется, коллектив не подведет его.

У лазарета будет хирургический уклон. Все операции, которые прежде брал на себя госпиталь, теперь будут проводиться на месте. Для этого в лазарете имеется свое помещение, условия, люди. С этими словами Ахтан поднял над головой руки. Медсестры засмеялись. Ахтан решил, что контакт с аудиторией найден. Здесь, видимо, врачи никогда так не разговаривали со средним медицинским персоналом. Эта мысль подзадорила его, и он разговорился еще пуще. Начал с охраны здоровья на Западе, где человек человеку волк (Homo homini lupus est), и пошел, и пошел... И все так гладко. Однако нужно было закруглиться.

— Я сделаю лазарет образцовым,— возвел Ахтан глаза к потолку.— А вас, медицинские сестры, настоящими помощниками врача. Кроме работы в медпункте, будете дежурить в лазарете. Придется работать и операционными сестрами. Перед вами широкое поле деятельности. От вас требуется одно — на совесть работать и учиться...

Ахтан заложил руку за пояс белого халата. Шапочка съехала на левое ухо.

Вера что-то шепнула соседке. Та улыбнулась.

— Вера Язвицкая и ее соседка очень мило улыбаются. Предлагаю все приятное выкладывать на бочку.— Он хлопнул ладонью по простыне, которой был застлан стол.

— А если неприятное?

— Не может этого быть! — улыбнулся Ахтан и повел сестер в палаты.

В первой солдатской палате он переставил стол ближе к окну, а шкаф придвинул к двери. В офицерской палате койки поставил не вдоль, а поперек — проход получился у стены. Стол оказался у самого входа, потому что у окна не хватало места.

Во всю длину коридору приказал разостлать тканную елочкой дорожку.

— Может, доктор, к празднику постелем? — робко сказала старшая медсестра.

— У нас всегда должен быть праздник,— ответил Ахтан.

— Запачкается...— пыталась она отстаивать свое мнение.— Грязь...

— В лазарете грязь? Парадокс! Вы старшая сестра и не знаете этого...

— Я все знаю. Но гляньте, что на улице делается.

Направились в операционную. Ахтан взял с тумбочки коробку со стерильным материалом, Показал, как делать маркировку сроков стерилизации.

— Маловато света...— Он крутил головой, оглядывая белые стены операционной.— Об этом я сам побеспокоюсь. Сюда нужна лампа дневного света.

Опять все вышли в коридор. Сестры переглядывались, на их лицах было недоумение. Очень уж скоро закончил новый начальник переустройство лазарета. Ничего, собст­венно, не сделал, а сколько наговорил!

Из кабинета начальника лазарета вышел Сорочин. Ах­тан шустро подлетел к нему. Доложил, что весь коллектив сестер занимается наведением порядка.

— Какие будут замечания? — спросил он.

Сорочин не был готов к ответу. Кругом столько людей, и сразу давай оценку их работе. Он пригладил жиденькие волосы и двинулся осматривать помещения.

— Ф-фу...— одобрительно фыркнул, выходя из солдат­ской палаты.— И в наших условиях многое можно сде­лать. Руки всегда найдутся, надо только иметь желание и голову...

Все невольно обратили взгляды на Ахтана. Головка у него маленькая, как яйцо, но, оказывается, варит.

Все, что Ахтан показывал, очень нравилось Сорочину. Что вначит иметь человека, для которого советы начальни­ка — приказ!

— Ф-фу... Хорошо! — Сорочин бросил взгляд вдоль коридора.— Совершенствуйте, товарищи, порядок и даль­ше. Наш лазарет может и должен быть образцовым...

Ахтан, изогнувшись, как в поклоне, взял под козырек.

Вскоре они уже просматривали в кабинете истории болезней.

— Я как-то вам говорил насчет солдата Корженевича. Он направлен Смириным. Там никакой не грипп, а самый настоящий тиф. Больной лежит в изоляторе. Прошу взглянуть...

— Хорошо.

Сорочин еще раз огляделся. Ему показалось, что все работники лазарета подтянулись, верят новому начальнику, так горячо веявшемуся за дело.

— Как ваша научная работа? Пишете помаленьку?

— Где там! — вздохнул Ахтан.

В дверях показался посыльный штаба.

— Вас вызывает командир части,— получив у Сорочи­на разрешение, обратился он к Ахтану. Тот кивком отпу­стил посыльного и еще раз вздохнул:

— Только возьмешься за работу — уже вызывают...

Расчет был на сочувствие Сорочина.

— К командиру надо идти. Мало ли что Королеву мо­жет понадобиться,— сказал Сорочин.

Ахтан легко взбежал на крыльцо штаба, перед кабине­том командира оправил шинель, постучался. Прикрыв за собою дверь, доложил и замер у порога.

Подполковник Королев, откинувшись на спинку стула, весело смотрел на своего врача. Лицо у командира розо­вое, свежее. Глазами указал на диван. Ахтан снял шапку, сел, внимательно наблюдая за Королевым. "Что ему от ме­ня нужно?"

А тот достал из ящика стола лист бумаги, положил пе­ред собой. Углубился в чтение. Ахтан узнал свой рапорт и облегченно вздохнул.

Командир перевел взгляд на него.

— У меня ваш рапорт. Хотелось бы поговорить... Вы достаточно убедительно обосновали свое намерение. Дей­ствительно, такие специалисты — врачи-конструкторы нужны воздушному флоту...

Королев помолчал. Лицо его было спокойно. То ли думал, что сказать дальше, то ли просто отдыхал. Ничего удивительного: работы у человека по горло. А беседа с Ахтаном обещала быть интересной.

Наконец Королев снова заглянул в рапорт.

— Вы окончили медицинский институт, не так ли? Го­сударство затратило на вас немалые средства. Работая вра­чом, вы еще не успели вернуть эту задолженность. И вдруг хотите опять поступать в высшее военное учебное заведе­ние. Хотите быть авиационным конструктором. Имейте в виду, что не все слушатели конструкторского факульте­та выходят конструкторами. Они часто работают инжене­рами. Так стоит ли менять профессию врача на инженера?

Под испытующим взглядом командира Ахтан, как на иголках, заерзал на диване.

— Выходит, посылать вас в воздушную академию неце­лесообразно. Интересно, откуда у вас взялась эта мысль? Вы всерьез подумали или подали, рапорт из оригинально­сти? — Королев будто смотрел в душу Ахтану.

— Думал серьезно,—тихо проговорил Ахтан. Он был подавлен тем, что Королев разгадал его тайные помыслы. Но не бог же он, в конце-то концов. И Ахтан продолжал: — Развитие авиации идет очень бурно. Трудно представить, какие требования будут предъявлены конструкторам, вра­чам, летчикам, ну, скажем, через два-три года. Мне дума­ется, что авиаконструктор будущего должен досконально знать, как поведет себя человеческий организм в полете. Тот, кто объединит в себе познания врача и специалиста-авиатора,— тот заменит десятки инженеров, врачей, кото­рые топчутся на месте и повторяют известные истины. Ради этого есть резон сменить профессию. Как вы счи­таете?

— Нашему бы теляти да волка съесть! Да ведь как жизнь сложится...— По всему чувствовалось, что Королев хочет отговорить Ахтана.— Поработайте врачом. Приобре­тите практические навыки в какой-нибудь узкой области,— спокойно посмотрел командир в потемневшее лицо Ахта­на.— Авиации нужны хорошие врачи. Работа врача почет­на, и это...

Ахтан встал и, не спросив разрешения, обиженно заго­ворил:

— Вы так считаете, потому что не знаете нормальной фивиологии и анатомии. Чтобы их знать, надо отсидеть на институтской скамье не меньше пяти лет.

Подполковник Королев хлопнул широкой ладонью по столу. Рапорт, о котором они вели речь, взлетел в воздух и спикировал на Ахтана.

— Я не знаю физиологии? — низким голосом переспро­сил Королев.— А вы у меня для чего? Консультировать командира по нормальной физиологии или изобретать но­вые самолеты? — Ахтан понял, что ляпнул не то.— Не ко­зыряйте своей образованностью. Я не видел еще вашего диплома и не знаю, как и что вы сдавали в институте. Но зачет по военной гигиене приму у вас сегодня в нашей солдатской столовой и поставлю двойку...

— Возможно,— поймал Королева на слове Ахтан.— Моя мать не была командиром батальона, однако в доме у нее было в сто раз чище, чем в солдатской столовой, окоторой вы изволили сказать. Это вы-то хотите мне ставить двойку?.. Королев проглотил пилюлю. В самом деле, с какой это стати он в солдатской столовой будет принимать у Ахтана зачет по военной гигиене? Не ему ли, хозяину части, следовало навести чистоту и порядок как в штабе, так и в столовой? Надо было искать выход из положения.

— Вы знаете, где в самолете трубка Пито? — саросил Королев.

— А вы знаете, что такое situs inversus?

Тут уже Королев вспылил, сорвался на крик, и Ахтан еле дождался от него спасительных слов:

— Можете идти...

Он во мгновение ока очутился на улице. Добрый квар­тал оставил позади, прежде чем пришел в себя, огляделся. Навстречу шел Сорочин.

— Что стряслось?

— Он так кричал...

— Ф-фу...— Сорочин обтерся платочком.

Ахтан рассказал, что произошло в кабинете у Короле­ва. В глазах у Сорочина промелькнул испуг. Ахтан уедет учиться, и гарнизон опять останется без хирурга...

— Я переговорю с Королевым,— не без тайной мысли предложил Сорочин.

— И слушать теперь про академию не хочу! — отмах­нулся Ахтан.

— Ладно. Ступайте на работу. Занимайтесь лазаре­том,— спокойно сказал Сорочин и свернул в переулок, где располагалась барокамера.

Не успел Ахтан подняться на второй этаж, как в лаза­рете появился Смирин: хотел посмотреть, как идет лечение больных его полка.

— Прошу вас, Николай Иванович,— любезно встретил его Ахтан,— У меня как раз операция. Острый аппендицит у солдата...

— Какой части?

— От доктора Лущицкого. Прошу ассистировать мне.

Смирин подумал и согласился. В самом деле, почему бы не принять участие в операции? С одной стороны, вспом­нить, что забылось, с другой — посмотреть, как коллега будет оперировать, помочь ему. Конечно, тут бы Лущицкому быть ассистентом, как-никак его солдат, но коль Лущицкого нет, где-то, видимо, занят, Смирин может его за­менить.

— Мыться вместе будем,— оживленно сказал Ахтан.

Спустя пять минут Смирин стоял под умывальником и усердно взбивал щеткой мыльную пену иа обнаженных по самые локти руках. Изредка поглядывал на тощую шею Ахтана, вертевшегося рядом и но умолкавшего ни на секунду.

— Жаль, что вы не хирург,— заметил Ахтан.

— А я не жалею. На широком поле медицинской прак­тики есть место не только хирургам. И нам, общевойско­вым врачам, немалая делянка отведена. Разве не правда?

— Интуицией чую, что из вас получился бы хороший хирург...

Смирин только усмехнулся. Он увидел, как в операци­онной Вера доставала из ящика рыжеватые стерильные халаты. Любовно наблюдал за нею и встретил ее нетерпе­ливый взгляд.

— Мы сейчас,— кивнул он.

Хирург и ассистент вымыли руки, или, как говорят, по­мылись. Вера подала халат Смирину, потом — Ахтану. Когда Смирин подставил руки в резиновых перчатках под струю спирта, ополоснул их, они янтарно заискрились в лучах солнца, заглянувшего в окно операционной. Поднял глаза на Веру. В ее глазах было столько нежности, печали и немного укора, хоть ты беги от этого взгляда...

Смирин радостно вздохнул, усилием воли отогнал прочь волнение. Но все равно ему не стоялось на месте: расхаживал по операционной, держа руки у лица, закры­того марлевой маской. На душе было легко-легко.

— Начнем, коллега...

Они подошли к операционному столу, на котором уже лежал больной. Операционная сестра, вся в белом, бес­шумно поднялась с табуретки. Быстро, без слов подала все нужное для анестезии, и вот в руках у нее блеснул скаль­пель.

— Я...— вызвался Смирин и чиркнул перед собою паль­цем в воздухе, показывая, что хочет начать операцию.

— Пожалуйста! — охотно кивнул Ахтан.

Смирин провел скальпелем, делая разрез, и удивленно замер. На желтом от йода операционном поле легла белая полоса — и больше ничего. Он потрогал лезвие и укоризненно посмотрел на операционную сестру. Инструмент, будь он неладен!..

Тупой скальпель полетел в тазик, и в руке у Смирина уже был другой. Коротким резким движением руки про­шел он все ткани до самых мышц. Какие-то доли секунды разрез был чистым, потом сосуды брызнули каплями крови...

— Такие разрезы делал Пирогов,— похвалил Ахтан.

— Теперь слово за хирургом,— сказал Смирин и взял­ся за крючки, чтобы расширить рану.

Дальше операция пошла не так быстро, как начал ее Смирин. Ахтан низко наклонялся над операционным по­лем, подолгу присматривался, будто чего-то не узнавал.

Смирин крючками расширил поле для работы и локтем чувствовал, как ритмично вздымалась и опускалась грудь больного. Мысленно он прошел дальше того, что сделал Ахтан, вспомнил, как на практике, будучи слушателем четвертого курса, он самостоятельно сделал такую опера­цию. Ассистировал тогда ему доцент клиники. Вскоре он увидел, что лоб Ахтана усеяли крупные капли пота, по­нял: хирург не может найти червеобразного отростка.

— Situs inversus,— тихим голосом выговорил Ахтан.

Очень редко, однако бывают случаи, когда у человека сердце расположено в правой половине груди, а аппен­дикс — слева. Называется это по-латыни situs inversus.

— Какой же тут situs? — возразил Смирин, ощущая локтем толчки сердца в левой половине груди больного.

Руки у Ахтана дрожали... Вдруг он схватился за жи­вот, скорчился. Шепнул на ухо Смирину что-то неразбор­чивое и выбежал за дверь.

Глаза операционной сестры округлились от ужаса: хи­рург бросил операцию на ассистента и убежал!

Жар ударил в лицо Смирину. Взялся быть ассистентом? Изволь! Можешь теперь заниматься больным один на один! Однако чего стоять? Не ждать же, пока вернется Ах­тан, да еще вернется ли? Это тебе не на самолетах летать, прыгать с парашютом или, скажем, спорить с Твердохваловым либо Сорочиным. Покажи, на что ты способен как врач в самый критический момент.

Смирин отпустил крючки, и аппендикс сам показался из раны.

— Вот тебе и situs!

Смирин взглянул на онемевшую от удивления опера­ционную сестру.

— Зовите Веру! — приказал он.

Не успела сестра дойти до двери, как показалась Вера.

— Мойтесь,— сказал Смирин,— Будете помогать...

— Пришел майор Лущицкий. Может быть, он?..

— Давайте его сюда!

Заглянул Лущицкий, расширил глаза:

— Ты один?

— Прошу сюда,— сказал Смирин и зацепил левый крючок за простыню.

— Я помоюсь полевым способом. Раз... раз...

Вскоре Лущицкий поднял перед собою руки в желтых перчатках.

И они вдвоем продолжали операцию.

Наконец операционная сестра обтерла салфеткой лоб майору Лущицкому.

— Николай Иванович, что ж это получается? Ты опе­рируешь, а я стою да потею...

— Теперь и мы с тобой хирурги,— сделав марлевую наклейку, сказал Смирин и сдернул с больного просты­ню.— Можете ехать в палату.

Он подошел к окну и, снимая перчатки, смотрел на не­бо. Тонкая дымка ткалась на горизонте возле синей зубчат­ки леса.

"Будут полеты",— подумал он и заторопился.

— Дай-ка я на тебя гляну,— Улыбка тронула лицо Лущицкого.— А Сорочин говорит, что мы ничего не умеем...

— Пускай говорит.

Вера отвезла больного в палату и возвратилась.

— Лежит и стонет.

— Кто?

— Ахтан.

— А я думал — солдат. Спасибо за помощь.— Смприн пожал руку Лущицкому, Вере, взглянул на часы.— Мне на полеты пора...

В кабинете начальника лазарета на кушетке, в халате, подогнув ноги, лежал с грелкой на животе Ахтан.

Когда вошел Смирин, он еще больше вдавил голову в подушку, простонал:

— Мне уже лучше...

Смирин надел шинель и, не заходя в палаты, поехал на аэродром.

14

В тот день, когда Кудлач так неожиданно ушел из до­му, Марина задумала сходить в кино. Ждала мужа больше трех часов и, когда на улице совсем смерклось, стала уби­рать в комнате. Вытерла подоконник, сняла со стола ска­терть и увидела на полу письмо.

Оставила работу, села, быстро пробежала глазами пер­вые строчки, добродушно усмехнулась в том месте, где Янка Чуб описывал характер своей девушки, однако чем дальше, тем больше ее охватывало недоумение. Накрывая стол чистой скатертью, задумалась.

"Янка Чуб? Это же тот чернявый механик, что забегал к нам несколько раз. Все смеялся, играл с Сашей. И вот, видите ли, опомнился. Что ему надо от меня?"

Она еще не осознала, что произошло в доме. Отмахи­валась от досадливых мыслей, но успокоиться не могла.

В молчании поужинала с сыном. Однако на душе не отлегло и после того, как Саша уснул. Долго ходила по комнате, не находя себе места. Подошла к этажерке и на нижней полочке увидела этюд. Задержала взгляд на сине­ватом, мглистом небе. Дальше — берег реки, зеленый луг, лес. С этюда на нее дохнул знойный летний день.

"Это же тот берег, где мы в выходной отдыхали",— узнала она. Беззаботно и весело прошло тогда время, и так всем было хорошо...

Она взяла папку, развернула. Просматривая рисунки, остановилась на одном из них: парк с фонтаном, начинав­шийся сразу за родильным домом. Это место она хорошо знала — каждый день проходила мимо по дороге на рабо­ту. Здесь часто прогуливался и Кудлач, поджидая ее.

Припомнился минувший день в роддоме. Сколько там было посетителей, сколько счастливых отцов и матерей уехало домой с младенцами! Машинист паровоза в желез­нодорожной форме поцеловал Марину в щеку и вручил букет цветов.

— От моего сына! — сказал радостно.

Весь день Марина жила счастьем людей, впитывала в себя их добрые чувства. По дороге домой встретила Петров­ского. Постояли, посмеялись. А дома уже ждало письмо Чуба.

"Ишь какой добренький нашелся! — думала с горечью Марина,— А где же ты раньше был?"

До сих пор они с Кудлачем жили в мире и согласии. Он никогда не расспрашивал, чем она занималась, когда он был на полетах или дежурил. Служба такая, что он часто по нескольку дней кряду не приходил домой, летал на учения, тренировки. Случалось и так, что завтракал до­ма, а обедал где-нибудь за тридевять земель. В свободное время тащился с этюдником за город или в парк и там пропадал до сумерек. И все было хорошо.

"Теперь этот Чуб живет где-то на Украине. Что ему за дело до нас?" Марина выключила свет и незаметно уснула. Ночью проснулась как от толчка. Протянула руку, пощу­пала слева от себя. Степана не было.

"Может, дежурит? Не первый раз..." — успокаивала се­бя, но сон уже не приходил. Она встала, подошла к кро­ватке сына, поправила одеяло. Вышла в другую комнату, постояла перед настольными часами. Ровно шесть. Ни ра­но, ни поздно. Неспешно принялась готовить завтрак.

На работе весь день была сама не своя. Не могла до­ждаться конца смены. Нигде не задерживаясь, побежала домой. Заглянула в комнату, постояла на кухне.

"Степана так и не было..." Весь вечер думала только об этом.

А Степан не пришел ни назавтра, ни послезавтра. Уже где-то на пятый день со двора прибежал Саша и протянул ей шоколадку.

— Откуда она у тебя?

— Папа дал...

Марина вздрогнула.

— В штаб ходил?

— Не-а... Папа там, где летчики живут. На полеты со­бирается.

Марина догадалась, что Саша был в гостинице. Ее опа­сения подтверждались. А тут еще, не успела она выпрово­дить Сашу на двор, в дверь постучали. Соседка...

— Марина, это правда?

— Что?

— А то не знаешь?

— Да говори же!

— Насчет вас с Петровским весь городок болтает...

В глазах у соседки не было ничего, кроме жгучего лю­бопытства. Нет, Марина не станет исповедоваться, рас­крывать душу.

— Пускай и обо мне поболтают...

Ответ убедил соседку, что люди говорят правду.

Дома Марине не сиделось. Вышла на улицу и — надо же — сразу на другой стороне заметила Петровского.

— Ну, здравствуй,— окликнула его.

— Слыхала разговорчики? — спросил Петровский, пе­реходя улицу.

— А ты слышал? Что ж не пришел?

— Да ты что!

Марина перехватила его ускользающий взгляд.

— Люди, значит, говорят, что ты мой любовник? Не многовато ли это для тебя? На тебя же смотреть жалко. Стоишь как мокрая курица,— насмешливо сказала она.

— Погоди, Марина...

— А если б я в самом деле попала в беду? Ты бы при­шел на выручку? Хвастать перед солдатами умеешь... Да они-то поумнее тебя. Хотел на позор меня выставить? Не тут-то было...

— Я спешу...— Петровский быстро зашагал прочь.

Отчаянно хотелось догнать его, сказать еще что-ни­будь обидное, резкое. Она сделала шаг и вдруг останови­лась, заметив, как женщины с их двора, сидевшие на ска­мейке, поспешно отвернулись.

"И вы уже глядеть не хотите? С каких это пор? — жестко усмехнулась она.— Отворачиваетесь, как от прока­женной. Думаете, каяться буду? Как же, ждите!"

Нарочито медленно прошла она с независимым видом мимо своего подъезда, словно лишний раз хотела показать­ся соседкам.

"Прежде-то проходу не давали,— возмущенно думала она.— Идешь с работы — встретят приветливо, расспросят, насчет детей посоветуются, на свои хвори пожалуются. А теперь..."

Марина брела по улице, внимательно присматривалась к людям. Неужели на нее все так глядят? А что думает командир полка? При этой мысли она даже остановилась.

"А в самом деле, что он скажет?" — оживилась вдруг и решительно направилась к штабу.

Дежурный по полку, молоденький летчик, козырнул ей, выслушал, вежливо предложил идти за ним. Воэле кабине­та командира поднял глаза на дверь, еще раз взял под ко­зырек и пошел обратно. Она проводила его взглядом и по­стучалась.

— Прошу! — послышалось в ответ.

— Вы меня не звали,— начала она, входя в кабинет.— Я сама...

Дым встал ей навстречу.

— Очень рад вас видеть,— учтиво пожал красивую ру­ку и даже слегка смутился.

Марина прошла к столу, огляделась.

Лицо у нее белое, с приятным румянцем на щеках. Ма­ленький носик, разве что излишне правильный. Черные как смоль волосы собраны в высокий узел, оттеняют длин­ную шею с темной родинкой. Расклешенная юбка и вишне­вая кофточка подчеркивают девичью стройность фигуры.

С приходом Марины в строгом кабинете стало словно светлее.

— Вы к нам не заходите,— произнесла она с мягким упреком и подняла черные глаза на Дыма.— Я понимаю, работы много...

Она была так хороша, что полковник откровенно залю­бовался ею.

— Садитесь,— опомнился наконец он и придвинул ей стул.

— Мы, акушерки, в родильном доме даем детям, если можно так сказать, путевку в жизнь. Они подрастают, и в школе ими долго занимается ваша жена. Не так ли?

Дым кивнул.

— После школы ребята идут в армию и попадают в ваши руки...

— А девчата? — с лукавством спросил Дым.

— Учатся дальше, работают. Некоторые из них стано­вятся спутницами жизни ваших летчиков, техников...

Дым улыбнулся. Ему было приятно слушать Марину.

— А вы летаете, несете дежурство, работаете в штабе. Ваши дети растут и не видят отцов...

— Служба у нас такая,— сказал Дым, когда Марина на секунду умолкла.

— А когда наступит такое время, что офицеры смогут видеть своих жен днем, сами будут воспитывать своих де­тей, а не надеяться на ясли, детсад, школу?

— Мы думаем о том, как организовать рабочий день офицера, чтобы он имел возможность не только воспиты­вать детей...— Дым словно оправдывался перед Мариной.

— Я скажу больше.— Марина опустила глаза.— Иной раз такое положение приводит к конфликтам в молодых семьях. Не подумайте, что я пришла говорить о собствен­ных неприятностях, оправдываться. Нет! — подняла она голову.

Дым перехватил взгляд Марины.

— У нас все офицеры много работают, часто бывают в командировках и тем не менее в семейной жизни обхо­дятся без конфликтов,— сказал он.— А вот вы... Сами же говорите, что у вас неприятности. Я хотел бы побеседовать с вами как командир...

— Вы не мой командир.

— Как командир и старший товарищ вашего мужа...

— Это ближе.

— Как человек с человеком.

— Вот теперь иное дело. Я вас слушаю.

— Так что у вас с Петровским? — По тому, как взле­тели брови Марины, Дым понял, что спросил неудачно, но она еама выручила его.

— И вы? — удивленно посмотрела на командира.— И вы о Петровском? За кого вы меня принимаете?

Дым налег грудью на стол, а Марина продолжала:

— Петровскому ни за что не сманить чужой жены. Не бойтесь. Поверьте мне, женщинам такие мужчины не нра­вятся. Их держат при себе напоказ, как игрушки...

Дыму стоило немалых усилий скрыть свое удивление.

— А что вы на этот счет думаете? — спросила Марина.

"С нею Петровскому действительно нечего делать. Пу­стые слухи. В конце концов, такой можно многое про­стить",— размышлял Дым.

Он любил Кудлача как летчика, как человека и все эти дни искренне сочувствовал ему, даже испытывал нелов­кость, что своей командирской властью не может разре­шить его вопроса. А сейчас вот виновница всего этого шу­ма сидела перед ним, ждала ответа, и он не знал, что ска­зать.

— Да-а-а...— протянул он низким грудным голосом и даже поежился, будто от холода.— Что я думаю?

Может быть, никогда еще не вставало перед Дымом вопросов труднее, чем этот. Ответь-ка на него не как ко­мандир подчиненному, а как человек человеку!

— Понимаете, факт таков, что даже Чуб не смолчал...

— А что ж он полгода молчал? Я бы на его месте в тот же день на весь городок разнесла...

Марина бросила на Дыма колючий взгляд и уставилась на свои сложенные на коленях руки, комкавшие платочек, словно он был всему виной.

Так они и сидели в молчании несколько долгих минут.

"Славные люди,— думал Дым о Кудлаче с Мариной,— и надо же такому случиться. Чего им не хватает?"

Марина наконец подняла голову.

— С Петровским я училась в одной школе и знаю, что нравилась ему. Но чтобы он мне...— отрицательно покача­ла головой.— Через несколько лет встретились эдесь, в го­родке.— Марина помолчала и перешла в наступление: — И что же, я при встречах должна была отворачиваться от него? Как, по-вашему? По-вашему, Кудлач имел основа­ния так поступить?

— Семейные отношения — очень сложное дело...

— Особенно чужие,— добавила Марина.

Зазвонил телефон. Дым неохотно поднял трубку.

— Здравия желаю! Слушаю вас, товарищ командир.— Переложил трубку в другую руку.— Помню, как же! Гово­рили, и давно. Подписали приказ? Не стану задерживать готового командира эскадрильи. Получим приказ и отко­мандируем. Остальное все в порядке. Всего хорошего! — Дым опустил трубку на рычаг.— Кудлач с повышением назначен в полк...— Он назвал полк Алесика, базировав­шийся к северу от них.— Готовьтесь переезжать...

Хлопоты Марину не беспокоили — она привыкла к ча­стым переездам. Куда важнее была работа, которую при­дется бросить.

Марина вздохнула и легко поднялась:

— Спасибо за все.

— Заходите.— Дым словно нехотя выпустил ее руку, проводив из кабинета.

А она вышла из штаба во власти новых мыслей и забот, на минуту остановилась на тропинке, а потом реши­тельно пошла по ней.

Тропинка привела к гостинице летчиков. Марина отво­рила дверь в шестую комнату.

— А-а, вот ты где, отшельник! — радостно сказала Кудлачу, сидевшему спиной к ней. Тот от неожиданности вско­чил, бросив кисть, обернулся. Марина подошла к столу и увидела на рисунке большое открытое окно. За ним — ве­точка сирени с набухшими почками. На них масляно по­блескивает коричневая чешуя, а на самых кончиках уже проклюнулись зеленые язычки листков.

— Хорошо...— похвалила она, прижавшись к его пле­чу.— Степа, нам же сына растить. Что ты делаешь?

Знакомый запах волос закружил Кудлачу голову. Он не мог произнести ни слова.

— Пошли домой.— Марина, отстранившись, с надеж­дой заглянула ему в лицо.

— Н-нет...— словно проглатывая сухое, ответил он.

— И слышать ничего не хочу! — Она стала собирать со стола рисунки, краски, книжки.— Пошли!

— Ночные полеты...

— Приходи после ночных. Я буду ждать...

— Возьми домой,— протянул Кудлач жене свернутый в трубку рисунок.

15

Последние трое суток Смирин с утра до позднего вечера сидел с летчиками в барокамере и даже не заходил в штаб. Кудлач рассказал ему, что в полк приехал новый замполит майор Зверев. Офицеры хвалили Зверева: берется за дело горячо. На стоянках выстраивал механиков, проверял каптерки. Повыбрасывал за ненадобностью вся­кий хлам, и порядка, говорят, прибавилось.

Свежий глаз всегда видит больше и лучше.

И потому в это солнечное утро, на построении полка, когда из казармы вышел Дым, а за ним Зверев, Смирин придирчиво наблюдал за замполитом. Был он в новеньком мундире с блестящими пуговицами. Дым ставил задачу полку, а рядом — руки назад — стоял замполит. Ростом немного пониже Дыма, с большими черными глазами, он переводил взгляд с фланга на фланг и, казалось, вот-вот вставит слово, перебьет командира.

Заканчивая, Дым приказал первой эскадрилье после построения идти в барокамеру и, глянув на правый фланг, где стоял Смирин, поинтересовался, когда будут законче­ны испытания. Врач ответил, что все эскадрильи у него уже побывали, а с первой постарается завершить работу до вечера.

Дым посмотрел на Зверева.

— У меня два объявления,— сказал замполит и сделал шаг вперед.— В шестнадцать часов я собираю ответствен­ных за политзанятия в группах, а в восемнадцать жду в клубе жен офицеров.

На том построение и кончилось. Эскадрильи разошлись, перед казармой осталась только часть офицеров управления. К ним и направился Зверев. Инженеры ушли в казар­му, и врач оказался с замполитом один на один. Разговор начал замполит:

— Вам сегодня обязательно надо быть на совещании. Я смотрел по журналу — вы редко бывали...

— Не смогу сегодня,— спокойно ответил Смирин.

— Почему?

— Работы много.

— Кому бы говорить, что работы много, только не вам, доктор,— В голосе Зверева слышались игривые нотки, а большие черные глаза смеялись. Это задело Смирина — он потемнел лицом, выпрямился.

Зверев отметил про себя эти перемены, однако про­должал:

— И что же вы такое делаете?

— Вы были на построении? Слышали, что Дым прика­зал делать первой эскадрилье?

— Слышал...

— Так чего же спрашиваете?

— И все же позвольте не поверить, что у вас так уж много работы.

— Думаете, работа только у вас?..

Зверев недовольно хмыкнул, и Смирин не сдержался:

— У нас службу все несут исправно. И вам, чтобы по­ходить на Фурманова-комиссара, следовало бы сперва узнать людей и их обязанности, а уж потом делать выводы.

— Вот вы как!..— Зверев посмотрел по сторонам.

— Не оглядывайтесь, мы здесь вдвоем. Вы мне броси­ли упрек, а я ответил,— с прежним спокойствием сказал Смирин.

Не попрощавшись, Зверев поспешил в штаб.

От этой беседы у Смирина осталось нехорошее чувство. Хотел тоже пойти в штаб и там закончить разговор, но по­дошел механик, доложил, что аппаратура готова. В агре­гатной Смирин проверил двигатель, осмотрел приборы ка­меры и вышел к летчикам.

— Начнем?

В высокую стальную коробку барокамеры село трое лет­чиков. Их лица ярко освещала электрическая лампочка. Механик герметически закрыл дверцу, включил двигатель, и "подъем" на высоту начался.

Двигатель выкачивал из стальной коробки воздух, а блестящий столбик живого серебра в изогнутом колене прибора падал, показывая барометрическое давление на разных высотах. На пульте барокамеры работа прибора дублировалась альтиметром.

Смирин в шлемофоне стоял за пультом перед прибор­ной доской. Разговаривал с летчиками, подходил к круглому оконцу, напоминающему глаз циклопа, всматривался в их лица.

Поскрипывая новенькими ботинками, вошел начальник политотдела полковник Матуль. Лицо его было строго и хмуро. Смирин отключился от пульта барокамеры, стал докладывать полковнику.

— Продолжайте работу,— сказал Матуль и крепко пожал врачу руку.

Смирин опять подключился к пульту, приказал летчикам подсчитать пульс и записать на стандартных листах.

Полковник осмотрел круглое оконце в стальной стенке, затем приблизился и заглянул в него. За столом в ряд сидели летчики с кислородными масками на лицах. По красным вспотевшим лбам понял, что нелегко им дается испытание высотой.

"Крепкие хлопцы,— подумал о летчиках.— Аж пар от них валит!"

Никого из троих он не узнал. Спросил у Смирина:

— Какая сейчас высота?

— Двенадцать тысяч семьсот метров.

— Выше не пойдете?

— Пойдем до "потолка".

— Как чувствуют себя летчики?

— Хорошо. За все дни испытаний ни один не сошел, не выполнив упражнения.

Матуль, разговаривая со Смириным, внимательно изучал его, будто хотел выяснить не то, как чувствуют себя летчики, а нечто более важное.

Смирину было приятно, что начальник политотдела всем интересуется, все хочет знать, нашел даже время по­смотреть, как идут испытания.

— Может, и вы хотите побывать в стратосфере? Так я скоро выпущу лейтенантов и могу вас поднять,— предло­жил он Матулю.

Полковник отошел от оконца, и лицо его тронула усмешка.

— Рожденный ползать летать не может.

— Вы же летали?

— В свое время, доктор, да, мы добирались до заоб­лачных высот. Все было! — Глаза Матуля мечтательно прищурились.— Теперь недосуг. Вот что: не забывайте о ваших опытных кадрах. На полетах выдерживать режим дня, летное время. Никаких отступлений от приказа...

Смирин воспользовался случаем и рассказал о беседе с Астаховым насчет Дыма.

— Он думал, что я добивался отпуска для командира полка. А я только выполнял приказ...

— После всех испытаний зайдите ко мне.

Когда из барокамеры вышла третья тройка летчиков, Смирин взглянул на часы. Обед...

Задумавшись, он шел вдоль солнечной аллеи в столо­вую. Навстречу — капитан Леваковский.

— Что у тебя произошло со Зверевым?

— Ничего...

— Так уж и ничего. Он же прибежал в политотдел с заявлением, что Смирин демонстративно подрывает автори­тет замполита, препятствует проведению мероприятий по директиве политуправления.

— А дальше?

— Что при таком положении дел он, Зверев, не может плодотворно работать в полку. Поставил вопрос — либо он, либо Смирин. Потом пришел Матуль...

— Он ко мне заходил.

— В общем, не горячись, не то получишь взыскание.

— На мозоль не позволю становиться. Ты же меня знаешь...

— Смотри, дружище...

...Быстро бежали дни. Полк много летал. Как-то утром, перед разбором полетов, Зверев пригласил Смирина к себе.

"Неужели надумался сейчас говорить про тот слу­чай?" — подумал Смирин, входя в кабинет замполита.

Зверев сидел за столом.

— Через день думаю лететь с командиром полка. Два полета запланировал.— Он достал из стола медицинскую книжку, подал Смирину.— Прошу познакомиться...

Смирин подсел к столу, посмотрел, когда майор послед­ний раз проходил врачебно-летную комиссию. Замполит вышагивал по кабинету.

— Документы у меня в порядке. Даже испытания в ба­рокамере...

— Всего на пять тысяч?

— Да...

— А нужно?

— Я считаю, что это формальность. Летчик я немоло­дой, думаю, что справлюсь.

— А я думаю, что вы никуда не полетите, пока не пройдете испытания полностью, как их прошли все лет­чики полка,— сказал Смирин и закрыл медицинскую книжку Зверева.— Отныне она будет у меня...

Замполит заложил руки за спину, остро взглянул на Смирина:

— Формализм?

— Вы называете формализмом пунктуальное выполне­ние приказа? — Смирин встал.

Зверев переменил тон:

— Доктор, так как же мне быть?

— Как быть? Прошу завтра в барокамеру. Подниму вас с летчиком Макаровым. Без формализма...

— Вы, доктор, злопамятны.

— Как аукнется, так и откликнется,— сказал Сми­рин.— Завтра в девять ноль-ноль прошу ко мне,— и вышел.

Зверев остался один. Подошел к окну и, отставив ногу, раздраженно постучал каблуком по полу. Вот тебе и эску­лап! Поди знай, как получится. Ему, Звереву, просто не­обходимо вылететь в новом полку. Он не только замполит, а еще и летчик. В соединении летают только два замполи­та, он будет третьим. Попросил командира запланировать два полета, полагал, что с врачом уладит все без затруд­нений.

"Сухарь, а не врач. Не подпишет плановой таблицы — и не будешь летать,— обиженно думал он.— А может, завтра во всем признаться? Нет, не надо, попытка не пытка..."

Назавтра Зверев пришел в барокамеру как ни в чем не бывало, даже не подал виду, что накануне у них со Смириным был неприятный разговор. Послушно выполнял все требования врача при осмотре, с готовностью отвечал на вопросы. Потом Смирин осмотрел Макарова. Убедился, что оба хорошо знают, как пользоваться кислородным прибо­ром, и начал "подъем".

До звона в ушах гудел движок. Смирин, как маятник, ходил от пульта к оконцу барокамеры. Переговаривался со Зверевым, спрашивал у Макарова, как тот переносит высоту. В какой-то момент заметил, что отвечает ему только Макаров.

— Товарищ майор, как самочувствие? Что-то не слы­шу вашего голоса.

Не получив ответа, подошел к оконцу. Увидел: лицо замполита бледно как полотно, рука лихорадочно ищет ава­рийный кран кислородного прибора. Вырвал штурвал у механика и начал быстрый спуск. Стрелка альтиметра по­шла влево, а столбик ртути в трубке стал подниматься.

— Товарищ майор, почему вы ничего не говорите?

Высота падала. Смирин, не выпуская штурвала, боком дотянулся до оконца. Зверев вел себя спокойнее, но был по-прежнему бледен.

Смирин приказал Макарову проверить аварийную по­дачу кислорода в приборе Зверева и на какое-то время прекратил спуск, чтобы на состоянии майора не сказался резкий перепад давлений. Макаров доложил: кран и аппа­рат исправны.

Сделали еще две остановки, так называемые площадки, и спуск закончился. Смирин, Макаров и механик вынесли из барокамеры Зверева, положили на кушетку. Припав ухом к вспотевшей груди замполита, Смирин ловил тоны сердца. Они прослушивались хорошо и были чистыми.

— Вот тут... больно,— рукой показал Зверев на левую половину головы.

Это был опасный симптом, но Смирин не выдал своего волнения. Осмотрел майора: рефлексы правой половины тела были заторможены. Это говорило о многом. Так мож­но потерять человека не только для авиации...

Что же произошло? Высота была невелика и для трени­рованного человека не представляла опасности. Кислород­ный прибор работал хорошо. И вот на тебе! Сиди и думай, отчего майор не перенес испытания.

Смирин перебрал в памяти все случаи, когда летчики не выдерживали "подъема" в барокамере, но ничего подоб­ного в его практике не было.

— Как-то вдруг обдало жаром. Я стал задыхаться. Вя­лость разлилась по всему телу,— одними губами прошеп­тал Зверев.

— Не разговаривайте.

— Хорошо, доктор,— Зверев даже закрыл глаза.

Немного погодя Смирин снова проверил пульс у Звере­ва и обрадовался: пульс был в норме. Принес прибор и из­мерил кровяное давление. Достал из ушей резиновые трубки фонендоскопа и чуть было не сказал: "Не хитрите, товарищ майор, у вас ничего нет".

— Голова уже не болит,— сообщил Зверев, словно догадавшись, о чем думает врач.

— Лежите спокойно.

Смирин вошел в камеру, сел на место Зверева и сам проверил кислородный прибор.

"Что же все-таки произошло? — размышлял он.— Возможно, не отдохнул как следует?" Вышел из камеры, ши­роким шагом стал мерить помещение, как будто был на­едине с самим собой.

— Вам, видно, надо куда-то уйти? — спросил Зверев.— Идите, я буду лежать.

— Только не вставайте.

— Хорошо, доктор.

Смирин вышел, чтобы позвонить в лазарет, есть ли там места. Дежурная медсестра ответила, что офицерская па­лата вообще пустует. Когда Смирин возвратился в барока­меру, Зверева там не было.

— Товарищ Зверев! — позвал он.

Из агрегатной показался механик.

— Где майор?

— Лежал же здесь....

Смирин выбежал на улицу и увидел Зверева — тот уже подходил к своему дому. Не вошел, а юркнул в подъезд и, пока Смирин раздумывал, входить или не входить к зампо­литу, успел лечь в постель.

Смирин тяжело сел в кресло. Зверев ничего не говорил, врач тоже молчал. Длилось это, наверное, минут десять — достаточно, чтобы злость у Смирина прошла.

— Будто я не знал, доктор, куда вы спешите,— заговорил Зверев.— Меня не обманешь...

— Вы сами себя обманули.

— Ну и пусть. Зато я дома. Страх как не люблю ла­заретов...— Он заметил укоризненный взгляд Смирина.— Не беспокойтесь, мне уже совсем хорошо. Завтра выйду на службу.

Смирин пересел на кровать, снова стал проверять реф­лексы. Прежних симптомов не обнаруживалось. "Может, мне тогда почудилось, будто есть патоло­гия?" — неожиданно пришел вопрос. Тогда следовало до­садовать на самого себя: не сумел поставить диагноз. Но еще большая досада брала на медицину, так мало давшую в руки врача-практика и такую щедрую, если дело каса­лось клиник, институтов.

Кто же он, Смирин, в полку? Врач или только советчик по врачебным вопросам?

За время, которое он провел у постели Зверева, лицо Смирина потемнело, будто он сам тяжело переболел и только недавно встал с госпитальной койки.

А Зверев все время наблюдал за Смириным и, должно быть, догадывался, что творится на душе у врача. Хотел успокоить его, сказать, чтоб не тревожился и шел на служ­бу. Однако передумал, заговорил о другом:

— Командир будет недоволен...

— Чем?

— Договорились лететь, а я слег...

"О чем он? Только что речь шла о его жизни, а тут ка­кие-то мелочи, о которых можно и не вспоминать",— поду­мал Смирин, подходя к телефону. Позвонил в лазарет, вы­звал Петрова, оставил его у замполита, а сам направился к командиру полка.

— Слабец он! К полетам не допускать,— выслушав доклад Смирина, приказал Дым.

— Слушаюсь!

Смирин не спешил уходить, о чем-то думал.

— Что еще у вас?

— Допускать к полетам или не допускать — это не са­мое важное. Важнее то, что я не смог поставить диагноз.

Дым шагнул к нему.

— Ничего особенного, что вы не поставили диагноз. Один Аристотель все угадывал. Скажу о себе. Когда я окончил авиационную школу, я все-все знал. Никому не задавал вопросов. А сегодня ищу ответы на тысячу "по­чему?".

— Понимаю...

Смирин пришел домой, засел за учебники. Искал отве­та на вопрос: что же проиэошло в барокамере? Искал и не находил. В его собственной работе, недавно законченной, есть подробное описание кислородного голодания. Однако об этом он не подумал — сразу бросился искать помощи у научных авторитетов. "Эх, Митя, знал бы ты, как мне трудно!" — посмотрел он на фото Кудельского, стоявшее на этажерке. В задумчивом взгляде бывшего замполита уловил лукавинку, что всегда есть в глазах бывалых лю­дей. И друг вроде бы сказал ему: "Выше голову!"

Когда Смирин после академии приехал в полк, он был приятно удивлен — в гарнизоне нашлись фронтовые друзья: Кудельский в полку, а Леваковский в политотде­ле соединения. Они вдвоем жили в этой самой квартире и не отпускали от себя Смирина. Как хорошо было всем вместе жить, работать!

Кудельский вскоре уехал на место Зверева, Леваков­ский женился, и Смирин остался один. Так и живет...

Направляясь снова к Звереву, недалеко от помещения барокамеры Смирин повстречал Сорочина. Доложил о слу­чае с замполитом и был немало удивлен: начальник медслужбы хотя и налился краской, однако не кричал, а сдержанно расспрашивал, как все было. Потом попросил ежедневно докладывать о состоянии здоровья майора. Увидев, что Смирин спешит, неохотно распрощался. "Что-то стряс­лось с начальником",— отметил про себя Смирин.

Еще с крыльца он услышал в квартире Зверева смех.

— Весело что-то у вас,— сказал, входя в комнату.

— Рассказываю фельдшеру забавную историю,— отозвался Зверев.— Звонил Дым, приказал лежать до суб­боты...

— Не исключено, что и дольше.

— Смилуйтесь, доктор!

— Самолет, по крайней мере, вы не скоро увидите.

— Я буду выполнять все, что прикажете,— сказал Зверев.

— Вам стало хуже?

— Наоборот, мне совсем хорошо.

Смирин еще раз осмотрел больного. Видя вблизи озабо­ченное лицо врача, Зверев решил: "У него уже все сведе­ния о моей болезни добраны. А коль так..." И он отва­жился.

— Вот что, доктор... Я обязан рассказать вам... Только пусть это будет между нами.— Звереву сразу стало легко говорить.— Перед отъездом сюда эашел я к полковому вра­чу за медицинской книжкой и в шутку — мы с ним были друзьями — попросил поставить отметку об испытаниях в барокамере. Шутки шутками, а знаете — хотелось выле­теть... Он написал, что поднимал меня на пять тысяч. А теперь, когда вы стали меня поднимать, сами видели, что было.— Зверев поднял на Смирина блестящие черные гла­ва и с удивлением заметил, что врач спокойно слушает его, покачивая головой.— Я понимаю, доктор, что после всего этого не имею права на ваше доверие, но все же...

Смирин улыбнулся:

— Что вы! Значит, так: в полк пойдете завтра, а тре­нировку в барокамере начнем после выходного дня. Идет?

Зверев встал, протянул Смирину папиросу.

— Не курю и вам не советую...— отказался Смирин и, распрощавшись с облегчением, вышел на улицу.

16

На командном пульте остались полковник Дым и май­ор Смирин. По плановой таблице Дым прикинул, сколько в этот день будет полетов, и наклонился к микрофону;

— "Сорок четвертый", как у вас дела?

В репродукторе послышался басовитый голос "сорок четвертого":

— Разрешите десять и двадцать?

— Разрешаю! Прием.

Тишину аэродрома расколол могучий, нараставший с каждой секундой гул двигателей. Он надвигался стеной, глушил все на своем пути. Потом опал, как морская волна, когда ударяется о скалистый берег. На взлетной полосе показалось звено серебристых истребителей, за ним — вто­рое. Третье выходило с рулежной дорожки.

— Сорок разрешаю,— спокойно сказал Дым в ми­крофон.

От гула двигателей зазвенели стекла в окнах командно­го пульта и лист бумаги, лежавший на плановой таблице, неслышно пополз на пол. Смирин подхватил его на лету.

Не успел затихнуть гул взлетевших самолетов, как на старте появилось звено второй эскадрильи. Оно двигалось медленно, на ходу ровняя строй, и по команде руководи­теля полетов стремительно пошло на взлет. А на взлетную полосу уже выруливала третья эскадрилья.

На пульте все время звенели стекла. Дым держал пе­ред собою микрофон и строго смотрел в конец взлетной по­лосы. Замечаний по взлету у командира полка не было, и он положил микрофон на стол. В это время резко зазвонил телефон.

— Дым слушает!

— Говорит Астахов,— послышалось в трубке.— В один­надцать часов ваш вылет. Вы слушаете? Цели будет да­вать командующий. Над озером перехватить. Я все время на своем командном пункте.

Прижимая к уху черную телефонную трубку, Дым скло­нился над картой, задержал палец на маленьком синем кружочке озера посреди зеленого разлива лесов. Быстро определил курс, приблизительное расстояние.

— Вы сказали идти эскадрильей? Почему?

— А как?

— По плановой таблице мы идем восьмеркой. Восьмер­кой пойду, товарищ командир,— сказал Дым.

Смирин не раз наблюдал перемены, происходившие с командиром полка, когда он собирался в полет. И теперь вот Дым сразу стал вроде бы выше ростом, лицо сосредо­точилось и помолодело, а глаза загорелись необычным, ярким светом.

С затаенной грустью глядя на Дыма, Смирин завидо­вал его ловкости и спокойной отваге. В этом человеке бы­ла бодрость, заражавшая окружающих. Незыблемый авто­ритет командира основывался на широких познаниях и опыте.

Выглянув из окна пульта, Дым позвал майора Капус­тина и передал ему красную повязку руководителя поле­тов. По плановой таблице показал, кто в воздухе, где на­ходится и когда должен сесть.

— Иду с Анутюновым на перехват. А вы, майор, ко­мандуйте.

Сел в машину и поехал на стоянку.

Вскоре в репродукторе послышался его голос:

— Разрешите десять?

— Разрешаю,— ответил майор Капустин.

Восьмерка выстроилась парами, дала полный газ и со свистом пронеслась мимо командного пульта.

Дым взлетел первым, подобрал "ноги" и тронул ручку на себя. Оглянулся — никто не отстал, семерка держалась подле него плотным строем.

— Хорошо,— произнес вслух.

Отдалялась, словно проваливалась, земля, безгранич­но ширился горизонт. Слева искрилось солнце, и вся та сторона была затянута солнечной пылью. Солнце в гла­за — хуже нет для истребителя!

А впереди, далеко-далеко справа по курсу, блеснуло большим зеркалом озеро. Еще дальше дымил трубами ком­бинат. Поля словно сползали с конца плоскости назад, а спереди наплывал необозримый зеленый ковер леса. Вы­сота быстро росла.

Командир удобнее уселся в кресле, откинулся на бро­неспинку. Настроение у него было отличное, и если б не ларинги на шее, он бы запел.

Бросил взгляд на альтиметр, краем глаза отметил, что лес был уже под самолетом. Посмотрел на карту в план­шете. Еще три минуты — и они выйдут на заданный рубеж.

"Какую же цель даст командующий?" — подумал Дым, осматривая строй восьмерки.

Анутюнов, шедший рядом, кивком ответил на взгляд командира.

Дым только хотел предупредить всех, что пришли в заданный район, как ухо уловило глуховатый разморенный голос Астахова:

— Цель номер один, курс сорок пять. Высота...

Дым взглянул на альтиметр. "Худо... Нам надо быть значительно выше". Он плавно взял ручку управления на себя.

— Следить за мной! — приказал ведомым и увидел, что все самолеты пошли с набором высоты.

— Цель номер один, курс сорок пять, район...— повто­рил Астахов.

Солнце слепило. Дым опустил на глаза светофильтро­вые очки, поправил на лице кислородную маску.

— Атаковать цель! — приказал Астахов.

— Вас понял! Прием,— ответил Дым. Слегка довернул вправо и увидел цель: внизу, едва заметный, шел бомбар­дировщик и тянул за собою красивый белехонький хвост инверсии.

— Приготовиться!

Очутившись с солнечной стороны от цели, Дым хоро­шо знал, что бомбардировщик его не видит. Бросил ве­домым:

— Атакую! — отдал ручку управления от себя и тут же ощутил, как нарастает скорость пикирования. Прильнул к окуляру прицела. Силуэт бомбардировщика вписал­ся уже в первый блестящий круг, потом во второй и на­конец стал на перекрестие. Шум турбин почти совсем заглох, и Дым нажал кнопку фотокинопулемета. Тут же рывком взял ручку на себя и свечой взмыл ввысь.

Стрелки́ бомбардировщика, прикрывавшие заднюю по­лусферу, не выдержали стремительной атаки, бросили ру­коятки спаренных крупнокалиберных пулеметов, и те по­висли на турелях стволами вверх. Точь-в-точь как на вой­не. Нервы есть нервы. Не всякий стрелок, видя, как нос истребителя нацеливается в хвост бомбардировщику, су­меет вести огонь, защищаться. Инстинкт самосохранения загоняет стрелка под бронеспинку.

"Академическая цель. С нею справился бы и один Ма­каров,— подумал Дым.— А Астахов почему-то хотел по­слать сюда целую эскадрилью". И тут же спохватился: кто знает, какие соображения были у командира соеди­нения?

Дым уже представлял себе, как вернется вскорости на аэродром, снова сядет за стол руководителя полетов и там закончит этот летный день. Однако по фронтовой привыч­ке он не переставал оглядывать заднюю полусферу в ожи­дании атаки истребителей, которые по идее должны были прикрывать цель.

И тут снова послышался голос Астахова:

— Цель номер два, курс девяносто. Высота...

— Где находится цель? — переспросил Дым и прику­сил язык. Нарушил золотое правило перехватчика: мол­чать и внимательно слушать команды.

— Цель выходит на озеро,— ответил Астахов.

— Вас понял! — И Дым тут же отдал приказ Анутюнову: — Атакуйте цель номер два. Подходит к озеру...

Глянул за борт. Над озером по большому кругу ходи­ло звено Анутюнова. Нужного преимущества в высоте у него не было, и полковник на всякий случай сам рванулся ввысь.

— Внимание! — скомандовал ведомым.

Он увидел самолет, наперерез которому пошел Анутю­нов. Чтобы не олепило солнце, полковник изменил курс. Теперь солнце светило в спину, и видно было, как бомбар­дировщик, быстро набирая высоту, уходил от Анутюнова. На расстоянии трудно было судить, догонит его командир эскадрильи или нет.

Дым не тот человек, чтобы долго рассуждать в сложной обстановке. Не мешкая, спикировал и взял в прицел часть крыла бомбардировщика и кабину. Можно открывать огонь — трассиры снарядов прошьют кабину летчика, штурмана, заденут и двигатели...

Припомнилось Дыму, как он на Курской дуге в первый день битвы таким маневром за один вылет сбил трех "юнкерсов".

Вышел из атаки, набрал высоту, оглянулся. Анутюнов все же догнал цель и атаковал своим звеном. Звено шло парами, уступом, и это не понравилось Дыму.

"Тактика! — вскипел он.— Хвостовые стрелки снимут сперва пару Анутюнова, потом — вторую пару. Атаковать надо одновременно обеими парами. Огонь стрелков рас­сеется..."

Размышления Дыма перебил Астахов:

— Перейдите на другой канал связи.

— Вас понял,— ответил Дым и приказал своим само­летам присоединиться к Анутюнову, словно почуял что-то в голосе командира соединения.

Дым переключился на другой канал связи. Астахов спросил, сколько у него горючего. Спросил и впрямь каким-то не своим голосом.

— Девятьсот. Как поняли?

— Идите в квадрат "А"!

— Вас понял. Прием! — ответил Дым. Нашел на кар­те квадрат "А", хотя и без того знал, что это крайний пра­вый фланг воздушных просторов, охраняемых соединени­ем Астахова.

— Слушаю вас,— доложил он Астахову.

— В квадрате "А" курсом сто восемьдесят два идет нарушитель. Сейчас он в двадцати километрах от пункта "М"... Нарушителя посадить, а если станет отстреливать­ся — сбить.

— Вас понял. Прием!

Все ясно. Не далее как вчера Дым узнал, что зачин­щики войны в Корее, раздосадованные неудачами, пыта­лись послать нарушителя в наши воздушные просторы на Дальнем Востоке. Истребители перехватили его и посади­ли на аэродром.

"Это было где-то далеко... Что ж, если и тут кто-то за­блудился, я покажу ему дорогу",— посулил нарушителю Дым, держа курс на юг от пункта "М". Он прикинул на­правление, скорость и был твердо убежден, что их курсы пересекутся именно там.

Двигатель работал, как часы, высота бодрила и обостряла зрение. Перед Дымом открывались все новые синие горизонты соседнего с квадратом "А" участка. Здесь он никогда не летал.

Поправил кислородную маску, перезарядил пушки, снял с гашетки предохранитель. Как на войне. Не дре­мать!

Повернул голову влево, увидел конец консоли, и ему показалось, будто самолет едва заметно взмахивает крыль­ями. Понимал, что это иллюзия, но скорости, на которых машина отдает все, очень любил. Тогда он сливался с ма­шиной, ощущал ее каждым мускулом.

Посмотрел вправо и на белесом фоне неба увидел цель — именно там, где и рассчитывал.

— Вижу нарушителя. Иду на сближение. Прием! — передал Астахову.

Яркого солнца слева не видел. Впереди открывалась даль, сливавшаяся с тонкой синевой моря. Далекая-далекая земля едва заметно плыла назад. Но все это виделось краем сознания. Ум четко фиксировал главное: за нару­шителем гнались два истребителя. Вспомнил: цель коман­дующего молчала. А нарушитель уже вел огонь. От его хвоста в сторону преследующих истребителей тянулись разноцветные трассиры. Что делать? Предложить, чтобы шел на посадку? Какое там, когда он изо всех сил отстре­ливается!

Дым собрался. В доли секунды острым глазом рассчи­тал свой удар и со стороны солнца по самому краю сферы обстрела хвостовых пулеметов спикировал на противника. В прицеле появился маленький серый силуэт. Он на гла­зах рос, вышел из рамки первого круга, встал в пере­крестие...

"Сам идет в прицел",— мелькнуло у Дыма.

Трассиры хвостовых пулеметов протянулись в его сто­рону. Дым нажал на гашетку. Самолет задрожал от ярост­ной стрельбы. Нарушитель задымил, свалился на крыло и, кувыркаясь, пошел внив.

Выхватив машину из атаки, Дым огляделся. Внизу, под нарушителем, прошли и свечками взмыли вверх два истребителя. Передал Астахову, что нарушителя сбил и возвращается домой. Горючего было в обрез, и он выбрал самый экономичный режим двигателя. Но и это не помог­ло. Какое-то время машина шла по инерции, затем ее по­тянуло на нос.

— Иду без горючего, — доложил он Астахову.

Земля, еще недавно такая далекая, неумолимо прибли­жалась. Тишина даже испугала Дыма.

— Разрешаю катапультироваться,— послышался голос Астахова.

А высота падала и падала. Дошел до двух тысяч мет­ров, еще раз убедился, что до аэродрома ему не дотянуть. Садиться? А где? Под ним, словно море, плыл лес...

Стрелка альтиметра на миг застыла на двух тысячах и пошла дальше влево.

— Катапультируюсь,— глухо выдохнул Дым.— Как поняли?

— Вас понял,— ответил Астахов.

Мысленно попрощался с машиной и вырвал из гнезда шнур шлемофона. Наклонился вперед и внизу справа по­тянул за ручку. Фонарь словно сорвало с кабины, в ли­цо ударил ветер. Дым убрал ноги с педалей, всей тяжестью врос в бронеспинку и нажал кнопку...

Из кабины его выбросило, словно пробка выстрелила из бутылки. Кувыркаясь в воздухе, он торопливо отвязался от сиденья, оттолкнул его ногами и дернул за кольцо парашюта. Сильно хлестнуло стропами по голове. Теперь Дым раскачивался под широким куполом и не видел све­та белого от жгучей боли в левой щеке. В свободном поле­те, глядя на землю, подумал: "Взлетел на самолете, а воз­вращаюсь под шелковым куполом. Эх, жизнь!"

Внизу широко стлалась волнистая зелень леса, В вы­соте справа прошла пара самолетов. Увидели парашютис­та, сделали круг. Дым проводил их тоскливым взглядом. Никогда он не был так беспомощен, как сейчас. Понимал, что на его месте так поступил бы каждый летчик. В кон­це концов, Астахов приказал катапультироваться. Все это верно. Но ведь он, Дым,— командир полка. А коль так, должен был сделать что-то такое, чтобы спасти не только себя, но и машину. Должен был и не сумел...

Подтягиваясь на стропах, плавно скользил в воздухе. Рассчитывал приземлиться на единственной, едва замет­ной сверху поляне. Но сильный порыв ветра отнес его в сторону, и он крепко ударился о шершавый ствол дерева. Огнем обожгло правую ногу. От боли он закрыл глаза.

"На сосну сел... Тоже угораздило!" — выругался про себя, достал из кармана нож, перерезал запутавшиеся стропы и, обдирая сухую кору, сполз на землю.

Самолеты сделали над ним еще один круг и ушли к югу.

К командному пульту проворно подрулил ПО-2. На­встречу, размахивая санитарной сумкой, уже мчался Сми­рин. Почти на ходу вскочил в заднюю кабину, привязал­ся поясными ремнями и громко крикнул:

— Газуй!

ПО-2 пробежал между рулежными дорожками, взлетел, пошел над полями, над болотами, поднимаясь все выше. Вот и лес, над которым гремел воздушный "бой". Макаров снизился, высунулся из кабины и сразу увидел на дереве купол парашюта.

"Где же командир?"

Смирин тоже смотрел на парашютное полотнище, на прогалину в лесу, но вблизи никого не было.

Он тронул Макарова за ворот куртки. По этому знаку летчик набрал высоту, выключил мотор. Только так и мож­но переговорить, когда летишь на ПО-2.

— Командира не заметил?

— Не видно...

— Пройди мимо самого купола парашюта. Возможно, повис на стропах.

Очень низко пронеслись над прогалиной раз, потом второй... Когда самолет пошел с набором высоты, Смирин свесился за борт и увидел Дыма. Тот, выйдя из-под дере­ва, махал им рукой. Макаров развернулся и стал делать круг за кругом. Теперь рассмотрели, что Дым стоит, опи­раясь на палку. Ранен?..

А вокруг лес. Нигде ни дорог, ни тропинок.

Летчик снова набрал высоту, выключил мотор.

— Ваше решение? — посмотрел на Смирина.

— Нам бы сесть...

Макаров только покачал головой:

— Где же мы сядем? Разве что на купол парашюта,— с горечью улыбнулся он.

— Тогда пройдем еще раз над командиром, сумку са­нитарную ему сбросим.

Самолет пошел совсем низко. Смирин швырнул сумку на обвисшие лапы ели.

— Лови-и-те! — крикнул что было духу.

Увидели, что Дым подобрал сумку. Сделали еще три зруга и полетели домой.

Под крыльями тянулся густой старый лес. Потом по­шли перелески, а дальше показались поля. Справа мельк­нула извилистая речка, а впереди в озимом жите вилась долевая дорога.

"К нему же ни подъехать, ни подойти,— размышлял Смирин.— Одного тоже нельая оставлять. А что, если я по­прошусь?.."

Вышли на аэродром. ПО-2 по-воробьиному подпрыгнул несколько раз и остановился возле самого командного пульта.

Подбежал встревоженный Зверев:

— Видели командира?

Выслушав рассказ Смирина и Макарова, развернул карту.

— До шоссе далеко...

—. И дорог нет,— вставил Анутюнов.

— Командир или ранен, или, когда приземлялся, по­вредил ногу,— сказал Смирин.— Я хочу прыгнуть к нему с парашютом. Кто меня сбросит?

— Вы парашютист?

— Десять раз прыгал.

— Что вы там один будете делать? — вызвался Ану­тюнов.— И я с вами.

— Вам запрещено прыгать с парашютом.

Зверев посмотрел на Смирина:

— Я вас сброшу

— Хорошо!

В это время со своего командного пункта прилетел Астахов. Подрулил к пульту и — к Твердохвалову:

— Какие меры приняли для поисков командира?

— Позвонил в штаб соединения...

— Что-о?!.

Трудно сказать, что было бы дальше, если б к ним не подошел Смирин. Он рассказал Астахову, что видел Дыма, сбросил ему санитарную сумку, что Дым уже может ока­зать себе первую помощь, но он, Смирин, хочет спрыгнуть к нему с парашютом и на месте разобраться, что там да как.

— С кем хотите лететь?

— Со Зверевым.

— Не медлить. Возможно, командир ранен. Правда, он ничего не передавал, пока у меня была с ним связь...

Смирин сунул за пазуху несколько бинтов. Шлемофон и куртку взял у Макарова, а парашют ему принес Анутюнов. Летчики экипировали Смирина, посадили в кабину и помахали руками.

Зверев все время шел с набором высоты и, когда увидел внизу парашют, выключил мотор.