Наглядные пособия

18 Невер

В фильме “Hiroshima mon amour”[120] женщина — чтоб я помнила, как ее звали! — родом из французского городка под названием Невер. Она актриса, в Японию приехала сниматься в фильме, знакомится с японцем, архитектором по профессии. У них завязывается роман, они влюбляются друг в друга. У него есть жена и дети; они уехали на выходные или что-то в этом роде. Актриса должна вернуться во Францию, как только снимется в роли медсестры. По фильму она стягивает светлые волосы белой косынкой с красным крестом. Хвостики косынки торчат точно уши, она похожа на красавицу кошку. Наманикюренные ногти блестят как обсидиановые.

— Как печально, — вздыхает Мичико раз, наверное, в сотый.

— О да, — говорю я неискренне. Чем больше я пытаюсь передать смысл, тем глупее это все звучит. В университетские годы фильм казался таким глубоким… как, впрочем, и многое другое. — На английском это называется «обреченная любовь».

— Обреченная любовь, — повторяет Кеико, вглядываясь мне в лицо.

— Обреченная любовь становится метафорой войны и смерти. Еще девушкой француженка полюбила немецкого солдата. Шла война, он погиб. Когда война закончилась, жители Невера обрили ей голову в знак позора — за то, что она полюбила врага. Родители заперли ее в подвале, и на какое-то время она сошла с ума. Любовь к японцу пробуждает в ее памяти образы разрушения и безумия. Когда сбросили бомбу, его в Хиросиме не было. Он вернулся — а дом его уничтожен атомным взрывом. Для обоих воспоминания о прошлом слишком болезненны, но и забыть прошлое невозможно.

Теперь, когда я вернулась, девочки словно попритихли. Впрочем, я тоже. До сих пор ни одна не задала ни одного бестактного вопроса, не пошутила, не позволила себе ни одной лукавой инсинуации. Никаких тебе «мокка-мокка-мокка». Японская деликатность греет мне сердце. Ощущение такое, что за время моей отлучки ровным счетом ничего не изменилось. Мои ученицы выжидательно глядят на меня, им не терпится вновь приступить к репетициям спектакля, приуроченного к концу семестра. Дальше по коридору слышно, как мадам Ватанабе прогоняет труппу «Земля» через наиболее трудные пассажи «Птиц». (На мой взгляд, насвистывать в финале «До свиданья, черный дрозд» — это явная ошибка, но кто я такая, чтобы вмешиваться?) Складывается впечатление, будто все они только меня и ждали. А теперь — шоу продолжается.

— Давайте пройдем вступительный дуэт. Кеико, как архитектор ты вся такая лощеная, холодноватая, словно современные здания, что он проектирует.

— Лощеная?

— Холеная, ухоженная, элегантная.

— Что я надеть?

— Что-нибудь совсем простое. Миссис Янаги из костюмерной обо всем позаботится. Темные брюки, белая рубашка от вечернего костюма, может, галстук, ослабленный у ворота.

Кеико поднимается с подушки.

— Архитектор ходить так. — Она шагает с грацией и уверенностью японского мужчины, хорошо знающего, где он был и куда направляется.

— Замечательно, Кеико. Мичико, хочешь попробоваться в роли французской актрисы?

Она качает головой, глаза на мокром месте.

— Я не готова, простите.

— Фумико?

Фумико шепчет что-то Норико, та хихикает, закрывшись ладонями.

Я вручаю Фумико ксерокс текста песни.

— Норико, подыграешь?

— О’кей. — Норико плюхается на вращающийся табурет и берет несколько минорных аккордов.

Я хлопаю в ладоши.

— С начала, пожалуйста.

— Ты ничего не знаешь о моем городе, — выводит Кеико глубоким контральто.

— Я ощущала жар на площади Мира. — У Фумико — премиленькое чистое сопрано. Когда она закрывает лицо руками, словно защищаясь от пресловутого жара, заодно и родинка скрадывается.

— Ты ничего не видела. — Кеико вкладывает в слова всю себя — ее исполнение чуждо излишней жестикуляции. Гнев и обвинение, нарастая, пронизывают все ее существо.

— Я смотрела новости. — На слове «новости» Фумико пускает трель.

— Ты все выдумала. — Каким-то непостижимым образом Кеико вкладывает все свое презрение в слова — но не в изгиб губ.

— Я все это видела! — Сдается мне, Фумико не слишком-то подходит на эту роль. Слишком переигрывает, ни дать ни взять, Джоан Кроуфорд из театра кабуки.

Они берутся за руки и поют хором:

— Весь город воспарил над землей и пеплом осыпался вниз, на семь притоков реки Ота.

Ничего не выйдет. Нет, я не про спектакль. Я про себя. Здесь. Про свое возвращение. Все ко мне слишком добры, от учениц до подавальщиц в столовой, что подсовывают мне добавку рисовой каши. Эту ритуализированную доброту принято выказывать скорбящим или… а разве можно быть добрым к мертвым? Я здесь мертва — мертва в школе, мертва в Японии. Пора мне уходить. Закончу семестр, поставлю спектакль, а как же иначе. А потом только меня и видели.

Со мной всегда так. Не то чтобы я не замечала определенных закономерностей в моей жизни; просто я совершенно беспомощна их изменить. На новом месте у меня всегда все складывается о’кей. Люди думают: какая забавная, какая необычная. Так продолжается, пока я не пробуду там какое-то время. Затем люди узнают меня поближе и понимают, насколько необычная. И тогда остается только одно: уезжать. Я не могу изменить того, кто я есть, или того, что видят во мне люди. Возможно, вопрос даже не в том, что видят. Это скорее запах. Они же не виноваты, что чуют гнильцу. Мне по-своему повезло: лиса своего следа не чует. По крайней мере так всегда утверждал мой отец. А кому и знать, как не ему?

Так что шоу закончится — и я исчезну. Оро ничего говорить не стоит. Он так счастлив, что получил меня обратно. Он, должно быть, единственный, кто не чует вообще ничего. Уик-энд я провела в его квартире в Токио. В воскресенье утром кто-то постучался, и он велел мне спрятаться под столом, на котором стоял завтрак. Оказалось, это один из его менеджеров. Я укрылась в ванной и принялась шуметь вовсю: воду пустила, принялась плескаться, громко напевала. Иногда мне кажется, что это новое положение дел для Оро очень даже удобно. Я доступна, однако в жизни его не то чтобы очевидна. Он пишет песни, исполненные довольства и счастья. Его звезда поднялась так высоко, как только возможно. Для меня — ничего, кроме невидимости. Ты утратила лишь мир масок, ничего больше, говорю себе я. Но это — единственный мир, что у меня есть.

Самое меньшее, что я могу сделать, — это уйти, громко хлопнув дверью.

Нет, настоящей аудиторией это, конечно, не назовешь, но все-таки зал «Кокон» заполнен больше чем наполовину. Все труппы прибыли — как говорится, крупными силами: «Воздух», «Огонь», «Вода» и «Земля» вместе со своими самодовольными Звездами Первой Величины. Подавальщицы из столовой, ребята из службы по эксплуатации, те, что чинили мне ширмы-сёдзи, дамы из костюмерной и гримерной, ассистенты в перчатках из школы дизайна «Изящное речение», включая сердито насупленного мистера Сасаки — пришел полюбоваться, как я с треском провалюсь. Мистер Аракава наверху, в королевской ложе. Позади него восседает прекрасная старуха в кимоно цвета пламени.

Оркестр из двенадцати человек в яме выдает довольно-таки воинственную аранжировку «Колыбельной страны Птиц». Девочки мадам Ватанабе выступают первыми. Я смотрю из-за кулисы. Самая высокая из учениц труппы «Земля» вальяжно выходит на сцену, в шикарном костюме шестидесятых и белокуром парике, венчающем ее голову как башня-зиккурат. Она входит в лодку, садится, берет весла. Сзади складками струятся полосы зеленого и белого атласа. Оркестр умолкает. Надо отдать мадам Ватанабе должное: великолепный это coup de theatre[121], когда первая птица камнем падает вниз, с софита, прямо как с картины какого-нибудь немецкого экспрессиониста — кобальтово-синяя грудь, хлопающие охряные крылья, клюв, блестящий, словно апельсиновая кожура. После того mise en scene[122] становится чересчур перегруженной и самую малость чересчур кровавой, и все же… в воображении режиссеру не откажешь.

Во время антракта незаметно прокрадываюсь на подуровень Б, где я спрятала Оро в гардеробной, о которой, надеюсь, мадам Ватанабе понятия не имеет. Миссис Янаги и ее две ассистентки как раз над ним суетятся.

Он улыбается мне от зеркала.

— Ну, как я выгляжу?.

— Идеально. — Из-под косынки с красным крестом выбиваются светлые волосы — пепельно-светлые, почти седые. Сам крест густо-красный, ближе к пурпурному. Ногти его блестят черным, кожа на оттенок бледнее белого.

— Ну, разве он не прекрасен? — Миссис Янаги широко улыбается своему отражению, сережки-«пингвинчики» подпрыгивают и раскачиваются.

— Все готовы? — Оро встает и целует меня. Совершенно не чувствую его языка: думаю, как буду скучать по нему.

Миссис Янаги и обе ее ассистентки аплодируют.

Уже в коридоре Оро завладевает моей рукой и втягивает меня в одну из просторных аудиторий для репетиций. Нашаривает выключатель-реостат, свет меркнет. Вижу его во всех зеркалах сразу. Тысячи и тысячи Оро теряются в бесконечности.

— Что-то не так. — Он дотрагивается до носа. — Я чую.

Я киваю.

— Я не могу так больше жить.

— Как — так?

— Жить с тобой теневой жизнью.

— Я знаю. — Он очаровательнейшим образом вешает голову. Уж эти мне актеры!

— Мне пора уезжать.

— Уезжать?

— Возвращаться туда, где… — Меня разбирает смех: хохочу и никак не могу остановиться. — Я собиралась сказать: «Возвращаться туда, где мне место», — вот только такого места на свете нет.

Он вглядывается в мое лицо, в тысячи и тысячи лиц, тающих в зеркалах.

— Есть другой путь.

— Да ну?

— Уйти вместе. Здесь мне дальше двигаться некуда. Еще один компакт-диск, еще один рекламный ролик, еще один хитовый фильм… это никогда не закончится. Мне все наскучило. Отвратительно. Я знаю только одно, Луиза. Я хочу быть с тобой. Но хватит прятаться. Мир слишком мал, слишком тесен.

— Куда же мы отправимся?

Теперь он всматривается в собственные свои отражения.

— Ты можешь отправиться со мной нынче же вечером.

— Ага, конечно. На пляж в Фиджи?

— Туда, где гораздо, гораздо лучше.

— И как же мы туда попадем?

Он не сводит с меня взгляда — глаза в глаза.

— Сквозь тьму. Долгий сон, а за ним — пробуждение к новой жизни.

— Ох, Оро, ради всего святого — из какого это фильма? В центре «Обучения улыбке» и в банке «Рот» я выспалась — мало не покажется.

Позади меня его черные глаза кинозвезды то и дело вспыхивают ярким, глубоким светом, точно неведомое созвездие.

— Луиза, я серьезно. Я могу дать тебе одно, Луиза, — жизнь за пределами жизни, неизменную, бесконечную. Я могу дать тебе…

Неподходящий момент для смеха — я уже научилась распознавать, когда он «закручивает» прочувствованный драматический монолог, — однако удержаться не могу.

— Оро, оставь.

Не знаю, как он это сделал, но на краткое мгновение вижу его в зеркалах точно под водой. И себя вижу вместе с ним. Наши лица колыхаются на волнах тьмы. Такое спокойствие…

— Пора идти. — Я выключаю свет. Наши отражения тонут в темноте. — Ты ведь не хочешь пропустить свой выход.

Он останавливается на пороге между темной комнатой и ярко освещенным коридором.

— Помни, Луиза, что бы ни произошло, я всегда буду с тобой.

Всплеск музыки. Мы бежим к лифту.

Девочки как на иголках ждут за кулисами. У Мичико такой вид, будто ее только что стошнило. Одна лишь Кеико спокойна — пока не увидела Оро. Я понимаю, что ее девичья «страсть» ко мне себя изжила. Кеико завладевает пепельно-бледными руками Оро и подносит их к губам.

У нас — никакой увертюры. Вместо увертюры — коллаж звуков: гудки машин, приглушенные голоса, грохот подъезжающего к похожей на пещеру станции поезда, высокий женский голос — это Акико — объявляет: «Син-хиросима». Ослепительная вспышка света — и девочки выбегают на сцену, такие мрачные в серых саванах и шляпах в форме грибообразного облака.

В последний момент Кеико вспоминает закатать рукава белой парадной рубашки. Она берет Оро за руки и выводит его на сцену. Какой он хорошенький в ярком луче прожектора, на мгновение я забываю, что он — никакая не француженка-блондинка. Слышу, зрители зашептались. «Hiroshima шоп атош» — поют Кеико и Оро Дуэтом, а капелла; «Hiroshima топ атоиг» — и выезжает декорация, черно-белый снимок улицы.

За кулисой напротив различаю мадам Ватанабе, вокруг нее сбились в кучку птицы. Челюсть у нее отвисла, она пялится на сцену, не веря глазам своим. Вижу: пытается вычислить, кто у нас играет главную роль. Типпи Хедрен[123] подбегает к ней, лоб до сих пор заляпан кровью. Она указывает на Оро и шепчет что-то на ухо мадам Ватанабе.

— Ты ничего не знаешь о Хиросиме, — поет Кеико.

— Я ощущала жар на площади Мира. — Голос у Оро высокий и цепляющий за душу, как у ребенка.

— Ты ничего не видела. — Теперь Кеико глядит прямо в лицо Оро, в голосе ее звенят ненависть и страсть.

— Я видела туристов…

Мадам Ватанабе вылетает на сцену, гигантские птицы, точно сошедшие с полотен немецких экспрессионистов, гневно бьют крыльями и каркают у нее за спиной.

— Произвол! — кричит она. — Профанация!

Мистер Аракава и прекрасная старуха в королевской ложе встают. На мгновение все застывают на месте. Оро оглядывается через плечо на меня. С улыбкой.

Мадам Ватанабе обрушивается на него и срывает косынку с красным крестом. Вместе с косынкой слетает и парик. Оро похож на ободранную красавицу кошку.

— Осквернение! — вопит мадам Ватанабе. — Мужчина на сцене «Чистых сердец»! Грязно! Гнусно! — После чего извергает целый поток брани на японском, на случай, если кто не понял.

Кеико отталкивает мадам Ватанабе в сторону и заключает Оро в объятия. Вместе они поют:

— Весь город воспарил над землей и пеплом осыпался вниз, на семь притоков реки Ота.

На них обрушиваются птицы. Хриплое карканье, вспышки кобальта и ядовитой желтизны. Сперва Кеико приходится хуже прочих — она пытается заслонить Оро руками. Птицы прогоняют их со сцены. Черные перья, кружась, слетают в оркестровую яму. Потрясенные зрители словно приросли к месту. Мичико, Норико, Фумико и остальные неприкаянно бродят по сцене под своими грибообразными шляпками, нашептывая припев: «Hiroshima mon amour, Hiroshima топ атоиг». Девочка из труппы «Воздух» вскакивает с места и самозабвенно аплодирует. Кому-то наконец приходит в голову опустить занавес.

Exeunt omnes[124].