Наполеон. Дорога на Варенн

I НАПОЛЕОН ДЕ БУОНАПАРТЕ

Пятнадцатого 15 августа 1769 года в Аяччо родился мальчик, получивший от родителей имя Буонапарте, а от Неба — имя Наполеон.

Первые дни его юности протекали среди того лихорадочного возбуждения, какое всегда следует за революциями; Корсика, на протяжении полувека мечтавшая о независимости, только что была наполовину завоевана, наполовину продана и вышла из-под ига Генуи лишь для того, чтобы попасть под владычество Франции.

Паоли, разбитый при Понте Нову, намеревался искать вместе с братом и племянниками убежище в Англии, где Альфьери посвятил ему своего «Тимолеонта».

Воздух, который вдохнул новорожденный, был горячим от общественных распрей, а колокол, возвестивший о его крещении, еще звучал тревожным набатом.

Его отец, Карло де Буонапарте, и мать, Летиция Рамолино, оба принадлежавшие к патрицианским семьям и происходившие из прелестного городка Сан Миньято, который возвышается над Флоренцией, прежде были друзьями Паоли, но затем оставили его партию и примкнули к сторонникам французского господства.

И потому им было нетрудно добиться от г-на де Марбёфа, вернувшегося в качестве губернатора на остров, куда десятью годами ранее он высадился как генерал, протекции, необходимой для поступления юного Наполеона в Бриеннскую военную школу.

Прошение было удовлетворено, и некоторое время спустя г-н Бертон, заместитель директора этого училища, внес в свои реестры следующую запись:

«Сего дня, 23 апреля 1779 года, Наполеон де Буонапарте поступил в Королевскую военную школу в Бриенн-ле-Шато в возрасте девяти лет, восьми месяцев и пяти дней».

Новоприбывший был корсиканцем, то есть происходил из края, который еще и в наши дни борется против цивилизации, выказывая столь сильную косность, что сохраняет свою самобытность за неимением независимости.

Он говорил лишь на наречии своего родного острова, обладал смуглостью южанина и угрюмым и пронзительным взглядом горца.

Этого было более чем достаточно для того, чтобы возбудить любопытство со стороны его товарищей и усугубить его природную замкнутость, ибо детское любопытство насмешливо и лишено жалости.

Один из учителей школы, по имени Дюпюи, проникся сочувствием к бедному изгою и взялся давать ему индивидуальные уроки французского языка; уже три месяца спустя мальчик продвинулся в этом учении достаточно, чтобы воспринимать начатки латыни.

Однако в нем с самого начала проявилась неприязнь к мертвым языкам, которую он сохранил навсегда, в то время как способности к математике, напротив, стали развиваться у него с первых же уроков; в итоге, в силу одной из тех договоренностей, какие столь распространены в школах, он решал математические задачи, заданные его товарищам, а те делали за него переводы с латыни и на латынь, о которых он и слышать не хотел.

Та обособленность, в которой на протяжении первого времени пребывал юный Буонапарте и которая объяснялась отсутствием у него возможности делиться с другим своими мыслями, возвела между ним и его товарищами своего рода преграду, которая так и не исчезла до конца.

Это первое впечатление, оставив в его душе тягостное воспоминание, похожее на злопамятство, породило ту преждевременную мизантропию, какая заставляла его искать уединенных развлечений и в какой теперь кое-кто хотел бы видеть пророческие мечтания пробуждающегося гения.

Впрочем, кое-какие случаи, которые в жизни любого другого остались бы незамеченными, служат определенным подтверждением рассказов тех, кто пытался присовокупить исключительное детство к этой поразительной зрелости.

Приведем два таких случая.

Одним из самых привычных занятий юного Буонапарте было возделывание небольшого цветника, окруженного изгородью, куда он обычно удалялся в свободные от занятий часы.

Как-то раз один из его юных товарищей, любопытствуя узнать, чем тот может заниматься один в своем садике, взобрался на ограду и увидел, как его приятель расставляет в боевой порядок груду камней, размер каждого из которых указывал на его военный чин.

Буонапарте обернулся на шум, произведенный бестактным наблюдателем, и, видя себя застигнутым врасплох, приказал школяру спуститься с ограды; однако тот, вместо того чтобы подчиниться, стал насмехаться над юным стратегом, который, будучи мало расположен к шуткам, поднял с земли самый большой из своих камней и запустил им прямо в лоб насмешнику, отчего тот свалился вниз, довольно опасно раненный.

Двадцать пять лет спустя, то есть в момент наивысшего взлета его карьеры, Наполеону доложили, что некто, назвавшийся его школьным товарищем, просит разрешения поговорить с ним.

Поскольку интриганы не раз прибегали к подобному предлогу, чтобы добраться до него, бывший ученик Бриеннской школы приказал дежурному адъютанту справиться об имени этого бывшего однокашника; однако названное имя не пробудило у Наполеона никаких воспоминаний.

— Вернитесь, — сказал он, — и спросите этого человека, не может ли он привести какой-нибудь случай, который даст мне подсказку.

Адъютант исполнил поручение и вернулся, сообщив, что вместо ответа проситель показал ему шрам на лбу.

— А, вот теперь припоминаю, — сказал император, — это ему я запустил в лоб главнокомандующим!..

Зимой 1783–1784 годов выпало такое огромное количество снега, что всякие прогулки за пределами школы были прекращены.

Поневоле вынужденный проводить те часы, какие он обычно посвящал возделыванию своего сада, среди шумных и непривычных для него игр его товарищей, Буонапарте предложил им произвести вылазку и с помощью лопат и заступов построить из снега крепостные стены, которые затем одни будут штурмовать, а другие — оборонять.

Предложение было слишком заманчивым, чтобы быть отвергнутым.

Автор этого замысла, вполне естественно, был избран командиром одной из сторон. Осажденная им крепость была взята после героического сопротивления ее защитников.

На следующий день снег растаял, но эта новая забава оставила глубокий след в памяти школьников. Став взрослыми мужчинами, они вспоминали эту детскую игру и, видя, как перед Наполеоном падают стены стольких городов, восстанавливали в памяти снежные укрепления, оборону которых пробивал Буонапарте.

По мере того как Буонапарте взрослел, зачатки идей, которые он носил в себе, развивались и позволяли предвидеть те плоды, какие они должны были рано или поздно принести.

Подчинение Корсики французам, придававшее ему, единственному ее представителю в школе, облик побежденного среди победителей, было для него невыносимо.

Однажды за обедом у отца Бертона учителя, уже не раз замечавшие национальное самолюбие их ученика, с умыслом плохо отозвались о Паоли.

Кровь тотчас бросилась в лицо молодого человека, который и на сей раз не сумел сдержаться.

— Паоли, — заявил он, — был великим человеком, любившим свою страну, как древний римлянин, и я никогда не прощу отцу, который был его адъютантом, что он содействовал присоединению Корсики к Франции: ему следовало разделить участь своего генерала и пасть вместе с ним!

Тем временем прошло пять лет, юный Буонапарте был уже в четвертом классе и знал из математических наук все, чему мог научить его отец Патро.

Его возраст соответствовал возрасту, полагавшемуся для перевода из Бриеннской школы в Парижскую; оценки у него были хорошие, и вот какой отчет послал королю Людовику XVI г-н де Керальо, инспектор военных школ:

«Господин де Буонапарте (Наполеон), родившийся 15 августа 1769 года, ростом четыре фута, десять дюймов, десять линий, закончил четвертый класс; телосложения хорошего, здоровья превосходного; характером послушный, честный, благодарный; поведения примерного; всегда отличался прилежанием к математическим наукам. Весьма сносно знает историю и географию; довольно слаб в занятиях искусством и в латыни, в которой находится на уровне своего четвертого класса. Из него получится превосходный моряк. Заслуживает перевода в Парижскую военную школу».

Вследствие этого отзыва юного Буонапарте принимают в Парижскую военную школу, и в день его отъезда из Бриенна появляется следующая запись в реестре:

«17 октября 1784 года выпущен из Королевской школы в Бриенне г-н Наполеон де Буонапарте, дворянин, родившийся 15 августа 1769 года в городе Аяччо на острове Корсика, сын благородного Шарля Мари де Буонапарте, депутата дворянства Корсики, проживающего в вышеупомянутом городе Аяччо, и г-жи Летиции Рамолино, согласно акту, занесенному в реестр, лист 31, и принятый в настоящее заведение 23 апреля 1779 года».

Буонапарте обвиняли в том, что он похвалялся своим мнимым дворянским званием и исказил свой возраст, однако приведенные нами документы дают ответ на оба обвинения.

Буонапарте прибыл в столицу на перевозном судне, отправлявшемся из города Ножан-на-Сене.

Пребывание Буонапарте в Парижской военной школе не отмечено никакими заметными событиями, если не считать «Памятной записки», отправленной им заместителю директора Бриеннской школы отцу Бертону.

Юный законодатель обнаружил в организации этой школы недостатки, которые вследствие зарождавшейся у него склонности к управлению он не мог обойти молчанием.

Одним из таких недостатков, причем самым опасным из всех, была окружавшая учеников роскошь.

Против этой роскоши прежде всего и восставал Буонапарте.

«Вместо того чтобы держать многочисленную челядь вокруг учеников, — говорит он, — каждодневно потчевать их трапезой с двумя сменами блюд, кичиться выездкой, которая обходится чрезвычайно дорого как из-за лошадей, так и из-за берейторов, не лучше было бы, не нарушая, однако, хода их занятий, принудить их обслуживать себя самим, за исключением приготовления пищи, чего им делать не следует; заставить их есть солдатский пайковый хлеб или какой-нибудь другой, подобный ему; приучить их выколачивать свое платье и чистить свои башмаки и сапоги? Поскольку они бедны и предназначены к военной службе, не в этом ли состоит то единственное воспитание, какое надлежит им дать? Приневоленные к суровой жизни, к необходимости самим заботиться о своем внешнем виде, они стали бы крепче, научились бы пренебрегать непогодой, мужественно сносить военные тяготы и вызывать уважение и слепую преданность солдат, которые окажутся у них в подчинении».

Буонапарте было пятнадцать с половиной лет, когда он предлагал этот план реформы; двадцать лет спустя он основал Военную школу Фонтенбло.

В 1785 году, блестяще сдав экзамены, Буонапарте получил чин младшего лейтенанта и был назначен в Лаферский полк, стоявший тогда гарнизоном в Дофине.

Проведя некоторое время в Гренобле, где его пребывание не оставило никаких других следов, кроме апокрифического высказывания о Тюренне, он прибыл на службу в Баланс.

И вот здесь слабые лучи солнца его будущего стали проникать во мрак безвестности, окружавший молодого человека.

Буонапарте, как известно, был беден, но при всей своей бедности он решил, что может помочь семье и вызвал во Францию своего брата Луи, который был на девять лет моложе его.

Они вместе жили у мадемуазель Бу, на Большой улице, в доме № 4.

У Буонапарте была спальня, а над этой спальней, в мансарде, обретался малыш Луи.

Каждое утро, верный своим школьным привычкам, которым позднее суждено было сделаться неукоснительными правилами его походной жизни, Буонапарте будил брата, стуча палкой в потолок, и давал ему урок математики.

Как-то раз юный Луи, с великим трудом привыкавший к такому режиму, стал спускаться вниз с большей неохотой и медлительностью, чем обычно, и Буонапарте уже намеревался стучать в потолок снова, когда, наконец, появился запоздавший ученик.

— Ну и что такое случилось сегодня утром? Мы, кажется, ленимся?! — спросил Буонапарте.

— Ах, брат, — ответил мальчик, — мне снился такой прекрасный сон.

— И что же тебе снилось?

— Мне снилось, что я король.

— А кем же тогда был я?.. Императором? — пожав плечами, произнес юный младший лейтенант. — Однако пора за работу!

И, как это было заведено, будущий король получил ежедневный урок, который ему преподал будущий император.[1]

Буонапарте жил напротив магазина богатого книготорговца по имени Марк Аврелий, чей дом, построенный, полагаю, в 1530 году, является настоящей жемчужиной Ренессанса. Именно там он проводил почти все свободные часы, остававшиеся ему от военной службы и тех уроков, какие он давал брату.

Часы эти, как мы сейчас увидим, не были потрачены впустую.

Седьмого октября 1808 года Наполеон давал званый обед в Эрфурте; его гостями были император Александр, королева Вестфальская, король Баварский, король Вюртембергский, король Саксонский, великий князь Константин, князь-примас, принц Вильгельм Прусский, герцог Ольденбургский, принц Мекленбург-Шверинский, герцог Веймарский и князь де Талейран.

Разговор зашел о Золотой булле, которая вплоть до учреждения Рейнского союза служила основным законом Священной Римской империи и регламентом для избрания императоров, числа курфюрстов и их титулов.

Князь-примас стал вдаваться в подробности, касающиеся этой буллы, и назвал датой ее принятия 1409 год.

— Полагаю, вы ошибаетесь, — с улыбкой сказал Наполеон. — Булла, о которой вы говорите, была обнародована в тысяча триста пятьдесят шестом году, в царствование императора Карла Четвертого.

— Вы правы, сир, — ответил князь-примас, — теперь я припоминаю; но как случилось, что ваше величество так хорошо осведомлены о подобных вещах?

— Когда я был простым младшим лейтенантом артиллерии… — начал Наполеон.

Удивление, отразившееся на лицах благородных гостей при этих первых словах, было столь сильным, что рассказчику пришлось прерваться, но через мгновение он заговорил снова.

— Когда я имел честь быть простым младшим лейтенантом артиллерии, — продолжил Наполеон, по-прежнему улыбаясь, — мне довелось провести три года в гарнизоне в Балансе. Я не любил общества и жил крайне уединенно. По счастливой случайности я поселился рядом с книготорговцем, образованным и весьма услужливым. За эти три года службы в гарнизоне я прочел и перечитал всю его библиотеку и не забыл ничего из прочитанного, даже предметов, не имеющих никакого отношения к моему нынешнему положению. К тому же природа наделила меня памятью на цифры; весьма часто мне случается приводить своим министрам отдельные статьи и итоговые суммы из самых старых их отчетов.

Это не единственное воспоминание, которое Наполеон мог сохранить о Балансе.

Среди тех немногих особ, с кем Буонапарте виделся в Балансе, был г-н де Тардивон, аббат конгрегации Святого Руфа, орден которого был за несколько лет перед тем упразднен.

В его дома Буонапарте встретил мадемуазель Грегуар дю Коломбье и влюбился в нее.

Семья этой юной особы жила в загородном имении, находившемся в полульё от Баланса и называвшемся Бассо; молодой лейтенант добился, чтобы его приняли в доме, и не раз побывал там с визитами.

Между тем на горизонте появился, в свой черед, некий дворянин из Дофине, г-н де Брессьё.

Буонапарте стало ясно, что пришло время объясниться в любви, если ему не хочется, чтобы его опередили; он написал мадемуазель Грегуар длинное письмо, в котором выражал все свои чувства к ней и призывал ее сообщить о них родителям.

Ну а те, поставленные перед выбором выдать дочь замуж за военного без будущего или за дворянина, владевшего определенным состоянием, склонились в пользу дворянина: Буонапарте получил вежливый отказ, а письмо отдали в руки третьего лица, которому было поручено вернуть его автору и который, пожелав передать письмо молодому лейтенанту, услышал в ответ:

— Оставьте его у себя, в один прекрасный день оно станет свидетельством и моей любви, и чистоты моих чувств по отношению к мадемуазель Грегуар.

Человек этот оставил письмо у себя, и оно еще хранится в его семье.

Три месяца спустя мадемуазель Грегуар вышла замуж за г-на де Брессьё.

В 1806 году г-жа де Брессьё была призвана ко двору и получила звание придворной дамы императрицы, ее брат был послан в Турин в качестве префекта, а муж пожалован титулом барона и назначен управляющим государственными лесами.

Другими особами, с кем Буонапарте сошелся во время своего пребывания в Балансе, были господа де Монталиве и Башассон, первый из которых впоследствии стал министром внутренних дел, а второй — инспектором продовольственного снабжения Парижа.

По воскресеньям трое молодых людей почти всегда вместе прогуливались за городом и порой останавливались посмотреть на бал под открытым небом, который устраивал, собирая по два су с кавалера и за кадриль, городской лавочник, в часы досуга исполнявший должность деревенского скрипача.

Этот скрипач был отставным военным, который, уволившись со службы, обосновался в Балансе, женился там и мирно занимался своим двойным ремеслом; но, поскольку этого все равно недоставало на жизнь, он в момент создания департаментов добился места переписчика в бюро центральной администрации.

Именно там его застали в 1790 году первые сформированные батальоны волонтеров и увлекли за собой.

Этот отставной солдат, лавочник, деревенский скрипач и переписчик стал впоследствии маршалом Виктором и герцогом Беллунским.

Буонапарте покинул Баланс, задолжав три франка и десять су пирожнику по имени Курьоль.

Пусть наши читатели не удивляются при виде того, что мы отыскиваем подобные анекдоты; когда вы пишете биографию таких людей, как Юлий Цезарь, Карл Великий или Наполеон, уже не нужен фонарь Диогена для того, чтобы искать человека; человек уже найден потомством и предстает перед глазами всего мира светозарным и величественным; так что надо проследить путь, который он прошел, прежде чем взойти на свой пьедестал, и, чем легче следы, оставленные им кое-где на этой дороге, тем меньше они известны и, стало быть, тем больше несут в себе любопытного.

Буонапарте прибыл в Париж в одно время с Паоли.

Учредительное собрание только что приобщило Корсику к преимуществам французских законов; Мирабо заявил с трибуны, что настало время призвать обратно патриотов, защищавших независимость острова и ставших беглецами, и Паоли вернулся.

Буонапарте был как сын принят старым другом отца; молодой и восторженный мечтатель оказался лицом к лицу со своим героем, который только что был пожалован в генерал-лейтенанты и назначен командующим вооруженными силами Корсики.

Буонапарте получил отпуск и воспользовался им, чтобы последовать за Паоли и снова увидеться с семьей, которую покинул шесть лет назад.

Генерал-патриот был с исступленным восторгом встречен всеми сторонниками независимости, и молодой лейтенант присутствовал при триумфе прославленного изгнанника: воодушевление было таково, что по единогласной воле сограждан Паоли возглавил национальную гвардию и одновременно стал председателем департаментской администрации.

Занимая эти посты, он какое-то время пребывал в полном согласии с Учредительным собранием.

Однако прозвучавшее в Учредительном собрании предложение аббата Шаррье уступить Корсику герцогу Пармскому в обмен на Пьяченцское герцогство, обладание которым должно было возместить папе ущерб за потерю Авиньона, стало для Паоли доказательством того, сколь малое значение придавала метрополия сбережению его родины.

Между тем английское правительство, оказавшее Паоли гостеприимство во время его изгнания, завязало отношения с новым председателем.

Впрочем, Паоли не скрывал предпочтения, которое он отдавал британской конституции перед той, что готовил французский законодательный корпус.

С этого времени и начинаются разногласия между молодым лейтенантом и старым генералом: Буонапарте остался французским гражданином, Паоли вновь стал корсиканским генералом.

В начале 1792 года Буонапарте был отозван в Париж.

Там он встретил Бурьенна, своего старого школьного друга, вернувшегося из Вены после поездки по Пруссии и Польше.

Ни тот, ни другой из двух выпускников Бриеннской школы не был счастлив.

Они объединились в своей нищете, чтобы сделать ее менее тяжелой: один ходатайствовал о поступлении на военную службу, другой — на дипломатическую; однако ни тому, ни другому не отвечали, и тогда они начали строить коммерческие прожекты, осуществить которые почти всегда мешал им недостаток средств.

Однажды им пришло в голову арендовать несколько строящихся домов на улице Монтолон, чтобы затем сдавать их в субаренду; но запросы домовладельцев показались друзьям настолько чрезмерными, что им пришлось бросить и эту затею по той же причине, по какой они уже бросили много других.

Выходя от подрядчика, незадачливые спекуляторы заметили, что они не только еще не обедали, но и что им нечем заплатить за обед.

Буонапарте устранил эту неприятность, заложив свои часы.

Между тем наступило 20 июня, мрачная прелюдия 10 августа.

В этот день молодые люди договорились встретиться, чтобы позавтракать у одного из рестораторов на улице Сент-Оноре.

Они уже заканчивали трапезу, когда их привлек к окну страшный шум и крики: «Дело пойдет!», «Да здравствует нация!», «Да здравствуют санкюлоты!», «Долой вето!».

Это толпа численностью от шести до восьми тысяч человек под предводительством Сантера и маркиза де Сент-Юрюжа выходила из предместий Сент-Антуан и Сен-Марсо и двигалась к Национальному собранию.

— Пойдем-ка за этой сволочью, — сказал Буонапарте.

Молодые люди тотчас направились к Тюильри и остановились на террасе у кромки воды.

Буонапарте прислонился к дереву, а Бурьенн сел на парапет.

Оттуда им не было видно, что происходило во дворце, но они легко догадались о том, что там произошло, когда одно из выходящих в сад окон открылось и в нем показался Людовик XVI с красным колпаком на голове, который перед этим протянул ему на конце пики какой-то человек из толпы.

— Coglione! Coglione![2] — пожав плечами, прошептал на своем корсиканском наречии молодой лейтенант, стоявший до тех пор молча и неподвижно.

— А что, по-твоему, он должен был сделать? — спросил Бурьенн.

— Нужно было разогнать четыре-пять сотен из них с помощью пушек, — ответил Буонапарте, — а остальные разбежались бы сами.

Весь день он говорил лишь об этой сцене, произведшей на него одно из самых сильных впечатлений, какие ему довелось когда-либо испытывать.

Так что на глазах у Буонапарте разворачивались первые события Французской революции.

В качестве простого зрителя он присутствовал при расстреле 10 августа и массовых убийствах 2 сентября.

Затем, видя, что поступления на службу ему не добиться, он решил предпринять новую поездку на Корсику.

В отсутствие Буонапарте сношения Паоли с английским кабинетом приняли такой оборот, что заблуждаться насчет его планов было уже невозможно.

Встреча молодого лейтенанта со старым генералом, происходившая у коменданта города Корте, закончилась разрывом; два бывших друга расстались, чтобы встретиться разве что на поле битвы.

Тем же вечером один из льстецов Паоли попытался в его присутствии дурно отозваться о Буонапарте.

— Тсс! — ответил ему генерал, поднеся палец к губам, — этот молодой человек скроен по античной мерке!

Вскоре Паоли открыто поднял знамя восстания.

Назначенный 26 июня 1793 года сторонниками Англии главнокомандующим и председателем местного собрания в Корте, он 17 июля был объявлен вне закона Национальным конвентом.

Буонапарте на Корсике уже не было: он добился, наконец, своего восстановления на действительной военной службе, о котором так упорно ходатайствовал.

Назначенный командиром национальной гвардии на жаловании, он находился в это время на борту эскадры адмирала Трюге и руководил захватом форта Сан Стефано, который победителям вскоре пришлось оставить.

Вернувшись на Корсику, Буонапарте застал остров охваченным восстанием.

Саличети и Лакомб-Сен-Мишель, члены Конвента, которым было поручено привести в исполнение указ, изданный против восставших, вынуждены были отступить в Кальви.

Там к ним присоединился Буонапарте и предпринял вместе с ними атаку на Аяччо, которая была отбита.

В тот же день в городе случился пожар.

Дом семьи Буонапарте сгорел у нее на глазах.

Некоторое время спустя она была особым указом приговорена к вечному изгнанию.

Огонь оставил ее без крова, изгнание лишило ее отечества.

Родственники обратили взоры на Буонапарте, а Буонапарте устремил взгляд на Францию.

Вся эта несчастная семья изгнанников погрузилась на утлое суденышко, и будущий Цезарь поднял паруса, оберегая своей фортуной четырех братьев, трем из которых предстояло стать королями, и трех сестер, одной из которых предстояло стать королевой.

Семья остановилась в Марселе и обратилась за помощью к Франции, преданность которой стала причиной ее изгнания.

Правительство вняло ее жалобам: Жозеф и Люсьен получили должности в военной администрации, Луи был назначен унтер-офицером, а Буонапарте перешел лейтенантом, то есть с повышением, в 4-й пехотный полк.

Спустя короткое время, в порядке выслуги лет, он был произведен в капитаны второй роты того же полка, стоявшего в то время гарнизоном в Ницце.

Наступил кровавый 93-й год.

Одна половина Франции сражалась с другой; Запад и Юг были в огне; Лион только что был взят после четырехмесячной осады; Марсель открыл ворота войскам Конвента; Тулон сдал свой порт англичанам.

Тридцатитысячная армия, которая состояла из войск, под командованием Келлермана осаждавших Лион, нескольких полков, заимствованных из Альпийской и Итальянской армий, и рекрутов, мобилизованных в соседних департаментах, двинулась на продавшийся город. Бои начались в теснинах Оллиуля.

Генерал Дютей, который должен был командовать артиллерией, отсутствовал; генерал Доммартен, его заместитель, был выведен из строя в первом же столкновении, и его по праву заменил следующий по званию офицер артиллерии: этим офицером был Буонапарте.

На сей раз случай действовал заодно с гением, если, конечно, допустить, что для гения случай не именуется Провидением.

Буонапарте получает назначение, является в главный штаб и предстает перед спесивцем в золоченом с головы до пят мундире, генералом Карто, который спрашивает у него, чем может ему служить.

Молодой офицер предъявляет предписание, обязывающее его явиться в распоряжение генерала, чтобы руководить действиями артиллерии.

— У нас нет надобности в артиллерии, — отвечает бравый генерал. — Сегодня вечером мы возьмем Тулон штыковой атакой, а завтра сожжем его.

Однако при всей уверенности главнокомандующего он не мог завладеть Тулоном, не проведя перед этим разведки, так что ему пришлось потерпеть до следующего дня.

На рассвете он посадил своего адъютанта Дюпа́ и командира батальона Буонапарте в кабриолет, чтобы проинспектировать выполнение первых распоряжений, касающихся наступления.

Прислушавшись к возражениям Буонапарте, он, хотя и с трудом, отказался от штыковой атаки и согласился использовать артиллерию.

Так что приказы были отданы непосредственно главнокомандующим, и исполнение этих приказов следовало теперь проверить и ускорить.

Едва преодолев высоты, с которых открывается вид на Тулон, возлежащий среди своих садов, отчасти восточных, и погрузивший свои стопы в море, генерал вместе с обоими молодыми людьми покидает кабриолет и углубляется в виноградник, среди которого он замечает несколько пушек, установленных позади бруствера.

Буонапарте осматривается вокруг и не понимает, что происходит.

Генерал с минуту наслаждается удивлением командира батальона, а затем, с довольной улыбкой повернувшись к своему адъютанту, говорит:

— Дюпа́, это наши батареи?

— Да, генерал, — отвечает тот.

— А где наш парк?

— В четырех шагах отсюда.

— А наши каленые ядра?

— Их раскаляют в соседних домах.

Буонапарте не мог поверить своим глазам, но ему пришлось поверить своим ушам.

Опытным глазом стратега он измеряет расстояние: от батареи до города по меньшей мере полтора льё.

Вначале ему приходит на ум, что генерал захотел прощупать, как говорится на школьном и военном языке, своего молодого командира батальона; однако важность, с которой Карто продолжает отдавать распоряжения, не оставляет в нем никаких сомнений.

И тогда он решается сделать замечание по поводу расстояния и высказывает опасение, что каленые ядра не долетят до города.

— Ты так думаешь? — спрашивает Карто.

— Боюсь, что так, генерал, — отвечает Буонапарте. — Впрочем, прежде чем возиться с калеными ядрами, можно испробовать холодные, чтобы удостовериться в дальнобойности орудий.

Карто находит мысль толковой, приказывает зарядить одну из пушек и произвести выстрел, и, пока он высматривает, какое действие окажет выстрел на стены города, Буонапарте показывает ему, как примерно в тысяче шагов впереди них пущенное ядро ломает оливы, бороздит землю, отскакивает от нее и, подпрыгнув в последний раз, замирает, осилив не более трети того расстояния, какое оно должно было преодолеть по расчету главнокомандующего.

Испытание было убедительным, однако Карто не хотел сдаваться и заявил, что это «аристократы-марсельцы испортили порох».

Тем не менее, независимо от того, был порох испорченным или нет, ядро до города не долетело, и необходимо было прибегнуть к иным мерам.

Возвратившись в главную ставку, Буонапарте требует план Тулона, разворачивает его на столе и после минутного изучения расположения города и всех его оборонительных укреплений, начиная от редута, сооруженного на вершине горы Мон-Фарон, которая господствует над городом, и кончая фортами Ламальг и Мальбуске, защищающими его справа и слева, опускает указательный палец на новый редут, построенный англичанами, и произносит с быстротой и лаконичностью гения:

— Вот где Тулон!

Теперь настает черед Карто ничего не понимать: он воспринимает слова Буонапарте буквально и, повернувшись к верному Дюпа́, произносит:

— Видать, капитан Пушка не слишком силен в географии.

Таким стало первое прозвище Буонапарте.

Впоследствии мы увидим, как пришло к нему прозвище Маленький капрал.

В эту минуту в штаб входит народный представитель Гаспарен.

Буонапарте слышал о нем не только как о настоящем патриоте, честном и храбром, но и как о человеке, обладающем здравым смыслом и быстрым умом.

Командир батальона направляется прямо к нему.

— Гражданин представитель, — говорит он, — я командир батальона артиллерии. Ввиду отсутствия генерала Дютея и ранения генерала Доммартена этот род войск находится под моим командованием. Я требую, чтобы никто, кроме меня, в него не вмешивался, иначе я ни за что не ручаюсь.

— А кто ты такой, чтобы за что-либо ручаться? — спрашивает народный представитель, удивляясь при виде того, что молодой человек двадцати трех лет разговаривает с ним подобным тоном и с такой уверенностью.

— Кто я такой? — переспрашивает Буонапарте, увлекая его в сторону и понижая голос, — я человек, знающий свое ремесло, попавший в окружение людей, которые своего ремесла не знают. Спросите у главнокомандующего, каков его план сражения, и вы увидите, прав я или ошибаюсь.

Молодой офицер говорил с такой убежденностью, что Гаспарен не колебался ни минуты.

— Генерал, — сказал он, подходя к Карто, — народные представители желают, чтобы через три дня ты представил им свой план сражения.

— Тебе придется подождать всего лишь три минуты, — ответил Карто, — и я тебе его подам.

И в самом деле, генерал присел к столу, взял в руки перо и написал на отдельном листе бумаги свой знаменитый план кампании, которому суждено было стать образцом сочинений такого рода.

Вот он:

«Начальник артиллерии будет в течение трех дней громить город, после чего я атакую его тремя колоннами и захвачу.

План был отправлен в Париж и передан в Комитет инженерных войск.

Комитет счел его скорее смешным, нежели продуманным.

Карто был отозван, и на его место назначили Дюгомье.

По прибытии новый главнокомандующий обнаружил, что все необходимые распоряжения уже сделаны молодым командиром батальона.

Это была одна из тех осад, где сила и храбрость на первых порах ничего не решают и где все должны подготовить артиллерия и стратегия.

Не было ни единого уголка на всем побережье, где артиллерия не сражалась бы с артиллерией.

Она грохотала со всех сторон, словно охватившая необъятное пространство гроза, молнии которой скрещиваются друг с другом; она грохотала с высоты гор и с высоты стен; она грохотала с равнины и с моря, так что можно было подумать, будто одновременно беснуется буря и извергается вулкан.

В разгар этого огненного сплетения народные представители пожелали изменить что-то на одной из батарей, установленных Буонапарте.

Передвижение орудий уже началось, когда прибыл молодой командир батальона и распорядился все вернуть в исходное положение.

Народные представители попытались высказать какие-то замечания.

— Занимайтесь вашим депутатским ремеслом, — ответил им Буонапарте, — и предоставьте мне заниматься моим ремеслом артиллериста. Эта батарея стоит здесь правильно, и я ручаюсь за нее головой.

Общая атака началась 16 декабря.

С этого времени осада представляла собой не что иное, как безостановочный приступ.

Утром 17-го осаждающие завладели укреплениями Ле-Па-де-Леде и Ла-Круа-Фарон; в полдень они выбили гарнизоны союзников из редута Сент-Андре, форта Поме и обоих фортов Сент-Антуан; наконец, к вечеру, при свете грозовых молний и отблесках пушечных выстрелов, республиканцы ворвались в английский редут; и там, достигнув своей цели и считая себя хозяином города, Буонапарте, раненый ударом штыка в бедро, сказал генералу Дюгомье, раненному в колено и в руку и падавшему от изнурения и усталости:

— Ступайте отдыхать, генерал; мы только что взяли Тулон, и послезавтра вы сможете в нем выспаться.

Восемнадцатого декабря были взяты форты Эгийет и Баланье и батареи повернуты на Тулон. При виде нескольких домов, охваченных пламенем, при свисте ядер, бороздящих улицы, среди войск союзников вспыхивает разлад.

И тогда осаждающие, чьи взгляды прикованы к городу и к рейду, видят, как пожар вспыхивает в нескольких местах, которые они еще не подвергали атаке: это англичане, решив отступить, подожгли арсенал, морские склады и французские корабли, которые они не могли увести с собой.

При виде этих пожаров раздается общий крик: вся армия требует идти на приступ.

Но уже слишком поздно: под огнем наших батарей англичане садятся на корабли, покидая тех, кто предал ради них Францию и кого они предавали в свой черед.

Между тем наступает ночь.

Огонь, вспыхнувший во многих местах, затухает среди страшного шума: это каторжники разбивают свои цепи и гасят пожар, разожженный англичанами.

На следующий день, 19-го числа, республиканская армия вступила в город, и вечером, как и предсказывал Буонапарте, главнокомандующий лег спать в Тулоне.

Дюгомье не забыл заслуг молодого командира батальона, который через двенадцать дней после взятия города получил чин бригадного генерала.

И вот тут история завладевает им, чтобы никогда более не выпускать из своих рук.

Ну а мы намерены, идя неукоснительным и скорым шагом, сопровождать Буонапарте на его жизненном пути, который он прошел как главнокомандующий, консул, император и изгнанник.

Затем, увидев, как, словно стремительный метеор, он на мгновение появится вновь и сверкнет на троне, мы последуем за ним на тот остров, куда он отправился умирать, — точно так же, как мы впервые встретились с ним на том острове, где он родился.

II ГЕНЕРАЛ БОНАПАРТ

В награду за услуги, оказанные Республике при осаде Тулона, Бонапарт, как уже говорилось, был назначен начальником артиллерии в армии, стоявшей в Ницце.

Именно там он подружился с Робеспьером-младшим, который был народным представителем в этой армии.

Отозванный в Париж незадолго до 9 термидора, Огюстен Робеспьер предпринял все возможное, чтобы убедить молодого генерала последовать за ним, обещая ему прямое покровительство своего брата.

Однако Бонапарт неизменно отказывался: еще не настало время, когда ему следовало определиться со своими политическими взглядами.

Но не удержала ли его какая-нибудь иная причина и не случай ли снова защитил гения?

Если так, то на этот раз случай сделался зримым и принял облик молодой и красивой супруги народного представителя, разделявшей в Ниццской армии миссию своего мужа.

Бонапарт испытывал к ней серьезные чувства, которые он выказывал путем чисто ратной галантности.

Однажды, когда молодой генерал вместе со своей прекрасной спутницей прогуливался в окрестностях Тендского перевала, ему пришло в голову представить ей зрелище малой войны, и он приказал своим солдатам напасть на аванпост.

Жертвами этого развлечения стали двенадцать человек, и, находясь на острове Святой Елены, Наполеон не раз признавался, что смерть этих двенадцати человек, погибших без подлинной надобности и по чистой прихоти, вызывала в нем угрызения совести куда более сильные, нежели гибель шестисот тысяч солдат, телами которых он усыпал заснеженные степи России.

Между тем народные представители при Итальянской армии приняли следующее постановление:

«Генералу Бонапарту надлежит отправиться в Геную, дабы совместно с поверенным в делах Французской республики провести с правительством Генуи переговоры о предметах, указанных в его инструкциях.

Поверенному в делах при Генуэзской республике надлежит признать его полномочия и заставить признать их правительство Генуи.

Лоано, 25 мессидора II года Республики.

Подлинная цель этой миссии состояла в том, чтобы дать молодому генералу средство собственными глазами увидеть укрепления Савоны и Генуи и добыть все возможные сведения об артиллерии и других военных объектах, короче, позволить ему собрать все факты, способные раскрыть намерения генуэзского правительства в отношении коалиции.

Пока Бонапарт выполнял эту миссию, Робеспьер взошел на эшафот, а на смену депутатам-террористам явились Альбитт и Саличети.

Их прибытие в Барселонетту ознаменовалось следующим постановлением, ставшим наградой, которая ожидала Бонапарта по возвращении:

«Народные представители при Альпийской и Итальянской армии,

принимая во внимание, что генерал Бонапарт, главнокомандующий артиллерией Итальянской армии, полностью утратил их доверие вследствие весьма подозрительного поведения и особенно вследствие поездки, совершенной им недавно в Геную, постановляют следующее:

бригадный генерал Бонапарт, главнокомандующий артиллерией Итальянской армии, временно отстраняется от своей должности. Силами и под ответственность главнокомандующего вышеназванной армией он будет подвергнут аресту и под сильной и надежной охраной доставлен в Комитет общественного спасения Парижа. Надлежит опечатать все его бумаги и личные вещи, перечень которых составят комиссары, назначенные на месте народными представителями Саличети и Алъбиттом, а все те из упомянутых бумаг, какие будут сочтены подозрительными, следует отослать в Комитет общественного спасения.

Учинено в Барселонетте, 19 термидора II года Французской республики, единой, неделимой и демократической.

С подлинным верно,

Постановление было приведено в исполнение.

Бонапарт, препровожденный в тюрьму Ниццы, оставался там в течение четырнадцати дней, после чего, на основании второго постановления, подписанного теми же людьми, был временно отпущен на свободу.

Но, избавившись от опасности, Бонапарт тотчас впал в немилость.

События Термидора привели к перестановкам в комитетах Конвента; руководителем Военного комитета оказался отставной капитан Обри, составивший новый армейский табель, куда он внес себя в качестве генерала артиллерии.

Что же касается Бонапарта, то взамен звания, которого его лишили, ему дали звание пехотного генерала с назначением в Вандею.

Находя театр гражданской войны в одном из отдаленных уголков Франции чересчур тесным, Бонапарт отказался ехать на место назначения и решением Комитета общественного спасения был вычеркнут из списка действующих генералов.

Бонапарт уже считал себя слишком нужным Франции, чтобы не быть глубоко уязвленным подобной несправедливостью; ведь он еще не поднялся на одну из тех вершин жизни, откуда видны все дали, какие остается преодолеть, и потому у него уже были надежды, что правда, то правда, но еще не было уверенности.

И вот надежды его оказались разбиты: он, притязавший на великую будущность и гениальность, считал себя обреченным на долгое, если не на вечное, бездействие, и это в эпоху, когда все стремились поспешать за временем.

Он снял на время комнату в гостинице на улице Майль, продал за шесть тысяч франков своих лошадей и свою карету, собрал те небольшие деньги, какие у него были, и решил удалиться в деревню.

Люди, наделенные пылким воображением, всегда бросаются из одной крайности в другую: изгнанный из военной сферы, Бонапарт уже не видел для себя ничего, кроме сельской жизни; не имея возможности быть Цезарем, он сделался Цинциннатом.

И тогда он вспомнил о Балансе, где, столь безвестный и столь счастливый, провел три года.

Туда он и направил свои поиски, сопровождаемый братом Жозефом, который возвращался в Марсель.

Проезжая через Монтелимар, оба путешественника останавливаются.

Бонапарт находит, что ландшафт и климат города ему по вкусу, и интересуется, нельзя ли купить поблизости какую-нибудь недорогую усадьбу.

Его отсылают к г-ну Грассону, государственному защитнику, с которым он договаривается о встрече на следующий день: речь идет о том, чтобы осмотреть небольшое имение Босерре, одно лишь название которого, на местном наречии означающее «Милое обиталище», указывает на его приятное расположение.

Бонапарт и Жозеф осматривают это имение.

Оно подходит им во всех отношениях; они опасаются лишь, при виде обширности и хорошего состояния усадьбы, как бы ее цена не оказалась чересчур высока.

Они решаются задать вопрос и выясняют, что усадьба стоит всего тридцать тысяч франков — это почти даром.

Бонапарт и Жозеф возвращаются в Монтелимар, держа по дороге совет.

Небольшое общее состояние братьев позволяет им выделить такую сумму на приобретение их будущей пустыни.

Они договариваются о встрече на другой день.

У них есть желание завершить дело прямо на месте, настолько подходит им Босерре.

Господин Грассон вновь сопровождает их туда.

Они осматривают имение еще тщательнее, чем в первый раз.

Наконец, удивляясь тому, что столь прелестное имение отдают за столь малую сумму, Бонапарт спрашивает, нет ли какой-нибудь скрытой причины, заставляющей снизить цену.

— Да, есть, — отвечает г-н Грассон, — но для вас она значения не имеет.

— Неважно, — говорит Бонапарт, — я хотел бы ее знать.

— Здесь было совершено убийство.

— И кем же?

— Сын убил отца.

— Отцеубийство! — воскликнул Бонапарт, побледнев сильнее обычного. — Уходим, Жозеф!

И, схватив брата за руку, он бросился вон из покоев, вскочил в кабриолет, по прибытии в Монтелимар потребовал почтовых лошадей и в ту же минуту поехал обратно в Париж, тогда как Жозеф продолжил путь в Марсель.

Он направлялся туда для того, чтобы жениться на дочери богатого негоцианта по имени Клари, который позднее стал и тестем Бернадота.

Что же касается Бонапарта, которого судьба в очередной раз подтолкнула к Парижу, этому великому средоточию великих событий, то он возобновил в нем свою безвестную и укромную жизнь, так тяготившую его.

И вот тогда, не в силах сносить свое бездействие, он обратился в правительство с докладной запиской, в которой доказывал, что в тот момент, когда императрица России укрепила свой союз с Австрией, в интересах Франции необходимо сделать все от нее зависящее для усиления военных возможностей Турции.

В соответствии с этим он предлагал правительству направить его в Константинополь вместе с шестью — семью офицерами разных родов войск, чтобы обучать военным наукам многочисленное и храброе, но мало приученное к бою воинство султана.

Правительство даже не подумало ответить на эту докладную записку, и Бонапарт остался в Париже.

Что случилось бы с миром, если бы какой-нибудь министерский чиновник поставил внизу этого прошения слово «Согласовано»?

Одному Богу известно.

Между тем 22 августа 1795 года была принята Конституция III года.

Законодатели, составившие ее, оговорили в ней, что две трети членов Национального конвента войдут в новый Законодательный корпус: это было крушение надежд оппозиционной партии, рассчитывавшей, что, благодаря перевыборам всего депутатского состава, в него войдет новое большинство, представляющее ее взгляды.

Эта оппозиционная партия поддерживалась прежде всего парижскими секциями, заявившими, что они признают конституцию лишь при условии отмены решения о переизбрании двух третей Конвента.

Однако Конвент оставил указ в неприкосновенности.

В секциях начали роптать.

Двадцать пятого сентября проявились первые предвестники волнений.

Наконец, днем 4 октября (12 вандемьера) опасность сделалась настолько близкой, что Конвент счел необходимым принять безотлагательные меры.

Вследствие этого он обратился к генералу Александру Дюма, главнокомандующему Альпийской армией, в то время находившемуся в отпуске, со следующим письмом, сама краткость которого указывала на его срочность:

Приказ Конвента был доставлен в гостиницу «Мирабо».

Но генерал Дюма уехал тремя днями ранее в Виллер-Котре, где и получил это письмо 13-го утром.

Тем временем опасность нарастала с каждым часом, и уже не было никакой возможности дожидаться приезда генерала Дюма.

Поэтому ночью главнокомандующим внутренней армией был назначен народный представитель Баррас.

Ему понадобился помощник, и он бросил взгляд на Бонапарта.

Судьба, как видим, расчистила дорогу молодому генералу: для него настал тот час будущего, который, как полагают, должен пробить однажды в жизни всякого человека.

Пушка 13 вандемьера прогрохотала в столице.

Секции, разгромленные им, дали ему прозвище «Расстрельщик», а Конвент, спасенный им, присвоил ему звание главнокомандующего Итальянской армией.

Но этому великому дню предстояло повлиять не только на политическую жизнь Бонапарта: в его личной жизни вскоре также должны были произойти изменения, связанные с произошедшими событиями и воспоследовавшие из них.

Разоружение парижских секций производилось с неукоснительной строгостью, необходимой в данных обстоятельствах, как вдруг однажды в штаб явился мальчик лет десяти — двенадцати, умоляя генерала Бонапарта дать приказ вернуть ему шпагу его отца, бывшего генерала Республики.

Бонапарт, тронутый просьбой и той юношеской прелестью, с какой она была высказана, распорядился отыскать шпагу и, когда она была найдена, вернул ее мальчику.

При виде этого святого для него оружия, которое он считал потерянным, мальчик, роняя слезы, поцеловал эфес, к которому так часто прикасалась отцовская рука.

Генерал был растроган этой сыновней любовью и проявил такую доброжелательность к ребенку, что мать сочла себя обязанной явиться к нему на следующий день с благодарственным визитом.

Мальчика звали Евгением, а мать — Жозефиной.

Двадцать первого марта 1796 года Бонапарт отбыл в Итальянскую армию, увозя в своей карете две тысячи луидоров: это было все, что он смог собрать, присоединив собственные средства и деньги, одолженные ему друзьями, к субсидиям Директории.

С этой суммой он отправляется завоевывать Италию; эта сумма была в семь раз меньше той, какую взял с собой Александр Македонский, отправляясь завоевывать Индию.

Прибыв в Ниццу, он застал там расхлябанную армию, не имевшую боеприпасов, провианта и одежды.

Явившись в главную ставку, он велел выдать генералам, чтобы помочь им вступить в кампанию, по четыре луидора; затем он обратился с речью к солдатам, указывая им на Италию:

— Друзья! Среди этих голых скал вы испытываете нужду во всем; взгляните же на богатые равнины, которые простираются у ваших ног, они принадлежат нам: так давайте возьмем их!

За девятнадцать веков до него примерно такую же речь держал перед своими солдатами Ганнибал, и за девятнадцать веков, отделяющих двух этих людей, появился только один человек, достойный сравнения с ними: это был Цезарь!

Солдаты, к которым Бонапарт обратился с такими словами, являли собой остатки армии, на протяжении двух лет с трудом державшей оборону на голых скалах Генуэзского побережья и противостоявшей двумстам тысячам солдат лучших войск Империи и Пьемонта.

Имея от силы тридцать тысяч солдат, Бонапарт нападает на эти многочисленные войска и за одиннадцать дней пять раз разбивает их: при Монтенотте, Миллезимо, Дего, Вико и Мондови.

Затем, одной руки открывая ворота городов, а другой выигрывая сражения, он захватывает крепости Кунео, Тортоны, Алессандрии и Чевы.

Через одиннадцать дней австрийцы отрезаны от пьемонтцев, Провера взят в плен и король Сардинии вынужден подписать капитуляцию в своей собственной столице.

И тогда Бонапарт устремляется в Северную Италию.

Предугадывая, благодаря достигнутым успехам, успехи грядущие, он пишет Директории:

И действительно, французская армия начинает преследовать Больё.

Напрасно он кружит, противясь переходу через По, ему все равно приходится совершить переправу; он укрывается за стенами Лоди, но его выбивают оттуда после трехчасового сражения; он строится в боевой порядок на левом берегу Адды, всей своей артиллерией обороняя мостовую переправу, перерезать которую у него не хватило времени; французская армия строится в плотную колонну, бросается к мосту, опрокидывает все, что встает у нее на пути, рассеивает австрийскую армию и, восторжествовав над ней, продолжает свой марш.

И тогда покоряется Павия, сдаются Пиццигеттоне и Кремона, Миланский замок открывает свои ворота, король Сардинии подписывает мир, герцоги Пармский и Моденский следуют его примеру, а у Больё хватает времени лишь на то, чтобы запереться в Мантуе.

Заключая мирный договор с герцогом Моденским, Бонапарт дал первое свидетельство своего бескорыстия, отказавшись от четырех миллионов золотом, которые командор д’Эсте предлагал ему от имени своего брата и которые Саличети, правительственный комиссар при армии, убеждал его взять.

В этой же кампании он получил просторечное прозвище, которое в 1815 году вновь открыло перед ним ворота Франции.

Вот в связи с чем он его приобрел.

Когда он явился принять командование армией, его молодость вызвала немалое удивление у бывалых солдат, и потому они решили сами жаловать ему низшие чины, которыми, как им казалось, правительство его обошло.

Соответственно, после каждого сражения они собирались, чтобы присвоить ему очередной чин, и, когда он возвращался в лагерь, его встречали самые старые вояки, приветствуя его и поздравляя с повышением.

Именно так в Лоди он был произведен в капралы.

Отсюда прозвище Маленький капрал, оставшееся за Наполеоном навсегда.

Между тем Бонапарт позволяет себе короткую остановку, и за время этой остановки его успевает догнать зависть.

Директория, усмотревшая в письмах солдата откровения политика, опасается, как бы победитель не взял на себя роль властелина Италии, и готовится прикомандировать к нему Келлермана.

Бонапарт узнает об этом и пишет председателю Директории:

Затем Бонапарт торжественно вступает в Милан, и, пока Директория подписывает в Париже мирный договор, переговоры о котором вел при Туринском дворе Саличети, пока завершаются затеянные ранее переговоры с Пармой и начинаются переговоры с Неаполем и Римом, он готовится там к завоеванию Северной Италии.

Ключ к Германии — это Мантуя: стало быть, Мантую следует захватить.

Сто пятьдесят орудий, взятых в Миланском замке, направлены к этому городу; Серюрье захватывает его внешние укрепления.

Осада начинается.

И только тогда Венский кабинет осознает всю опасность положения.

Он посылает на помощь Больё двадцать пять тысяч человек под командованием Квоздановича и тридцать пять тысяч под командованием Вурмзера.

Депеши, извещающие об этом подкреплении, вручают венецианскому лазутчику, который берется проникнуть в осажденный город.

Однако лазутчик попадает в руки ночного дозора, которым командует адъютант Дермонкур, и его приводят к генералу Дюма.

Его обыскивают, но тщетно: при нем ничего не находят.

Его уже готовы отпустить на свободу, как вдруг, по какой-то подсказке судьбы, генерал Дюма догадывается, что депеши лазутчик проглотил.

Лазутчик отпирается.

Генерал Дюма приказывает расстрелять его: лазутчик сознается.

Его передают под охрану адъютанта Дермонкура, который при помощи рвотного, прописанного полковым хирургом, становится обладателем воскового катыша размером с лесной орех.

В катыше спрятано письмо Вурмзера, написанное на веленевой бумаге тонким стальным пером.

В письме содержатся важнейшие подробности операций неприятельской армии.

Его отсылают Бонапарту.

Квозданович и Вурмзер разделились: первый идет к Брешии, второй — к Мантуе.

Это повторение ошибки, которая уже погубила Проверу и д’Аржанто.

Бонапарт оставляет у Мантуи десять тысяч солдат, во главе двадцатипятитысячного войска идет навстречу Квоздановичу, отбрасывает его в ущелья Тироля, разгромив перед этим при Сало и Лонато, а затем тотчас обрушивается на Вурмзера, который узнает о поражении своего коллеги при виде победившей его армии.

Атакованный с чисто французской яростью, Вурмзер разбит при Кастильоне.

За пять дней австрийцы потеряли двадцать тысяч солдат и пятьдесят орудий.

Эта победа Бонапарта дала Квоздановичу время собраться с силами.

Бонапарт поворачивается лицом к нему, разбивает его при Сан Марко, Серравалле и Роверето, а затем, после боев при Бассано, Примолано и Коволо, возвращается к Мантуе, куда вошел Вурмзер с остатками своей армии, и во второй раз подвергает ее осаде.

Тем временем, пока совершаются эти военные подвиги, вокруг него и по его слову образуются и упрочиваются целые государства.

Он основывает Циспаданскую и Транспаданскую республики, изгоняет англичан с Корсики и оказывает давление одновременно на Геную, Венецию и Святой престол, не давая им восстать.

В разгар этих огромных политических маневров ему становится известно о приближении новой имперской армии, которую возглавляет Альвинци.

Однако над всеми этими людьми тяготеет рок: Альвинци в свой черед совершает ту же ошибку, что и его предшественники.

Он разделяет свою армию на два корпуса: один, состоящий из тридцати тысяч человек и ведомый им, должен пересечь земли Вероны и достичь Мантуи; другой, состоящий из пятнадцати тысяч человек и находящийся под командованием Давидовича, должен растянуться вдоль Адидже.

Бонапарт идет навстречу Альвинци, сталкивается с ним у Арколе, три дня сражается с ним врукопашную и отпускает его, лишь усеяв поле битвы телами пяти тысяч убитых врагов, взяв восемь тысяч пленных и захватив тридцать орудий; затем, едва переведя дух после Арколе, он вклинивается между Давидовичем, вышедшим из Тироля, и Вурмзером, вышедшим из Мантуи, одного отбрасывает назад в горы, другого — назад в город; узнав прямо на поле боя, что Альвинци и Провера идут на соединение, он обращает Альвинци в бегство при Риволи и, дав сражения при Сан Джорджо и Ла Фаворите, вынуждает Проверу сложить оружие; наконец, избавившись от всех своих противников, он возвращается к Мантуе, окружает ее, сжимает тесным кольцом, душит и вынуждает сдаться в тот момент, когда пятая имперская армия, взятая из резервов на Рейне, переходит в наступление, ведомая уже эрцгерцогом.

Но Австрии не избежать ни одного позора: поражения терпят даже те ее генералы, что стоят у трона.

Шестнадцатого марта 1797 года эрцгерцог Карл разгромлен у переправы через Тальяменто.

Эта победа открывает нам дороги во владения Венеции и в ущелья Тироля.

Ускоренным маршем французы наступают по открывшемуся им пути, одерживают победы при Лависе, Трамине и Клаузене, вступают в Триест, захватывают Тарвис, Град иску и Филлах, ожесточенно преследуют эрцгерцога, оставляя его в покое лишь для того, чтобы занять дороги, ведущие к столице Австрии, и, наконец, оказываются в тридцати льё от Вены.

Там Бонапарт останавливается и ждет парламентеров.

Прошел год с тех пор, как он покинул Ниццу, и за этот год он разгромил шесть армий, взял Алессандрию, Турин, Милан, Мантую и водрузил трехцветное знамя в Альпах Пьемонта, Италии и Тироля.

Вокруг него заблистали имена Массена́, Ожеро, Жубера, Мармона и Бертье.

Образуется плеяда, спутники вращаются вокруг своего светила, небо будущей Империи озаряется звездами!

Бонапарт не ошибся: парламентеры прибыли.

Местом переговоров назначен Леобен.

Бонапарт уже не нуждается в полномочиях со стороны Директории.

Это он воевал, это ему подобает заключить мир.

Тем не менее эта операция затягивается.

Всевозможные дипломатические ухищрения обволакивают его и утомляют.

Но приходит день, когда лев устает находиться в сетях.

Прямо в разгар спора он встает, хватает великолепный фарфоровый поднос, разбивает его вдребезги и топчет ногами, а затем, обернувшись к ошеломленным полномочным представителям, говорит им:

— Вот так я сотру вас всех в порошок, раз вы этого хотите.

Дипломаты настраиваются на более мирной лад; приступают к зачитыванию договора.

В его первой статье император заявляет, что он признает Французскую республику.

— Вычеркните этот параграф, — восклицает Бонапарт, — Французская республика подобна солнцу на горизонте: слепы те, кого не поразило ее сияние!

Таким образом, в возрасте двадцати семи лет Бонапарт держит в одной руке меч, которым он делит на части государства, а в другой весы, на которых он определяет вес монархов.

Тщетно Директория предписывает ему путь, каким он должен идти: он идет своим путем.

И если он еще не повелевает, то уже не подчиняется.

Директория напоминает ему в своих письмах, что Вурмзер является эмигрантом; Вурмзер попадает в руки Бонапарта, который оказывает ему все знаки почтения, каких заслуживают его несчастье и его старость.

Директория употребляет по отношению к папе оскорбительные выражения — Бонапарт всегда уважителен к папе в своих письмах к нему и называет его не иначе как пресвятейшим отцом.

Директория изгоняет священников и объявляет их вне закона — Бонапарт приказывает своей армии воспринимать их как братьев и почитать как пастырей Божьих.

Директория пытается искоренить последние следы аристократии — Бонапарт пишет приверженцам народовластия Генуи, порицая их за крайности, до которых они доходят в отношении дворянства, и дает им понять, что если они хотят сохранить его уважение, то должны пощадить статую Дориа.

Двадцать шестого вандемьера VI года подписан Кампо-Формийский мирный договор, и Австрия, которой уступают Венецию, отказывается от своих прав на Бельгию и от своих притязаний на Италию.

Бонапарт покидает Италию и направляется во Францию; 15 фримера того же года (5 декабря 1797 года) он прибывает в Париж.

Бонапарт отсутствовал два года, и за эти два года он взял в плен сто пятьдесят тысяч солдат, захватил сто семьдесят знамен, пятьсот пятьдесят пушек, шестьсот полевых орудий, пять понтонных парков, девять 64-пушечных линейных кораблей, двенадцать 32-пушечных фрегатов, двенадцать корветов и восемнадцать галер.

Более того, уезжая, как мы говорили, из Франции с двумя тысячами луидоров, он отправил туда, в несколько приемов, около пятидесяти миллионов.

Вопреки всем античным и современным порядкам это была армия, кормившая свое отечество.

С наступлением мира Бонапарту стало понятно, что его военная карьера подошла к завершению.

Неспособный оставаться в бездействии, он домогался места одного из двух членов Директории, которые вскоре должны были смениться.

К несчастью, ему было всего лишь двадцать восемь лет: подобное назначение стало бы столь грубым и столь поспешным нарушением Конституции III года, что никто не решился выступить с таким предложением.

Так что он вернулся в свой небольшой дом на улице Шантерен, заранее борясь всеми помышлениями своего гения против врага куда более страшного, чем все те, каких ему удавалось побеждать прежде, — забвения.

— В Париже не хранят памяти ни о чем, — говорил он. — Если я надолго останусь в праздности, я погиб. В этом огромном Вавилоне одна известность приходит на смену другой; стоит мне три раза показаться в театре, и на меня больше даже не взглянут.

Вот почему в ожидании лучшего он делает все, чтобы стать членом Института.

Наконец, 29 января 1798 года он говорит своему секретарю:

— Бурьенн, я не хочу оставаться здесь; здесь нечего делать. Они не хотят ничего слушать. Мне понятно, что если я останусь, то скоро пойду ко дну. Здесь все быстро теряет свою новизну, и от моей славы уже ничего не осталось. В маленькой Европе ее много не добыть. Это кротовая нора. Великие державы и великие перевороты были только на Востоке, где обитают шестьсот миллионов человек. Надо ехать на Восток, все великие славы приходят оттуда.

Стало быть, ему нужно было превзойти все великие славы.

Он уже сделал больше, чем Ганнибал, и сделает впредь не меньше, чем Александр Македонский и Цезарь; на Пирамидах, где начертаны два этих великих имени, недостает его имени.

Двенадцатого апреля 1798 года Бонапарт назначается главнокомандующим Восточной армией.

Как видим, ему уже достаточно лишь потребовать, чтобы получить.

Прибыв в Тулон, он докажет, что ему достаточно лишь приказать, чтобы добиться повиновения.

За день до его прибытия в этот город там был расстрелян восьмидесятилетний старик.

Шестнадцатого мая 1798 года он пишет следующее письмо в чрезвычайный трибунал 9-го военного округа, учрежденный в силу закона от 19 фрюктидора:

Данное письмо спасло жизнь одному несчастному, включенному в этот разряд подсудимых.

Три дня спустя Бонапарт садится на корабль.

Таким образом, его последним прости Франции явилось подлинное королевское деяние — осуществление права помилования.

Мальта была куплена заранее, так что Бонапарт мимоходом заставил ее капитулировать и 1 июля 1798 года ступил на землю Египта близ форта Марабу, неподалеку от Александрии.

Узнав эту новость, Мурад-бей, которого настигли, словно льва в его логове, призвал к себе своих мамлюков, пустил вниз по течению Нила целую флотилию, состоявшую из джерм, барок и канонерских лодок, и отправил сопровождать ее вдоль берега реки отряд в двенадцать-пятнадцать сотен конников, с которым Дезе, командовавший нашим авангардом, встретился 14 июля у деревни Минья-Саламе.

Впервые со времен крестовых походов Восток и Запад сошлись лицом к лицу.

Столкновение было страшным: войско Мурада, сверкавшее золотом, быстрое как ветер, губительное как пламя, атаковало наши каре, рубя ружейные стволы своими дамасскими саблями; затем, когда из этих каре, словно из вулкана, начал извергаться огонь, мамлюки развернулись цепью, напоминавшей ленту из золота и шелка, и понеслись галопом, осматривая эти железные стены, из каждого фланга которых на них обрушивался смертоносный град; видя, что им не удастся пробить в них ни единой бреши, они в конце концов отступили, точно огромная стая испуганных птиц, оставив вокруг наших батальонов еще шевелящиеся завалы из покалеченных людей и лошадей; оказавшись в отдалении, мамлюки перестроились, чтобы предпринять новую попытку, которая стала столь же тщетной и гибельной, как и первая.

В середине дня они собрались снова, но, вместо того чтобы идти на противника, двинулись в сторону пустыни и исчезли на горизонте в облаках песка.

О поражении при Шубрахите Мурад узнал в Гизе.

В тот же день гонцы были разосланы в Саид, в Файюм и в пустыню.

Отовсюду на борьбу с общим врагом созывали беев, шейхов и мамлюков, и каждый был обязан взять с собой лошадь и оружие.

Три дня спустя Мурад собрал вокруг себя шесть тысяч всадников.

Все это войско, примчавшееся на боевой клич своего вождя, встало беспорядочным лагерем на берегу Нила, в виду Каира и Пирамид, между деревней Эмбабе, на которую опирался его правый фланг, и Гизой, любимой резиденцией Мурада, у которой расположился его левый фланг.

Что же касается Мурада, то он приказал установить свой шатер возле гигантской смоковницы, тень которой покрывала пятьдесят всадников.

Именно в этой позиции, наведя некоторый порядок в рядах своего войска, он ждал французскую армию, поднимавшуюся вверх по течению Нила.

На рассвете 23 июля Дезе, по-прежнему шедший в авангарде, заметил отряд из пятисот мамлюков, которые были посланы на разведку и тотчас отступили, оставаясь при этом в поле зрения французов.

В четыре часа утра Мурад услышал громкие крики: это вся французская армия приветствовала Пирамиды.

В шесть часов утра обе армии уже стояли друг против друга.

Представьте себе поле битвы, то самое, какое Камбис, другой завоеватель, пришедший сюда с другого конца света, избрал для того, чтобы сокрушить египтян.

С тех пор прошло две тысячи четыреста лет, но Нил и Пирамиды по-прежнему находились там; однако от гранитного Сфинкса, которому персы изуродовали лицо, осталась только его гигантская голова, выступавшая из песка; колосс, о котором говорит Геродот, лежал поверженный; исчез Мемфис, возник Каир.

Все эти отчетливые воспоминания, всплывшие в памяти французских генералов, витали над головами солдат, словно те неведомые птицы, что некогда летали над полями сражений и предвещали победу.

Местность представляла собой обширную песчаную равнину, словно созданную для кавалерийских маневров; посередине ее находилось селение Бекир, а границей ее служил небольшой ручей неподалеку от Гизы.

Мурад и вся его кавалерия стояли спиной к Нилу, имея у себя в тылу Каир.

Видя характер местности и расположение противника, Бонапарт понял, что возможно не только одержать победу над мамлюками, но и уничтожить их.

Он развернул свою армию полукругом, перестроив каждую дивизию огромным каре, в центре которого была поставлена артиллерия.

Дезе, привыкший всегда идти впереди, командовал первым каре, расположившимся между Эмбабе и Гизой; дальше стояла дивизия Ренье, за ней — дивизия Клебера, оставшаяся без своего командира, раненного в Александрии, и находившаяся под командованием Дюгюа; затем — дивизия Мену под командованием Виаля; и, наконец, ближе всего к Эмбабе, образуя крайний левый фланг и располагаясь возле самого Нила, находилась дивизия генерала Бона.

Всем этим каре предстояло совместно двинуться к Эмбабе, а деревне, лошадям, мамлюкам и укреплениям — оказаться сброшенными в Нил.

Однако Мурад был не из тех, кто выжидает за песчаными барханами.

Стоило каре занять исходные позиции, как мамлюки выскочили из-за укреплений и толпами, не разбирая дороги и не раздумывая, ринулись на ближайшие к ним каре: это были дивизии Дезе и Ренье.

Приблизившись к ним на ружейный выстрел, нападавшие разделились на две колонны: первая, пренебрегая опасностью, устремилась к левому флангу дивизии Ренье, вторая — к правому флангу дивизии Дезе.

Французские солдаты подпустили их на десять шагов, а затем дали по ним залп: лошади и всадники были остановлены стеной огня.

Два первых ряда мамлюков попадали, как если бы под ними затряслась земля; остатки колонны, вовлеченные в стремительный бег и остановленные стеной железа и пламени, не имевшие возможности повернуть назад и не желавшие этого делать, двинулись, не понимая, что происходит, вдоль фронта каре Ренье, но выстрелы в упор отбросили их к дивизии Дезе, которая, оказавшись зажатой двумя этими бурлящими потоками людей и лошадей, встретила их штыками своего первого ряда, в то время как два других ряда вели по ним огонь, а фланги, разомкнувшись, пропускали ядра, которым не терпелось принять участие в этом кровавом празднестве.

Но вот настала минута, когда обе дивизии оказались полностью окружены и были пущены в ход все средства, чтобы разбить эти неколебимые смертоносные каре.

Мамлюков, атаковавших с десяти шагов, встречал двойной огонь — из ружей и пушек; и тогда, развернув своих лошадей, испуганных видом штыков, они заставляли их приближаться к каре пятясь, поднимали их на дыбы, падая вместе с ними, а затем, очутившись на земле, ползли на коленях или по-пластунски, как змеи, к нашим солдатам, стремясь перерезать им подколенные жилы.

Эта чудовищная схватка продолжалась три четверти часа.

При виде такой манеры вести бой наши солдаты решили, что они имеют дело не с людьми, а с призраками, привидениями, демонами.

Наконец, все закончилось: не было больше ни ожесточенных мамлюков, ни криков людей, ни ржания лошадей, ни огня и дыма; между двумя дивизиями осталось лишь залитое кровью поле битвы, ощетинившееся оружием и знаменами, усеянное мертвыми и умирающими, стонущее и шевелящееся, как не до конца стихшая зыбь на море.

В это время все каре двинулись вперед, чеканя шаг, словно на параде, и сжимая Эмбабе железным кольцом.

Внезапно, в свой черед, исторгла пламя артиллерия бея; тридцать семь пушек накрыли равнину перекрестным огнем.

На Ниле встряхнуло флотилию, испытавшую отдачу своих бомбард, и Мурад во главе трех тысяч всадников ринулся на противника, чтобы понять, можно ли, наконец, вцепиться зубами в эти адские каре.

Однако колонна, которая пошла в атаку первой и у которой было время перестроиться, узнала его и, со своей стороны, двинулась навстречу своим главным и смертельным врагам.

Должно быть, орлу, парившему над полем битвы, было удивительно наблюдать, как шесть тысяч лучших на свете всадников, сидя верхом на конях, копыта которых не оставляют следов на песке, кружили, словно свора гончих псов, вокруг этих неподвижных и брызжущих огнем каре, сжимая их в тиски, обвивая их кольцами, пытаясь их задушить, раз уж не удавалось разорвать их строй, а затем рассыпались по равнине, снова соединялись, вновь рассыпались, заходя с другой стороны, словно волны, бьющие о берег моря, затем выстраивались в одну линию и, напоминая гигантскую змею, головой которой был мелькавший иногда отряд под началом неутомимого Мурада, нависали над каре.

Внезапно в батареях бея, находившихся в укреплениях, сменились боевые расчеты: мамлюки услышали, что доносящийся до них пушечный грохот звучит теперь сильнее, и, увидели, что их настигают собственные ядра; их флотилию охватил огонь, и она взлетела на воздух.

Пока Мурад и его всадники стачивали свои львиные клыки и когти о наши каре, три атакующие колонны завладели укреплениями, и Мармон, командовавший боевыми действиями на равнине, громил теперь с высот Эмбабе озлобленных против нас мамлюков.

В эту минуту Бонапарт приказал осуществить последний маневр, и все было кончено: каре разомкнулись, развернулись, соединились и слились воедино, словно звенья одной цепи.

Мурад и его мамлюки оказались зажаты между своими собственными укреплениями и боевыми порядками французской армии.

Мурад понял, что битва проиграна.

Он собрал всех уцелевших мамлюков и сквозь двойной огонь, пустив галопом своих быстроногих коней, смело ринулся в просвет, остававшийся между дивизией Дезе и Нилом, промчался по нему, словно смерч, под огнем наших солдат, ворвался в Гизу, в одно мгновение пересек ее и устремился в сторону Верхнего Египта, уводя с собой две или три сотни всадников — все, что осталось у него от былого могущества.

Мурад оставил на поле битвы три тысячи воинов, сорок артиллерийских орудий, сорок навьюченных верблюдов, свои шатры, своих лошадей и своих невольников.

Вся эта равнина, заваленная золотом, кашемиром и шелком, была отдана на разграбление солдатам-победителям, которым досталась несметная добыча, ибо все эти мамлюки были облачены в лучшие свои доспехи и носили при себе все, чем они владели по части драгоценностей, золота и серебра.

Бонапарт заночевал в этот вечер в Гизе, а на другой день вступил в Каир через ворота Победы.

Оказавшись в Каире, Бонапарт тотчас задумывается не только о колонизации страны, которой он только что завладел, но и о том, чтобы захватить Индию, перейдя через Евфрат.

Он составляет для Директории записку, в которой требует прислать ему подкрепление, оружие, военное снаряжение, хирургов, фармацевтов, врачей, литейщиков, винокуров, комедиантов, садовников, нескольких продавцов кукол для народа и сотню француженок.

Он посылает к Типпо-Саибу курьера, чтобы предложить ему союз против англичан.

Затем, успокоенный надеждой на ту и другую помощь, он пускается в погоню за Ибрагимом, самым влиятельным из беев после Мурада, опрокидывает его возле Салихие, и, в то самое время, когда все поздравляют его с этой победой, гонец доставляет ему известие о полном уничтожении его флота.

Нельсон разгромил Брюе; французский флот погиб, как при кораблекрушении; нет больше сообщения с Францией, нет надежды на завоевание Индии.

Придется либо остаться в Египте, либо покинуть его столь же великим, как античные завоеватели.

Бонапарт возвращается в Каир, празднует годовщину рождения Магомета и годовщину основания Республики.

В разгар этих празднеств восстает Каир, но, в то время как Бонапарт пушками громит город с высот Мокаттама, Бог приходит на помощь французам и приносит грозу; на четвертый день все утихает.

Бонапарт уезжает в Суэц, он хочет видеть Красное море и в возрасте Александра Великого ступить на землю Азии.

Он едва не погибает там, как фараон, но его спасает гид.

Теперь его взор обращается к Сирии.

Время возможной высадки противника в Египте прошло и повторится лишь в июле следующего года, но остается опасность нападения со стороны Газы и Эль-Ариша, который только что захватил Джаззар-паша, прозванный Мясником.

Необходимо уничтожить этот форпост Оттоманской порты, разрушить укрепления Яффы, Газы и Акры, опустошить страну и уничтожить все ее запасы с тем, чтобы сделать невозможным переход войска через пустыню.

Это известная сторона плана; но не таит ли он в себе один из тех грандиозных походов, мысль о которых Бонапарт всегда держит при себе?

Вскоре мы это поймем.

Во главе десяти тысяч человек он выступает в поход, разделяет пехоту на четыре корпуса и ставит их под командование Бона, Клебера, Ланна и Ренье, кавалерию поручает Мюрату, артиллерию — Доммартену, а инженерные войска — Каффарелли-Дюфальга.

Эль-Ариш атакован и захвачен 1 вантоза; 7-го числа занята без сопротивления Газа; 17-го числа взята приступом Яффа, и ее пятитысячный гарнизон полностью перебит на глазах у жителей.

Победоносное шествие продолжается; армия Бонапарта подходит к Сен-Жан-д’Акру, и уже 30-го числа того же месяца в стене крепости пробита брешь; но вот тут и начинаются неудачи.

Обороной крепости командует француз, бывший соученик Наполеона.

Проэкзаменованные вместе в Военной школе, они в один и тот же день были направлены в разные воинские части.

Приверженец роялистской партии, Фелиппо устроил побег Сиднея Смита из Тампля, последовал за ним в Англию и раньше него прибыл в Сирию.

Это скорее на его инженерный гений, чем на укрепления Акры, предстоит натолкнуться Бонапарту.

С первого взгляда ему становится понятно, что обороной крепости руководит человек выдающийся.

Правильная осада невозможна, город надо брать штурмом.

Три приступа, один за другим, оказываются безуспешными.

Во время одного из них к ногам Бонапарта падает бомба.

Два гренадера тотчас бросаются к нему, загораживают его своими телами, руками прикрывают ему голову, облепляют его со всех сторон.

Бомба взрывается, но каким-то чудом ее осколки щадят эту самоотверженность: никто из них не ранен.

Одного из этих гренадеров зовут Доменилем; в 1809 году он станет генералом, в 1812-м потеряет ногу в Москве, а в 1814-м займет должность коменданта Венсена.

Тем временем к Джаззару со всех сторон прибывают подкрепления.

Сирийские паши объединили свои силы и идут к Акре; Сидней Смит спешит на помощь ему с английским флотом; наконец, чума, союзник более страшный, чем все прочие, приходит на выручку сирийскому палачу.

Но прежде всего надо избавиться от армии, идущей из Дамаска.

Вместо того чтобы ожидать эту армию или отступить при ее приближении, Бонапарт идет навстречу ей, сходится с ней и рассеивает ее по равнине у горы Фавор, затем возвращается и предпринимает еще пять попыток взять крепость штурмом, таких же тщетных, как и первые.

Сен-Жан-д’Акр — про́клятый для него город, он так и не преодолеет эту преграду.

Все удивляются, что он упорствует в своем стремлении взять эту второразрядную крепость, что он каждый день рискует там своей жизнью, теряет там своих лучших офицеров и храбрейших солдат.

Все порицают его за это упорство, которое кажется бесцельным.

Но цель у него есть, он сам объясняет ее после одного из безуспешных приступов, в ходе которого был ранен Дюрок; он испытывает потребность в том, чтобы люди с такими же великими сердцами, как его, знали, что он не играет в безрассудную игру.

— Да, — говорит он, — я понимаю, что это жалкая крепость стоила мне многих человеческих жизней и отняла у меня много времени, но дела зашли слишком далеко, чтобы не предпринять еще одну попытку штурма. В случае успеха, во что я верю, я найду в городе сокровища паши и оружие для трехсот тысяч человек; я подниму и вооружу всю Сирию, возмущенную жестокостью Джаззара, о падении которого все население молит Бога при каждом штурме. Я пойду на Дамаск и Алеппо. Продвигаясь по стране, я пополню свою армию всеми недовольными; я объявлю народу об уничтожении рабства и тиранического правления пашей. Я вступлю в Константинополь во главе вооруженных людских масс, ниспровергну Турецкую империю и создам на Востоке новую и великую империю, которая закрепит мое место в истории, и, возможно, вернусь в Париж через Андрианополь и Вену, уничтожив перед этим Австрийский дом.

Затем, вздохнув, он продолжает:

— В случае неудачи штурма, который я намереваюсь предпринять, я тотчас уйду: время торопит. Я вернусь в Каир не раньше середины июня. Ветры в это время станут благоприятными для того, чтобы с севера двигаться в Египет. Константинополь отправит войска в Александрию и Розетту, так что мне надо быть там. Что же касается войска, которое двинется позднее сухим путем, то в этом году мне опасаться его нечего. Я разрушу все до края пустыни и сделаю невозможным переход любой армии еще года на два. Она не выживет среди развалин.

Именно это последнее решение он вынужден принять. Армия отступает к Яффе.

Там Бонапарт посещает чумной госпиталь; позднее это станет сюжетом лучшей картины художника Гро.

Все, кого можно было перевозить, отправлены морем в Дамьетту и сухим путем в Газу и Эль-Ариш; остаются шестьдесят умирающих, жить которым не более дня, но уже через час они могут попасть в руки турок.

Та же необходимость в жестокосердии, которая заставила истребить гарнизон Яффы, вновь подает голос.

Фармацевт Р***, как утверждают, приказывает раздать умирающим некое снадобье: вместо мучений, которые приберегают для них турки, им уготована, по крайней мере, тихая агония.

Наконец, 26 прериаля, после долгого и изнурительного марша, армия возвращается в Каир.

И происходит это вовремя.

Мурад-бей, ускользнувший от Дезе, угрожает Нижнему Египту; во второй раз он встречается с французами у подножия Пирамид.

Бонапарт дает приказы о подготовке к сражению.

Ту позицию, какую прежде занимали мамлюки, на этот раз занимает он, так что в тылу у него река.

Однако наутро Мурад-бей исчезает.

Бонапарт удивлен, но в тот же день все объясняется: флот, приход которого он предрекал, высадил десант в Абукире, причем в то самое время, какое было им предсказано.

В планы Мурада входило окольными путями добраться до турецкого лагеря.

По прибытии туда он застает пашу преисполненным кичливых надежд.

При появлении войска паши французские отряды, слишком слабые, чтобы вступить с ним в бой, отступили, чтобы сплотиться.

— Ну что! — сказал Мустафа-паша, обращаясь к бею мамлюков. — Стоило мне показаться, как эти грозные французы, вида которых ты не можешь выдержать, пустились наутек.

— Паша, — ответил Мурад-бей, — возблагодари Пророка за то, что он попустил французам отступить, ибо, если они вернутся, ты исчезнешь перед лицом их, словно пыль перед северным ветром.

Сын пустыни оказался прорицателем.

Несколько дней спустя появляется Бонапарт.

После трехчасового сражения турки отступают и обращаются в бегство.

Мустафа-паша протягивает окровавленной рукой свою саблю Мюрату; вместе с ним в плен сдаются две сотни человек, две тысячи остаются лежать на поле битвы, десять тысяч утонули в море; двадцать орудий, шатры и войсковое имущество попадают в наши руки; форт Абукир отвоеван; мамлюки отброшены в пустыню, турки и англичане ищут убежище на своих кораблях.

Бонапарт посылает парламентера на флагманский корабль.

Он должен договориться о передаче пленных, которых невозможно держать у себя и незачем расстреливать, как это произошло в Яффе.

В ответ адмирал посылает Бонапарту вино, фрукты и «Франкфуртскую газету» от 10 июня 1799 года.

С июня 1798 года, то есть более года, Бонапарт не имеет известий из Франции.

Он бросает взгляд на газету, быстро просматривает ее и восклицает:

— Предчувствие не обмануло меня, Италия потеряна!!! Я должен ехать.

И в самом деле, французы оказались в том положении, в каком он хотел их застать: они были несчастны в достаточной мере для того, чтобы встретить его не как властолюбца, а как спасителя.

Гантом, вызванный им, тотчас является.

Бонапарт дает ему приказ подготовить к отплытию два фрегата, «Мюирон» и «Каррер», и два небольших судна, «Реванш» и «Фортуну», с двухмесячными припасами продовольствия на четыреста — пятьсот человек.

Двадцать второго августа Бонапарт пишет обращение к армии:

«Солдаты! Известия из Европы побудили меня отправиться во Францию. Командование армией я оставляю на генерала Клебера. Армия вскоре получит известия обо мне; большего пока я сказать не могу. Мне нелегко покидать солдат, к которым я так привязан, но эта разлука лишь на короткое время. Генерал, которого я им оставляю, пользуется доверием правительства и моим собственным доверием».

На следующий день он поднимается на борт «Мюирона».

Гантом хочет выйти в открытое море.

Бонапарт противится этому.

— Я хочу, — говорит он, — чтобы вы как можно дальше следовали вдоль африканского побережья; вы будете идти этим путем до южной оконечности Сардинии. Со мною горстка храбрецов и немного артиллерии. Если появятся англичане, я высажусь на берег и сухим путем доберусь до Орана, Туниса или любого другого порта, а там найду способ снова пуститься в плавание.

На протяжении двадцати одного дня западные и северо-западные ветры отбрасывают Бонапарта к порту, из которого он вышел.

Наконец, начинают ощущаться первые порывы восточного ветер, и Гантом поднимает все паруса.

Вскоре они проходят мимо того места, где некогда стоял Карфаген, огибают Сардинию, следуя вдоль ее западного берега, и 1 октября входят в порт Аяччо, где на сумму в семнадцать тысяч франков обменивают турецкие цехины на французские деньги — это все, что Бонапарт везет из Египта.

Наконец, 7-го числа того же месяца они покидают Корсику и держат курс на Францию, от которой их отделяют лишь семьдесят льё.

Вечером 8-го их извещают сигналами о появлении эскадры из четырнадцати кораблей.

Гантом предлагает повернуть на другой галс и возвратиться на Корсику.

— Нет, — повелительно восклицает Бонапарт, — поднять все паруса, все по местам; курс — северо-запад, северо-запад, полный вперед!

Вся ночь проходит в тревоге.

Бонапарт не покидает палубу; он велит приготовить большую шлюпку, сажает в нее двенадцать матросов, приказывает своему секретарю отобрать самые важные бумаги и назначает двадцать человек, с которыми намеревается высадиться на берег Корсики.

Однако при свете дня все эти предосторожности становятся ненужными, все страхи рассеиваются, и флот берет курс на северо-восток.

Восьмого октября, на рассвете, уже виден Фрежюс.

В восемь часов утра они встают на рейд.

В городе немедленно разносится слух, что на одном из двух фрегатов находится Бонапарт.

Море тотчас же покрывается лодками.

Все санитарные меры, которые Бонапарт и сам предполагал нарушить, преданы забвению народом; людям тщетно указывают на грозящую им опасность.

— Уж лучше чума, — отвечают они, — чем австрийцы.

Бонапарта сопровождают, тянут за собой, несут.

Это празднество, это овация, это триумф.

Наконец, среди всеобщего воодушевления, приветственных возгласов и исступленного восторга, Цезарь ступает на землю, где теперь нет Брута.

Спустя полтора месяца Франция имеет уже не директоров, а трех консулов, и среди этих трех консулов есть один, который, по словам Сиейеса, все знает, все делает, все может.

Мы подошли к 18 брюмера.

III ПЕРВЫЙ КОНСУЛ БОНАПАРТ

Первой заботой Бонапарта, когда он достиг высшей должности в государстве, еще не залечившем кровоточащие раны гражданской и внешней войны и изнуренном своими собственными победами, стала попытка установить мир, покоящийся на прочных основах.

И потому 5 нивоза VIII года Республики, отставив в сторону все дипломатические формальности, которыми государи обычно обставляют свою мысль, он собственной рукой написал непосредственно королю Георгу III письмо, предлагая ему союз между Францией и Англией.

Однако король хранил молчание и ответить на письмо взялся Питт: это означало, что в союзе отказано.

Отринутый Георгом III, Бонапарт повернулся в сторону Павла I.

Осведомленный о рыцарский характере этого государя, он подумал, что по отношению к нему надо действовать по-рыцарски.

Он собрал вместе внутри Франции всех русских солдат, взятых в плен в Голландии и Швейцарии, приказал одеть их в новые мундиры и отослал на родину, не потребовав ни выкупа, ни обмена пленных.

Бонапарт не ошибся, полагая, что таким поступком он обезоружит Павла I.

Узнав об этом учтивом жесте первого консула, Павел I отозвал русские войска, еще остававшиеся в Германии, и заявил о своем выходе из коалиции.

Что же касается Пруссии, то у нее с Францией были хорошие отношения, и король Фридрих Вильгельм старательно соблюдал условия мирного договора 1795 года.

Бонапарт отправил к нему Дюрока, чтобы побудить короля растянуть кордон его войск вплоть до Нижнего Рейна и тем самым сделать менее протяженной линию, которую французам приходилось оборонять.

Прусский король дал на это согласие и пообещал употребить свое влияние на Саксонию, Данию и Швецию для того, чтобы они соблюдали нейтралитет.

Так что в коалиции оставались лишь Англия, Австрия и Бавария.

Однако эти три державы были далеко не готовы возобновлять военные действия.

Стало быть, Бонапарт имел время, не теряя из виду этих противников, бросить взгляд на внутренние дела.

Местопребыванием нового правительства стал дворец Тюильри.

Бонапарт жил в королевском дворце, и мало-помалу в этих покоях вновь стали появляться прежние придворные обычаи, изгнанные оттуда членами Конвента.

Однако следует сказать, что главной из привилегий короны, которую присвоил себе Бонапарт, было право помилования.

Господин Дефё, французский эмигрант, захваченный в Тироле, был препровожден в Гренобль и приговорен к смерти.

Бонапарт узнает эту новость, велит своему секретарю написать на клочке бумаги: «Первый консул приказывает отсрочить исполнение приговора в отношении г-на Дефё», подписывает этот лаконичный приказ и отправляет его генералу Ферино, — и г-н Дефё спасен.

Затем в нем начинает пробуждаться страсть, которая со временем займет у него главное место после страсти к военному делу, — страсть к монументальному строительству.

Вначале он довольствуется тем, что приказывает снести торговые ларьки, загромоздившие двор Тюильри.

Но вскоре, выглянув в одно из окон дворца и возмутившись тем, что набережная Орсе обрывается в том месте, где Сена, разливаясь каждую зиму, препятствует сообщению с Сен-Жерменским предместьем, он пишет распоряжение: «Набережная у Школы плавания должна быть закончена следующим летом» и посылает его министру внутренних дел, который спешит исполнить приказание.

Каждодневное стечение людей, переправляющихся через Сену на лодках между Лувром и школой Четырех Наций, указывает на то, что в этом месте нужен мост: первый консул посылает за господами Персье и Фонтеном, и, словно некое волшебное сооружение, с одного берега на другой протягивается мост Искусств.

Вандомская площадь лишилась статуи Людовика XIV: ее заменит колонна, отлитая из пушек, захваченных у австрийцев в ходе трехмесячной кампании.

Сгоревший Хлебный рынок будет построен заново из железа; целые льё новых набережных, которые протянутся с одного конца столицы в другой, будут удерживать воды реки в ее русле; для Биржи будет построен дворец; церковь Дома инвалидов возвратится к своему первоначальному предназначению, сияя, как в тот день, когда она впервые заблистала в огненных лучах солнца Людовика XIV; четыре кладбища, похожие на Каирский некрополь, разместятся на севере, юге, западе и востоке Парижа; наконец, если Бог дарует ему время и власть, будет проложена улица шириной в сто шагов, которая протянется от церкви Сен-Жермен-л’Осеруа до Тронной заставы; она будет обсажена деревьями, как бульвары, и окаймлена аркадами, как улица Риволи; но с этой улицей ему придется несколько повременить, ибо ей предстоит именовать Императорской.

Между тем первый год девятнадцатого столетия подготавливал поразительные военные подвиги.

Закон о рекрутском наборе исполнялся с воодушевлением, и предназначенный для войны людской материал формировался взамен того, что был израсходован в предыдущих кампаниях; новобранцы, по мере того как их набирали, отправлялись в различные места расположения французской армии, от Генуэзского побережья до Нижнего Рейна.

Резервная армия, о создании которой было официально объявлено Бонапартом, собиралась в Дижонском лагере и состояла большей частью из солдат Голландской армии, незадолго до этого усмирившей Вандею.

Враги, со своей стороны, ответили на эти военные приготовления сходными действиями.

Австрия ускорила проведение собственных рекрутских наборов, Англия взяла на свою службу корпус из двенадцати тысяч баварцев и платила им жалованье, а один из самых ловких ее агентов проводил для нее рекрутские наборы в Швабии, Франконии и Оденвальде; наконец, шесть тысяч вюртембержцев, швейцарские полки и дворянский корпус эмигрантов под начальством принца Конде перешли со службы Павлу I на жалованье к Георгу III.

Все эти войска предназначались для военных действий на Рейне.

Австрия отправила своих лучших солдат в Италию, ибо именно там союзники намеревались начать кампанию.

Семнадцатого марта 1800 года, в разгар работы по организации дипломатических школ, основанных г-ном де Талейраном, Бонапарт внезапно поворачивается к своему секретарю и с явной веселостью спрашивает его:

— Где, по вашему мнению, я разобью Меласа?

— Понятия не имею, — с удивлением отвечает ему секретарь.

— Расстелите в моем кабинете большую карту Италии, и я покажу вам, где это произойдет.

Секретарь спешит исполнить приказание.

Бонапарт вооружается булавками с головками из красного и черного воска, ложится на огромную карту, накалывает на ней свой план кампании, втыкая во всех точках, где его поджидает противник, булавки с черными головками, и выстраивая по всей линии, куда он намеревается привести свои войска, булавки с красными головками, а затем поворачивается к секретарю, молча наблюдающему за его действиями.

— Ну вот! — произносит он.

— Да, — отвечает секретарь, — но мне понятней не стало.

— Вы болван, дорогой Бурьенн. Взгляните сюда. Мелас в Алессандрии, где у него главная ставка. Он пробудет там до тех пор, пока Генуя не сдастся. В Алессандрии у него склады, госпитали, артиллерия, резервы. Перейдя Альпы здесь, — при этих словах он указывает на Большой Сен-Бернар, — я обрушиваюсь на его тылы прежде, чем он догадается, что я в Италии; я перерезаю его коммуникации с Австрией, настигаю его на равнинах Скривии, — тут он втыкает красную булавку в Сан Джулиано, — и вот здесь разбиваю.

Первый консул только что наметил план сражения при Маренго.

Четыре месяца спустя этот план был полностью осуществлен.

Альпы были преодолены, главная ставка поместилась в Сан Джулиано, Мелас был отрезан, и оставалось только разбить его.

Бонапарт вписал свое имя рядом с именами Ганнибала и Карла Великого.

Первый консул сказал правду.

Словно лавина, он спустился с альпийских вершин.

Уже 2 июня он был перед Миланом, беспрепятственно вступил в город и тотчас же блокировал его крепость.

В тот же день Мюрат был отправлен в Пьяченцу, а Ланн — в Монтебелло: оба они еще не подозревали, что одному из них предстоит сражаться за корону, а другому — за герцогство.

На другой день после вступления Бонапарта в Милан дает знать о себе лазутчик, служивший ему во время его первых кампаний в Италии.

Генерал узнает его с первого взгляда; теперь он на службе у австрийцев.

Мелас послал его следить за французской армией, но он хочет покончить с этим опасным ремеслом и просит тысячу луидоров, чтобы предать Меласа; кроме того, ему нужны какие-нибудь точные сведения, чтобы доставить их австрийскому генералу.

— За этим дело не станет, — говорит первый консул. — Мне совершенно не важно, насколько кто-то осведомлен о моих силах и расположении моих войск, лишь бы мне самому знать силы и расположение войск моего врага. Расскажи мне что-нибудь стоящее того, и тысяча луидоров — твои.

Лазутчик называет ему число корпусов, дает сведения об их численности и расположении, сообщает имена генералов, оценивает их храбрость и свойства характера.

Первый консул следит за его рассказом, глядя на карту и усеивая ее булавками.

К тому же, по словам лазутчика, Алессандрия не обеспечена запасами продовольствия, Мелас никоим образом не ожидает осады, у него много больных и не хватает медикаментов.

В обмен Бертье вручает лазутчику записку с более или менее точными данными о состоянии французской армии.

Первый консул ясно видит расположение войск Меласа, как если бы дух сражений пронес его над равнинами Скривии.

Восьмого июня, ночью, прибывает гонец из Пьяченцы.

Послал его Мюрат.

Гонец доставил перехваченное письмо.

Это депеша Меласа, адресованная Венскому государственному совету; она извещает о капитуляции Генуи, произошедшей 4 июня: съев все, вплоть до седел своих лошадей, Массена был вынужден сдаться.

Бонапарта будят среди ночи, основываясь на его предписании: «Дайте мне поспать, если приходят хорошие известия, будите, если приходят дурные».

— Ба! Вы не понимаете по-немецки! — говорит он в первую минуту своему секретарю.

Но затем, вынужденный признать, что тот сказал правду, он встает, проводит остаток ночи, отдавая приказы и рассылая курьеров, и к восьми часам утра все уже готово для того, чтобы устранить вероятные последствия этого неожиданного события.

В тот же день главная ставка переносится в Страделлу, где Бонапарт остается до 12 июня и где 11-го к нему присоединяется Дезе.

Тринадцатого июня, направляясь к Скривии, первый консул пересекает поле сражения в Монтебелло и застает церкви еще заполненными убитыми и ранеными.

— Черт возьми! — говорит он Ланну, который служит ему проводником. — Дело, как видно, было жарким.

— Да уж, — отвечает тот, — кости в моей дивизии трещали так, будто град стучал по стеклам.

Наконец 13-го вечером первый консул прибывает в Торре ди Гарофоли.

Хотя уже поздно и его одолевает усталость, он не желает ложиться спать, пока не выяснит, есть ли в распоряжении австрийцев какой-нибудь мост через Бормиду.

В час ночи офицер, посланный на разведку, возвращается и докладывает, что моста не существует.

Это известие успокаивает первого консула.

Ему подают последний отчет о расположении войск, и он ложится спать, не думая более о завтрашней схватке.

Наши войска занимали следующие позиции.

Дивизия Гарданна и дивизия Шамбарлака, составлявшие армейский корпус генерала Виктора, стояли лагерем близ усадьбы Педра Бона, впереди Маренго, на равном расстоянии от этого селения и реки.

Корпус генерала Ланна расположился перед селением Сан Джулиано, справа от главной дорога на Тортону, примерно в шестистах туазах от селения Маренго.

Консульская гвардия стояла в резерве позади войск генерала Ланна, на расстоянии около пятисот туазов.

Кавалерийская бригада под командованием генерала Келлермана и несколько гусарских и егерских эскадронов образовывали левый фланг и заполняли на первой линии промежуток между дивизиями Гарданна и Шамбарлака.

Вторая кавалерийская бригада под командованием генерала Шампо образовывала правый фланг и заполняла во второй линии промежутки между пехотными отрядами генерала Ланна.

Наконец, 12-й гусарский полк и 21-й егерский полк, переданные Мюратом под командование генерала Риво, занимали рубежи возле городка Сале, расположенного на крайнем правом фланге общей позиции.

Все эти корпуса, собранные вместе и построенные наискось, с левым флангом впереди, составляли армию из восемнадцати — девятнадцати тысяч пехотинцев и двух с половиной тысяч кавалеристов, к которой на следующий день должны были присоединиться дивизии Моннье и Буде, по приказу генерала Дезе занявшие в тылу, примерно в десяти льё от Маренго, селения Акви и Кастель Нуово.

Генерал Мелас, со своей стороны, в течение 13 июня завершил соединение войск генералов Хадика, Кайма и Отта.

В тот же день он перешел Танаро и стал лагерем перед Алессандрией, располагая тридцатью шестью тысячами пехотинцев, семью тысячами кавалеристов и многочисленной, хорошо оснащенной конной артиллерией.

В пять часов утра Бонапарт был разбужен громом пушек.

В ту самую минуту, когда он закончил одеваться, на полном скаку примчался адъютант генерала Ланна с известием, что неприятель переправился через Бормиду и вышел на равнину и что сражение началось.

Штабной офицер, проводивший разведку, не проехал вдоль реки достаточно далеко: мост на ней все же был был.

Бонапарт тотчас садится на коня и во весь дух мчится к тому месту, где завязалось сражение.

Там он застает три неприятельские колонны: одна, на левом фланге, состоящая из всей кавалерии и легкой пехоты, движется в направлении Кастель Чериоло по дороге на Сале, в то время как колонны центра и правого фланга, идущие бок о бок и состоящие из пехотных корпусов генералов Хадика, Кайма, О’Рейли и резерва гренадеров под командованием генерала Отта, продвигаются вверх по течению Бормиды, следуя по дороге на Тортону и на Фрагароло.

В самом начале своего движения эти две колонны столкнулись с войсками генерала Гарданна, расположенными, как уже говорилось, у фермы и в лощине Педра Бона.

Грохот многочисленной артиллерии, которая шла впереди них и вслед за которой развернулись батальоны, втрое превосходившие численностью тех, кого они атаковали, и был той канонадой, что разбудила Бонапарта и привлекла льва на поле битвы.

Он примчался в тот момент, когда дивизия Гарданна, сокрушенная огнем вражеской артиллерии, начала отступать и генерал Виктор двинул на помощь ему дивизию Шамбарлака.

Благодаря этому подкреплению войска Гарданна проводят отступление дисциплинированно и прикрывают подступы к селению Маренго.

Австрийские войска тотчас прекращают движение колоннами и, пользуясь складками простирающейся перед ними местности, разворачиваются в линии, параллельные линиям генералов Гарданна и Шамбарлака, но при этом значительно превосходящие их численностью личного состава.

Первой из этих линий командовал генерал Хадик, второй — лично генерал Мелас, в то время как корпус гренадер генерала Отта перестраивался несколько позади, справа от селения Кастель Чериоло.

Глубокий овраг, словно оборонительное укрепление, полукругом огибает селение Маренго.

Генерал Виктор разместил там дивизии Гарданна и Шамбарлака, которым предстояло выдержать вторую атаку.

Едва они успели построиться в боевой порядок, как Бонапарт передал им приказ оборонять Маренго до последней возможности.

Главнокомандующий понял, что битве предстоит носить имя этой деревни.

Через мгновение боевые действия возобновляются по всей линии фронта, пехотинцы стреляют друг в друга с обеих сторон оврага, грохочут пушки, посылая навстречу друг другу картечь на расстояние пистолетного выстрела.

Противнику, прикрытому сокрушительным артиллерийским огнем и обладающему численным превосходством, достаточно было лишь растянуть фронт, чтобы обойти наши фланги.

И тогда генерал Риво, командовавший правым флангом бригады Гарданна, выдвигает из деревни, прямо в открытое поле, под яростный огонь противника, батальон и дает ему приказ стоять насмерть.

Батальон становится мишенью для австрийской артиллерии, каждое ядро которой попадает в цель.

Однако в это время генерал Риво строит кавалерию в колонну, обходит выдвинутый батальон с тыла и внезапно обрушивается на три тысячи австрийцев, наступающих ускоренным шагом, отбрасывает их и, будучи сам ранен картечной пулей, расстраивает их ряды и вынуждает перестраиваться позади линии фронта, после чего снова строит кавалерию в боевой порядок справа от батальона, который держится твердо, словно стена.

В этот момент дивизия генерала Гарданна, на которой с самого утра сосредоточен весь огонь неприятеля, оказывается отброшенной к Маренго, куда следом за ней устремляется первая линия австрийцев, в то время как их вторая линия не дает дивизии Шамбарлака и бригаде Риво прийти ей на помощь.

Более того, отброшенные сами, они вынуждены отступать, огибая селение с той и другой стороны.

За Маренго они соединяются снова.

Генерал Виктор заново строит их и, напомнив им о том, какое значение придает первый консул обладанию Маренго, встает во главе солдат, в свой черед врывается на улицы, которые австрийцы еще не успели забаррикадировать, снова занимает селение, снова теряет его, опять захватывает и, наконец, уступая превосходящим силам, оставляет его окончательно.

Затем, поддержанный двумя дивизиями Ланна, который приходит ему на помощь, он перестраивает линию обороны параллельно линии противника, который в свой черед выходит из Маренго и развертывает свои силы, образуя огромный фронт боевого порядка.

Видя, что обе дивизии генерала Виктора соединились и готовы снова вступить в бой, Ланн немедленно развертывает свои войска на правом фланге в тот самый момент, когда австрийцы намереваются обойти нас.

Вследствие этого маневра он сталкивается лицом к лицу с корпусом генерала Кайма, только что захватившим Маренго.

Два корпуса, один — воодушевленный начатками своей победы, другой — набравшийся сил после отдыха, с яростью сталкиваются, и сражение, ненадолго прерванное из-за перестроения обеих армий, возобновляется по всей линии фронта с еще большим ожесточением, чем прежде.

После жестокого штыкового боя, длившегося целый час, корпус генерала Кайма не выдерживает и шаг за шагом отступает.

Генерал Шампо во главе 1-го и 8-го драгунских полков атакует его и усиливает смятение в его рядах.

Генерал Ватрен с 6-м полком легкой пехоты и 22-м и 40-м линейными полками преследует их и отбрасывает почти на тысячу туазов за ручей Барботта.

Однако вследствие проделанного маневра он отрывается от своего армейского корпуса, в итоге сама его победа ставит под удар дивизии генерала Виктора, и он вынужден вернуться на прежнюю позицию, на короткое время оставленное им без прикрытия.

Тем временем Келлерман предпринял на левом фланге тот же маневр, какой Ватрен только что осуществил на правом.

Две его кавалерийские атаки прорвали фронт неприятеля, но за первой линией он обнаружил вторую и, не отважившись идти дальше из-за численного перевеса австрийцев, утратил плоды своей кратковременной победы.

К полудню передовая линия французской армии, извивавшаяся на протяжении почти целого льё точно огненный змей, была прорвана в центре, хотя ее защитники сделали все, что было в человеческих силах, и начала отступать — не побежденная, но сокрушенная артиллерийским огнем и раздавленная натиском людской массы.

Отступая, корпус оставил незащищенными оба фланга, так что фланговым группам пришлось последовать за попятным движением центра, и генерал Ватрен на правом крыле, а генерал Келлерман на левом отдали своим дивизиям приказ об отступлении.

Отступление, начавшееся немедленно, осуществлялось в шахматном порядке и происходило под огнем восьмидесяти артиллерийских орудий, который предшествовал наступлению батальонов австрийской пехоты.

На протяжении двух льё вся французская армия, в которой оставляли целые просеки ядра, которую истребляла картечь и дробили бомбы, отступала, слаженно и хладнокровно выполняя по приказу первого консула различные перестроения, как если бы это происходило на параде, и ни один человек не покинул ее ряды, чтобы обратиться в бегство.

В этот момент, обходя наш правый фланг, появилась первая австрийская колонна, направлявшаяся, как уже говорилось, к Кастель Чериоло и еще не вступавшая в сражение.

Поскольку подобное подкрепление могло обратить отступление французской армии в повальное бегство, Бонапарт решился ввести в бой консульскую гвардию, которую до тех пор он держал в резерве вместе с двумя гренадерскими полками.

Он выдвинул ее на правом фланге на триста туазов вперед, приказав ей построиться в каре и гранитным редутом стать на пути Эльсница и его колонны.

Между тем генерал Эльсниц совершил ошибку, на которую и рассчитывал Бонапарт.

Вместо того чтобы оставить без внимания эти девять сотен человек, которых не стоило опасаться в тылу победоносной армии, и обойти их стороной, чтобы идти на выручку генералам Меласу и Кайму, он яростно обрушился на эту горстку смельчаков, которые израсходовали все свои патроны, стреляя почти в упор, но не дрогнули и, когда у них уже не осталось боевых припасов, приняли врага в штыки.

Однако эта горстка людей не могла продержаться долго, и Бонапарт уже намеревался дать им приказ начать отступление вслед за остальной армией, как вдруг за ее линией показалась одна из дивизий Дезе — та, которой командовал генерал Моннье.

Бонапарт вздрогнул от радости: его ожидания наполовину сбылись.

Тотчас же он обменивается несколькими словами с генералом Дюпоном, начальником штаба.

Генерал Дюпон устремляется навстречу ей, берет командование на себя, на миг оказывается окруженным кавалерией генерала Эльсница, проходит сквозь ее ряды, в страшном ударе сталкивается с дивизией генерала Кайма, начавшего вклиниваться в войска генерала Ланна, оттесняет врага к селению Кастель Чериоло, перебрасывает туда одну из своих бригад под командованием генерала Карра Сен-Сира, который выбивает тирольских стрелков и егерей, застигнутых врасплох этой внезапной атакой, с их позиций, от имени первого консула приказывает ему стоять насмерть, а затем, деблокировав на обратном пути батальон консульской гвардии и два гренадерских полка, столь блистательно на глазах у всей армии державших оборону, присоединяется к отступлению, которое продолжает осуществляться все с той же слаженностью и точностью.

Было три часа пополудни.

От девятнадцати тысяч человек, начавших сражение в пять часов утра, в радиусе двух льё осталось от силы восемь тысяч пехотинцев, тысяча конников и шесть способных вести огонь орудий.

Четверть всей армии была выведена из строя, а другая четверть, за неимением повозок, несла на себе раненых, не оставлять которых приказал Бонапарт.

Все продолжали отступать, за исключением генерала Карра Сен-Сира, который, обороняясь в селении Кастель Чериоло, оказался отрезанным уже более чем на одно льё от армейского корпуса.

Для всех было очевидно, что еще полчаса и отступление обратится в повальное бегство, как вдруг адъютант, посланный навстречу дивизии Дезе, на которой зиждется в этот час не только судьба сражения, но и участь Франции, галопом возвращается и сообщает, что голова колонны Дезе показалась вблизи Сан Джулиано.

Бонапарт оборачивается, замечает столб пыли, предвещающий прибытие Дезе, бросает последний взгляд на линию фронта и кричит: «Стой!»

Это слово электрическим разрядом проносится по фронту боевого порядка: все останавливаются.

В ту же минуту прибывает Дезе, на четверть часа опередивший свою дивизию.

Бонапарт указывает ему на поле боя, усеянное мертвыми телами, и спрашивает его, что он думает об этом сражении.

Дезе охватывает взглядом все поле из конца в конец и произносит:

— Я думаю, что это сражение проиграно.

Затем, достав часы, добавляет:

— Однако теперь лишь три часа, и у нас есть еще время выиграть второе.

— Таково и мое мнение, — лаконично отвечает Бонапарт, — и я уже проделал необходимые для этого маневры.

В самом деле, сейчас здесь начнется второй акт битвы или, скорее, второе сражение при Маренго, как назвал его Дезе.

Бонапарт проезжает вдоль всей линии фронта, развернувшегося в обратную сторону и протянувшегося теперь от Сан Джулиано до Кастель Чериоло.

— Друзья! — восклицает он, в то время как ядра взметают землю под копытами его коня. — Довольно отступать, настал момент идти вперед! Вспомните, что я привык ночевать на поле боя!

Крики «Да здравствует Бонапарт! Да здравствует первый консул!» несутся со всех сторон и тонут в грохоте барабанов, подающих сигнал к атаке.

Различные корпуса армии располагались в этот момент следующим образом.

Генерал Карра Сен-Сир по-прежнему занимал, несмотря на все предпринятые неприятелем усилия отбить ее назад, деревню Кастель Чериоло, опору всей армии.

За ним следовали вторая бригада дивизии Моннье, гренадеры и консульская гвардия, которые в течение двух часов держались одни против всего корпуса генерала Эльсница.

Затем — две дивизии Ланна.

Затем — дивизия Буде, еще не принимавшая участия в сражении и находившаяся под командованием генерала Дезе, который, посмеиваясь, сказал, что как бы не случилось беды, ведь австрийские ядра отвыкли от него за те два с лишним года, что он провел в Египте.

Наконец, две дивизии Гарданна и Шамбарлака, которые в этот день пострадали более всего и от которых оставалось не более полутора тысяч человек.

Все эти дивизии были поставлены по диагонали одна позади другой.

Во второй линии располагалась кавалерия, готовая атаковать в промежутках между корпусами; бригада генерала Шампо опиралась на дорогу в Тортону; бригада генерала Келлермана стояла в центре, между корпусом Ланна и дивизией Буде.

Австрийцы, не видевшие пришедших к нам подкреплений и полагавшие, что победа осталась за ними, продолжают наступать в образцовом порядке.

Колонна из пяти тысяч гренадеров, которой командует генерал Цах, выходит на главную дорогу и ускоренным шагом наступает на дивизию Буде, прикрывающую Сан Джулиано.

Бонапарт приказывает выдвинуть на огневую позицию пятнадцать орудий, которые только что прибыли и которые прикрывают дивизию Буде.

Затем короткой командой, разнесшейся на пространстве в целое льё, он приказывает всей линии двинуться вперед.

Это общий приказ по армии, а вот отдельные приказы.

Генералу Карра Сен-Сиру надлежит выйти из Кастель Чериоло, опрокинуть всех, кто попытается противостоять ему, и захватить мосты через Бормиду, чтобы отрезать австрийцам пути к отступлению; генералу Мармону — демаскировать артиллерию лишь тогда, когда неприятель окажется на расстоянии пистолетного выстрела; Келлерману, с его тяжелой кавалерией, — проделать в боевых порядках противника одну из тех брешей, какие он так хорошо умеет проделывать; Дезе, с его свежими войсками, — уничтожить колонну гренадер генерала Цаха; и, наконец, Шампо, с его легкой кавалерией, — пойти в атаку, как только мнимые победители начнут отступать.

Приказы исполняются сразу же, как только их отдают.

Наши войска в едином порыве переходят в наступление.

По всему фронту звучат ружейные выстрелы и грохочут пушки.

Слышится грозная поступь атакующих, сопровождаемая пением «Марсельезы».

Все командиры добираются до края теснины и готовятся выйти на равнину.

Батарея, демаскированная Мармоном, извергает огонь.

Келлерман со своими кирасирами устремляется вперед и прорывает две линии вражеской обороны.

Дезе перескакивает через рвы, преодолевает ограды, взлетает на небольшой холм и, обернувшись, чтобы проверить, следует ли за ним его дивизия, падает, сраженный пулей.

Его гибель, вместо того чтобы ослабить ярость его солдат, лишь усиливает ее.

Генерал Буде занимает его место и устремляется на колонну гренадер, которая принимает его в штыки.

В этот момент Келлерман, прорвавший, как уже было сказано, две линии вражеской обороны, оборачивается и видит, что дивизия Буде сражается с неподвижной людской массой, не в силах принудить ее к отступлению; он атакует ее с фланга, вклинивается в ее боевые порядки, врезается в шеренги, разделяет ее на части и уничтожает.

Менее чем за полчаса пять тысяч австрийских гренадеров обращены в бегство, опрокинуты, рассеяны; они исчезают, как дым, разгромленные и уничтоженные.

Генерал Цах и его штаб взяты в плен — это все, что осталось от его колонны.

И тогда враг, в свой черед, хочет ввести в бой свою многочисленную кавалерию, но непрерывный ружейный огонь, сокрушительный град картечи и наводящие ужас штыки быстро отражают контратаку.

Мюрат, маневрируя на вражеских флангах с двумя орудиями полевой артиллерии и одной гаубицей, сеет смерть на ходу.

В этот момент в австрийских рядах взрывается зарядный ящик, что усиливает возникший беспорядок.

Именно такого и ждал генерал Шампо со своей кавалерией: он устремляется в атаку, скрывая ловким маневром малую численность своих войск, и проникает в глубокий тыл противника.

Дивизии Гарданна и Шамбарлака, уязвленные тем, что им весь день приходилось отступать, в яростном мщении атакуют австрийцев.

Ланн встает во главе двух корпусов и мчится впереди них с криком «Монтебелло! Монтебелло!».

Бонапарт поспевает повсюду.

И тогда австрийцы начинают отступать, пятятся, бросаются в рассыпную.

Тщетно австрийские генералы пытаются сдержать отступление: оно обращается в повальное бегство, и французские дивизии за полчаса преодолевают равнину, которую перед тем они пядь за пядью обороняли в течение четырех часов.

Противник останавливается только в Маренго, где он перестраивается под огнем стрелков, которых генерал Карра Сен-Сир перебросил от Кастель Чериоло к ручью Барботта.

Однако дивизия Буде вместе с дивизиями Гарданна и Шамбарлака в свой черед продолжают преследовать неприятеля и теснят его от улицы к улице, от площади к площади, от дома к дому: Маренго захвачено.

Австрийцы отступают к усадьбе Педра Бона, где их атакуют, с одной стороны, три упорно преследующие их дивизии, а с другой — полубригада Карра Сен-Сира.

В девять часов вечера Педра Бона захвачена, и дивизии Гарданна и Шамбарлака снова занимают ту позицию, на какой они находились утром.

Враг бросается к мосту, чтобы перейти Бормиду, но застает там опередившего его Карра Сен-Сира.

Тогда он ищет брода и переправляется через реку под огнем всей нашей армии, который затихает лишь к десяти часам вечера.

Остатки австрийской армии добираются до своего лагеря близ Алессандрии, а французская армия становится лагерем у предмостных укреплений.

В этот день австрийцы потеряли четыре с половиной тысячи убитыми, восемь тысяч ранеными, семь тысяч пленными, двенадцать знамен и тридцать артиллерийских орудий.

Никогда, наверное, фортуна не являла себя в столь разных обличиях в один и тот же день: в два часа пополудни — это поражение со всеми его плачевными последствиями; в пять часов — это победа, вновь ставшая верной знаменам Арколе и Лоди; в десять часов вечера — это отвоеванная одним ударом Италия и в недалеком будущем французский трон.

На следующее утро к аванпостам явился князь фон Лихтенштейн: он принес первому консулу предложения генерала Меласа.

Они не устроили Бонапарта, тут же продиктовавшего ему свои собственные предложения, которые тот и увез с собой.

Армии генерала Меласа предлагалось свободно и с воинскими почестями покинуть Алессандрию, но на условиях, которые станут известны всем и в соответствии с которыми вся Италия целиком вернется под французское господство.

Вечером князь фон Лихтейштейн вернулся.

Меласу, который в три часа дня, сочтя сражение выигранным, предоставил довершить разгром нашей армии своим генералам и вернулся отдыхать в Алессандрию, условия, продиктованные первым консулом, показались слишком суровыми.

Однако при первых же возражениях посланца Бонапарт прервал его.

— Сударь, — сказал он ему, — я высказал вам мои окончательную требования, передайте их вашему генералу и возвращайтесь скоро, ибо они не подлежат обсуждению. Подумайте о том, что ваше положение известно мне так же хорошо, как и вам. Я не со вчерашнего дня воюю: вы блокированы в Алессандрии, у вас много раненых и больных, вам недостает продовольствия и медикаментов, я занимаю все ваши тылы, вы потеряли убитыми и ранеными лучшую часть вашей армии. Я мог бы требовать большего, и мое положение мне это позволяет, но я умеряю свои притязания из уважения к сединам вашего генерала.

— Эти условия слишком суровы, сударь, — ответил князь, — особенно условие сдать Геную, которая пала лишь две недели назад, да еще после столь долгой осады.

— Пусть вас это не беспокоит, — произнес первый консул, показывая князю перехваченное письмо, — вашему императору о захвате Генуи неизвестно и нужно всего лишь ничего ему об этом не говорить.

Тем же вечером все условия, продиктованные первым консулом, были приняты, и Бонапарт написал своим коллегам:

Так исполнилось предсказание, сделанное первым консулом своему секретарю за четыре месяца до этого в кабинете Тюильри.

Бонапарт вернулся в Милан, застав город иллюминированным и охваченным ликованием.

Массена, который ждал его там и с которым он не виделся со времен Египетской кампании, получил в награду за свою доблестную оборону Генуи командование Итальянской армией.

Первый консул возвратился в Париж, сопровождаемый приветственными возгласами народа.

Он въехал в столицу вечером.

Но, когда на следующий день парижане узнали о его возвращении, они толпами пришли к Тюильри, исполненные столь великого воодушевления и с такими радостными криками, что молодой победитель при Маренго был вынужден показаться на балконе.

Несколько дней спустя ужасная новость омрачила всеобщую радость.

В Каире, в тот самый день, когда Дезе пал на равнинах Маренго под пулями австрийцев, от кинжала Сулеймана эль-Халеби пал Клебер.

Соглашение, подписанное Бертье и генералом Меласом в ночь после битвы, привело к перемирию, заключенному 5 июля, разорванному 5 сентября и возобновленному после победы в сражении при Гогенлиндене.

Тем временем складывались заговоры.

Черакки, Арена, Топино-ле-Брён и Демервиль были арестованы в Опере, где они подбирались к первому консулу, чтобы убить его.

На улице Сен-Никез, в двадцати пяти шагах позади кареты первого консула, взорвалась адская машина, а Людовик XVIII писал Бонапарту письмо за письмом, требуя, чтобы тот вернул ему трон.[3]

Наконец, 9 февраля 1801 года был подписан Люневильский договор; он подтверждал все статьи Кампо-Формийского договора, снова передавал Франции все области, расположенные по левому берегу Рейна, указывал реку Адидже в качестве границы австрийских владений, вынуждал императора Австрии признать Цизальпинскую, Батавскую и Гельветическую республики и, наконец, отдавал Тоскану Франции.

Французская республика пребывала в мире со всеми, за исключением Англии, своего старого и извечного врага.

Бонапарт решил устрашить ее посредством грандиозного отвлекающего маневра.

Он создал в Булони лагерь, насчитывавший двести тысяч человек, и собрал во всех портах на севере Франции огромное количество плоскодонных судов, предназначенных для перевозки этой армии.

Англия встревожилась, и 25 марта 1802 года был подписан Амьенский договор.

Тем временем первый консул незаметно продвигался к трону и Бонапарт мало-помалу превращался в Наполеона.

Пятнадцатого июля 1801 года он подписал конкордат с папой; 21 января 1802 года принял титул президента Цизальпинской республики; 2 августа того же года был объявлен пожизненным консулом, а 21 марта 1804 года приказал расстрелять герцога Энгиенского во рву Венсенского замка.

После того как было дано это последнее доказательство верности Революции, перед Францией встал великий вопрос:

будет ли Наполеон Бонапарт императором французов?

Пять миллионов подписей ответили утвердительно, и Наполеон взошел на трон Людовика XVI.

Однако три человека, выступая от имени литературы, этой вечной вольницы, где нет Цезарей и где не признают Наполеонов, заявили о своем несогласии с подобным решением.

То были Лемерсье, Дюси и Шатобриан.

IV ИМПЕРАТОР НАПОЛЕОН

Последние часы Консулата были использованы для расчистки подступов к трону посредством казней и помилований.

Встав во главе Империи, Наполеон тотчас же занялся ее устройством.

Феодальная знать исчезла — Наполеон создал простонародную знать; рыцарские ордена утратили престиж — Наполеон учредил орден Почетного легиона; на протяжении двенадцати лет самым высоким воинским отличием был генеральский чин — Наполеон сделал двенадцать военачальников маршалами.

Эти двенадцать маршалов были его товарищами по тяжелым битвам: происхождение и благорасположение не имели никакого отношения к их назначению.

Все они отцом имели мужество, а матерью — победу.

Этими двенадцатью избранниками были Бертье, Мюрат, Монсе, Журдан, Массена, Ожеро, Бернадот, Сульт, Брюн, Ланн, Мортье, Ней, Даву, Бессьер, Келлерман, Лефевр, Периньон и Серюрье.

Тридцать девять лет спустя трое из них, видевшие восход солнца Республики и закат звезды Империи, еще живы: в тот час, когда мы пишем эти строки, один является управителем Дома инвалидов, второй — председателем Совета министров, третий — королем Швеции; это единственные, последние обломки имперской плеяды, причем двое первых удержались на своей высоте, а третий поднялся еще выше.

Второго декабря 1804 года в соборе Парижской Богоматери состоялась коронация.

Папа Пий VII специально прибыл из Рима, чтобы возложить корону на голову нового императора.

В архиепископскую церковь Наполеон отправился в сопровождении своей гвардии, в запряженной восьмеркой карете, где подле него сидела Жозефина.

Папа, кардиналы, архиепископы, епископы и все высшие государственные сановники ожидали его в кафедральном соборе, на паперти которого он остановился на несколько минут, чтобы выслушать торжественную речь и ответить на нее.

По окончании речи он вступил в церковь и, с короной на голове и скипетром в руке, поднялся на приготовленный для него трон.

В определенный момент, указанный в церемониале, к нему подошли кардинал, главный раздатчик милостыни и епископ и сопроводили его к подножию алтаря.

После чего папа приблизился к нему и, помазав ему святым миром голову и обе руки, громогласно произнес следующие слова:

— Господь всемогущий, поставивший Азаила править Сирией и сделавший Ииуя царем Израиля, возвестив им волю свою устами пророка Илии, ты, кто через посредство пророка Самуила помазал святым миром главы Саула и Давида, излей же моими руками сокровища милостей и благословений своих на твоего слугу Наполеона, которого я, недостойный, именем твоим посвящаю ныне в императоры.

Затем папа медленно и величественно поднялся на свой трон.

Новому императору поднесли Святое евангелие.

Он положил на него руку и принес клятву, предписанную новой конституцией; затем, как только клятва была произнесена, главный герольд громко воскликнул:

— Славнейший и августейший император французов коронован и возведен на трон! Да здравствует император!

Церковь тотчас огласилась тем же криком.

Орудийный салют ответил ему своим бронзовым голосом, и папа начал торжественный молебен.

С этого мгновения с Республикой было покончено; Революция воплотилась в человеке.

Но одной короны оказалось ему недостаточно: можно было подумать, будто этот великан, сторукий, как Герион, обладал еще и тремя головами.

Семнадцатого марта 1805 года г-н де Мельци, вице-президент государственного совета Цизальпинской республики, явился к нему с предложением присоединить к Французской империи Итальянское королевство.

И Наполеон едет в Милан, чтобы 26 мая принять в Миланском соборе, первый камень которого заложил Галеаццо Висконти и последние розетки которого пришлось вырезать ему самому, Железную корону древних ломбардских королей, ту, что некогда носил Карл Великий, и, возложив ее себе на голову, говорит:

— Бог мне ее дал, и горе тому, кто ее тронет!

Из Милана, где он оставляет Евгения Богарне в качестве вице-короля, Наполеон отправляется в Геную, которая отрекается от своей самостоятельности и территория которой, присоединенная к Империи, образует три департамента: Генуи, Монтенотте и Апеннин.

Луккская республика, вовлеченная в этот территориальный передел, становится княжеством Пьомбино.

Сделав своего пасынка вице-королем, а свою сестру княгиней, Наполеон готовится сделать своих братьев королями.

В разгар всего этого переустройства обломков прежних государств Наполеон узнает, что Англия, желая избежать угрожающего ей десанта, вновь склонила Австрию объявить войну Франции.

Но это еще не все.

Павел I, наш рыцарственный союзник, был убит.

Александр, его сын, унаследовал двойную корону первосвященника и императора.

Одним из его первых действий в качестве монарха явилось заключение 11 апреля 1805 года союзного договора с британским правительством, и как раз к этому договору, который приводит к созданию в Европе третьей коалиции, 9 августа примыкает Австрия.

Союзные монархи вынудили императора отложить скипетр, а генерала — в очередной раз взять в руки меч.

Двадцать третьего сентября Наполеон отправляется в Сенат, добивается разрешения набрать восемьдесят тысяч рекрутов, уже на другой день покидает Париж, 1 октября переходит Рейн, 6-го вступает в Баварию, 12-го освобождает Мюнхен, 20-го берет Ульм, 13 ноября занимает Вену, 29-го соединяется с Итальянской армией, а 2 декабря, в годовщину своей коронации, сталкивается лицом к лицу с русскими и австрийцами на равнинах Аустерлица.

Еще накануне Наполеон заметил ошибку, которую совершили его противники, сосредоточив все свои силы рядом с селением Аустерлиц, чтобы обойти левый фланг французов.

В середине дня, верхом объехав вместе с маршалами Сультом, Бернадотом и Бессьером батальоны гвардейской пехоты и кавалерии, стоявшие в боевой готовности на равнине Шлапаница, он продвинулся до расположения конных егерей Мюрата, которые обменивались с неприятелем одиночными ружейными выстрелами.

Оттуда, находясь под пулями, он наблюдал за передвижениями различных колонн, как вдруг, озаренный одним из тех внезапных откровений, что были присущи его гению, разгадал весь замысел Кутузова.

С этой минуты у него уже имелся план, как разбить Кутузова, и, возвратившись в свою палатку, которая по его приказу была установлена на плато, господствовавшем над равниной, он, находясь в окружении своей гвардии, обернулся, бросил последний взгляд на неприятеля и произнес:

— Еще до исхода завтрашнего дня вся эта армия будет в моих руках!

Около пяти часов пополудни было оглашено следующее воззвание, обращенное к французской армии:

«Солдаты!

Русская армия выходит против вас, чтобы отомстить за поражение австрийской армии при Ульме: это те самые войска, которые вы разгромили при Холлабрунне и затем неотступно преследовали до сего места. Мы заняли грозные позиции, и, пока враг будет двигаться, чтобы обойти наше правое крыло, он подставит под удар свой фланг.

Солдаты! Я сам буду руководить вашими батальонами. Если вы, с вашей обычной храбростью, внесете беспорядок и смятение в неприятельские ряды, я буду держаться вдали от огня; но если победа хоть на минуту окажется под сомнением, вы увидите вашего императора, подвергающего себя первым ударам неприятеля, ибо не может быть колебаний в победе, особенно в таком сражении, где речь идет о чести французской пехоты, столь важной для чести всей нации.

Пусть под предлогом увода раненых не расстраивают рядов и пусть каждый будет проникнут мыслью, что необходимо победить этих наемников Англии, воодушевленных столь великой ненавистью к французской нации.

Эта победа завершит наш поход, и мы сможем возвратиться на зимние квартиры, где к нам присоединятся новые войска, которые формируются теперь во Франции, и тогда мир, который я заключу, будет достоин моего народа, вас и меня».

Предоставим теперь слово самому Наполеону: послушаем Цезаря, рассказывающего о битве при Фарсале.

«Тридцатого ноября неприятель стоял на биваках в Годьежице.

Я провел весь этот день, объезжая верхом окрестности, и убедился, что только от меня зависело надежно защитить мое правое крыло и расстроить планы врагов, с главными силами заняв Праценское плато от Сантона до Крженовица, чтобы удержать его с фронта.

Однако это привело бы лишь к столкновению с равными шансами для обеих сторон, а я желал кое-чего получше.

Стремление союзников обойти мое правое крыло было очевидным.

Я счел возможным нанести верный удар, оставив им свободу маневрировать и растягивать свое левое крыло, и поместил на Праценском плато только один кавалерийский отряд.

И действительно, 1 декабря, выйдя из Аустерлица, неприятель расположился против нас на позиции в Працене, растянув левое крыло до Ауезда.

Бернадот, прибывший из Богемии, встал в общий строй, Даву во главе одной из своих дивизий дошел до Райгернского аббатства; дивизия Гюдена расположилась биваками у Никольсбурга.

Донесения о передвижении неприятельских колонн, которые я получал со всех сторон, утвердили меня в моем мнении.

В девять часов вечера я проехал по своей линии как для того, чтобы оценить направление неприятельских костров, так и для того, чтобы воодушевить мои войска.

Я приказал зачитать им воззвание; оно не только обещало им победу, но и объясняла маневр, который должен был нам ее доставить.

Вне всякого сомнения, впервые в истории генерал ставил всю свою армию в известность о тех тайных приемах, которые должны были обеспечить ему победу, однако я не опасался, что о них проведает враг, ибо он не поверил бы в них.

Эта круговая поездка дала повод к одному из самых трогательных событий моей жизни. Мое присутствие перед фронтом войск вызвало порыв восторга, который был похож на электрический разряд, с быстротой молнии пронесшийся из конца в конец линии. Подчиняясь внезапному побуждению, все пехотные дивизии подняли на концах длинных шестов зажженные пуки соломы, устроив мне иллюминацию, зрелище которой, одновременно внушительное и причудливое, имело в себе нечто величественное: то была первая годовщина моей коронации.

При виде этих огней мне вспомнились вязанки виноградных лоз, с помощью которых Ганнибал обманул римлян, и биваки лагеря у Лигница, которые спасли армию Фридриха Великого, сбив с толку Дауна и Лаудона.

Когда я проезжал перед очередным полком, раздавались крики Да здравствует император!", и, повторяемые время от времени каждым отрядом, по мере того как я продвигался вперед, они несли в неприятельский лагерь доказательства восторга, воодушевлявшего моих солдат.

Никогда еще военная сцена не являла собой картины более торжественной, и каждый солдат разделял уверенность в том, что его преданность должна вдохновлять меня.

Эта линия, которую я объезжал до полуночи, простиралась от Кобельница до Сантона: ее правое крыло составлял корпус Сульта; размещенный между Сокольницем и Понтовицем, он оказался, таким образом, напротив неприятельского центра; Бернадот стоял биваками позади Гирциковица, Мюрат — слева от этой деревни, а Ланн оседлал дорогу на Брюнн; мои резервы расположились позади Сульта и Бернадота.

Размещая мое правое крыло под командованием Сульта напротив неприятельского центра, я полностью осознавал, что именно на него падет наибольшая тяжесть сражения.

Но, чтобы маневр этого корпуса достиг результата, на который я рассчитывал, вначале следовало удалить от него неприятельские войска, двинувшиеся в сторону Блазовица по Аустерлицкой дороге; было вполне вероятно, что императоры и главный штаб находятся при этих войсках, и следовало нанести удар прежде всего туда, чтобы затем обрушиться на их левое крыло переменой фронта: к тому же такой маневр стал бы средством отрезать это левое крыло от дороги на Ольмюц.

Итак, я решил вначале оказать содействие продвижению корпуса Бернадота к Блазовицу силами моей гвардии и резервом гренадеров, чтобы отбросить правое крыло неприятеля, а затем обрушиться на его левое крыло, которое все более подставляло бы себя под удар по мере своего продвижения за Тельниц.

План мой был составлен еще накануне, поскольку я объявил его солдатам; главное было не пропустить удачного момента.

Ночь я провел на биваках; маршалы собрались подле меня, чтобы получить мои последние приказания.

Я сел на лошадь в четыре часа утра; луна уже зашла, ночь была холодной и довольно темной, хотя погода стояла ясная.

Мне было важно знать, не совершил ли противник ночью какой-нибудь маневр, который мог расстроить мой план.

Донесения передовых постов подтверждали, что все шумы в неприятельском лагере перемещались от его правого крыла к левому; огни, казалось, тянулись к Ауезду.

На рассвете легкий туман слегка застлал горизонт, особенно в низинах.

Внезапно туман рассеялся, солнце озолотило своими лучами вершины холмов, в то время как долины еще оставались окутанными дымкой: мы отчетливо различали Праценские высоты, еще недавно усыпанные войсками, а теперь покинутые левым крылом неприятеля.

Было очевидно, что он продолжал следовать своему плану, вытягивая свою линию за Тельниц; тем не менее я с той же легкостью замечаю другое передвижение войск — от центра к правому крылу, в направлении Голубица; теперь у меня есть полная уверенность в том, что неприятель сам подставляет свой ослабленный центр любым ударам, какие мне будет угодно ему нанести.

Было восемь часов утра, когда войска Сульта сосредоточились в лощине Понтовица, построившись в две атакующие колонны.

Я спрашиваю у маршала, сколько времени ему нужно, чтобы добраться до Праценских высот, и он обещает мне быть там менее через двадцать минут.

— Тогда подождем еще немного, — говорю я ему. — Когда враг совершает неверный маневр, не следует мешать ему.

Вскоре в стороне Сокольница и Тельница слышится оживленная ружейная перестрелка; адъютант доносит мне, что неприятель начинает там атаку, располагая внушительными силами.

Именно этого я и ждал.

Я даю сигнал, и тотчас Мюрат, Ланн, Бернадот и Сульт пускаются в галоп; я тоже сажусь в седло, чтобы перебраться в центр.

Проезжая перед войсками, я снова подбадриваю их, говоря:

— Неприятель только что безрассудно подставился под ваши удары, завершите же эту кампанию одним громовым ударом!

Крики "Да здравствует император!" свидетельствуют о том, что меня поняли, и становятся настоящим сигналом к атаке.

Но, прежде чем рассказать о ней, посмотрим, что происходило в это время в армии союзников.

Если верить диспозиции, составленной Вейротером, их замысел состоял в том, чтобы действовать тактически по тому же плану, который вначале они намеревались осуществлять стратегическими маневрами, то есть совершить рывок усиленным левым крылом, чтобы обойти мое правое крыло, отрезать меня от дороги на Вену и, разбив, отбросить к Брюнну.

Хотя судьба моя никак не была связана с потерей этой дороги, и в случае надобности я предпочел бы ей, как уже говорилось, дорогу в Богемию, не было, однако, сомнений в том, что такой план предоставлял союзникам определенные выгоды; но, чтобы он удался, не следовало отделять это действующее левое крыло; напротив, существенно было, чтобы вслед за ним шли поочередно центр и правое крыло, растягиваясь в том же направлении.

Вейротер, как он поступал и в Риволи, маневрировал обоими флангами или, по крайней мере, даже если подобное не входило в его замысел, действовал таким образом, что заставлял в это поверить.

Левое крыло, под командованием Буксгевдена, состоявшее из авангарда Кинмайера и трех русских дивизий — Дохтурова, Лонжерона и Пржибышевского, насчитывало тридцать тысяч человек; оно должно было наступать тремя колоннами с Праценских высот, через Ауезд, на Тельниц и Сокольниц, перейти ручей, который образует два пруда с левой стороны, и свернуть на Турас.

Четвертая колонна, под командованием Коловрата, вместе с которой двигалась и главная ставка, составляла центр и должна была наступать через Працен в направлении на Кобелъниц, несколько позади третьей колонны; она состояла из двенадцати русских батальонов под начальством Милорадовича и пятнадцати австрийских батальонов, составленных из новобранцев.

Пятая колонна, сформированная из восьмидесяти эскадронов под начальством князя Иоганна фон Лихтенштейна, должна была оставить центр, позади которого она провела ночь, и поддерживать правое крыло, следуя к дороге на Брюнн.

Шестая колонна, на крайнем правом фланге, состоявшая из авангарда Багратиона, насчитывала двенадцать батальонов и сорок эскадронов, предназначавшихся для того, чтобы, двигаясь по главной дороге на Брюнн, атаковать высоты Сантона и Бозеница.

Седьмая колонна, состоявшая из гвардейских частей, под командованием великого князя Константина, служила резервом правому крылу на дороге в Брюнн.

Как видно, неприятель хотел обойти мое правое крыло, полагая, что оно тянется до Меница, в то время как моя армия была сосредоточена между Шлапаницем и дорогой на Брюнн, готовая к любому повороту событий.

Действуя в соответствии с этой диспозицией, Буксгевден, и без того продвинувшийся дальше остальной части армии, начал движение ранее других колонн; сверх того, кавалерия Лихтенштейна переместилась от центра к правому крылу, так что Праценские высоты — ключевая позиция всего поля битвы — оказались оголены.

По сигналу, данному мною, все мои колонны тотчас же трогаются с места: Бернадот проходит через теснину у Гирциковица и движется к Блазовицу, поддерживаемый слева Мюратом; Ланн, придерживаясь того же направления, наступает по обеим сторонам дороги на Брюнн; моя гвардия и мои резервы следуют на некотором расстоянии за корпусом Бернадота, готовые нанести удар по центру, если неприятель захочет снова перевести туда свои войска.

Сульт молниеносно выходит из оврагов Кобелъница и Понтовица, стоя во главе дивизий Сент-Илера и Вандамма, поддерживаемых бригадой Левассера.

Две другие бригады дивизии Леграна оставлены на флангах, чтобы прикрывать и оборонять против Буксгевдена теснины Телъница и Сокольница.

Поскольку было очевидно, что он станет их форсировать, маршал Даву получает приказ выступить из Райгерна вместе с дивизией Фриана и драгунами генерала Бурсье, чтобы сдерживать головные части русских колонн до тех пор, пока не наступит момент атаковать их сильнее.

Едва успев взобраться на Праценские высоты, Сульт внезапно атакует колонну Коловрата (4-ю), которая шла в центре позади третьей колонны и, полагая себя защищенной войсками, идущими впереди, передвигалась походным строем повзводно; при ней находились император Александр, Кутузов и его главный штаб.

Всякое неожиданное событие, происходящее в непосредственной близости от главной ставки, вызывает сильное замешательство и производит беспорядок.

Милорадович, шедший в авангарде, с трудом успевает вводить в бой свои батальоны по мере того, как они выстраивались; в итоге он опрокинут, и австрийцы, следовавшие за ним, испытывают ту же участь.

Подвергшись опасности, император Александр выказывает хладнокровие и пытается вновь соединить войска, но из-за нелепых распоряжений Вейротера у него нет под рукой ни одной дивизии, способной послужить резервом, и войска союзников оказываются отброшенными к Гостирадеку.

Бригаде Каменского, входившей в состав третьей колонны и атакованной таким же образом со своего правого фланга, удается присоединить свои ответные удары к ответным ударам Кутузова и на миг восстановить положение дел, однако это подкрепление не может противостоять совместному натиску Сент-Илера, Вандамма и Левассера.

Войска Коловрата, под угрозой быть отброшенными в болотистую долину Бирнбаума, отступают к Вишау, как и предписывала им диспозиция; вся артиллерия этой колонны, увязшая в полузамерзшей глине, оставлена нам, и пехота, лишенная пушек и кавалерии, уже ничего не может сделать против победоносного Сульта.

В тот миг, когда был нанесен этот решающий удар, две колонны правого крыла Буксгевдена столкнулись и устроили затор возле Сокольница, но, тем не менее, вышли оттуда, несмотря на усилия дивизии Леграна; Буксгевден, в свой черед, вышел из Тельница, ибо усилиями всего лишь четырех батальонов остановить его не удалось.

В это мгновение Даву подошел из Райгерна и дивизия Фриана отбросила к Тельницу авангард неприятеля.

Поскольку у Сокольница сражение принимало более серьезный оборот, Даву оставляет у Тельница лишь драгун Бурсье и вместе с дивизией Фриана поднимается вверх по ручью до Сокольница.

Самый жаркий бой завязывается именно в этом месте.

Сокольниц переходит из рук в руки и на какое-то время остается за русскими; Ланжерон и Пржибышевский даже подходят к Максдорфским высотам.

Наши войска, расположенные полукружием, несколько раз успешно атакуют их фланги; этот бой, довольно кровопролитный, является, однако, побочным; достаточно лишь удерживать неприятеля, не опрокидывая его; вполне даже можно было дать ему продвинуться немного вперед.

В то время как на нашем правом крыле дела принимали столь благоприятный для нас оборот, мы добились не меньшего успеха в центре и на левом крыле; с великим князем Константином и с русской гвардией здесь случилось то же, что произошло с главной ставкой и четвертой колонной: они должны были находиться в резерве, а были атакованы первыми.

Багратион растянул свой правый фланг до Дварошны, чтобы обойти и атаковать позицию на Сантоне.

Кавалерия Лихтенштейна, отозванная из центра, чтобы оказать Багратиону поддержку, столкнулась по пути с другими колоннами, так что великий князь и его гвардейцы, подойдя к Кругу прежде нее, оказались на переднем крае в то мгновение, когда Бернадот наступал на Блазовиц, а Ланн — по обеим сторонам дороги на Брюнн.

Тотчас же завязался ожесточенный бой.

Прибыв, наконец, после долгого движения, к правому крылу великого князя, Лихтенштейн начал строиться, как вдруг уланы русской гвардии, несвоевременно охваченные храбростью, вклинились между дивизиями Бернадота и Ланна, чтобы атаковать легкую кавалерию Келлермана, которая отступила перед ними.

Став жертвами собственной горячности, они были атакованы резервами Мюрата, опрокинуты и подведены под огонь двух наших пехотных линий, положивших половину из них на месте.

Между тем наши успехи около Працена вынудили Кутузова отозвать Лихтенштейна для поддержания центра; князь, испытывая равную угрозу как справа, так и слева, не знал, кого слушать и кому первому оказывать помощь; в итоге он поспешил послать четыре полка кавалерии, которые подоспели только для того, чтобы стать свидетелями разгрома Коловрата.

Генерал Уваров с тридцатью эскадронами был поставлен между Багратионом и великим князем; остальная кавалерия расположилась на его левом фланге.

Великий князь, видя, что колонны французской пехоты вступают в Блазовиц и выходят оттуда, принимает решение спуститься с высот и выйти навстречу неприятелю: этот маневр кажется ему необходимым как для собственной безопасности, так и для того, чтобы деблокировать центр, положение которого начинает внушать беспокойство.

В то время как завязывается яростная схватка между русскими гвардейцами и дивизией д’Эрлона, великий князь приказывает конногвардейцам атаковать его правый фланг, который был сформирован из 4-го линейного полка, откомандированного от дивизии Вандамма с целью прикрыть промежуток между частями войск.

Русские кирасиры бросаются на этот полк, вклиниваются в первый батальон и отнимают у него знамя, увенчанное орлом, но платят за эту честь жизнью самых храбрых своих солдат.

Эта отдельная дерзкая выходка не представляла опасности, но, испытывая сомнение, не поддержит ли ее противник, я счел необходимым отрядить туда маршала Бессьера с кавалерией моей гвардии.

Следовало покончить с этим, и я приказываю ему атаковать.

После достойнейшей обороны русские солдаты вынуждены уступить совместному натиску Бернадота и Бессьера.

Гвардейская пехота, не в силах долее сопротивляться, отступает к Крженовицу.

Кавалергарды, прибывшие в это мгновение из Аустерлица, напрасно льстят себя надеждой восстановить положение дел; этот отборный полк русской кавалерии уже ничего не может сделать; атакованный в свой черед моими конными гренадерами, которых я отдаю под команду Раппа, он опрокинут, и тогда весь центр устремляется на дорогу, ведущую к Аустерлицу.

Тем временем Мюрат и Ланн с успехом атаковали корпус Багратиона и поддерживавшую его кавалерию Уварова.

Наши кирасиры обратили в бегство левый фланг этого крыла, теснимый дивизиями Сюше и Каффарелли.

Повсюду победа увенчала наши замыслы.

Пребывая в уверенности, что усилий Бернадота, Ланна и Мюрата будет более чем достаточно для того, чтобы довершить на этом фланге разгром противника, я поворачиваю вместе с моими гвардейцами и резервом Удино вправо, чтобы помочь Сульту уничтожить левое крыло, атакованное с тыла и зажатое среди прудов.

Было два часа дня, когда Сульт, воодушевленный нашим приближением, объединяет две дивизии Сент-Илера и Леграна, чтобы захватить Сокольниц с тыла, тогда как войска Даву наступают на него с фронта; Вандамм, со своей стороны, устремляется на Ауезд; моя гвардия и мои гренадеры следуют за ними, дабы в случае надобности поддержать ту или другую атаку.

Дивизия Пржибышевского, окруженная в Сокольнице, слагает оружие, и лишь несколько беглецов приносят неприятелю весть об этом поражении.

Ланжерон, теснимый в свой черед, оказывается не более удачлив, и лишь половине его войск удается присоединиться к Буксгевдену.

Буксгевден, потратив вместе с колонной Дохтурова пять или шесть часов на бесполезную схватку у Тельница, вместо того чтобы еще в десять часов повернуть к Сокольницу, решает, наконец, что настало время подумать о собственном спасении.

В третьем часу он трогается с места, чтобы вернуться к Ауезду и выбраться из западни, в которую попал, и двигается вдоль ложбины, лежащей между прудами и высотами.

Он колонной выходит из Ауезда, как вдруг Вандамм стремительно атакует его во фланг, врывается в деревню и разрезает колонну надвое.

Не имея возможности вернуться назад, Буксгевден с двумя головными батальонами продолжает движение на соединение с Кутузовым, но Дохтуров и Ланжерон с остальными двадцатью восьмью батальонами оттеснены к глубокой низине между прудами и высотами, занятыми Сент-Илером, Вандаммом и моими резервами.

Голова колонны, сопровождающей артиллерию и двигающейся от Ауезда, хочет бежать, перейдя через заполненные водой рвы, образовавшиеся после осушения пруда, но мост рушится под тяжестью пушек; чтобы спасти свои орудия, эти храбрецы пытаются перебраться через оконечность замерзшего пруда; но лед, изборожденный нашими ядрами, проламывается под тяжестью этой массы, и люди и пушки уходят под воду: утонуло более двух тысяч.

У Дохтурова оставалась только одна возможность: под нашим огнем двигаться вдоль берега пруда до Гельница, чтобы достичь плотины, отделяющей Телъницкий пруд от Меницкого.

Ценой огромных потерь ему удается добраться до Зачана, который с достохвальными усилиями обороняет кавалерия Кинмайера.

Они вместе выходят на дорогу, ведущую в Чейч, и, упорно преследуемые нашими войсками, идут через горы.

Та небольшая часть артиллерии, которую неприятелю удалось спасти в центре и на левом фланге, была брошена во время этого отступления по ужасным дорогам, ставшим непроходимыми после шедшего накануне дождя и оттепели.

Положение неприятеля было ужасным; я настиг его на дороге к Вишау, по которой, впрочем, он не мог двигаться, ибо она была уже разорена, и до которой не в состоянии были бы добраться остатки его левого крыла.

Поэтому неприятель был вынужден двинуться в сторону Венгрии; но Даву, одна из дивизий которого прибыла в Николъсбург, сумел посредством флангового маневра прийти раньше него в Гёдинг, в то время как мы с силой напирали ему в тылы.

Армия союзников, потеряв двадцать пять тысяч человек убитыми, ранеными и пленными, а также сто восемьдесят пушек, пребывала в величайшем беспорядке».

Таков рассказ самого Наполеона; он ясен, прост и строг, как и подобает в делах подобного рода.

Предвидение не обмануло Наполеона ни на одно мгновение: битва развернулась, словно на шахматной доске, и, как он и сказал, третья коалиция была уничтожена одним молниеносным ударом.

Через день император Австрии лично явился к нему просить о мире, который им же был нарушен. Встреча двух императоров состоялась возле мельницы, рядом с большой дорогой и под открытым небом.

— Государь, — сказал Наполеон, подходя к Францу II, — я принимаю вас в том единственном дворце, в котором живу вот уже два месяца.

— Вы извлекаете столь большую пользу из вашего обиталища, что оно должно вам нравиться, — ответил тот.

В ходе этой встречи удалось договориться о перемирии и согласовать главные условия мирного договора: русские, которых могли уничтожить всех до единого, по просьбе императора Франца и под честное слово императора Александра, давшего обещание вывести свои войска из Германии и австрийской и прусской частей Польши, также приняли участие в перемирии. Соглашение было соблюдено, и русский император отступил, совершая полные дневные переходы.

Победа при Аустерлице явилась для Империи тем же, чем стала для Консулата победа при Маренго: освящением прошлых действий и залогом грядущего могущества.

Король Фердинанд Неаполитанский, нарушивший во время последней войны мирный договор с Францией, был объявлен лишенным Королевства обеих Сицилий, которое вместо него получил Жозеф Бонапарт.

Батавская республика, возведенная в ранг королевства, была отдана Луи Бонапарту.

Мюрат получил Великое герцогство Бергское; маршал Бертье был сделан князем Невшательским, а г-н де Талейран — князем Беневентским.

Далмация, Истрия, Фриуль, Кадоре, Конельяно, Беллуно, Тревизо, Фельтр, Бассано, Виченца, Падуя и Ровиго стали герцогствами, и великая Империя — с ее второстепенными королевствами, ее ленными владениями, ее Рейнским союзом и ее Швейцарской конфедерацией, созданной в соответствии с Актом посредничества, — была менее чем за два года скроена по мерке империи Карла Великого.

Наполеон держал в руке уже не скипетр, а державу.

Пресбургский мир длился около года.

В течение этого года Наполеон основал Императорский университет и издал весь текст Гражданского процессуального кодекса.

Однако вскоре эти административные труды были прерваны в самом разгаре враждебным поведением Пруссии, нейтралитет которой в последних войнах позволил ей сохранить все ее силы нетронутыми, и Наполеону пришлось противостоять четвертой коалиции.

Королева Луиза напомнила императору Александру, что на могиле Фридриха Великого они поклялись в нерасторжимом союзе против Франции.

Император Александр забывает свою вторую клятву, помня только о первой, и Наполеон получает требование под угрозой объявления войны отвести своих солдат за Рейн.

Наполеон вызывает Бертье и показывает ему ультиматум Пруссии.

— Нам назначен поединок, — говорит он ему. — Что ж, француз от дуэлей никогда не уклонялся. Ну а поскольку нам говорят, что некая прекрасная королева желает быть свидетелем сражения, будем вежливы и, дабы не заставлять ее ждать, без всякого отдыха двинемся в Саксонию.

И, на сей раз из соображений учтивости, он повторяет Аустерлицкую кампанию, превосходя ее в быстроте.

Начатая 7 октября 1806 года корпусами Мюрата, Бернадота и Даву, эта кампания продолжается в последующие дни в сражениях при Шлайце и Зальфельде и заканчивается 14 октября Йенской битвой.

Шестнадцатого октября четырнадцать тысяч пруссаков сдаются в Эрфурте, а 25-го французская армия вступает в Берлин.

За семь дней монархия Фридриха перешла во власть этого великого созидателя и ниспровергателя тронов, который дал королей Баварии, Вюртембергу и Голландии, изгнал Бурбонов из Неаполя, а Лотарингский дом — из Италии и Германии.

Двадцать седьмого октября, из своей ставки в Потсдаме, Наполеон обращается к своим солдатам со следующим воззванием, которое подводит итог всей кампании:

«Солдаты!

Вы оправдали мои ожидания и достойно ответили на доверие французского народа.

Вы перенесли лишения и тяготы, выказывая при этом столько же мужества, сколько неустрашимости и хладнокровия проявляли в битвах. Вы достойные защитники чести моей короны и славы великого народа. До тех пор, пока вы будете движимы этим духом, ничто не сможет противостоять вам. Кавалерия соперничала с пехотой и артиллерией, и отныне я не знаю, какому роду войск отдать предпочтение: все вы хорошие солдаты.

Вот итог наших трудов: одна из первейших европейских держав, недавно дерзнувшая предложить нам постыдную капитуляцию, уничтожена. Леса и теснины Франконии, Зале и Эльбу, которые наши отцы не перешли бы и за семь лет, мы преодолели за семь дней, дав по пути четыре боя и одно большое сражение. Мы оказались в Потсдаме и Берлине раньше, чем туда дошла весть о наших победах. Мы взяли 60 000 пленных, захватили 65 знамен, среди которых и знамена гвардии прусского короля, 600 артиллерийских орудий, 3 крепости, более 20 генералов. Тем не менее более половины из вас сожалеют, что не сделали еще ни одного ружейного выстрела. Все провинции прусской монархии вплоть до Одера в нашей власти.

Солдаты, русские похваляются, что придут к нам; мы пойдем им навстречу, сократив им половину пути. Они обретут новый Аустерлиц посреди Пруссии. Нация, столь скоро забывшая великодушие, с каким мы поступили с ней после той битвы, в которой ее император, его двор и остатки его армии были обязаны своим спасением лишь нашему согласию на их капитуляцию, — такая нация не сможет успешно бороться против нас. Тем временем, пока мы будем двигаться навстречу русским, новые армии, сформированные внутри Империи, придут занять наше место, чтобы охранять наши завоевания. Весь мой народ поднялся, возмущенный предложением о постыдной капитуляции, которое в своем сумасбродстве сделали нам прусские министры.

Наши дороги и наши приграничные города заполнены новобранцами, которые горят желанием идти по вашим стопам. Отныне мы не будем более игралищем предательского мирного договора и не прекратим военных действий до тех пор, пока не вынудим англичан, этих извечных врагов нашего народа, отказаться от их замысла будоражить континент и присвоить себе господство на океане.

Солдаты! Я не могу выразить вам мои чувства лучше, нежели сказав, что ношу в своем сердце такую же любовь к вам, какую вы каждодневно выказываете мне».

В то время как король Пруссии, выполняя условиям перемирия, подписанного 16 ноября, сдает французам все крепости, какие у него остались, Наполеон делает привал и, поворачивается в сторону Англии, нанося ей, за неимением иного оружия, удар своим указом. Великобритания объявлена находящейся в блокаде: всякая торговля и всякое сообщение с Британскими островами запрещены, и впредь ни одно письмо на английском языке не доставляется почтой; всякий подданный короля Георга, какого бы сословия и какого бы звания он ни был, находящийся во Франции или в странах, которые заняты нашими войсками и войсками наших союзников, объявляется пленным; всякий склад, всякая собственность, всякий товар, принадлежащие англичанину, признаются военной добычей; торговля товарами, принадлежащими Англии или поступившими с ее фабрик и колоний, запрещена; и, наконец, всякое судно, приходящее из Англии или из английских колоний, впредь не будет принято ни в одном порту.

Наложив таким образом в качестве верховного политического жреца интердикт на целое королевство, он назначает генерала Юлена военным комендантом Берлина, сохраняет за князем фон Хацфельдом гражданское управление и идет навстречу русским, которые, как это происходило при Аустерлице, спешат на помощь своим союзникам и, как это случилось при Аустерлице, прибывают тогда, когда те уже уничтожены.

Наполеон находит время отправить в Париж, где их помещают на хранение в Доме инвалидов, шпагу Фридриха Великого, его ленту ордена Черного Орла, его генеральскую перевязь и знамена, под которыми сражалась его гвардия в знаменитой Семилетней войне, и, покинув Берлин 25 ноября, выступает навстречу врагу.

На подступах к Варшаве Мюрат, Даву и Ланн встречают русских.

После небольшой стычки Беннигсен оставляет столицу Польши, и туда вступают французы.

Весь польский народ встает на сторону французов, предлагает свое имущество, свою кровь, свою жизнь и взамен просит лишь независимость.

Об этом первом успехе Наполеон узнает в Позене, где он остановился, чтобы посадить на трон еще одного короля; этот король — старый курфюрст Саксонский, чью власть он укрепляет.

Год 1806-й завершился сражениями при Пултуске и при Голымине, а год 1807-й начался битвой при Эйлау.

Это была странная и безрезультатная битва, в которой русские потеряли 8 000 человек, а французы — 10 000, в которой каждая из сторон приписала победу себе и после которой царь приказал отслужить благодарственный молебен за то, что оставил в наших руках 15 000 пленных, 40 артиллерийских орудий и 7 знамен.

Но это была и первая настоящая схватка между ним и Наполеоном: он устоял, а стало быть победил.

Это чувство гордости оказалось недолгим.

Двадцать шестого мая был взят Данциг.

Несколько дней спустя русские были разбиты при Шпандене, Ломиттене, Альткирхе, Вольфсдорфе, Гуттштадте и Гейльсберге.

Наконец, вечером 13 июня две армии сошлись лицом к лицу перед Фридландом.

Утром следующего дня раздались пушечные выстрелы и Наполеон двинулся на противника, воскликнув:

— Нынешний день будет удачным — это годовщина Маренго!

И в самом деле, как и при Маренго, битва стала предельно напряженной и решающей.

Русские были разгромлены; Александр I потерял полегшими на поле боя, утонувшими в Алле и взятыми в плен 60 000 человек; 120 артиллерийских орудий и 25 знамен стали добычей победителей, а остатки разбитой армии, даже не помышляя о сопротивлении, укрылись за Прегелем, разрушив за собой все мосты.

Несмотря на эту меру предосторожности, 16 июня французы переправились через реку и тотчас двинулись к Неману, последней преграде, которую оставалось преодолеть Наполеону, чтобы перенести войну во владения российского императора.

И тогда царь пугается; чары британских обольщений развеиваются, словно дым.

Он находится в том же положении, что и после Аустерлица, без всякой надежды на помощь.

И он принимает решение унизиться во второй раз.

Теперь он сам будет просить о мире, от которого так упрямо отказывался и статьи которого еще недавно мог продиктовать сам, однако теперь условия будет диктовать победитель.

Двадцать первого июня подписано перемирие, и 22-го во французской армии оглашается следующее воззвание:

«Солдаты!

5 июня мы были атакованы в местах нашего расположения русской армией: противник составил себе ложное представление о причинах нашего бездействия; он слишком поздно догадался, что наш покой — это покой льва, и теперь раскаивается в своей забывчивости.

В сражениях при Гуттштадте, Гейлъсберге и навсегда памятной битве при Фридланде — словом, за десять дней этой кампании — мы захватили 120 артиллерийских орудий, 70 знамен, убили, ранили и взяли в плен 60 000 русских, отняли у неприятельской армии все ее склады, все госпитали, все лазареты, крепость Кёнигсберга и триста находившихся в его порту судов, груженных всякого рода припасами, а также 160 000 ружей, которые Англия отправила для того, чтобы вооружить наших врагов.

От берегов Вислы мы с быстротой орла перенеслись к берегам Немана. Вы праздновали при Аустерлице годовщину моей коронации, а в этом году вы достойно отпраздновали годовщину битвы при Маренго, положившей конец войне со второй коалицией.

Французы, вы были достойны себя и меня. Вы вернетесь во Францию, увенчанные лаврами и добившись мира, который несет с собой ручательство его продолжительности. Пришло время для того, чтобы наша родина жила в покое, избавленная от пагубного влияния Англии. Мои благие дела докажут вам мою признательность и всю безмерность любви, которую я питаю к вам».

Днем 24 июня артиллерийский генерал Ларибуазьер дал приказ установить на Немане плот, а на этом плоту поставить павильон, предназначенный для встречи двух императоров: каждый из них должен был отправиться туда со своего берега.

Двадцать пятого, в час пополудни, император Наполеон в сопровождении великого герцога Бергского Мюрата, маршалов Бертье и Бессьера, генерала Дюрока и обер-шталмейстера Коленкура покинул левый берег реки, чтобы отправиться в приготовленный павильон.

В это же самое время император Александр в сопровождении великого князя Константина, главнокомандующего Беннигсена, князя Лобанова, генерала Уварова и генерал-адъютанта графа Ливена покинул правый берег.

Обе лодки прибыли к плоту одновременно.

Ступив на плот, оба императора обнялись.

Эти объятия стали прелюдией к Тильзитскому миру, подписанному 9 июля 1807 года.

Пруссия оплатила военные издержки; для надзора за ней были созданы, словно две крепости, Саксонское и Вестфальское королевства; император Александр и король Фридрих Вильгельм торжественно признали Жозефа Бонапарта, Луи Бонапарта и Жерома Бонапарта своими братьями.

Первый консул Бонапарт создавал республики, император Наполеон превращал их в ленные владения.

Преемник трех династий, правивших во Франции, он желал расширить наследство Карла Великого, и Европа была вынуждена взирать на то, как он это делает.

Двадцать седьмого июля того же года, завершив эту блистательную кампанию актом милосердия, Наполеон возвращается в Париж, не имея иных врагов, кроме Англии, до крови уязвленной поражениями своих союзников, что правда, то правда, но по-прежнему стойкой в своей ненависти и по-прежнему крепко стоящей на двух противоположных концах континента — в Швеции и в Португалии.

Посредством Берлинского указа о континентальной блокаде Англия была изгнана из Европы.

В северных морях Россия и Дания, а на Атлантическом океане и в Средиземном море Франция, Голландия и Испания закрыли для нее все свои порты и официально взяли на себя обязательство не вести с ней никакой торговли.

Стало быть, оставались лишь, как мы сказали, Швеция и Португалия.

Наполеон занялся Португалией, император Александр — Швецией.

Посредством указа от 27 октября 1807 года Наполеон принял решение об отстранении династии Браганса от власти, а 27 сентября 1808 года император Александр обязался выступить против Густава IV.

Спустя месяц французы уже были в Лиссабоне.

Вторжение в Португалию было лишь шагом на пути к захвату Испании, где царствовал Карл IV, раздираемый двумя противостоящими силами — фаворитом Годоем и Фердинандом, принцем Астурийским.

Возмущенный военными приготовлениями, опрометчиво предпринятыми Годоем во время войны с Пруссией, Наполеон бросил на Испанию лишь один взгляд, быстрый и незаметный, но, тем не менее, этого взгляда ему оказалось достаточно для того, что разглядеть там трон, который можно было захватить.

В итоге, завладев Португалией, его войска немедленно проникают вглубь Пиренейского полуострова и, под предлогом морской войны и блокады, занимают сначала побережье, затем главные крепости, затем, наконец, окружают Мадрид кольцом, которое осталось лишь стянуть, чтобы в три дня стать хозяевами столицы.

Между тем в Аранхуэсе вспыхнул мятеж против министра, и принц Астурийский был провозглашен королем под именем Фердинанд VII, заменив на троне своего отца; ничего другого Наполеону и не требовалось.

Французы тотчас же вступают в Мадрид.

Император поспешно прибывает в Байонну, вызывает к себе испанских государей, принуждает Фердинанда VII вернуть корону отцу и отсылает его пленником в Балансе.

Вскоре старый Карл IV отрекается от престола в пользу Наполеона и удаляется в Компьень.

Верховная хунта, совет Кастилии и Мадридский муниципалитет присуждают корону Карла V Жозефу Бонапарту.

Вследствие этой перемены освобождается неаполитанский трон: Наполеон назначает на него Мюрата.

Теперь в семье императора уже пять корон, не считая его собственной.

Но, расширяя свою власть, Наполеон расширял и театр своей борьбы.

Интересы Голландии поставлены под угрозу континентальной блокадой; Австрия унижена созданием королевств Баварии и Вюртемберга; Рим обманут в своих надеждах отказом вернуть Святому престолу провинции, присоединенные к Цизальпинской республике Директорией, и, наконец, Испания и Португалия оскорблены в своих национальных чувствах — все это отдавалось громким эхом, на фоне которого беспрерывно звучал сигнал сбора, подаваемый Англией.

Повсюду и в одно и то же время назревало сильнейшее противодействие, хотя разразиться ему предстояло в разные сроки.

Первым подает пример Рим: 3 апреля 1808 года папский легат покидает Париж.

Генерал Миоллис тотчас же получает приказ ввести в Рим войска.

Папа угрожает нашим войскам отлучением от Церкви; в ответ наши войска захватывают Анкону, Урбино, Мачерату и Камерино.

Затем наступает черед Испании: провинциальная хунта, сформированная в Севилье, признает Фердинанда VII королем и призывает к оружию все испанские провинции, которые еще не оккупированы французами; провинции восстают, генерал Дюпон слагает оружие, и Жозеф Бонапарт вынужден покинуть Мадрид.

Следом идет Португалия: 16 июня 1808 года португальцы поднимают восстание в Порту.

Жюно, не имея достаточно войск для того, чтобы сохранить свои завоевания, по условиям конвенции, заключенной в Синтре, вынужден покинуть Португалию, которую тотчас же занимает Веллингтон с двадцатипятитысячной армией.

Наполеон расценивает положение дел на Пиренейском полуострове настолько серьезным, что ему необходимо присутствовать там лично.

Он прекрасно знает, что Австрия втайне вооружается, но она не может быть готова к войне раньше, чем через год.

Он прекрасно знает, что Голландия жалуется на упадок своей торговли, но, коль скоро она пока довольствуется жалобами, можно не заниматься ею.

Так что времени на то, чтобы вновь завоевать Португалию и Испанию у него больше, чем нужно.

Наполеон появляется на границах Наварры и Бискайи, имея под своим командованием восемьдесят тысяч закаленных солдат, пришедших из Германии.

О его появлении возвещает взятие Бургоса.

Затем следует победа при Туделе, неделю спустя в стремительной кавалерийской атаке захвачены позиции в Сомо-Сьерре, и 4 декабря 1808 года Наполеон совершает торжественный въезд в Мадрид, чему предшествует следующее воззвание:

«Испанцы!

Я явился к вам не как повелитель, а как освободитель…

Я отменил суд инквизиции, против которого выступали нынешний век и Европа. Священники должны руководить душами, но не должны отправлять над гражданами никакого правосудия, предполагающего телесные наказания…

Я упразднил феодальные права, и теперь каждый может заводить трактиры, пекарни, мельницы, устраивать заколы и тони для рыбной ловли и свободно развивать свой промысел… Эгоизм, богатство и преуспеяние кучки людей вредили вашему сельскому хозяйству больше, чем летний зной.

Подобно тому, как существует лишь один Бог, в государстве должно быть лишь одно правосудие. Всякие частные судилища были незаконными и противоречили правам народа: я уничтожил их…

Нынешнее поколение может расходиться во мнениях, ибо слишком много страстей поставлено на кон, но ваши внуки благословят меня как восстановителя вашего отечества. Дни, когда я появился среди вас, они причислят к достопамятным дням, и с этих дней начнется процветание Испании…»

Захваченная Испания хранила молчание; инквизиция ответила следующим катехизисом:

«— Скажи мне, дитя мое, кто ты?

— Испанец, милостью Божьей.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что я порядочный человек.

— Кто враг нашего благополучия?

— Император французов.

— Что такое император французов?

— Злодей, источник всех бед, разрушитель всех благ, средоточие всех пороков!

— Сколькими натурами он обладает?

— Двумя: человеческой и дьявольской.

— Сколько имеется императоров у французов?

— По сути, один, но под тремя личинами.

— Как их зовут?

— Наполеон, Мюрат и Мануэль Годой.

— Который из них самый злобный?

— Все они одинаковы.

— От кого произошел Наполеон?

— От греха.

— А Мюрат?

— От Наполеона.

— А Годой?

— От их соития.

— Какова сущность первого?

— Гордыня и деспотизм.

— Второго?

— Разбой и жестокость.

— А третьего?

— Алчность, предательство и невежество.

— Что такое французы?

— Бывшие христиане, ставшие еретиками.

— Какого наказания заслуживает испанец, не выполнивший свой долг?

— Смерти и позора предателю.

— Как должны вести себя испанцы?

— Согласно заповедям Господа нашего Иисуса Христа.

— Кто освободит нас от наших врагов?

— Доверие друг к другу и оружие.

— Грех ли убить француза?

— Нет, отец мой, напротив: ты стяжаешь Царствие Небесное, если убьешь одного из этих псов-еретиков».

Тем временем умиротворенная внешне Испания мало-помалу почти целиком покорилась своему новому королю.

К тому же Наполеона призывали в Париж враждебные приготовления Австрии.

Вернувшись 23 января 1809 года в столицу, он тотчас же приказал потребовать объяснений от австрийского посла, а через несколько дней после того, как они были отвергнуты им как недостаточно обоснованные, узнал, что 9 апреля армия императора Франца перешла Инн и вторглась в Баварию.

На этот раз Австрия опередила нас и оказалась готова к войне прежде Франции.

Наполеон обратился с призывом к Сенату.

Четырнадцатого апреля Сенат ответил законом о рекрутском наборе в сорок тысяч человек; 17 апреля Наполеон был уже в Донаувёрте, в расположении своей армии; 19-го он выиграл сражение при Танне, 20-го — при Абенсберге, 21-го — при Ландсхуте, 22-го — при Экмюле, 23-го — при Регенсбурге, а 24-го обратился к своей армии со следующим воззванием:

«Солдаты!

Вы оправдали мои ожидания. Недостаток численности вы возместили доблестью и со славой показали различие, существующее между легионами Цезаря и вооруженными ордами Ксеркса.

За четыре дня мы одержали победы в битвах при Танне, Абенсберге, Экмюле и в сражениях при Пайзинге, Ландсхуте и Регенсбурге. Сто артиллерийских орудий, сорок знамен, пятьдесят тысяч пленных — вот трофеи вашей храбрости и быстроты вашего марша.

Враг, одурманенный вероломным правительством, казалось, не хранил больше никаких воспоминаний о вас, и теперь вы показались ему более грозными, чем когда-либо прежде. Еще недавно он переправился через Инн и захватил земли наших союзников; сегодня, разгромленный и исполненный ужаса, он в беспорядке бежит; мой авангард уже перешел Инн, и менее чем через месяц мы будем в Вене».

Двадцать седьмого апреля войска неприятеля покинули Баварию и Пфальц; 3 мая австрийцы проиграли сражение при Эбельсберге, 9-го Наполеон был уже под стенами Вены, 11-го она открыла ему свои ворота, 13-го Наполеон вступил в нее.

То было время, когда пророчества еще сбывались.

Сто тысяч солдат, находящихся под командованием эрцгерцога Карла, отступают на левый берег Дуная.

Наполеон преследует отступающих и настигает их 21 мая в Эсслинге, где Массена меняет свой герцогский титул на княжеский.

Во время сражения мосты через Дунай сносит внезапным паводком; за две недели Бертран наводит три новых моста через реку: первый, в шестьдесят пролетов, способный пропустить три повозки в ряд; второй, свайный, шириной в восемь футов, и, наконец, третий, наплавной. Бюллетень от 3 июля, помеченный Веной, возвещает, что для французской армии нет более Дуная — подобно тому, как Людовик XIV возвестил в свое время, что нет более Пиренеев.

И в самом деле, 4 июля Дунай преодолен; 5-го выиграна битва при Энцерсдорфе; наконец, 7-го австрийцы оставляют на поле боя при Ваграме 4 000 убитых и 9 000 раненых, и в руки победителей попадают 20 000 пленных, десять знамен и сорок артиллерийских орудий.

Одиннадцатого июля князь фон Лихтенштейн явился к аванпостам просить о приостановке военных действий.

Это был старый знакомец: на другой день после битвы при Маренго он уже являлся с подобной миссией.

Двенадцатого июля в Цнайме было заключено перемирие.

Тотчас же начались и переговоры: они продолжались три месяца, в течение которых Наполеон жил в Шёнбрунне, где ему чудом удалось избежать кинжала Штапса.

Наконец, 14 октября мир был подписан.

Австрия уступала Франции все области, расположенные по правую сторону от Савы, округ Гориции, территорию Монфальконе, Триест, Карниолу и Филлахский округ; она признавала включение Иллирийских провинций в состав Французской империи, равно как и все будущие присоединения, к которым могли привести завоевания или дипломатические приемы, как в Италии, так и в Португалии и Испании, и раз и навсегда отказывалась от союза с Англией, соглашаясь с континентальной системой со всеми ее требованиями.

Итак, все кругом начало оказывать противодействие Наполеону, но ничто еще не может устоять перед ним: Португалия поддерживала сношения с англичанами — он вторгается в Португалию; Годой проявил враждебность посредством опрометчивых, но, возможно, безвредных военных приготовлений — он вынуждает Карла IV отречься от престола; папа превратил Рим в главное место встреч английских агентов — он обходится с папой, как со светским государем, и низлагает его; природа отказала в детях Жозефине — он женится на Марии Луизе и становится отцом; Голландия, несмотря на свои обещания, превратилась в перевалочный склад английских товаров — он лишает Луи Бонапарта королевской власти и присоединяет Голландию к Франции.

Французская империя насчитывала в это время 130 департаментов: она простиралась от океана, омывающего берега Бретани, до морей, омывающих берега Греции, от Тахо до Эльбы, и 120 миллионов человек, покорных единой воле, подчиненных единой власти и ведомых по единому пути, восклицали «Да здравствует Наполеон!» на восьми различных языках.

Полководец пребывает в зените своей славы, император — в апогее своего успеха.

До этого времени он лишь беспрерывно поднимался у нас на глазах.

Теперь, оказавшись на вершине своего преуспеяния, он сделает остановку на целый год, ибо ему надо перевести дух перед тем, как начать спускаться.

Первого апреля 1810 года Наполеон женится на Марии Луизе, эрцгерцогине Австрийской; одиннадцать месяцев спустя сто один пушечный выстрел возвещает миру о рождении наследника трона.

Одним из первых последствий союза Наполеона с Лотарингским домом стало охлаждение между ним и императором России, который, если верить доктору О’Мире, предлагал ему в жены свою сестру великую княжну Анну.

Начиная с 1810 года Александр, видя, как империя Наполеона приближается к нему, подобно океанской волне, наращивал армию и возобновил отношения с Великобританией.

Весь 1811 год прошел в бесплодных переговорах, по мере все большего провала которых будущая война делалась все более вероятной.

И потому каждый со своей стороны начал приготовления к ней намного раньше, чем она была объявлена.

Пруссия, в соответствии с договором от 24 февраля 1812 года, и Австрия, в соответствии с договором от 14 марта того же года, предоставили Наполеону двадцать тысяч и тридцать тысяч солдат соответственно.

Италия и Рейнский союз также содействовали этому грандиозному предприятию, выделив двадцать пять тысяч и восемьдесят тысяч солдат соответственно.

Наконец, по указу Сената национальная гвардия была разделена на три возрастных разряда; первый из этих трех разрядов, предназначенный для действительной службы, предоставлял в распоряжение императора, в дополнение к огромной армии, направлявшейся к Неману, сто когорт по тысяче человек каждая.

Девятого марта Наполеон отбыл из Парижа, приказав герцогу де Бассано вынудить князя Куракина, посла царя, дожидаться своих паспортов как можно дольше.

Это указание, на первый взгляд имевшее видимость надежды на мирный исход дела, на самом деле преследовало лишь одну цель: оставить Александра в сомнении относительно истинных намерений своего противника, чтобы тот мог застигнуть его врасплох, внезапно обрушившись на его армию.

То была обычная тактика Наполеона, и на сей раз, как и всегда, она увенчалась успехом.

«Вестник» ограничился сообщением о том, что император покидает Париж, дабы провести инспекцию Великой армии, собравшейся на Висле, и что императрица будет сопровождать его до Дрездена, дабы повидаться со своей августейшей семьей.

Пробыв там две недели и пригласив туда, как он и обещал им в Париже, Тальма́ и мадемуазель Марс играть перед собранием королей, Наполеон покинул Дрезден и 2 июня прибыл в Торн.

Двадцать второго июня он известил о своем возвращении в Польшу следующим воззванием, помеченным главной ставкой в Вилковышках:

«Солдаты!

В Тильзите Россия поклялась быть в вечном союзе с Францией и в войне с Англией, но ныне она нарушает свои клятвы. Она не желает дать никакого объяснения своему странному поведению, пока французские орлы не возвратятся за Рейн, оставив наших союзников на ее произвол…

Не полагает ли она, что мы переродились? Или мы более не солдаты Аустерлица? Она ставит нас между бесчестием и войной, но в выборе не может быть сомнения. Двинемся же вперед, перейдем Неман и внесем войну в пределы России! Эта война прославит французское оружие. Мир, который мы заключим, положит конец пагубному влиянию, которое русское правительство вот уже пятьдесят лет оказывает на дела Европы».

Армия, к которой Наполеон обращал эти слова, была самой лучшей, самой многочисленной и самой мощной из всех армий, какими он когда-либо командовал.

Эта армия была разделена на пятнадцать корпусов, каждый из которых находился под командованием герцога, принца или короля; она состояла из четырехсот тысяч пехотинцев и семидесяти тысяч кавалеристов и была оснащена тысячей артиллерийских орудий.

Ему понадобилось три дня, чтобы переправиться через Неман; на эту операцию ушли 23, 24 и 25 июня.

Наполеон остановился в минутной задумчивости, неподвижно стоя на левом берегу той реки, где тремя годами ранее император Александр поклялся ему в вечной дружбе.

Затем, переправляясь через нее в свой черед, он произнес:

— Рок влечет за собой Россию, и да свершатся ее судьбы!

Первые его шаги были, как всегда, шагами исполина: на исходе двух дней искусно осуществленного марша русская армия, захваченная врасплох, была опрокинута, а один из ее корпусов полностью отрезан.

И тогда Александр, узнав Наполеона по этим быстрым, грозным и решительным ударам, велел передать ему, что готов к переговорам, если тот пожелает уйти с занятой территории и отойти за Неман.

Наполеон нашел это предложение столь нелепым, что ответил на него лишь тем, что на другой день вступил в Вильну.

В Вильне он пробыл около трех недель и учредил там временное правительство, в то время как в Варшаве собрался сейм, чтобы заняться восстановлением Польши.

Затем он вновь пустился в погоню за русской армией.

На второй день марша он начал страшиться оборонительной тактики, выбранной Александром.

При отступлении русские уничтожали все: жатвы, помещичьи дома и крестьянские хижины.

Пятисоттысячная армия двигалась вперед через пустынные местности, которые некогда не смогли прокормить Карла XII и его двадцать тысяч шведов.

От Немана до Вилии французы шли при зареве пожаров, по трупам и развалинам.

В последние дни июля армия вступила в Витебск, пребывая уже в немалом удивлении от этой непохожей ни на какую другую войны, в которой ты не сталкиваешься с врагом и, кажется, имеешь дело лишь с духами разрушения.

Наполеон, и сам ошеломленный таким ходом кампании, никак не входившим в его расчеты, видел перед собой лишь необъятную пустыню, дойти до края которой можно было лишь за год и где каждый дневной переход все более отдалял его от Франции, от союзников и, наконец, от всех ресурсов.

Прибыв в Витебск, он с удрученным видом бросился в кресло, а затем, вызвав графа Дарю, сказал ему:

— Я остаюсь здесь; мне хочется прийти в себя, собраться с силами, дать отдых армии и обустроить Польшу. Кампания тысяча восемьсот двенадцатого года окончена, остальное довершит кампания тысяча восемьсот тринадцатого года. Вы же, сударь, подумайте над тем, как прокормить нас здесь, ибо мы не повторим безумств Карла Двенадцатого.

Затем, обращаясь к Мюрату, он заявил:

— Водрузим наших орлов здесь; в тысяча восемьсот тринадцатом году нас увидят в Москве, а в тысяча восемьсот четырнадцатом — в Санкт-Петербурге: война с Россией — это трехлетняя война.

Кажется, он и в самом деле принял такое решение; но, устрашенный, в свой черед, его бездействием, Александр показывает ему, наконец, русских солдат, которые до тех пор ускользали от него, подобно призракам.

Очнувшись, словно задремавший игрок при звоне золота, Наполеон не может удержаться и бросается за ними вдогонку.

Четырнадцатого августа он настигает их и разбивает при Красном; 18-го выбивает их из Смоленска, оставляя город объятым пламенем, а 30-го овладевает Вязьмой, где обнаруживает все склады уничтоженными.

С тех пор, как он ступил на русскую территорию, повсюду дают себя знать признаки великой народной войны.

Наконец, в этом городе Наполеон узнает, что русская армия сменила главнокомандующего и готовится дать врагу сражение на поспешно укрепляемых позициях.

Уступив общественному мнению, которое приписывало поражения в этой войне неверному подбору генералов, император Александр предоставил верховное командование генералу Кутузову, победителю турок.

Если верить слухам, пруссак Фуль явился причиной первых неудач в кампании, а иностранец Барклай де Толли с его неизменной тактикой отступления, кажущейся подозрительной настоящим русским, лишь усугубил эти неудачи.

Чтобы спасти в народной войне отечество, нужен русский, и все, от царя до последнего крепостного, согласны, что Россию способен спасти лишь тот, кто победил при Рущуке и вел переговоры в Бухаресте.

Со своей стороны, новый главнокомандующий, убежденный в том, что для сохранения своей популярности в армии и народе ему следует дать сражение, прежде чем позволить французам подойти к Москве, решил принять его на позициях, которые он занимал близ Бородина и где 4 сентября к нему присоединились десять тысяч с трудом собранных московских ополченцев.

В тот же день Мюрат настигает между Гжатском и Бородиным генерала Коновницына, которому Кутузов поручил удерживаться на обширной равнине, защищенной оврагом.

Коновницын неукоснительно следует данному приказу и держится до тех пор, пока вдвое превосходящие его силы неприятеля не оттесняют или, скорее, сдвигают его назад.

По его кровавому следу французы доходят до укрепленного Колоцкого монастыря.

Там он снова пытается удержаться, но, охваченный со всех сторон, вынужден отступить в направлении на деревню Головино, через которую проходит без остановки.

Наш авангард выходит из этой деревни чуть ли не вперемешку с русским арьергардом.

Минуту спустя появляется Наполеон верхом на коне и, поднявшись на возвышенность, видит всю равнину: разграбленные деревни, затоптанные ржаные поля, наводненные казаками перелески указывают на то, что простирающаяся перед ним равнина выбрана Кутузовым в качестве поля битвы.

За первой линией обороны, на пространстве протяженностью в одно льё, располагаются три деревни; промежутки между ними, изрезанные оврагами и покрытые лесной порослью, кишат людьми: там ждет его вся русская армия, доказательством чему служит редут, сооруженный перед ее левым флангом возле деревни Шевардино.

Наполеон охватывает взглядом горизонт.

Он прослеживает глазами оба берега Колочи на протяжении нескольких льё; ему известно, что около Бородина эта река поворачивает влево, и, хотя ему не видны возвышенности, вынуждающие ее сделать эту излучину, он угадывает их и понимает, что именно там находятся главные позиции русской армии.

Однако река, защищая крайний правый фланг неприятеля, оставляет неприкрытым его центр и левый фланг: только там он уязвим; стало быть, там и следует нанести ему удар.

Но сначала важно выбить его из редута, который защищает его левый фланг как передовое оборонительное сооружение; оттуда можно будет лучше разглядеть позиции врага.

Генерал Компан получает приказ взять редут; он трижды овладевает им, и трижды его выбивают оттуда; наконец, в четвертый раз он захватывает его и укрепляется там окончательно.

Именно оттуда Наполеон может, наконец, охватить взглядом примерно две трети всего поля сражения, где ему предстоит маневрировать.

Остаток дня 5 сентября уходит на взаимные наблюдения: обе стороны готовятся к решающему сражению.

Русские почти весь день проводят в торжественных обрядах православного культа, взывая своими молитвенными песнопениями к могущественному заступничеству святого Александра Невского.

Французы, более привычные к благодарственным молебнам, а не к молениям о заступничестве, собирают отставших, сплачивают ряды, приводят в готовность оружие, размещают артиллерийские парки.

Численности живой силы с обеих сторон почти равны: у русских сто тридцать тысяч человек, у нас — сто двадцать пять тысяч.

Император располагается позади Итальянской армии, слева от большой дороги.

Старая гвардия строится в каре вокруг его палатки, зажигаются костры.

Костры русских образуют обширный и правильный полукруг.

Костры французов тусклые, неравномерные и беспорядочные; различным корпусам еще не назначены места расположения, и не хватает дров.

Всю ночь идет холодный мелкий дождь, осень уже дает о себе знать.

Наполеон одиннадцать раз подряд приказывает разбудить князя Невшательского, чтобы отдать ему очередные приказы, и всякий раз спрашивает его, полагает ли он, что неприятель по-прежнему намерен удерживать позицию: дело в том, что уже несколько раз, внезапно проснувшись от страшной мысли, что русские снова ускользнут от него, он вскакивает и ему чудится, будто слышен шум их отступления.

Но он ошибался, и лишь проблески утренней зари гасят свет неприятельских биваков.

В три часа утра Наполеон садится верхом и, незаметный в предрассветных сумерках, с небольшим эскортом объезжает на расстоянии в половину пушечного выстрела всю неприятельскую линию.

Русские занимают все водоразделы, они оседлали Московскую дорогу и Горицкий овраг, на дне которого течет небольшой ручей, и заперты между Старой Смоленской дорогой и Москвой-рекой.

Барклай де Толли с тремя пехотными корпусами и одним кавалерийским образует правый фланг, который тянется от большого редута, снабженного бастионами, до Москвы-реки.

Багратион с седьмым и восьмым корпусами образует левый фланг, который тянется от большого редута до перелеска между деревнями Семеновское и Утицы.

Эта позиция, при всей ее силе, была уязвимой.

Своим недостатком она была обязана генералу Беннигсену, который, исполняя функции начальника главного штаба армии, обратил все свое внимание на правый фланг, защищенный складками местности, и пренебрег левым.

Между тем именно левый фланг являлся слабой стороной позиции; да, его прикрывали три флеши, но между ними и Старой Московской дорогой оставалось пространство в пятьсот туазов, защищенное лишь несколькими егерями.

Вот что предполагал сделать Наполеон.

Своим правым флангом, находящимся под командованием Понятовского, он захватит Московскую дорогу, разрежет армию противника надвое и, в то время как Ней, Даву и принц Евгений будут сдерживать левый фланг русских, сбросит их центр и правый фланг в Москву-реку.

Это была почти та же диспозиция, что и при Фридланде, однако там река находилась за спиной неприятеля и отрезала ему все пути к отступлению, в то время как здесь он имел позади себя удобное для отхода пространство и Москва-река служила преградой лишь на его правом краю.

Днем план сражения претерпел изменения.

Атаковать центр теперь будет не Бернадот, а принц Евгений; Понятовский во главе всей своей кавалерии проскользнет между перелеском и большой дорогой и атакует край левого крыла, в то время как Даву и Ней ударят его в лоб.

Для выполнения поставленной задачи Понятовский получит, помимо собственной кавалерии, две дивизии корпуса Даву.

Мысль о том, что у него отберут часть его корпуса, привела маршала в крайнее раздражение, и он предложил собственный план битвы, который представлялся ему безошибочным, но был отклонен.

Этот план состоял в том, чтобы развернуть позицию, перед тем как атаковать флеши, и начать бой, расположившись под прямым углом к флангу неприятеля.

Маневр был хорош, но рискован, поскольку русские, увидев себя под угрозой быть отрезанными и лишиться пути к отступлению в случае поражения, могли ночью уйти по Можайской дороге и на другой день оставить нас перед безлюдным полем сражения и пустыми редутами.

Но именно этого Наполеон опасался наравне с поражением.

В три часа дня Наполеон во второй раз верхом покидает лагерь, желая убедиться, что ничего не изменилось.

Он поднимается на высоты Бородина и, с подзорной трубой в руках, снова обозревает местность.

Хотя его сопровождают совсем немного людей, с русских позиций его замечают и узнают: раздается пушечный выстрел, единственный за весь этот день, и ядро отскакивает от земли в нескольких шагах от императора.

В половине пятого император возвращается в лагерь.

Там он застает г-на де Боссе, который привез ему письма от Марии Луизы и портрет Римского короля кисти Жерара.

Портрет выставлен перед палаткой, и вокруг него уже толпятся маршалы, генералы и офицеры.

— Уберите портрет, — говорит Наполеон, — слишком рано показывать моему сыну поле битвы.

Вернувшись в палатку, Наполеон диктует следующие приказы:

в течение ночи построить два редута напротив тех, что были возведены неприятелем и обследованы днем в ходе рекогносцировки;

разместить на левом редуте сорок два артиллерийских орудия, на правом — семьдесят два;

на рассвете правому редуту открыть огонь; левому редуту начать стрелять в ту же минуту, когда он услышит канонаду правого;

вице-королю тотчас же бросить на равнину значительное число егерей, которые обеспечат плотный огонь;

третьему и восьмому корпусам под командованием маршала Нея также бросить вперед стрелков;

князю Экмюльскому оставаться на своих позициях;

князю Понятовскому с пятым корпусом выступить до рассвета, чтобы до шести часов утра обойти левый фланг противника;

с началом сражения император будет отдавать приказы в зависимости от требований ситуации.

Составив план сражения, Наполеон располагает свои войска так, чтобы не слишком привлекать внимание неприятеля; каждый получает указания, сооружаются редуты, пушки приводятся в боевое положение.

С рассветом сто двадцать орудий станут осыпать ядрами и снарядами укрепления, захват которых будет поручен правому флангу.

Наполеон не может уснуть ни на час: он поминутно посылает спросить, по-прежнему ли на месте неприятель.

Ряд передвижений русских войск несколько раз приводит его к мысли об отступлении противника, однако все обстоит иначе: враг исправляет ошибку, на которой Наполеон выстроил свой план сражения, и целиком переносит на левый фланг корпус Тучкова, чтобы укрепить все слабые места позиции.

В четыре часа в палатку императора входит Рапп и видит, что тот сидит за столом, опустив голову на руки.

Наполеон поднимает голову.

— Ну что, Рапп? — спрашивает он.

— Сир, они по-прежнему на месте.

— Это будет жестокая битва! Рапп, вы верите в победу?

— Да, сир, но она станет кровавой.

— Я это знаю, — отвечает Наполеон, — но у меня восемьдесят тысяч человек, я потеряю двадцать тысяч из них и с шестьюдесятью тысячами вступлю в Москву. Там нас догонят отставшие войска и маршевые батальоны, и мы окажемся сильнее, чем были до сражения.

Как видим, к числу своих бойцов Наполеон не относит ни свою гвардию, ни свою кавалерию; с этого момента он твердо настроен выиграть битву, не прибегая к их участию: это будет битва, в которой все решит артиллерия.

В эту минуту раздаются приветственные возгласы и по всему фронту проносится крик «Да здравствует император!»: при первых проблесках дня солдатам зачитывают следующее воззвание — одно из самых лучших, самых искренних и самых лаконичных обращений Наполеона к армии.

«Солдаты!

Вот сражение, которого вы столь желали! Отныне победа зависит лишь от вас. Она необходима нам; она доставит нам довольство, хорошие зимние квартиры и скорое возвращение в отечество. Действуйте так, как вы действовали при Аустерлице, Фридланде, Витебске и Смоленске, и пусть самое отдаленное потомство с гордостью вспомнит о ваших подвигах в этом сражении, пусть скажут о каждом из вас: "Он был в этой великой битве под стенами Москвы!"»

Как только крики стихают, Ней, как всегда горя нетерпением, просит разрешения начать атаку.

Все тотчас берутся за оружие, каждый готовится принять участие в грандиозном действии, которое может решить судьбу Европы; адъютанты стрелами разлетаются по всем направлениям.

Генерал Компан, так превосходно проявивший себя за день до этого захватом Шевардинского редута, начнет бой, захватив флешь, образующую крайний левый фланг русских; он проскользнет вдоль перелеска, а Дессе будет помогать ему, продвигаясь вперед под прикрытием того же перелеска.

Дивизия Фриана останется в резерве.

Как только Даву завладеет редутом, Ней эшелонами двинется вперед, чтобы обрушиться на Семеновское; поскольку его дивизии сильно потрепало в сражении у Валутиной горы, они насчитывают от силы пятнадцать тысяч бойцов; десять тысяч вестфальцев должны будут послужить им подкреплением и образовать вторую линию боевого порядка.

Молодая и Старая гвардии образуют третью и четвертую линии.

Мюрат разделит свою кавалерию.

Слева от Нея, напротив неприятельского центра, будет находиться корпус Монбрёна.

Нансути и Латур-Мобур расположатся так, чтобы следовать за передвижениями нашего правого фланга.

Наконец, Груши будет поддерживать вице-короля.

Вице-король, которому будут приданы дивизии Морана и Жерара, взятые у Даву, начнет с захвата Бородина, оставит там дивизию Дельзона и, перейдя с тремя другими дивизиями через Колочу по трем мостам, наведенным еще утром, атакует большой центральный редут на ее правом берегу.

Полчаса достаточно, чтобы доставить на места все эти приказы.

В половине шестого утра правый редут открывает огонь, ему вторит левый редут, все приходит в движение, все устремляются вперед.[4]

Даву во главе двух дивизий бросается в атаку.

Левый фланг принца Евгения, состоящий из бригады Плозонна, которая должна была остаться обсервационной, ограничившись захватом Бородина, вовлекается в атаку, невзирая на возмущенные крики своего генерала, оставляет деревню позади и вскоре натыкается на Горицкие высоты, где русские уничтожают его огнем с фронта и с фланга.

И тогда 92-й полк спешит на помощь 106-му, собирает его остатки и уводит, однако тот наполовину уничтожен и потерял своего генерала.

В этот момент Наполеон, полагая, что у Понятовского было достаточно времени для того, чтобы осуществить свой маневр, бросает Даву на первый редут.

Дивизии Компана и Дессе следуют за ним, толкая перед собой тридцать пушек.

Вся неприятельская линия вспыхивает огнем, словно пороховая нить.

Пехота наступает без единого выстрела, торопясь добраться до батарей противника и подавить их огонь.

Компан ранен, его поспешно сменяет Рапп; со штыком наперевес он устремляется вперед и в ту минуту, когда ему удается достичь редута, падает, сраженный пулей: это его двадцать второе ранение.

Его сменяет Дессе, но и он, в свой черед, опасно ранен.

Под Даву убита ядром лошадь, он скатывается в грязь, все считают его убитым, но он встает и снова садится верхом, отделавшись контузией.

Рапп велит донести его до императора.

— Как, Рапп! — говорит император. — Ты опять ранен?

— Как всегда, сир. Ваше величество знает, что такая уж у меня привычка.

— Что там происходит?

— Там творят чудеса! Но нужна гвардия, чтобы все закончить.

— Вот этого я ни в коем случае делать не буду! — с волнением, похожим на страх, отвечает Наполеон. — Я не хочу, чтобы ее уничтожили, и выиграю сражение без нее.

И тогда в бой устремляется Ней с тремя своими дивизиями; двигаясь вперед эшелонами, он во главе дивизии Ледрю бросается на роковой редут, лишивший дивизию Компана уже трех ее генералов.

Ней врывается в расположение редута с левого фланга почти в то самое время, когда храбрецы, начавшие атаку, проникают туда справа.

Ней и Мюрат бросают вперед дивизию Разу на два других редута.

Еще мгновение — и она овладеет ими, как вдруг ее самое атакуют русские кирасиры.

Наступает момент неопределенности; пехота останавливается, но не отступает; на помощь ей приходит кавалерия Брюйера.

Русские кирасиры отброшены.

Мюрат и Разу бросаются вперед, укрепления взяты.

В этих атаках проходят два часа.

Наполеон удивлен, что не слышит пушек Понятовского и не видит никакого движения, которое возвестило бы об отвлекающем маневре в тылу врага.

Тем временем Кутузов, который легко мог заметить огромные скопления войск, готовые обрушиться на его левый фланг, приказывает подтянуть туда корпус Багговута.

Одна из дивизий двигается к Утицам, другая устремляется в перелесок.

В этот момент возвращается Понятовский: он не смог найти прохода через лес.

Наполеон отправляет его с заданием сформировать крайний правый фланг Даву.

Между тем левый фланг русских опрокинут и вход на равнину открыт: три редута в руках Нея, Мюрата и Даву.

Однако Багратион продолжает занимать угрожающую позицию и получает подкрепление за подкреплением.

Следует поспешить отбросить его за Семеновский овраг, иначе он может предпринять наступление.

Всю артиллерию, какую можно втащить в редуты, передвинули туда для поддержки пехоты.

Ней устремляется вперед во главе пятнадцати-двадцати тысяч человек.

Но, вместо того чтобы дожидаться их, Багратион, опасаясь быть отброшенным этим ударом, встает во главе своей пехоты, которая со штыками наперевес идет навстречу французам.

Две людские массы сталкиваются, и завязывается рукопашная схватка — дуэль, в которой участвуют сорок тысяч человек.

Багратион тяжело ранен; русские войска, на какое-то время лишившись управления, готовы обратиться в бегство.

Командование ими берет на себя Коновницын; он отводит их за Семеновский овраг и, под прикрытием умело размещенной артиллерии, останавливает стремительное движение наших колонн.

Мюрат и Ней измотаны; оба они приложили нечеловеческие усилия и посылают просить подкреплений у Наполеона.

Император приказывает Молодой гвардии выступать.

Она приходит в движение, но почти сразу же, бросив взгляд на Бородино и увидев, что несколько полков Евгения отброшены вспять кавалерией Уварова, Наполеон решает, что отступает весь корпус вице-короля, и приказывает Молодой гвардии остановиться.

Взамен Молодой гвардии он посылает к Нею и Мюрату всю резервную артиллерию; сто пушек стремительно перевозят на захваченные высоты, где их тотчас устанавливают.

С Евгением между тем происходило следующее.

Проведя около часа в тревожном ожидании из-за отчаянной выходки бригады Плозонна, вице-король перешел Колочу по четырем небольшим мостам, наведенным инженерными войсками.

Оказавшись на другом берегу, он поспешил тотчас же повернуть направо, чтобы захватить возведенный между Бородиным и Семеновским большой редут, который прикрывает центр неприятеля.

Дивизия Морана первой выходит на плоскогорье, бросает на редут 30-й полк и плотными колоннами движется вперед, чтобы поддержать его.

Эти колонны состоят из закаленных солдат, которые невозмутимы под огнем, словно на параде; они уверенно идут вперед, держа в руках оружие, но не производя ни единого выстрела, и доходят до редута, несмотря на страшный огонь со стороны первой линии Паскевича.

Но тот предвидел такой оборот событий: с войсками, стоящими во второй линии построения, он атакует фланги колонны.

На помощь ему устремляется Ермолов во главе бригады гвардейцев.

Видя, что к ней идет подкрепление, первая линия совершает крутой поворот.

Зажатая в огненный треугольник, дивизия Морана отступает, оставив на редуте генерала Боннами и 30-й полк.

Боннами падает, изрешеченный штыками, и половина солдат 30-го полка падают вокруг него.

В эту минуту Наполеон видит, как через Колочу переходят обратно несколько полков; он решает, что его линия отступления находится под угрозой, и удерживает на месте Молодую гвардию.

Тем временем Кутузов пользуется минутной нерешительностью, замеченной им в войсках Нея и Мюрата.

Пока те собираются с силами, чтобы удержать свои позиции, он призывает на помощь своему левому флангу все имеющиеся у него резервы, вплоть до русской гвардии.

Благодаря этим подкреплениям, Коновницын, сменивший раненого Багратиона, преобразует свой боевой порядок.

Теперь его правый фланг опирается на большой редут, который атакует Евгений, а левый фланг доходит до леса.

Пятьдесят тысяч солдат собираются в кулак и приходят в движение, чтобы отбросить нас назад.

Грохочет неприятельская артиллерия, слышится треск ружейной пальбы, пули и ядра разрывают наши ряды.

Солдаты Фриана, поставленные в первую линию и оказавшиеся под градом картечи, останавливаются в нерешительности, командир полка падает духом и командует отступление.

Однако Мюрат, который поспевает всюду, уже стоит позади него.

Мюрат останавливает его, хватает за ворот и, глядя ему в лицо, кричит:

— Что вы делаете?

— Но вы же видите, здесь нельзя устоять! — отвечает полковник, указывая на землю, усыпанную телами его солдат.

— Черт побери! Но я-то здесь остаюсь! — отвечает Мюрат.

— Вы правы! — говорит полковник. — Солдаты! Вперед! Идем умирать!

И вместе со своим полком он возвращается под град картечи.

В эту минуту захваченные нами редуты изрыгают пламя: восемьдесят притащенных туда орудий грохочут одновременно: пришла помощь, которую ждали Мюрат и Ней; правда, она сменила свой характер, но стала от этого лишь еще более грозной.

Тем не менее пришедшие в движение плотные людские массы продолжают идти вперед, и становится видно, как наши ядра проделывают в их рядах глубокие бреши; но это не имеет значения: люди продолжают идти.

Однако за ядрами следует картечь: раздавленные этим ураганным огнем, русские солдаты пытаются перестроиться; смертоносный дождь усиливается.

Они останавливаются, не решаясь идти дальше, но и не желая отступить ни на шаг.

То ли они не слышат более команд своих генералов, то ли их генералы, неспособные маневрировать столь большими корпусами, теряют голову.

Как бы то ни было, сорок тысяч человек остаются под огнем и в течение двух часов подвергаются уничтожению: это ужасающее кровопролитие, нескончаемая бойня!

Мюрату и Нею докладывают, что боеприпасы на исходе.

Победители устают первыми.

Ней снова устремляется вперед, растягивая свой правый фланг, чтобы обойти левый фланг противника.

Мюрат и Даву содействуют этому маневру.

Штыки и ружейные пули добивают то, что избежало огня артиллерии: левый фланг русской армии уничтожен.

Победители, продолжая во весь голос призывать гвардию, поворачиваются к центру и спешат на помощь Евгению.

Все выстраивается для атаки на большой редут.

Монбрён, корпус которого расположен прямо против центра противника, ускоренным шагом идет на него в атаку.

Но, не проделав и четверти пути, он погибает, разорванный пополам ядром.

Его сменяет Коленкур; он встает во главе 5-го кирасирского полка и бросается на редут, тогда как дивизии Морана, Жерара и Бурсье, поддерживаемые легионерами Вислы, атакуют это укрепление одновременно с трех сторон.

В тот момент, когда Коленкур врывается в редут, он падает, смертельно раненный.

Его доблестный полк, смятый огнем пехоты Остермана и русской гвардии, стоящих позади редута, тотчас же вынужден отступить, чтобы перестроиться под защитой наших колонн.

Однако в это мгновение в атаку на редут в свой черед бросается Евгений во главе трех своих дивизий, овладевает им и захватывает в плен генерала Лихачева.

Водворившись там, он тотчас бросает корпус Груши в атаку на остатки батальонов Дохтурова.

Навстречу нашим войскам идут кавалергарды и конная гвардия.

Груши вынужден совершить отступление, но это отступление дает время Бельяру собрать тридцать артиллерийских орудий, которые уже стоят в боевом положении на редуте.

И тогда русские перестраиваются с тем же упорством, какое они уже выказывали, и под командованием своих генералов снова идут вперед.

Они надвигаются плотными колоннами, чтобы отбить редут, за который заставили нас столь дорого заплатить.

Евгений подпускает их на расстояние ружейного выстрела и демаскирует тридцать своих орудий, которые разом открывают огонь.

На мгновение русские приходят в смятение, но затем вновь перестраиваются.

В этот раз они приближаются к самым жерлам орудий, которые с грохотом сокрушают их.

Евгений, Мюрат и Ней шлют к Наполеону курьера за курьером: они во весь голос просят прислать гвардию; если Наполеон даст им гвардию, неприятельская армия будет целиком уничтожена.

Бельяр, Дарю и Бертье наседают на него.

— А если завтра будет второе сражение, — отвечает он, — с кем я его дам?

Победа и поле битвы — за нами, но мы не можем преследовать врага, который отступает под нашим огнем, не прерывая своего, и вскоре останавливается и окапывается на второй позиции.

В это время Наполеон садится верхом, едет к Семеновскому и осматривает все поле битвы, где время от времени еще отскакивают от земли шальные ядра.

В конце концов, призвав Мортье, он приказывает ему выдвинуть вперед Молодую гвардию, но не переходить очередного оврага, который отделяет его от врага.

Затем он возвращается в свою палатку.

В десять часов вечера Мюрат, сражавшийся с шести часов утра, спешит сообщить ему, что враг в беспорядке переправляется через Москву-реку и вот-вот ускользнет от него снова.

Он опять просит дать ему гвардию, которую ему не дали днем и с которой он обещает настичь и окончательно разгромить русских.

Но, как и прежде, Наполеон отказывает в этой просьбе и дает уйти этой армии, которую он так торопился догнать.

На другой день она полностью исчезает из виду, оставив Наполеона хозяином поля битвы, самого ужасного из всех, какие когда-либо существовали в истории.

Шестьдесят тысяч человек, треть из которых были французами, полегли на нем; мы потеряли девять генералов убитыми и тридцать четырех ранеными.

Наши потери оказались огромны, но итоги сражения соразмерны им не были.

Четырнадцатого сентября армия вступила в Москву.

Всему в этой войне суждено было обрести мрачные тона, даже победам.

Наши солдаты привыкли вступать в столицы, а не в могильники.

Москва же казалась одной огромной гробницей, пустынной и безмолвной.

Наполеон расположился в Кремле, армия наводнила город.

Затем спустилась ночь.

Посреди ночи Наполеон был разбужен криком «Пожар!».

Кровавые отсветы ложились даже на его постель.

Он бросился к окну: Москва была в огне.

Ростопчин, этот движимый возвышенными помыслами Герострат, одновременно обессмертил свое имя и спас свою страну.

Надо было спасаться от этого огненного океана, который подступал, словно прилив.

Шестнадцатого сентября, оказавшись в кольце пылающих развалин, Наполеон был вынужден оставить Кремль и удалиться в Петровский дворец.

Там начинается его борьба с генералами, которые советуют ему отступить, пока еще есть время, и отказаться от своего рокового завоевания.

Слыша эти странные и непривычные речи, Наполеон колеблется и попеременно обращает взор то к Санкт-Петербургу, то к Парижу; от одного его отделяют лишь сто пятьдесят льё, тогда как от другого — восемьсот; идти на Санкт-Петербург означает удостоверить свою победу, повернуть назад к Парижу означает признать свое поражение.

Между тем на подходе зима, которая уже не советует, а приказывает.

С 15 по 18 октября больных эвакуируют в Можайск и Смоленск; 22-го Наполеон покидает Москву; 23-го Кремль взлетает на воздух.

В течение одиннадцати дней отступление проходит без особых злоключений, как вдруг 7 ноября температура падает с 5 градусов ниже нуля до 18-ти, и двадцать девятый бюллетень, датированный 14 ноября, приносит в Париж весть о немыслимых бедствиях, которым французы вряд ли поверили бы, если бы рассказал о них не сам император.

Начиная с этого дня разворачивается бедствие, сравнимое с нашими величайшими победами: это Камбис, завязший в песках Амона; это Ксеркс, в лодке переправляющийся обратно через Геллеспонт; это Варрон, ведущий в Рим остатки Каннской армии.

Из семидесяти тысяч кавалеристов, еще недавно переправившихся через Неман, теперь едва удается сформировать четыре роты по сто пятьдесят человек в каждой, которые должны служить эскортом Наполеону.

Это священный отряд: офицеры занимают в нем место простых солдат, полковники состоят там унтер-офицерами, а генералы — капитанами.

Полковником его является маршал, генералом — король, а святыня, которая ему доверена, палладиум, который он охраняет, — это император.

Желаете знать, что происходит тем временем с остальной армией в этих бескрайних раскисших степях, между снежным небом, нависшим над головой, и замерзшими озерами с проваливающимся под ногами льдом?

Тогда слушайте.

«Генералы, офицеры и солдаты, — все были в одинаковых одеяниях и шли вместе: непомерное несчастье уничтожило все различия в званиях; кавалерия, артиллерия, пехота — все смешалось.

Большинство из них несли на плечах котомку, наполненную мукой, а к боку подвешивали котелок, привязанный веревкой; другие тащили за узду обратившихся в тени лошадей, на которых были нагружены скудные съестные припасы и весь кухонный скарб.

Эти коньки сами по себе являлись съестными припасами, тем более ценными, что их не нужно было нести и, околевая, они служили пищей своим хозяевам. Все ждали лишь той минуты, когда лошадь испустит дух и можно будет расчленить ее; едва она падала, на нее тотчас набрасывались, чтобы завладеть лучшими кусками туши…

Все армейские корпуса были распущены. Из их остатков сформировалось множество мелких групп, состоявших из восьми — десяти человек, которые объединялись, чтобы двигаться вместе, и у которых все припасы были общими.

Каждое из подобных товариществ либо имело лошадь для перевозки пожитков, кухонной утвари и съестных припасов, либо каждый из его членов был снабжен котомкой, предназначенной для этой цели.

Эти маленькие общины, совершенно отколовшиеся от общей массы, вели обособленное существование и отторгали от себя все, что не являлось частью их самих. Все члены такой группы шагали, держась друг друга и превыше всего заботясь о том, чтобы не разлучиться в толпе. Горе тому, кто отставал от своего товарищества: нигде не находил он никого, кто проявил бы к нему хоть малейшее сочувствие и оказал бы ему хоть незначительную помощь; повсюду с ним дурно обращались и жестоко травили; его безжалостно отгоняли от костров, на которые он не имел права, и от всякого пристанища, где он хотел укрыться; его оставляли в покое лишь тогда, когда ему удавалось воссоединиться со своими.

Наполеон видел, как перед его глазами проходит эта поистине невообразимое скопище беглецов и утративших дисциплину солдат, которых можно было воспринимать впредь лишь как бесполезных и неспособных защитить себя людей. Несмотря на спокойствие, которое император силился изобразить на своем лице, он, должно быть, предавался самым горестным размышлениям…

Вообразите, если такое возможно, шестьдесят тысяч нищих с сумой на плечах, опирающихся на длинные палки, покрытых грязными лохмотьями самого нелепого вида, кишащих паразитами и отданных во власть всех ужасов голода! К этим одеяниям, внешним признакам жесточайшей нужды, добавьте лица, осунувшиеся под гнетом стольких несчастий, представьте себе этих бледных, покрытых бивачной грязью людей, почерневших от дыма, с запавшими и потухшими глазами, взлохмаченными волосами, длинными мерзкими бородами — и вы получите отдаленное понятие о зрелище, которое являла собой армия!

Предоставленные самим себе, мы с трудом брели среди снегов, по едва различимым дорогам, через пустынные равнины и бескрайние хвойные леса.

Несчастные люди, уже давно изнуренные болезнями и голодом, падали там под бременем свалившихся на них бед и, испытывая мучения и терзаясь самым неистовым отчаянием, на наших глазах испускали дух. Там с яростью набрасывались на тех, у кого подозревали наличие провизии, и отнимали ее, несмотря на их упорное сопротивление и страшные проклятия.

С одной стороны слышался хруст костей уже раздробленных мертвых тел, которых топтали копыта лошадей и ломали колеса телег; с другой стороны неслись крики и стоны несчастных жертв, которые не имели более сил и, лежа на дороге и упрямо борясь с ужасающей агонией, десять раз умирали в ожидании смерти.

Поодаль собравшиеся вокруг лошадиного трупа кучки людей дрались между собой, оспаривая друг у друга оторванные от него куски; покуда одни отрезали ломти мяса снаружи, другие по пояс залезали в его внутренности, чтобы вырвать оттуда сердце и печень.

Повсюду зловещие, испуганные, обмороженные лица; короче, повсюду подавленность, страдания, голод и смерть…

Чтобы выдержать удары ужасающих бедствий, обрушившихся на наши головы, следовало обладать душой, исполненной энергии и непоколебимого мужества. Необходимо было, чтобы моральный дух возрастал по мере того, как обстоятельства становились все более гибельными. Разжалобиться при виде прискорбных сцен, свидетелем которых ты становился, означало обречь на смерть себя самого, и потому приходилось закрывать свое сердце всякому чувству жалости…

Те, кому посчастливилось обрести внутри самих себя достаточно сил, чтобы противостоять стольким бедам, развили в себе самую холодную бесчувственность и невозмутимую твердость.

Среди ужасов, которые окружали их, такие люди представали спокойными и неустрашимыми, они переносили все невзгоды, бросали вызов всем опасностям и, вынужденные видеть перед собой смерть в самых уродливых ее обличьях, приобретали, так сказать, привычку взирать на нее без страха.

Глухие к крикам боли, которые со всех сторон доносились до их ушей, когда какие-нибудь страдальцы падали у них на глазах, они хладнокровно обходили умирающих и, не испытывая ни малейшего волнения, продолжали свой путь.

В итоге, покинутые всеми, эти несчастные жертвы оставались лежать на снегу, приподнимаясь, пока у них хватало сил, а затем мало-помалу снова опускаясь, не получая ни от кого ни слова утешения и не видя, чтобы кто-нибудь полагал своим долгом оказать им хотя бы малейшую помощь…

Мы шли, не замедляя шага и не делая никаких привалов, все время, пока длился день, и останавливались лишь глухой ночью.

И тогда каждому из нас, измученному усталостью и нуждой, приходилось рьяно заниматься поисками если и не жилья, то хотя бы убежища от ледяного ветра. Мы бросались в дома, риги, сараи и все строения, на которые наталкивались. Через несколько минут там скапливалось столько людей, что никто больше не мог ни войти, ни выйти.

Те, кому не удавалось туда пробраться, устраивались снаружи, у стен и поблизости. Их первой заботой было раздобыть дров и соломы для бивака; для этого они взбирались на все соседние дома и разбирали вначале их кровли, а затем, когда этого оказывалось недостаточно, выдергивали балки, ломали чердаки и перегородки и в конце концов по частям полностью растаскивали строения, несмотря на вопли и угрозы тех, кто укрылся в них и защищал их всеми своими силами…

Ну а те, кто не был подобным образом изгнан из лачуги, где пытался обрести убежище, подвергались риску сгореть в них заживо…

Очень часто, не имея возможности проникнуть в дома, их поджигали, чтобы заставить выйти оттуда тех, кто там находился; такое происходило прежде всего в тех случаях, когда домами завладевали старшие офицеры, выгнав оттуда предварительно тех, кто занял их первыми…

Так что поневоле приходилось решаться на ночевку под открытым небом. И потому, вместо того чтобы располагаться в домах, солдаты усвоили привычку разрушать их до основания и растаскивать по полям полученные строительные материалы, чтобы соорудить себе из них отдельные укрытия…

Раздобыв, насколько это позволяла окружающая местность, все необходимое для устройства биваков, разжигали костер, и каждый из членов товарищества торопился поспособствовать приготовлению пищи.

Пока одни занимались варкой каши, другие месили тесто для лепешек, которые пекли в золе. Каждый доставал из своей котомки хранившиеся там ломти конины и поджаривал их на углях…

Каша была самой привычной пищей. Вот что она представляла. Поскольку добыть воду было невозможно, ибо все родники и болота сковало льдом, в котелке растапливали столько снега, сколько требовалось для получения нужного объема воды; потом в этой мутной и грязной воде разводили порцию муки, более или менее грубой, в зависимости от того, какой смогли разжиться, и давали загустеть этой смеси до насыщенности каши; затем ее приправляли солью или, за неимением соли, бросали туда два-три патрона, которые, придавая ей вкус пороха, избавляли ее от крайней пресности и окрашивали в темный цвет, из-за чего она по виду становилась весьма похожей на черную похлебку спартанцев.

Пока готовилось это варево, на углях раскладывали нарезанную тонкими полосками конину, которую тоже посыпали ружейным порохом…

Покончив с едой, все размещались вокруг костра и быстро засыпали, измученные усталостью и угнетенные тяжестью своих бед, но готовые возобновить на другой день тот же образ жизни…

На рассвете, хотя никто не давал трубного сигнала к отправлению, вся эта людская масса стихийно снималась с биваков и продолжала движение…»[5]

Так прошло двадцать дней.

В течение этих двадцати дней армия оставила на своем пути двести тысяч солдат, пятьсот артиллерийских орудий; затем она подошла к Березине, напоминая речной поток, низвергающийся в пучину.

Пятого декабря, в то время как остатки армии угасали в Вильне, Наполеон, уступая настояниям короля Неаполя, вице-короля Италии и своих главных военачальников, на санях отбыл из Сморгони во Францию.

Холод достиг к этому времени 27 градусов ниже нуля.

Вечером 18 декабря, в разбитой дорожной коляске, Наполеон подъехал к воротам Тюильри, которые вначале отказались ему открывать.

Все полагали, что он еще в Вильне.

Через день высшие чины государства явились поздравить его с возвращением.

Двенадцатого января 1813 года Сенат своим указом предоставил в распоряжение военного министра триста пятьдесят тысяч новобранцев.

Десятого марта стало известно о предательстве Пруссии.

На протяжении четырех месяцев вся Франция являлась военным лагерем.

Пятнадцатого апреля Наполеон снова покинул Париж, встав во главе своих свежих легионов.

Первого мая он был уже в Люцене, готовый атаковать союзную русско-прусскую армию, во главе двухсот пятидесяти тысяч солдат, из которых двести тысяч были французами, а пятьдесят тысяч — саксонцами, баварцами, вестфальцами, вюртембержцами и жителями Великого герцогства Бергского.

Гигант, которого все считали побежденным, поднялся без промедления: Антей прикоснулся к земле.

Как всегда, его первые удары были страшными и решительными.

Союзные войска оставили на поле битвы при Люцене пятнадцать тысяч человек убитыми и ранеными, в руки победителей попали две тысячи пленных.

Молодые новобранцы с самого начала встали на один уровень с ветеранами.

Наполеон рисковал собственной жизнью, словно простой младший лейтенант.

На другой день он обратился к армии со следующим воззванием:

«Солдаты!

Я доволен вами: вы оправдали мои ожидания… Битва при Люцене будет поставлена выше битв при Аустерлице, Иене, Фридланде и у Москвы-реки…

В один день вы опрокинули все отцеубийственные замыслы ваших врагов. Мы отбросим этих татар в их ужасные края, за пределы которых они не должны выходить. Пусть остаются они в своих ледяных пустынях — прибежище рабства, варварства и продажности, где человек низведен до положения скотины. Вы оказали важные услуги цивилизованной Европе. Солдаты! Италия, Франция и Германия приносят вам свою благодарность».

Победа при Люцене вновь открывает королю Саксонии ворота Дрездена.

Французская армия вступает туда раньше него, 8 мая; 9-го император приказывает навести мост через Эльбу, за которую отступил враг; 20-го настигает его и нападает на его укрепленные позиции у Бауцена; 21-го развивает одержанную накануне победу, и за эти два дня, в течение которых Наполеон пускает в ход искуснейшие стратегические приемы, русские и пруссаки теряют восемнадцать тысяч человек убитыми и ранеными, три тысячи — пленными.

На другой день в неудачном для французов арьергардном бою генерал Брюйер теряет обе ноги, а генерал инженерных войск Кирженер и Дюрок убиты одним и тем же пушечным выстрелом.

Союзная армия отступает по всему фронту; подстегнутая еще и сражением при Шпроттау, в котором Себастьяни отнимает у нее двадцать две пушки, восемьдесят зарядных ящиков и пятьсот человек, она отходит за Нейсе, Квейс и Бобер.

Наполеон следует за ней по пятам, ни на минуту не давая ей передышки; ее вчерашние лагеря уже на другой день становятся нашими биваками.

Двадцать девятого мая граф Шувалов, адъютант русского императора, и прусский генерал Клейст являются к французским аванпостам просить о перемирии.

Тридцатого мая происходят новые переговоры, в Лигницком замке, однако ни к каким результатам они не приводят.

Между тем Австрия замыслила выйти из союза с Францией.

Чтобы как можно дольше оставаться нейтральной, она предложила себя в качестве посредницы и получила на это согласие.

Итогом ее посредничества стало перемирие, заключенное в Плесвице 4 июня.

Тотчас же в Праге собрался конгресс для переговоров о мире.

Однако мир был невозможен.

Союзные державы требовали, чтобы Французская империя довольствовалась границами по Рейну, Альпам и Маасу.

Наполеон воспринял эти притязания как оскорбление.

Переговоры были прерваны, Австрия вошла в антифранцузскую коалицию, и война, единственное средство разрешить эту великую тяжбу, возобновилась.

Противники вновь сошлись на поле битвы: французы, под чьими знаменами было триста тысяч солдат, из них сорок тысяч кавалерии, находились в центре Саксонии, на правом берегу Эльбы; союзные государи с пятьюстами тысячами солдат, сто тысяч из которых составляла кавалерия, угрожали с трех направлений: со стороны Берлина, Силезии и Богемии.

Наполеон, не тратя времени на подсчет этой огромной численной разницы, с присущей ему стремительностью возобновляет наступательные действия: он разделяет французскую армию на три части, одну направляет на Берлин, где она должна была действовать против пруссаков и шведов, вторую оставляет в Дрездене для наблюдения за русской армией в Богемии, и, наконец, с третьей частью самолично выступает против Блюхера, оставив резерв в Литтау.

Блюхер настигнут и опрокинут, однако в разгар преследования своего противника Наполеон узнает, что шестьдесят тысяч французов, оставленных им в Дрездене, атакованы ста восьмьюдесятью тысячами союзников.

Наполеон отделяет от своего корпуса тридцать пять тысяч человек и, в то время как все полагают, что он преследует Блюхера, прибывает в Дрезден, быстрый, как молния, смертоносный, как гроза.

Двадцать шестого августа союзники снова атакуют Дрезден и снова отброшены; на следующий день, подтянув все свои силы, они возобновляют атаку, но их войска разбиты, сокрушены, уничтожены; всей этой армии, сражающейся на глазах у императора Александра, в какой-то момент угрожает полное истребление, и ей удается спастись, лишь оставив на поле битвы сорок тысяч человек.

Именно в этом сражении Моро оторвало обе ноги одним из первых ядер, пущенных императорской гвардией, причем орудие, из которого был произведен выстрел, наводил лично Наполеон.

Затем происходит то, что обычно случается в подобных случаях: на другой день после этой ужасной бойни в Дрезден является с дружественными предложениями австрийский посланец.

Но, пока идут первые переговоры, становится известно, что Силезская армия, отправленная вдогонку за Блюхером, потеряла двадцать пять тысяч солдат; что армия, двигавшаяся на Берлин, разбита Бернадотом и, наконец, что почти весь корпус генерала Вандамма, который преследовал русских и австрийцев, имея войско, на треть меньше, чем у них, был отброшен этой людской массой, которая, остановившись на мгновение в своем бегстве, осознала свое численное превосходство над противником.

Таким образом, достославная кампания 1814 года, в которой Наполеону суждено было побеждать везде, где он присутствовал лично, и терпеть поражения везде, где его не было на поле битвы, начинается в 1813 году.

При этих известиях переговоры прерываются.

Едва оправившись от недомогания, в котором подозревают отравление, Наполеон тотчас же выступает в направлении Магдебурга: его намерение состоит в том, чтобы продвинуться к Берлину и овладеть им, перейдя Эльбу у Виттенберга.

В этот город уже прибыло несколько корпусов, как вдруг письмо, пришедшее от короля Вюртембергского, известило о том, что Бавария перешла на сторону противника и что без объявления войны и предварительного предупреждения две армии, австрийская и баварская, расквартированные на берегах Инна, соединились; что восемьдесят тысяч солдат под командованием генерала фон Вреде двинулись к Рейну и, наконец, что Вюртемберг, всем сердцем приверженный союзу с Францией, был вынужден, тем не менее, под давлением подобной военной силы присоединить к ней свой контингент.

Через две недели сто тысяч человек взяли в кольцо Майнц.

Австрия подала пример предательства, и этому примеру последовали другие.

План Наполеона, который вынашивался в продолжение двух месяцев и для осуществления которого уже все было готово — и крепости, и склады, изменился за час: вместо того чтобы теснить союзников в междуречье Эльбы и Зале, маневрируя под защитой крепостей и располагая складами в Торгау, Виттенберге, Магдебурге и Гамбурге, и вести военные действия в междуречье Эльбы и Одера, где французская армия владела Глогау, Кюстрином и Штеттином, Наполеон решает отступить к Рейну.

Однако прежде ему необходимо нанести союзникам удар, чтобы лишить их возможности преследовать его при отступлении; и потому, вместо того чтобы бежать от них, он идет им навстречу и 16 октября сталкивается с ними у Лейпцига.

Французы и союзники оказываются лицом к лицу; у французов сто пятьдесят семь тысяч бойцов и шестьсот артиллерийских орудий, у союзников триста пятьдесят тысяч солдат и артиллерия, вдвое превосходящая нашу.

В тот день сражение длится восемь часов.

Французская армия одерживает верх, однако корпус, который, как ожидается, должен прибыть из Дрездена, чтобы довершить разгром неприятеля, так и не появляется; тем не менее мы остаемся ночевать на поле боя.

Семнадцатого октября русско-австрийская армия получает подкрепление.

Восемнадцатого она в свой черед идет в наступление.

В течение четырех часов преимущество в сражении сохраняется на нашей стороне, как вдруг тридцать тысяч саксонцев, занимающих одну из важнейших позиций на линии фронта, переходят на сторону врага и разворачивают свои шестьдесят артиллерийских орудий против нас.

Кажется, что все потеряно, настолько неслыханно это предательство, настолько ужасна эта перемена.

Наполеон спешно прибывает с половиной своей гвардии, атакует саксонцев, гонит их перед собой, отбивает у них часть своей артиллерии и громит их из пушек, заряжали которые они сами.

Союзники начинают отступать; за эти два дня они потеряли сто пятьдесят тысяч солдат из своих лучших войск.

Эту ночь мы тоже проводим на поле боя.

Артиллерия если и не восстановила равновесие полностью, то, по крайней мере, устранила чересчур большую разницу в соотношении сил, и начавшееся третье сражение обещает нам благоприятные шансы на победу, как вдруг Наполеону объявляют, что боеприпасов осталось лишь на шестнадцать тысяч выстрелов.

Во время двух предыдущих сражений было произведено двести двадцать тысяч выстрелов.

Таким образом, необходимо думать об отступлении.

Плоды двух побед потеряны, пятьдесят тысяч жизней принесены в жертву напрасно.

В два часа ночи начинается отступление в сторону Лейпцига: армии предстоит отойти за Эльстер, чтобы иметь пути сообщения с Эрфуртом, откуда, как ожидается, придут недостающие ей боеприпасы.

Однако отступление не удается произвести так скрытно, чтобы армия союзников не проснулась от шума.

Вначале неприятель полагает, что он вот-вот подвергнется нападению, и держится настороже, но вскоре правда выясняется: победители-французы отступают.

Союзники не знают причины отступления, но пользуются им.

На рассвете они атакуют наш арьергард и вслед за ним прорываются в Лейпциг.

Наши солдаты разворачиваются лицом к врагу и сражаются врукопашную, давая армии время перейти Эльстер по единственному мосту, через который осуществляется отступление.

Внезапно раздается страшный взрыв.

Охваченные тревогой, люди пытаются выяснить, что произошло, и узнают, что какой-то сержант, не получив на то приказа от своего командира, взорвал мост.

Сорок тысяч французов, преследуемые двумястами тысячами русских и австрийцев, отрезаны от армии бурной рекой; им придется либо сдаваться, либо погибнуть.

Часть их тонет в реке, другая часть остается погребенной под развалинами домов предместья Рандштад.

Двадцатого октября французская армия вступает в Вайсенфельс и начинает разбираться в своих потерях.

Князь Понятовский, генералы Виаль, Дюмутье и Рошамбо утонули или убиты; князь Москворецкий, герцог Рагузский, генералы Суам, Компан, Латур-Мобур и Фридрикс ранены; принц Эмиль Дармштадтский, граф фон Хохберг, генералы Лористон, Дельмас, Рожнецкий, Красинский, Валори, Бертран, Дорсенн, Эстко, Кулуми, Брониковский, Шливарич, Малаховский, Раутенштраух и Штокхорн взяты в плен.

Французы оставили в Эльстере и в предместьях города десять тысяч убитыми и пятнадцать тысяч пленными, сто пятьдесят артиллерийских орудий и пятьсот обозных телег.

Что же касается уцелевших остатков войск Рейнского союза, то на пути от Лейпцига к Вайсенфельсу они дезертировали.

В Эрфурте, куда французская армия прибыла 23 октября, она уже была сведена к своим собственным силам и ее численность составляла около восьмидесяти тысяч человек.

Двадцать восьмого октября, прибыв в Шлюхтерн, Наполеон получает достоверные сведения о передвижениях австро-баварской армии: форсированными маршами она вышла к Майну.

Тридцатого октября французские войска сталкиваются с ней перед Ханау, где она стоит в боевой готовности, перерезав дорогу на Франкфурт.

Французская армия преодолевает это препятствие, уничтожив шесть тысяч человек, и в течение трех дней, с 5 по 7 ноября, переправляется через Рейн.

Девятого ноября Наполеон возвращается в Париж.

Измены преследуют его и там.

Начавшись снаружи, они распространяются теперь внутрь.

За Россией — Германия, за Германией — Италия, за Италией — Франция.

Сражение при Ханау дало повод к новым переговорам.

Барон де Сент-Эньян, князь фон Меттерних, граф Нессельроде и лорд Абердин встречаются во Франкфурте.

Наполеон может получить мир, если покинет территорию Рейнского союза и откажется от Польши и Эльбских департаментов; Франция должна остаться в своих естественных границах, проходящих по Альпам и Рейну; затем будут обсуждаться границы в Италии, которые отделят нас от владений Австрийского дома.

Наполеон ставит свою подпись под этими основополагающими требованиями и, приказав ознакомить Сенат и Законодательный корпус с документами, которые относятся к прошедшим переговорам, заявляет, что готов пойти на требуемые жертвы.

Законодательный корпус, недовольный тем, что Наполеон навязал ему председателя, обойдясь без выдвижения кандидатов, назначает для изучения этих документов комиссию из пяти членов.

Этими пятью докладчиками, известными своей оппозиционностью императорскому строю, были господа Лене, Галлуа, Фложерг, Ренуар и Мен де Биран.

Они составили обращение, в котором после одиннадцати лет забвения вновь появилось слово «свобода».

Наполеон разорвал обращение и распустил Законодательный корпус.

Тем временем проясняются истинные намерения союзных монархов, прикрытые их лживыми протоколами.

Как и в Праге, они хотят лишь выиграть время.

Они вновь прерывают переговоры, назначив следующий конгресс в Шатийоне-на-Сене.

Это было одновременно вызовом и оскорблением.

Наполеон принимает вызов и готовится отомстить за оскорбление.

Двадцать пятого января 1814 года он отбывает из Парижа, оставив жену и сына под защитой офицеров национальной гвардии.

Империя подверглась вторжению со всех сторон.

Австрийцы наступают в Италии; англичане переправляются через Бидасоа и появляются на вершинах Пиренеев; Шварценберг, с огромной армией в сто пятьдесят тысяч человек, ведет атаку со стороны Швейцарии; Блюхер, во главе ста тридцати тысяч пруссаков, вступает во Францию, следуя через Франкфурт; Бернадот со ста тысячами шведов и саксонцев вторгается в Голландию и проникает в Бельгию.

Семьсот тысяч человек, путем собственных поражений обученных в великой школе наполеоновской войны, продвигаются к самому сердцу Франции, не обращая внимания ни на какие крепости и перекликаясь друг с другом лишь призывом: «Париж! Париж!»

Наполеон остается один против всего мира.

У него от силы сто пятьдесят тысяч солдат, чтобы противостоять этим неисчислимым войскам.

Однако он вновь обрел если и не веру в себя, то, по крайней мере, гений своих молодых лет: кампания 1814 года станет его стратегическим шедевром.

Одним взглядом он все увидел, все охватил и, насколько это в человеческой власти, ко всему подготовился.

Мезону поручено остановить Бернадота в Бельгии; Ожеро выступит навстречу австрийцам в Лион; Сульт удержит англичан за Луарой; Евгений будет защищать Италию; ну а сам он возьмет на себя Блюхера и Шварценберга.

Он вклинивается между ними во главе шестидесяти тысяч человек, стремительно переходит от одной армии к другой, разбивает Блюхера в Шампобере, Монмирае, Шато-Тьерри и Монтро.

За десять дней Наполеон одержал пять побед, а союзники потеряли девяносто тысяч человек.

И тогда переговоры в Шатийоне-на-Сене возобновляются.

Но союзные монархи, требования которых все возрастают, предлагают неприемлемые условия.

Речь идет уже не только о том, чтобы отдать завоевания Наполеона: речь идет о возвращении к границам старой монархии вместо границ республики.

Наполеон отвечает на это одним из тех львиных прыжков, что были ему так присущи.

От Мери-на-Сене он бросается к Крану, от Крана — к Реймсу, а от Реймса — к Сен-Дизье.

Везде, где Наполеон встречает неприятеля, он гонит его, опрокидывает и уничтожает.

Но позади него враг перестраивается и, по-прежнему побежденный, по-прежнему идет вперед.

Дело в том, что везде, где Наполеона нет, удача не на его стороне.

Англичане вступают в Бордо; австрийцы захватывают Лион; бельгийская армия, соединившись с остатками армии Блюхера, вновь появляется у него в тылах.

Его генералы изнежены, ленивы, усталы.

Обвешанные орденскими лентами, заваленные титулами, осыпанные золотом, они не хотят больше сражаться.

Трижды пруссаки, которых, как ему казалось, он держал в своей полной власти, ускользают от него: в первый раз на левом берегу Марны, из-за внезапных заморозков, сковавших грязь, посреди которой они должны были погибнуть; во второй раз на Эне, из-за капитуляции Суассона, открывшей перед ними путь вперед в тот момент, когда они уже не могли отступать назад; наконец, в Кране, из-за оплошности герцога Рагузского, позволившего похитить у него во время ночного нападения часть боеприпасов.

Все эти предзнаменования не остаются незамеченными Наполеоном, который чувствует, что, несмотря на все его усилия, Франция выскальзывает из его рук.

Не надеясь сохранить в ней трон, он хочет, по крайней мере, обрести в ней могилу и делает, но тщетно, все возможное, чтобы быть убитым при Арси-сюр-Об и при Сен-Дизье.

Он явно заключил пакт с ядрами и пулями.

Двадцать девятого марта в Труа, куда он дошел, преследуя Винцингероде, ему становится известно, что пруссаки и русские сомкнутыми колоннами наступают на Париж.

Он тотчас оставляет Труа, 1 апреля прибывает в Фонтенбло и узнает, что накануне, в пять часов вечера, Мармон капитулировал и с утра союзники занимают столицу.

Ему оставалось принять одно из трех решений.

Под его командованием еще находилось пятьдесят тысяч солдат, самых храбрых и самых преданных на свете.

Чтобы быть уверенным в них, нужно лишь заменить старых генералов, которые только и могут, что проигрывать, молодыми полковниками, у которых есть все данные для того, чтобы одерживать победы.

По его зову, все еще властному, население может восстать.

Но тогда Париж будет принесен в жертву; отступая, союзники сожгут его, а подобным средством можно спасти лишь такой народ, как русские.

Второе решение заключалось в том, чтобы отвоевать Италию, собрав воедино двадцать пять тысяч солдат Ожеро, восемнадцать тысяч солдат генерала Гренье, пятнадцать тысяч солдат маршала Сюше и сорок тысяч солдат маршала Сульта.

Однако это решение не принесло бы никакой пользы: Франция осталась бы оккупированной врагом и вследствие этой оккупации ей могли грозить величайшие несчастья.

Оставалось третье решение, состоявшее в том, чтобы отойти за Луару и вести партизанскую войну.

Союзники положили конец его сомнениям, заявив, что император Наполеон является единственным препятствием ко всеобщему миру.

Это заявление оставило ему лишь две возможности:

уйти из жизни, как Ганнибал;

отречься от трона, как Сулла.

Говорят, он попытался воспользоваться первой из них, но яд Кабаниса оказался бессилен.

Тогда он решил прибегнуть ко второй и на клочке бумаги, ныне утерянном, написал следующие строки, самые важные, наверное, из всех, какие когда-либо начертала рука смертного:

«Поскольку союзные державы заявили, что император Наполеон является единственным препятствием к восстановлению мира в Европе, император Наполеон, верный своей присяге, заявляет, что он отрекается за себя и за своих наследников от престолов Франции и Италии, ибо нет такой личной жертвы, не исключая даже жертвы собственной жизнью, которую он не был бы готов принести во имя интересов Франции».

В течение года мир казался опустевшим.

V НАПОЛЕОН НА ОСТРОВЕ ЭЛЬБА

Наполеон стал королем острова Эльба.

Утратив власть над миром, вначале он не хотел оставлять себе ничего, кроме собственного несчастья.

— Одно-единственное экю в день и лошадь, — говорил он, — это все, что мне нужно.

Вот почему, понуждаемый настояниями своего окружения, он, имея возможность выговорить себе Италию, Тоскану или Корсику, бросил взгляд на тот маленький клочок земли, где мы его и находим.

Но, оставляя без внимания собственные интересы, он вел долгие споры о правах тех, кто последовал за ним.

Это были, прежде всего, генералы Бертран и Друо, один — обер-гофмаршал императорского двора, другой — адъютант императора; это был генерал Камбронн, командир 1-го егерского полка императорской гвардии; это был барон Ежмановский, командир польских улан; это были шевалье Мале, артиллерийские капитаны Корнюэль и Рауль, пехотные капитаны Лубер, Ламуре, Юро и Комб и, наконец, капитаны польских улан Балинский и Шульц.

Эти офицеры командовали четырьмя сотнями солдат, набранных из гренадер и пеших егерей Старой гвардии и получивших разрешение сопровождать в ссылку своего бывшего императора.

Наполеон обусловил, что в случае их возвращения во Францию за ними сохранятся их гражданские права.

Третьего мая 1814 года, в шесть часов вечера, фрегат «Неустрашимый» бросил якорь на рейде Порто Феррайо.

Генерал Далем, еще командовавший там от имени Франции, тотчас же поднялся на борт судна, чтобы засвидетельствовать Наполеону свое почтение.

Граф Друо, назначенный губернатором острова, сошел на берег, чтобы заявить о своем вступлении в должность и принять в подчинение форты Порто Феррайо.

Его сопровождали барон Ежмановский, назначенный комендантом крепости, а также шевалье Байон, квартирмейстер императорского двора, имевший целью приготовить жилище для его величества.

В тот же вечер депутация городских властей, духовенства и самых уважаемых граждан явилась по собственному почину на борт фрегата и была допущена к императору.

На следующее утро, 4 мая, военный отряд внес в город новое знамя, которое было утверждено императором и стало знаменем острова: белое полотнище с красной косой полосой, украшенной тремя золотыми пчелами.

Под гром артиллерийских залпов знамя тотчас же было водружено над фортом Стелла, и, как и все корабли, стоявшие в гавани, английский фрегат тоже салютовал ему.

Около двух часов пополудни Наполеон сошел на берег со всей своей свитой.

В то мгновение, когда он ступил на землю острова, артиллерия фортов салютовала ему сто одним пушечным залпом, на которые английский фрегат ответил двадцатью четырьмя залпами и приветственными выкриками всего экипажа.

Император был одет в мундир полковника конных егерей гвардии, однако трехцветную кокарду на шляпе он заменил красно-белой кокардой острова.

Перед воротами города императора встречали городские власти, духовенство и именитые граждане во главе с мэром, который поднес ему на серебряном блюде ключи от Порто Феррайо.

Войска гарнизона выстроились в почетном карауле, образуя шпалеры; позади них толпилось все население не только столицы, но и других городов и деревень, поспешившее прибыть со всех концов острова.

Люди не могли поверить, что у них, бедных рыбаков, государем станет человек, могущество, имя и деяния которого заполнили весь мир.

Что же касается Наполеона, то он был спокоен, приветлив и почти весел.

Ответив на приветствие мэра, он направился со всей свитой в кафедральный собор, где был отслужен благодарственный молебен; по выходе из церкви он проследовал в здание мэрии, предназначенное служить ему временным жилищем.

Вечером город и порт были иллюминированы.

В тот же день генерал Далем обнародовал следующее обращение, составленное Наполеоном:

«Жители острова Эльба!

Превратности судьбы привели к вам императора Наполеона: по своему собственному выбору он стал вашим государем. Прежде чем вступить в стены вашего города, ваш новый монарх обратился ко мне со следующими словами, которые я спешу передать вам, ибо в них залог вашего будущего благополучия.

"Генерал, — сказал мне император, — я пожертвовал своими правами во имя интересов отечества и оставил за собой лишь суверенную власть над островом Эльба и владение им. Все державы согласились с этим решением. Сообщая жителям о таком положении дел, скажите им, что я выбрал для своего пребывания этот остров, приняв во внимание кротость их нравов и мягкость их климата; заверьте их, что они будут постоянным предметом моего самого живого внимания".

Жители Эльбы! Эти слова не требуют комментариев, в них ваша судьба. Император верно судит о вас: я обязан отдать вам справедливость и отдаю ее.

Жители острова Эльба! Вскоре я разлучусь с вами, и эта разлука будет тягостной для меня, но мысль о вашем благополучии смягчит горечь расставания, и, куда бы ни занесла меня судьба, я навсегда сохраню память о добродетелях жителей острова Эльба.

Двадцать шестого мая на остров прибыли четыреста гренадеров; 28-го генерал Далем отбыл с него с прежним гарнизоном.

Остров полностью перешел во владение своего нового государя.

Наполеон не мог долго оставаться в бездействии.

Посвятив первые дни обязательным делам, связанным с поселением на новом месте, он уже 18 мая сел верхом и объехал весь остров: ему хотелось лично убедиться, в каком состоянии находится земледелие и какие доходы, более или менее определенные, приносят острову торговля, рыбная ловля, добыча мрамора и металлов; с особым вниманием он осмотрел карьеры и рудники, составляющие главное богатство острова.

Осмотрев все вплоть до последней деревни и повсюду явив жителям свидетельства своей заботливости, он занялся по возвращении в Порто Феррайо устройством своего двора и употреблением государственных доходов на самые неотложные нужды.

Эти доходы складывались из поступлений от железных рудников, которые могли приносить до миллиона франков в год; от ловли тунца, откуп которой давал от четырехсот до пятисот тысяч франков; от соляных копей, разработка которых, предоставленная какой-нибудь компании, могла приносить примерно такую же сумму; и, наконец, от поземельного налога и нескольких таможенных пошлин.

Все эти доходы, присоединенные к тем двум миллионам, которые Наполеон оставил за собой в реестре государственных долговых обязательств, могли обеспечивать ему около четырех с половиной миллионов франков в год.

Наполеон часто говаривал, что никогда он не был так богат.

Из мэрии Наполеон переехал в красивый обывательский дом, который он помпезно называл своим городским дворцом.

Дом этот располагался на скале, между фортом Фальконе и фортом Стелла, в бастионе, именовавшемся Мельничным, и состоял из двух павильонов и объединявшего их главного здания.

Из окон дома целиком просматривались город и гавань, простиравшиеся у его подножия, так что никакой новый объект не мог ускользнуть от глаз хозяина.

Что же касается загородного дворца императора, то он находился в Сан Мартино.

Прежде, до приезда Наполеона, это был всего лишь убогий дом, но по распоряжению императора его перестроили и со вкусом обставили; впрочем, Наполеон никогда не ночевал там: этот дворец служил лишь конечной целью его прогулок.

Из дворца, стоявшего у подножия высокой горы, рядом с быстрым ручьем, посреди луга, открывался вид на город, амфитеатром раскинувшийся перед ним, на гавань у подножия города и на горизонт, где за подернутой дымкой поверхностью моря виднелись берега Тосканы.

Через полтора месяца на остров Эльба прибыла мать императора, а несколько дней спустя — принцесса Полина.

Принцесса присоединилась к императору еще во Фрежюсе и хотела отплыть на Эльбу вместе с ним, однако она так плохо чувствовала себя в то время, что врач воспротивился ее поездке.

И тогда английский капитан взял на себя обязательство вернуться в назначенный день за принцессой; но, поскольку этот день миновал, а фрегат так и не появился, принцесса воспользовалась для своего плавания неаполитанским судном.

В этот первый приезд она оставалась на Эльбе всего лишь два дня, а затем уехала в Неаполь; однако 1 ноября бриг «Непостоянный» привез ее обратно, и впредь она уже не покидала императора.

Понятно, что, погрузившись после столь бурной активности в столь полный покой, Наполеон нуждался в том, чтобы отыскать себе регулярные занятия.

И потому все его часы были заполнены.

Он вставал на рассвете, затворялся в своей библиотеке и до восьми часов утра работал над военными мемуарами; затем он выходил из дома, чтобы понаблюдать за строительными работами, и останавливался, чтобы задать вопросы рабочим, которые почти все были солдатами его гвардии; около одиннадцати часов утра он съедал весьма скудный завтрак; в сильную жару, проделав длинный путь на прогулке или много поработав, он пару часов спал после завтрака и около трех часов пополудни обычно вновь выезжал — либо верхом, либо в коляске — в сопровождении обер-гофмаршала Бертрана и генерала Друо, которые во время такой прогулки никогда с ним не расставались; по дороге он выслушивал все просьбы, с которыми к нему обращались, и никогда никого не оставлял без удовлетворения.

В семь часов он возвращался, обедал вместе с сестрой, жившей на втором этаже его городского дворца, и приглашал к своему столу то интенданта острова, г-на де Бальбиани, то камергера Вантини, то мэра города Порто Феррайо, то полковника национальной гвардии, а порой и мэров городов Порто Лонгоне и Рио.

Вечером он поднимался к принцессе Полине.

Что же касается матери императора, то она жила в отдельном доме, который уступил ей камергер Вантини.

Тем временем остров Эльба сделался местом сбора любопытствующих со всех концов Европы, и вскоре наплыв иностранцев стал настолько большим, что пришлось принимать особые меры, дабы избежать беспорядков, всегда сопутствующих скоплениям такого огромного числа неизвестных лиц, среди которых было и немало авантюристов, приезжавших попытать счастья.

Местных продуктов питания вскоре стало недоставать, и пришлось закупать продовольствие на материке, вследствие чего торговля Порто Феррайо выросла, и этот рост улучшил общее положение дел на острове.

Таким образом, само присутствие Наполеона, даже находящегося в ссылке, стало источником процветания для острова, который им завладел; его влияние распространялось вплоть до самых низших классов общества; обновилась сама атмосфера, царившая на Эльбе.

Самыми многочисленными среди иностранцев были англичане; казалось, что они чрезвычайно дорожат возможностью увидеть его и услышать.

Наполеон, со своей стороны, принимал их весьма благожелательно.

Лорд Бентинк, лорд Дуглас и многие другие вельможи из высшей английской аристократии увезли домой драгоценные воспоминания о том, как они были приняты на острове.

Среди всех визитов, которые наносили императору, самыми приятными для него были визиты большого числа офицеров всех наций: итальянцев, французов, поляков и немцев, являвшихся предложить ему свои услуги.

Он отвечал им, что не располагает ни должностями, ни чинами для них.

— Что ж! Мы будем служить вам в качестве солдат, — говорили они.

И он почти всегда зачислял их в гренадеры.

Такая преданность его имени льстила ему более всего.

Наступило 15 августа, день рождения императора; этот праздник отмечали с восторгом, который трудно описать, и для Наполеона, привыкшего к официальным празднествам, такое зрелище, должно быть, было совершенно новым.

Город дал бал императору и гвардии; на главной площади был установлен просторный, изящно украшенный навес, и Наполеон приказал оставить его открытым со всех сторон, чтобы весь народ мог принять участие в празднике.

Просто невероятно, сколько строительных работ было предпринято в Порто Феррайо и на всем острове во время пребывания там Наполеона.

Двое итальянских архитекторов, римлянин Барджильи и тосканец Беттарини, чертили планы намеченных сооружений, но почти всегда, основываясь на своем собственном понимании, император изменял в предложенном проекте самое существенное и становился, таким образом, их единственным создателем и истинным архитектором.

Так, он изменил пути нескольких уже начатых дорог, отыскал источник, вода в котором показалась ему по качеству лучше той, что пили в Порто Феррайо, и подвел ее к городу.

И потому, хотя, по всей вероятности, Наполеон продолжал следить своим орлиным взором за европейскими событиями, со стороны казалось, будто он полностью покорился судьбе.

Никто и не сомневался, что со временем, окруженный любовью всех тех, кто был приближен к нему, он привыкнет к этой новой жизни, однако союзные монархи сами принялись будить льва, который, вероятно, и не спал.

Наполеон уже несколько месяцев жил в своей маленькой державе, погруженный в заботы о том, чтобы украсить ее всеми средствами, какие ему подсказывал его пылкий и изобретательный гений, как вдруг его тайно уведомили, что обсуждается вопрос, как сделать его ссылку более удаленной.

Франция, устами г-на де Талейрана, во весь голос требовала на Венском конгрессе принять эту меру как необходимую для ее безопасности, без конца разъясняя, насколько опасна для правящей династии такая близость Наполеона к берегам Италии и Прованса.

Представитель Франции особо указывал конгрессу, что если достославному изгнаннику наскучит его ссылка, он сможет за четыре дня доплыть до Неаполя, а оттуда, с помощью своего зятя Мюрата, все еще правящего там, во главе армии вторгнуться в провинции Северной Италии, и без того недовольные, первым же своим призывом поднять их на восстание и, таким образом, возобновить смертельную борьбу, которая только что с трудом закончилась.

Чтобы обосновать такое нарушение договора Фонтенбло, в качестве довода приводилась переписка генерала Эксельманса с королем Неаполитанским, только что перехваченная и заставлявшая подозревать явный заговор, центр которого находился на острове Эльба, а ответвления тянулись в Италию и во Францию.

Подозрения эти вскоре подкрепились, когда в Милане был раскрыт другой заговор, к которому оказались причастны несколько генералов бывшей Итальянской армии.

Австрия тоже с определенным беспокойством взирала на это опасное соседство; впрочем, «Аугсбургская газета», ее официальный орган, открыто высказалась на сей счет; в ней можно было прочесть буквально следующее:

«Какими бы тревожными ни были миланские события, следует успокоиться при мысли, что они, возможно, поспособствуют скорейшему удалению человека, который, находясь на скале острова Эльба, держит в руках все нити козней, сплетенных с помощью его золота, и который до тех пор, пока он будет оставаться близ берегов Италии, не позволит государям этих стран спокойно обладать своими владениями».

Но, несмотря на общее убеждение, конгресс не осмелился, основываясь на столь слабых доказательствах, принять решение, которое оказалось бы в явном противоречии с принципом сдержанности, так высокопарно высказанным союзными монархами, и, дабы это не выглядело нарушением существующих договоренностей, постановил сделать Наполеону соответствующие предложения, постараться убедить его добровольно покинуть остров Эльба и лишь в случае его отказа употребить силу.

Тотчас же занялись выбором другого местопребывания.

Была названа Мальта, но Англия увидела нежелательные последствия такого выбора: из пленника Наполеон мог превратиться в великого магистра.

Англия предложила остров Святой Елены.

Первая мысль Наполеона заключалась в том, что подобные слухи распространяют сами его враги, имея целью довести его до какого-нибудь отчаянного поступка, который позволит им нарушить данные ему обещания.

И потому он незамедлительно отправил в Вену скрытного, ловкого и преданного агента, поручив ему разузнать, насколько можно доверять полученным сведениям.

Человек этот был рекомендован принцу Евгению Богарне, который, пребывая тогда в Вене и входя в ближайшее окружение императора Александра, должен был знать о том, что происходит на конгрессе.

Вскоре агент раздобыл все необходимые сведения и доставил их императору.

Кроме того, он организовал действенную и надежную переписку, посредством которой Наполеон должен был быть в курсе происходящего.

Помимо этой переписки с Веной, Наполеон сохранял связи и с Парижем, и каждое приходившее оттуда известие указывало ему на сильное недовольство политикой Бурбонов.

И вот тогда, поставленный в это двойственное положение, он начал обдумывать грандиозный план, который вскоре ему удалось привести в исполнение.

Наполеон сделал в отношении Франции то же, что прежде сделал в отношении Австрии.

Он послал в Париж эмиссаров, снабженных тайными инструкциями, и поручил им удостовериться как можно точнее в правдивости поступавших оттуда вестей, а также наладить, если потребуется, тайные связи с теми из его друзей, которые остались ему преданы, и с теми военачальниками, которые, оказавшись самыми обиженными, должны были быть самыми недовольными.

По возвращении эмиссары подтвердили правдивость известий, которым Наполеон не решался верить; одновременно посланцы вселили в него уверенность, что в народе и в армии царит глухое брожение, что все недовольные, а число их огромно, обращают свой взор на него и молят о его возвращении; и, наконец, что взрыв неизбежен и что Бурбоны не смогут долго бороться с ненавистью, вызванной неспособностью и недальновидностью их правительства.

Итак, сомнений более не оставалось: с одной стороны — опасность, с другой — надежда: вечная тюрьма на скале посреди океана или мировая держава.

Наполеон принял решение с присущей ему быстротой: менее чем за неделю все было им продумано.

Речь шла лишь о том, чтобы заняться подготовкой задуманного предприятия, не возбуждая подозрений английского комиссара, на которого была возложена обязанность посещать время от времени остров Эльба и под косвенный надзор которого были поставлены все действия бывшего императора.

Этим комиссаром был полковник Кемпбелл, сопровождавший императора в его ссылку на остров.

В распоряжении полковника находился английский фрегат, на котором он беспрестанно перемещался из Порто Феррайо в Геную, из Генуи в Ливорно, а из Ливорно в Порто Феррайо.

Его пребывание на рейде Порто Феррайо продолжалось обычно около трех недель, во время которых он сходил на берег и, соблюдая показное приличие, отправлялся на поклон к Наполеону.

Следовало также обмануть тайных агентов, которые могли находиться на острове, сбить с толку интуитивную и зоркую проницательность местных жителей — короче говоря, ввести всех в полное заблуждение относительно своих намерений.

С этой целью Наполеон приказал активно продолжать начатые работы: он распорядился наметить пути нескольких новых дорог, которые намеревался проложить поперек острова и вокруг него; он велел привести в порядок и сделать годной для гужевых перевозок дорогу из Порто Феррайо в Порто Лонгоне, а также, поскольку на острове деревья были весьма редки, обсадить ее с обеих сторон большим количеством тутовых деревьев, доставленных с материка.

Затем он энергично занялся завершением строительства своего загородного дома в Сан Мартино, работы над которым замедлились; он заказал в Италии статуи и вазы, закупил там апельсиновые деревья и редкие растения; короче, казалось, будто он заботится о благоустройстве дома так, как если бы собирался жить в нем долгое время.

В Порто Феррайо он приказал снести старые лачуги, окружавшие его дворец, и укоротить длинное здание, служившее жилищем офицерам, до высоты террасы, которую расширили таким образом, чтобы сделать из нее плац и иметь возможность проводить там смотр двух батальонов.

Старинная заброшенная церковь была передана жителям города, чтобы устроить в ней театр, куда должны были приезжать лучшие актеры Италии.

Все улицы были починены.

Земельные ворота, через которые могли пройти только мулы, расширили, и дорога, благодаря насыпной террасе, сделалась доступной для проезда экипажей любого вида.

В это же самое время, имея целью создать еще более благоприятные условия для осуществления своего замысла, Наполеон приказал бригу «Непостоянный», который он оставил в своей полной собственности, и шебеке «Звезда», которую он купил, совершать частые поездки в Геную, Ливорно, Неаполь, к Варварийскому берегу и даже во Францию, чтобы приучить к виду этих судов крейсировавшие в море корабли английского и французского флота.

И в самом деле, эти суда, ходившие под флагом острова Эльбы, одно за другим бороздили прибрежные воды Средиземного моря во всех направлениях и по нескольку раз, и никто не чинил им никаких препятствий.

Именно этого и желал Наполеон.

И вот тогда он занялся серьезной подготовкой к отъезду.

Он приказал перенести ночью и в строжайшей тайне на борт «Непостоянного» большое количество оружия и боеприпасов; велел обновить мундиры, белье и обувь своей гвардии; вызвал поляков, откомандированных в Порто Лонгоне и на островок Пьяноза, где они охраняли форт; ускорил организацию и обучение егерского батальона, который был сформирован им из людей, набранных исключительно на Корсике и в Италии.

Наконец, в первых числах февраля все было готово к тому, чтобы воспользоваться первым благоприятным случаем, который должны были повлечь за собой вести, ожидавшиеся из Франции.

Вести эти в конце концов пришли: их доставил полковник старой армии.

Сам он после этого почти сразу же отбыл в Неаполь.

К несчастью, полковник Кемпбелл и его фрегат находились в этот момент в порту.

Нужно было ждать, не выказывая ни малейшего нетерпения и окружая полковника привычными знаками внимания, пока не истечет обычное время его стоянки.

Наконец, 24 февраля, во второй половине дня, полковник попросил позволения засвидетельствовать свое почтение императору: он пришел попрощаться с ним и сказать о своей готовности исполнить его поручения в Ливорно.

Наполеон проводил его до дверей, и слуги могли слышать его последние слова, обращенные к Кемпбеллу:

— Прощайте, господин полковник, желаю вам счастливого пути. До свидания.

Как только полковник вышел, Наполеон вызвал к себе обер-гофмаршала; остаток дня и часть ночи он провел, затворившись с ним, лег спать в три часа утра и поднялся на рассвете.

При первом же взгляде, брошенном им на порт, он увидел, что английский фрегат готовится сняться с якоря.

С этой минуты, как если бы какая-то колдовская сила приковала его взор к судну, он не сводил с него глаз; он видел, как один за другим распускаются все его паруса, поднимается его якорь, как фрегат трогается с места и при попутном юго-восточном ветре выходит из порта, держа курс на Ливорно.

Тогда он поднялся на террасу, держа в руках подзорную трубу, и продолжил следить за удаляющимся судном; к полудню фрегат казался всего лишь белой точкой на море, а в час дня полностью исчез с горизонта.

Тотчас же Наполеон отдал необходимые приказы.

Одним из его главных распоряжений был трехдневный запрет на выход из порта всех стоявших там кораблей; эта мера, распространявшаяся даже на самые малые суда, была немедленно приведена в исполнение.

Затем, поскольку брига «Непостоянный» и шебеки «Звезда» для перевозки всего войска было недостаточно, состоялись переговоры с капитанами трех или четырех торговых судов, выбранных среди лучших парусников.

В тот же вечер все сделки были заключены и суда предоставлены в распоряжение императора.

В ночь с 25 на 26 февраля, то есть с субботы на воскресенье, Наполеон созвал главное начальство острова и его самых именитых жителей и составил из них нечто вроде регентского совета; затем, назначив комендантом Эльбы полковника национальной гвардии Лапи, он вверил оборону острова его жителям, препоручив им свою мать и сестру; наконец, не уточняя цели намеченной им экспедиции, он заверил собравшихся в ее успехе, обещал, в случае войны, прислать помощь для защиты острова и приказал им ни в коем случае не сдавать его никакой державе, если на то не будет исходящего лично от него распоряжения.

Утром он отдал последние распоряжения, касающиеся дома, простился с семьей и приказал начать посадку на суда.

В полдень прозвучал сигнал общего сбора.

В два часа пополудни последовал сигнал сбора в батальоны.

Именно тогда Наполеон лично объявил своим старым товарищам по оружию, к каким новым поприщам он их призывает.

Едва прозвучало имя Франции и появилась надежда на скорое возвращение на родину, раздались восторженные крики, потекли слезы: солдаты разомкнули ряды, бросаясь в объятия друг друга, бегая как безумные и падая на колени перед Наполеоном, словно перед божеством.

Мать императора и принцесса Полина со слезами на глазах смотрели на эту сцену, глядя из окон дворца.

В семь часов вечера посадка на суда была завершена.

В восемь часов Наполеон сел в порту на шлюпку и несколько минут спустя был уже на борту «Непостоянного».

В то мгновение, когда он ступил туда, послышался пушечный выстрел: это был сигнал к отплытию.

Тотчас же маленькая флотилия снялась с якорей и при достаточно свежем юго-юго-восточном ветре покинула рейд и вышла из залива, взяв курс на северо-запад и следуя на некотором отдалении от берегов Италии.

В то самое время, когда флотилия готовилась к отплытию, в Неаполь и Милан выехали эмиссары, а один из высших офицеров направился на Корсику, чтобы попытаться поднять там восстание, которое подготовило бы императору убежище в случае неудачи во Франции.

На рассвете 27 февраля все поднялись на палубу, чтобы удостовериться, какой путь проделан за ночь.

Однако они были жестоко ошеломлены, когда стало понятно, что пройдено от силы шесть льё: стоило флотилии обогнуть мыс Сант’Андреа, как ветер стих, а за этим последовал безнадежный штиль.

Когда солнце осветило горизонт, на западе, у берегов Корсики, был замечен французский крейсерский отряд, состоявший из двух фрегатов: «Королевской лилии» и «Мельпомены».

Это зрелище посеяло тревогу на всех судах; на бриге «Непостоянный», где находился император, она была столь велика, положение казалось столь критическим, а опасность — столь неминуемой, что был поднят вопрос, не повернуть ли обратно в Порто Феррайо и дожидаться там попутного ветра.

Однако император тотчас пресек все обсуждения и сомнения, приказав продолжить путь и пообещав, что штиль скоро прекратится.

И в самом деле, ветер, словно подчиняясь его приказам, около одиннадцати часов утра стал крепчать, и в четыре часа пополудни они были уже на широте Ливорно, между островами Капрайя и Горгона.

Но в этот момент новая тревога, еще более серьезная, чем первая, охватила всю флотилию: примерно в пяти льё к северу, с подветренной стороны, был внезапно замечен какой-то фрегат; одновременно у берегов Корсики появился другой; наконец, в отдалении замаячил еще один военный корабль, который шел, подгоняемый ветром, прямо на флотилию.

На увертки не оставалось времени, следовало немедленно принять решение: близилась ночь, и под покровом темноты еще можно было ускользнуть от фрегатов; однако военное судно по-прежнему приближалось и вскоре удалось различить в нем французский бриг.

Первая мысль, пришедшая тогда в голову всем, заключалась в том, что их рискованное предприятие раскрыто или предано и что они вот-вот окажутся лицом к лицу с превосходящими силами.

Один только император утверждал, что лишь случай свел вместе эти три судна, посторонние друг другу, в позиции, казавшейся враждебной, ибо был уверен, что подготовленную в такой секретности экспедицию не могли предугадать настолько вовремя, чтобы бросить на ее преследование целую эскадру.

Несмотря на эту убежденность, император приказал открыть пушечные порты и решил, что в случае атаки следует пойти на абордаж, поскольку им владела уверенность, что со своим экипажем из закаленных солдат он с ходу захватит бриг и сможет затем спокойно продолжить путь, скрывшись от преследования фрегатов посредством осуществленного в темноте поворота на сто восемьдесят градусов.

Тем не менее, по-прежнему надеясь, что лишь случай собрал в этом месте три судна, оказавшиеся у них на виду, он приказал солдатам и всем, кто мог возбудить подозрения, спуститься под палубу; данный приказ тотчас же передали сигналами на остальные суда.

Приняв эти меры, стали ждать развития событий.

В шесть часов вечера два судна оказались друг против друга, на расстоянии голоса, и, хотя начала быстро спускаться ночь, в другом судне узнали французский бриг «Зефир», которым командовал капитан Андрьё.

Впрочем, по поведению этого судна легко было понять, что оно оказалось здесь с вполне мирными намерениями; таким образом, ожидания императора оправдались.

Узнав друг друга, оба брига, как водится, обменялись приветствиями, и прямо на ходу их капитаны перебросились несколькими словами и справились друг у друга о месте назначения.

Капитан Андрьё сообщил, что он идет в Ливорно; с «Непостоянного» ответили, что судно идет в Геную и его экипаж охотно возьмется исполнить там какие-нибудь поручения.

Капитан Андрьё поблагодарил и спросил, как поживает император; услышав это вопрос, Наполеон не мог воспротивиться желанию вмешаться в столь интересный для него разговор, выхватил рупор из рук капитана Шотара и прокричал:

— Превосходно!

Затем, обменявшись этими любезностями, оба брига продолжили свой путь, постепенно исчезая в ночи.

Флотилия императора продолжала идти на всех парусах и под очень сильным ветром, так что на следующий день, 28 февраля, она уже обогнула мыс Корсика.

В тот же день в открытом море был замечен 74-пушечный военный корабль, направлявшийся к Бастии, однако его появление не вызвало никакого беспокойства, ибо с первой минуты стало ясно, что у него нет враждебных намерений.

Перед тем как покинуть остров Эльба, император составил два воззвания, но, когда он пожелал, чтобы их переписали набело, никто, даже он сам, не смог разобрать написанное; тогда он выбросил их в море и тотчас продиктовал два новых: одно, обращенное к армии, другое — к французскому народу; все, кто умел писать, немедленно были превращены в секретарей, барабаны, скамьи, шляпы сделались подставками для письма, и каждый принялся за дело.

В разгар этой работы было замечено побережье Антиба, которое все приветствовали восторженными криками.

VI СТО ДНЕЙ

Первого марта, в три часа дня, флотилия встала на якорь в заливе Жуан; в пять часов Наполеон ступил на берег, и в оливковой роще, где еще и теперь показывают дерево, у подножия которого сидел император, был разбит бивак.

Двадцать пять гренадеров и один офицер гвардии были тотчас же отправлены в Антиб, чтобы попытаться привлечь на свою сторону гарнизон, но, поддавшись собственному воодушевлению, они вошли в город, крича: «Да здравствует император!»

О высадке Наполеона известно не было, так что их приняли за безумцев; комендант приказал поднять подъемный мост, и двадцать пять храбрецов оказались пленниками.

Подобное происшествие явилось настоящим провалом, поэтому несколько офицеров предложили Наполеону идти на Антиб и взять его силой, чтобы предотвратить дурное впечатление, которое могло произвести на общественное мнение противодействие со стороны этой крепости.

Однако Наполеон ответил, что идти нужно на Париж, а не на Антиб, и, подкрепляя слова примером, с восходом луны снялся с бивака.

Посреди ночи маленькое войско достигло Канн, около шести часов утра прошло через Грасс и сделало привал на холме, высящемся над городом.

Стоило Наполеону там расположиться, как его тотчас же окружили местные жители, среди которых уже распространился слух о его чудесной высадке; он встречал их так, как если бы это происходило в Тюильри, выслушивая жалобы, принимая прошения и обещая наказать виновных.

Император полагал обнаружить в Грассе дорогу, которую он приказал проложить в 1813 году, но дорога построена не была, и ему пришлось пойти на то, чтобы оставить в городе свою карету и четыре небольших артиллерийских орудия, привезенных им с острова Эльба.

Дальше его отряд двинулся по горным тропам, еще покрытым снегом, и вечером, проделав двадцать льё, остановился на ночлег в деревне Серанон; 3 марта прибыл в Баррем, 4-го — в Динь, 5-го — в Гап; в этом городе Наполеон остановился на время, необходимое для того, чтобы напечатать прокламации, которые уже со следующего дня тысячами распространяли по дороге.

Между тем императора не оставляло беспокойство.

До сих пор он имел дело лишь с гражданским населением, восторженное отношение которого к нему не вызывало сомнений, но ни один солдат еще не предстал перед ним, ни один организованный отряд еще не присоединился к его маленькому войску, а Наполеон хотел, чтобы его присутствие воздействовало прежде всего на посланные навстречу ему полки.

Наконец, этот момент, которого он так страшился и так желал, наступил: между Ла-Мюром и Визилем генерал Камбронн, шедший впереди во главе сорока гренадеров, столкнулся с батальоном, который был выслан из Гренобля для того, чтобы преградить Наполеону дорогу; командир отряда отказался признать генерала Камбронна, и тот послал предупредить императора о происходящем.

Когда Наполеон узнал эту новость, он ехал по дороге, сидя в разбитой дорожной карете, которую удалось раздобыть в Гапе; он тотчас же приказал подать ему коня, вскочил в седло, галопом помчался вперед и, приблизившись к солдатам, образовавшим заслон, остановился примерно в ста шагах одних, но ни один крик, ни один возглас не приветствовал его появления.

Настала минута, когда можно было выиграть все или проиграть.

Рельеф местности не позволял отступить: слева от дороги — отвесная скала, справа — небольшой луг, шириной не более тридцати шагов, прилегающий к обрыву; впереди — вооруженный отряд, выстроившийся от обрыва до самой скалы.

Наполеон остановился на пригорке, в десяти шагах от текущего через луг ручья, затем, повернувшись к генералу Бертрану и бросив ему в руки поводья своей лошади, произнес:

— Меня ввели в заблуждение, но это не важно, вперед!

С этими словами он спешивается, переходит ручей, идет прямо к батальону, который по-прежнему остается недвижимым, и, остановившись в двадцати шагах от строя солдат в тот момент, когда адъютант генерала Маршана обнажает шпагу и приказывает открыть огонь, говорит:

— Полно, друзья мои, разве вы не узнаете меня? Я ваш император. Если среди вас есть солдат, который хочет убить своего генерала, он может это сделать, вот он я.

Едва он произносит эти слова, как из всех глоток вырывается крик:

— Да здравствует император!

Адъютант второй раз приказывает открыть огонь, но его команду заглушают возгласы солдат, и он пускается в бегство; четверо польских уланов устремляются в погоню за ним, а в это время солдаты нарушают строй, бросаются вперед, окружают Наполеона, падают к его ногам, целуют ему руки, срывают с себя белые кокарды, заменяют их трехцветными, и все это с криками, радостными возгласами и исступленным восторгом, что вызывает слезы на глазах императора.

Но он сразу же вспоминает, что нельзя терять ни минуты, командует направо кругом, встает во главе колонны и, предшествуемый Камбронном и его сорока гренадерами, сопровождаемый батальоном, который был послан для того, чтобы преградить ему путь, поднимается на вершину горы Визиль; оттуда он видит, как внизу, в полульё от него, адъютант, по-прежнему преследуемый четырьмя уланами, отрывается от них, поскольку под ним свежая лошадь, затем углубляется в город, вскоре появляется с другого его конца и уходит от них лишь потому, что поворачивает на проселочную дорогу, где их лошади, разбитые усталостью, не в состоянии его догнать.

Однако этот убегающий офицер и четверо преследующих его уланов, которые с быстротой молнии промчались по улицам города, одним своим появлением сказали все.

Утром все видели, как адъютант проследовал через город во главе своего батальона, а теперь он возвращается один, уходя от погони; стало быть, слухи верны, стало быть, Наполеон идет вперед, окруженный любовью народа и солдат.

Все высыпают на улицу, расспрашивают друг друга, ободряются; внезапно посреди склона со стороны Ла-Мюра появляется колонна; мужчины, женщины, дети — все бросаются ей навстречу и весь город окружает ее прежде, чем она доходит до городских ворот, в то время как крестьяне спускаются с гор, прыгая, словно серны, и разнося от скалы к скале крик: «Да здравствует император!»

В Визиле император делает привал.

Визиль — это колыбель французской свободы; 1814 год не отступился от года 1789-го; император был встречен населением, опьяневшим от радости.

Но Визиль — всего лишь город без ворот, без крепостных стен и без гарнизона; надо идти на Гренобль, и часть жителей сопровождает Наполеона.

В одном льё от Визиля на дороге видят пехотного офицера, который бежит, весь покрытый пылью; подобно греку из Марафона, он готов рухнуть от изнеможения: у него ценные новости.

Около двух часов пополудни 7-й пехотный полк под командованием полковника Лабедуайера вышел из Гренобля и двинулся навстречу императору, чтобы оказать ему противодействие.

Но в полульё от города полковник, ехавший верхом впереди своего полка, внезапно сделал полный поворот и приказал остановиться.

Тотчас же к нему приблизился барабанщик, протягивая ему свой барабан; полковник запустил в барабан руку, вытащил оттуда знаменного орла и, пристав на стременах, чтобы все могли его видеть, воскликнул:

— Солдаты! Вот славный символ, который служил вам путеводным знаком в те бессмертные дни. Тот, кто так часто водил нас к победе, идет к нам, чтобы отомстить за наше унижение и наши невзгоды. Настало время устремиться под его знамя, которое никогда не переставало быть нашим. Кто любит меня, за мной! Да здравствует император!

И весь полк последовал за ним.

Офицер решил первым доставить это известие императору и понесся вперед, но позади него шел весь полк.

Наполеон пришпоривает коня и бросается вперед; следом за ним с криками устремляется все его маленькое войско.

Достигнув вершины холма, он видит полк Лабедуайера, который приближается ускоренным шагом.

При виде Наполеона солдаты тотчас же начинают кричать: «Да здравствует император!»

Этим крикам вторят услышавшие их храбрецы с острова Эльба.

И тогда никто уже не соблюдает строя, все бегут, кидаются вперед; Наполеон бросается в середину прибывшего к нему подкрепления; Лабедуайер спрыгивает с лошади, намереваясь обнять колени Наполеона; тот принимает его в свои объятия и прижимает к груди.

— Полковник, — говорит ему император, — вы возвращаете меня на престол!

Лабедуайер вне себя от радости.

Это объятие будет стоить ему жизни, но что за важность? Слыша такие слова, ты проживаешь целый век.

Все немедленно снова пускаются в путь, ибо Наполеон не может быть спокоен, пока он не достиг Гренобля.

В Гренобле стоит гарнизон, который, как говорят, способен остаться верным правительству.

Тщетно солдаты ручаются императору за своих товарищей; император, разделяя, по-видимому, их убежденность, тем не менее приказывает идти на город.

Под стены Гренобля он приходит в восемь часов вечера.

Оборонять городские укрепления предстоит 3-му инженерному полку, состоящему из двух тысяч закаленных солдат, 4-му полку пешей артиллерии, в котором некогда служил сам Наполеон, двум батальонам 5-го пехотного полка и гусарам 4-го полка.

Впрочем, марш императора был столь стремительным, что это помешало принять какие бы то ни было оборонительные меры; не хватило времени даже на то, чтобы перегородить мосты; однако ворота заперты, и комендант отказывается открыть их.

Наполеон понимает, что даже минутное колебание погубит его; ночная темнота отнимает у него колдовскую силу его личного присутствия; все глаза, несомненно, ищут императора, но никто не видит его.

Он приказывает Лабедуайеру обратиться с речью к артиллеристам; полковник поднимается на пригорок и зычным голосом кричит:

— Солдаты! Мы привели к вам героя, за которым вы шли следом в стольких битвах; вам надлежит принять его и повторить вместе с нами старый боевой клич победителей Европы: «Да здравствует император!»

И в самом деле, в ту же минуту этот магический крик повторяют не только на крепостных стенах, но и во всех кварталах города; все устремляются к воротам, но ворота заперты, а ключи от них у коменданта.

Одновременно к воротам подходят солдаты, сопровождающие Наполеона; они что-то говорят, им отвечают, люди протягивают друг другу руки сквозь смотровые окна, но ворота остаются запертыми.

Император пребывает в нетерпении, не лишенном беспокойства.

Внезапно раздаются крики: «Дорогу! Дорогу!»; это жители предместья Тре-Клуатр, собравшись все вместе, несут бревна, чтобы выломать ворота.

Все становятся в ряд, тараны начинают свою работу; ворота скрипят, сотрясаются и, наконец, распахиваются: шесть тысяч человек разом выплескиваются наружу.

На сей раз это уже не воодушевление, а неистовство и бешенство.

Люди бросаются к Наполеону, будто хотят разорвать его на куски; в один миг его стаскивают с лошади, подхватывают на руки и с исступленными криками уносят; никогда, ни в одной битве он не подвергался подобной опасности; все дрожат за его жизнь, и только он сам способен понять, что поток, несущий его, это в чистом виде любовь.

Наконец он останавливается в одном из городских особняков; штаб императора догоняет его и берет в кольцо.

Но не успели еще все отдышаться, как слышится новый шум: это горожане, не сумев вручить Наполеону ключи от города, пришли поднести ему городские ворота.

Ночь становится одним долгим празднеством, во время которого солдаты, горожане и крестьяне братаются друг с другом.

Эту же ночь Наполеон использует для того, чтобы снова напечатать свои воззвания.

Утром 8 марта они уже вывешены и распространены повсюду; из города выходят курьеры и разносят их во все населенные пункты, извещая о вступлении императора во владение столицей Дофине и распуская слухи о том, что Австрия на его стороне, а король Неаполитанский идет вслед за ним.

Лишь в Гренобле к Наполеону приходит уверенность, что он дойдет до Парижа.

На другой день к императору являются с поздравлениями духовенство, окружной штаб, суд и все гражданские и военные власти.

По окончании аудиенции он проводит смотр гарнизона, численностью в шесть тысяч человек, и тотчас же направляется в Лион.

На следующий день, издав три указа, уведомляющих о возвращении в его руки императорской власти, он вновь пускается в путь и проводит ночь в Бургуэне.

Идущая следом за императором людская толпа и ее воодушевление постоянно растут; можно подумать, что вся Франция сопровождает его и движется вместе с ним к столице.

На пути из Бургуэна в Лион император узнает, что герцог Орлеанский, граф д’Артуа и маршал Макдональд намерены оборонять город и что Моранский и Гийотьерский мосты будут перегорожены.

Эти приготовления, в действенность которых он не верит, ибо ему известен патриотизм лионцев, вызывают у него смех, и он приказывает 4-му гусарскому полку провести разведку вплоть до предместья Ла-Гийотьер.

Полк встречают криками «Да здравствует император!».

Эти крики доносятся до Наполеона, который следует за полком на расстоянии около четверти льё; он пускает лошадь в галоп и в ту минуту, когда его менее всего ожидают, смело появляется один посреди толпы жителей, чья восторженность переходит при виде его в подлинное исступление.

В то же мгновение солдаты обеих сторон бросаются к разделяющим их баррикадам, с равным рвением занимаются их разрушением и через четверть часа уже обнимают друг друга.

Герцог Орлеанский и генерал Макдональд вынуждены отступить; граф д’Артуа бежит, имея в качестве эскорта одного-единственного королевского волонтера, который его не покинул.

В пять часов пополудни весь гарнизон устремляется навстречу императору.

Час спустя армия завладевает городом.

В восемь часов вечера Наполеон вступает во вторую столицу королевства.

В течение всех четырех дней, что он оставался здесь, под его окнами постоянно находилась двадцатитысячная толпа.

Тринадцатого марта император отбыл из Лиона и ночевал в Маконе.

Воодушевление населения продолжало расти.

У ворот городов его встречали уже не только отдельные граждане, но и городские власти.

Семнадцатого марта в Осере его встречал префект: это был первый представитель высшей власти, решившийся на подобный демонстративный жест.

Вечером того же дня императору доложили о приходе маршала Нея; стыдясь своей холодности в 1814 году и своей присяги Людовику XVIII, он пришел просить место в рядах гренадеров.

Наполеон раскрыл ему свои объятия, назвал храбрейшим из храбрых, и все было забыто.

Еще одно смертоносное объятие.

Двадцатого марта, в два часа пополудни, Наполеон прибыл в Фонтенбло.

Этот дворец хранил ужасные воспоминания: в одной из его комнат Наполеон думал лишить себя жизни, в другой — лишился Империи.

Он остановился здесь лишь на короткое время и продолжил свой триумфальный марш на Париж.

Как и в Гренобль, как и в Лион, в Париж он прибыл вечером, в конце одного из своих долгих дневных переходов, во главе войск, охранявших предместья.

Будь у него такое желание, он мог бы вернуться туда и во главе двух миллионов человек.

В половине девятого вечера он вступил во двор Тюильри.

Здесь, как и в Гренобле, все бросаются к нему, тысячи рук пытаются дотянуться до него, его подхватывают и несут с криками и исступлением, которое невозможно вообразить; толпа ведет себя так, что нет никаких средств обуздать ее; это бурный поток, которому нужно позволить свободно течь.

Наполеон в состоянии произнести лишь одно:

— Друзья мои, вы меня задушите!

В дворцовых покоях Наполеон застает другую толпу — раззолоченную и почтительную, толпу придворных, генералов и маршалов.

Они не душат Наполеона в своих объятиях: они склоняются перед ним.

— Господа, — говорит им император, — меня привели в мою столицу бескорыстные люди; все сделали младшие лейтенанты и солдаты; я всем обязан народу и армии.

Той же ночью Наполеон полностью меняет состав правительства.

Камбасерес назначается министром юстиции, герцог Виченцский — министром иностранных дел, маршал Даву — военным министром, герцог Гаэтский — министром финансов, Декрес — морским министром, Фуше — министром полиции, Карно — министром внутренних дел, герцог де Бассано вновь занимает должность государственного секретаря, граф Мольен возвращается в казначейство, герцог де Ровиго становится главнокомандующим жандармерией, г-н де Монталиве — интендантом цивильного листа; Летора и Лабедуайера производят в генералы, Бертран и Друо сохраняют свои должности обер-гофмаршала двора и начальника главного штаба гвардии соответственно, и, наконец, все камергеры, шталмейстеры, и церемониймейстеры 1814 года призываются обратно на свои места.

Двадцать шестого марта все высшие сановники Империи были приглашены выразить Наполеону чаяния Франции.

И уже на другой день, 27 марта, можно было подумать, будто Бурбоны никогда не существовали и всей нации лишь привиделся сон!

И в самом деле, переворот был совершен в один день и обошелся без единой капли крови: на этот раз никто не мог упрекнуть Наполеона в смерти своего отца, брата или друга.

Единственное явное изменение состоит в перемене цвета знамен, реющих над нашими городами, и в том, что из конца в конец Франции раздаются крики: «Да здравствует император!»

Тем не менее нация горда великим стихийным поступком, который она только что совершила; ей кажется, что величие деяния, так успешно поддержанного ею, своим грандиозным итогом может изгладить невзгоды последних трех лет, и она признательна Наполеону за то, что он снова взошел на трон.

Наполеон изучает свое положение и расценивает его.

Перед ним открыты два пути: попытаться сделать все ради мира, готовясь при этом к войне, или начать войну одним из тех неожиданных ходов, одним из тех внезапных молниеносных ударов, которые сделали из него Юпитера-громовержца Европы.

Однако каждое из этих двух решений имеет свои нежелательные последствия.

Попытаться сделать все ради мира — значит дать время союзным державам опомниться: они пересчитают своих и наших солдат, и у них будет столько армий, сколько у нас дивизий; мы окажемся в положении один против пятерых. Ничего, нам случалось побеждать и так!

Но начать войну — значит дать лишний довод тем, кто говорит, что Наполеон не хочет мира.

Кроме того, у императора под рукой только сорок тысяч солдат.

Правда, этого достаточно, чтобы отвоевать Бельгию и вступить в Брюссель; но, вступив в Брюссель, мы окажемся запертыми в кольце сильных крепостей, которые придется брать одну за другой, а Маастрихт, Люксембург и Антверпен — это не те жалкие второразрядные крепости, какие можно захватить одним внезапным ударом.

К тому же в Вандее волнения, герцог Ангулемский идет на Лион, а марсельцы — на Гренобль.

Нужно успеть вовремя излечить это терзающее Францию воспаление внутренностей, дабы она предстала перед врагом во всей своей мощи, располагая всеми своими силами.

И потому Наполеон останавливается на первом из этих двух решений.

Мир, от которого он отказался в 1814 году в Шатийоне, после вторжения союзников во Францию, может быть принят в 1815 году, после возвращения с острова Эльба.

На подъеме можно останавливаться, на спуске — никогда.

Чтобы показать нации свою добрую волю, он пишет европейским монархам следующее циркулярное письмо:

Это письмо, предлагающее мир, итогом которого должно стать безусловное уважение независимости других наций, застает союзных монархов в разгар дележа ими Европы.

В ходе начавшейся грандиозной торговли живым товаром и публичной распродажи душ Россия забирает себе Великое герцогство Варшавское; Пруссия проглатывает часть Саксонского королевства, часть Польши, Вестфалии, Франконии и, подобная огромной змее, чей хвост касается Мемеля, надеется дотянуться головой до Тьонвиля, ползя вдоль левого берега Рейна; Австрия требует себе Италию такой, какой она была до Кампо-Формийского мирного договора, а также все то, что выпустил из своих когтей ее двуглавый орел после заключения Люневильского, Пресбургского и Венского мирных договоров; штатгальтер Голландии, возведенный в ранг короля, требует утвердить присоединение к его наследственным владениям Бельгии, Льежской области и герцогства Люксембургского; и, наконец, король Сардинии добивается присоединения Генуи к своим континентальным владениям, в которых он отсутствует вот уже пятнадцать лет.

Каждая великая держава желает уподобиться мраморному льву с шаром, но вместо шара держать под лапой какое-нибудь небольшое королевство.

Россия получит Польшу, Пруссия — Саксонию, Испания — Португалию, Австрия — Италию; что же касается Англии, которая берет на себя все издержки, связанные с этими изменениями, то она получит два вместо одного: Голландию и Ганновер.

Момент, как видим, был выбран неудачно.

Однако этот почин императора мог бы, вероятно, привести к определенным результатам, если бы Венский конгресс был уже распущен и с союзными монархами можно было бы договариваться один на один; но, поскольку они оказались лицом к лицу, их самолюбие воспламенилось и Наполеон не получил никакого ответа на свое письмо.

Императора нисколько не удивило это молчание; он его предвидел и не терял времени, делая все возможное, чтобы быть в состоянии вести войну.

И чем больше он погружался в изучение своих наступательных средств, тем больше радовался тому, что не поддался своему первому порыву, поскольку все во Франции было приведено в расстройство, едва сохранился лишь костяк армии.

Что же касается военного снаряжения, пороха, ружей и пушек, то все это, казалось, исчезло.

В течение трех месяцев Наполеон трудился по шестнадцать часов в сутки.

По его призыву Франция покрылась мануфактурами, мастерскими, плавильнями, и одни только столичные оружейники производили до трех тысяч ружей в сутки, тогда как портные изготовляли за тот же промежуток времени от полутора тысяч до тысячи восьмисот единиц обмундирования.

В то же время численность батальонов в пехотных полках увеличена с двух до пяти; кавалерийские полки усилены двумя эскадронами; сформированы двести батальонов национальной гвардии; двадцать полков морской пехоты и сорок полков Молодой гвардии приведены в состояние боевой готовности; старые уволенные солдаты вновь призваны под знамена; произведен набор новобранцев 1814 и 1815 годов; отставные солдаты и офицеры призваны вернуться в строй.

Образуются шесть армий под названиями Северная, Мозельская, Рейнская, Юрская, Альпийская и Пиренейская, тогда как седьмая армия, именуемая Резервной, сосредоточивается у стен Парижа и Лиона, вокруг которых возводятся укрепления.

И в самом деле, всякая великая столица должна быть защищена от внезапного нападения, и древняя Лютеция не раз бывала обязана своим спасением окружавшим ее стенам.

Если бы в 1805 году Вена была защищена, сражение при Ульме не решило бы исхода войны; если бы в 1806 году Берлин был укреплен, прусская армия, разбитая при Йене, сосредоточилась бы там и к ней присоединилась бы русская армия; если бы в 1808 году Мадрид был готов к обороне, французская армия не осмелилась бы, даже после побед при Эспиносе, Туделе, Бургосе и Сомо-Сьерре, наступать на эту столицу, оставив в своем тылу, у Саламанки и Вальядолида, английскую и испанскую армии; наконец, если бы в 1814 году Париж продержался хотя бы неделю, союзная армия была бы разгромлена у его стен восьмидесятитысячной армией, собранной Наполеоном в Фонтенбло.

Грандиозная работа по укреплению Парижа поручена генералу инженерных войск Аксо; укреплять Лион будет генерал Лери.

Стало быть, если союзные монархи оставят нас в покое хотя бы до 1 июня, личный состав нашей армии увеличится с двухсот тысяч солдат до четырехсот четырнадцати, а если они не тронут нас до 1 сентября, то эта численность удвоится, но мало того, все города Франции вплоть до ее центра будут укреплены и станут служить своего рода передовыми укреплениями столицы.

Таким образом, 1815 год соперничает с 1793-м, и Наполеон добивается того же результата, что и Комитет общественного спасения, не имея нужды никого убеждать с помощью двенадцати гильотин, составлявших часть обоза революционной армии.

Вот почему нельзя терять ни минуты; союзники, хотя они и оспаривают друг у друга Саксонию и Краков, не выпустили оружия из рук и держат фитили пушек зажженными.

Отданы четыре приказа, и Европа вновь выступает против Франции.

Веллингтон и Блюхер сосредоточивают двести двадцать тысяч солдат — англичан, пруссаков, ганноверцев, бельгийцев и брауншвейгцев — между Льежем и Кортрейком; баварцы, баденцы, вюртембержцы спешат в Пфальц и Шварцвальд; на соединение с ними форсированным маршем идут австрийцы; русские пересекают Франконию и Саксонию и менее чем за два месяца придут из Польши на берега Рейна.

Девятьсот тысяч солдат уже готовы к бою, скоро будут готовы еще триста тысяч.

Коалиция владеет секретом Кадма: по ее зову солдаты выходят из-под земли.

Между тем, видя, как увеличиваются неприятельские армии, Наполеон все более чувствует нужду в опоре на народ, которой ему недоставало в 1814 году.

Какое-то время он колеблется, не отложить ли ему в сторону императорскую корону и не взять ли вновь в руки меч первого консула; но, рожденный в огне революций, Наполеон страшится их; он опасается запальчивости народа, ибо знает, что ничто не может обуздать ее.

Нация жалуется на недостаток свободы, и он дарует ей Дополнительный акт; у 1790 года был праздник Федерации, 1815 год будет иметь Майское поле: быть может, Францию это введет в заблуждение.

Наполеон устраивает смотр федератов, а 1 июня на алтаре Марсова поля присягает на верность новой конституции.

В тот же день он открывает Палату представителей.

Затем, освободившись от всей этой политической комедии, в которой он играет с неохотой, Наполеон возвращается к своей истинной роли и вновь становится генералом.

В его распоряжении сто восемьдесят тысяч солдат, чтобы начать кампанию.

Как ему поступить? Выступить навстречу англичанам и пруссакам, чтобы сойтись с ними в Брюсселе или Намюре? Ждать союзников под стенами Парижа или Лиона? Быть Ганнибалом или Фабием?

Если Наполеон будет ждать наступления союзников, он выиграет время до августа и тогда сможет завершить рекрутские наборы, закончить необходимые приготовления, наладить материальное снабжение; располагая всеми этими ресурсами, он разгромит армию, на две трети ослабленную необходимостью оставлять у себя в тылу обсервационные корпуса.

Однако та половина Франции, что будет отдана врагу, не поймет осмотрительности такого стратегического маневра.

Можно строить из себя Фабия, когда, подобно Александру I, ты обладаешь империей, охватывающей седьмую часть земной суши, или когда, подобно Веллингтону, ты маневрируешь на территории чужой империи.

К тому же все такие выжидания не в духе императора.

Напротив, перенеся военные действия в Бельгию, он ошеломит врага, который полагает, что мы не в состоянии начать кампанию; Веллингтон и Блюхер могут быть разбиты, рассеяны и уничтожены, прежде чем остальные войска союзников успеют присоединиться к ним.

Тогда заявит о себе Брюссель, снова возьмутся за оружие берега Рейна, поднимутся Италия, Польша и Саксония; и, таким образом, уже первый удар, если он будет нанесен правильно, сможет развалить коалицию в самом начале кампании.

Правда и то, что в случае нашего поражения мы поневоле впустим врага во Францию уже в начале июля, то есть почти на два месяца раньше, чем если бы он пришел туда сам.

Но разве после своего триумфального шествия от залива Жуана до Парижа император может сомневаться в своей армии и думать о поражении?

От этих ста восьмидесяти тысяч солдат император вынужден отделить четвертую часть, чтобы укрепить гарнизоны Бордо, Тулузы, Шамбери, Бельфора и Страсбурга и усмирить Вандею, эту застарелую политическую раковую опухоль, не до конца удаленную Гошем и Клебером; таким образом, у него остается сто двадцать пять тысяч солдат, которых он сосредоточивает между городами Филиппвиль и Мобёж.

Правда, перед ним двести тысяч вражеских солдат, но, если он промедлит еще всего лишь полтора месяца, ему придется сражаться со всей Европой одновременно.

Двенадцатого июня он покидает Париж, 14-го переносит свою штаб-квартиру в Бомон, где встает лагерем среди шестидесяти тысяч солдат, бросив шестнадцать тысяч солдат на свой правый фланг, в направлении на Филиппвиль, и сорок тысяч — на свой левый фланг, в сторону городка Сор-на-Самбре.

Находясь в этой позиции, Наполеон имеет перед собой Самбру, справа — Маас, а слева и позади — леса Авена, Шиме и Жедина.

Со своей стороны, неприятель, находящийся между Самброй и Шельдой, строится эшелонами на пространстве протяженностью около двадцати льё.

Прусско-саксонская армия под главным командованием Блюхера образует авангард.

Она насчитывает сто двадцать тысяч человек и триста артиллерийских орудий.

Армия разделена на четыре крупных корпуса: первый, под командованием генерала Цитена, имеет штаб-квартиру в Шарлеруа и использует Флёрюс как центр сосредоточения войск; второй, под командованием генерала Пирха, расквартирован в окрестностях Намюра; третий, под командованием генерала Тильмана, стоит на берегу Мааса, в окрестностях Динана; четвертый, под командованием генерала Бюлова, стоит в тылу первых трех, разместив свою штаб-квартиру в Льеже.

Таким образом, расположение прусско-саксонской армии имеет форму подковы, один из концов которой выдвинут, как уже было сказано, к Шарлеруа, а другой — к Динану, причем первый удален от наших аванпостов на три льё, а второй — на полтора.

Англо-голландская армия находится под главным командованием Веллингтона; она насчитывает сто четыре тысячи человек, состоит из десяти дивизий и разделена на три крупных корпуса: два пехотных и один кавалерийский.

Первым пехотным корпусом командует принц Оранский, штаб-квартира которого расположена в Брен-ле-Конте; вторым корпусом командует генерал-лейтенант Хилл, штаб-квартира которого расположена в Брюсселе; наконец, кавалерией, имеющей местом сбора Герардсберген, командует лорд Аксбридж; что же касается главного артиллерийского парка, то он сосредоточен в Генте.

Построение частей второй армии такое же, как у первой, однако здесь подкова повернута, и ближе к нашему фронту боевого порядка находятся не ее концы, а центр, полностью отделенный от него прусско-саксонской армией.

Вечером 14 июня Наполеон оказывается на расстоянии двух льё от своих противников, не имеющих пока ни малейшего представления о его приезде; часть ночи он проводит, склонившись над большой картой местности и в окружении лазутчиков, доставляющих ему точные сведения о расположении различных вражеских корпусов; когда все эти данные становятся ему известны, он со своей обычной быстротой приходит к умозаключению, что свои боевые порядки враги чрезмерно растянули и им понадобится три дня, чтобы собраться вместе; внезапно атаковав их, он может разделить обе армии и разбить их по отдельности.

Он заблаговременно сосредоточивает в один корпус двадцать тысяч кавалеристов: сабля этой кавалерии рассечет надвое змею, разделенные обрубки которой он затем раздавит.

План сражения намечен; Наполеон рассылает различные приказы, продолжая изучать местность и допрашивая лазутчиков.

Все убеждает его во мнении, что позиции войск неприятеля ему вполне известны, а неприятель, напротив, нисколько не осведомлен о расположении французской армии, как вдруг галопом прибывает адъютант генерала Жерара: он приносит известие, что генерал-лейтенант Бурмон и полковники Клуэ и Виллутре из четвертого корпуса перешли на сторону врага.

Наполеон выслушивает его со спокойствием человека, привыкшего к изменам, а затем, повернувшись к Нею, стоящему подле него, произносит:

— Ну что, слышали, маршал? Это ваш протеже, которого я не желал брать на службу, за которого вы поручились мне и которого я взял лишь из уважения к вам, и вот теперь он перешел к врагу.

— Сир, — отвечает ему Ней, — простите меня; но я считал его настолько преданным, что готов был ручаться за него, как за самого себя.

— Господин маршал, — вставая и кладя ему руку на плечо, говорит Наполеон, — синие всегда остаются синими, а белые — белыми.

С этими словами он снова садится и тотчас же вносит в свой план атаки изменения, ставшие необходимыми вследствие этого предательства.

На рассвете его колонны придут в движение.

Авангард левого фланга, состоящий из пехотной дивизии генерала Жерома Бонапарта, отбросит авангард прусского корпуса генерала Цитена и захватит Маршьенский мост; правый фланг, находящийся под командованием генерала Жерара, рано утром захватит мост Шатле, в то время как легкая кавалерия генерала Пажоля, образующая авангард центра, будет наступать при поддержке 3-го пехотного корпуса и захватит мост Шарлеруа.

В десять часов французская армия переправится через Самбру и окажется на вражеской территории.

Все совершается в соответствии с приказами Наполеона.

Жером опрокидывает Цитена и берет в плен пятьсот его солдат; Жерар захватывает мост Шатле и более чем на льё отбрасывает врага от реки; один лишь Вандамм опаздывает и в шесть часов утра еще не вышел из своего лагеря.

— Он догонит нас, — обращаясь к Пажолю, говорит Наполеон. — Атакуйте противника вашей легкой кавалерией, я последую за вами с моей гвардией.

Пажоль выступает вперед, опрокидывает всех, кто оказывается на его пути; какое-то пехотное каре пытается устоять, но генерал Мишель атакует его во главе 4-го и 9-го егерских полков, вклинивается в него, расчленяет его, крошит его и берет в плен несколько сотен его солдат.

Продолжая рубить саблей, Пажоль достигает Шарлеруа и галопом въезжает в город; Наполеон следует за ним.

В три часа появляется Вандамм; причина его задержки — нечетко написанная цифра: четверку он принял за шестерку.

Но он первый и наказан за свой промах, поскольку не участвовал в сражении.

В тот же вечер вся французская армия переправляется через Самбру; что же касается армии Блюхера, то она отступает к Флёрюсу, оставляя между собой и англо-голландской армией свободное пространство шириной в четыре льё.

Наполеон видит эту ошибку и спешит воспользоваться ею: он отдает Нею устный приказ двинуться с сорока двумя тысячами солдат по дороге из Брюсселя в Шарлеруа и остановиться лишь около хутора Катр-Бра, важного пункта, расположенного на пересечении дорог из Брюсселя, Нивеля, Шарлеруа и Намюра.

Там ему следует удерживать англичан, в то время как Наполеон с оставшимися у него семьюдесятью двумя тысячами человек будет бить пруссаков.

Маршал немедленно отправляется в путь.

Утром 16 июня, полагая, что его приказы исполнены, Наполеон возобновляет движение и вскоре замечает прусскую армию, выстроившуюся в боевой порядок между Сент-Аманом и Сомбрефом, напротив Самбры: она состоит их трех корпусов, которые были расквартированы в Шарлеруа, Намюре и Динане.

Расположение ее незавидно, ибо она подставляет свой правый фланг Нею, который, если он следовал полученным инструкциям, в этот час уже должен быть в Катр-Бра, то есть в двух льё от ее тылов.

Наполеон отдает соответствующие распоряжения: он выстраивает свою армию на одной линии с армией Блюхера, чтобы атаковать ее с фронта, и посылает надежного офицера к Нею с приказом оставить в Катр-Бра один отряд для наблюдения и в спешном порядке свернуть на Бри, чтобы обрушиться на тылы пруссаков.

Одновременно в путь отправляется другой офицер, чтобы остановить корпус графа д’Эрлона, который образует арьергард и, следовательно, должен быть еще только в Виллер-Первене: он передаст графу приказ повернуть направо и идти на Бри.

Это новое распоряжение ускоряет дело на целый час и удваивает шансы, ибо, если не успеет один, то успеет другой, а если один за другим придут оба, то вся прусская армия погибнет.

Первые пушечные выстрелы, которые услышит Наполеон со стороны Бри или Ваньеле, станут сигналом к фронтальной атаке.

Отдав эти распоряжения, Наполеон останавливается и ждет.

Однако время идет, а Наполеон ничего не слышит.

Наступает два, три, четыре часа пополудни: та же тишина.

Тем не менее день этот слишком ценен, чтобы терять его подобным образом; следующий день может повлечь за собой соединение неприятельских армий, и тогда придется составлять новый план и наверстывать упущенные возможности; Наполеон отдает приказ атаковать противника; к тому же сражение займет пруссаков, и они обратят меньше внимания на Нея, который, несомненно, подойдет, услышав канонаду.

Наполеон начинает сражение широкой атакой на левый фланг вражеской армии: таким образом он надеется оттянуть на эту сторону бо́льшую часть сил неприятеля и удалить его от линии отступления к тому моменту, когда Ней подойдет по древней дороге Брунгильды, ведущей на Жанблу.

Затем он подготавливает все для того, чтобы вклиниться в центр вражеской армии и таким образом рассечь ее надвое, заперев самую мощную ее часть в железном треугольнике, подготовленном им еще накануне.

Начавшийся бой длится два часа, но никаких вестей от Нея и от д’Эрлона не поступает, хотя оба они должны были быть извещены еще в десять часов утра и одному нужно было проделать всего лишь два льё, а другому — два с половиной.

Выигрывать сражение Наполеону придется лишь собственными силами.

Он отдает приказ ввести в бой резервы, чтобы произвести ту атаку на центр, которая должна решить успех сражения.

В эту минуту ему докладывают, что на равнине Эппиньи показалась мощная вражеская колонна, явно угрожающая его левому крылу.

Но как этой колонне удалось пройти между Неем и д’Эрлоном? Как Блюхеру удалось осуществить маневр, который он, Наполеон, задумал сам?

Этого император понять не может.

Но это уже не столь важно; он немедленно останавливает резервы, чтобы выставить их против этой новой атаки противника; наступление на центр отложено.

Однако через четверть часа ему становится известно, что эта колонна не что иное, как корпус д’Эрлона, который пошел по дороге на Сент-Аман, вместо того чтобы пойти по дороге на Бри.

Тогда он возобновляет наступление, идет на Линьи, в стремительном броске захватывает его и вынуждает противника отступить.

Но наступает ночь, и отступающая армия Блюхера проходит через Бри, который должен был быть занят Неем и его двадцатью тысячами солдат.

Тем не менее сражение выиграно: в наши руки попало сорок орудий, двадцать тысяч неприятельских солдат выведены из строя, а прусская армия деморализована до такой степени, что из семидесяти тысяч ее прежнего личного состава генералы могут в полночь собрать от силы тридцать тысяч.[6]

Сам Блюхер был выбит из седла и, взобравшись на лошадь какого-то драгуна, весь покрытый ушибами, сумел ускользнуть лишь благодаря ночному мраку.

В течение ночи Наполеон получает известия от Нея; ошибки 1814 года повторяются в 1815-м: вместо того чтобы выступить на рассвете, как было ему приказано, в Катр-Бра, занятый лишь десятью тысячами голландцев, и захватить его, Ней выступил из Госли лишь в полдень, так что, поскольку Катр-Бра был назначен Веллингтоном местом общего сбора его армии и все армейские корпуса один за другим прибывали туда с полудня до трех часов дня, маршал застал там тридцать тысяч солдат вместо десяти тысяч.

Ней, перед лицом опасности всегда вновь обретавший присущую ему энергию и к тому же полагавший, что за ним следуют двадцать тысяч солдат д’Эрлона, без колебаний бросился в атаку.

Велико же было его удивление при виде того, что корпус, на который он рассчитывал, не пришел к нему на помощь и что, отброшенный превосходящими силами, он не обнаружил своего резерва там, где тот должен был находиться.

И потому маршал послал за ним и дал ему категорический приказ вернуться, однако в этот момент он сам получил распоряжение Наполеона.

Но было уже слишком поздно: сражение началось и нужно было бороться.

Тем не менее он вновь послал к графу д’Эрлону, разрешая ему продолжить марш на Бри, и с удвоенной яростью снова обрушился на врага.

В это время к неприятелю прибыло новое подкрепление из двенадцати тысяч англичан под командованием Веллингтона, и Ней был вынужден отступить к Франу, в то время как корпус графа д’Эрлона, употребив весь день на марши и контрмарши, непрестанно блуждал между двумя канонадами в радиусе трех льё, без всякой пользы ни для Нея, ни для Наполеона.

И все же, хотя победа была не столь решительной, какой она могла быть, это была победа.

Развернув в разгар отступления свое левое крыло, прусская армия демаскировала английскую армию, которая к этому моменту продвинулась особенно далеко.

Чтобы помешать армии Блюхера собраться, Наполеон отряжает в погоню за ней Груши во главе тридцати пяти тысяч человек, приказав теснить ее до тех пор, пока она не прекратит сопротивляться.

Но Груши, в свой черед, совершит ту же ошибку, что и Ней, вот только последствия его ошибки будут катастрофичны.

Приученный к стремительности ударов Наполеона, английский главнокомандующий счел необходимым вовремя прибыть в Катр-Бра на соединение с армией Блюхера.

И в самом деле, 15 июня, в семь часов вечера, лорд Веллингтон принимает в Брюсселе курьера от фельдмаршала, который уведомляет его, что вся французская армия пришла в движение и что военные действия начались; четыре часа спустя, в тот момент, когда он намеревается сесть в седло, ему становится известно, что французы овладели Шарлеруа и что их армия численностью в сто пятьдесят тысяч человек знаменными рядами наступает на Брюссель, покрывая собой все пространство между Маршьеном, Шарлеруа и Шатле.

Он тотчас же отправляется в путь, приказав всем своим войскам сниматься с мест расквартирования и сосредоточиваться в Катр-Бра, и, прибыв туда сам, как уже было сказано, в шесть часов вечера 16-го, узнает о поражении прусской армии.

Он узнал бы, что она уничтожена, если бы маршал Ней следовал полученным указаниям.[7]

Впрочем, смерть совершила страшную мену: при Катр-Бра был убит герцог Брауншвейгский, а при Флёрюсе — генерал Летор.

Взаимное расположение трех армий в ночь с 16-го на 17 июня было следующим.

Наполеон стоял лагерем на поле сражения: 3-й корпус — перед Сент-Аманом, 4-й — перед Линьи, кавалерия маршала Груши — в Сомбрефе, гвардия — на высотах Бри, 6-й корпус — за Линьи, а легкая кавалерия — у Намюрской дороги, на которой она выставила свои аванпосты.

Блюхер, слабо теснимый Груши, который после часа преследования потерял его из виду, отступил двумя колоннами и остановился позади Жанблу, где к нему присоединился прибывший из Льежа 4-й корпус под командованием генерала Бюлова.

Веллингтон удержался в Катр-Бра, где к нему одна за другой присоединились различные дивизии его армии, разбитые усталостью, ибо они прошагали всю ночь с 15-го на 16-е, весь день 16-го и почти всю ночь с 16-го на 17 июня.

Около двух часов дня Наполеон посылает к Нею адъютанта: император предполагает, что англо-голландская армия последует за отступающей прусско-саксонской армией, и приказывает маршалу возобновить атаку на Катр-Бра; генерал граф Лобау, передвинувшийся с двумя дивизиями 6-го корпуса на Намюрскую дорогу, его легкая кавалерия и кирасиры генерала Мийо поддержат маршала в этой атаке, для которой, при подобной поддержке, у него будет достаточно сил, так как, по всей вероятности, ему придется иметь дело лишь с арьергардом вражеской армии.

На рассвете французская армия трогается в путь двумя колоннами, одна из которых, в шестьдесят восемь тысяч человек, под командованием Наполеона, следует за англичанами, а другая, в тридцать четыре тысячи человек, под командованием Груши, гонится за пруссаками.

Ней опять опаздывает, и Наполеон первым оказывается в виду фермы Катр-Бра, где он замечает английский кавалерийский корпус; он посылает на разведку отряд из ста гусаров, который быстро возвращается, отброшенный вражеским полком.

И тогда французская армия останавливается и занимает боевую позицию: кирасиры генерала Мийо располагаются на правом фланге, легкая кавалерия выстраивается на левом фланге, пехота становится в центре и во второй линии, артиллерия, используя складки местности, занимает огневые позиции.

Ней все еще не появился; Наполеон, опасаясь разминуться с ним, как это произошло накануне, не хочет ничего начинать без него.

Пятьсот гусаров отправлены к Франу, где он должен быть, с задачей наладить с ним связь.

Доехав до Делютского леса, находящегося между Намюрской дорогой и дорогой в Шарлеруа, гусары принимают за английский отряд полк красных улан, принадлежащий дивизии Лефевра-Денуэта, и вступают с ним в перестрелку.

Четверть часа спустя стороны узнают друг друга и вступают в объяснения: Ней, как и полагал Наполеон, находится во Фране; два офицера отделяются от отряда и едут поторопить маршала с наступлением на Катр-Бра.

Гусары возвращаются и занимают место на левом фланге французской армии; красные уланы остаются на своем посту.

Наполеон, чтобы не терять времени, приказывает поставить в боевое положение двенадцать орудий, которые тотчас открывают огонь; им отвечают лишь два орудия, и это служит еще одним доказательством того, что ночью враг ушел из Катр-Бра, оставив там лишь арьергард, чтобы прикрывать свое отступление.

Впрочем, все может делаться только по наитию или на глазок, ибо проливной дождь крайне ограничивает видимость на горизонте.

После часовой канонады, в продолжении которой его взгляд был непрерывно обращен в сторону Франа, Наполеон, видя, что маршал по-прежнему задерживается, шлет ему приказ за приказом.

В это время ему докладывают, что появился, наконец, граф д’Эрлон со своим корпусом; так как он еще не участвовал в атаках ни у Катр-Бра, ни у Линьи, Наполеон поручает ему преследовать вражеский арьергард.

Граф д’Эрлон тут же становится во главе колонны и ускоренным шагом идет на Катр-Бра.

Вслед за ним появляется второй корпус; Наполеон пускает своего коня в галоп, преодолевает всего лишь с тремя десятками человек пространство между двумя дорогами и, доехав до маршала Нея, упрекает его не только во вчерашней медлительности, но и в сегодняшней, приведшей к потере двух драгоценных часов, за время которых он, упорно преследуя ее, мог бы, вполне возможно, превратить отступление вражеской армии в ее разгром; затем, не слушая извинений маршала, он направляется к головному отряду армии и видит, как одни солдаты шагают по колено в грязи по полю, а другие — по щиколотку в воде по дороге; он полагает, что те же трудности стоят и перед англо-голландской армией, которая при этом должна ощущать и все тяготы отступления.

И тогда он дает летучей артиллерии приказ ехать впереди по дороге, где она может беспрепятственно катить, ни на мгновение не прекращая огня, разве что для определения своей позиции и позиции врага; в итоге обе армии продолжают двигаться через болото, среди тумана, волочась в грязи, подобные двум огромным, изрыгающим друг на друга пламя и дым допотопным драконам, как их представляли себе Броньяр и Кювье.

К шести часам вечера канонада становится беспрерывной и усиливается.

И в самом деле, противник демаскировал батарею из пятнадцати орудий.

Наполеону становится ясно, что вражеский арьергард получил подкрепление и, поскольку ему уже недалеко до Суаньского леса, к которому должен был прибыть Веллингтон, он намеревается занять на ночь позицию перед этим лесом.

Император хочет в этом удостовериться: по его приказу кирасиры генерала Мийо разворачивают строй и делают вид, будто начинают атаку, находясь под прикрытием четырех батарей легкой артиллерии.

Противник тотчас же демаскирует около сорока своих орудий, которые грохочут одновременно.

Сомнений больше нет: здесь вся вражеская армия; именно в этом и хотел убедиться Наполеон.

Он отзывает кирасиров, которые будут нужны ему на следующий день, занимает позицию перед Плансенуа, устраивает свою штаб-квартиру на ферме Кайу и приказывает соорудить за ночь наблюдательный пункт, с высоты которого наутро можно будет обозреть всю равнину.

Веллингтон, по всей вероятности, примет сражение.

Вечером к Наполеону приводят нескольких офицеров английской кавалерии, взятых в плен в течение дня, однако ему не удается вытянуть из них никаких важных сведений.

В десять часов, полагая, что Груши уже возле Вавра, Наполеон посылает к нему офицера с сообщением, что перед войсками императора стоит вся англо-голландская армия, которая занимает позиции у Суаньского леса, опираясь левым флангом на хутор Ла-Э, и что завтра, по всей вероятности, он даст ей сражение; поэтому он приказывает ему отрядить из своего лагеря, за два часа до рассвета, дивизию в семь тысяч человек с шестнадцатью орудиями и направить эту дивизию к Сен-Ламберу, дабы она могла соединиться с правым флангом Великой армии и действовать на левом фланге англо-голландской армии; что же касается самого Груши, то, как только он убедится, что прусско-саксонская армия оставила Вавр и продолжила свое отступление к Брюсселю или двинулась в какую-либо иную сторону, ему надлежит выступить с оставшейся частью своих войск в том же направлении, что и отправленная к Сен-Ламберу дивизия, которая послужит ему авангардом, и попытаться прибыть со всеми своими войсками к двум часам пополудни — тому времени, когда присутствие его будет иметь решающее значение.

Впрочем, чтобы не привлекать внимание пруссаков грохотом своей артиллерии, Наполеон завяжет бой только на рассвете.

Через час после того, как эта депеша была отправлена, прибывает адъютант маршала Груши с его рапортом, написанным в пять часов вечера и помеченным Жанблу.

Маршал потерял врага из виду и не знает, пошел тот на Брюссель или на Льеж; поэтому он выставил свои авангарды на каждой из этих дорог.

Поскольку в это время Наполеон осматривает посты, он получает депешу маршала только по возвращении.

Он немедленно посылает другой приказ, повторяющий тот, какой был отправлен в Вавр; однако вслед за отъездом офицера, который увозит его, прибывает другой адъютант с новым рапортом маршала, написанным в два часа ночи и также помеченным Жанблу.

По словам Груши, около шести часов вечера ему стало известно, что Блюхер со всеми своими войсками направился к Вавру; его первым намерением было тотчас же последовать за ним туда, однако его солдаты уже встали на бивак и варят себе похлебку; поэтому он выступит в поход только завтра утром.

Наполеон никак не может понять лени своих генералов, на протяжении 1814 и 1815 годов имевших возможность отдыхать целый год; он посылает Груши третий приказ, еще более срочный, чем предыдущие.

Итак, в ночь с 17 на 18 июня позиции четырех армий следующие.

Наполеон с 1-м, 2-м и 6-м пехотными корпусами, дивизией легкой кавалерии генерала Сюберви, кирасирами и драгунами Мийо и Келлермана и, наконец, с императорской гвардией, то есть с шестьюдесятью восьмью тысячами человек при двухстах сорока артиллерийских орудиях, стоит биваком позади и перед Плансенуа, оседлав главную дорогу из Брюсселя в Шарлеруа.

Веллингтон со всей англо-голландской армией, численностью более восьмидесяти тысяч человек при двухстах пятидесяти орудиях имеет штаб-квартиру в Ватерлоо и располагается на гребне возвышенности, тянущейся от Брен-л’Аллё до Ла-Э.

Блюхер находится в Вавре, где ему удалось собрать семьдесят пять тысяч солдат, с которыми он готов двинуться в любое место, откуда раздастся пушечная пальба, давая ему знать, что в нем есть нужда.

И, наконец, Груши стоит в Жанблу, где он отдыхает, проделав три льё за два дня.

Так проходит ночь: каждый предчувствует, что находится накануне сражения при Заме, но никто еще не знает, кто станет Сципионом, а кто — Ганнибалом.

На рассвете Наполеон выходит из своей палатки, охваченный тревогой, ибо не надеется застать Веллингтона на его вчерашней позиции; он полагает, что английский и прусский генералы могли воспользовались прошедшей ночью, чтобы соединиться возле Брюсселя, и теперь ждут его на выходе из теснин Суаньского леса.

Но с первого же взгляда он успокаивается: англо-голландские войска по-прежнему занимают линию высот, где они остановились накануне; в случае поражения их отступление станет невозможным.

Наполеон бросает лишь один взгляд на их расположение, а затем, повернувшись к тем, кто его сопровождает, произносит:

— Успех сражения зависит от Груши и, если он будет следовать полученным приказам, у нас девяносто шансов против десяти.

В восемь часов утра погода проясняется, и артиллерийские офицеры, отправленные Наполеоном осмотреть равнину, возвращаются с сообщением, что земля начинает подсыхать и что через час артиллерия сможет начать маневрировать.

Наполеон, который перед этим спешился, чтобы позавтракать, тотчас вновь вскакивает в седло, направляется к ферме Бель-Альянс и осматривает вражеские позиции; не доверяя собственным глазам, он поручает генералу Аксо подобраться к этим позициям как можно ближе и проверить, не защищен ли неприятель каким-нибудь оборонительным сооружением, возведенным в течение прошедшей ночи.

Спустя полчаса генерал возвращается: он не заметил никаких следов укреплений, так что противник защищен лишь природными складками местности.

Солдаты получают приказ подготовить и обсушить свои ружья.

Вначале у Наполеона была мысль начать атаку на правом фланге, но около одиннадцати часов Ней, взявшийся изучить эту часть местности, вернулся сообщить ему, что ручей, протекающий в овраге, из-за прошедшего накануне дождя превратился в грязный поток, который невозможно перейти с пехотой, и потому из деревни придется выходить колоннами по одному.

И тогда Наполеон меняет свой план: он избежит этого естественного препятствия, поднимется к тому месту, откуда овраг берет свое начало, вклинится в центр вражеской армии и бросит кавалерию и артиллерию на Брюссельскую дорогу; таким образом, обоим крыльям рассеченной надвое армии будет отрезан всякий путь к отступлению — с одной стороны — войсками Груши, который непременно прибудет через два или три часа, а с другой — кавалерией и артиллерией, которые перекроют дорогу на Брюссель.

В итоге все свои резервы император сосредоточивает в центре.

Затем, поскольку все уже на своих местах и ожидают лишь приказа двинуться вперед, Наполеон пускает лошадь в галоп и едет вдоль всего строя; везде, где он проезжает, слышатся звуки военного оркестра и раздаются крики солдат, что всегда придает началу предпринимаемых им сражений облик праздника, составляющий полную противоположность с холодной сдержанностью вражеских армий, у которых ни один из командующих ими генералов никогда не возбуждает достаточно доверия или приязни, чтобы вызвать подобное воодушевление.

Держа в руке подзорную трубу и опершись на дерево у небольшой проселочной дороги, перед которой выстроились в ряды его солдаты, Веллингтон взирает на величественное зрелище армии, которая вся целиком клянется победить или умереть.

Наполеон возвращается, спешивается на Россоммских высотах и обозревает оттуда все поле сражения.

За его спиной еще раздаются крики и звуки оркестра, проносящиеся вдоль строя, словно пламя пороховой дорожки; вскоре весь этот шум сменяется торжественной тишиной, всегда витающей над двумя вражескими армиями, готовыми вступить в сражение.

Вскоре эту тишину нарушает ружейная перестрелка, которая вспыхивает у нашего крайнего левого фланга и дым от которой виден над Гумонским лесом: это стрелки принца Жерома Бонапарта получили приказ завязать бой, чтобы привлечь к себе внимание англичан.

И действительно, враг демаскирует артиллерию, и гром пушек перекрывает треск ружейной пальбы; генерал Рей приказывает выдвинуть вперед батарею дивизии Фуа, а Келлерман получает приказ императора пустить в ход двенадцать орудий своей легкой артиллерии, и, пока остальные войска стоят неподвижно, дивизия Фуа трогается с места и идет на помощь Жерому.

В тот момент, когда глаза Наполеона устремлены на это первое передвижение войск, галопом прибывает адъютант, посланный маршалом Неем, которому было поручено руководить атакой центра на ферму Ла-Э-Сент, следуя по Брюссельской дороге, и сообщает, что у маршала все готово и он ждет лишь сигнала к наступлению.

И в самом деле, Наполеон видит перед собой назначенные для этой атаки войска, построенные растянутыми колоннами, и уже собирается отдать приказ, как вдруг, в последний раз охватив взглядом поле битвы, замечает среди тумана нечто вроде облака, которое движется в направлении на Сен-Ламбер.

Он оборачивается к герцогу Далматскому, который в качестве начальника штаба находится при нем, и спрашивает его, что он думает об этом внезапном появлении.

Все подзорные трубы, имеющиеся в штабе, тотчас же направляются в ту сторону: кто-то полагает, что это деревья, а кто-то считает, что это люди; Наполеон первым распознает воинскую колонну, но Груши ли это? Или Блюхер? Никто этого не знает.

Маршал Сульт склонен думать, что это Груши, но Наполеон, словно охваченный дурным предчувствием, еще полон сомнений; он вызывает генерала Домона и приказывает ему двинуться со своей дивизией легкой кавалерии и дивизией генерала Сюберви в сторону Сен-Ламбера, чтобы провести разведку на правом фланге, быстро снестись с прибывающими войсками, осуществить соединение с ними, если это отряд Груши, или воспрепятствовать им, если это авангард Блюхера.

Стоило прозвучать приказу, как он начинает исполняться.

Три тысячи кавалеристов поворачивают направо по четыре в ряд, развертываются гигантской лентой, какое-то время извивающейся в расположении армии, а затем, отделившись от нашего крайнего правого фланга, быстро несутся вперед и примерно в трех тысячах туазов от него перестраиваются, словно на параде.

Стоило им совершить это маневр, своей точностью и своим изяществом ненадолго отвлекший общее внимание от Гумонского леса, где продолжает грохотать артиллерия, как егерский офицер приводит к Наполеону прусского гусара, только что захваченного между Вавром и Плансенуа летучим разведывательным отрядом.

Гусару было поручено доставить письмо генерала Бюлова, который сообщал Веллингтону, что он подходит со стороны Сен-Ламбера, и спрашивал его приказаний.

Помимо этих сведений, снимающих всякие сомнения относительно замеченных войск, пленный сообщает и другие известия, которым приходится верить, какими бы невероятными они ни казались: он рассказывает том, что еще утром три корпуса прусско-саксонской армии стояли лагерем в Вавре, но Груши нисколько их там не беспокоил и что никаких французов вблизи них не было, судя по тому, что конный разъезд его полка, проводивший прошедшей ночью разведку на расстояние до двух льё от Вавра, ни с кем не сталкивался.

Наполеон оборачивается к маршалу Сульту.

— Этим утром, — говорит он, — в нашу пользу было девяносто шансов; прибытие Бюлова лишило нас тридцати шансов, однако у нас еще остаются шестьдесят против сорока, и, если Груши исправит страшную ошибку, которую он совершил вчера, прохлаждаясь в Жанблу, если он быстро пришлет свой отряд, победа окажется более решительной, так как корпус Бюлова будет полностью разбит. Позовите дежурного офицера.

Тотчас же появляется штабной офицер; ему поручают отвезти маршалу Груши письмо Бюлова и поторопить его с выступлением.

По словам самого Груши, в это время он должен быть перед Вавром.

Офицеру приказано сделать крюк и подъехать к корпусу Груши с тыла; весь путь составит не более четырех или пять льё по отличным дорогам, так что офицер, под которым хорошая лошадь, обещает добраться до маршала за полтора часа.

Спустя несколько минут прибывает адъютант, посланный генералом Домоном; генерал подтверждает известие о том, что перед ним находятся пруссаки, и сообщает, что он, со своей стороны, отправил несколько лучших конных разъездов, чтобы наладить связь с маршалом Груши.

Император приказывает генералу Лобау пересечь с двумя дивизиями главную дорогу из Шарлеруа и перейти на крайний правый фланг, чтобы поддержать легкую кавалерию; ему надлежит выбрать удачную позицию, на которой он сможет с десятью тысячами человек остановить тридцать тысяч солдат противника.

Такого рода приказы Наполеон дает, когда знает тех, кому он их адресует.

Этот маневр осуществляется незамедлительно, и Наполеон вновь обращает взгляд на поле битвы.

Стрелки открыли огонь по всему фронту, и, тем не менее, за исключением боя, с тем же ожесточением продолжающегося в Гумонском лесу, ничего серьезного пока не происходит.

Если не считать дивизии, отделенной от центра английской армии и брошенной на помощь гвардии, вся линия англо-голландских войск пребывает в неподвижности, а на ее крайнем левом фланге отряды Бюлова отдыхают и строятся в ожидании своей артиллерии, которая еще не подтянулась.

В этот момент Наполеон посылает маршалу Нею приказ открыть артиллерийский огонь, двинуться на ферму Ла-Э-Сент, захватить ее в штыковой атаке и, оставив там пехотную дивизию, тотчас же атаковать фермы Папелотт и Ла-Э и выбить оттуда неприятеля, чтобы отрезать англо-голландскую армию от корпуса Бюлова.

Адъютант, которому поручено доставить этот приказ, уезжает, пересекает небольшое поле, отделяющее Наполеона от маршала, и теряется в плотных рядах колонн, дожидающихся сигнала к атаке.

Несколько минут спустя восемьдесят пушек грохочут разом, возвещая, что приказ главнокомандующего будет исполнен.

Граф д’Элрон с тремя дивизиями устремляется вперед, поддержанный ураганным артиллерийским огнем, который начинает прокладывать бреши в рядах английской армии, как вдруг, пересекая низину, артиллерия увязает в грязи.

Веллингтон, с высоты своего наблюдательного пункта увидев это досадное происшествие, принимает решение воспользоваться им и бросает туда кавалерийскую бригаду, которая разделяется на два отряда и с быстротой молнии обрушивается как на дивизию Марконье, так и на батареи, которые оказались отрезаны от всякой помощи и, не имея возможности маневрировать, не только перестали атаковать, но и утратили возможность обороняться; в упорно теснимые ряды пехоты вклинивается неприятель и захватывает два увенчанных орлом знамени; ездовые порублены саблями, постромки пушек и поводья лошадей перерезаны; уже семь орудий выведены из строя к тому моменту, когда Наполеон замечает эту сумятицу и приказывает кирасирам генерала Мийо прийти на помощь товарищам.

Железная стена приходит в движение, за ней следует 4-й уланский полк, и захваченная прямо на месте английская бригада гибнет под этим страшным ударом, оказавшись смятой, разорванной на части и порубленной; среди прочих полностью гибнут два драгунских полка; в итоге пушки отбиты, а дивизия Марконье вызволена.

Этот приказ, так великолепно исполненный, был доставлен лично Наполеоном, который во главе пехоты бросился вперед посреди пушечных ядер, картечи и разрывных снарядов, убивших рядом с ним генерала Дево и ранивших генерала Лаллемана.

Между тем Ней, хотя и лишенный артиллерии, продолжает идти вперед, и, в то время как по правую сторону дороги из Шарлеруа в Брюссель происходит эта роковая, хотя и быстро исправленная неудача, он двигает по главной дороге и по полям слева от нее другую колонну, которая подступает, наконец, к ферме Ла-Э-Сент.

И вот там, под огнем всей английской артиллерии, на который наша артиллерия в состоянии была отвечать теперь лишь весьма слабо, сосредоточивается все сражение.

В течение трех часов, вновь обретя всю силу своей молодости, Ней упорно атакует эту позицию, которую ему в конце концов удается захватить и которую он обнаруживает заваленной трупами вражеских солдат.

Три шотландских полка полегли там рядами, бок о бок, как и сражались, а 2-я бельгийская дивизия и 5-я и 6-я английские дивизии оставили там треть своих солдат.

Наполеон бросает в погоню за беглецами неутомимых кирасиров Мийо, которые неотступно преследуют их до самой середины английской армии и вносят в нее смятение.

С высоты, где расположился император, ему видно, как обозы, телеги и английские резервные войска удаляются с поля сражения и теснятся на Брюссельской дороге.

Победа будет за нами, если появится Груши.

Глаза Наполеона постоянно повернуты в сторону Сен-Ламбера, где пруссаки, наконец, завязали бой и где, несмотря на их численное превосходство, их удерживают две с половиной тысячи кавалеристов Домона и Сюберви и семь тысяч солдат Лобау, которые могли бы быть так ему полезны в этот час для поддержки его атаки в центре, куда он в итоге переводит взгляд, так и не услышав и не увидев ничего, что возвестило бы ему о столь ожидаемом появлении Груши.

Наполеон посылает маршалу приказ любой ценой держаться на занятой позиции.

Он нуждается в том, чтобы ясно увидеть на своей шахматной доске картину происходящего.

На крайнем левом фланге принц Жером захватил часть Гумонского леса и примыкающий к нему замок, от которого остались лишь четыре стены, тогда как вся его крыша обрушилась из-за попадания в нее разрывных снарядов; однако англичане продолжают держаться на овражной дороге, тянущейся вдоль фруктового сада; стало быть, с этой стороны победа одержана только наполовину.

Прямо перед императором, ближе к центру, маршал захватил ферму Ла-Э-Сент и удерживается там, несмотря на огонь артиллерии Веллингтона и его кавалерийские атаки, которые были только что остановлены сокрушительным ружейным огнем. Здесь полная победа.

Справа от дороги сражается генерал Дюрютт, пытаясь захватить фермы Папелотт и Ла-Э; здесь есть шанс на победу.

Наконец, на крайнем правом фланге пруссаки Бюлова, вступившие, наконец, в сражение, только что расположились под прямым углом к нашему правому крылу; тридцать тысяч солдат при шестидесяти орудиях идут против десяти тысяч солдат генералов Домона, Сюберви и Лобау. Именно здесь пока что кроется подлинная опасность.

Опасность делают еще очевиднее поступающие донесения: конные разъезды генерала Домона вернулись, не найдя Груши.

Вскоре приходит депеша от самого маршала.

Вместо того чтобы выступить из Жанблу на рассвете, как это было обещано в его письме, отправленном накануне, он выступил лишь в половине десятого утра. Однако теперь уже половина пятого пополудни, пушки грохочут пять часов подряд, и Наполеон еще надеется, что, повинуясь главному закону войны, Груши явится на звук канонады.

В половине восьмого он может прибыть на поле битвы, а до этого времени надо удвоить усилия и, главное, остановить продвижение тридцати тысяч солдат Бюлова, которые, если Груши, наконец, подойдет, окажутся зажатыми между двух огней.

Наполеон приказывает генералу Дюэму, командующему двумя дивизиями Молодой гвардии, двинуться к Плансенуа, по направлению к которому, теснимый пруссаками, в шахматном порядке отступает Лобау; Дюэм выступает с восьмью тысячами солдат и двадцатью четырьмя пушками, которые стремительно прибывают на место, переводятся в боевое положение и открывают огонь в тот момент, когда прусская артиллерия бороздит картечью Брюссельскую дорогу.

Это подкрепление останавливает успешное продвижение пруссаков и, видимо, на какой-то миг даже заставляет их отступить.

Наполеон пользуется этой передышкой: Нею отдан приказ стремительно двинуться к центру англо-голландской армии и прорвать его; император перебрасывает к нему кирасиров Мийо, которые идут в атаку первыми, чтобы осуществить прорыв; маршал следует за ними, и вскоре его войска уже находятся на вершине плато.

Вся линия английских войск полыхает огнем и почти в упор извергает смерть; Веллингтон бросает остатки своей кавалерии против Нея, давая пехоте время построиться в каре.

Наполеон чувствует необходимость поддержать это наступление и посылает графу де Вальми приказ двинуться с двумя дивизиями кирасир на плато, чтобы оказать помощь дивизиям Мийо и Лефевра-Денуэта.

В этот же самый момент маршал Ней двигает вперед тяжелую кавалерию генерала Гюйо; дивизии Мийо и Лефевра-Денуэта соединяются с ней и идут в атаку; три тысячи кирасиров и три тысячи гвардейских драгун, то есть лучших солдат в мире, мчатся вперед в бешеном галопе и сталкиваются с английскими каре, которые раскрываются, извергают картечь и вновь смыкаются.

Но ничто не может остановить страшный порыв наших солдат.

Английская кавалерия, теснимая и неотступно преследуемая кирасирами и драгунами, отступает через промежутки между каре и перестраивается позади них под прикрытием своей артиллерии; кирасиры и драгуны тотчас же обрушиваются на каре, часть из которых оказываются в итоге прорванными и гибнут, но не отступают ни на шаг.

И тогда начинается чудовищная бойня, прерываемая время от времени отчаянными атаками вражеской кавалерии, которые вынуждают наших солдат отбиваться и в течение которых английские каре обретают возможность передохнуть и перестроиться, но вскоре их прорывают снова.

Веллингтон, чьи каре уничтожают одно за другим, льет слезы ярости, видя, как на глазах у него убивают двенадцать тысяч его лучших солдат; однако ему известно, что они не отступят ни на шаг, и, рассчитав фактическое время, которое должно пройти, прежде чем истребление их завершится, он достает часы и говорит тем, кто его окружает:

— На это понадобится еще два часа, но не пройдет и часа, как придет ночь или Блюхер.

Избиение длится уже три четверти часа.

И вот тогда, с высоты, господствующей над всем полем битвы, Наполеон видит, как на дороге, ведущей из Вавра, появляется огромная растянутая колонна…

Наконец-то Груши, которого он так ждал, подходит; поздно, правда, но еще есть достаточно времени, чтобы довершить победу.

При виде этого подкрепления он рассылает по всем направлениям адъютантов возвестить о том, что Груши появился и вскоре вступит в бой.

И действительно, прибывающие один за другим отряды разворачиваются по линии фронта и выстраиваются в боевой порядок; наши солдаты усиливают пыл, ибо они верят, что им осталось нанести лишь последний удар.

Внезапно впереди этих только что появившихся войск грохочет страшный артиллерийский залп, и ядра, вместо того чтобы лететь в пруссаков, выкашивают целые ряды наших солдат.

Все вокруг Наполеона ошеломленно переглядываются; император хлопает себя по лбу: это не Груши, это Блюхер!

С первого взгляда Наполеон оценивает свое положение: оно ужасно.

Шестидесятитысячные свежие войска, не взятые им в расчет, шаг за шагом обрушиваются на его изнуренную восьмичасовой борьбой армию; у него еще остается преимущество в центре, но нет больше правого крыла; упорствовать в том, чтобы рассечь вражескую армию надвое было бы теперь бессмысленно и даже опасно.

И тогда император задумывает и приказывает исполнить один из самых блестящих маневров, какие он когда-либо замышлял в своих самых рискованных стратегических расчетах: полный переход на косой строй в центре, благодаря чему он сможет противостоять обеим армиям.

К тому же время идет и ночь, наступления которой так ждали англичане, наступает и для него.

Он отдает приказ своему левому флангу оставить у себя в тылу Гумонский лес и горстку англичан, еще держащихся под защитой зубчатых стен замка, и заместить сильно поредевшие 1-й и 2-й корпуса, одновременно высвободив кавалерию Келлермана и Мийо, полностью увязшую в бою на плато Мон-Сен-Жан.

Лобау и Дюэму он приказывает продолжить отступление и построиться в боевой порядок выше Плансенуа, генералу Пеле — надежно закрепиться в этой деревне, чтобы поддержать их маневр; центру надлежит повернуться на месте; в то же время один из адъютантов получает приказ проехать вдоль всего фронта и объявить о прибытии маршала Груши.

Это известие вновь вызывает всеобщий подъем духа: по всей огромной линии фронта войска приходят в движение; Ней, пять раз выбитый из седла, берет в руку шпагу: Наполеон встает во главе своего резерва и самолично продвигается вперед по дороге.

Противник продолжает поддаваться в центре: первая линия прорвана; гвардия преодолевает ее и захватывает батарею, брошенную ездовыми.

Однако затем она натыкается на вторую линию обороны, состоящую из грозных войск: это перестроившиеся остатки полков, за два часа до того опрокинутых французской кавалерией, это бригады английской гвардии, бельгийская дивизия генерала Шассе и дивизия герцога Брауншвейгского.

Однако для атакующих это не имеет значения!

Колонна разворачивается, как на маневрах; но внезапно десять орудий, стоящих в боевом положении, грохочут на расстоянии пистолетного выстрела от нее и сметает весь ее авангард, в то время как другие двадцать орудий берут ее на косой прицел и расстреливают скопившиеся вокруг фермы Бель-Альянс войска, вследствие своего маневра оставшиеся без прикрытия.

Генерал Фриан ранен, генералы Мишель, Жамен и Мале убиты, майоры Анжеле, Кардиналь и Аньес падают мертвыми; генерал Гюйо, в восьмой раз ведя в атаку свою тяжелую кавалерию, получает два огнестрельных ранения; у Нея изрешечены пулями мундир и шляпа; по всей линии ощущается минутная неуверенность.

В этот момент к ферме Ла-Э подходит Блюхер и выбивает из нее два защищавших ее полка; эти полки, продержавшиеся полчаса против десяти тысяч солдат, отступают; между тем Блюхер вызывает к себе шесть тысяч английских кавалеристов, охранявших левый фланг Веллингтона и ставших ненужными после того, как фланг этот заняли пруссаки.

Эти шесть тысяч кавалеристов, явившись вперемешку с теми, кого они преследовали, проделывают чудовищную брешь в самом сердце нашей армии.

Тем временем Камбронн со 2-м батальоном 1-го егерского полка вклинивается между английской кавалерией и беглецами, строится в каре и прикрывает отступление других батальонов гвардии.

Весь удар обрушивается на этот батальон; он окружен, стиснут, атакован со всех сторон…

И вот тогда, принуждаемый сдаться, Камбронн произносит в ответ не ту цветистую фразу, какую ему приписали, а одно-единственное слово, слово, правда, из казарменного непечатного лексикона, весьма энергичное, но при этом ничуть не лишенное возвышенности, и почти тотчас же падает с лошади, раненный в голову осколком снаряда.

В ту же минуту Веллингтон двигает вперед весь свой крайний правый фланг, который никто не сдерживает после того, как наши войска совершили свое передвижение, так что он может теперь им располагать, и, в свой черед возобновляя наступление, его армия устремляется вниз с высоты плато, словно бурный поток.

Английская кавалерия огибает наши гвардейские каре, не решаясь атаковать их, затем делает разворот направо и возвращается, чтобы прорвать наш центр ниже фермы Ла-Э-Сент.

И тут становится известно, что Бюлов обходит наш крайний правый фланг, что генерал Дюэм опасно ранен и, наконец, что Груши, на которого все рассчитывали, так и не появился.

Ружейная пальба и грохот пушек слышатся в пятистах туазах от наших тылов: Бюлов обошел нас.

Раздается крик «Спасайся кто может!», и начинается повальное бегство.

Беглецы вносят беспорядок в батальоны, которые еще держатся; едва не оказавшись в окружении, Наполеон бросается в каре Камбронна вместе с Неем, Сультом, Бертраном, Друо, Корбино, Флао, Гурго и Лабедуайером, которые остались без солдат.

Английская кавалерия повторяет свои атаки; с гребня высот английская артиллерия выметает огнем всю равнину; наша артиллерия, лишенная своих расчетов, пребывает в немоте; это уже не сражение, а бойня.

В этот момент появляется просвет среди туч; Блюхер и Веллингтон, только что встретившиеся на ферме Бель-Альянс, используют эту помощь со стороны неба для того, чтобы бросить свою кавалерию в погоню за нашими войсками; пружины, приводившие в движение это гигантское тело, сломались, армия рассеяна; лишь несколько гвардейских батальонов продолжают держаться и гибнут.

Наполеон тщетно пытается остановить это смятение: он бросается в гущу отступающих войск, обнаруживает позади Плансенуа гвардейский полк и две батареи, стоящие в резерве, и старается собрать бегущих; к несчастью, темнота мешает видеть его, а шум — слышать.

Тогда он спешивается и со шпагой в руке бросается в середину каре; принц Жером следует за ним, говоря:

— Ты прав, брат, здесь должны погибнуть все, кто носит имя Бонапарт.

Но Наполеона удерживают его генералы и штабные офицеры, его оттесняют гренадеры, готовые умереть, но не желающие, чтобы их император умер вместе с ними; его сажают в седло, офицер берет поводья его лошади и, пустившись в галоп, увлекает его за собой; так он проскакивает среди пруссаков, обошедших его почти на пол-льё.

Ни пули, ни ядра не берут его.

Наконец, он прибывает в Женапп, останавливается там на короткое время и возобновляет свои попытки собрать солдат, но ему снова мешают темнота, неразбериха, общее беспорядочное бегство, давка, а более всего, ожесточенное преследование со стороны пруссаков.

Затем, убедившись, что здесь, как и после Москвы, все кончено и что лишь в Париже ему удастся собрать армию и спасти Францию, он продолжает свой путь, делает остановку в Филиппвилле и 20 июня прибывает в Лан.

Тот, кто пишет эти строки, видел Наполеона лишь дважды в своей жизни, с промежутком в неделю, во время его короткой остановки для смены лошадей; первый раз — когда он ехал в Линьи, второй раз — когда он возвращался из Ватерлоо, первый раз — при солнечном свете, второй — при мерцании фонаря, первый раз — среди приветственных возгласов многолюдной толпы, второй — среди молчания жителей.

Оба раза Наполеон сидел в одной и той же карете, на одном и том же месте, облаченный в одну и ту же одежду; оба раза это был один и тот же взгляд, дремотный и отсутствующий; оба раза это было одно и то же лицо, спокойное и бесстрастное; однако на обратном пути голова его была склонена к груди чуть больше, чем в первый раз.

Было это следствием досады, что он не мог уснуть, или горести, что он потерял мир?

Двадцать первого июня Наполеон возвратился в Париж.

Двадцать второго июня Палата пэров и Палата депутатов объявили свои заседания бесперерывными и провозгласили предателем отечества всякого, кто пожелает приостановить их работу или распустить их.

В тот же день Наполеон отрекся от трона в пользу своего сына.

Восьмого июля в Париж возвратился Людовик ХVIII.

Четырнадцатого июля, отклонив предложение капитана Бодена, нынешнего вице-адмирала, доставить его в Соединенные Штаты, Наполеон поднимается на борт «Беллерофонта», находящегося под командованием капитана Мейтленда, и пишет принцу-регенту Англии:

Шестнадцатого июля «Беллерофонт» отплыл в Англию. Двадцать четвертого июля он бросил якорь в заливе Торбей, где Наполеону стало известно, что генерал Гурго, податель его письма, не получил разрешения сойти на английский берег и был вынужден передать это послание в чужие руки.

Вечером 26 июля «Беллерофонт» встал на рейде Плимута.

Здесь появились первые слухи о его ссылке на остров Святой Елены, однако Наполеон не хотел им верить.

Тридцатого июля правительственный комиссар уведомил Наполеона о решении по вопросу о его ссылке на остров Святой Елены.

Исполненный возмущения, Наполеон взял перо и написал:

Седьмого августа, несмотря на этот протест, Наполеон был вынужден покинуть «Беллерофонта и перейти на борт «Нортумберленда».

Министерский приказ требовал отобрать у Наполеона его шпагу, но адмирал Кейт устыдился подобного приказа и не пожелал приводить его в исполнение.

В понедельник 7 августа 1815 года «Нортумберленд» отплыл к острову Святой Елены.

Шестнадцатого октября, через семьдесят дней после отъезда из Англии и через сто десять дней после того, как он покинул Францию, Наполеон ступил на скалу, которую ему предстояло превратить в пьедестал.

Что же касается Англии, то она приняла на себя весь позор своего предательства, и, начиная с 16 октября 1815 года, короли имели своего Христа, а народы — своего Иуду.

VII НАПОЛЕОН НА ОСТРОВЕ СВЯТОЙ ЕЛЕНЫ

В тот вечер император заночевал на каком-то постоялом дворе, где ощутил сильное недомогание.

На другой день, в шесть часов утра, он верхом, вместе с обер-гофмаршалом Бертраном и адмиралом Кейтом, поехал в Лонгвуд осматривать дом, который адмирал выбрал в качестве его резиденции как самый приемлемый на острове.

По возвращении император остановился в небольшом павильоне сельского дома, принадлежавшего местному негоцианту по имени г-н Балькомб.

Этот павильон стал его временным жилищем, и императору предстояло оставаться там до тех пор, пока дом в Лонгвуде не будет подготовлен для того, чтобы принять его.

Накануне ему было так плохо, что он не пожелал возвращаться в город, хотя в этом небольшом павильоне почти полностью отсутствовала мебель.

Вечером, когда Наполеон решил лечь спать, оказалось, что его постель находится напротив окна без стекол, ставен и занавесок.

Господин де Лас Каз и его сын постарались загородить окно как можно лучше, а сами поднялись в мансарду и легли спать на тюфяках; камердинеры, закутавшись в плащи, легли под дверью.

На следующий день Наполеон завтракал остатками вчерашнего ужина, не имея ни скатерти на столе, ни салфеток.

Это была лишь прелюдия к нищете и лишениям, ожидавшим его в Лонгвуде.

Между тем его положение мало-помалу улучшилось: с «Нортумберленда» привезли столовое белье и серебро, а полковник 53-го полка предоставил навес, который установили перед спальней императора; с этого времени Наполеон, с присущей ему пунктуальностью, заботился о распорядке своего дня.

В десять часов император приглашал г-на де Лас Каза позавтракать с ним; по окончании завтрака и после получасовой беседы г-н де Лас Каз перечитывал императору все то, что было продиктовано накануне; когда чтение завершалось, Наполеон продолжал диктовать до четырех часов пополудни.

В четыре часа он одевался и выходил из дома, чтобы в его комнате могли прибрать, спускался в сад, который ему очень нравился и в конце которого стояла крытая холстом беседка наподобие шатра, служившая ему убежищем от солнца; обычно он садился в этой беседке, куда были принесены стол и стулья, и до ужина, начинавшегося в семь часов вечера, диктовал там тому из своих спутников, кто приезжал из города, чтобы выполнять эту работу.

Остаток вечера посвящался чтению Расина или Мольера, так как сочинений Корнеля под рукой не было.

Наполеон называл это «идти на комедию или трагедию».

Затем он ложился спать, делая это как можно позже, ибо, ложась рано, он просыпался среди ночи и уже не мог уснуть снова.

И в самом деле, кто из про́клятых душ Данте пожелал бы обменять свое мучение на бессонницы Наполеона?

По прошествии нескольких дней он почувствовал себя усталым и больным.

В его распоряжение предоставили трех лошадей, и, полагая, что прогулка пойдет ему на пользу, он условился с генералом Гурго и генералом Монтолоном отправиться на другой день на прогулку верхом; однако днем ему стало известно, что английскому офицеру приказано не выпускать его из поля зрения, и он тотчас же отослал лошадей, заявив, что все в жизни поддается расчету и что, поскольку вред от вида его тюремщика куда больше блага, которое может доставить прогулка, ему явно выгоднее остаться дома.

Император заменил это развлечение ночными прогулками, длившимися порой до двух часов ночи.

Наконец, в воскресенье 10 декабря адмирал уведомил Наполеона, что его дом в Лонгвуде готов, и в тот же день император отправился туда верхом.

Предметом новой обстановки, доставившим ему живейшее удовольствие, была деревянная ванна, которую по заказу адмирала и по его собственным чертежам изготовил городской плотник, ибо в Лонгвуде ванна была вещью неизвестной; в тот же день Наполеон воспользовался ею.

На следующий день начал формироваться штат прислуги императора, состоявший из одиннадцати человек и подразделявшийся на три разряда: камердинеров, ливрейных лакеев и поваров.

Что же касается руководства домом, то оно было организовано почти так же, как на острове Эльба: обер-гофмаршал Бертран сохранил за собой управление и общий надзор; г-ну де Монтолону были вверены домашние дела, генерал Гурго присматривал за конюшней, а г-н де Лас Каз заведовал внутренним распорядком.

Что до расписания дня, то оно было почти таким же, как в Брайерсе.

В десять часов утра император завтракал в своей спальне, на круглом столике с одной ножкой, в то время как обер-гофмаршал и его товарищи ели отдельно, за общим столом, к которому они были вольны приглашать своих гостей.

Определенного часа для прогулок не было, поскольку днем стояла чрезвычайно сильная жара, а по вечерам быстро становилось крайне сыро, да и подседельные и упряжные лошади, которых должны были доставить из Капстада, все не прибывали, и потому часть дня император работал с г-ном де Лас Казом, генералом Гурго или генералом Монтолоном.

От восьми до девяти часов вечера все ужинали, причем очень быстро, ибо в обеденном зале еще сохранялся запах краски, невыносимый для императора, а затем переходили в гостиную, где был приготовлен десерт.

Там читали Расина, Мольера или Вольтера, все больше и больше сожалея об отсутствии сочинений Корнеля.

Наконец, в десять часов вечера все садились за стол для реверси, любимой игры императора, и оставались за ним обычно до часу ночи.

В Лонгвуде поселилась вся эта маленькая колония, за исключением обер-гофмаршала Бертрана и членов его семьи, которые жили в Хатсгейте, небольшом обветшалом доме, стоявшем у дороги в город.

Покои императора состояли из двух комнат, каждая длиной в пятнадцать футов, шириной в двенадцать футов и высотой примерно в семь футов; стены обеих комнат были обтянуты хлопчатобумажной чесучей вместо обоев, а пол был покрыт потертым ковром.

В спальне стояла небольшая походная койка, на которой спал император; там же находилось канапе, на котором он отдыхал бо́льшую часть дня среди наваленных кругом книг; рядом стоял небольшой круглый столик с одной ножкой, за которым он в уединении завтракал и обедал и который по вечерам служил подставкой для трехрожкового канделябра, покрытого абажуром.

Между двумя окнами, напротив двери, стоял комод, в котором хранилось белье императора и на котором лежал его большой несессер.

Камин, увенчанный маленьким зеркальцем, был украшен несколькими картинами.

Справа помещался портрет Римского короля верхом на баране; слева, в пару ему, находился другой портрет Римского короля — сидящего на подушке и примеряющего туфлю; посередине каминной полки стоял мраморный бюст того же царственного ребенка; два подсвечника, два флакона и две вермелевые чашки, извлеченные из несессера императора, довершали украшение камина.

Наконец, у изножья канапе и точно напротив императора, когда он отдыхал, лежа на нем, что занимало значительную часть дня, находился портрет Марии Луизы, обнимающей своего сына, кисти Изабе.

Кроме того, на левой стороне каминной полки, помимо портретов, лежали массивные серебряные часы Фридриха Великого, нечто вроде будильника, увезенные из Потсдама, а напротив — собственные часы императора, те самые, что прозвонили час Маренго и Аустерлица, в золотом корпусе с двумя крышками, носящем монограмму «Б».

Всю обстановку второй комнаты, служившей кабинетом, вначале составляли лишь не струганные доски, положенные на обычные козлы и ставшие полками, на которых было разбросано большое количество книг и различных бумаг, написанных генералами или секретарями под диктовку императора; между двумя окнами стоял шкаф, имевший форму книжного; напротив него находилась вторая походная койка, похожая на первую; на ней император иногда отдыхал днем и даже ложился ночью, покинув во время своих частых и продолжительных бессонниц первую койку и поработав или походив по комнате; наконец, посередине комнаты стоял рабочий стол, с указанием мест, которые обычно занимали император, когда он диктовал, и господа де Монтолон, Гурго и де Лас Каз, когда они писали под его диктовку.

Такова была жизнь и таков был дворец человека, жившего поочередно в Тюильри, Кремле и Эскориале.

Между тем, несмотря на дневную жару, вечернюю сырость и отсутствие самых необходимых для повседневной жизни вещей, император терпеливо сносил бы все эти лишения, если бы не была поставлена задача окружить его постоянной слежкой и обращаться с ним как с пленником не только на острове, но и в его собственном доме.

Как уже говорилось, было определено, что, когда Наполеон садится верхом, его всегда должен сопровождать английский офицер, и потому Наполеон принял решение не выезжать более из Лонгвуда.

Такое упорство императора в конце концов наскучило его тюремщикам, и данное предписание было отменено, но при условии, что в своих поездках он останется в определенных границах; однако и в этих границах он был окружен кольцом часовых.

Однажды один из них взял императора на мушку и генерал Гурго вырвал у него ружье в то мгновение, когда, вероятно, он намеревался выстрелить.

Впрочем, наличие такого оцепления не позволяло совершать прогулки далее полульё, и, поскольку, дабы избежать общества своего стражника, император не хотел выходить за эти пределы, он растягивал свои прогулки, спускаясь по едва заметным тропинкам в глубокие овраги, и просто невероятно, что он ни разу не сорвался вниз.

Здоровье императора, несмотря на смену привычного образа жизни, первые полгода оставалось в довольно сносном состоянии.

Однако с наступлением зимы, когда погода окончательно испортилась и сырость и дожди стали проникать сквозь картонные стены его жилища, он начал испытывать частые недомогания, проявлявшие себя тяжестью в теле и скованностью.

К тому же Наполеону было известно, что климат на острове крайне нездоровый и что здесь редко можно встретить человека, дожившего до пятидесяти лет.

Тем временем на остров прибыл новый губернатор, и адмирал представил его императору; это был человек лет сорока пяти, среднего роста, тощий, сухопарый, краснолицый и рыжеволосый, усеянный веснушками, с косыми бегающими глазами, весьма редко глядящими прямо и скрытыми под густыми и торчащими рыжими бровями.

Звали его сэр Гудсон Лоу.

Со дня его прибытия начались новые оскорбления, становившиеся все более и более невыносимыми.

Первым делом он прислал императору два памфлета против него.

Затем он подверг допросу всех слуг, чтобы узнать у них, неужели они остались с императором добровольно и по своей собственной охоте.

Эти новые неприятности вскоре вызвали у Наполеона одно из тех недомоганий, каким он все более и более становился подвержен; оно продолжалось пять дней, в течение которых он не выходил из дома, но, тем не менее, продолжал диктовать воспоминания о своей Итальянской кампании.

Вскоре обиды со стороны губернатора стали еще сильнее; в своем забвении простейших приличий он дошел до того, что пригласил к себе на ужин генерала Буонапарте, чтобы показать его какой-то знатной англичанке, сделавшей остановку на острове Святой Елены.

Наполеон даже не ответил на это приглашение.

Гонения продолжились с удвоенной силой.

Отныне никто не мог отправить письма, предварительно не дав его на прочтение губернатору, и всякое письмо, где Наполеон именовался императором, изымалось.

Генерала Буонапарте уведомили, что издержки, которые он себе позволяет, слишком велики; что правительство готово покрывать расходы лишь на его ежедневный стол не более чем на четырех человек, бутылку вина в день на каждого и один званый обед в неделю; все траты, выходящие за эти рамки, генерал Буонапарте и его свита должны оплачивать сами.

Император велел сломать свое столовое серебро и отправил его в город, чтобы продать; однако губернатор потребовал, чтобы оно было продано лишь тому, кого он предложит; человек, предложенный им, заплатил шесть тысяч франков за первую партию присланного ему лома, что составило не более двух третей от стоимости этого столового серебра, оцененного на вес.

Император принимал ванну ежедневно; ему было сказано, что он должен довольствоваться одной ванной в неделю, поскольку воды в Лонгвуде крайне мало.

В Лонгвуде было несколько деревьев, под которыми император любил иногда прогуливаться и которые одни давали тень в пределах той местности, где ему дозволялись прогулки. Губернатор велел срубить их и, когда император пожаловался на эту жестокость, ответил, что не знал, что деревья эти были милы сердцу генерала Буонапарте, но раз он о них сожалеет, то будут посажены другие.

В то время у Наполеона начали случаться вспышки возвышенного гнева.

Ответ губернатора вызвал одну из подобных вспышек.

— Худшее из того, что сделали английские министры, — воскликнул он, — состоит впредь не в том, что они отправили меня сюда, а в том, что они отдали меня в ваши руки. Я жаловался на адмирала, но он, по крайней мере, обладает благородством; вы же позорите вашу нацию, и ваше имя станет клеймом бесчестия.

Наконец, было замечено, что к столу императора поставляют мясо павших животных, а не забитых.

В просьбе иметь живой скот было отказано.

С этого времени жизнь Наполеона являет собой лишь медленную и мучительную агонию, которая длится, однако, пять лет; еще пять лет новоявленный Прометей остается прикованным к скале, где Гудсон Лоу терзает его сердце.

Наконец, 20 марта 1821 года, в день славной годовщины возвращения Наполеона в Париж, император почувствовал с утра сильное стеснение в области желудка и нечто вроде тягостного удушья в груди; вскоре острая боль стала ощущаться в надбрюшии, в левом подреберье, и распространилось на всю левую половину грудной клетки вплоть до плеча.

Несмотря на начатое лечение, жар не спадал, живот стал болезненным к прикосновению, а желудок напрягся.

К пяти часам пополудни приступ повторился, сопровождаемый ощущением ледяного холода, особенно в нижних конечностях, и больной жаловался на судороги.

Тем не менее, поскольку в это время его пришла навестить г-жа Бертран, он сделал над собой усилие, чтобы казаться не столь разбитым, и даже притворился веселым, но вскоре его печальное расположение духа одержало верх:

— Нам следует приготовиться к роковому приговору; вам, Гортензии и мне суждено покориться ему на этой ужасной скале. Я уйду первым, затем уйдете вы, за вами последует Гортензия. Но мы втроем снова встретимся на Небесах.

И он прибавил четверостишие из «Заиры»:

Последовавшая затем ночь была беспокойной, симптомы болезни становились все более и более серьезными; после рвотного питья они на короткое время исчезли, но вскоре проявились снова.

И тогда доктор Антомарки и г-н Арнотт, хирург 20-го полка, стоявшего гарнизоном на острове, почти против воли императора провели консилиум.

Оба врача признали необходимым прикладывать большой нарывной пластырь на всю брюшную область, использовать слабительное и каждый час опрыскивать уксусом лоб больного.

Болезнь, тем не менее, продолжала быстро развиваться.

Однажды вечером кто-то из слуг Лонгвуда сказал, что видел комету; Наполеон услышал его слова, и это предзнаменование ошеломило его.

— Комета! — воскликнул он. — Это был знак, предвещавший смерть Цезаря!

Одиннадцатого апреля холод в ногах стал невыносимым.

Доктор попытался пустить в ход припарки, чтобы прогнать холод.

— Все это бесполезно, — сказал ему Наполеон. — Болезнь не там, она в желудке и в печени; у вас нет лекарства от жара, который сжигает меня, нет препарата, нет медикаментов, чтобы утишить огонь, пожирающий меня.

Пятнадцатого апреля он начал составлять завещание, и в тот день вход в его комнату был запрещен всем, кроме Маршана и генерала Монтолона, которые оставались с ним с половины второго до шести часов вечера.

В шесть часов пришел врач; Наполеон указал ему на начатое завещание и на предметы из своего несессера, к каждому из которых был прикреплен ярлычок с именем того, кому эта вещь предназначалась.

— Как видите, — сказал он, — я готовлюсь к уходу.

Доктор хотел ободрить императора, но тот остановил его:

— Довольно иллюзий, — добавил он, — я знаю, что происходит, и не ропщу.

Девятнадцатого апреля наступило заметное улучшение, вернувшее надежду всем, кроме самого Наполеона.

Все радовались этой перемене; Наполеон дал всем высказаться, а затем с улыбкой произнес:

— Вы не ошибаетесь, друзья мои, сегодня мне лучше; однако я чувствую, что конец мой близок. Когда я умру, все вы получите приятное утешение — возможность возвратиться в Европу. Одни из вас увидят родных, другие — друзей. Я же снова увижусь на Небесах со своими храбрецами. Да-да, — добавил он, оживляясь и с воодушевлением повышая голос, — Клебер, Дезе, Бессьер, Дюрок, Ней, Мюрат, Массена, Бертье выйдут мне навстречу. Они станут напоминать мне о том, что мы совершили вместе, а я поведаю им о последних событиях моей жизни; увидев меня снова, они все обезумеют от восторга и хвалы! О наших походах мы побеседуем с такими полководцами, как Сципион, Ганнибал, Цезарь и Фридрих Великий. Какая же это будет радость!.. Если только, — продолжил он со смехом, — на Небесах не устрашатся при виде стольких воителей, собравшихся вместе!

Спустя несколько дней он призвал к себе своего капеллана Виньяли.

— Я рожден в католической религии, — сказал он ему, — и хочу исполнить обязанности, которые она налагает, и получить помощь, которую она дает. Вы будете ежедневно служить мессу в соседней часовне и выставите Святые Дары на сорок часов. Когда я умру, вы поставите свой алтарь у изголовья моего гроба и продолжите служить мессу; вы проделаете все положенные церемонии и закончите лишь тогда, когда я буду похоронен.

Вслед за священником настал черед врача.

— Дорогой доктор, — сказал ему Наполеон, — я хочу, чтобы после моей смерти, которая уже близка, вы сделали вскрытие моего тела; но я требую, чтобы ни один английский врач не притронулся ко мне. Я желаю, чтобы вы взяли мое сердце, поместили его в спирт и отвезли моей дорогой Марии Луизе; вы скажете ей, что я нежно ее любил и никогда не переставал ее любить; вы поведаете ей обо всем, что я выстрадал; вы скажете ей обо всем, что видели, и изложите ей все подробности моей смерти. Даю вам наказ особенно внимательно исследовать мой желудок и составить о нем точный и подробный доклад, который вы вручите моему сыну. Затем вы из Вены отправитесь в Рим; там вы найдете мою мать и мою семью и доложите им о том, чему были свидетелем относительно моего положения; вы скажете им, что Наполеон, тот самый, кого мир назвал Великим, как Карла Великого и Помпея, умер в самом плачевном состоянии, лишенный всего и оставленный наедине с самим собой и своей славой. Вы скажете им, что, испуская дух, он завещал всем царствующим фамилиям ужас и унижение своих последних минут.

Второго мая лихорадка достигла высочайшей силы, пульс доходил до ста ударов в минуту, и император впал в горячечный бред: то было начало агонии.

Однако у этой агонии еще было несколько моментов передышки.

В эти короткие минуты просветления Наполеон беспрестанно возвращался к наказам, которые он дал доктору Антомарки.

— Тщательно проделайте анатомическое исследование моего тела, — говорил он ему, — и в особенности желудка. Врачи из Монпелье предупредили меня, что в моей семье болезнь привратника желудка будет наследственной; я полагаю, что их заключение находится в руках Луи; попросите дать вам это заключение и сравните его с тем, что увидите сами; пусть я хотя бы своего сына спасу от этой жестокой болезни!

Ночь прошла достаточно спокойно, но на следующее утро бред возобновился с удвоенной силой.

Тем не менее к восьми часам утра он несколько ослабел, и около трех часов пополудни больной пришел в сознание.

Он воспользовался этим, чтобы позвать своих душеприказчиков и, на случай, если он полностью потеряет сознание, дал им наказ не подпускать к нему никого из английских врачей, за исключением доктора Арнотта.

Затем, пребывая во всей полноте своего рассудка и во всей силе своего гения, он прибавил:

— Я скоро умру; вы же вернетесь в Европу, и я должен дать вам несколько советов относительно поведения, которого вам следует придерживаться. Вы разделили со мной изгнание, так будьте верны моей памяти и не делайте ничего, что может навредить ей. Я утвердил все основополагающие принципы, вдохнул их в мои законы, в мои деяния, и среди них нет ни одного, который не был бы освящен мною. К несчастью, обстоятельства были тяжелыми, и я вынужден был судить и строго наказывать; затем настало время невзгод, я не смог ослабить тетиву, и Франция лишилась либеральных институтов, которые я готовил ей. Она судит меня снисходительно, она принимает в расчет мои намерения, она дорожит моим именем и моими победами; подражайте ей. Будьте верны взглядам, которые вы защищали, и славе, которую мы обрели; вне этого есть лишь позор и смута.

Утром 5 мая болезнь достигла своего апогея: жизнь в больном свелась к растительному существованию, мучительным хрипам; дыхание становилось все более и более неощутимым; широко раскрытые глаза оставались неподвижными и тусклыми.

Отдельные неясные слова, последние вспышки разума, охваченного горячкой, время от времени затихали на его устах.

Последними словами, которые удалось разобрать, были «голова» и «армия».

Затем голос затих, разум, казалось, угас, и даже доктор решил, что жизненное начало иссякло.

Однако около восьми часов пульс снова появился; смертельная пружина, затворившая уста умирающего, казалось, разжалась, и несколько глубоких последних вздохов вырвалось из его груди.

В половине одиннадцатого пульс исчез, в одиннадцать с минутами императора не стало…

Через двадцать часов после смерти своего достославного пациента доктор Антомарки провел, как неоднократно наказывал ему Наполеон, вскрытие тела; затем он извлек сердце и поместил его, в соответствии с полученными распоряжениями, в спирт, чтобы передать Марии Луизе.

Однако в этот момент явились душеприказчики и сообщили об отказе сэра Гудсона Лоу выпустить с острова Святой Елены не только тело императора, но даже какую-нибудь часть этого тела.

Ему надлежало остаться на острове.

Труп был пригвожден к эшафоту.

Тотчас же занялись выбором места для погребения императора, и предпочтение было отдано уголку, который Наполеон видел лишь однажды, но о котором всегда говорил с удовольствием; сэр Гудсон Лоу дал согласие на то, чтобы могила была выкопана в этом месте.

Закончив вскрытие, доктор Антомарки соединил посредством швов разделенные части, обмыл тело и предоставил его заботам камердинера, облачившего его в наряд, который имел обыкновение носить император и включавший кюлоты из белого кашемира, белые шелковые чулки, высокие ботфорты с небольшими шпорами, белый жилет, белый галстук, поверх него черный галстук, застегнутый сзади, наплечную ленту ордена Почетного Легиона, мундир полковника гвардейских егерей, украшенный орденами Почетного легиона и Железной короны, и, наконец, треугольную шляпу.

Одетое таким образом тело Наполеона было вынесено из комнаты 6 мая, в пять часов сорок пять минут, и положено в маленькой спальне, превращенной в траурную часовню.

Руки покойного были свободны; он был простерт на своей походной койке; рядом с ним лежала его шпага; на груди виднелось распятие; синий плащ, в котором он был при Маренго, покрывал его ноги.

Тело оставалось выставленным таким образом в течение двух дней.

Утром 8 мая тело императора, которому надлежало покоиться под Вандомской колонной, и его сердце, которому надлежало быть отправленным Марии Луизе, были положены в жестяной гроб с подстилкой и подушкой, обтянутыми белым атласом.

Шляпа, которая за недостатком свободного места не могла оставаться на голове покойного, была помещена у его ног.

Вокруг тела рассыпали пуговицы с имперскими орлами и образцы всех монет с изображением Наполеона, отчеканенных за время его царствования; туда же положили столовый прибор императора, его нож и тарелку с его гербами.

Этот первый гроб был заключен во второй гроб, из красного дерева, помещенный в третий, свинцовый, который в итоге поставили в четвертый гроб, снова из красного дерева, похожий на второй, но большего размера; затем упомянутый четвертый гроб поставили на то место, где прежде было выставлено тело императора.

В половине первого солдаты гарнизона перенесли гроб в большую садовую аллею, где его поджидал катафалк; гроб накрыли фиолетовым бархатом, поверх него бросили плащ, в котором Наполеон был при Маренго, и траурный кортеж двинулся в путь в следующем порядке: аббат Виньяли, в священническом облачении, в сопровождении юного Анри Бертрана, несущего серебряную кропильницу с кропилом;

доктор Антомарки и доктор Арнотт;

лица, имевшие поручение надзирать за катафалком, влекомым четырьмя лошадьми, которыми управляли конюхи, и эскортируемым с каждой стороны дюжиной гренадеров без оружия: они должны были нести гроб на плечах, если плохое состояние дороги помешает колеснице двигаться дальше;

юный Наполеон Бертран и Маршан, оба пешком и по обе стороны катафалка;

граф Бертран и Монтолон, верхом, непосредственно за катафалком;

часть свиты императора;

графиня Бертран с дочерью Гортензией в коляске, запряженной двумя лошадьми, ведомыми под уздцы слугами, которые шли со стороны обрыва;

лошадь императора, ведомая под уздцы его конюшим Аршамбо;

морские офицеры, пешком и верхом;

штабные офицеры, верхом;

генерал Коффин и маркиз де Моншеню, верхом;

контр-адмирал и губернатор, верхом;

жители острова;

войска гарнизона.

Могила была вырыта примерно в четверти мили за Хатсгейтом.

Катафалк остановился возле вырытой могильной ямы, и с этого мгновения каждую минуту раздавалось по пять пушечных выстрелов.

Пока тело опускали в могилу, аббат Виньяли произносил полагающиеся молитвы; усопшего положили ногами на восток, который он завоевал, и головой к западу, которым он правил.

Затем огромным камнем, который предполагали использовать при сооружении нового дома императора, замуровали его последнюю обитель, и он перешел из времени в вечность.

После этого принесли серебряную пластину, на которой была выгравирована следующая надпись:

Однако в тот момент, когда намеревались прикрепить ее к камню, подошел сэр Гудсон Лоу и от имени правительства заявил, что на могиле может быть помещена лишь такая надпись:

VIII ПРАВЛЕНИЕ НАПОЛЕОНА

Отведем теперь взгляд от этой могилы, к которой Англия не позволяет прикрепить надгробную надпись, и взглянем на то, что за время своего десятилетнего царствования сделал для благополучия народов, для величия мира и его грядущего спокойствия человек, который в ней покоится.

По возвращении из Египта Бонапарт застал Францию в плачевном состоянии.

На западе страны — гражданская война, в Париже и в армии — бездарность, безнравственность, мошенничество.

Последние денежные ресурсы государства оседали в сундуках военных поставщиков и финансовых дельцов.

Государственная казна пуста, кредита не стало.

Нет ни религии, ни законов.

Правительства, без конца сменявшие друг друга начиная с 1792 года и к тому же чересчур занятые обороной границ, проскрипциями и важными политическими делами, мало что сделали для установления гражданского порядка.

Вдобавок ко всему этому наша слава за пределами страны была столь же шаткой, как мир и процветание внутри нее.

Первое, о чем позаботился, придя к власти, Бонапарт, это погасить, насколько возможно, взаимную ненависть партий, всех примирить, всех сблизить.

Помилование фрюктидорских ссыльных, возвращение эмигрантов, умиротворение Вандеи и Конкордат, то есть умиротворение Церкви, являются следствием этой обширной и плодотворной политики.

Она проявляет себя и в менее значительных делах.

Рядом со статуями Гоша, Жубера и Марсо он устанавливает надгробные памятники Конде, Тюренну, Вобану.

Одной рукой он помогает сестре Робеспьера и матери герцога Орлеанского, другой — поддерживает вдову Байи и последнюю из рода Дюгеклена.

В то же время он приводит в порядок наше рыхлое законодательство, а лучше сказать, создает его заново.

На заседаниях своего совета он лично трактует эти трудные материи, которым никогда не обучался и которые постигал интуитивно, и разъясняет их таким выдающимся правоведам, как Тронше и Порталис, вызывая у них удивление.

Плодом этих замечательных обсуждений является полный свод законов: во Франции установлен гражданский порядок.

Точно так же будет снизу доверху перестроена система управления.

Он ко всему приложит свою руку, и повсюду из хаоса внезапно появится порядок.

При всем расхождении мнений по поводу политического устройства Империи, все единодушно удостоверяют силу и авторитет ее системы управления.

На вершине этой системы управления Наполеон поместил Государственный совет как замковый камень всего здания.

Он лично возглавлял его заседания дважды в неделю.

Именно там, под его наблюдением и по его оплодотворяющему слову, вырабатывались планы всех великих работ в Империи, все постановления, все законы: Законодательный корпус и Сенат лишь утверждали меры, уже обдуманные и намеченные Советом.

Ничто не ускользало от его руководства и его надзора: префектуры, коммуны, судебные ведомства, образовательные ведомства и даже министерства — все так или иначе зависело от него; в нем заключалось единство Империи.

Именно это единство, это безмолвие народного представительства позволило императору осуществить за десять лет своего правления работы, которые совещательные ассамблеи не выполнили бы и за пятьдесят лет.

Возможно, этим уравновешивается отсутствие политических свобод.

Но, дабы не призывать на самом деле народ к осуществлению его политических прав, император никогда не забывал о нем.

Благосостояние народа постоянно занимало его.

В письме, адресованном министру внутренних дел и датированном 14 ноября 1807 года, он связывает высочайшую мысль о славе своего царствования с уничтожением нищенства во всей Империи.

Нередко он подстрекал публицистов высказываться о средствах улучшить участь бедных классов общества.

Он создавал дома призрения, учредил общество материнства, восстановил институт сестер милосердия, давал дотацию богадельням и возвратил им имущество, отчужденное указом Конвента.

Он хотел, чтобы церковные церемонии были бесплатными для бедных, чтобы похороны неимущих совершались благопристойно.

«Нельзя лишать бедняков, коль скоро они бедны, того, что утешает их в бедности», — говорил он.

И он приказал, чтобы черный креп, которым драпируют стены церкви для панихиды по богачу, не снимали до тех пор, пока не проведут заупокойную службу по бедняку.

Если после всего сказанного у кого-то еще остались сомнения в заботливости, которую он проявлял по отношению к народным массам, и в благополучии, которое он им обеспечил, то разве требуется какое-либо иное доказательство этому, кроме совершенного покоя, в котором пребывала страна, когда все ее вооруженные силы находились вне ее пределов и потому любые репрессивные меры внутри нее были бы невозможны?

В наши времена десятилетнее царствование без гражданских войн и мятежей представляется событием, не лишенным величия.

При всем абсолютизме имперского правления оно не боялось просвещения.

Напротив, Наполеон хотел, чтобы народ просвещали.

«Лишь тот, кто хочет обманывать народ и править к собственной выгоде, — говорил он, — может иметь желание удерживать его в невежестве; ибо, чем больше народ будет просвещен, тем больше в нем станет людей, убежденных в необходимости законов, в потребности защищать их, и тем более устойчивым, счастливым и благополучным будет общество. И если может когда-либо произойти, что просвещение окажется вредным для масс, то будет это лишь в том случае, когда правительство, враждебное интересам народа, поставит его в безвыходное положение и обречет низший класс на вымирание от нищеты».

Отсюда мощный толчок, который он придал всем ступеням народного просвещения, особенно преподаванию физических и математических наук.

Науки эти отбрасывают яркий отблеск на его царствование.

Лаплас, Лагранж, Монж, Бертолле, Кювье, Биша — огромное количество великих талантов и могучих гениев поставили Францию во главе ученого мира.

Но, что бы там ни говорили, и для искусства не была потеряна эпоха, где сошлись одновременно Бернарден де Сен-Пьер, Шатобриан, г-жа де Сталь, Беранже, Лемерсье, Тальма́, Меюль, Гретри, Гро, Давид, Канова и Прюдон и где формировался Жерико.

Многие слишком часто смешивали, с точки зрения художественной и литературной жизни, влияние эпохи Империи с агонизирующим влиянием восемнадцатого века, и мало задумывались о том, что литература не создается сама собой, а искусства не возникают в один день: для этого недостаточно обладать миллионами и волей, нужно иметь еще и время.

Однако можно с полным основанием сказать, что толчок этому был дан императором; что обширные идеи, которые он посеял на своем пути, слава и величие, которыми он обильно оросил всю нацию, еще долгое время будут способствовать, даже без нашего ведома, славе и величию наших искусств и нашей литературы.

Несколько слов об организации финансов Консулата и Империи.

С 1802 по 1810 год с государственными долгами было покончено.

Начиная с 1803 года поступления в казну — явление уникальное в Европе — стали превышать расходы.

Только чрезвычайные вооружения и бедствия в последние три года существования Империи смогли пресечь это процветание: до 1811 года, несмотря на состояние непрекращающейся войны, государственный бюджет ни разу не достигал 800 000 000 франков.

Если читатель желает знать, на какие огромные работы расходовались подобные ресурсы, представление об этом могут дать сведения, причем далеко не полные, содержащиеся в нижеследующем докладе.

«Господа!

Его Величество повелел мне ознакомить вас с положением внутренних дел в Империи в 1811 и 1812 годы.

Вы с удовлетворением увидите, что, хотя состояние войны на море и на континенте вынуждает нас держать наготове огромные войска, наше население продолжает расти; что наша промышленность успешно развивается; что никогда у нас земли не возделывались лучше, а мануфактуры не процветали в большей степени; что ни в какую эпоху нашей истории богатство не получало большего распространения в различных классах общества…

В 1789 году население Франции составляло 26 миллионов человек… Нынешнее население Империи — 42 700 000 душ, из которых 28 700 000 относятся к департаментам старой Франции… Это означает прирост в 2 700 000 душ, то есть почти на одну десятую за двадцать четыре года.

Франция, по обширности территории и плодородию земель, должна рассматриваться как государство по преимуществу сельскохозяйственное.

Тем не менее она была вынуждена долгое время прибегать к помощи своих соседей, чтобы обеспечить ряд своих насущных потребностей. Теперь она почти полностью освободилась от такой необходимости.

Средний урожай зерна во Франции составляет 270 миллионов квинталов, из которых надо изымать 40 миллионов для посевов…

Население Империи составляет 42 миллиона человек; таким образом, наш средний урожай дает 520 фунтов зерна на каждого; это превышает все потребности, как они оценивались в различные эпохи.

После долгих изысканий, проводившихся по приказу прежнего правительства, эту потребность определили в 470 фунтов, и было решено, что в среднем Франция производит количество зерна, необходимое для такого потребления.

Стало быть, наш сбор зерновых увеличился на одну десятую…

После зерновых главным продуктом нашей земли является вино.

В среднем Франция производит в год 40 миллионов гектолитров вина…

До Революции доход от экспорта вина составлял 31 миллион франков; ныне он составляет 47 миллионов.

Доход от экспорта водки составлял 13 миллионов франков; ныне он составляет 30 миллионов.

В 1791 году потребление вина во всей Франции оценивалось лишь в 16 500 000 гектолитров. Ныне оно более чем удвоилось, в то время как присоединенные к Империи территории увеличили численность ее населения от силы на треть…

Восстановлен порядок в лесном хозяйстве; сажаются новые леса и сохраняются старые; дороги и каналы делают доступными те леса, какие прежде не могли эксплуатироваться; многочисленные гражданские, военные и морские строительства в изобилии снабжаются лесоматериалами, и мы ввозим древесину из-за границы лишь на 5 миллионов франков в год; до 1789 года мы ввозили ее на 11 миллионов…

Ежегодно мы производим растительного масла на 250 миллионов франков. Двадцать пять лет тому назад мы ввозили его из-за границы на 20 миллионов франков; сегодня мы не только обходимся без внешних закупок, но и вывозим его каждый год на 5 или 6 миллионов…

Табак культивировался прежде лишь в виде исключения и лишь в некоторых наших провинциях… Ежегодно он обходился нам от 8 до 10 миллионов франков… Сегодня 30 миллионов фунтов табака производятся на 30 000 арпанах наших земель, отданных под эту культуру. Средняя стоимость сырого листа составляет 12 миллионов франков, и мы получаем из-за границы лишь минимальные количества табака, необходимые для изготовления высококачественных смесей…

Наш средний урожай шелка составляет 22 миллиона фунтов коконов…

Прежде мы импортировали шелковой пряжи на 25 миллионов франков. В последние четыре года среднегодовой импорт составляет 10 миллионов, и в то же время мы увеличили экспорт шелковых тканей вдвое в стоимостном выражении…

Этим улучшением мы во многом обязаны совершенствованию выращивания шелковичных червей. В старой Франции чистый продукт коконов оценивался всего лишь в 2 миллиона франков.

35 миллионов баранов дают нам 120 миллионов фунтов шерсти, из которых 9 миллионов фунтов являются тонкой или улучшенной шерстью. Стоимость этого сырого продукта составляет 129 миллионов франков. Улучшенные виды шерсти являются результатом улучшения породы 1 500 000 баранов; поголовье таких баранов постоянно растет, но улучшение это стало ощутимым лишь недавно.

Старательно развивается внедрение системы, которая повсюду, где частное предпринимательство не смогло бы действовать достаточно эффективно, делает доступными для земледельцев простые средства усовершенствования производства.

Уже в этом году двадцать восемь депо для случных баранов-мериносов, созданные заботами администрации, улучшили племя 54 000 овец.

Образцы превосходной породы сохраняются в многочисленных хозяйствах, созданных крупными собственниками, и в десяти овчарнях, принадлежащих государству…

Коневодство находилось в чрезвычайном небрежении в эпоху наших смут; администрация успешно занимается восстановлением наиболее полезных пород.

Отборные жеребцы-производители ежегодно обеспечивают улучшение потомства 60 000 кобыл; одни только депо, содержащиеся правительством, насчитывают 1 400 жеребцов-производителей…

Поголовье крупного рогатого скота значительно возросло, уход за ним улучшился, средняя продолжительность его жизни увеличилась. Двадцать лет тому назад экспорт и импорт скота почти равнялись друг другу; ныне экспорт в три раза превышает импорт: он достигает 10 миллионов франков…

Прежде наш импорт сливочного масла и сыров намного превосходил наш экспорт; сегодня дело обстоит противоположным образом; в 1812 году экспорт составил 10 миллионов франков…

Наши железные рудники, поставлявшие в 1789 году 1 960 000 квинталов чушкового чугуна и 160 000 квинталов литейного чугуна, ныне дают 2 860 000 квинталов материала первого вида и 400 000 квинталов второго; это увеличение более чем наполовину…

Угольные шахты дают продукции на 50 миллионов франков; это в пять раз превышает стоимость угля, добытого Францией в 1790 году; однако бо́льшая часть этого прироста обеспечивается за счет территорий, присоединенных к Империи…

В этом кратком обзоре продукции нашего сельского хозяйства я говорю лишь о нескольких главных ее видах; мне приходится оставить в стороне большое число других ее видов, которые, будучи менее важными, если рассматривать их по отдельности, имеют все вместе большую стоимость…

Общая стоимость продукции, производимой ежегодно нашей прекрасной землей, составляет 5 031 000 000 франков, учитывая лишь необработанное и первичное сырье.

Уже было отмечено, что стоимость шелка-сырца, производимого во Франции, составляет 30 миллионов франков.

Из Итальянского королевства мы получаем шелковой пряжи еще на 10 миллионов. Эта продукция стоимостью в 40 миллионов позволяет произвести шелковых тканей на 124 миллиона. Таким образом, производство дает нам прибыль в 84 миллиона, троекратно превышающую стоимость сырья.

Мы экспортировали в 1812 году шелковых тканей, гладких и меланжевых, на 70 миллионов франков…

Город Лион, занимающий первое место по производству и продаже шелковых тканей, поддерживает сегодня в рабочем состоянии 11 500 ткацких станков; в 1800 году их было лишь 5 500…

Число наших суконных мануфактур ощутимо возросло; рост зажиточности населения сильно повлиял на уровень внутреннего потребления, особенно тонких шерстяных тканей…

Число ткацких станков и рабочих, производящих сукно, трикотаж и другие виды шерстяных тканей, более чем удвоилось после 1800 года…

Ежегодно мы продаем сукна за границу на 28 миллионов франков…

Среднегодовой показатель нашего прежнего экспорта сукна составлял лишь 19 миллионов.

Мы освоили производство кашемиров и с помощью изобретенных машин усовершенствовали различные технологические процессы…

Увеличилось производство хлопчатобумажных тканей.

Не прекращая использовать коноплю и лен собственного производства, мы ежегодно импортируем этого сырья на 11 миллионов франков…

Общая стоимость тканей, волокна и снастей, производимых во Франции из льна и конопли, составляет 232 миллиона франков.

Однако в эту цифру входит стоимость сырья — на 80 миллионов отечественной продукции и на 13 миллионов ввезенной…

Данный вид производства ежегодно приносит нашей внешней торговле 37 миллионов франков…

Эта цифра, 37 миллионов, была такой же и до 1790 года.

Но прежде мы получали этих тканей из-за границы на 18 миллионов франков в год; сегодня мы получаем их лишь на 7 миллионов. Таким образом, сегодня мы обладаем здесь несомненным преимуществом…

Хлопок позволяет использовать в мануфактурном производстве присущие ему замечательные свойства.

Изобретенные машины сделали возможным прядение тончайшей хлопковой нити. Правительство предложило премию в один миллион франков изобретателю механизма, который усовершенствует прядение льна настолько же, насколько усовершенствовано теперь прядение хлопка, и таким образом снизит цену работы, необходимой для использования нашего сырья.

Однако хлопчатобумажная пряжа по-прежнему сохраняет преимущества, не признавать которые было бы вредно. Правительству пришлось озаботиться изысканием возможностей получать из-за границы лишь хлопок-сырец, а всю прибыль от производства оставлять во Франции.

Долгое время все кругом твердили, что самая важная часть этого производства не может быть нашей и что за границей тканьё и даже прядение всегда будет более совершенными.

Для начала наши законы запретили ввоз любых тканей из-за границы; все опасались последствий этого запрета, но уже вскоре множество ткацких станков начали производить у нас хлопчатобумажные ткани такого высокого качества, какого никогда не могли достичь наши заграничные конкуренты.

Тем не менее они продолжали поставлять нам пряжу, из которой мы производили эти ткани… И тогда был введен еще один запрет. С тех пор мы избавились от любых поставок из-за границы для какой-либо отрасли хлопчатобумажного производства и не только не закупаем сегодня мануфактурную продукцию такого рода, но и сами поставляем ее на 17 миллионов франков за пределы страны.

До 1790 года во Францию ежегодно ввозили хлопка на 24 миллиона франков, будь то в пряже или в волокне. Такова была стоимость 12 миллионов фунтов хлопка; еще на 13 миллионов франков ввозилось готовой продукции, да и контрабандный ввоз полотна и муслина был значителен.

В то время семьдесят тысяч рабочих были заняты на различных этапах хлопчатобумажного производства во Франции.

Когда наши смуты закончились, во Францию, начиная с X года и вплоть до 1806 года, ежегодно ввозилось хлопка на 48 миллионов франков.

Кроме этого, мы закупали тканей на 46 миллионов франков.

Вначале ввоз тканей и пряжи был снижен до одного миллиона франков, и вот уже два года, как он полностью прекращен. Напротив, теперь мы сами экспортируем ткани, и среднегодовая стоимость экспорта составила 17 миллионов франков.

В хлопчатобумажной промышленности занято теперь 233 000 рабочих…

Метод, позволяющий использовать каменный уголь вместо древесного в кузнечном производстве и доменных печах, сделался вполне надежным.

Добыча других полезных ископаемых, таких, как медь, квасцы, гипс, карьерный мрамор и пр., приносит 12 миллионов франков.

Мануфактуры, использующие в качестве сырья металлы, — скобяные, ножевые, оружейные и бронзовые, а также мастерские по изготовлению золотых и серебряных изделий, ювелирных украшений, часов, зеркал, стекла и фарфора еще не стали обеспечивать по отдельности значительную экспортную выручку ежегодно, но все вместе они приносят 42 миллиона франков в год, тогда как до 1790 года приносили лишь 38 миллионов…

Все вышеупомянутые промышленные предприятия доставляют нам доход в один миллиард триста миллионов франков в год.

Желание содействовать удовлетворению наших нужд, не прибегая к поставкам из-за границы; совершенствование механических и химических ремесел; изобретательный и предприимчивый дух французов — все это, благодаря новым полезным открытиям и новым технологиям, улучшило наши старые сельскохозяйственные культуры и наши промышленные производства…

Заменить в нашем потреблении сахар, индиго и кошениль, ввозимые из колоний; найти на юге Европы хлопок, а у нас самих обнаружить соду, способную насытить наши рынки, — все это казалось чем-то невозможным…

Уже в этом году мануфактуры, занимающиеся переработкой сахарной свеклы, дадут нам 7 миллионов фунтов этого пищевого продукта. Сахар будет изготавливаться на трехстах тридцати четырех мануфактурах, почти все из которых теперь уже действуют…

Индиго занимает первое место среди красящих веществ. Некогда Франция, получавшая индиго в огромных количествах, заготавливала его на 9,5 миллионов франков в год; в течение шести лет, начиная с 1802 года, средняя стоимость ежегодного импорта составляла 18 миллионов; в течение пяти лет, начиная с 1808 года, она снизилась до 6 или 7 миллионов…

Нашим ученым-химикам удалось извлечь из вайды чистый крахмал индиго…

Уже в настоящее время начали работать многочисленные мануфактуры, производящие индиго, которое во всех отношениях похоже на лучшее индиго Индии и обходится нам в 10 франков за фунт. Наши красильные фабрики потребляют 12 миллионов фунтов индиго, стоимость которого составляет 12 миллионов франков.

Алую краску добывали прежде исключительно из кошенили; красная краска из марены, менее красивая, была к тому же куда менее стойкой. Братья Гонены из Лиона, опытнейшие красильщики, долгое время искавшие способ получать из марены краску с такими же свойствами, как краска из кошенили, добились в этом полного успеха. Прежде Франции приходилось использовать кошенили на один миллион франков…

Хлопок уже несколько лет выращивают в Римском департаменте… Урожаи его достигают ста тысяч фунтов, и акклиматизацию этого растения можно считать состоявшейся…

Франция ежегодно получает три миллиона фунтов хлопка из Неаполитанского королевства, где он сделался одной из важнейших сельскохозяйственных культур…

Сода является важнейшим продуктом для наших мануфактур, который в прежние времена нам могла дать лишь морская торговля; двадцать пять лет тому назад мы ввозили ее из-за границы на 3 500 000 франков ежегодно. В течение девяти лет, начиная с 1802 года, среднегодовая стоимость ввозимой соды составляла 5 500 000 франков. Химии удалось создать это вещество, используя в качестве сырья соль, которой у нас в избытке и стоимость которой настолько невысока, что в торговле цена на соду упала на две трети, несмотря на полный запрет ввоза иностранной соды…

Общая стоимость этой новой продукции, произведенной из нашей соли и нашей промышленностью, доходит до 65 миллионов франков, причем цифра эта поддается весьма быстрому росту; одновременно мы избавились от ежегодной платы в 90 миллионов, которые нам приходилось отдавать чужим странам, главным образом Англии.

При этом другие отрасли нашего сельского хозяйства и нашей промышленности никоим образом не будут сокращаться.

70 000 арпанов, предназначенные для выращивания сахарной свеклы, оставались под паром.

30 000 арпанов, отданные под вайду, составляют весьма незначительную часть нашей территории; к тому же они получат удобрения, которые увеличат урожаи культур, посеянных вслед за ней.

Марена имеется у нас в количестве, превосходящем все наши нужды: мы экспортируем ее на 1 600 000 франков, так что она лишь получит более полезное применение.

Наши соляные пруды способны давать неограниченное количество сырья для производства соды, и дополнительная выгода, которой мы обязаны этому открытию, заключается в возможности еще больше эксплуатировать наши ценные соляные копи…

Торговля Империи, с ее ежегодной выручкой более 7 миллиардов, даже без учета стольких прочих подлинных или условных показателей, включаемых в оценки тех, кто занимается подсчетами в области политической экономии, по необходимости обширна.

Если бы мы выискивали чисто коммерческие показатели, то, не побоюсь сказать, наши показатели поднялись бы до 10 миллиардов.

В 1789 году, одном из тех годов, когда внешняя торговля Франции была самой значительной, она доходила лишь до 357 миллионов франков в экспорте, и до 400 миллионов в импорте, ибо не следует считать импортом 236 миллионов, которые мы получали из наших колоний, являвшихся тогда составной частью Франции.

Из оценки импорта следует вычесть наличные деньги, представляющие собой оплату, которая производилась вне пределов страны за кое-какие виды нашего экспорта.

Таким образом, за вычетом 55 миллионов франков звонкой монетой, импорт Франции в 1789 году составлял в действительности лишь 345 миллионов; экспорт же составлял 357 миллионов: это торговля примерно в 360 миллионов, как в пассиве, так и в активе. Она не составляла и пятнадцатой части нашей внутренней торговли.

Сравним нашу внешнюю торговлю того времени с ее нынешним состоянием.

При этом я буду рассматривать наши колонии как составную часть Франции, а нашу торговлю с ними — как внутреннюю.

Таким образом, в 1812 году экспорт отечественных продуктов превзошел самые большие значения, до которых он когда-либо поднимался в прошлом.

Импорт, напротив, постоянно снижался; сегодня он меньше, чем был до 1790 года.

Торговый баланс, который в 1788 году, в самую благоприятную прошлую эпоху, имел положительное сальдо лишь в 75 миллионов франков, сегодня имеет его в 126 миллионов.

Среднегодовой импорт в наличных деньгах, за три года, предшествовавшие Революции, за вычетом экспорта, составлял 65 миллионов; сегодня среднегодовой импорт составляет 110 миллионов…

Именно территориальному положению, о котором я только что сказал, мы обязаны состоянием наших финансов, обладанием лучшей денежной системой в Европе, полным отсутствием бумажных денег и государственным долгом, сведенным до уровня, необходимого для нужд владельцев капиталов; именно такое положение позволяет нам противостоять одновременно морской войне и двум континентальным войнам, постоянно держать под ружьем 900 000 солдат, содержать 100 000 матросов и морских экипажей, иметь сто линейных кораблей и столько же фрегатов, состоящих на вооружении или строящихся, и тратить ежегодно от 120 до 150 миллионов франков на общественные работы.

Со времени вступления Его Величества на императорский престол было израсходовано:

Императорские дворцы восстанавливаются и расширяются.

Лувр обойдется в 50 миллионов франков, включая стоимость домов, подлежащих сносу; потрачено 21 400 000 франков.

Тюильри освобожден от всех строений, затруднявших подступы к нему; выверенный план дворца и его парка полностью осуществлен; на эти цели израсходовано 6 700 000 франков.

Напротив Йенского моста заложен дворец Римского короля… Его плановая стоимость составляет 20 миллионов; на подготовку территории под строительство израсходовано 2 500 000 франков.

Ремонтируется Версаль; на эти цели израсходовано 5 200 000 франков.

Машина Марли, подающая в него воду, заменяется пожарным насосом; траты составят 3 миллиона; проделаны работы на 2 450 000 франков.

Фонтенбло и Компьень отреставрированы; их внутреннее убранство полностью обновлено, а парки посажены заново; на эти цели потрачено 10 600 000 франков.

На дворцы Сен-Клу, Трианон, Рамбуйе, Ступиниджи, Лакен, Страсбургский и Римский израсходовано 10 800 000 франков.

Бриллианты короны, заложенные в эпоху наших смут, выкуплены; сделаны приобретения для их пополнения.

Движимое имущество короны, стоимость которого, в соответствии с установлениями, должна составлять 30 миллионов франков, равным образом пополнено.

Тридцать миллионов израсходовано на приобретение картин, статуй, предметов искусства и античности, которые были присоединены к огромной коллекции Музея Наполеона.

Все эти расходы оплачены из фондов короны и чрезвычайного фонда императора.

Забота об укреплении наших границ ни на минуту не упускалась из виду.

Проведены большие работы по упрочению системы обороны Хельдера, который является ключом к Голландии. На них потрачено 4 800 000 франков. Отныне эта крепость может считаться неприступной. Форты Лассаль, Шлюзовой, Дюкен и Морлан, защищающие вход в Зёйдерзе, и форт Тексел могут держать оборону в течение двух месяцев правильной осады. В нынешнем году они приобретут способность сопротивляться три месяца — именно такую им следует иметь. Если бы эти работы были проведены пятнадцать лет назад, Голландия не потеряла бы два своих флота.

Пока завершалось углубление внутренней гавани Антверпена, эта крепость была значительно усилена… Проделанные работы оцениваются в 8 400 000 франков. Сегодня она является одной из самых мощных наших крепостей…

Флиссинген служит объектом внимания наших военных инженеров начиная с 1809 года; мы израсходовали на него 11 300 000 франков… Теперь эта крепость может выдержать сто дней правильной осады. Более шести тысяч солдат обеспечены там убежищами, защищающими от попадания бомб. В 1809 году ничего подобного не было.

Значительные усовершенствования проведены в Остенде; там построены два каменных форта на дюнах; на это потрачено 4 миллиона франков.

Порт Шербур обнесен теперь обширным поясом укреплений, который израсходованные на него 3 700 000 франков сделали способным выдержать осаду. В начале нынешнего года на соседних высотах завершено строительство четырех фортов…

Укрепления Бель-Иля, Киберона и Ла-Рошели усовершенствованы; новые форты сооружаются на острове Экс, на острове Олерон, в устье Жиронды, в Тулоне, на Йерских островах, в Специи, в Порто Феррайо.

Все самые важные батареи на наших берегах полностью закрыты сводчатыми башнями, непроницаемыми для бомб и оснащенными пушками.

С каждым годом возрастает мощь Корфу; вокруг крепости возводятся укрепленные лагеря.

Наша наземная линия обороны у берегов Рейна получила новое развитие. Строительство в Келе завершено. Укрепления в Касселе и Майнце обошлись в 5 700 000 франков, в Юлихе — в 3 800 000 франков, в Везеле — в 4 700 000 франков.

Продолжается работа над такими же усовершенствованиями в Алессандрии, где потрачено уже 25 миллионов франков.

Менее значительные крепости получили денежные средства, соответствующие их нуждам; траты на это составили 71 миллион франков.

Стоимость утвержденных Его Величеством обширных проектов по сооружению Шербурского порта доходит до 75 миллионов франков. Гавань, вырытая в каменистом грунте, глубиной в 28 футов ниже уровня моря при отливе, уже через несколько месяцев примет наши высокобортные суда; на эти работы потрачено 28 миллионов. Дамба, которая обезопасит рейд как от вражеских нападений, так и от воздействия бурь, а также все сооружения, необходимые для устройства крупного порта, будут завершены менее чем через десять лет,

Антверпен не обладал прежде никаким морским портом; сегодня этот город имеет арсенал, где строятся одновременно двадцать линейных кораблей, и шлюзованную гавань, где может стать на якорь весь наш флот; уже теперь сорок два линейных корабля могут обрести там удобное и надежное убежище. Эти работы стоили 18 миллионов франков,

Флиссенген восстановлен; на реконструкцию причалов и складов израсходовано 5 600 000 франков; дно шлюза опущено на четыре фута, вследствие чего портовый бассейн получил возможность, которой он не обладал прежде, — принимать корабли первого ранга. Шесть кораблей могут входить туда или выходить оттуда одновременно.

Сама природа указала Ньиве-Дипу быть арсеналом, верфью и портом Голландии; но, окруженный непрочными дамбами, лишенный причалов, он предоставлял кораблям лишь весьма ненадежную стоянку. Там произведены работы на 1 500 000 франков. Теперь двадцать пять линейных кораблей смогут швартоваться у причала и оставаться там в полнейшей безопасности. Через три года работы в Ньиве-Дипе будут завершены.

Порт Гавра редко бывал доступен для фрегатов: каждый раз в нем у входа на фарватер образовывалась галечная мель; теперь там сооружен промывной шлюз, обеспечивающий свободный проход судов; строительство причалов и портовых бассейнов продолжается. Стоимость произведенных работ составляет 6 300 000 франков. Через два года все сооружения будут завершены.

Значительная часть территории, которую занимает прибрежная полоса Дюнкерка, представляла собой не что иное, как болото; его порт был заилен, 5 миллионов франков было выделено на то, чтобы построить шлюз у края фарватера и обеспечить сток воды из болота; потрачено уже 4 500 000 франков; работы на оставшиеся 500 000 франков будут завершены до конца года.

Заиливание фарватера Остенде приобрело огромные масштабы; все части порта пострадали от долгого небрежения; прекрасный Слейкенский шлюз нуждался в восстановлении; на все эти работы израсходовано 3 600 000 франков. Построенный промывной шлюз обеспечивает свободный проход судов по фарватеру.

Порт Марселя, и без того слишком тесный, становился неработоспособным из-за наносов ила. На его очистку потрачено 1 500 000 франков…

Помимо финансирования крупных проектов, только что перечисленных мною, 50 миллионов франков было выделено на поддержание других морских гаваней — в Бресте, Рошфоре, Тулоне, Генуе, Специи, Дьеппе, Кале, Сен-Валери, Байонне — и большого числа менее значительных портов, усеивающих все наши берега.

… В Альпах полностью проложены дороги: из Парижа в Милан через Симплон, из Парижа в Турин через Ла-Морьен и Мон-Сени, из Испании в Италию через Мон-Женевр…

Эти дороги обошлись в 22 400 000 франков; общая стоимость проектов составляет 30 600 000 франков; оставшиеся 8 200 000 франков будут израсходованы на строительство придорожных приютов и некоторые усовершенствования.

На дорогу из Лиона в Геную через перевал Лотаре потрачено 1 800 000 франков из 3 500 000 франков, которые она будет стоить.

Дорога из Чезаны в Фенестрелле через перевал Сестриере станет дополнением к предыдущей; она будет закончена в 1813 году и обойдется в 1 800 000 франков, 800 000 из которых уже потрачены.

Дорога из Ниццы в Геную будет стоить 15 500 000 франков; 6 500 000 франков из них уже использовано, и это позволило установить сообщение на участках между Ниццей и Вентимильей, а также между Савоной и Генуей; оставшиеся 9 000 000 франков пойдут на то, чтобы завершить эту дорогу, которая соединит Марсель с Римом, не покидая краев с теплым и умеренным климатом.

В Апеннинах проложена дорога из Савоны в Алессандрию. Общая стоимость проекта составляет 4 000 000 франков; потрачено 2 600 000 франков.

Дорога из Порто Маурицио в Чеву, дорога из Генуи в Алессандрию через перевал Джови, дорога из Генуи в Пьяченцу и дорога из Специи в Парму, которые свяжут все морские побережья внутри наших итальянских департаментов, еще строятся; общая стоимость этих проектов составляет 13 600 000 франков; к настоящему времени произведено работ на 3 000 000 франков. Сообщение из Специи в Парму будет открыто к концу этого года.

Прежде никакой дороги из Бордо в Байонну не было и пески Ландов можно было преодолеть лишь с немалым трудом и бесчисленными задержками; 8 000 000 франков выделено на прокладку там мощеной дороги, произведено работ на 4 200 000 франков; дорога будет завершена в 1814 году; она была бы закончена уже к настоящему времени, если бы залежи песчаника, обеспечивающие ее правильное и надежное строительство, были обнаружены раньше.

Пески и болота, перерезанные дамбами и рвами, делали сообщение между Антверпеном и Амстердамом медленным и трудным, а то и полностью прерывали его. Дорога, которую нужно проложить между ними, на две трети уже замощена; ее строительство будет завершено в 1813 году. Из 6 300 000 франков, которые она должна стоить, на сегодняшний день потрачено 4 300 000 франков.

Дороги из Везеля в Гамбург три года назад не существовало; ныне она проложена на всем протяжении и на нескольких участках полностью завершена; она будет стоить 9 800 000 франков. Уже произведено работ на 6 000 000 франков.

Поскольку между Маастрихтом и Везелем никакой постоянной дороги среди песков прежде проложено не было, построена дорога, которая обошлась в 2 100 000 франков.

Дорога из Парижа в Германию была едва намечена на участке между Мецем и Майнцем; 5 000 000 франков превратили ее в одну из лучших дорог Империи.

Помимо упомянутых расходов, в течение девяти лет было потрачено 219 миллионов франков на содержание огромного числа дорог, которые пересекают Империю во всех направлениях и состояние которых с каждым годом заметно улучшается.

Двенадцать миллионов потрачено на строительство мостов, теперь уже полностью завершенных: в Верчелли через Сезию, в Тортоне через Скривию, в Туре через Луару, в Лионе через Сону, рядом с Архиепископством, а также на строительство всех мостов на дороге из Лиона в Марсель, прежде столь ненадежной из-за рек и ручьев, которые ее пересекают.

Два больших моста сооружаются в наших заальпийских департаментах: это мост в Турине через По, на который потрачено 1 850 000 франков из выделенных на него 3 500 000 франков, и мост в Рондиссоне через Дору, который будет завершен в этом году; на него выделено 1 100 000 франков, из которых 820 000 франков уже израсходовано.

Береговой устой и несколько опор моста в Бордо, уже построенные, гарантирует полный успех строительства; они обошлись в 1 000 000 франков. Этот мост, строительство которого прежде считалось невозможным, обойдется в 6 000 000 франков.

Руанский мост, вместе с работами по устройству набережных, будет стоить 5 000 000 франков; из них 800 000 франков уже потрачено.

Роаннский каменный мост, на дороге из Парижа в Лион, обошелся уже в 1 500 000 франков; на его завершение уйдет еще 900 000 франков.

Еще двенадцать миллионов было израсходовано на строительство мостов меньшей значимости.

… Сен-Кантенский канал соединил Рону с Шельдой, Антверпеном и Марселем и сделал Париж центром огромной сети водных путей сообщения. Его строительство обошлось в 11 миллионов франков. Навигация по этому каналу, подземному на протяжении трех льё своего пути, полностью открыта, В первые восемь месяцев 1812 года 756 судов, груженных углем, и 231 судно, груженное зерном, проследовали по этой новой дороге, которую часто используют и другие отрасли торговли.

Сооружение Соммского канала, который соединится с Сен-Кантенским каналом у порта Сен-Валери, обойдется в 5 миллионов; уже произведено работ на 1 200 000 франков.

Канал из Монса в Конде, исходную точку перевозки по Шельде угля из богатых угольных шахт Жемаппа, обойдется в 5 миллионов; 3 миллиона уже потрачено.

Сооружены многочисленные шлюзы для улучшения навигации на Сене, Обе и Марне, Эти усовершенствования, проектная стоимость которых оценивается в 15 миллионов франков, продолжаются; потрачено уже 6 миллионов.

Среди сооруженных шлюзов особенно примечателен своими размерами шлюз в Пон-де-л’Арше.

Канал Наполеона будет завершен через четыре года и соединит Рону с Рейном; он обойдется в 17 миллионов франков, из которых 10 500 000 франков уже потрачено; фонды оставшихся 6 500 000 франков созданы и застрахованы.

Бургундский канал, важный путь сообщения между Соной и Луарой, равно как и между каналом Наполеона и Парижем, обойдется в 24 миллиона франков; из них 6 800 000 франков было использовано до конца 1812 года; оставшиеся работы стоимостью в 17 200 000 франков обеспечены специальными фондами и будут завершены в течение десяти лет.

Вскоре появится прямое сообщение Сен-Мало с устьем Вилены, без необходимости огибать Бретань. Ранский канал будет завершен через два года; он обойдется в 8 миллионов франков, из которых 5 миллионов уже потрачено.

Река Блаве сделана судоходной; навигация из нового города Наполеона (Понтиви) действует; осталось произвести работ на 500 000 франков, которые вместе с уже израсходованными 2 800 000 франков составят 3 300 000 франков, общую стоимость проекта.

Недавно начаты работы по строительству канала из Нанта в Брест; они обойдутся в 28 миллионов; 1 200 000 франков уже потрачено.

Канал из Ньора в Ла-Рошель, годный как для осушения довольно обширной местности, так и для навигации, обойдется в 9 миллионов франков; 1 500 000 франков уже потрачено.

Сходные выгоды связывают и со строительством Арльского канала. Вместе с Пор-де-Буком, где он заканчивается, канал будет стоить 8 500 000 франков; из них 3 800 000 франков уже потрачено.

Еще один канал должен сделать удобной навигацию во всей долине реки Шер; он приблизит к Луаре угольные шахты и леса, эксплуатация которых теперь затруднена; он обойдется в 6 миллионов франков; уже произведено работ на 1 100 000 франков.

Основные работы по осушению, предпринятые в административном порядке, осуществляются в Рошфоре и Котантене; их проектная стоимость оценивается в 11 500 000 франков. Произведены работы на 5 600 000 франков. Выгоды от этих работ в первую очередь уже получил Рошфор.

На работы по восстановление дамб на Шельде и в Бланкенберге израсходовано 5 800 000 франков; дамбы на реке По обошлись в один миллион франков; эти дамбы защищают целые области от морских наводнений или речных разливов.

Полуостров Перраш, который предполагалось использовать для расширения Лиона, был затоплен водами Соны. Осуществление проекта, который обойдется в 4 миллиона франков, защитит его от этой опасности; на строительство защитной насыпи и работы по поднятию уровня земли использовано 2 миллиона франков.

Помимо 67 миллионов франков, израсходованных на перечисленные мною работы, еще 55 миллионов франков были распределены на многие другие начинания.

Столице недоставало водопроводной воды в различных ее кварталах, крытых рынков и торговых рядов, а также средств для поддержания порядка и полиции для обеспечения некоторых основных нужд города.

В Париж будут проведены воды рек Бёвронны, Теруанны и Урка; вода первой из них уже поступает в город. Три главных водоразборных фонтана непрерывно изливают свои обильные воды, которые распределяются шестьюдесятью вспомогательными фонтанами.

Проведенные в Париж воды будут совместно питать Уркский канал, уже завершенный почти на всем своем протяжении вплоть до бассейна Ла-Вилетт. Один отвод, берущий начало от бассейна, уже вырытый, соединит этот канал с Сеной близ Сен-Дени. Другой соединит его с Сеной у Аустерлицкого моста.

Два этих отвода сократят навигацию на три льё излучин, которые образует Сена, и на все то время, которого требует прохождение парижских мостов.

Данные работы обойдутся в 38 миллионов франков и будут завершены через пять лет; работы проделаны уже на 19 500 000 франков; город Париж участвует в этих расходах прибылью от взимаемых им городских ввозных пошлин.

Пять строящихся в Париже огромных зданий предназначены принять весь скот, предназначенный на потребление. Их сооружение обойдется в 13 500 000 франков; половина этой суммы уже израсходована.

Крытый рынок, достаточно просторный для того, чтобы вместить 200 000 бочек вина и водки, обойдется в 12 миллионов франков. Часть этого рынка будет использоваться для торговли; произведенные затраты составляют 4 миллиона франков.

Только что реконструирован купол Хлебного рынка, ставший железным; работы обошлись в 800 000 франков.

Крытый съестной рынок будет занимать все пространство между торговыми рядами рынка Невинноубиенных и Хлебным рынком; его строительство потребует 12 миллионов франков; из них 2 600 000 франков потрачено на снос стоявших там домов.

У всех прочих кварталов Парижа будут свои собственные торговые ряды. Произведено строительных работ на 4 миллиона франков; для осуществления всего проекта необходимо 8 500 000 франков.

46 800 000 франков, в которые обойдутся городу Парижу крытые рынки, бойни и торговые ряды, принесут ему доход примерно в 3 миллиона франков, без какого-либо обременения продовольственных товаров новыми пошлинами. Плата за наем торговых мест, которую заплатят продавцы съестных припасов, будет ниже той, какую им приходится платить при нынешнем положении дел.

Сооружение хлебных амбаров и строительство мельниц и складов в Сен-Море довершит создание системы зданий, относящихся к продовольственному снабжению Парижа.

На хлебные амбары уйдет 8 миллионов франков. Из них 2 300 000 франков уже израсходовано.

Мельницы и склады в Сен-Море обойдутся примерно в те же 8 миллионов франков. Уже произведено работ на один миллион франков.

Аустерлицкий мост, мост Искусств и Йенский мост сближают кварталы Парижа, которые разделяла Сена; на их строительство ушло 8 700 000 франков. На Йенский мост требуется еще 1 400 000 франков дополнительных затрат.

Одиннадцать миллионов израсходовано на сооружение набережных; еще 4 миллиона дадут возможность завершить их, не прерывая строительных работ, по обоим берегам Сены.

Учреждено пять новых лицеев; на приобретение помещений для них потрачено 500 000 франков. Общий расход составит 5 миллионов франков.

Восстанавливаются церковь Сент-Женевьев, церковь Сен-Дени, Архиепископский дворец и Архиепископская церковь. Из 7 500 000 франков, выделенных на эти здания, потрачено 6 700 000 франков; оставшиеся 800 000 франков позволят завершить все работы в текущем году.

Строятся особняки для министерства внешних сношений и почтового ведомства; фундаменты уже заложены, что обошлось в 2 800 000 франков; на завершение проектов уйдет 9 200 000 франков.

Дворец, где разместится хранилище главного архива Империи, обойдется в 20 миллионов франков. Произведены закупки на один миллион франков.

Фасад дворца Законодательного корпуса, колонна на Вандомской площади, храм Славы, Биржа, обелиск на Новом мосту, Триумфальная арка на площади Звезды, фонтан на площади Бастилии и скульптуры, предназначенные для украшения этих сооружений, обойдутся в 35 900 000 франков; израсходованные 12 900 000 франков продвинули вперед эти строительные работы, либо позволили завершить их.

На другие работы в Париже потрачено 15 миллионов франков.

В департаментах внимание правительства нацелено в особенности на дома призрения и тюрьмы. Пятьдесят домов призрения уже построены и действуют; тридцать один находится в состоянии строительства; проекты еще сорока двух изучаются. Семь департаментов, насколько можно судить, до настоящего времени в них не нуждаются. На эти работы израсходовано 12 миллионов франков; для завершения строительства необходимо еще 17 миллионов франков.

Самыми важными тюрьмами являются те, что предназначены для лиц, приговоренных к заключению на срок более одного года.

Двадцати трех учреждений подобного рода будет достаточно для всей Империи; они вместят 16 000 осужденных. Одиннадцать из таких тюрем уже действуют; девять находятся на стадии завершения строительства; еще три лишь спроектированы.

Когда все они будут достроены, обычные тюрьмы, исправительные дома, арестантские дома и места предварительного заключения перестанут быть переполненными; размещать в них заключенных можно будет проще и достойнее.

Число этих последних заведений равно 790; из них 292 отремонтированы или находятся в исправном состоянии, 291 нуждается в ремонте, 207 подлежат перестройке.

Затраты составили 6 миллионов франков; остается израсходовать еще 24 миллиона франков.

12 500 000 франков выделено на строительство нового города Наполеона в Вандее и на прокладку дорог, которые туда приведут. Израсходовано 7 500 000 франков.

1 800 000 франков предназначены на вознаграждения тем жителям этого департамента, а также департамента Дё-Севр, которые первыми заново отстроят свои жилища; к настоящему времени распределено 1 500 000 франков.

Из 3 600 000 франков, в которые обойдется восстановление водолечебниц, эти заведения уже получили 1 500 000 франков.

Чрезвычайно важно предохранить от всякого дальнейшего разрушения развалины античного Рима. Эти работы, а также работы по улучшению навигации на Тибре и украшению этого второго города Империи обойдутся в 6 миллионов франков. Два миллиона из них уже израсходовано.

118 миллионов, израсходованные на другие работы в городах и департаментах, использованы для строительства большого числа зданий, необходимых для администрирования, отправления культа, осуществления правосудия и ведения коммерции, что во всех наших городах требует заботы со стороны государства.

Таково же было употребление миллиарда франков, выделенного на всякого рода общественные работы со времени вступления Его Величества на престол, а также 80 миллионов, позволивших пополнить казенное имущество и приумножить богатые коллекции короны.

485 миллионов было специально выделено на начинания, которые приносят значительные и долговечные результаты.

Общая стоимость проектов такого рода составляет один миллиард 61 миллион франков; еще 576 миллионов понадобятся для завершения упомянутых проектов. Опыт прошлого учит нас, что для их осуществления будет достаточно всего нескольких лет.

Эти работы, господа, ведутся во всех частях сей обширной Империи. Делегированные всеми департаментами, которые ее составляют, вы знаете, что никакой край не оставлен в забвении; эти работы оживляют как старую Францию, так и новую; как Париж и наши старые города, так и Рим, ганзейские департаменты и Голландию. Все равным образом памятно и дорого мысли императора; его заботливость не знает отдыха, пока остается возможность творить добро.

Различные вероисповедания пользуются вниманием и покровительством со стороны правительства. Священникам из заальпийских приходов, не имеющим достаточного дохода, пожалованы доплаты из императорской казны.

Декрет от 17 ноября 1811 года, обязывая коммуны оплачивать содержание викариев, в которых они нуждаются, гарантировал бывшим кюре, неспособным по возрасту или по болезни самостоятельно исполнять свои обязанности, право пользоваться всей суммой своих доходов и своего денежного содержания.

Епископские дворцы и семинарии выкуплены…

На севере страны все готово к окончательному устроению реформатского и лютеранского вероисповеданий; пасторам назначено временное денежное содержание…

Количество гражданских процессов ощутимо уменьшилось, вынесение приговоров по ним ускорилось, а судебные прения стали менее запутанными; все это является одним из положительных результатов введения нашего нового Гражданского кодекса. Отныне каждый осведомлен о своих правах и лучше знает, когда и как он может ими пользоваться.

Правительство получало жалобы на чрезмерные издержки, связанные с гонорарами адвокатов и платой судебным чиновникам. Император дал верховному судье приказ изыскать средства уменьшить эти издержки.

Количество уголовных процессов сократилось еще ощутимее, чем количество гражданских процессов. В 1801 году, когда численность населения составляла 34 миллиона человек, было открыто 8 500 уголовных дел, по которым проходило 12 400 обвиняемых. В 1811 году, при численности населения в 42 миллиона, было открыто только 6 000 уголовных дел, к которым имели отношение 8 600 обвиняемых.

В 1801 году были осуждены 8 000 обвиняемых; в 1811-м — 5 500. В 1801 году было вынесено 882 смертных приговора; в 1811-м — лишь 392. Такое сокращение становится с каждым годом все больше, и если есть еще необходимость доказывать благотворное влияние наших законов и нашего благосостояния на поддержание общественного порядка, то мы отметим, что это постоянное сокращение имеет место прежде всего в присоединенных департаментах и становится тем очевиднее, чем дольше они пребывают в составе Франции.

Администрация департаментов, коммун и благотворительных учреждений деятельна и бдительна; она усердно содействует улучшениям, которыми занимается правительство…

Муниципальные кассы содержатся так же старательно, как и кассы всех прочих финансовых учреждений.

Восемьсот пятьдесят городов имеют доходы выше 10 000 франков; их бюджеты на 1813 год большей частью утверждены.

В 1809 году число учащихся лицеев составляло всего лишь 9 500 человек, из которых 2 700 были вольноприходящими и 6 800 — пансионерами.

Ныне число учащихся составляет 18 000 человек, из которых 10 000 являются вольноприходящими и 8 000 — пансионерами.

Пятьсот десять коллежей дают образование 50 000 учащихся, из которых 12 000 являются пансионерами.

Тысячу восемьсот семьдесят семь пансионов и частных учебных заведений посещают 47 000 учеников.

Тридцать одна тысяча начальных школ дает образование первой ступени 929 000 мальчиков. Таким образом, благом общественного образования пользуется один миллион юных французов.

Нормальная школа, входящая в состав Университета, дает образование лицам, отличающимся склонностью к наукам и словесности и способностью преподавать их. Ежегодно они приносят в лицеи прекрасные традиции и усовершенствованные методики.

Тридцать пять академий, входящих в состав Университета, имеют 9 000 слушателей; две трети этих учащихся проходят курсы права и медицины.

Политехническая школа ежегодно направляет в специальные училища — инженерные, артиллерийские, мостодорожные и горные — 150 лиц, уже зарекомендовавших себя своими познаниями.

Школы Сен-Сира, Сен-Жермена и Ла-Флеша ежегодно выпускают 1 500 молодых людей, посвятивших себя военной карьере.

Число учащихся ветеринарных школ удвоилась. Интересы сельского хозяйства потребовали улучшения организации этих школ.

Академия делла Круска во Флоренции, хранительница чистейшего наречия итальянского языка, а также Амстердамский институт и Академия Святого Луки в Риме получили новые уставы и достаточные ассигнования.

Работа Института Франции продолжается; подготовлена треть составляемого им словаря, и он может быть завершен в течение двух лет; исследованиями в области нашего языка и нашей истории занято большое число членов Института.

Переводы трудов Страбона и Птолемея делают честь ученым, которые взялись их осуществить. Опубликован шестнадцатый том "Собрания ордонансов королей Франции".

Франция вследствие событий в Тулоне, гражданской войны на Юге, в Вандее и на Западе, а также боев на Кибероне понесла огромнейшие потери: тогда погибли лучшие офицеры военно-морского флота, отборная часть старшин и матросов.

С той поры наши эскадры снабжались малоопытными экипажами. Недостаточность системы учета военнообязанных моряков была осознана, ибо ресурсы, которые она поставляла, ежегодно сокращались, что неизбежно повлекло за собой постоянное превосходство неприятеля на морях и почти полное уничтожение нашей морской торговли.

Невозможно было далее скрывать от себя, что придется либо утратить надежду восстановить наш морской флот во время войны, либо прибегнуть к новым мерам. Принять первое решение означало бы поступить так же, как это сделали правительства Людовика XIV и Людовика XV, обескураженные поражением при Ла-Хоге и последствиями войны 1756 года. В ту и другую эпоху правительства отказались от военно-морского флота, прекратили строить суда и перевели все финансовые ресурсы в сухопутную армию и на другие цели; однако итоги такого нерадения оказались губительными для славы и процветания Франции…

Правильное управление финансами Империи позволяет нам совладать с издержками, которые влечет за собой создание мощного военно-морского флота, и в то же время справляться с расходами на ведение континентальных войн; короче говоря, лишь энергия нашего правительства, его твердая и непреклонная воля оказались способны устранить величайшие препятствия.

Между тем руководство военно-морского флота сознавало необходимость принять четкую и продуманную программу, которая позволила бы одновременно создавать и восстанавливать порты, строить корабли и обучать матросов.

На Ла-Манше природа всецело на стороне Англии и всецело против нас. Уже в царствование Людовика XVI стала ощущаться важность иметь порт на берегу этого пролива; был принят проект создания порта в Шербуре, а затем были заложены фундаменты дамб. Однако во времена наших гражданских смут все эти сооружения, работа над которыми оказалась прервана, пришли в негодность. Весь проект, вплоть до приемлемости выбранного места, был поставлен под сомнение, и возник вопрос, не стоит ли Ла-Хог предпочесть Шербуру.

Правительство сосредоточило внимание на этих важных вопросах. Решение в пользу Шербура было подтверждено, и немедленно начались работы по возведению дамбы, предназначенной для защиты рейда.

Однако этот рейд обладал неудобствами любого внешнего рейда. Ремонт кораблей там был был невозможен или крайне затруднителен. Правительство не остановилось ни перед расходами, ни перед трудностями, связанными с местными особенностями, и было предпринято строительство гавани, вырытой в скалистом грунте, способной вместить до пятидесяти военных кораблей и верфи, достаточно крупные для строительства целой эскадры.

После десятилетних трудов успех оправдал все эти начинания. Одна эскадра уже находится на верфях Шербура, а портовые бассейны смогут вместить в этом году более многочисленную эскадру. Весьма существенно удовлетворить потребность, ощущавшуюся со времен сражения при Ла-Хоге, и обладать портом в Ла-Манше, но не менее важно обладать портом в Северном море и иметь возможность пользоваться многочисленными и надежными гаванями в эстуарии Шельды.

Портовые бассейны Флиссенгена и Антверпена обошлись во многие миллионы. Теперь двадцать кораблей могут строиться одновременно на верфях Антверпена и более шестидесяти кораблей могут обрести убежище в портах Антверпена и Флиссенгена…

Правительство сознавало, что в Голландии есть лишь единственный порт и единственная верфь, которые предоставляют единственное средство преодолеть все неудобства, связанные с местными особенностями, и переместила все военно-морские силы Голландии в Ньиве-Дип. И хотя данный проект был задуман всего два года назад, мы уже пользуемся всеми его выгодами и благодаря нему в нашем владении оказался новый порт на краю Северного моря.

Инженеры сухопутных вооруженных сил вели строительные работы, выказывая величайшую и похвальнейшую активность. Теперь Хельдер, Флиссенген, Антверпен и Шербур находятся в таком состоянии, что наши эскадры укрыты там от всякого нападения и способны дать нашим сухопутным войскам время прийти к ним на помощь, даже если те дислоцированы в глубине Италии или Польши; ну а то, что техническое искусство могло добавить к природным преимуществам Бреста и Тулона, было сделано еще прежним правительством.

Однако далеко не так все обстояло в устье Шаранты. Рейд острова Экс не был годен для того, чтобы вместить большое количество кораблей. Правительство осознало потребность иметь более надежное укрытие на Гасконском море.

Рейд Сомонара был разведан и укреплен. То же самое было проделано с рейдами Жиронды; в итоге внутренние коммуникации для самых крупных кораблей усовершенствованы, так что рейды острова Экс, Сомонара, Тальмона и рейды Жиронды образуют, так сказать, единый порт.

После Тулона вторым лучшим портом на Средиземном море является Специя. Чтобы держать там в безопасности наши эскадры, необходимо было возвести укрепления со стороны суши и со стороны моря. Эти укрепления уже способны оказать надлежащее противодействие.

Таким образом, не прошло и шести лет с момента утверждения постоянной системы военно-морских баз, как порты Тексела, Шельды, Шербура, Бреста, Тулона и Специи уже укреплены и обладают всеми качествами, желательными с морской и военной точек зрения.

Одновременно со строительством и укреплением портов правительство думало и об устройстве верфей, чтобы иметь возможность строить линейные корабли. При прежней династии их число было сведено к двадцати пяти.

Брест был способен предоставить лишь возможности для ремонта судов, не более того. Приходилось либо вообще отказаться от всяких проектов строительства судов, либо создать на Шельде верфь, где могут одновременно строиться двадцать трехпалубных 80-пушечных и 74-пушечных линейных кораблей. Эта верфь, поставки на которую происходят по Рейну, Маасу и их притокам с территории Франции и Германии, бесперебойно снабжается обильно и недорого.

Была выяснена возможность строить фрегаты и 74-пушечные линейные корабли нашей конструкции на верфях Амстердама и Роттердама, пока верфи и мастерские не будут созданы в Ньиве-Дипе.

На верфях Шербура строят трехпалубные 80-пушечные и 74-пушечные линейные корабли.

Линейные корабли строят в Генуе и Венеции, используя таким образом все ресурсы Албании, Истрии, Фриуля, Юлийских Альп и Апеннин.

Верфи Лоръяна, Рошфора и Тулона продолжают действовать с доступной им активностью и использовать все материалы, какие туда поставляют из бассейнов рек, предназначенных для их снабжения.

Через несколько лет мы будем иметь сто пятьдесят линейных кораблей, в том числе двенадцать трехпалубных, а также большее количество фрегатов.

Французский военно-морской флот даже во времена своего наибольшего процветания никогда не располагал более чем пятью трехпалубными линейными кораблями.

Теперь мы легко можем строить и вооружать от пятнадцати до двадцати высокобортных кораблей в год.

Таким образом, правительство преуспело с точки зрения строительства судов; однако оставалось сделать самое трудное…

Стоял вопрос, где найти матросов, чтобы набрать экипажи для этих эскадр. Военные лагеря и строевые занятия способны всего за несколько лет сформировать сухопутную армию; но чем заменить лагеря и строевые занятия, когда надо сформировать корабельные команды?..

И тогда правительство пришло к мысли рекрутировать во флот новобранцев, как это делается в сухопутных войсках, но, прибегнув к рекрутским наборам, не оставлять без внимания возможности, которые мог предоставить учет военнообязанных моряков.

Прибрежные департаменты были частично освобождены от рекрутских наборов в сухопутную армию, и всю их молодежь призывали во флот.

Самые опытные моряки хотели, чтобы такому призыву подлежали мальчики в возрасте от десяти до двенадцати лет, ибо, по их мнению, невозможно сделать моряком уже сложившегося человека.

Но как представить себе возможность набить битком в суда шестьдесят или восемьдесят тысяч детей?

Издержки, которые пришлось бы понести в течение десяти лет на их образование, а главное, расход людей, оказались бы чудовищными.

В итоге было принято компромиссное решение: во флот призвали юношей шестнадцати и семнадцати лет. Можно было надеяться, что после четырех или пяти лет плавания, когда им исполнится двадцать один или двадцать два года, флот будет иметь опытных матросов.

Но как отправить в плавание такое большое число молодых людей, если море почти везде было для нас закрыто?

Были созданы небольшие флотилии. Пятьсот или шестьсот судов, бригов, канонерских лодок и шхун плавали по Зёйдерзе, Шельде, на рейдах Булони, Бреста и Тулона, охраняя и поддерживая наш каботаж.

Одновременно происходило вооружение наших эскадр в портах Тулона, Шаранты, Шельды и Зёйдерзе. Экипажи, которым полагалось безотлучно находиться на борту судна и которые на виду у неприятеля совершали перестроения из одного боевого порядка в другой, оправдали возлагавшиеся на них надежды. Новобранцы сформировались в моряков.

После пяти лет плавания восемнадцатилетние юноши достигли возраста двадцати трех или двадцати четырех лет и теперь работают на марсах, реях и снастях, выказывая замечательную ловкость и сноровку, так что наши эскадры совершают перестроения с быстротой и точностью, каких еще не знала история нашего военно-морского флота.

Таким образом, спустя пять лет после того, как эта система была принята, 80 тысяч молодых людей, заимствованных из рекрутского набора в армию, пополнили ряды наших моряков.

Понадобилось немало настойчивости, чтобы решиться на все жертвы, каких стоила нам подобная система…

В настоящее время из ста наших кораблей шестьдесят пять полностью вооружены, укомплектованы экипажами, снабжены провизией на полгода, постоянно готовы к отплытию, и при этом никто не знает, когда настанет момент поднять якорь — будь то для того, чтобы принять участие в маневрах или выступить в дальний поход…

Англия может иметь столько кораблей и сухопутных войск, сколько пожелает, она может придать своей торговле то направление, какое ей угодно, но и мы притязаем на такие же права…

Мне кажется, господа, что простого доклада о нашем внутреннем положении, опирающегося на сводки и цифры, а также доклада о положении нашего флота и армии достаточно, чтобы дать представление о безграничности наших ресурсов, прочности нашего строя и о благодарности, которую нам следует воздать неусыпному правительству, чьи труды постоянно посвящены всему, что полезно славе Империи и составляет ее величие».

Но все эти труды были ничтожны в сравнении с теми, какие задумал император, а мечтал он не о чем ином, как о европейском союзе.

«Пока сражаются в Европе, — говорил он, — это будет гражданская война».

Он осуществлял этот великий замысел, сколько было в его силах: учреждал европейские премии в качестве награды за полезные изобретения и великие научные открытия.

В разгар войны англичанин Дэви и пруссак Герман были награждены Институтом.

Я не могу закончить эту главу, не приведя похвального слова, которое Наполеон сам произнес о своем правлении, охваченный одним из тех возвышенных порывов гнева, какие были единственным ответом пленника на оскорбления и клеветы со стороны его тюремщиков:

«Я затворил бездну анархии и распутал клубок хаоса. Я очистил от скверны Революцию, облагородил народы и упрочил власть королей. Я возбудил повсюду дух соперничества, вознаградил за все деяния и раздвинул пределы славы! Все это кое-что значит. И потом, в чем таком можно меня упрекнуть, чтобы историк не сумел меня защитить? В моих намерениях? Но он в состоянии оправдать меня. В моем деспотизме? Но он покажет, что диктатура была совершенно необходима. Скажут, что я притеснял свободу? Но он докажет, что своеволие, анархия и великие смуты еще стояли у порога. Меня обвинят в том, что я слишком любил войну? Но он подтвердит, что на меня всегда нападали. В том, что я возжелал мирового господства? Но он удостоверит, что оно стало лишь непредвиденным итогом обстоятельств и что сами наши враги шаг за шагом привели меня к нему… В моем честолюбии? О да, несомненно, он найдет его во мне, и немало — но самого великого и самого высокого, какое только может быть: стремления установить и увековечить, наконец, царство разума и полного осуществления, неограниченного применения человеческих способностей! И вот тут, возможно, историк будет вынужден пожалеть о том, что такое честолюбие не было удовлетворено полностью…»

Что сказать еще? Англичане были правы: тот, кто совершил, кто задумал подобные дела, не нуждался в эпитафии.

IX ЗАВЕЩАНИЕ НАПОЛЕОНА

1°. Я умираю в католической вере, апостолической и римской, в лоне которой был рожден более пятидесяти лет тому назад.

2°. Я желаю, чтобы мой прах покоился на берегах Сены, среди французского народа, который я так любил.

3°. Я всегда был доволен моей дражайшей супругой Марией Луизой и до последней минуты сохраняю самые нежные чувства к ней; я прошу ее заботиться о том, чтобы защищать моего сына от козней, все еще окружающих его детство.

4°. Я советую моему сыну никогда не забывать, что он рожден французским принцем, и ни в коем случае не соглашаться быть орудием в руках триумвиров, угнетающих народы Европы. Он ни в коем случае не должен ни воевать с Францией, ни наносить ей вред каким-либо иным способом; он должен усвоить мой девиз: "Все для французского народа".

5°. Я умираю до срока, убиваемый английской олигархией и ее наемным палачом; английский народ не замедлит отомстить за меня.

6°. Столь трагичные исходы обоих иноземных вторжений во Францию, когда она еще обладала значительными ресурсами, явились следствием предательства Мармона, Ожеро, Талейрана и Лафайета. Я прощаю их, но смогут ли, подобно мне, простить их будущие поколения французов?!

7°. Я благодарю мою добрую и прекраснейшую мать, кардинала, моих братьев и сестер — Жозефа, Люсьена, Жерома, Полину, Каролину, Жюли, Гортензию, Катарину, Евгения — за сочувствие, которое они ко мне сохранили; я прощаю Луи пасквиль, опубликованный им в 1820 году: он изобилует ошибочными утверждениями и подложными документами.

8°. Я отрекаюсь от авторства "Рукописи с острова Святой Елены " и других подобных сочинений под названием "Максимы", "Изречения" и т. п., которые кому-то было угодно издавать в течение последних шести лет: не там следует искать руководящие правила моей жизни. Я приказал арестовать и судить герцога Энгиенского, поскольку это было необходимо для безопасности, блага и чести французского народа, когда граф д'Артуа, по его признанию, содержал в Париже шестьдесят наемных убийц. В подобных обстоятельствах я снова поступил бы так же.

1°. Я завещаю своему сыну шкатулки, ордена и другие предметы, как то: столовое серебро, походную кровать, оружие, седла, шпоры, священные сосуды из моей часовни, книги, мое белье, нательное и туалетное, — в соответствии с прилагаемой описью "А". Я желаю, чтобы это скромное завещанное имущество было дорого ему как напоминание об отце, память о котором будет хранить весь мир.

2°. Я завещаю леди Холланд античную камею, которую папа Пий VI подарил мне в Толентино.

3°. Я завещаю графу Монтолону два миллиона франков как доказательство моей признательности за сыновние заботы, которые он оказывал мне в течение шести лет, и в возмещение убытков, причиненных ему пребыванием на острове Святой Елены.

4°. Я завещаю графу Бертрану пятьсот тысяч франков.

5°. Я завещаю Маршану, моему старшему камердинеру, четыреста тысяч франков. Услуги, оказанные им мне, это услуги друга. Я желаю, чтобы он женился на вдове, сестре или дочери офицера или солдата моей старой гвардии.

6°. Сен-Дени — сто тысяч франков.

7°. Новарру (Новерразу) — сто тысяч франков.

8°. Пьеррону — сто тысяч франков.

9°. Аршамбо — пятьдесят тысяч франков.

10°. Курсо — двадцать пять тысяч франков.

11°. Шанделъе — двадцать пять тысяч франков.

12°. Отцу Виньяли — сто тысяч франков. Я желаю, чтобы он построил себе дом близ Понте Нову ди Ростино.

13°. Графу де Лас Казу — сто тысяч франков.

14°. Графу Лавалетту — сто тысяч франков.

15°. Главному хирургу Ларрею — сто тысяч франков. Это самый добродетельный человек из всех, кого я знал.

16°. Генералу Брейе — сто тысяч франков.

17°. Генералу Лефевру-Денуэту — сто тысяч франков.

18°. Генералу Друо — сто тысяч франков.

19°. Генералу Камбронну — сто тысяч франков.

20°. Детям генерала Мутона-Дюверне — сто тысяч франков.

21°. Детям доблестного Лабедуайера — сто тысяч франков.

22°. Детям генерала Жирара, убитого при Линьи, — сто тысяч франков.

23°. Детям генерала Шартрана — сто тысяч франков.

24°. Детям мужественного генерала Траво — сто тысяч франков.

25°. Генералу Лаллеману-старшему — сто тысяч франков.

26°. Графу де Реалю — сто тысяч франков.

27°. Коста из Бастелики на Корсике — сто тысяч франков.

28°. Генералу Клозелю — сто тысяч франков.

29°. Барону Меневалю — сто тысяч франков.

30°. Арно, автору "Мария", — сто тысяч франков.

З1°. Полковнику Марбо — сто тысяч франков. Я обязываю его продолжать писать, дабы защищать славу французского оружия и уличать во лжи клеветников и отступников.

32°. Барону Биньону — сто тысяч франков. Я обязываю его написать историю французской дипломатии с 1792 по 1815 год.

33°. Поджи ди Талаво — сто тысяч франков.

34°. Хирургу Эмери — сто тысяч франков.

35°. Указанные суммы должны быть взяты из шести миллионов франков, которые я поместил в банке, покидая Париж в 1815 году, и накопившихся по ним процентов, из расчета пяти процентов годовых, начиная с июля 1815 года. Расчеты с банкиром должны быть проведены господами Монтолоном, Бертраном и Маршаном.

36°. Все то, что это помещение капитала даст сверх суммы в пять миллионов шестьсот тысяч франков, распоряжения о которой приведены выше, должно быть роздано в качестве денежной награды раненным при Ватерлоо и офицерам и солдатам батальона острова Эльба согласно списку, составленному Монтолоном, Бертраном, Друо, Камбронном и хирургом Ларреем.

37°. В случае смерти получателей завещанные им суммы должны быть выплачены их вдовам и детям, а при отсутствии таковых возвращены в наследственную массу.

1°. Поскольку, как мне известно, никакой французский закон не лишил меня моего личного состояния, отчет о нем надлежит потребовать у барона де Ла Буйери, являющегося его казначеем; оно должно составлять более двухсот миллионов франков, а именно:

1) портфель ценных бумаг, содержащий сбережения, которые я в течение четырнадцати лет откладывал из своего цивильного листа и которые превышали, если мне не изменяет память, двенадцать миллионов в год;

2) доход от этого портфеля;

3) обстановка моих дворцов, какой она была в 1814 году, включая дворцы Рима, Флоренции и Турина; вся эта обстановка была куплена на денежные поступления по цивильному листу.

4) денежные средства от распродажи имущества моих домов в Итальянском королевстве, как то серебра, серебряной посуды, драгоценностей, мебели и конюшен; соответствующие счета должны быть предоставлены принцем Евгением и Кампанъони, интендантом короны.

2°. Половину моего личного состояния я завещаю оставшимся в живых офицерам и солдатам французской армии, которые сражались с 1792 по 1815 год во имя славы и независимости нации; распределение этой суммы должно быть произведено пропорционально их жалованьям на действительной службе; другую половину я завещаю городам и деревням Эльзаса, Лотарингии, Франш-Конте, Бургундии, Иль-де-Франса, Шампани, Фореза и Дофине, пострадавшим во время первого или второго иноземного нашествия. Из этой суммы надлежит предварительно выделить миллион городу Бриенну и миллион — городу Мери.

Я назначаю графа Монтолона, графа Бертрана и Маршана моими душеприказчиками.

Настоящее завещание, целиком написанное моей собственной рукой, подписано мною и скреплено моей личной печатью.

(ПЕЧАТЬ.)

1°. Священные сосуды, которые служили в моей часовне в Лонгвуде.

2°. Я поручаю аббату Виньяли сохранить их и передать моему сыну, когда ему исполнится шестнадцать лет.

1°. Мое оружие, а именно: моя шпага, та, что я носил при Аустерлице, сабля Собеского, мой кинжал, мой меч, мой охотничий нож, две пары принадлежащих мне версальских пистолетов.

2°. Мой золотой несессер, тот, что служил мне по утрам перед сражениями при Ульме, Аустерлице, Йене, Эйлау, Фридланде, на острове Лобау, на Москве-реке и при Монмирае; я надеюсь, что с этой точки зрения он будет дорог моему сыну. (Граф Бертран является хранителем этих вещей с 1814 года.)

3°. Я поручаю графу Бертрану бережно хранить эти вещи и передать их моему сыну, когда ему исполнится шестнадцать лет.

1°. Три небольших ларца красного дерева, содержащие: первый — тридцать три табакерки и бонбоньерки; второй — двенадцать шкатулок с императорскими гербами, две маленькие подзорные трубы и четыре шкатулки, найденные на столе Людовика XVIII, в Тюильри, 20 марта 1815 года; третий — три украшенные серебряными медальонами табакерки, находившиеся в личном пользования императора, и различные предметы туалета, сообразно описям под номерами I, II, III.

2°. Мои походные кровати, которыми я пользовался во всех своих кампаниях.

3°. Моя военная подзорная труба.

4°. Мой туалетный несессер, по одному из каждого моих мундиров, дюжина сорочек и по одному полному набору каждого из моих платьев и вообще всего, что служит для моего туалета.

5°. Мой умывальник.

6°. Небольшие стенные часы, находящиеся в моей спальне в Лонгвуде.

7°. Двое моих карманных часов и цепочка из волос императрицы.

8°. Я поручаю Маршану, моему старшему камердинеру, хранить эти предметы и передать их моему сыну, когда ему исполнится шестнадцать лет.

1°. Мой медальный шкаф.

2°. Мое столовое серебро и мой сервский фарфор, которыми я пользовался на острове Святой Елене (описи В и С).

3°. Я поручаю графу Монтолону хранить эти предметы и передать их моему сыну, когда ему исполнится шестнадцать лет.

1°. Три моих седла и поводья, а также мои шпоры, служившие мне на острове Святой Елены.

2°. Мои охотничьи ружья в количестве пяти штук.

3°. Я поручаю моему егерю Новверазу хранить эти предметы и передать их моему сыну, когда ему исполнится шестнадцать лет.

1°. Четыреста томов, выбранных в моей библиотеке среди тех, которыми я чаще всего пользовался.

2°. Я поручаю Сен-Дени хранить их и передать моему сыну, когда ему исполнится шестнадцать лет.

1°. Ни одна из вещей, служивших мне, не должна быть продана; оставшиеся вещи должны быть разделены между моими душеприказчиками и моими братьями.

2°. Маршан должен сохранить мои волосы и заказать из них браслеты с небольшим золотым замочком, чтобы отправить императрице Марии Луизе, моей матери, всем моим братьям, сестрам, племянникам, племянницам, кардиналу, а лучший по виду — моему сыну.

3°. Маршан должен отправить пару моих золотых башмачных пряжек принцу Жозефу.

4°. Пару небольших золотых шлифных пряжек — принцу Люсьену.

5°. Золотую галстучную пряжку — принцу Жерому.

1°. Серебряный несессер, тот, что на моем столе, наполненный всеми его инструментами, бритвами и пр.

2°. Мой будильник: это будильник Фридриха II, который я взял в Потсдаме (он в ларце № III).

3°. Двое моих карманных часов, с цепочкой из волос императрицы для одних и с цепочкой из моих волос — для других (Маршан должен заказать ее в Париже).

4°. Две мои печати (одна — государственная печать Франции, в ларце № III).

5°. Небольшие стенные позолоченные часы, находящиеся в настоящее время в моей спальне.

6°. Мой умывальник, с кувшином для воды и подставкой.

7°. Мои ночные столики, те, что служили мне во Франции, и мое вермелевое биде.

8°. Две мои железные кровати, матрасы и одеяла, если они могут сохраниться.

9°. Три серебряные фляжки, куда наливали для меня водку, которую носили мои егеря во время походов.

10°. Моя французская подзорная труба.

11°. Мои шпоры (две пары).

12°. Три ларца красного дерева за №№ I, II, III, заключающие в себе мои табакерки и другие предметы.

13°. Вермелевая курильница.

Шесть сорочек,

шесть носовых платков,

шесть галстуков,

шесть полотенец,

шесть пар шелковых чулок,

четыре черных воротника,

шесть пар носков,

две пары батистовых простыней,

две наволочки,

два домашних халата,

двое ночных панталон,

одна пара подтяжек,

четыре набора кюлотов и курток из белого казимира,

шесть головных платков,

шесть фланелевых жилетов,

четыре пары кальсон,

шесть пар гетр,

небольшая коробка с табаком.

Золотая галстучная застежка, пара золотых шлифных пряжек, пара золотых башмачных пряжек. — Все они содержатся в ларчике № III.

Один егерский мундир,

один гренадерский мундир,

один мундир национальной гвардии,

две шляпы,

один серо-зеленый плащ с капюшоном,

одна синяя шинель (та, в которой я был при Маренго),

одна зеленая гусарская венгерка,

отороченная соболем,

две пары туфель,

две пары сапог,

одна пара комнатных туфель,

шесть поясных ремней,

Сабля Собеского (в опись А она внесена по ошибке; на хранении у господина графа Бертрана находится сабля, которую император носил при Абукире),

большая нагрудная цепь ордена Почетного Легиона,

вермелевая шпага,

меч консула,

железная шпага,

бархатный пояс,

нагрудная цепь ордена Золотого Руна,

небольшой стальной несессер,

серебряный ночник,

эфес старинной сабли,

шляпа на манер Генриха IV и украшенная перьями тока,

кружева императора,

небольшой медальный шкафчик,

два турецких ковра,

два бархатных малиновых расшитых плаща, с куртками и кюлотами.

1°. Я дарю моему сыну саблю Собеского,

нагрудную цепь ордена Почетного легиона,

вермелевую шпагу,

меч консула,

железную шпагу,

нагрудную цепь ордена Золотого Руна,

шляпу на манер Генриха IV и украшенную перьями току,

золотой зубной несессер, оставленный у дантиста.

2°. Императрице Марии Луизе — мои кружева.

Моей матери — серебряный ночник.

Кардиналу — небольшой стальной несессер.

Принцу Евгению — вермелевый подсвечник.

Принцессе Полине — небольшой медальный шкафчик.

Королеве Неаполитанской — небольшой турецкий ковер.

Королеве Гортензии — небольшой турецкий ковер.

Принцу Жерому — эфес старинной сабли.

Принцу Жозефу — расшитый плащ, куртку и кюлоты.

Принцу Люсьену — расшитый плащ, куртку и кюлоты.

Из капитала, переданного в виде золота императрице Марии Луизе, моей дражайшей и возлюбленной супруге, в Орлеане в 1814 году, она остается должна мне два миллиона, которыми я распоряжаюсь в настоящей приписке к завещанию, дабы вознаградить моих самых верных слуг, которых я препоручаю покровительству моей дорогой Марии Луизы.

1°. Я поручаю императрице вернуть графу Бертрану ренту в тридцать тысяч франков, которой он владеет в герцогстве Пармском и которая обеспечивалась банком Монте-Наполеоне в Милане, равно как и недополученные проценты.

2°. Я даю ей то же поручение в отношении герцога Истрийского, дочери Дюрока и ряда моих слуг, которые остались верны мне и которые мне по-прежнему дороги; их имена ей известны.

3°. Из двух вышеупомянутых миллионов я завещаю графу Бертрану триста тысяч франков, из которых сто тысяч франков ему надлежит внести в кассу казначея для использования, в соответствии с моими распоряжениями, на благотворительные дела.

4°. Графу Монтолону — двести тысяч франков, из которых сто тысяч франков ему надлежит внести в кассу казначея для того же употребления.

5°. Графу Лас Казу — двести тысяч франков, из которых сто тысяч ему надлежит внести в кассу казначея для того же употребления.

6°. Маршану — сто тысяч франков, из которых пятьдесят тысяч ему надлежит внести в кассу для того же употребления.

7°. Мэру Аяччо в начале Революции, Джованни Джеронимо Леви, или его вдове, детям или внукам — сто тысяч франков.

8°. Дочери Дюрока — сто тысяч франков.

9°. Сыну Бессьера, герцогу Истрийскому, — сто тысяч франков.

10°. Генералу Друо — сто тысяч франков.

11°. Графу Лавалетту — сто тысяч франков.

12°. Сто тысяч франков, а именно:

двадцать пять тысяч франков — Пьеррону, моему дворецкому;

двадцать пять тысяч франков — Новерразу, моему егерю;

двадцать пять тысяч франков — Сен-Дени, хранителю моих книг;

двадцать пять тысяч франков — Сантини, моему бывшему придвернику.

13°. Сто тысяч франков, а именно:

сорок тысяч франков — Плана, моему ординарцу;

двадцать тысяч франков — Эберу, в недавнее время смотрителю в Рамбуйе, который прежде был моим лакеем в Египте;

двадцать тысяч франков — Лавинье, который в недавнее время служил смотрителем одной из моих конюшен, а прежде был моим конюшим в Египте;

двадцать тысяч франков — Жаннё-Дервьё, который был конюшим и служил мне в Египте.

14°. Двести тысяч франков должны быть розданы в качестве вспомоществования более всего пострадавшим обитателям города Бриенн-ле-Шато.

Оставшиеся триста тысяч франков должны быть розданы офицерам и солдатам батальона моей гвардии на острове Эльба, ныне здравствующим, либо их вдовам и детям, пропорционально их жалованью и согласно списку, который должен быть составлен моими душеприказчиками. Те, кто подвергся ампутации и был тяжело ранен, должны получить двойную сумму; их список должен быть составлен Ларреем и Эмери.

Эта приписка к завещанию целиком написана моей собственной рукой, подписана мною и скреплена моей личной печатью.

(ПЕЧАТЬ.)

От распродажи имущества, относящегося к моему цивильному листу в Италии, то есть серебра, драгоценностей, серебряной посуды, белья, мебели и конюшен, хранителем которых является вице-король и которые принадлежат мне, я располагаю двумя миллионами, которые завещаю своим самым верным слугам. Я надеюсь, что, не ссылаясь ни на какие доводы, мой сын Евгений Наполеон добросовестно выплатит эти деньги; ему не следует забывать о сорока миллионах франков, которые я дал ему как в Италии, так и при разделе наследства его матери.

1°. Из этих двух миллионов я завещаю графу Бертрану триста тысяч франков, из которых сто тысяч франков ему надлежит внести в кассу казначея для использования, в соответствии с моими распоряжениями, на оплату благотворительных дел.

2°. Графу Монтолону — двести тысяч франков, из которых сто тысяч франков ему надлежит внести в кассу для того же употребления.

3°. Графу Лас Казу — двести тысяч франков, из которых сто тысяч франков ему надлежит внести в кассу для того же употребления.

4°. Маршану — сто тысяч франков, из которых пятьдесят тысяч франков ему надлежит внести в кассу для того же употребления.

5°. Графу Лавалетту — сто тысяч франков.

6°. Генералу Хогендорпу, голландцу, моему адъютанту, укрывающемуся в Бразилии, — сто тысяч франков.

7°. Моему адъютанту Корбино — пятьдесят тысяч франков.

8°. Моему адъютанту Каффарелли — пятьдесят тысяч франков.

9°. Моему адъютанту Дежану — пятьдесят тысяч франков.

10°. Перси, главному хирургу при Ватерлоо, — пятьдесят тысяч франков.

11°. Пятьдесят тысяч франков, а именно:

десять тысяч франков — Пьеррону, моему дворецкому,

десять тысяч франков — Сен-Дени, моему старшему егерю,

десять тысяч франков — Новерразу,

десять тысяч франков — Курсо, моему буфетчику;

десять тысяч франков — Аршамбо, моему конюшему.

12°. Барону Меневалю — пятьдесят тысяч франков.

13°. Герцогу Истринскому, сыну Бессьера, — пятьдесят тысяч франков.

14°. Дочери Дюрока — пятьдесят тысяч франков.

15°. Детям Лабедуайера — пятьдесят тысяч франков.

16°. Детям Мутона-Дюверне — пятьдесят тысяч франков.

17°. Детям доблестного и мужественного генерала Траво — пятьдесят тысяч франков.

18°. Детям Шартрана — пятьдесят тысяч франков.

19°. Генералу Камбронну — пятьдесят тысяч франков.

20°. Генералу Лефевру-Денуэту — пятьдесят тысяч франков.

21°. Для распределения между изгнанниками, которые скитаются в чужих краях, будь то французы, итальянцы, бельгийцы, голландцы, испанцы или уроженцы Рейнских департаментов, оставляю в распоряжении моих душеприказчиков сто тысяч франков.

22°. Для распределения согласно спискам, составленным моими душеприказчиками, к которым должны присоединиться Камбронн, Ларрей, Перси и Эмери, между теми, кто подвергся ампутации и был тяжело ранен при Линьи и Ватерлоо и ныне еще здравствует, с выдачей в двойном размере гвардейцам и в четырехкратном размере гвардейцам с острова Эльба, — двести тысяч франков.

Эта приписка к моему завещанию целиком написана моей собственной рукой, подписана мною и скреплена моей личной печатью.

(ПЕЧАТЬ.)

1°. Среди бриллиантов короны, возвращенных в 1814 году, оказались те, на общую сумму от пятисот до шестисот тысяч франков, что таковыми не были и составляли часть моего личного имущества; их надлежит вернуть для обеспечения завещанных мною сумм.

2°. Я держал у банкира Торлониа в Риме от двухсот до трехсот тысяч франков в переводных векселях, полученных от моих доходов с острова Эльба после 1815 года; г-н де Ла Перюс, не являясь более моим казначеем, по слабости своего характера присвоил себе эту сумму; следует заставить его вернуть ее.

3°. Я завещаю герцогу Истрийскому триста тысяч франков, из которых его вдове будет причитаться только сто тысяч франков, если герцог умрет до исполнения этого завещания. Я желаю, чтобы герцог женился на дочери Дюрока, если тому не будет никаких препятствий.

4°. Я завещаю герцогине Фриульской, дочери Дюрока, двести тысяч франков; если она умрет до исполнения этого завещания, ее мать не получит ничего.

5°. Я завещаю генералу Риго, отправленному в изгнание, сто тысяч франков.

6°. Я завещаю Буано, комиссару-распорядителю, сто тысяч франков.

7°. Я завещаю детям генерала Летора, убитого в кампании 1815 года, сто тысяч франков.

8°. Эти завещанные восемьсот тысяч франков надлежит считать присоединенными к статье 36 моего завещания, что доводит до шести миллионов четырехсот тысяч франков сумму средств, коими я распоряжаюсь посредством моего завещания, не считая дарений, осуществленных посредством моей второй приписки.

Сие написано моей собственной рукой, подписано мною и скреплено моей личной печатью.

(ПЕЧАТЬ.)

НА ОБОРОТЕ:

«Сие есть третья приписка к моему завещанию, целиком написанная моей рукой, подписанная мною и скрепленная моей личной печатью.

Ее надлежит вскрыть в тот же день, что и мое завещание, и немедленно после него.

(ПЕЧАТЬ.)

Посредством распоряжений, сделанных нами ранее, мы не исполнили всех своих обязательств, что побудило нас сделать эту четвертую приписку.

1°. Мы завещаем сыну или внуку барона Дютея, генерал-лейтенанта артиллерии, бывшего сеньора Сент-Андре, руководившего до Революции школой в Осоне, сумму в сто тысяч франков (100 000) в признательную память о заботах, которые этот честный генерал оказывал нам, когда мы, в чине лейтенанта, а затем капитана, находились под его командованием.

2°. Мы завещаем сыну или внуку генерала Дюгомье, который был главнокомандующим Тулонской армией, сумму в сто тысяч франков (100 000); под его начальством мы руководили данной осадой и командовали артиллерией; сие есть свидетельство памяти о знаках уважения, любви и дружбы, которые оказывал нам этот честный и бесстрашный генерал.

3°. Мы завещаем сто тысяч франков (100 000) сыну или внуку депутата Конвента Гаспарена, народного представителя в Тулонской армии, в благодарность за то, что он защитил и утвердил своей властью наш план, который позволил взять город и был противоположен плану, присланному Комитетом общественного спасения. Гаспарен взял нас под свое покровительство и обезопасил от преследований со стороны невежественных штабных офицеров, командовавших армией до прибытия нашего друга Дюгомье.

4°. Мы завещаем сто тысяч франков (100 000) вдове, сыну или внуку нашего адъютанта Мюирона, который был убит подле нас при Арколе, прикрыв нас своим телом.

5°. Десять тысяч франков — унтер-офицеру Кантийону, который предстал перед судом как обвиняемый в покушении на жизнь лорда Веллингтона и был признан невиновным. Кантийон имел такое же право убить этого олигарха, как тот отправить меня гибнуть на скале Святой Елены. Веллингтон, предложивший это преступное действие, пытался оправдать его интересами Великобритании; Кантийон, если бы он в самом деле убил лорда, мог бы прикрываться — и был бы оправдан по тем же самым мотивам — интересами Франции, которые состояли в том, чтобы избавиться от генерала, нарушившего условия капитуляции Парижа и тем самым сделавшегося виновным за пролитие крови таких мучеников, как Ней, Лабедуайер и др., и за преступное разграбление музеев, вопреки тексту мирного договора.

6°. Данные четыреста десять тысяч франков (410 000) будут добавлены к шести миллионам четыремстам тысячам, которыми мы распорядились, и доведут завещанную нами сумму до шести миллионов восьмисот десяти тысяч франков; эти четыреста десять тысяч франков должны рассматриваться в качестве составной части статьи 35 нашего завещания и во всем иметь то же будущее, что и прочие завещанные нами суммы.

7°. Девять тысяч фунтов стерлингов, подаренные нами графу и графине Монтолон, должны быть, если они были выплачены, приняты во внимание и вычтены из той суммы, какую мы оставляем им по нашему завещанию; если же они выплачены не были, то наши вексели будут аннулированы.

8°. Как следствие завещанной нами графу Монтолону суммы пенсион в двадцать тысяч франков, дарованный его жене, упраздняется; графу Монтолону поручается самому выплачивать его.

9°. Поскольку управление подобным наследством вплоть до полного исчерпания его активов повлечет за собой множество канцелярских, дорожных, командировочных, консультационных и судебных издержек, мы желаем, чтобы наши душеприказчики удерживали в свою пользу по три процента от всех завещанных сумм — как от шести миллионов восьмисот десяти тысяч франков, так и от сумм, указанных в приписках к завещанию, и от двухсот миллионов франков личного состояния.

10°. Суммы, проистекающие из этих удержаний, должны вручаться казначею и расходоваться по распоряжению наших душеприказчиков.

11°. Если сумм, проистекающих из упомянутых удержаний, окажется недостаточно для покрытия издержек, оставшиеся расходы должны быть покрыты за счет трех наших душеприказчиков и казначея, причем каждый из них заплатит пропорционально тем суммам, какие мы оставили им в нашем завещании и приписках к нему.

12°. Если суммы, проистекающие из упомянутых удержаний, превысят необходимые расходы, остаток должен быть разделен между тремя нашими душеприказчиками и казначеем пропорционально тому, что им завещано.

13°. Мы назначаем казначеем графа Лас Каза, в его отсутствие — его сына, а в отсутствие последнего — генерала Друо.

Настоящая приписка целиком написана моей собственной рукой, подписана мною и скреплена моей личной печатью.

(ПЕЧАТЬ.)