Наглядные пособия

9 Драгоценная жемчужина[55]

В приемную выскакивает доктор Хо. С воротника его красновато-лилового смокинга свисает пурпурный шарф.

— Молодая леди, — бормочет он и исчезает.

Сегодня я что-то с запозданием реагирую и на него, и на мир. Когда это я была молода? Когда это я была леди?

Японка, сидящая на соседнем стуле, с круглым, похожим на блестящий каштан лицом, похоже, решила, что это он про меня. Тыкает острым пальцем мне под ребра.

Вяло перемещаюсь мимо регистраторши со множеством коротких косичек и в смотровую, рассчитывая обнаружить, знаете ли, нормальный врачебный кабинет — крохотные белые кабинки, уединение и конфиденциальность, исповеди шепотом и заученные наизусть ответы, бледные резиновые перчатки. А получаю партитуру Баха, включенную на полную громкость, так, что потрескивают динамики и дребезжат расставленные на каминной полке безделушки, и просторную комнату, поделенную на четыре части колыхающимися белыми занавесями. За марлевой тканью слева в кресле развалилась старуха, на коленях — открытая книга, затянутые в чулки ноги — на деревянной скамеечке. За занавеской справа громадное пузо вздымается и опадает в такт с механическим храпом.

Доктор Хо исчез за развевающимися завесами. Разглядываю бенинские племенные маски, развешанные по стенам, огромное, вручную раскрашенное фото Риты Хейворт[56] в тяжелой золотой раме над камином. На ней — длинные черные перчатки и игнорирующее силу тяжести платье из «Джильды». Благодаря сделанной вручную ретуши кожа ее напоминает старинную слоновую кость, и с глазами что-то странное — уж не различаю ли я, часом, лишнюю складочку эпикантуса?

В дальнем конце комнаты шумит вода в туалете, распахивается и вновь закрывается дверь. Доктор Хо раздвигает прозрачные занавеси точно туман, подлетает ко мне, хватает меня за локоть и впивается в него пальцами.

— О, как плохо, — сетует он, — очень-очень плохо. — И ведет меня — а руки у него чуть влажные — сквозь завесы к смотровому столу, обитому бледно-зеленым винилом. Накрывает стол белой фланелевой простыней, усаживает меня. Чуткие руки — на моих коленях. — Как давно вы болеть?

— Да на самом-то деле я не больна. Просто голова ноет, и… и какое-то кожное раздражение. Думаю, может, фурункул.

— Голова болеть — весь организм болеть, — поправляет он. — Символ дисбаланса в система, то да се. Мой отец бывать доктор покойной вдовствующей императрица Китая. О, вот у нее голова быть… — Следует пространный анекдот про черную жемчужину, каковую вдовствующая императрица не то отхаркнула, не то, наоборот, проглотила на смертном одре. Доктор Хо становится то более, то менее вразумителен, в зависимости от того, забавляют его излагаемые события или шокируют. Пересказывая забавный эпизод, он хихикает, при скандальном — понижает голос до шепота. Как полагается приличной иностранке, я киваю и улыбаюсь — дескать, все понимаю, — забывая, что и он здесь — чужой.

Когда он вроде бы слегка успокаивается — я так и не поняла, это он или его отец служили покойному императору Китая в местечке под названием Манчжоу-Го[57], — я указываю пальцем на собственный отнюдь не венценосный лоб.

— Вот здесь пульсирует.

Он сосредоточивается на точке чуть выше моих глаз и посередке. Его длинные седые волосы, задевающие пурпурный шарф вокруг шеи, падают на один глаз.

— Очень странно. — Он ощупывает мой лоб. — Точно большой прыщ, только никакой прыщ нет, то да се.

— Иногда еще выделения бывают, — сообщаю я.

— Выделения?

— Ну, вроде… как слезы.

— Может, ваш третий глаз грустный. Мы стимулировать эндорфины, вы чувствовать лучше. Может, не сразу. — Он тянется к маленькой стеклянной коробочке. — Как часто вы приходить?

Я в растерянности.

— Сколько раз вы приходить на прием?

— А сколько нужно, как вы считаете?

— О, — доктор Хо резко встряхивает головой, — два-три раза две неделя, потом будем посмотреть. — Снимает крышку со стеклянной коробочки. На ватной прокладке — четыре тонкие серебряные иголки. — Вы столько много раз заплатить?

— У меня бабла — жопой жуй, — заверяю я. Когда мистер Аракава нанял меня на работу в школу «Чистых сердец», он вручил мне в офисе коричневый бумажный конверт, битком набитый пачками банкнот по 10 000 иен. Наверное, компенсация за малыша Нобу.

Теперь озадачен доктор Хо.

— Жопой жуй? Это как в туалете?

— Ну, то есть я богата.

— Но вы артистка? — уточняет он, смазывая мне лоб спиртом.

— Вроде того.

— Значит, артистка, даже если богата. Иногда бывает. — Он вводит первую иголку. Немножко щипет, но на самом деле боли нет, только ощущение того, как она пронзает слои кожи, жира, мышц. В голове у меня что-то вспыхивает; я вижу, как иголка медленно входит в плоть.

— У меня есть постоянная работа, — поясняю я. Доктор Хо втыкает мне в лоб вторую иголку.

— Школа «Чистых сердец». — Он сгибается вдвое, хлопает себя по ляжкам. — Забавное место — девочки одеваются в мальчики, то да се. Вам нравиться?

— Мне нравятся деньги.

— Вы платить мне много. — Он сгибается еще ниже и загоняет иголку мне в голень.

— А это зачем?

— Стимулирует либидо. Вы платить много сейчас, чем больше приходить, тем меньше платить.

— С либидо у меня все в порядке. А если я стану приходить достаточно часто, вы станете платить мне?

Ему это по душе — перекидываться шутками с рослой, развязной девицей.

— Мы оба платить, — радостно сообщает он. — Когда в последний раз трахаться?

— Не так давно. — Я уже порываюсь добавить «то да се», но Япония помаленьку учит меня сдержанности.

— Как давно?

— Не помню. Пару недель назад.

— Не есть хорошо. Свет гаснуть, если не трахаться все время. Так случиться с Рита Хейворт, Она делается старой, красота уходить, то да се, перестает трахаться, свет гаснет, точно свеча под ураганом. Не есть хорошо. Для артистки трахаться — номер один.

Порываюсь было спросить, откуда ему известны подробности личной жизни Риты Хейворт, однако в голову приходит вопрос получше.

— А что номер два?

— Какать номер два для артиста, — не моргнув глазом, отвечает доктор.

Могла бы и сама догадаться.

— Когда последний раз какать?

— Сегодня утром.

— Пахнет хорошо?

— Довольно пикантно.

— Что есть пикантно?

— Ну, богатый запах. Он хлопает в ладоши.

— Ха! Это есть очень хорошо. Богатая леди, богато какает. Хорошее будущее для вас, Луиза.

Он вскакивает на ноги и принимается играть с моими волосами. Руки чешутся хорошенько ему врезать, больше всего на свете терпеть не могу, когда лезут мне в волосы. Вот только с его стороны это исключительно по долгу службы: четвертую иголку он погружает мне в ухо.

Доктор Хо колдует с машинкой, с виду смахивающей на стереоусилитель. Из спутанного клубка проводов извлекает четыре черных зажима-«крокодильчика» и прикрепляет их к воткнутым в меня иголкам. В одной руке он держит черную коробочку, вроде пульта управления от старинной игрушечной железной дороги. Поворачивает одну ручку, и в ухе у меня возникает легкое покалывание. Еще одна ручка — и каждые две секунды в голень мою впивается насекомое. Последние две он поворачивает до предела, и на лбу моем крохотные ножки отплясывают танго, туда-сюда, туда-сюда, шаг-шаг-поворот.

Придерживая меня за плечи, доктор осторожно укладывает меня на спину.

— Хотите гусиный подушка?

Качаю головой. Хочу пустой потолок, хочу белые завесы, хочу, чтобы Рита Хейворт оберегала мои сны, танцуя танго в черных перчатках. Еще одна великанша. Или нет? Уж экран-то она весь заполняла. Вдруг вижу ее отчетливо, как наяву, даже с закрытыми глазами, между нами — только завеса, и даже этого нет, потому что ее лицо уже на… нет, в завесе, а вовсе не за нею. Я бы сказала, что в мыслях у меня полная ясность, в жизни такой ясности не было, вот только сказать так — значит не сказать ничего. И, однако, дело не в мыслях, это мои глаза, даже если быть того не может, потому что они закрыты. И все-таки я вижу. Нет, не заурядные, повседневные вещи. Если не считать Риты Хейворт, как будто она была когда-то повседневной и заурядной. Я вижу воздух и свет — я знаю, что все это видят, но я вижу, как они перетекают друг в друга, точно складки переливчатой ткани, как если бы и воздух, и свет были прозрачными, но твердыми, как заливное, только не трясущееся. Новый мир застыл в неподвижности, я — заключена внутри шара. О ярчайшее из светил! Я — внутри воздуха, света и тепла. Кожа у меня тоже превратилась в желе, абсолютно прозрачное. Казалось бы, сущий кошмар, вот мой завтрак перистальтически продвигается по кишкам, и в то же время ничего ужасного в том нет, ведь я вижу, что все это — часть перламутровой, гармоничной сферы и того, что за нею…

— Ха, Луиза… — Надо мной возвышается доктор Хо. — Вы храпеть так же громко, как вон мистер Кагути.

— Я в жизни своей не храпела, — заверяю я.

Он наклоняется, убирает локон с моего влажного лба.

— И что у нас тут такое, — шепчет он, — то да се?

— Что?

Пытаюсь приподнять голову, но вся тяжесть мира тянет ее вниз.

— Думаю, мы… — У него отвисает челюсть. — Думаю, мы… — И — поток слов, из которого я вычленяю одно-единственное, похожее на «тянуть».

Отрываю голову от стола.

— Чего это вы собрались тянуть?

Его прохладные пальцы поглаживают мой лоб.

— Нет, Луиза, не тянуть. — Он вытирает руки о белое полотенце с узором из мишек-панда по краю. Пальцы его оставляют кроваво-красные следы. Он сближает ладони вместе. — Как устрица, — начинает он, затем медленно разводит ладони, вроде как двустворчатый моллюск раскрывается.

— Жемчужина, Луиза, у вас жемчужина.

Он подносит зеркальце в розовой пластмассовой оп-разе прямо к моему лицу. И верно: чуть выше бровей, в точности посередке — в плоть вросла жемчужина, безупречной формы, сияющая, сбрызнутая кровью, размером с молочный зуб.