Наполеон. Дорога на Варенн

ПРЕДИСЛОВИЕ

Одно из присущих мне качеств, в котором, возможно, мои читатели недостаточно убеждены и в котором мне очень хочется убедить их, заключается в тщательности и упорстве, какие я вкладываю в исторические изыскания, предшествующие и сопутствующие работе над теми моими романами, где вымысел переплетается с историей.

И потому я намерен, дабы вразумить неверующих, если таковые имеются, рассказать здесь, как я принимаюсь за дело, если в голову мне закрадывается сомнение.

Возможно, вы помните мой роман «Графиня де Шарни». Если вы не читали его, прочтите; если вы читали его, но забыли, перечитайте: это один из лучших моих романов.

Так вот, подойдя в нем к бегству короля, я, в свой черед, начал с того, что перечитал все, что мне довелось прочитать по этому вопросу, прежде чем сочинить мою «Историю Людовика XVI».

Прочитал же я, во-первых, всех историков, писавших на эту тему. Перечислим их в хронологическом порядке, дабы не давать повода к зависти: это аббат Жоржель, Лакретель, Тьер, Мишле, Луи Блан.

Затем прочитал все личные мемуары: г-жи Кампан, Вебера, Леонара, Бертрана де Мольвиля, Буйе, Шуазёля, Валори, Мутье и Гогела́.

Двое из последних, Мутье и Валори, сопровождали короля; г-н де Шуазёль и г-н Гогела́ присоединились к нему в Варение и, следовательно, были свидетелями происходивших там событий.

Кроме того, я имел честь быть лично знакомым с г-ном де Шуазёлем и раз десять беседовал с ним об этой великой катастрофе.

Так вот, невзирая на свет, который распространяют вокруг себя те факелоносцы, каких именуют историками, и те фонареносцы, каких именуют летописцами; невзирая на устный рассказ герцога де Шуазёля, память которого была такой же точной, как у молодого человека, я по их вине и подобно им допустил в двух своих сочинениях несколько ошибок, которые с чисто дружеской доброжелательностью отметили мои читатели из Шалона, Сент-Мену и Варенна, предлагая мне прислать свои замечания, если я когда-нибудь предприму второе издание «Людовика XVI» и «Графини де Шарни», а то и напишу книгу на этот сюжет.

И вот в один прекрасный день, задумав новый роман, который, возможно, так никогда и не будет создан и первая сцена которого должна была открываться в Варение в ночь с 21 на 22 июня 1791 года, то есть в ночь, когда были арестованы король и королева, я решил раз и навсегда разобраться со своими сомнениями и шаг за шагом, начиная с Шалона, повторить тот путь, какой король проделал из Шалона в Варенн.

Мое расследование должно было начаться только в Шалоне, поскольку именно в Шалоне с опознания короля началась череда событий, завершившаяся в Варение его вечерним арестом.

Как уже было сказано, я хотел повторить шаг за шагом тот путь, каким проследовали достославные беглецы; на каждой остановке я намеревался обращаться не только к печатным рассказам, но и к изустным преданиям; не только к изустным преданиям, но и к воспоминаниям очевидцев, собственными глазами наблюдавших эти события, которые были столь важны в момент их свершения и значение которых лишь возросло за шестьдесят восемь лет, прошедших с того времени.

И действительно, когда мы задумываемся над ними, приходится признать, что бегство в Варенн является самым значительным фактом Французской революции и даже всей истории Франции.

Это кульминационная точка монархии: семьсот четыре года потратила она на то, чтобы дойти до Варенна, и лишь девятнадцать месяцев понадобилось ей на то, чтобы из Варенна скатиться на площадь Революции.

Поставив ногу на первую ступень лестницы бакалейщика Соса, несчастный Людовик XVI ступил на первую ступень своего эшафота.

Однако важность этого события мы удостоверяем не с точки зрения трагической судьбы королевской семьи; мы говорим, что это событие является самым значительным во Французской революции и даже во всей истории Франции, отнюдь не потому, что головам трех августейших особ предстояло пасть на площади Революции; мы говорим так потому, что арест короля в этом городке, накануне 22 июня еще безвестном, но уже на другой день роковым образом и навсегда увековеченном в истории, служит источником всех последующих великих политических катаклизмов.

Если бы Людовик XVI не попытался бежать или же преуспел бы в предпринятой им попытке, то вместо тех событий, что свершились, произошли бы совсем иные. Не было бы ни гражданской войны, ни внешней войны, ни коалиции, ни 2 сентября, ни Террора, ни Бонапарта, ни Наполеона, ни Аустерлица, ни Ватерлоо, ни 13 вандемьера, ни 20 апреля, ни острова Эльба, ни острова Святой Елены.

И Бог знает, какие события произошли бы вместо тех, что свершились и на протяжении семи десятилетий определяют не только историю Франции, но и историю мира.

И потому я рассудил, что, даже в отрыве от любого другого литературного труда, будет любопытен рассказ о поездке, проделанной с целью не только выявить посредством подлинных документов ошибки, совершенные историками, которые не видели места событий, но еще и добавить к тем точным сведениям, какие содержатся в печатных рассказах, яркие подробности, которые могут дать очевидцы; и в самом деле, хотя между бегством короля и временем моей поездки прошло шестьдесят четыре года, я отыскал стариков, видевших эти трагические события своими глазами: г-на Никеза — в Шалоне, г-на Матьё — в Сент-Мену, г-на Белле — в Варение.

Да разве и сами века не являются цепью стариков, которые протягивают друг другу руки?

И наконец, дорогие читатели, с помощью изысканий я раздобыл нечто, о чем не подумали наши великие историки, — что поделаешь, мое ремесло романиста требует воображения! — я раздобыл план города Варенна, каким он был в ту эпоху, когда, уснув однажды вечером пригорком, пробудился вулканом.

Говорят, что правда с трудом доходит до слуха королей; осмелюсь высказать максиму, которую вы вольны воспринять как парадокс: с еще большим трудом правда доходит до слуха народа.

Ну а поскольку я всегда пишу для народа, то именно для него я вырываю сегодня эту страницу из гигантской эпопеи наших отцов.

I

Благодаря железным дорогам вы, разумеется, прибываете к месту назначения, прибываете в срок и даже с бо́льшими удобствами, чем прежде, если, конечно, прибываете, но вы больше не путешествуете.

Мы, мой спутник Поль Бокаж и я, прибыли в Шалон в час ночи 21 июля 1856 года.

Среди гостиничных названий, оглушивших нас в тот момент, когда мы вошли в вокзальный двор, я уловил название «Вышняя Богоматерь»; гостиница с таким именем показалась мне достаточно старинной для того, чтобы поддерживать свою репутацию.

Среди трех или четырех омнибусов, которые в ожидании пассажиров стояли распахнутыми, словно медный бык Фалариса, внимание мое привлек тот, что должен был доставить нас к нашему святому месту назначения, и мы решительно погрузились в это горнило. Несколько минут спустя мы уже тряслись по мостовым главного города департамента Марна, что напоминало пляску на мраморных яйцах, и через час с четвертью прибыли на место.

Гостиница «Вышняя Богоматерь» являла собой ночью то, что в ночное время являют собой все гостиницы: нечто вроде стоглазого Аргуса, спящего с открытым оком; око это было освещено горящей лампой, и при ее свете крепко спал, закрыв оба глаза, бедняга-лакей, которому было поручено бдить в ожидании путешественников.

То и дело спотыкаясь, он сопроводил нас в большую комнату с двумя кроватями, зажег две свечи, поставил их в двух противоположных концах нашего помещения, чтобы обозначить в нем два полюса — арктический и антарктический, затем умоляющим голосом спросил, надеясь, что мы ответим ему «нет»: «Господам еще что-нибудь нужно?», и, получив отрицательный ответ, поспешно удалился, чтобы насладиться четырьмя часами сна, которые у него еще оставались.

Мы легли и через разделявшее нас пространство пожелали друг другу спокойной ночи.

Бокаж, которым владела мания, не покидавшая его на протяжении всего нашего путешествия, а именно жажда узнавать новости из Испании, открыл старую газету, обнаруженную им на столике в прихожей, а я взял в руки географическую карту, которую привез с собой.

Интерес, который Бокаж проявлял к своему чтению, казался мне столь значительным, что я не надеялся бороться с ним. В итоге я молча погасил свечу, и наша комната осталась освещенной лишь одним огоньком.

В каком часу он погас в свой черед?

Этого я не знаю.

Однако я знаю, что при моем пробуждении Поль сообщил мне, что в Испании царит полнейшее спокойствие и что башня Малахова кургана была только что взята.

Именно подробности захвата кургана он за четыре часа до этого изучал с таким неослабным вниманием.

Как только мы встали, нам нанес визит хозяин гостиницы.

Он неведомо как установил мою личность и, не предполагая, что в Шалон можно приехать с иной целью, нежели изучение вин Шампани, предоставил себя в наше распоряжение, чтобы показать нам погреба г-на Жаксона.

Я поблагодарил нашего хозяина за услужливость и сказал ему, что если у нас останется время, мы через его посредство попросим у прославленного негоцианта разрешения посетить винные подвалы, однако в данный момент наши интересы нацелены на изыскания в области истории, а не виноделия.

И в доказательство сказанного я поинтересовался у него, с какого времени существует его гостиница.

Как я и догадывался, начало ее существования терялось во мраке веков.

Первым подлинным доказательством этого существования, оставленным ею в истории, был арендный договор, который хозяин поспешил нам принести и который удостоверял, что Франсуа де Валли, смиренный аббат монастыря Богоматери Вышнего Источника в Шалонской епархии, отдал свой особняк Вышней Богоматери внаем сьеру Жану Папийону и его жене Антуанетте за годовую плату в тридцать турских ливров.

Договор был датирован 19 июня 1501 года.

Пока хозяин гостиницы излагал нам все эти подробности, было очевидно, что его взгляд прикован к площади, простиравшейся под нашими окнами, а его язык торопится покончить с затеянным им экскурсом в область древности, чтобы начать новый рассказ, кажущийся ему куда более красочным.

Мы поинтересовались у него, что на этой площади так приковывает его взгляд.

Лично я не видел там совершенно ничего интересного, если не считать старухи в лохмотьях, которая старой метлой собирала лошадиный навоз в старую корзину для устриц.

Однако именно к этой старухе, служившей объектом его внимания, он хотел привлечь наше внимание.

Как выяснилось, это была мамаша Линго.

Вы, дорогие читатели, должно быть, не знаете, кто такая мамаша Линго?

Перед тем как приехать в Шалон, я не знал этого, как и вы, однако вам известно, что, хотя люди не всегда путешествуют для того, чтобы набираться знаний, они всегда набираются знаний, путешествуя.

Мамаша Линго была вдовой папаши Ивонне.

Папаша Ивонне — это счастливый обладатель лотерейного билета № 2 558 115, выигравшего золотой слиток. Но

Ах, Бог ты мой! История папаши Ивонне это история всех, кто разбогател случайно.

Время не жалует то, чему оно не дало созреть.

Папаша Ивонне был обычным виноградарем из Бузи.

Вы ведь знаете, что такое Бузи.

Если же вы не знаете, что такое Бузи, то вы знаете вино оттуда, приятное красное винцо, которое дает ощущение холодка между языком и небом и бывает как игристым, так и не игристым, как пожелаете.

Папаша Ивонне был большим любителем лотереи; в те времена, когда у народа, под предлогом заботы о морали, еще не отняли этого ощутимого доброго гения, проявлявшего себя в виде двух, трех или четырех выигрышных цифр, папаша Ивонне подкармливал лотерейную игру, которая стоила отцу-кормильцу больше, чем она приносила ему.

Однако лотерея была отменена.

Папаша Ивонне, будучи ее почтительным радетелем, обрядился в траур; это было все, что он мог сделать.

Между тем в один прекрасный день ему стало известно, что благая богиня воскресла, однако в центре игры теперь стоял лотерейный билет. Правда, тот, чей билет выигрывал, становился обладателем золотого слитка ценой в четыреста тысяч франков.

Папаша Ивонне поинтересовался, где можно приобрести эти билеты.

Ему ответили, что это можно сделать, лишь явившись лично к г-ну Фьеве, директору «Газеты Эперне» и владельцу типографии.

Именно у него хранились лотерейные билеты.

Папаша Ивонне дал обет отремонтировать деревенскую церковь в Бузи, если выиграет золотой слиток, и, отправившись прямо к г-ну Фьеве, купил у него четыреста билетов.

Как видим, за дело он взялся всерьез.

И вот однажды утром он увидел в «Газете Эперне», что выиграл билет № 2 558 115.

Папаша Ивонне знал номера своих билетов, как Наполеон знал своих солдат.

И он воскликнул:

— Жена! Если только этот прохвост-газетчик не подшутил над нами, мы выиграли золотой слиток!

В Бузи удостовериться в выигрыше возможности не было.

Папаша Ивонне и его жена отправились в Эперне.

В Эперне получали пять газет.

Папаша Ивонне сверился со всеми пятью.

В них царило единодушие.

Не было никакой вероятности, что «Конституционалист», «Пресса», «Национальное собрание», «Век» и «Французская газета» сговорились между собой, чтобы разыграть папашу Ивонне.

И потому, начав верить в свою удачу, папаша Ивонне решил немедленно ехать в Париж, но, оправляясь в Эперне, он не подумал взять с собой достаточно денег, чтобы продолжить путь.

Их хватало на то, чтобы добраться до Эперне и вернуться в Бузи, однако не хватало на то, чтобы доехать до Парижа.

Тем не менее, когда стало известно, в каком затруднительном положении он оказался, все наперебой стали с радостью предлагать ему взаймы сто франков, пятьсот франков, тысячу франков.

И вот тогда он начал верить в свой выигрыш.

Накануне ему не удалось бы занять и луидора.

Он приехал в Париж в вагоне третьего класса, предъявил свой лотерейный билет и получил золотой слиток.

Но что делать с этим слитком?

Папаша Ивонне всеми силами не хотел менять его на деньги.

Однако он не был настолько богат, чтобы позволить себе роскошь держать под стеклянным колпаком, на комоде или на камине, золотой слиток ценой в четыреста тысяч франков, которые могли приносить годовой доход в двадцать тысяч франков при законной процентной ставке.

В итоге он решился пойти в контору г-жи Льон-Альман и предложить там поменять слиток на деньги: кассир проверил слиток пробирным камнем, взвесил его и выдал папаше Ивонне чек на получение четырехсот шести тысяч франков в Банке.

В то время золото ценилось очень сильно.

Вместо того чтобы потерять при обмене, папаша Ивонне выгадал на нем.

Однако ему стоило величайшего труда поверить, что клочок бумаги, который он получил, имел ту же стоимость, что и его золотой слиток.

Ему очень хотелось явиться в Банк, держа в руках свой слиток, однако кассир решительно отказался потакать его прихоти.

Папаша Ивонне трижды возвращался назад, чтобы взять обратно слиток и вернуть чек.

Заботы, связанные с деньгами, уже начали одолевать его.

В конце концов он решился и помчался в Банк, чуть было, подобно Энею, не потеряв по пути свою жену, которая с трудом поспевала за ним по парижским улицам, хотя, следует признаться, в тот момент жена была последней из его забот; наконец он добрался до Банка и предъявил чек на четыреста шесть тысяч, и при этом рука его дрожала почти так же, как утром, когда он предъявлял лотерейный билет.

Ему отсчитали четыреста шесть тысяч франков банковскими билетами.

Папаша Ивонне дважды пересчитал их, а затем, убедившись в точности полученной суммы и не желая оставаться долее в городе, который ему изображали как гнездилище воров, помчался на железнодорожный вокзал, по-прежнему сопровождаемый женой, опять взял два места в вагоне третьего класса и после двадцати четырех часов отсутствия снова оказался в Эперне.

Он уехал оттуда бедняком, а вернулся наполовину миллионером.

В Эперне он сделал лишь короткую остановку, чтобы вернуть взятые им в долг сто франков, и тотчас же отправился в Шалон.

Шалон был в его глазах столицей, столицей, к которой он питал доверие; папаше Ивонне никогда не говорили, что следует остерегаться Шалона, но, с тех пор как он вступил в сознательный возраст, ему говорили, что следует остерегаться Парижа.

Между тем именно в Шалоне ему предстояло оказаться обворованным.

Начал папаша Ивонне, следует отдать ему должное, с того, что отложил три пачки банковских билетов.

Каждая пачка содержала тридцать тысяч франков.

Первая пачка была долей Господа Бога: тридцать тысяч франков, предназначенные для ремонта церкви.

Вторая пачка предназначалась его сыну.

Третья — дочери.

Затем он повернулся к жене и поинтересовался у нее, чего бы ей хотелось.

Она очень долго размышляла и в конце концов попросила у него новую метлу.

Бедная женщина, это все, что ей досталось от четырехсот шести тысяч франков!

А затем началась череда безумств, которые веселили Шалон на протяжении двух или трех лет.

Начал папаша Ивонне с того, что купил за пятьдесят тысяч франков дом Моризо, где находилась почта; он велел снести его и возвести на этом месте новый дом, строительство которого обошлось ему в семьдесят тысяч франков.

Затем, построив новый дом, он продал его за сорок пять тысяч франков. Убыток составил ровно семьдесят пять тысяч франков.

Затем он проделал точно такие же спекуляции с пятью другими домами, что нанесло сильный ущерб его капиталу.

Все видели, как он носится по улицам Шалона, окруженный льстецами и прихлебателями, строительными подрядчиками, архитекторами, каменщиками и плотниками.

Можно было подумать, что это царь Соломон, строящий Иерусалимский храм.

Определенно, строительство было главной склонностью папаши Линго.

Мы сказали «папаши Линго», поскольку именно так уже давно стали величать папашу Ивонне.

Между тем его жена все это время радовалась новой метле.

Она подметала улицу перед входной дверью, вычищая швы между мостовыми камнями.

Кстати говоря, ни он, ни она не сменили свои наряды.

Мамаша Линго по-прежнему носила круглую шапку, ситцевый казакин и привычные стоптанные башмаки.

Башмаки мамаши Линго вошли в поговорку, и никто никогда не видел у нее на ногах новых туфель.

Мало-помалу папаша Линго впал в распутство.

Папашу Линго ввели в некий дом, где ему оказали столько внимания, что его первый визит туда явился лишь прелюдией к его каждодневным визитам.

Мамаша Линго стала проявлять беспокойство в отношении места, где ее муж проводил ту часть своего времени, какую он не проводил ни с ней, ни в кабачке и не посвящал ни строительству домов, ни их сносу.

Какой-то шутник подал папаше Линго мысль привести в этот дом, исполненный чар, жену.

Папаша Линго сделался негодяем, он превратился в кого-то вроде Лозена или Ришелье; мысль ему понравилась, он одобрил ее и объявил мамаше Линго, что вечером выведет ее в свет.

Мамаша Линго отнекивалась, ссылаясь на свой наряд и свои несколько деревенские манеры. Однако папаша Линго ответил ей, что дамы, к которым он ее приведет, превосходные особы и что они будут исполнены снисходительности к ее наряду и ее манерам.

Это обещание склонило славную женщину к согласию.

И в самом деле, дамы, которым ее представили и которых заранее уведомили о ее визите, были исполнены предупредительности и внимательности к мамаше Линго, которая рассталась с ними, очарованная их манерами и повторяя мужу, что невозможно представить себе более приятного общества.

Короче говоря, папаша Линго столько всего купил, столько всего продал, столько всего съел, столько всего выпил и столь часто посещал упомянутое приятное общество, что однажды ему пришла бумага с изображением главы правительства.

Это кюре прихода Бузи затеял против него судебный процесс.

Дело в том, что папаша Линго не пожелал удовольствоваться ремонтом церкви Бузи и распорядился снести ее; однако тридцать тысяч франков недалеко продвинули строительство культового сооружения, которому архитектор счел уместным придать размеры архиепископской церкви. Господь Бог, прежде имевший плохие жилищные условия, оказался вовсе без крова.

Кюре требовал возмещения убытков в размере пятидесяти тысяч франков.

Гербовые бумаги похожи на журавлей: они летают стаями; не успела первая прийти в дом, как следом за ней появилась вторая, третья, а затем десятая, двадцатая, тридцатая.

За три месяца папаша Линго получил их столько, что можно было оклеить ими последний дом, который у него остался.

Наконец, этот последний дом был продан вследствие принудительного отчуждения.

И тогда для несчастного папаши Линго началась жизнь, исполненная мук и печалей, о которых он не имел никакого представления в дни своей бедности.

— Ах, добрые мои подруги, — говорила своим соседкам мамаша Линго, по-прежнему подметая мостовую у входной двери, — никогда мы не были столь несчастными, как с тех пор, как стали богатыми.

Увы, они уже давно не были богатыми и оказались еще беднее, чем были прежде.

Папаша Линго выкрутился из этой истории как эгоист.

Однажды утром его обнаружили умершим вследствие паралича.

Это случилось 23 июня 1856 года, ровно за месяц до моего приезда в Шалон.

«Газета Марны», сообщившая о его смерти, философически отметила, что в его погребальном шествии участвовало только семь человек.

Многие не опасались привести его к разорению, но лишь немногие решились проводить его к могиле.

Они боялись быть узнанными.

Выше, дорогие читатели, было рассказано о том, как мы увидели жену папаши Линго и какое применение она нашла своей метле, почти не успевшей состариться.

Судя по объявлениям, распродажа жалкой мебели, оставшейся от имущества папаши Линго, должна была состояться на другой день.

Какой-то человек, одетый ничуть не лучше, чем мамаша Линго, взирал на нее с огромной жалостью.

— О, вам повезло! — обращаясь ко мне, произнес наш хозяин. — Хоть вы и не стремились увидеть их, случай свел у вас перед глазами две самые главные диковинки нашего города.

— А что это за человек?

— Эжен Эрман де Дорваль.

— И кто же такой Эжен Эрман де Дорваль?

— Это шалонский Диоген.

— За вычетом бочки; по-видимому, ее забрали у него во время прошлогоднего сбора винограда.

— Догадайтесь, чем он занимается.

— Выглядит он, как старьевщик.

— Он и был им прежде.

— А кто же он теперь?

— Поэт.

— Зря он оставил прежнее ремесло: наверняка оно приносило ему больший доход, чем приносит новое.

— Хотите, я позову его?

— А зачем?

— Он достоин изучения.

— Ладно, поизучаем.

И в самом деле, он достоин изучения, этот персонаж, странный продукт нашего общества, а точнее говоря, наших недавних революций, ублюдок рода человеческого; рожденный в нищете, до пятнадцатилетнего возраста не умевший ни читать, ни писать, не получивший в наследство от отца, старого и уважаемого солдата Империи, ничего, кроме пустого ранца, он начал с того, что завел себе заплечную корзину, а кончил тем, что завел себе папку для бумаг.

Его звали Эжен Эрман. Однажды он увидел игру Дорваль; это зрелище привело в восторженное состояние рассудочную сторону его дикой натуры: ему пришла в голову мысль сочинять стихи.

Он попробовал делать это, не зная простейших технических правил поэзии.

В этой первой пробе, которую он даже не мог перенести на бумагу, были отдельные мысли, но недоставало цезур, было мало рифм и много неблагозвучий.

Тот, кому он диктовал свои стихи, обратил его внимание на эти недостатки; и тогда молодой Эрман понял, что с пером обращаться не так просто, как с крюком грузчика.

Проявив силу воли, которая сама по себе была исключительной, он научился читать и писать, изучил законы стихосложения, сочинил, на этот раз уже по всем правилам, второе стихотворение и подписал его именем Эрман де Дорваль, воспользовавшись предлогом, что, поскольку его физическая крестная мать дала ему при крещении имя Эжен, он, возрожденный водами Иппокрены, вполне может принять имя своей духовной крестной матери, Дорваль.

Никто этому не воспротивился.

С этого времени шалонский Диоген, во всей полноте выказывая цинизм и нечистоплотность античного Диогена, подписывает свои стихотворения именем Эрман де Дорваль, столь же гордый, по его словам, этим именем, которое он завоевал острием своего пера, сколь горды были маршалы Франции именем, которое они завоевали острием своей шпаги.

И он прав.

Безусловно, ни Келлерману, ни Мортье, чтобы стать маршалами Франции, герцогами Вальми и Тревизо, не пришлось трудиться столь неустанно, бороться столь упорно, как пришлось это делать несчастному сироте, нищему и безграмотному, чтобы научиться читать и писать и, научившись читать и писать, в итоге сочинить такие стихи, как эти:

Почти целый час я беседовал с шалонским Диогеном, который описал мне всю свою жизнь: жизнь, как я сказал, простую и исполненную тяжелого труда.

Он зарабатывает около тридцати су в день, и, поскольку ему присуща чрезвычайная умеренность в еде и питье, даже в нынешние времена дороговизны хлеба этих тридцати су ему достаточно.

Как только тридцать су, необходимые для его физической жизни, заработаны, он берется за перо, опирает голову на ладонь, точь-в-точь как Люс де Лансиваль или г-н де Фонтан, и сочиняет стихи.

Ну а теперь, математики от политики, подсчитайте, сколько понадобилось революций для того, чтобы извлечь с самого дна общества этого старьевщика, ставшего поэтом, какими бы неполноценными ни были его стихи с точки зрения поэзии.

II

Следует вспомнить, однако, а читатели, возможно, уже и вспомнили, что я приехал в Шалон вовсе не для того, чтобы увидеть мамашу Линго и повидаться с шалонским Диогеном.

Я приехал туда, чтобы увидеть место, где, словно дурное предзнаменование, лошади, которые везли карету Людовика XVI, споткнулись, два раза подряд упали и так запутались в постромках, что пришлось их распрягать и запрягать снова, а на это было потрачено около получаса.

Желая составить себе представление об особенностях местной топографии, я в сопровождении чрезвычайно любезного, а главное, чрезвычайно остроумного шалонца, г-на Леруа, направился к почтовому двору.

В наши дни он взят на откуп г-ном Дюге.

Все уверяли меня, что почтовый двор располагается там же, где и прежде, и, следовательно, на этом самом месте во вторник 21 июня, в половине пятого пополудни, Людовик XVI менял лошадей.

Господин Дюге, чересчур молодой для того, чтобы призвать на помощь собственные воспоминания, проявил любезность и провел изыскания в своих документах о праве собственности.

В итоге г-н Дюге обнаружил, что причиной этого распространенного заблуждения являлось название «Королевская почта», относившееся к зданиям, которые он теперь занимает и которые, перестав быть конторой «Королевской почты», сделались почтовым двором.

На самом деле, в 1791 году почтовый двор находился в конце улицы Сен-Жак, в доме, где теперь живет г-н Эжен Перье.

Тогдашнего почтмейстера звали Вье.

«Если нам удастся добраться до Шалона неузнанными, — сказал король, — мы спасены!»

Беглецы добрались до Шалона неузнанными.

Посмотрим, как развивались события до этого.

Данный момент истории Франции всегда настолько занимал мои мысли, что, как мне представляется, от меня не ускользнула ни одна подробность бегства в Варенн.

Что прежде всего подтолкнуло короля к этому роковому бегству?

Совет Мирабо, говорит история.

Портрет Карла I, говорим мы.

Разве не приходилось вам зачастую предаваться размышлениям, стоя перед прекрасным портретом Карла I кисти Ван Дейка, шедевром не только живописи, но и поэзии?

На этом портрете надменный Стюарт, исполненный печальной задумчивости, правой рукой сжимает трость, а левую руку опустил на гарду; у него, вступившего в войну с короткострижеными пуританами, круглоголовыми, длинные волосы; за спиной короля, опустив голову и скребя копытом землю, стоит его лошадь, которую держит в поводу его паж Барри; перед ним море, пустынное и дикое, море, которое кажется врагом этому королю четырех морей, как титуловали себя его предшественники, короли Алой и Белой розы.

Вот все, что вы видите на этом великолепном полотне.

Однако позади короля, который стоит вполоборота к зрителю, позади лошади, которая скребет копытом землю, позади пажа, который, не испытывая чувства опасности, как государь, и не обладая инстинктом, как благородное животное, остается беспечным, позади всего этого вы прозреваете зловещее окно Уайтхолла, затянутый черным крепом эшафот и палача в маске.

Так вот, эта картина оказала на судьбы Франции роковое влияние.

Расскажем в нескольких словах ее историю.

Она находилась в Англии; Англия, лишенная художественного чутья, не знала истинной цены этого полотна. Какой-то человек, выдававший себя за французского торговца, явился однажды к ее владельцу и предложил ему за нее тысячу луидоров, сверкающих звонких луидоров; сумма в тысячу луидоров соблазнила англичанина, и картина сделалась собственностью торговца.

Торговец был эмиссаром герцога де Ришелье.

Но зачем понадобился герцогу де Ришелье портрет Карла I?

О, все это было заговором против Парламента.

Необходимо было побудить одряхлевшего короля распустить Парламент; чтобы придать сил королю, необходимо было омолодить мужчину.

Этим королем был Людовик XV.

Господин де Ришелье отыскал г-жу дю Барри, молодую и красивую плутовку, достаточно заурядную для того, чтобы не возыметь личного влияния, но достаточно умную для того, чтобы содействовать влиянию других.

Для начала г-н д’Эгийон и г-н де Ришелье оказали честь малышке-гризетке, побывав ее любовниками; затем ее выдали замуж за бедного дворянина, который предоставил ей в пользование свое имя, а потом подсунули Людовику XV.

Это было как раз то, что требовалось.

Людовика XV забавляла вольная дерзость, с какой фаворитка разговаривала с ним; его чувства пробудились от поцелуев куртизанки, ну а когда чувства короля пробудились, его сочли способным принять решение.

И вот тогда г-н де Ришелье купил картину Ван Дейка и подарил ее фаворитке, выставив предлогом, что паж, державший в поводу лошадь короля Карла I и звавшийся Барри, был одним из предков ее супруга.

Но то был лишь предлог.

А вот зачем это было сделано в действительности.

Портрет Карла I повесили в таком месте, где король Людовик XV должен был постоянно видеть его перед своими глазами.

Его повесили на стене будуара фаворитки, напротив софы куртизанки.

Поскольку она жила в мансардах Версальского дворца, картина Ван Дейка заняла всю высоту стены, касаясь одним концом потолка, а другим — пола.

Это великолепное полотно, которое следовало чтить если и не как произведение искусства — короли и куртизанки обычно мало интересуются произведениям искусства, — то хотя бы как напоминание о шаткости судьбы, на протяжении семи или восьми лет было свидетелем бесстыдных утех женщины, которая, согласно превосходному высказыванию Ламартина, обесчестила трон и эшафот: трон — своим смехом, эшафот — своими криками.

По словам Мишле, она, сидя напротив этого полотна и обнимая короля за шею, указывала ему на изображение Карла I и говорила:

— Вот посмотри, Франция, — так г-жа дю Барри называла Людовика XV, — это король, которому отрубили голову, ибо он был слаб перед лицом своего парламента. Так побереги же свою голову!

Людовик XV уничтожил Парламент.

Затем Господь Бог уничтожил Людовика XV.

Куртизанка была изгнана из королевского жилища, и картину перенесли вниз, в покои дофина, ставшего королем Людовиком XVI.

Затем настал день 6 октября 1789 года, когда король Людовик XVI был принужден переехать в Париж. Резиденцией короля стал дворец Тюильри, и Тюильри меблировали за счет Версальского дворца.

Портрет Карла I последовал за королем.

Это было своего рода предвестие, словно указывавшее королю: «Бурбон, помни о Стюарте!»

И разве последним словом Карла I, произнесенным им на эшафоте, не было: «Remember!» («Помни!»)?

И Людовик XVI помнил; он помнил это даже чересчур хорошо.

Саксонец по матери, Людовик XVI говорил по-немецки и по-английски. Он перевел, странное дело, «Апологию Ричарда III», написанную Хорасом Уолполом.

Он постоянно читал Хьюма в подлиннике.

И Хьюм говорил ему, как г-жа дю Барри говорила Людовику XV: «Вот король, которому отрубили голову из-за того, что он уступил своему Парламенту».

Людовик XVI, нерешительный всегда и во всем, делался особенно нерешительным, когда он останавливался перед изображением этого короля с меланхоличным взглядом и повторял его последнее слово перед казнью: «Remember!»

Он не хотел уступать своему Парламенту, как это сделал Карл I.

Однако у него не было сил бороться с Парламентом, как это делал Людовик XV.

И он выбрал нечто среднее.

Он решил бежать.

Совет Мирабо лишь подкрепил совет Карла I.

Да простят нас за то, что мы так часто возвращаемся к этой великой эпохе и стараемся врезать, если это возможно, каждую ее подробность в память народа и королей.

«Вестник» за период с 14 июля 1789 года по 7 термидора 1795 года является политическим евангелием всего мира.

Итак, Мирабо и Карл I равным образом дали Людовику XVI совет бежать.

Между тем произошло событие, которое произвело на короля сильное впечатление.

Событие это случилось 18 апреля 1791 года.

Восемнадцатого апреля 1791 года, в пасхальный понедельник, король пожелал отправиться в Сен-Клу.

Король, королева, епископы и слуги уже заполнили кареты, в которых им предстояло совершить короткую поездку длиной в два льё, однако народ помешал королю выехать из Тюильри.

Король настаивал на своем.

И тогда в церкви святого Рока ударили в набат.

Король высунулся из окна кареты.

Тысячи голосов кричали:

— Нет, нет, нет! Король хочет бежать!

— Я слишком люблю вас, дети мои, чтобы расстаться с вами, — произнес король.

— И мы, мы тоже любим вас, — ответил какой-то гренадер, — но вас одного.

Королева, исключенная из этой всеобщей любви Франции к своему монарху, плакала, топала ногами, но была вынуждена вернуться в Тюильри.

Итак, король был пленником, и сомнений на сей счет быть не могло.

Ну а пленнику дозволено бежать.

И вот тогда король принял решение бежать и с того времени начал готовить побег.

Следует заметить, что в то самое время, когда король хотел покинуть Францию, две партии хотели, чтобы он ее покинул:

роялистская партия — дабы король, вырвавшись на свободу, мог бы воспользоваться предложениями заграницы;

республиканская партия — дабы не иметь нужды казнить короля для того, чтобы провозгласить республику.

Позднее мы покажем, что те, кто арестовал короля, были не республиканцами, а конституционными роялистами.

Приняв решение бежать, следовало привести его в исполнение.

Главной вдохновительницей этого замысла являлась королева.

Принцессы из Австрийского дома всегда были злыми гениями королей Франции, будь то Мария Медичи, Анна Австрийская, Мария Антуанетта или Мария Луиза.

Король мог бы уехать один, верхом; ему, страстному охотнику и отличному наезднику, не составило бы никакого труда, переодевшись курьером, добраться до какого-нибудь вооруженного отряда, достаточно сильного для того, чтобы сопроводить его до границы.

Однако в ночь с 5 на 6 октября королева заставила его поклясться, что он никогда не уедет один и покинет Францию лишь вместе с ней и детьми.

Хороший муж, хороший отец, но плохой король, Людовик XVI был готов совершить клятвопреступление в отношении своего народа, но не в отношении своей семьи.

И потому было решено, что бежать они все — король, королева и дети Франции — будут вместе.

Это означало вдвое, втрое, вчетверо усугубить трудности и сделать бегство почти невозможным.

Все интриги королева взяла на себя.

Впрочем, она пользовалась поддержкой иностранных государей.

Да позволят мне читатели проявить беспристрастность стороннего наблюдателя и на минуту заставить их взглянуть на события с точки зрения монархии.

То, чего нельзя сказать в грозовые дни, следует сказать в дни спокойствия.

Те, кого мы, французские граждане, называем чужеземцами, врагами, для любого короля Франции никогда не были врагами и еще меньше были чужеземцами.

Увы, чужим для него почти всегда являлся его народ.

Ведь французские короли, вместо того чтобы брать в жены обычных женщин — то ли во Франции, то ли за границей, — непременно женились либо на австрийских принцессах, либо на немецких, либо на испанских, либо на итальянских.

Отец Людовика XVI был женат на саксонке.

Так что кровь наших королей была французской лишь наполовину.

Это само по себе являлось осложнением, причем серьезным.

Но еще более серьезным осложнением являлись узы родства.

Поэтому, когда Людовик XVI, узнанный в Варение и насильно возвращенный в Париж, начал различать силуэт эшафота, вырисовывавшийся на горизонте, французский народ сделался для него чужим, сделался для него врагом.

Друзьями короля являются чужеземцы, врагами Франции являются его родственники.

Император Австрии, будь то Леопольд или Иосиф II, — его шурин; король Неаполя — его племянник, король Испании — его кузен.

Все короли Европы, в большей или меньшей степени, — его родственники.

И если он имел несчастье поссориться с собственным народом и боится его, то к кому он обратится?

К своим августейшим родственникам.

Эти августейшие родственники — друзья короля Франции, но враги французского народа.

Член Конвента, которому 18 января 1793 года достало бы мужества изложить с трибуны эту теорию, настолько простую, что ее должен был понять самый заурядный ум, возможно спас бы короля.

Мы живем в век оценок, и то, что делает наш век особенно примечательным, это потребность знать истину — чистую, ясную, прозрачную, освобожденную от всяких вымыслов; история — это апелляционный суд одновременно для кордельера Дантона и короля Людовика XVI.

Так вот, разве не справедливо, что каждого надо судить, принимая во внимание сословие, в котором он родился, и среду, в которой он жил? Разве не справедливо, что Дантона надо судить с точки зрения народа, а Людовика XVI — с точки зрения монархии?

С точки зрения монархии, Людовик XVI считал себя вправе бежать, точно так же, как, с точки зрения народа, Друэ считал себя вправе арестовать его.

К тому же несчастного короля всячески подстрекали к бегству.

Разве Екатерина II, Екатерина Великая, Северная Семирамида, как именовал ее Вольтер, Северная Мессалина, как скажет и как уже сказала история, разве Екатерина II, палач Польши, не писала Марии Антуанетте:

Разве начиная с 1789 года король Пруссии не предлагал Людовику XVI сто тысяч солдат и — как говорил все тот же Вольтер, на протяжении шестидесяти лет находивший возможность льстить народу и одновременно льстить королям, — каких солдат!

Сочиняя данные стихи, имеющие несчастье быть одновременно плохими и не патриотичными, Вольтер забыл, что врагами этих толстозадых вояк были главным образом французы.

Разве Густав III, этот шведский царек, ухитрившийся перенести на трон Густава Адольфа пороки последнего Валуа, не предложил королеве ждать ее в Ахене, где он пребывал под предлогом лечения на водах, и протянуть ей руку помощи с другой стороны границы?

Кроме того, швед Ферзен — друг, нежная привязанность которого к Марии Антуанетте, как поговаривали, заходила дальше дружбы, — был рядом с королевой, торопя и подталкивая ее к бегству и взяв на себя заказать постройку карет и вывезти ее за пределы Парижа. Королева была еще больше, чем король, заинтересована в том, чтобы покинуть Францию.

Вслушайтесь в голос гренадера, сделавшегося выразителем мнения всей столицы, всего народа, всей Франции и заявившего:

— И мы, государь, мы тоже любим вас, но вас одного.

Ведь королеву, которая в тот день, когда, еще будучи дофиной, она появилась на балконе Ратуши, видела у своих ног двести тысяч влюбленных в нее парижан, теперь не только разлюбили, но и возненавидели.

Ее прозвали «Госпожа Дефицит», скоро ее прозовут «Госпожа Вето».

Королеву ненавидели не только конституционалисты и республиканцы, но и эмигранты.

Она знала, что речь шла о том, чтобы низложить Людовика XVI и назначить регента, а ее выслать в Австрию или, возможно, заточить в монастырь.

О ней распространяли столько грязных слухов по поводу г-жи де Полиньяк и г-на де Куаньи!

Она была замешана в такой скверной афере — афере с ожерельем!

И ей, несчастной женщине, было позволено хитрить!

А кроме того, посмотрите, оценивая короля и королеву вместе, как мало в них французского: у короля кровь наполовину французская, наполовину саксонская; у королевы — наполовину лотарингская, наполовину австрийская.

Соотношение один к трем, ведь в то время, когда королева родилась, Лотарингия еще не могла считаться Францией.

Так что не стоит удивляться тому, что в этом королевском совете, состоявшем из короля и королевы, мужа и жены, большинство выступало за бегство.

Решение о бегстве было принято в конце апреля.

III

Однако уже между советом Мирабо и советом Карла I, между маем 1790 года и апрелем 1791 года, были приняты меры на случай возможного бегства.

В феврале 1791 года король написал г-ну де Буйе, что должен сообщить ему о предложениях со стороны г-на де Мирабо. Посредником в переговорах с ним, по словам короля, предстояло стать графу де Ла Марку.

Господин де Буйе написал в ответ:

Заметьте, что Лафайет приходился кузеном г-ну де Буйе, однако нельзя сказать, что узы родства лишили г-на де Буйе проницательности.

Дело в том, что г-н де Буйе был человек чрезвычайно умный, чрезвычайно преданный и, что бывает крайне редко, чрезвычайно беспристрастный.

Позднее мы дадим этому доказательство, сопоставив несколько написанных им строк с несколькими строками г-на де Лакретеля.

У того и другого речь идет о Гийоме и Друэ.

В конце апреля король отправил новое письмо г-ну де Буйе:

В ответ г-н де де Буйе написал:

В те времена английские дилижансы употреблялись в качестве почтовых карет.

Совет был хорош.

Однако королева помешала Людовику XVI воспользоваться им.

Она не хотела разлучаться с ним, она не хотела, чтобы дети разлучались с ней.

Господин де Буйе добавлял:

Этот второй совет король принял.

Позднее мы увидим, по какой причине г-на д’Агу не оказалось в Варение, и оценим, какие изменения могло бы внести в ход событий его присутствие.

В своем третьем письме король приказал г-ну де Буйе разместить конные подставы на пути из Шалона в Монмеди; его замысел состоял в том, чтобы обогнуть Реймс, где он короновался и мог быть опознан, и двигаться через Варенн.

Господин де Буйе ответил, что, проезжая через Реймс, король может держать шторы кареты закрытыми и что его крайне огорчит, если его величество будет упорствовать в своем первоначальном намерении; на двух участках дороги через Варенн нет почтовых станций, и туда надо будет отправить сменных лошадей. Кроме того, придется разместить там специальные отряды, а поскольку на этой дороге, лежащей в стороне от прямого пути, войска появляются далеко не часто, такие отряды могут вызвать подозрения.

Однако король упорствовал в своем решении.

Он послал г-ну де Буйе миллион франков ассигнатами, чтобы оплатить расходы, которых потребуют передвижение войск и закупка фуража, и поручил ему отправить толкового и смелого офицера на разведку проходящей через Варенн дороги из Шалона в Монмеди.

При получении столь категорического приказа г-ну де Буйе ничего не оставалось, как подчиниться ему.

Десятого июня он послал на разведку дороги г-на де Гогела́; для этого поручения и в самом деле требовался толковый и смелый офицер.

Вскоре выяснится, что как раз таким офицером и был г-н де Гогела́.

Господин де Буйе имел под своим командованием все войска, дислоцированные в Лотарингии, Эльзасе, Франш-Конте и Шампани.

Под его начальством находилась вся французская граница от Самбры до Мёзы.

Девяносто батальонов и сто четыре эскадрона подчинялись его приказам.

Однако при этом ему следовало отобрать людей, удалив как можно больше французов, то есть патриотов.

В назначенный день войска выступили в поход.

Артиллерийский обоз из шестнадцати пушек двинулся к Монмеди.

Королевский немецкий полк пошел по дороге на Стене.

Один гусарский эскадрон стоял в Дёне.

Другой находился в непосредственной близости от Варенна.

Двум драгунским эскадронам надлежало прибыть в Клермон в тот день, когда через него будет проезжать король; г-н де Дама́, командовавший ими, получил приказ перевести оттуда один отряд в Сент-Мену; помимо этого, пятьдесят гусаров, посланные в Варенн, должны были отправиться в Пон-де-Сом-Вель, расположенный между Шалоном и Сент-Мену, в четырех льё от первого города и в пяти — от второго.

— Это были гусары Эстерхази, — сказал в разговоре со мной г-н Матьё, бывший нотариус в Сент-Мену, старик восьмидесяти четырех лет. — Они так и стоят у меня перед глазами в своих коричневых ментиках.

Он рассказал мне многое из того, что ему довелось увидеть, и я, в свой черед, повторю это вам.

По поводу селения Пон-де-Сом-Вель заметим, что г-н Тьер, говоря о нем, называет его «Пон-Сом-Виль», нисколько не беспокоясь, что такое название не имеет никакого смысла, в то время как Пон-де-Сом-Вель означает «Мост у истоков Веля».

И в самом деле, в четверти льё от моста, возле которого предстояло расположиться гусарам, берет начало река Ведь.

Впрочем, из всех историков, описывавших бегство короля, г-н Тьер наименее осведомлен: на трех страницах он допускает пять серьезных ошибок; позднее мы отметим остальные, как отметили эту.

Как уже говорилось, у каждой конной подставы король должен был заставать военные отряды: сначала в Пон-де-Сом-Веле, затем в Сент-Мену, затем в Клермоне, затем в Варение, затем в Дёне и, наконец, в Стене.

Двадцать седьмого мая король написал г-ну де Буйе, что назначил свой отъезд на 19 июня.

Сначала предполагалось выехать 11 июня, однако опасались г-жи Рошрёй, горничной дофина, которая была любовницей г-на де Гувьона, адъютанта Лафайета, и находилась на дежурстве до 12-го, так что выехать 11-го было невозможно.

Пятнадцатого июня австрийцы должны были занять посты в двух льё от Монмеди.

Королю предстояло выехать из города в обывательской карете; большая дорожная берлина должна была ждать его в Бонди.

Там же будет дожидаться короля гвардеец, назначенный охранять берлину и служить ему курьером.

Если король не приедет в Бонди в два часа пополуночи, это будет означать, что его задержали при выходе из Тюильри или на городской заставе.

В этом случае гвардеец отправится в путь один и во весь дух помчится в Пон-де-Сом-Вель, чтобы известить г-на де Шуазёля о том, что побег провалился.

Господин де Шуазёль передаст это сообщение г-ну Дандуэну, г-н Дандуэн — г-ну де Дама́, г-н де Дама́ — г-ну де Буйе, и тогда каждый из них позаботится о собственной безопасности.

Господин де Буйе получил эти указания и в соответствии с ними сделал необходимые распоряжения.

По его приказу г-н де Шуазёль тотчас же выехал в Париж.

Господину де Шуазёлю надлежало дожидаться там приказов короля и за двенадцать часов до его отъезда отправиться в обратный путь.

Людям и лошадям г-на де Шуазёля следовало быть в Варение утром 18 июня.

Девятнадцатого июня солдаты сформируют из свежих и отдохнувших лошадей конную подставу и проводят королевскую карету из Варенна в Дён.

Напомним, что в Варение не было почтовой станции.

Человек, выставленный на дороге, уведомит короля, в каком именно месте в Варение будут находиться лошади.

Таким образом, замена упряжки произойдет быстро и без затруднений.

По возвращении г-н де Шуазёль, которому, как уже было сказано, надлежало выехать из Парижа на двенадцать часов раньше короля, возьмет под свое командование отряд гусар, стоящий в Пон-де-Сом-Веле, дождется там короля и его семью и проводит их в Сент-Мену; в Сент-Мену гусары уступят место драгунам г-на Дандуэна и перекроют дорогу.

Так что проехать по ней вслед за королем никто не сможет.

Через сутки этот запрет будет снят.

Господин де Шуазёль получит подписанный королем приказ, который позволит ему в случае необходимости применять силу.

Он раздаст солдатам шестьсот луидоров.

Со своей стороны, г-н де Буйе, находящийся в Меце, под предлогом инспекционной поездки приблизится к Монмеди.

Таким образом, все предусмотрено.

У короля было время подумать, и никаких изменений в плане быть не должно.

Второго июня г-н де Шуазёль находится в Париже.

Четырнадцатого июня г-н де Буйе находится в Лонгви.

Там он получает очередное письмо короля.

Отъезд отложен на сутки.

Что же вызвало эту новую отсрочку?

Причина была серьезной.

Людовик XVI должен был получить квартальную выплату по цивильному листу лишь утром 20-го июня и, будучи королем бережливым, не хотел терять эту часть своего пенсиона; если Париж, по словам Генриха IV, стоил мессы, то, по мнению Людовика XVI, шесть миллионов франков стоили того, чтобы задержаться на день.

Эта причина, при всей ее основательности, привела г-на де Буйе в отчаяние.

И в самом деле, ведь нужно было разослать контрприказы по всему маршруту; три дня вместо двух дней должны были стоять на месте конные подставы и три дня квартировать войска.

Тем не менее пришлось с этим смириться.

Двадцатого июня г-н де Буйе доехал до Стене.

Там находился Королевский немецкий полк, на который, как ему было известно, он мог полагаться.

Посмотрим теперь, что происходило в эти последние дни в Париже.

Как мы сказали выше, все интриги взяла на себя королева.

И она интриговала.

Прежде всего она предложила для церемонии погребения Вольтера своих белых лошадей, которым предстояло везти его триумфальную колесницу.

Девятнадцатого июня она совершила вместе с дофином прогулку, прокатившись по внешним бульварам.

Двадцатого июня в разговоре с г-ном де Монмореном, министром иностранных дел, она сказала ему:

— Вы видели мадам Елизавету? Она крайне огорчает меня. Я только что вышла из ее покоев и сделала все возможное, чтобы уговорить ее принять вместе с нами участие в крестном ходе по случаю праздника Тела Господня, но она наотрез отказалась; постарайтесь же, чтобы ради брата она принесла в жертву свои предрассудки.

В тот же день, повстречав на своем пути одного из командиров национальной гвардии, она с насмешкой спросила его:

— Ну что, сударь, в Париже все еще говорят о побеге короля?

— Нет, ваше величество, — ответил командир. — Теперь все полностью уверены в преданности короля конституции и его любви к своему народу.

— И они совершенно правы! — откликнулась королева.

И пошла дальше, одарив его своей самой ласковой улыбкой.

Затем король и королева занялись материальной стороной отъезда.

Семнадцатого июня г-н де Мутье, бывший королевский телохранитель, прогуливался по саду Тюильри, как вдруг к нему подошел какой-то незнакомец.

От имени короля он пригласил г-на де Мутье последовать за ним.

Господин де Мутье повиновался.

Спустя десять минут он оказался в спальне короля.

Людовик XVI приветствовал его, обратившись к нему по имени, и, без всяких обиняков приступив к главной теме беседы, попросил его передать г-ну де Валори и г-ну де Мальдану, двум его прежним сослуживцам, что им, равно как и ему самому, следует заказать себе курьерские куртки светло-желтого цвета.

Это было весьма опрометчивое решение: светло-желтые куртки носили егеря г-на де Конде, уже более года находившегося в эмиграции.

Кроме того, король попросил г-на де Мутье прогуливаться каждый вечер по набережной у Королевского моста; там к нему подойдет доверенный человек и, представившись, передаст ему последние распоряжения короля.

Вечером 19 июня г-н де Мутье действительно получил следующий приказ:

Осталось добыть паспорт.

Это было нелегким делом.

В то время нельзя было путешествовать без паспорта, поскольку эмиграция продолжалась.

Господин фон Ферзен преодолел эту трудность.

Как раз в это время некая благородная дама, баронесса фон Корф, намеревалась покинуть Париж вместе с двумя своими детьми, камердинером и двумя горничными.

Это было как раз то, что нужно.

Господин фон Ферзен забрал у нее этот паспорт и отдал его королеве.

Королева будет выдавать себя за баронессу фон Корф. Юная принцесса и дофин станут изображать ее детей. Король выступит в роли ее камердинера.

Ну а г-жа Брюнье и г-жа де Нёвиль, которые должны были сопровождать королеву, сойдут за горничных баронессы.

В паспорт, правда, не были вписаны ни принцесса Елизавета, ни г-н д’Агу, взять которого с собой настоятельно советовал королю г-н де Буйе, но нужно было хоть что-нибудь оставить на волю случая.

Чтобы раздобыть для баронессы фон Корф другой паспорт, г-н фон Ферзен сослался на то, что первый паспорт был по недосмотру брошен в огонь вместе с ненужными бумагами.

Баронесса фон Корф беспрепятственно получила второй паспорт.

Однако, дабы не усложнять ситуацию, она не должна была покидать Париж прежде, чем король и королева окажутся в безопасности в Монмеди.

Утром 20 июня г-н де Мутье представил королю двух своих товарищей.

Во время этой встречи все трое получили указания из уст его величества.

Господин де Мальдан должен был отзываться на имя Жан, г-н де Мутье — на имя Мельхиор, а г-н де Валори — на имя Франсуа.

Королю, всегда нерешительному, на минуту пришла в голову мысль перенести отъезд на ночь с 21 на 22 июня.

Однако указания, полученные г-ном де Шуазёлем, были вполне определенными, и он заявил, что если король не выедет 20-го в полночь, то сам он отправится в путь в четыре часа утра 21-го и приведет с собой в Дён, Стене и Монмеди все отряды, какие встретит по дороге.

Таковы были категорические распоряжения г-на де Буйе.

Господин де Шуазёль ждал приказов двора у себя дома, на улице Артуа.

В девять часов вечера 20 июня ему еще ничего не было известно, хотя выезжать он должен был на двенадцать часов раньше короля.

Он уже начал приходить в отчаяние, как вдруг единственный оставленный им слуга, полагавший, что хозяин уезжает этим вечером в Мец, пришел доложить ему, что какой-то человек просит разрешения поговорить с ним от имени королевы.

Господин де Шуазёль облегченно вздохнул и велел провести посетителя наверх.

Правда, посланец вполне мог иметь поручение сказать ему, что королева отменила отъезд.

Посетитель вошел.

На голове у него была огромная круглая шляпа, надвинутая на глаза, и он был закутан в необъятный плащ.

Несмотря на меры предосторожности, предпринятые этим человеком, г-н де Шуазёль с первого взгляда узнал в нем парикмахера королевы, знаменитого Леонара, оставившего нам «Мемуары».

Дело в том, что парикмахер королевы был при дворе персоной чрезвычайно значительной.

Человек, мастеривший эти немыслимые прически, которые можно было создавать, лишь стоя на стремянке, и которые представляли собой целые клумбы с цветами, деревьями, птицами и их гнездами, должен был иметь о себе весьма высокое мнение.

Как-то раз он ввел в составные части одной из этих безумных причесок модель трехпалубного линейного корабля — с мачтами, парусами, экипажем, пушками, такелажем и вымпелами!

Правда, это случилось во время поездки в Шербур.

— Так это вы, Леонар? — промолвил г-н де Шуазёль. — Черт побери, я с нетерпением ждал посланца, однако не знал, что им будете вы; но, раз уж пришли вы, добро пожаловать.

— Не моя вина, если я заставил вас ждать, сударь, — сказал Леонар. — Ведь только десять минут тому назад королева сообщила мне, что я должен отправиться к вам.

— И ничего больше она вам не сказала? — поинтересовался г-н де Шуазёль.

— Она велела мне взять все ее бриллианты и передать вам письмо.

— Ну так давайте же его! — с нетерпением воскликнул г-н де Шуазёль.

Леонар удивленно посмотрел на молодого дворянина.

Он не привык, чтобы к нему относились настолько неуважительно.

Господин де Шуазёль прочитал письмо.

Оно было длинным и содержало целый ряд указаний.

В нем сообщалось, что отъезд состоится ровно в полночь.

Что же касается самого герцога де Шуазёля, то королева повелевала ему выехать немедленно и просила его взять с собой Леонара, которому, добавляла она, было приказано повиноваться ему так же, как ей самой.

Королева не хотела уезжать без своего парикмахера и без своих бриллиантов.

Герцог еще раз прочитал письмо и, подняв глаза на Леонара, спросил его:

— Несомненно, королева дала вам какие-нибудь указания устно, дорогой господин Леонар?

— Я повторю их господину герцогу слово в слово.

— Повторите.

— Она вызвала меня и вполголоса спросила: «Леонар, я могу рассчитывать на тебя?» — «До последнего моего вздоха, ваше величество!» — ответил я. «В таком случае возьми все мои бриллианты и засунь их себе в карманы; возьми это письмо, отнеси его на улицу Артуа, господину де Шуазёлю, и, самое главное, вручи его лично ему!» Затем, когда я собрался уйти, чтобы исполнить приказы ее величества, королева сказала мне: «Чтобы не быть узнанным, надень шляпу с широкими полями и длинный редингот и, наконец, повинуйся г-ну де Шуазёлю так же, как мне самой». После чего я вернулся к себе, надел шляпу и редингот моего брата, и вот я здесь.

Господин де Шуазёль велел Леонару прочитать это же самое указание, изложенное письменно, и сжег письмо королевы.

В эту минуту в комнату вошел слуга герцога де Шуазёля.

— Карета господина герцога подана, — доложил он.

— Ну что ж, дорогой мой Леонар, поехали, — сказал молодой дворянин.

— Как, разве я должен ехать?! — вскричал ошеломленный парикмахер.

— Несомненно, разве вы не должны повиноваться мне так же, как самой королеве? Так вот, я приказываю вам ехать.

— А бриллианты?

— Вы возьмете их с собой.

— Куда?

— Туда, куда мы едем.

— Но куда мы едем?

— На несколько льё отсюда, туда, где нам предстоит исполнить одно весьма особенное поручение.

— Но это невозможно, господин герцог! — воскликнул Леонар, в испуге отпрянув назад.

— Леонар, вы забываете, что должны повиноваться мне так же, как самой королеве.

— Разумеется, господин герцог, и я не отказываюсь делать это, если речь касается разумных вещей, но я оставил ключ от нашей квартиры в двери, и, когда мой брат вернется и не обнаружит ни своей шляпы, ни своего редингота, он поднимет страшный крик. К тому же я обещал сделать сегодня вечером прическу госпоже де Лаж, причесать которую могу только я. Наконец, во дворе Тюильри меня ждут мой кабриолет и мой слуга.

— Ну что ж, — заявил г-н де Шуазёль, смеясь и одновременно раздражаясь в ответ на возражения парикмахера, — ничего не поделаешь! Ваш брат купит себе новую шляпу и новый редингот, госпожу де Лаж вы причешете в другой раз, а ваш слуга, не дождавшись вашего возвращения, поймет, что вы возвратились к себе без него, и вернется домой без вас. Что же касается нас, мой дорогой Леонар, то мы уезжаем!

И, усадив пребывавшего в полном отчаянии парикмахера в свой кабриолет, он во весь опор погнал лошадь в сторону заставы Ла-Петит-Виллет.

IV

Античная пословица говорит: «Юпитер лишает разума тех, кого хочет погубить».

Юпитер лишил разума короля и королеву Франции.

Прежде всего, вопреки мнению г-на де Буйе, советовавшего воспользоваться двумя обычными английскими дилижансами, королева велит построить две огромные берлины, куда можно будет поместить дорожные сундуки, чемоданы и сумки с постельными принадлежностями.

Вместо того чтобы иметь курьера в обычной ливрее, неброской, а то и вовсе без ливреи, всех трех телохранителей наряжают в ливреи челяди принца де Конде.

Вместо того чтобы выбрать трех людей, знающих дорогу, выбирают трех людей, не знающих ее нисколько, причем берут их наобум.

Один из них даже не знает Парижа и начнет водить королеву по Паромной улице и набережной, в то время как ее будут ждать на улице Эшель.

Вместо того чтобы положить в карман небольшой гребень, чтобы самой поправлять волосы в ожидании того времени, когда парикмахер, посланный ею к границе, приведет в порядок ее прическу, которая растреплется в дороге, королева заказывает роскошный дорожный несессер, над которым в течение двух месяцев трудятся все парижские ювелиры.

Вместо того чтобы упрятать короля, камердинера баронессы фон Корф, в карету свиты, его сажают в главную карету, лицом к лицу, колено в колено с его мнимой хозяйкой.

Вместо того чтобы запрячь в карету две, три или даже четыре лошади, запрягают шесть лошадей, забыв, что один лишь король путешествует в карете, запряженной шестеркой лошадей.

Вместо того чтобы до зубов вооружить телохранителей, на пояс им привешивают небольшие охотничьи ножи, пригодные, в лучшем случае, для рукопашной схватки, и при этом кладут в дорожный сундук, на расшитый золотом красный кафтан, который король носил в Шербуре, пистолеты и мушкетоны.

Вместо того чтобы взять с собой г-на д’Агу — решительного человека, который прекрасно знает дорогу и за которого поручился королю г-н де Буйе, — берут г-жу де Турзель, гувернантку королевских детей.

Госпожа де Турзель, отстаивавшая свое право от имени этикета, берет верх над г-ном д’Агу, отстаивавшего свое право от имени самоотверженности.

За исключением сказанного, были приняты все меры предосторожности.

Более всего беспокоило, как преодолеть главную трудность, а именно, каким образом выбраться из Тюильри.

Королевская семья была настоящей пленницей.

Лафайет отвечал за нее перед Национальным собранием.

Шестьсот национальных гвардейцев, выделенных различными парижскими секциями, день и ночь несли охрану у Тюильри.

Два конных гвардейца постоянно находились у внешних ворот дворца.

Часовые стояли у всех ворот сада, а на прибрежной террасе они располагались в ста шагах друг от друга.

Внутри дворца все обстояло еще хуже.

Часовые стояли здесь даже у входов, которые вели к кабинетам короля и королевы, даже в небольшом темном коридоре, который был проложен под самой кровлей и к которому примыкали потайные лестницы, предназначенные для обслуживания королевской семьи.

Телохранителей больше не было.

Королевская гвардия была распущена.

Телохранителей сменили офицеры национальной гвардии, и без сопровождения двух или трех из них ни король, ни королева не могли выйти из дворца.

Кроме того, лакеи по большей части были шпионами.

Вспомним то, что мы сказали выше о г-же Рошрёй, горничной дофина.

Как ускользнуть от подобного надзора?

Королева долго размышляла об этом.

И вот что она придумала.

Госпожа Рошрёй, дежурство которой заканчивалось 12 июня, занимала небольшую комнату, где была дверь в покои, пустовавшие более полугода.

Покои принадлежали г-ну де Вилькье, первому дворянину королевских покоев.

Пустовали они потому, что г-н де Вилькье эмигрировал.

Эти покои, расположенные на первом этаже, имели два выхода: один во двор Принцев, другой — в Королевский двор.

С другой стороны, комната г-жи Рошрёй, будучи смежной с покоями г-на де Вилькье, прилегала к покоям королевской дочери.

Одиннадцатого июня, как только г-жа Рошрёй покинула дворец, король и королева осмотрели ее комнату.

Под предлогом расширения покоев своей дочери королева заявила, что она оставляет за собой эту комнату и что горничная дофина будет отныне жить в покоях г-жи де Шиме, придворной дамы.

Что же касается покоев г-на де Вилькье, то ключ от них попросили у г-на Ренара, смотрителя королевских строений.

Тринадцатого июня г-н Ренар вручил этот ключ королю.

Сколь ни многочисленной была дворцовая охрана, у дверей этих покоев, пустовавших на протяжении трех месяцев, часового поставить забыли.

Более того, часовые, стоявшие во дворе, привыкли видеть, что в одиннадцать часов вечера, когда служба во дворце заканчивалась, оттуда одновременно выходило много людей.

Стало быть, оказавшись в покоях г-на де Вилькье в одиннадцать часов вечера, королевская семья будет иметь шанс выбраться из дворца.

Что же касается того, чтобы вывезти ее из Парижа, то это было заботой г-на фон Ферзена.

Взяв напрокат фиакр и переодевшись кучером, он должен был дождаться беглецов у прохода на улицу Эшель и оттуда отвезти их к заставе Клиши, где в сарае одного англичанина из числа его друзей, г-на Кроуфорда, стояла дорожная берлина.

Трое телохранителей должны были ехать следом в фиакре.

Двум горничным, г-же Брюнье и г-же де Нёвиль, надлежало пешком добраться до Королевского моста, где должна была стоять запряженная парой лошадей карета, и доехать в ней до Кле, а затем ждать там королеву.

Королю предстояло выйти, как уже было сказано, в обличье камердинера.

Его наряд состоял из серого сюртука, шелкового жилета, серых коротких штанов, серых чулок, башмаков с пряжками и небольшой треугольной шляпы.

Волосы его, подобранные и поднятые на затылке, удерживались с помощью гребня из слоновой кости.

На протяжении целой недели камердинер Гю, фигурой напоминавший короля, выходил во двор через дверь покоев г-на де Вилькье в тот самый час, когда из нее должен был выйти король.

Делалось это с целью приучить часового к виду человека в сером.

Что же касается дофина, то для маскировки его предстояло переодеть девочкой.

Вроде бы все? Я не хочу упустить ни одной подробности.

Да, все.

Мы видели, что в девять часов вечера королева послала Леонара к г-ну де Шуазёлю и что оба они поспешно выехали из Парижа.

В тот же самый час трех телохранителей провели в покои короля и заперли в небольшом кабинете.

В половине десятого королева получила письмо от Байи; славный математик вздумал встать на ее защиту и переслал ей письмо г-жи Рошрёй, сообщавшей о предстоящем отъезде королевской семьи ближайшей ночью.

В десять часов доложили о визите г-на де Лафайета.

Не принять генерала было невозможно.

Его пригласили войти.

При нем находились его адъютанты, г-н де Гувьон и г-н Ромёф.

Госпожа Рошрёй, любовница г-на де Гувьона, предупредила его, что королевская семья приготовилась бежать этой ночью.

Королева и принцесса Елизавета выезжали вечером на прогулку в Булонский лес, но, разумеется, без эскорта.

Господин де Лафайет с изысканной учтивостью осведомился у королевы, удачной ли была прогулка, а затем с улыбкой добавил:

— Ваше величество напрасно возвращается столь поздно.

— Почему же? — спросила королева.

— Да потому что вечерний туман может нанести вред вашему здоровью.

— Вечерние туманы в июне? — усмехнулась королева. — По правде говоря, мне хотелось бы нарочно вызвать туман, чтобы скрыть наш побег, но я не знаю, как это сделать, — с восхитительным спокойствием добавила она, — ведь, полагаю, слухи о нашем отъезде по-прежнему ходят?

— Дело в том, ваше величество, — ответил генерал, — что об этом отъезде говорят больше, чем раньше, и я даже получил сообщение, что он произойдет нынешней ночью.

— О, держу пари, — откликнулась королева, — что эту приятную новость вы узнали от господина де Гувьона, не так ли?

— Но почему от меня? — покраснев, спросил молодой офицер.

— Не знаю, — промолвила королева, — просто мне кажется, что у вас во дворце есть лазутчики. А вот у господина Ромёфа их нет, и я уверена, что он соблаговолит поручиться за нас.

— И в этом большой заслуги с моей стороны не будет, ваше величество, — сказал молодой человек, — ведь король дал слово Национальному собранию не покидать Париж.

Затем разговор перешел на другую тему.

В половине одиннадцатого генерал Лафайет и его адъютанты удалились.

Как только г-н де Лафайет ушел, королева и принцесса Елизавета вызвали свою прислугу и с ее помощью занялись, как обычно, вечерним туалетом, а затем, как всегда в одиннадцать часов, слуг отослали.

Заперев двери, королева и принцесса Елизавета стали собираться в дорогу, помогая друг другу одеться.

Платья их отличались чрезвычайной простотой, а широкополые шляпы полностью закрывали лица.

Едва они закололи булавками шейные платки, вошел король в наряде камердинера.

Троих телохранителей выпустили из их тайника.

Затем все перешли в покои юной принцессы.

Она уже приготовилась к отъезду, а вот дофин еще не был одет.

Его разбудили, когда он только что уснул, и, поскольку было решено переодеть его для маскировки девочкой, он всячески противился, не желая надевать унижавший его наряд.

В конце концов он спросил, не для того ли это, чтобы сыграть какую-нибудь комедию.

Ему ответили утвердительно, и дофин, обожавший комедии, позволил нарядить его в женское платье.

Телохранителям дали последние указания.

До Бонди предстояло использовать лошадей г-на фон Ферзена.

В Бонди следовало взять почтовых лошадей.

Господин де Мальдан и г-н де Мутье, разместившись на козлах, будут расплачиваться с форейторами; прогонные форейторам составят тридцать су; обычно им платили лишь двадцать пять су, но, учитывая тяжесть кареты, прибавили еще пять су.

Если форейторы погонят лошадей быстро, то в награду получат еще десять су.

В любом случае им не станут платить больше сорока су: только король давал форейторам по целому экю в качестве прогонных.

Беглецы подсчитали, что, платя по тридцать или сорок су прогонных и двигаясь с самой что ни на есть средней скоростью, они доберутся до Шалона за тринадцать — четырнадцать часов.

Каждый обещал придерживаться намеченного плана.

Они подошли к двери и прислушались: снаружи все было тихо.

Беглецы начали выходить.

Вначале вышла принцесса Елизавета с дочерью короля.

Затем г-жа де Турзель с дофином.

Расстояние между двумя группами составляло двадцать шагов.

Один из телохранителей сопровождал дофина.

Навстречу им попался часовой.

Увидев принцесс, шедших впереди, он остановился.

— Ах, тетушка, — воскликнула юная принцесса, — мы пропали! Этот человек узнал нас.

Принцесса Елизавета ничего не ответила и продолжила путь.

Юная принцесса ошиблась: их не узнали, а если и узнали, то человек, узнавший их, был другом.

Часовой повернулся к ним спиной и пропустил их.

Уже через несколько минут г-жа де Турзель, обе принцессы и дофин подошли к фиакру, поджидавшему их на углу улицы Эшель.

Господин фон Ферзен замаскировался настолько хорошо, что принцессы не узнали его.

Зато он сразу узнал их и, спрыгнув с козел и распахнув дверцу, подсадил в фиакр.

В ту минуту, когда г-н фон Ферзен уже закрывал дверцу, мимо проезжал порожний фиакр; заметив стоящего собрата, кучер тоже остановился и завел с г-ном фон Ферзеном разговор о политике.

Господин фон Ферзен, человек сообразительный, блестяще поддержал беседу и, достав из кармана картонную табакерку, предложил своему коллеге понюшку.

Тот глубоко запустил пальцы в табакерку, долго и с наслаждением нюхал порошок, не сравнимый, по мнению Сганареля и Аристотеля, ни с чем, и после этого уехал.

Тотчас же появился король, который шагал неспешно, положив руки в карманы и переваливаясь с боку на бок, словно настоящий обыватель.

Следом за ним шел второй телохранитель.

По пути у короля оторвалась пряжка башмака; он не пожелал остановиться из-за такого пустяка, однако шедший сзади телохранитель подобрал ее.

Господин фон Ферзен пошел навстречу его величеству.

— А где же королева? — спросил он.

— Королева идет следом за нами, — ответил король.

И в свой черед сел в карету.

Все ждали королеву.

Прошло полчаса, а она все не появлялась.

Это были страшные полчаса.

Что же произошло?

Королева заблудилась.

Она уверяла своего провожатого, третьего телохранителя, что проход на улицу Эшель находится справа; он же уверял, но несмело, ибо едва знал Париж, что проход расположен слева; однако королева казалась настолько убежденной в своей правоте, что в итоге он уступил.

Они вышли к берегу реки, блуждали по набережным, перешли мост и углубились в Паромную улицу.

Наконец, королеве пришлось признать свою ошибку, однако они уже полностью сбились с пути.

Телохранитель был вынужден спрашивать дорогу к проходу на улицу Эшель, так что им пришлось второй раз пересекать площадь Карусели.

Под аркой они столкнулись с лакеями, несшими факелы, и быстро ехавшей каретой; чтобы не оказаться раздавленной ею, королева еле успела прижаться к стене.

Она узнала Лафайета.

Телохранитель бросился вперед, чтобы прикрыть ее.

Но она, резко отстранив его, ударила по колесу кареты одной из тех тросточек, какие женщины носили в те времена, и воскликнула:

— Прочь, тюремщик, я больше не в твоей власти!

Однако это лишь легенда.

Телохранитель, напротив, в своем рассказе утверждает, что королева, охваченная ужасом, отпустила его руку и бросилась бежать.

Он кинулся следом за ней, взял ее за руку и стремительно повлек за собой.

Быстрым шагом они миновали площадь Карусели, потом проход на улицу Эшель и, наконец, увидели поджидавший их фиакр.

Господин фон Ферзен бросился навстречу королеве и помог ей подняться в фиакр, где, вся дрожа, она рухнула на сиденье рядом с королем.

«Моя матушка, садясь в экипаж, — говорит в своих "Мемуарах" дочь короля, — наступила на ногу моему брату, нашедшему в себе силы не закричать».

Господин фон Ферзен остановил проезжавший мимо фиакр и нанял его для троих телохранителей.

Вскочив в него, они приказали кучеру следовать за первым экипажем.

Господин фон Ферзен, знавший Париж ничуть не лучше телохранителя, который служил королеве провожатым, не отважился углубляться в узкие городские улицы и, обогнув Тюильри, доехал до предместья Сент-Оноре.

Оттуда беглецы добрались до заставы Клиши.

В нескольких шагах от дома г-на Кроуфорда телохранители велели кучеру остановиться, расплатились с ним и отпустили фиакр.

Они должны были занять места на козлах и запятках королевской кареты.

Дорожная берлина стояла в назначенном месте.

Пересадка прошла быстро.

Господин фон Ферзен столкнул свой фиакр в канаву и сел на козлы берлины, его слуга сел верхом на одну из лошадей, запряженных цугом, и тронулся в путь.

Им понадобилось менее часа, чтобы добраться до Бонди.

Все складывалось великолепно.

В Бонди они застали двух горничных, которые должны были поджидать их в Кле.

Они приехали в наемном кабриолете, думая найти в Бонди почтовую карету.

Однако найти ее там им не удалось, и они купили у почтмейстера кабриолет за тысячу франков.

Перед тем как вернуться в Париж, кучер первого кабриолета дал своей лошади передохнуть.

В Бонди г-н фон Ферзен должен был покинуть их величества.

Он поцеловал руку королю, чтобы иметь право поцеловать руку королеве.

Господин фон Ферзен намеревался присоединиться к ним в Австрии.

Однако вначале он вернулся в Париж, чтобы узнать, что там происходит.

Затем ему предстояло незамедлительно отправиться в Брюссель.

Человек предполагает, а Бог располагает.

Два года спустя королеве отрубят голову на площади Революции.

Девятнадцать лет спустя г-н фон Ферзен погибнет во время бунта в Стокгольме: его до смерти забьют зонтиками пьяные бабы.

К счастью, завеса неизвестности скрывала от них будущее.

Они расстались, преисполненные надежды.

Господин де Валори сел верхом на почтовую лошадь и поехал вперед, чтобы заказывать лошадей.

Господин де Мальдан и г-н де Мутье заняли места на козлах берлины, которая помчалась вперед, увлекаемая шестеркой сильных лошадей.

Кабриолет следовал позади нее.

Господин фон Ферзен провожал глазами поднятый каретами вихрь пыли, прислушиваясь к грохоту их колес; затем, когда этот пыльный смерч улегся, а грохот затих, он в свой черед сел в карету, которую накануне пригнал в Бонди и в которую была запряжена четверка лошадей, только что доставивших сюда королеву.

Он был в платье кучера фиакра, что сильно удивило наблюдавшего за ним кучера кабриолета.

Это была еще одна неосторожность, которую следует добавить к тем, что мы уже отметили.

V

Скажем несколько слов о том, что происходило в Париже в тот момент, когда достославные беглецы брали почтовых лошадей в Бонди.

Мы присоединимся к ним в Монмирае, где подвесной ремень кареты, лопнувший на поле будущего сражения Наполеона, задержал их на целый час.

На сей раз мы позаимствуем все подробности из газеты Камиля Демулена.

В одиннадцать часов он возвращался из Якобинского клуба вместе с Дантоном, Фрероном и другими патриотами, и, никогда, по его словам, Париж не казался ему таким спокойным.

И в самом деле, на всем пути он повстречал лишь один патруль.

Он не удержался от замечания по этому поводу.

— Ты заставляешь меня задуматься, — ответил тот, к кому он обратился. — Прочти-ка, что мне сообщают в этом письме.

И он протянул Камилю и Дантону полученное им в тот вечер письмо, в котором его предупреждали, что король намеревается бежать этой ночью.

Они увидели карету г-на де Лафайета, выезжавшую из-под проездных аркад Лувра.

По всей вероятности, королева прошла в двадцати шагах от них.

Но это еще не все.

Цирюльник Бюзби, проживавший на улице Бурбон-Вильнёв, посетил этим вечером одного из своих друзей, стоявшего на часах у Тюильри, и услышал там разговоры о готовившемся бегстве короля и королевской семьи.

Вернувшись домой, он пересказал все эти слухи своей жене.

Однако та лишь пожала плечами.

На протяжении трех месяцев все кругом каждый день твердили одно и то же.

Цирюльник присоединился к мнению жены, разделся и лег спать.

Но, как только он оказался в постели, беспокойство начало одолевать его до такой степени, что, не слушая более слов жены, он снова оделся и бегом помчался будить своего друга Юше, булочника и сапера батальона Театинцев.

Юше, вместо того чтобы посмеяться над его страхами, как это сделала г-жа Бюзби, воспринял их, напротив, со всей серьезностью.

Будучи по натуре еще горячее, чем тот, кто поделился с ним своими опасениями, он спрыгнул с кровати, а затем, не надев никакой другой одежды, кроме подштанников — возможно, именно к этому достойному гражданину следует возводить происхождение эпитета «санкюлот», — выскочил на улицу, начал колотить в двери близлежащих домов и разбудил десятка два соседей.

Разбуженные соседи составили группу патриотов во главе с Бюзби и Юше и двинулись к особняку Лафайета.

Генерал только что вернулся домой.

В эти тревожные времена, если ты был мэром Парижа или командующим национальной гвардией, приходилось быть готовым к тому, что тебя могут побеспокоить как днем, так и ночью.

И потому, несмотря на поздний час, Лафайет велел впустить господ Бюзби и Юше.

Они рассказали ему, что король намеревается уехать нынешней ночью, и призвали его воспрепятствовать этому отъезду.

В ответ г-н де Лафайет рассмеялся.

По его словам, он только что покинул короля и королеву; господа Юше и Бюзби могут спокойно спать, он несет ответственность за все.

Однако этот ответ не удовлетворил их.

Они возвратились к Тюильри, где не заметили никакого движения; если их что и поразило, так это большое число извозчиков, выпивавших рядом с передвижными торговыми лавочками, которые стояли на площади Карусели возле проездных аркад.

Затем они обошли кругом дворца, дойдя до дверей Манежа, где заседало Национальное собрание.

Но и там патриоты не заметили ничего подозрительного.

В итоге, решив последовать совету, который дал им г-н де Лафайет, они вернулись к себе домой.

Господин фон Ферзен вернулся в Париж около шести часов утра.

Перед тем как отправиться в Брюссель, он хотел узнать, не обнаружилось ли уже бегство короля.

Вначале он двинулся к Ратуше.

Потом к мэрии, где жил Байи.

Затем к особняку Лафайета.

Во всех трех местах царило полнейшее спокойствие.

Так что г-н фон Ферзен снова сел в карету и направился в сторону Брюсселя.

В это самое время у ворот Монмирая лопнул, как мы уже говорили, подвесной ремень королевской берлины.

Пришлось задержаться в этом городе, на что ушло два часа.

Затем на каком-то подъеме дороги король изъявил желание выйти из кареты и прогуляться пешком; на эту прогулку ушло еще полчаса.

На колокольне собора пробило половину пятого, когда берлина въехала в Шалон и остановилась перед почтовой станцией, располагавшейся в те времена, как мы уже говорили, в конце улицы Сен-Жак.

Господин де Валори подошел к карете.

— Все идет хорошо, Франсуа, — обращаясь к нему, сказала королева. — По-моему, если бы нас могли задержать, то уже сделали бы это.

Чтобы поговорить с г-ном де Валори, королева показалась в окошке.

Король сделал то же самое.

Почтмейстер узнал короля.

Мы уже говорили, что почтмейстера звали Вье.

Один из зрителей, привлеченных любопытством, тоже узнал короля.

Увидев, что этот человек удалился, почтмейстер испугался за короля.

— Государь, — вполголоса произнес он, — не показывайтесь так, иначе вы погубите себя.

А затем, обращаясь к форейторам, закричал:

— Эй вы, бездельники, разве так служат славным путешественникам, которые платят вам по тридцать су прогонных?

И он сам взялся за дело, помогая форейторам.

Карету запрягли прежде, чем кто-либо мог появиться у почтовой станции.

— Пошел! — кричит почтмейстер.

Передний форейтор хочет пустить лошадей вскачь, но две лошади падают.

Под ударами кнута лошади поднимаются.

Форейторы хотят сдвинуть карету с места.

Однако две лошади второго форейтора падают в свой черед.

Форейтора вытаскивают из-под подседельной лошади, придавившей ему ногу.

Однако под лошадью остается его ботфорт.

Лошади поднимаются.

Форейтор надевает ботфорт и снова садится в седло.

Карета трогается.

Путешественники облегченно вздыхают.

Однако, поскольку предупреждение почтмейстера породило опасения, г-н де Валори, вместо того чтобы поскакать вперед, едет рядом с берлиной.

Эти падения лошадей, одно за другим, причем без всякой на то причины, кажутся королеве дурным предзнаменованием.

Тем не менее на этот раз беглецам снова удается ускользнуть.

Человек, узнавший короля и тотчас же покинувший почтовую станцию, бросился к мэру.

Однако мэр был роялистом.

Тщетно доносчик доказывает ему, что это король и вся королевская семья, — мэр отрицает, что такое возможно, а когда, припертый к стенке, он в итоге отправляется на улицу Сен-Жак, карета уже пять минут как уехала.

Выезжая из ворот города и видя, с каким пылом форейторы погоняют лошадей, королева и принцесса Елизавета в один голос восклицают:

— Мы спасены!

Но почти в то же мгновение какой-то человек, взявшийся неизвестно откуда, верхом на лошади проносится возле дверцы кареты и кричит:

— Вы плохо подготовились, вас арестуют!

Никто так и не узнал, кто это был.

К счастью, они находились не более чем в четырех льё от Пон-де-Сом-Веля, где их должен был ждать г-н де Шуазёль со своими сорока гусарами.

Наверное, следовало выслать вперед г-на де Валори, чтобы он, помчавшись во весь опор, успел предупредить г-на де Шуазёля и его людей.

Однако грозное предостережение незнакомца усилило тревоги королевы, и она посчитала необходимым оставить при себе всех своих защитников.

Форейторов торопили.

За один час беглецы проделали четыре льё и прибыли в Пон-де-Сом-Вель — хутор, состоявший из одной фермы и пары домов.

Они с тревогой устремляли глаза налево, под полог леса, который бросал тень на ферму, и направо, под кроны деревьев, которые росли вдоль течения реки, образуя зеленую стену.

Ни г-на де Шуазёля, ни г-на де Гогела́, ни одного из сорока гусаров там не было!

Но что же произошло?

Начнем с г-на де Шуазёля, который на наших глазах, во весь опор погнав свою лошадь к заставе Ла-Петит-Виллет, увлек с собой Леонара.

Вспомним, в каком отчаянии пребывает Леонар.

Единственное, что немного утешает его, это обещание г-на де Шуазёля увезти его всего лишь на несколько льё от Парижа.

И потому, когда кабриолет останавливается на почтовой станции в Бонди, Леонар, намереваясь выйти из экипажа, спрашивает:

— Ну что, мы прибыли, господин герцог, не так ли?

— Да, к месту смены лошадей, — отвечает г-н де Шуазёль.

— К месту смены лошадей? Так мы еще не прибыли?

— Еще нет.

— Но, сударь, так куда же мы тогда едем?

— Ба! — произносит г-н де Шуазёль. — Коль скоро вы вернетесь завтра утром, то не все ли вам равно, куда мы едем, мой дорогой Леонар?

— О, главное, — отвечает Леонар, — успеть в Тюильри к десяти часам утра, чтобы причесать королеву, это все, что мне нужно.

— Тогда можете быть спокойны, мой дорогой Леонар, все будет хорошо.

Кабриолет запрягли в одну минуту: лошади были приготовлены заранее.

Слуга г-на де Шуазёля ехал впереди них в качестве курьера.

Все шло хорошо, как и говорил г-н де Шуазёль, вплоть до Кле.

Однако в Кле, видя, что в карету запрягают свежих лошадей и речи о том, чтобы останавливаться, нет, несчастный парикмахер воскликнул:

— Так что, господин герцог, выходит, мы едем на край света?

— Послушайте, Леонар, — принимая серьезный тон, ответил г-н де Шуазёль, — вам, и в самом деле, пора узнать, куда мы едем. Мы едем к границе.

Леонар сделался бледным, как его галстук.

Он уперся руками в колени и с испуганным видом посмотрел на г-на де Шуазёля.

— К границе! — прошептал он.

— Да, я должен застать там, в своем полку, письмо чрезвычайной важности для королевы; не имея возможности вручить ей это письмо лично, я нуждался, чтобы переслать его королеве, в надежном человеке; я попросил ее величество указать мне такого человека, и она выбрала вас как наиболее достойного ее доверия.

— Ах, господин герцог! Разумеется, королева оказала мне великую честь, но как я вернусь? Вы же видите, я в открытых туфлях, в белых чулках, в шелковых кюлотах! У меня нет с собой ни белья, ни денег.

— Будет вам, — произнес г-н де Шуазёль, — вы забываете, что у вас с собой бриллиантов на три или четыре миллиона.

— Да, но эти бриллианты принадлежат королеве, господин герцог, и, пусть даже мне придется умереть от голода, я не обращу в свою пользу и самую маленькую алмазную розу, самый крошечный камушек.

— Не беспокойтесь, дружище, — промолвил г-н де Шуазёль, проникшись жалостью к бедняге, — у меня в карете есть сапоги, платье, белье, деньги, так что у вас ни в чем не будет нужды.

— Конечно, конечно, господин герцог, с вами у меня ни в чем не будет нужды, но мой бедный брат, у которого я взял шляпу и редингот, бедная госпожа де Лаж, которую только я умею хорошо причесывать! Боже мой, Боже мой! Чем же все это кончится?

И жестом отчаяния Леонар возвел руки к небу.

Господин де Шуазёль понял, что задача утешить Леонара ему не по силам.

И он предоставил бедняге утешаться самостоятельно.

В Монмирае они поужинали, и г-н де Шуазёль объявил Леонару, что тот может поспать пару часов не раздеваясь или, если пожелает, даже раздевшись.

В три часа утра перед почтовой станцией остановилась какая-то карета.

Уже через минуту г-н де Шуазёль стоял на пороге.

Два человека в мундирах национальных гвардейцев настойчиво требовали свежих лошадей.

Кабриолет г-на де Шуазёля был уже запряжен.

— Для кареты вновь прибывших господ лошади имеются? — спросил он форейтора.

— Да, ваше превосходительство.

— Тогда пропустите эту карету вперед, но следуйте за ней, не теряя ее из виду ни на минуту.

Затем, подозвав гостиничного лакея, он сказал ему:

— Сходите за моим спутником.

Леонар спустился вниз, все еще осоловевший от сна.

В этот момент двое национальных гвардейцев сели в карету, которая тронулась с места и покатила по дороге на Шалон.

— Ну же, — промолвил г-н де Шуазёль, — пора ехать!

И, подсаживая Леонара в кабриолет, добавил, обращаясь к форейторам:

— Не отставайте от этих людей более чем на шесть шагов!

Затем, взобравшись в свой черед в карету, он сел рядом с Леонаром.

Кабриолет покатил с той же скоростью, что и ехавшая впереди него карета.

Заняв место в кабриолете, г-н де Шуазёль тотчас же внимательно осмотрел пистолеты, лежавшие в кармане дверцы, поднял в каждом из них крышку замка, обновил затравочный порох и взвел курок.

Леонар следил за тем, что он делал, с изумлением, походившим на ужас.

Так они проехали около полутора льё.

Однако между Этожем и Шентри карета свернула на проселочную дорогу.

Национальные гвардейцы, которых г-н де Шуазёль заподозрил в цареубийственных намерениях, оказались добропорядочными гражданами, ехавшими по своим делам.

Господин де Шуазёль продолжил путь.

Около десяти часов он проехал через Шалон.

В одиннадцать часов прибыл в Пон-де-Сом-Вель.

Там он наводит справки.

Гусары еще не появлялись.

Он останавливается у почтовой станции, выходит из кареты, спрашивает комнату и переодевается в военный мундир.

Леонар присутствовал при всех этих приготовлениях, усиливающих его тревогу.

Господина де Шуазёля охватила жалость к нему.

— Дорогой Леонар, — произнес он, — вам пора узнать всю правду.

— Правду?! — переспросил Леонар. — Выходит, я еще не знаю правды?

— Вы знаете лишь часть ее, и сейчас я расскажу вам остальное. Вы ведь преданны своим господам, не так ли, дорогой Леонар?

— До гробовой доски, господин герцог!

— Так вот, через два часа они будут здесь, через два часа они будут спасены.

Леонар разразился жаркими слезами, но это были слезы радости.

— Через два часа? — наконец, воскликнул он. — Вы в этом уверены?

— Да. Они должны были уехать из Тюильри в одиннадцать часов вечера или в половине двенадцатого; в полдень они должны были быть в Шал о не; прибавим еще час или полтора на то, чтобы проделать четыре льё от Шалона досюда: они будут здесь самое позднее через час. Я жду отряд гусар, который должен привести господин де Гогела́.

Господин де Шуазёль выглянул в окно:

— Э! Глядите-ка, вон они выдвигаются из Тийуа.

И действительно, на краю деревни показались гусары.

— Ну что ж, все идет хорошо, — добавил г-н де Шуазёль.

Он снял шляпу и помахал ею из окна.

Один из всадников пустил лошадь в галоп.

Господин де Шуазёль вышел на улицу.

Молодые люди встретились посередине дороги.

Всадник, а это был г-н де Гогела́, вручил г-ну де Шуазёлю пакет от г-на де Буйе.

Пакет содержал в себе шесть бланков с подписью и копию категорического приказа, отданного королем и предписывавшего всем офицерам армии, невзирая на их чины и старшинство, повиноваться г-ну де Шуазёлю.

Подъехали гусары.

Господин де Шуазёль приказал поставить лошадей в коновязи, а гусарам раздать хлеба и вина.

Новости, привезенные г-ном де Гогела́, были неутешительными.

Повсюду на своем пути он заставал величайшее возбуждение.

Слухи об отъезде короля, ходившие более года, распространились из Парижа в провинцию, и отряды разных родов войск, останавливавшиеся в Дёне, Варение, Клермоне и Сент-Мену или на глазах у всех проезжавшие через эти города, вызывали подозрения; в одной из деревень, прилегавших к дороге, даже ударили в набат.

Господин де Шуазёль велел подать обед для себя и г-на де Гогела́.

Молодые люди сели за стол, оставив отряд под начальством г-на Буде.

Через полчаса г-ну де Шуазёлю показалось, что он слышит за дверью какой-то шум.

Он вышел на улицу.

Вокруг гусаров начали собираться крестьяне из окрестных деревень.

Откуда явились эти крестьяне в краю, казавшемся на первый взгляд почти безлюдным?

Они явились из Нотр-Дам-де-л’Эпина, Тийуа, а также Мериме, Сен-Жюльена и Сен-Мартена — трех деревень, которые едва заметны, но, укрывшись в тени деревьев, растущих по берегам Веля, единственного зеленого массива посреди этих обширных голых равнин, тянутся почти на два льё.

По роковому стечению обстоятельств, всего за несколько дней до описываемых событий крестьяне из поместья, находившегося вблизи Пон-де-Сом-Веля и принадлежавшего г-же д’Эльбёф, отказались платить за неподлежавшие выкупу права.

Вследствие этого им пригрозили военной экзекуцией.

Однако праздник Федерации 1790 года превратил Францию в одну семью и крестьяне из окрестных деревень пообещали поддержку крестьянам г-жи д’Эльбёф, если в округе появится хоть один солдат.

Теперь их появилось здесь сорок.

При виде гусаров крестьяне г-жи д’Эльбёф решили, что те прибыли с враждебными намерениями.

Во все соседние деревни были разосланы гонцы, чтобы потребовать от конфедератов исполнения их обещания.

Первыми пришли люди из ближайших деревень, и потому, выйдя из-за стола, г-н де Шуазёль застал уже довольно большое количество крестьян, столпившихся вокруг гусаров.

Он подумал, что их привлекло сюда любопытство, и, не обращая на них особого внимания, поднялся на самую высокую точку дороги, которая идеально прямой линией прочерчивает равнину от Шалона до Сент-Мену.

Насколько мог видеть глаз, дорога была пустынна.

Ни курьера, ни кареты видно не было.

Прошел час.

Прошло два, три, четыре часа.

Беглецы должны были приехать в Пон-де-Сом-Вель в час дня, но из-за потерянного в дороге времени они прибыли в Шалон, как нам уже известно, лишь в половине пятого.

Господин де Шуазёль встревожился.

Леонар впал в отчаяние.

К трем часам пополудни крестьян прибавилось, и держали они себя еще враждебнее; начал гудеть набат.

Гусары были одним из самых ненавидимых родов войск и слыли чудовищными грабителями.

Крестьяне осыпали их градом насмешек и даже угроз и распевали у них под носом песенку, а вернее сказать, мотивчик, сочиненный по этому поводу:

Затем среди собравшихся нашлись те, кто был осведомлен лучше других, и они начали вполголоса поговаривать, что гусары явились сюда не для того, чтобы наказывать крестьян г-жи д’Эльбёф, а для того, чтобы ждать здесь короля и королеву.

Дело принимало куда более серьезный оборот.

В половине пятого г-на де Шуазёля и его гусаров окружила настолько плотная толпа, что три офицера — г-н де Шуазёль, г-н де Гогела́ и г-н Буде — собрались на совет, чтобы решить, что делать дальше.

По общему мнению, оставаться здесь долее было невозможно.

Крестьян собралось более трехсот.

Некоторые из них были вооружены.

Если, к несчастью, король и королева приедут в этот момент, то сорока человек, даже погибни они все до единого, не хватит, чтобы защитить королевскую семью.

Господин де Шуазёль перечитывает приказ:

Однако его присутствие и присутствие его сорока гусаров становилось препятствием, вместо того чтобы быть защитой.

И потому лучшее, что он может сделать, это уйти из Пом-де-Сом-Веля.

Но даже для ухода требуется предлог.

Окруженный пятью или шестью сотнями зевак, г-н де Шуазёль замечает почтмейстера.

— Сударь, — говорит он ему, — мы здесь для того, чтобы сопроводить армейскую казну, но ее все не везут; вы располагаете сведениями о перевозке денег, отправленных в последние дни в Мец?

— Этим утром, — отвечает почтмейстер, — мимо проследовал дилижанс, перевозивший сто тысяч экю; его сопровождали два жандарма.

Даже если бы почтмейстер заранее знал, что ему нужно будет сказать, он не ответил бы лучше.

— Это я и Робен были в конвое, — добавляет жандарм, затерявшийся в толпе зевак.

Господин де Шуазёль поворачивается к г-ну де Гогела́ и произносит:

— Выходит, сударь, министерство предпочло обычный способ доставки; коль скоро сто тысяч экю уже провезли, наше пребывание здесь бесполезно; я полагаю, что мы можем ехать… Трубач, играйте сигнал «По коням!».

Трубач исполнил приказ.

Через минуту гусары, ничего так не желавшие, как убраться отсюда, были уже в седлах.

— Гусары, смирно! — скомандовал г-н де Шуазёль. — По четверо в ряд, вперед марш!

И он с сорока солдатами покинул Пон-де-Сом-Вель в тот момент, когда его часы показывали пять.

После Тийуа отряд двинулся по проселочной дороге, чтобы объехать стороной Сент-Мену.

Господин де Гогела́, проезжавший утром через этот город, застал его в состоянии крайнего возбуждения.

Вот почему в Пон-де-Сом-Веле уже не было эскорта, когда туда прибыл король.

Но если там больше не было эскорта, то там больше не было и крестьян.

Дорога была свободна.

Король беспрепятственно сменил лошадей и направился в сторону Сент-Мену.

Тем не менее, увидев безлюдную площадь, королева произнесла пророческие слова:

— Мы погибли!

VI

Той же самой дорогой, по которой с такой тревогой следовали беглецы, я ехал шестьдесят пять лет спустя, пытаясь отыскать, подобно охотнику, преследующему зверя, следы, какие они могли оставить позади себя.

С этой целью я выехал из Шалона, сидя в небольшом экипаже, за десять франков в день арендованном мною у хозяина транспортной конторы.

Взяв на себя дополнительно прокорм возницы и лошади, я мог удерживать за собой этот экипаж все то время, какое мне понадобится.

Поскольку первый след беглецов, засвидетельствованный историей, находится в Пон-де-Сом-Веле, я ожидал, что вплоть до Пон-де-Сом-Веля ничто не привлечет моего внимания.

Внезапно я увидел, что посреди этих бескрайних унылых равнин Шампани высится великолепный каменный цветок, своей ажурной резьбой напоминавший драгоценную безделушку из слоновой кости, вроде тех, что делают в Дьеппе: это была маленькая церковь Нотр-Дам-де-л’Эпин.

Каким образом подобное чудесное растение укоренилось в этой бесплодной меловой почве, с таким великим трудом дающей свой скудный урожай?

Это было чудо. И в самом деле, понадобилось настоящее чудо, чтобы извлечь из земли эту жемчужину эпохи Ренессанса.

Я уже не помню, какой именно епископ Байё, узнав, что колокольня в Арфлёре построена англичанами, сказал в ответ:

— Меня это нисколько не удивляет, я прекрасно знал, что англичане крайне глупы, и доказательством этому служит то, что они построили здесь подобную колокольню.

Я не говорю того же о жителях Шампани. Напротив, я питаю к шампанцам совершенно особое почтение, или, если угодно, я считаю их глупыми на манер Лафонтена, который был уроженцем Шампани.

Хотите знать других уроженцев Шампани? Сейчас я их вам назову.

Первым поэтом Франции, подразумевая хронологический порядок, был шампанец. Вы ведь догадываетесь, не правда ли, что я говорю о Тибо, графе Шампанском? О поэте и почти короле, который, по словам Гюго, ничего так не желал, как быть отцом Людовика Святого.

Амио тоже шампанец; это еще один простак того же рода, что и Лафонтен; простак до такой степени, что он распространил свое простодушие на Плутарха; в итоге те, кто читал Плутарха лишь в переводе Амио, говорят: «Простак Плутарх». Это Плутарх-то простак! Правда, родился он в греческой Шампани — Беотии.

Робер де Сорбон, основатель Сорбонны, — шампанец.

Шарлье де Жерсон, канцлер Парижского университета, безусловный автор «Утешения богословия» и, по всей вероятности, автор «О подражании Иисусу Христу», — шампанец.

Вильганьон, мечом сражавшийся с турками и пером — с Кальвином, то есть с неверными и с еретиком, — шампанец.

Кольбер — шампанец.

Бушардон и Жирардо — шампанцы.

Лантара и Валантен — шампанцы.

Флодоард и Мабильон — шампанцы.

Генрих Лотарингский и Поль де Гонди — шампанцы.

Мартин IV и Урбан IV — шампанцы.

Сент-Сюзан и Друэ д’Эрлон — шампанцы.

Итак, граф-поэт, два гениальных богослова, командор, министр, философ, два художника, два скульптора, два историка, два кардинала, два понтифика, генерал и маршал Франции!

Обождите, мы забыли упомянуть еще кое-кого из достославных уроженцев Шампани.

Мы забыли упомянуть Филиппа Августа, победителя в битве при Бувине, соперника Ричарда Львиное Сердце.

Мы забыли упомянуть Дантона. Что скажете вы о нем?

Мы забыли упомянуть Фабера, одного из самых безупречно честных людей века Людовика XIV, и Адриенну Лекуврёр, одну из самых гениальных французских актрис.

И это не считая Мирабо, чуть было не родившегося в Шампани; в этом списке недостает только его!

Вернемся, однако, к очаровательной церкви Нотр-Дам-де-л’Эпин. Выше мы сказали, что понадобилось настоящее чудо, чтобы извлечь из земли эту жемчужину эпохи Ренессанса.

Вот что это было за чудо.

Однажды, возвращая с пастбища свое стадо, пастухи заметили исходящий из куста яркий свет; они подошли ближе и увидели в середине куста изваяние Богоматери, держащей на руках божественного младенца.

У них не было сомнений, что этот святой образ упал с небес.

Они благоговейно поклонились ему, а затем отправились известить епископа Шалона о том, что им довелось увидеть.

Епископ Шалонский явился со всем своим клиром: святое изваяние испускало такой яркий свет, что казалось, будто это пылает неопалимая купина.

Куст находился там, где сегодня стоит церковь.

Вот почему это чудо пятнадцатого века называют церковью Богоматери Терновника.

Ровно семнадцать лет тому назад один из моих друзей, поэт, совершил путешествие, которое теперь повторял я. Подобно мне, он остановился при виде этого великолепного шпиля и, подобно мне, вышел из кареты; прочтите, что он написал о церкви Нотр-Дам-де-л’Эпин:

«В двух льё от Шалона, на дороге в Сент-Мену, в местности, где, насколько хватает глаз, нет ничего, кроме равнин, безлесных пастбищ и запыленных придорожных деревьев, вашему взору внезапно открывается нечто поразительное.

Это аббатство Нотр-Дам-де-л’Эпин.

Его церковь увенчана подлинной остроконечной башней пятнадцатого века, сработанной, словно кружево, и вызывающей восхищение, хотя рядом с ней примостился оптический телеграф, на который она, будучи благородной дамой, взирает, по правде говоря, весьма пренебрежительно. Странно видеть, как среди полей, с трудом способных прокормить несколько чахлых маков, гордо распустился этот великолепный цветок готической архитектуры. Я провел два часа внутри церкви и бродил вокруг нее при страшном ветре, ощутимо заставлявшем дрожать ее колоколенки. Удерживая шляпу обеими руками, я любовался этим чудом, окруженный облаками пыли, которая лезла в глаза; временами от шпиля отрывался какой-нибудь камень и падал на кладбище возле меня. Множество деталей церкви достойны отдельного описания. Особенно сложны и любопытны гаргульи. Они состоят чаще всего из двух чудовищ, одно из которых тащит другое на своих плечах. Как мне показалось, гаргульи на апсиде изображают семь смертных грехов: Похоть, молодая крестьянка, чересчур высоко приподнявшая подол, определенно должна была разжигать мечтания у несчастных монахов.

Рядом самое большее три или четыре лачуги, и было бы трудно объяснить существование этого собора, вокруг которого нет ни города, ни деревни, ни хутора, если бы вы не обнаружили в одном из приделов, закрытом на задвижку, небольшой, но очень глубокий колодец: это чудотворный колодец, хотя и очень скромный по виду, очень простой и определенно похожий на какой-нибудь деревенский колодец, как и подобает чудотворному колодцу. Сказочное здание выросло над ним; колодец породил церковь, как луковица порождает тюльпан».

Кому же принадлежат эти строки?

О, вы вполне можете догадаться; во Франции есть лишь один человек, способный так писать.

Это Виктор Гюго.

Я сказал «во Франции», но ошибся; увы, он находится теперь за пределами Франции!

Я навел справки о колодце, желая знать, с чем связано почитание этого архитектурного шедевра — с колодцем или со скульптурой Богоматери. Небольшая книжка на эту тему, напечатанная с разрешения его преосвященства епископа Шалонского, развеяла все мои сомнения. Дело в скульптуре Богоматери.

На выезде из деревушки Нотр-Дам-де-л’Эпин вы оказываетесь на небольшом мосту, под которым протекает ручей.

Это речка Вель, которая через 140 километров пополнит воды Эны.

Вдоль речки тянется восхитительная завеса свежей зелени, переходящая в этом месте с ее левого берега на правый и укрывающая деревню Куртизоль, то есть вереницу очаровательных домиков, которые прячутся в тени, отражаясь в водной глади на протяжении более полутора льё.

И в самом деле, эта деревня, состоящая из трех приходов, имеет такую же протяженность, как Париж между заставой Трона и заставой Звезды.

Правда, в ней всего одна улица, а точнее сказать, в ней вообще нет улиц.

Обитатели Куртизоля не были настолько глупы, чтобы выстроить свои дома в ряд по обе стороны мощеной дороги; нет, они своенравно разбросали их там и сям, руководствуясь личной прихотью, — одни стоят особняком, другие группами.

Правда, эти крестьяне по большей части швейцарцы; они имеют привычку ко всему живописному и не хотят утрачивать ее.

За исключением этой восхитительной линии деревьев, которая заканчивается ровно у истока Веля, во всей здешней равнине, опаленной солнцем, нельзя увидеть ни одного дерева.

Впрочем, я ошибаюсь: на горизонте видны голубоватые прямоугольники и ромбы, прихотливо разбросанные по равнине: это новые посадки ельника.

Как в Солони, где пытаются понять, не может ли ель победить глину, здесь, в этой бедной и почти бесплодной Шампани, пытаются понять, не может ли ель победить известняк.

Я остановился в Пон-де-Сом-Веле; почтовая станция находится там по-прежнему: это та самая станция, куда г-н де Шуазёль привез несчастного Леонара.

В двадцати шагах от нее, слева от дороги, растут несколько красивых вязов, которые в то время только что посадили или собирались посадить.

Именно здесь, не видя гусаров на их посту, королева воскликнула: «Мы погибли!»

Мы уже рассказали, почему эскорт был вынужден удалиться, и как после Тийуа, между Орбевалем и Даммартен-ла-Планшеттом, он свернул влево от дороги и двинулся полем, поскольку утром г-н де Гогела́ заметил в Сент-Мену сильное волнение.

Скажем теперь несколько слов о причинах этого волнения.

Двадцатого июня, в одиннадцать часов утра, отряд гусар, который сопровождал г-н де Гогела́ и которым командовал г-н Буде, тот самый отряд, что на глазах у нас только что покинул Пон-де-Сом-Вель, неожиданно вступил в Сент-Мену по Клермонской дороге.

Гусары остановились на Ратушной площади.

Их появление вызвало определенное удивление. В те времена расквартирование солдат возлагалось на городские власти, и, когда через город должен был пройти какой-нибудь военный отряд, мэр города получал уведомление об этом дня за два или три.

Так вот, на сей раз мэр никакого уведомления не получил.

И потому члены муниципалитета поинтересовались у г-на де Гогела́, задержится ли его отряд в городе и как случилось, что они не получили никакого уведомления о его прохождении.

Господин де Гогела́ ответил, что он имеет задание отправиться в Пон-де-Сом-Вель и дожидаться там прибытия армейской казны, которую ему поручено конвоировать.

Что же касается расквартирования его солдат и его самого, то об этом не следует беспокоиться: они разместятся на постоялых дворах и за все заплатят.

Кроме того, г-н де Гогела́ предупредил, что на другой день появится отряд драгун, который будет ждать ту же самую армейскую казну в Шалоне, подобно тому как сам он намеревается ждать ее в Пон-де-Сом-Веле.

Господину де Гогела́ предложили расквартировать его отряд, которому предстояло оставаться в городе не более суток, в кордегардии, находившейся на Ратушной площади.

Он с одного взгляда оценил преимущества подобной позиции, увидев, что эта кордегардия располагалась всего лишь в ста шагах от почтовой станции, находившейся в те годы на улице Лесных ворот.

Его ответы, которых в любые другие времена было бы более чем достаточно для того, чтобы успокоить все подозрения, в эти времена возбуждения и тревог лишь усилили их.

Всю ночь город пребывал в волнении, и когда на другой день, в семь часов утра, гусары покидали его, он являл собой зрелище достаточно беспокойное для того, чтобы вечером г-н де Гогела́ предпочел сделать крюк, лишь бы не проходить через Сент-Мену во второй раз.

Как только гусары вышли из города через предместье Флорьон, драгуны вступили туда по Клермонской дороге.

На вопросы членов муниципалитета г-н Дандуэн, командир драгун, дал ответ, сходный с объяснениями г-на де Гогела́, и, как тот засвидетельствовал, в распоряжение отряда и его командиров была предоставлена кордегардия, выходившая одной стороной на Ратушную площадь, а другой — на сад Аркебузы.

В полдень командир драгун решил пройтись вместе со своим заместителем по Шалонской дороге.

Эта дорога, являющая собой, за исключением подъема на Лунный холм, не что иное, как протяженный пологий склон из Сент-Мену в Шалон, позволяет взгляду протянуться почти на два льё по линии, которую посреди скудных хлебных полей Шампани прочерчивает белая как мел полоса, обсаженная двумя рядами зеленых деревьев.

На дороге было пустынно.

Господин Дандуэн и его заместитель вернулись в город.

Спустя два часа они проделали тот же путь.

Чтобы дойти до казармы, расположенной на краю предместья Флорьон, им приходилось пересекать весь город.

В этот раз, как и в первый, они возвратились, ничего не увидев.

Однако их походы туда и обратно возбудили внимание населения, и без того охваченного волнением. Было замечено, что оба офицера сильно суетятся и выглядят озабоченными и встревоженными.

На вопросы, которые им задавали в связи с этим, они отвечали, что ждут армейскую казну, что она запаздывает и что это беспокоит их.

Около семи часов вечера прибыл курьер в светло-желтой куртке; он отправился прямо на почтовую станцию и потребовал у почтмейстера лошадей для двух карет.

Этого почтмейстера звали Жан Батист Друэ.

Господин Тьер ошибся, сказав — и я повторил это вслед за ним, — что Жан Батист Друэ был сыном почтмейстера. Жан Батист Друэ сам был почтмейстером.

Его отец умер задолго до описываемых событий.

Господин Дандуэн подошел к г-ну де Валори.

— Сударь, — спросил он его вполголоса, — вы следуете впереди кареты короля, не так ли?

— Да, сударь, — ответил курьер. — Но позвольте мне заметить, что я весьма удивлен тем, что вижу вас и ваших людей в повседневных головных уборах.

— Мы не знали точного времени проезда короля; к тому же наше присутствие тревожит население; вокруг нас собираются угрожающие толпы, и происходят попытки подстрекнуть моих людей к неповиновению.

— Тихо! — прошептал г-н де Валори. — Нас подслушивают; возвращайтесь к своим солдатам и постарайтесь держать их в руках.

Господа де Валори и Дандуэн разошлись.

В ту же минуту послышалось щелканье кнута, две кареты пересекли Ратушную площадь и остановились напротив почтовой станции.

Вы легко узнаете этот дом: расположенный, как мы уже говорили, на улице Лесных ворот, он был построен всего за три года до описываемых событий, о чем свидетельствует дата «1788», сделанная из гнутых железных прутьев и укрепленная на его фасаде.

Тогда же над дверью были высечены слова «КОРОЛЕВСКАЯ ПОЧТА».

Однако сохранилось лишь слово «почта»; слово «королевская» позднее соскоблили.

Как только королевская карета остановилась, ее со всех сторон обступили жители.

Один из зрителей спрашивает г-на де Мальдана, спрыгнувшего с козел:

— Кто это путешествует так роскошно?

— Госпожа баронесса фон Корф, — отвечает г-н де Мальдан.

— Опять эмигранты увозят денежки из Франции! — сквозь зубы шепчет зритель.

— Нет, эта дама русская, а значит, иностранка.

Тем временем г-н Дандуэн, держа в руке свой головной убор, подходит к дверце кареты и застывает перед ней в почтительной позе.

— Господин майор, — обращается к нему король, — почему случилось так, что я никого не застал в Пон-де-Сом-Веле?

— Я тоже, государь, — отвечает г-н Дандуэн, — задаюсь вопросом, почему вы прибыли без эскорта.

То, что командир драгун столь почтительно разговаривает с каким-то камердинером, расположившимся на переднем сиденье кареты, усиливает удивление толпы, и оно начинает переходить в подозрения.

К тому же король не принимал никаких мер предосторожности для того, чтобы спрятаться.

Господин Матьё, бывший нотариус, восьмидесятичетырехлетний старик, рассказывавший мне в Сент-Мену подробности этих событий, свидетелем которых он был, подробности настолько точные, как если бы они происходили накануне, говорил мне, что в тот день он стоял на пороге своего дома, располагавшегося на углу Ратушной площади, в начале улицы Лесных ворот, со своими родителями и начальником легкой почты, и начальник легкой почты — не следует смешивать его с начальником лошадиной почты — уверенно воскликнул:

— Вот те на, да ведь это король!

Однако он не стал ни с кем делиться этим открытием.

Так что король по неосторожности выдал себя, беседуя с г-ном Дандуэном.

В этот момент и Друэ подумал, что он узнал короля.

Друэ, патриоту, бывшему драгуну полка Королевы, бывшему выборному представителю на празднике Федерации, случалось прежде видеть короля.

Он подумал, что узнал его, и подошел к карете.

Как раз в эту минуту один из курьеров стал искать почтмейстера, чтобы расплатиться за сменных лошадей.

Друэ назвал себя и получил плату ассигнатами.

Среди них был ассигнат номиналом в пятьдесят франков, с оттиснутым на нем портретом короля.

Друэ берет этот ассигнат, сравнивает портрет с оригиналом и остается при убеждении, что камердинер г-жи фон Корф — это король собственной персоной.

В этот момент к Друэ подходит муниципальный чиновник по имени Фарси.

Друэ толкает его локтем и спрашивает:

— Узнаешь?

— Ну да, — отвечает тот, — это король!

— Сообщи в муниципальный совет.

Фарси бежит в ратушу, которая находится всего в ста шагах, и докладывает о происходящем.

Сразу после него туда приходит Друэ.

Тем времени кареты трогаются с места; однако в момент их отъезда происходит странное происшествие: драгунский унтер-офицер, на виду у всех разговаривавший, несмотря на свой невысокий чин, с королем, бросается вслед за каретами и при этом стреляет из пистолета в воздух.

Зачем он стрелял? Несомненно, чтобы подать сигнал, но жители восприняли это как угрозу.

При звуке пистолетного выстрела раздаются крики. Какой-то человек, который обмолачивал зерно в риге, стоявшей слева от дороги, чуть выше мостика через Эну, выбегает из риги и пытается своим цепом преградить путь унтер-офицеру.

Унтер-офицер выхватывает саблю, отбивает цеп и скачет дальше.

Все население города пребывает в волнении.

Друэ, который вместе со своим другом Гийомом докладывает в муниципальном совете о случившемся, крайне возбужден.

Муниципальный совет единодушно решает, что необходимо догнать королевские кареты и задержать их.

Муниципалитет предлагает Друэ исполнить это поручение, и тот соглашается.

Несколько молодых людей вызываются сопровождать Друэ, однако на почтовой станции, помимо его собственного коня, осталась только одна почтовая лошадка; этой лошадкой воспользуется Гийом, его друг.

Двое других горожан, упрямо не желающих отставать от них, садятся на пристяжных лошадей и уезжают вместе с Друэ и Гийомом.

Посланцы уезжают под одобрительные возгласы всего города.

Спустя час оба горожанина, оседлавшие пристяжных лошадей, возвращаются: они не смогли поспевать за погоней.

И здесь я должен сделать упор на новые и важные подробности, которые содержатся только в книгах местных историков: г-на Кл. Бюиретта, очевидца этих событий и автора «Истории Сент-Мену», и г-на Гюстава Невё-Лемэра, автора «Ареста Людовика XVI».

Эти важные подробности — отъезд драгунского унтер-офицера, который, облокотившись о дверцу карету, чуть ли не фамильярно разговаривал с королем (г-н Матьё сказал мне: «Я еще вижу его, как вижу вас»), а затем уехал, выстрелив из пистолета.

Эти важные подробности — приказ догнать и задержать короля, данный Друэ муниципалитетом.

Таким образом, Друэ больше не одинокий фанатик, охваченный жаждой убить короля; Друэ — это гражданин, действия которого освящены магистратами его города.

Желая своими глазами убедиться в этом обстоятельстве, я попросил показать мне реестр, в котором велись протоколы совещаний муниципального совета, и снял копию сохранившегося там письма руководителей округа Сент-Мену председателю Национальной ассамблеи, которое датировано 20 июня 1791 года.

Я прочел в нем буквально следующую фразу:

Обождите, этим мы не ограничимся. Партийный дух возобладал над событиями и не только исказил их, но и затуманил обстановку, в которой они свершались.

Как было настроено общественное мнение по отношению к бегству короля — благосклонно или враждебно?

«Благосклонно» — ответят вам аббат Жоржель и г-н де Лакретель.

«Враждебно» — ответят вам Луи Блан и Мишле.

Господин Тьер не ответит вам ничего определенного.

Мы представим вам сейчас доказательство того, что общественное мнение было глубоко враждебно по отношению к этому бегству.

Прочтите следующие строки, которые мы извлекли из памятной записки, имевшей целью просветить Национальную ассамблею по части проявлений щедрости с ее стороны к городу Сент-Мену:

«Какие только средства двум этим прославленным гражданам [Друэ и Гийому] не пришлось испробовать и пустить в ход, либо чтобы срезать путь, уходя на проселочные дороги, которые ночной мрак делал сомнительными и опасными, либо чтобы спрятаться от отрядов гусар и драгун, рассеявшихся везде по следам карет, либо, наконец, чтобы преуспеть в задержании этих самых карет, своими собственными руками преградив им посредством перевернутой телеги, груженной мебелью, въезд на мост в Варение, по которому те могли ускользнуть, и одновременно разбудив членов муниципалитета, подняв на ноги национальную гвардию, да и что говорить, действуя в большей степени как ангелы-хранители, нежели как граждане-герои…»

Но не подумайте, что эти магистраты, называющие Друэ и Гийома гражданами-героями и ангелами-хранителями, были фанатичными республиканцами. Вовсе нет. Они были конституционными роялистами, и вот доказательство этому.

Двадцать второго июля того же года в Сент-Мену распространяется слух, что Национальная ассамблея хочет провозгласить отречение короля и учредить регентский совет, а то и превратить Францию в республику.

И тотчас же муниципальный совет Сент-Мену, тот самый совет, который с помощью Друэ и Гийома арестовал короля, собирается и составляет следующее обращение к Ассамблее:

«Мы с негодованием отвергаем всякую доктрину, имеющую целью сделать из Франции республику и клянемся в нерушимой верности всем указам, проистекающим из вашей мудрости, и прежде всего указам от 15 и 16 июля сего года, торжественно заявляя, что намерены сообразовывать с ними наше поведение как администраторы, магистраты, судьи, солдаты и граждане…»

Нет, повторяем, эти люди были конституционными роялистами, которые с таким воодушевлением пустились в погоню за королем и арестовали его лишь потому, что в отсутствие короля вероятной становилась республика.

Вернемся, однако, к нашему рассказу.

Когда король уехал, а Друэ и Гийом бросились в погоню за ним, г-н Дандуэн отдал своим драгунам приказ седлать коней и следовать за королевскими каретами.

Но приказ было легче отдать, чем исполнить.

Пистолетный выстрел, произведенный унтер-офицером, роковым эхом отозвался в сердцах, а вернее, в головах жителей Сент-Мену; национальные гвардейцы вооружились двуствольными ружьями; огромная толпа, бурливая и шумная, собралась перед почтовой станцией, то есть на той самой дороге, где должны были поехать драгуны вслед за королевскими каретами.

Между тем муниципальный совет призвал г-на Дандуэна немедленно явиться в ратушу.

Как только он приходит туда, от него требуют назвать свое имя и предъявить полученные приказы.

— Меня зовут Дандуэн, — отвечает он. — Я кавалер ордена Святого Людовика, командир роты первого драгунского полка. А вот полученный мною приказ.

И г-н Дандуэн кладет на стол следующий приказ:

Франсуа Клод Амур де Буйе, генерал-лейтенант королевской армии, кавалер королевских орденов, главнокомандующий войсками на Рейне, Мёрте, Мозеле, Мёзе и в прилегающих к ним местностях на границах с Пфальцем и Люксембургом, приказывает капитану 1-го драгунского полка, взяв сорок солдат названного полка, выйти 19 июня из Клермона, прибыть в Сент-Мену и 20 и 21 июня ждать там конвоя с деньгами, который будет передан ему для эскорта отрядом 6-го гусарского полка, следующим из Пон-де-Сом-Веля по Шалонской дороге. Драгуны и лошади будут располагаться на постоялых дворах по решению командира; командиру отряда будут возмещены расходы на фураж; сверх жалованья каждому драгуну будет выдано по пятнадцать су, считая их вместо походных.

Мец, 14 июня 1791 года.

В ответ г-ну Дандуэну заметили, что задержка, допущенная гусарами, которые должны были прибыть с армейской казной и доверить ее драгунам, породила беспокойство и вызвала определенное брожение в народе. И потому г-ну Дандуэну необходимо сию же минуту заявить, правда ли, что он прибыл с единственной целью дожидаться казны.

Господин Дандуэн своей честью поручился, что никаких иных заданий он не имел.

В этот момент в комнату, где заседал совет и допрашивали г-на Дандуэна, донеслись крики толпы.

Люди на площади требовали разоружить драгун.

— Вы понимаете, майор, — сказал мэр, — что, для того чтобы успокоить жителей, ваши драгуны должны сложить оружие; так что соблаговолите дать им приказ.

— Я дам им такой приказ, — ответил г-н Дандуэн, — если получу на это письменное требование.

Требование было составлено, г-н Дандуэн дал приказ разоружиться, и оружие драгун и сбрую их лошадей перенесли в ратушу.

В ту минуту, когда г-н Дандуэн и г-н Лакур, его заместитель, снова появились в дверях ратуши, выходящих на площадь, ожесточение толпы достигло апогея. Все кричали:

— Это предатель! Он обо всем знал заранее и обманул муниципалитет!

Обоих офицеров препроводили в местную тюрьму.

Тем временем гражданин Леге, офицер национальной гвардии, поместил под деревьями, стоявшими на углу Болотной улицы и улицы Лесных ворот, караул национальных гвардейцев, отобранных из самых лучших стрелков, и дал им приказ стрелять в любого человека, галопом выезжающего из города или въезжающего в него и не отвечающего незамедлительно на окрик часовых.

Через несколько минут после того, как этот приказ был отдан, распространился слух, что гусары из Пон-де-Сом-Веля обогнули город и Друэ и Гийом рискуют попасть к ним в руки.

Господин Леге ищет двух добровольцев, готовых отправиться вместе с ним, чтобы провести разведку дороги и узнать, как обстоят дела у Друэ и Гийома.

Два жандарма, Колле и Лапуэнт, предлагают себя в качестве добровольцев, и все трое отправляются на это задание.

Сразу после их ухода появляется пеший нарочный; он был послан из селения Ла-Нёвиль-о-Пон, и его, совершенно запыхавшегося, тотчас вводят в зал заседаний муниципального совета.

Он доставил письмо от муниципалитета селения Ла-Нёвиль-о-Пон, составленное в следующих выражениях:

Посланца стали расспрашивать. Как выяснилось, гусары заблудились; это были солдаты господ де Гогела́ и Буде. Прибыв в Ла-Нёвиль-о-Пон, они взяли там проводника, который должен был провести их через Флоран и Ла-Шалад в Варенн.

В то время как муниципалитета Сент-Мену готовил ответ муниципалитету селения Ла-Нёвиль-о-Пон, раздалось пять или шесть выстрелов и послышались крики.

Члены муниципалитета выбежали из ратуши.

Случилось серьезное происшествие.

Как мы рассказывали, Леге, отдав приказ нескольким умелым стрелкам, которых он поместил в засаду под деревьями, стоявшими на углу Болотной улицы и улицы Лесных ворот, стрелять в любого человека, проносящегося мимо них галопом, отправился на разведку вместе с жандармами Колле и Лапуэнтом. Добравшись до деревни Ла-Гранж-о-Буа и встретившись на дороге с двумя жителями Сент-Мену, которые верхом на тяжелых пристяжных лошадях уехали вместе с Друэ и Гийомом, но не могли поспевать за ними и теперь возвращались в город, трое наших разведчиков узнали, что ничего неприятного, по крайней мере до селения Лез-Илет, с посланцами муниципалитета не случилось. Торопясь привезти эту хорошую новость, Леге и его спутники уже в темноте въехали в город галопом и не ответили на окрики стрелков, сидевших в засаде. Те открыли огонь, и все трое всадников попадали на землю: один был убит, другой — тяжело ранен, а третий, Леге, получил несколько крупных дробинок в плечо и руку.

Это происшествие произвело на всех тяжелое впечатление; многие горожане решили вернуться к себе домой, но народ перегородил улицы, так что всем, кто находился на Ратушной площади, пришлось оставаться на ней до утра. Однако окна домов иллюминировали, чтобы сделать повторение происшествий, подобных случившемуся, невозможным.

Около полуночи патруль национальных гвардейцев приводит в муниципалитет нарочного, посланного из Шалона и доставившего следующий приказ:

«Именем Национального собрания всем честным гражданам приказывается задержать берлину с упряжкой из шести лошадей, где, как подозревают, находятся король, королева, принцесса Елизавета, дофин и дочь короля, Я был послан в погоню за берлиной городскими властями Парижа и Национальным собранием, но, чересчур устав для того, чтобы обольщаться надеждой, что мне удастся настичь ее, я ради достижения этой цели спешно выслал вперед предъявителя настоящего приказа, поручив ему принудительно использовать полицейские силы, дабы облегчить задержание любых карет, в которых могут находиться враги нации.

Внизу этого письма были приписаны следующие слова:

«Удостоверяю, что ознакомился с полномочиями г-на Байона, и обязуюсь сопровождать человека, которого мы приведем.

Еще ниже было написано:

«Настоящее распоряжение будет передаваться по эстафете вплоть до Сент-Мену, где надлежит навести справки о двух берлинах, которые должны были прибыть туда между шестью и семью часами вечера.

Под этими двумя приписками мэр Сент-Мену написал следующее разъяснение:

«В половине восьмого через город проследовали две берлины. В первой карете находились две женщины; во второй — три женщины, мужчина и двое детей. Непосредственно за второй берлиной, запряженной шестеркой лошадей, следовал курьер.

В ратуше города Сент-Мену, в полночь, в присутствии национальной гвардии.

Никаких сомнений больше не было: через город определенно проследовали король и королевская семья, и это в погоню за ними отправились Друэ и Гийом.

Около часа ночи в Сент-Мену прибыли господа Байон и Ромёф: Байон был командиром батальона Сен-Жермен-де-Пре, как мы уже говорили, а Ромёф — адъютантом Лафайета.

Никаких новых известий о короле им здесь дать не могли. Отдохнув в Шалоне, они провели в Сент-Мену ровно столько времени, сколько понадобилось им для того, чтобы убедиться, что король и королевская семья проследовали через город, и, как только у них появилась в этом уверенность, бросились по следам беглецов.

VII

Понятно, что в Сент-Мену можно было найти большое количество неизданных документов. Я в этом не сомневался, и потому решил сделать там долгую остановку.

Наш возница — напомним, что мы располагали шарабаном и возницей, — так вот, наш возница спросил меня, где я хочу поселиться.

Без всяких колебаний я ответил:

— В гостинице «Мец».

Почему в гостинице «Мец», а не где-нибудь еще?

Дело в том, что я прочитал в «Путешествии по Рейну» Виктора Гюго описание гостиницы «Мец», заставившее меня дать самому себе обещание: «Если я когда-нибудь буду проезжать через Сент-Мену, то непременно остановлюсь в гостинице «Мец».

Вот это описание:

«Сент-Мену — это довольно живописный городок, вольготно раскинувшийся на склоне ярко-зеленого холма, увенчанного высокими деревьями.

Мне довелось увидеть в Сент-Мену нечто прекрасное: кухню гостиницы "Мец".

Это была настоящая кухня. Огромный зал. Одну его стену занимает медная посуда, другую — фаянсовая. Посередине, напротив окон, камин — огромная пещера, заполненная светом полыхающего огня; на потолке — почерневшие перекрестия щедро закопченных балок, к которым подвешены всякого рода вещи, радующие глаз: корзины, лампы, шкафчик для провизии, а в центре — большая ивовая клетка, где выставлены напоказ крупные трапециевидные куски свиного сала. Под колпаком камина, помимо вертела, подвесного крюка и котла, ослепительно сияет и сверкает целый пук из дюжины лопаток и щипцов самых разных форм и размеров. Пылающий очаг льет лучи света во все углы, прочерчивает большие тени на потолке, бросает ярко-розовый отсвет на голубую фаянсовую посуду и заставляет блистать, подобно стене из раскаленных углей, фантастическое нагромождение кастрюль. Будь я Гомером или Рабле, то сказал бы: "Эта кухня — целый мир, солнцем которого служит камин".

И в самом деле, это целый мир — мир, где снует армия мужчин, женщин и животных. Официанты, служанки, поварята и сидящие за столом ломовики, сковороды на раскаленных плитах, фырчащие котелки, шипящий разогретый жир, курительные трубки, игральные карты, кошки, собаки, резвящиеся дети и присматривающий за всем этим хозяин. Mens agitat molem.[11]

Стоящие в углу напольные часы с гирями степенно указывают время всем этим занятым по горло людям.

Среди бесчисленных предметов, подвешенных к потолку, один в вечер моего приезда вызвал у меня особенное восхищение. Речь идет о небольшой клетке, где спала маленькая птичка. Птичка показалась мне самым восхитительным символом доверия. Этот вертеп, эту кузницу несварений желудка, эту адскую кухню день и ночь наполняет грохот. А птичка спит. Тщетно клокочет вокруг нее ярость; мужчины бранятся, женщины ссорятся, дети вопят, собаки лают, кошки мяукают, часы бьют, секачи стучат, поддон повизгивает, вертел скрежещет, вода булькает, бутылки всхлипывают, оконные стекла дребезжат, дилижансы проносятся под проездной аркой, грохоча громом, — маленький комочек перьев не шевелится. Господь достоин поклонения. Он наделяет верой пташек.

В связи с этим, — продолжает Гюго, — я заявляю, что обычно о постоялых дворах говорят излишне много дурного. Да я и сам первый из всех говорил о них порой чересчур сурово. Постоялый двор, в общем-то, вещь хорошая, и мы чрезвычайно радуемся, находя его. А кроме того, я замечал, что почти на всех постоялых дворах есть чудесная женщина, хозяйка заведения. Хозяина постоялого двора я уступаю раздраженным путешественникам, но пусть они позволят мне иметь дело с хозяйкой. Хозяин — человек достаточно угрюмый, хозяйка — сама любезность. Бедная женщина! Нередко старая, нередко больная, часто беременная, она носится взад-вперед, намечает все, направляет все, завершает все, понукает слуг, вытирает носы детям, прогоняет собак, приветствует путешественников, подбадривает шеф-повара, улыбается одним, бранит других, следит за кухонной печью, приносит постельные принадлежности, встречает одного, провожает другого и простирает свое влияние повсюду, словно душа; да она и вправду душа этого огромного тела, что зовется постоялым двором. Хозяин годен лишь на то, чтобы выпивать с ломовиками в каком-нибудь уголке зала».

Понятно, что такое описание вызвало у меня желание посетить этот постоялый двор. В один прыжок я вошел в кухню; все было на месте: медная посуда, фаянсовая, часы, сало, лопатки, щипцы. Все, за исключением птички, умершей от старости одиннадцать лет тому назад. Это был щегол.

При виде кропотливого внимания, с каким я разглядывал кухню, хозяйка гостиницы, г-жа Шоле, рассмеялась и сказала мне:

— Вижу, вы читали то, что господин Виктор Гюго написал о нас. Он сделал нам столько добра этими несколькими строчками; да благословит его Господь!

Пусть твое благословение перенесется через моря, бедная признательная душа, и пусть изгнанник ощутит его, словно дыхание родины!

Король проехал через Сент-Мену вместе со всей королевской семьей, однако об этом вспоминают здесь лишь как об историческом факте; никто не может сказать: «По пути он сделал нам добро».

Напротив, король бежал, король нарушил свою клятву, король отправился за чужеземцем, чтобы вернуться с ним во Францию.

Король причинил вред всем.

Но вот через город проезжает поэт; он незнаком людям, которые принимают его; по-прежнему незнакомый им, он пишет несколько строк — описание кухни какой-то гостиницы; множество людей читают это описание, и никто из них уже не проедет через город, не остановившись в указанной гостинице: богатство ее хозяйке обеспечено!

Спустя семнадцать лет, в дали своего изгнания, поэт ощущает в воздухе, который дует со стороны Франции, нечто нежное, словно прикосновение крыла ангела.

Это до него доносится благословение старой женщины.

О мой дорогой Виктор, до чего же приятны мне эти адресованные вам слова: «Да благословит его Господь!»

Нетрудно догадаться, что, назвав себя, я тотчас же оказался окружен дружеским вниманием. Я обозначил цель своего путешествия. Меня отвели к г-ну Матьё. Я увидел крепкого восьмидесятичетырехлетнего старика, который принял меня с удивительной сердечностью, взял свою трость и шляпу и вызвался быть моим чичероне.

Именно это мне и требовалось.

Предупредительности этого милейшего человека я обязан большей частью письменных документов, которые мне посчастливилось собрать; его памяти я обязан множеством воспоминаний, часть их которых уже использованы мною, а часть найдут себе применение в нужное время и в нужном месте.

В особенности это касается воспоминаний, относящихся к г-ну де Дампьеру.

Господину Матьё было около девятнадцати лет, когда происходили события, о которых мы рассказываем, и потому он помнил мельчайшие их подробности.

Он находился на месте событий, когда прибыли, а затем уехали королевские кареты.

Он находился там, когда уехал, выстрелив из пистолета, драгунский унтер-офицер.

Он видел, как Друэ и Гийом бросились в погоню за королем.

Он помогал поднимать с земли убитого и раненого, когда горожане, думая, что они стреляют в драгун, стреляли в своих земляков.

Наконец, он разъяснил мне одну деталь, прежде остававшуюся неясной для меня у всех историков.

Состоит она в следующем.

Около одиннадцати часов вечера Гийом прибыл в Варенн, где Друэ присоединился к нему в половине двенадцатого.

Как получилось, что Друэ, ехавший на собственной лошади, в то время как Гийом ехал на почтовой лошадке, как получилось, повторяю, что Друэ прибыл в Варенн через полчаса после Гийома?

Сейчас мы поймем это, проследив путь королевских карет.

Из Сент-Мену они во весь дух помчались по дороге на Клермон.

В Клермоне, напомним, находился г-н де Дама́.

Около восьми часов вечера к нему прибыл гонец от г-на де Шуазёля.

Этим гонцом был несчастный Леонар, приехавший в кабриолете.

Он прибыл сообщить г-ну де Дама́, что покинул г-на де Шуазёля в Пон-де-Сом-Веле в половине пятого и что к этому времени никакой курьер там не появлялся.

Кроме того, Леонар известил его об опасности, которой подвергались г-н де Гогела́, г-н Буде и сорок гусаров, находившихся под их командованием.

Однако опасность, которой подвергался сам г-н де Дама́, была ничуть не меньшей; такое же возбуждение царило повсюду; вид солдат г-н де Дама́ вызывал ропот. Близился час отбоя, и г-н де Дама́ понимал, что ночью ему будет трудно держать солдат в строю, а лошадей — под седлом, настолько враждебными становились намерения окружавшей его толпы.

Между тем щелчки кнутов форейторов, с удвоенной силой погонявших лошадей, издалека известили его о прибытии карет.

Приказ г-на де Буйе состоял в том, чтобы через полчаса после проезда королевских карет сесть на коней и отходить к Монмеди, следуя через Варенн.

Господин де Дама́ бросается к дверце подъехавшей кареты, сообщает королю о распоряжениях г-на де Буйе и спрашивает, каковы будут приказания его величества.

— Пропустите кареты, ничем не обнаруживая своих намерений, — отвечает король, — а затем поезжайте с вашими драгунами вслед за нами.

Тем временем — немыслимое дело! — завязывается спор между тем, кому было поручено расплатиться с форейторами, и почтмейстером.

От Сент-Мену до Варенна два перегона, однако королевский порученец хотел оплатить только один; десять минут уходит на эту перебранку, вызвавшую раздражение у всех ее свидетелей.

Наконец кареты трогаются.

Однако не проехали они и полульё, как вдогонку за ними во весь дух устремляется Друэ.

За деревней Лез-Илет он и Гийом разделяются.

Гийом поскачет напрямик через лес, тем самым намереваясь сократить путь более чем на льё.

Друэ поедет по дороге, пытаясь прибыть в Клермон раньше короля, а если не сумеет, то опередить его хотя бы в Варение.

Впрочем, поехав проселком и сократив благодаря этому путь, Гийом наверняка прибудет в Варенн раньше короля.

Теперь вам понятно, почему Гийом и Друэ разделились?

Друэ приезжает в Клермон, не успев задержать там короля, зато успев помешать г-ну де Дама́ и его драгунам выехать оттуда вслед за королевской каретой.

Драгуны г-на де Дама́ уже сидят в седлах. Господин де Дама́ дает им приказ тронуться с места, по четыре в ряд и с саблями наголо.

Однако они остаются неподвижны, убрав сабли в ножны.

В этот момент появляются члены муниципального совета.

Они требуют от г-на де Дама́ вернуть солдат в казарму, поскольку час отбоя уже миновал.

Тем временем Друэ сменил лошадь и галопом понесся дальше.

Господин де Дама́, еще не утративший надежды увлечь за собой своих драгун, догадывается, какую цель тот преследует.

Он подзывает драгуна, на чью преданность может рассчитывать, и отдает ему приказ догнать Друэ и задержать его, а если тот окажет сопротивление — убить.

Драгуна звали Лагаш. Без всяких возражений, с безмолвной покорностью солдата, а может быть, с пылкой преданностью роялиста, он бросается в погоню за Друэ.

Ни один историк, за исключением г-на Гюстава Невё-Лемэра, не называет имени этого солдата. Однако все они заставляют его выехать из Сент-Мену, хотя такое не представляется вероятным.

Друэ выехал из Сент-Мену вместе с Гийомом и двумя другими своими друзьями: Друэ и Гийом — на подседельных лошадях, а двое других — на колотушках.

Колотушка, как известно, это тягловая лошадь, верхом на которой форейторы не ездят.

Нет никакой вероятности, что один-единственный солдат, как бы хорошо вооружен он ни был, мог пуститься в погоню за четырьмя людьми; к тому же, выехав примерно за четверть часа до Друэ, он никак не мог броситься в погоню за ним.

Господин Бюиретт, очевидец этих событий, написавший «Историю Сент-Мену», ни слова не говорит о драгуне Лагаше.

Господин Матьё не помнит, чтобы у него на глазах из города выехал какой-нибудь другой драгун, кроме бригадира или вахмистра, который, выезжая, выстрелил из пистолета в воздух и которого тщетно пытался остановить человек с цепом.

К тому же г-н Дандуэн без всякого сопротивления уступает требованиям муниципалитета.

Господин де Дама́, напротив, оказывает отчаянное сопротивление. Перед лицом членов городского совета, требующих, чтобы он вместе со своими солдатами вернулся в казарму, его драгуны отказываются обнажить сабли, отказываются следовать за ним.

Он уговаривает их, просит, умоляет, угрожает им, а затем, потеряв всякую надежду, вонзает шпоры в брюхо своей лошади и проносится сквозь исполненную угрозы толпу, крича:

— Кто любит меня, за мной!

Лишь три драгуна откликаются на этот призыв и вместе с г-ном де Дама́ галопом устремляются по дороге, по которой только что укатила королевская карета.

Друэ опережает их на три четверти льё, но его преследует храбрый человек на крепком коне.

Однако на выезде из Клермона дорога разветвляется на две: одна ведет в Верден, другая — в Варенн.

Маловероятно, что король отправился в Варенн, где нет почтовой станции.

К тому же в Варение будет Гийом.

И Друэ устремляется по дороге на Верден.

Проехав не более двухсот шагов по этой дороге, он сталкивается с форейтором, возвращающимся в Клермон.

— Ты не видел две берлины, одна из которых запряжена шестеркой? — спрашивает его Друэ.

— Нет, — отвечает ему форейтор.

Выходит, король поехал по дороге на Варенн.

Друэ решает вернуться на дорогу в Варенн напрямик.

Он заставляет лошадь перепрыгнуть канаву и мчится через поля.

По всей вероятности, допущенная им ошибка спасла ему жизнь.

Драгун Лагаш, зная, что король направляется в Варенн, и видя, что Друэ поскакал по дороге на Верден, не считает нужным преследовать его дальше.

Затем, когда он замечает, что Друэ исправляет свою ошибку, гнаться за ним уже слишком поздно: Друэ опережает его на четверть льё.

По поводу этого обстоятельства г-н де Лакретель, член Французской академии, написал в своей «Истории Французской революции» несколько чрезвычайно забавных строк.

Да позволит нам читатель привести их как образец пристрастия во взглядах и одновременно пошлости в стиле.

Вот что говорит наш академик:

«Командир драгун уже принял меру предосторожности, которой было достаточно для того, чтобы избавить короля от любой опасности. Заметив отъезд Гийома и по какой дороге тот направился, он дал одному храброму вахмистру приказ отправиться в погоню за ним, задержать его в пути или убить в случае сопротивления. Вахмистр бросается вдогонку за Гийомом, выказывая весь пыл честного француза, желающего спасти своего короля. После часа бешеной погони он видит впереди жестокого посланца, почти догоняет его и уже пытается остановить его своими криками. Однако тот ускоряет бег своей лошади. Темнота в лесу благоприятствует Гийому, и ему удается уйти от того, кто гонится за ним. Поблуждав понапрасну кругами, вахмистр задумывается, не обратить ли ему против самого себя оружие, коим он намеревался сразить пагубного якобинца».

Как вам нравится драгун Лагаш, обдумывающий, не броситься ли грудью на саблю, словно Брут, или не выпустить себе кишки, словно Катон?!

Ладно, идем дальше.

Да нет, идти не получается: нас хватает за ноги аббат Жоржель; ну что ж, уложим его на лопатки.

Аббат Жоржель поступает еще лучше, чем г-н де Лакретель. Аббат Жоржель арестовывает короля в Сент-Мену.

«Между одиннадцатью часами вечера и полночью, — говорит он, — Друэ, окрашивая свое любопытство рвением, подходит к дверце кареты. Отблески света выхватывают из темноты черты лица короля, которого Друэ видел в Версале; он узнает его и арестовывает».

Далее, с чувством, делающим честь его христианскому милосердию, достойный историк выражает свою «жалость к этому несчастному революционеру, к этому неумелому патриоту, который менее руководствовался своей личной корыстью, нежели своей необузданной страстью к равенству, и не понимал, что, содействуя бегству короля, он покрыл бы себя славой и достиг бы большого богатства».

Как вам нравится этот бескорыстный негодяй?! Здесь уже совсем ничего нельзя понять.

За аббатом Жоржелем следует Камиль Демулен, несносное дитя Революции, который в своей плебейской диатрибе столь же смехотворен и лжив, как тот в своей роялистской апологии.

«От каких пустяков зависят великие события! — восклицает он. — Название Сент-Мену напомнило нашему венценосному Санчо Пансе о знаменитых свиных ножках. Ясно, что он не мог проехать через Сент-Мену, не отведав местных свиных ножек. Он забыл пословицу: “Plures occidit gula quam gladius”[12] Задержка, вызванная приготовлением этого кушанья, стала для него роковой».

Вернемся, однако к королю, который продолжает свой путь, не догадываясь о том, что происходит у него за спиной, и рассчитывая застать в Варение конную подставу и гусар г-на де Шуазёля.

VIII

Скажем об обстановке, царившей в Варение, как мы уже говорили об обстановке, царившей в Пон-де-Сом-Веле, Сент-Мену и Клермоне.

Напомним, что в Варение, где не имелось почтовой станции, король должен был застать подготовленную конную подставу.

Эта конная подстава состояла из лошадей г-на де Шуазёля.

Кроме того, там должны были находиться шестьдесят гусаров верхом на конях и при полном вооружении.

Конная подстава прибыла 20 июня.

Гусары прибыли 21-го.

В Варение, как и во всех прочих местах, было заявлено, что гусары явились с целью сопровождать армейскую казну.

Ну а теперь, чтобы никакая подробность сцен, которые сейчас будут здесь происходить, не ускользнула от наших читателей или не сделалась в их глазах непонятной, мы призываем их следить за нашим повествованием, держа в руках план города Варенна.

Скажем несколько слов о его топографическом положении.

Варенн разделен на верхний город и нижний город; верхний город называют Замком.

Двигаясь со стороны Клермона, вы через ворота Франции въезжаете вначале в верхний город, затем спускаетесь по главной улице, которая называется улицей Монахинь, и попадаете на площадь Латри, которая имеет форму ножа гильотины.

Некогда эта площадь служила кладбищем.

В июне 1791 года ее перегораживала церковь, портал которой был обращен лицом к Часовой улице, а апсида примыкала к правой стороне площади.

Правой, если ехать из Парижа.

Это была церковь святого Гангульфа.

Доехав до этой площади, путешественники должны были бы огибать церковь и проезжать перед ее фасадом, чтобы попасть на улицу Птичьего двора, если бы прямо в апсиде не была пробита проездная арка, позволявшая проехать под ней в карете, если только карета не была слишком высокой.

Выехав из-под этой арки, вы обнаруживали справа гостиницу «Золотая рука»; в двадцати шагах дальше, на другой стороне улицы, находился дом прокурора коммуны, г-на Соса.

Этот дом носит теперь № 287.

Дом, где помещалась гостиница «Золотая рука», сделался бакалейным магазином и носит № 343.

Сразу после гостиницы «Золотая рука», которую содержал Леблан, улица меняла название, становясь улицей Птичьего двора, и по крутому спуску спускалась и спускается еще и теперь к небольшой площади, куда выходят также Новая улица и улица Сен-Жан, делая ее перекрестком.

Прямо через эту площадь протекает речка Эр.

Небольшой мост, еще уже того, что стоит там теперь, связывал верхний город с нижним.

Перейдя мост и обогнув угол гостиницы «Великий монарх», вы тотчас попадаете на главную площадь, середину которой занимает приходская церковь.

Большая и широкая улица, именуемая Больничной, переходит в дорогу на Шеппи, от которой в трехстах шагах от окраины города ответвляется дорога на Стене.

Дорога на Стене уходит налево сквозь виноградники.

Полагаем, мы сказали достаточно для того, чтобы сделать наш рассказ понятным, даже если перед глазами читателя нет плана города.

Впрочем, всей этой драме предстоит развернуться в верхнем городе: король и королевская семья не проехали дальше дома прокурора коммуны, г-на Соса. Так что г-н Тьер ошибается, заставляя их переехать мост, помещая проездную арку по другую сторону моста и производя их арест напротив гостиницы «Великий монарх».

Арест произошел по эту сторону моста, напротив гостиницы «Золотая рука».

Мишле не впадает в эту ошибку, которую — странное дело! — разделяет г-н Невё-Лемэр, уроженец Сент-Мену, написавший книгу «Арест Людовика XVI» и, живя всего лишь в девяти льё от Варенна, ни разу, по всей вероятности, не полюбопытствовавший приехать сюда.

Ламартин совершает ту же самую или почти сходную ошибку, помещая проездную арку у предмостного укрепления.

Проездная арка, как мы уже говорили, находилась на площади Латри и была прорублена в здании церкви святого Гангульфа.

Королевская карета туда даже не въезжала, она была слишком высокой, и телохранители, сидевшие на козлах, разбили бы себе лбы об этот свод.

И здесь, как и в связи со всеми фактами, которые я собираюсь рассказать, у меня есть очевидец — г-н Белле.

Как уже было сказано, гусары прибыли в Варенн 21-го июня.

Опасения, которые вызвало у городских властей появление конной подставы, только усилилось после появления гусар.

Их расквартировали в бывшем монастыре кордельеров, по другую сторону моста.

Их командира, г-на Рёрига, молодого человека лет восемнадцати, поселили в доме какого-то горожанина, на той же стороне города.

Что же касается конной подставы, которую должны были разместить на ферме у въезда в Варенн со стороны Клермона, то ее разместили не там, а на другом краю города.

И кто же совершил эту ошибку, неужели г-н де Гогела́? Нет, виной тому был рок!

Утром 21 июня г-н де Буйе отправил своего сына и г-на де Режкура в Варенн; на тот случай, если бы конная подстава оказалась не на въезде в город, они имели приказ разместить ее точно в указанном месте.

Молодые люди прибыли в Варенн и, застав его в состоянии брожения, не решились на это передвижение до прибытия курьера.

Курьер должен был опережать королевскую карету на два часа, так что они вполне располагали бы временем, необходимым для того, чтобы переместить конную подставу.

Мы уже рассказывали, по какой причине курьер, вместо того чтобы опережать карету, скакал возле ее дверцы.

Тем не менее с приближением к Варенну курьер все же поехал вперед.

У въезда в город конной подставы не оказалось! Царила беспросветная тьма; было полдвенадцатого ночи.

Господин де Валори не был знаком с городом.

Он сам оставил нам обстоятельнейшие подробности событий, о которых вы сейчас будете читать.

Он зовет: никто не откликается; он стучит в двери домов: кто-то не отвечает, а кто-то не понимает, о чем он говорит.

Что остается делать? Дожидаться приказов короля. Слышится шум двух приближающихся карет.

К тому времени, когда королевская берлина подкатила к Варенну, усталость уже взяла верх над тревогой, и все беглецы спали.

По приказу г-на де Валори кареты останавливаются.

Король и королева высовывают головы из окон кареты.

— Ну что, — спрашивает король, — конная подстава на месте?

— Нет, государь, — отвечает г-н де Валори, — и вот уже минут десять я тщетно зову и стучусь в двери.

— Давайте выйдем, — произносит король, — и все разузнаем.

Король хочет поставить ногу на землю, но королева останавливает его, выходит сама и берет под руку г-на де Валори.

В ответ на шум, который произвели подъехавшие кареты, дверь одного из домов приоткрывается, и в темноте появляется огонек.

Королева и г-н де Валори направляются к этому огоньку, но, едва они подходят к двери, она захлопывается.

Господин де Валори бросается вперед и толкает ее.

Он оказывается лицом к лицу с человеком лет пятидесяти, во флашроке и в домашних туфлях на босу ногу.

— Что вам угодно, сударь, — спрашивает незнакомец г-на де Валори, — и почему вы врываетесь в мой дом?

— Сударь, — ответил телохранитель, — мы не знаем Варенна; мы едем в Стене, не будете ли вы столь добры указать нам дорогу туда?

— А не подвергну ли я себя опасности, оказав вам такую услугу?

— Даже если бы вам угрожала опасность, сударь, вы, надеюсь, без колебаний окажете эту услугу женщине, попавшей в трудное положение.

— Сударь, — промолвил дворянин (по манерам и речи незнакомца нетрудно было распознать в нем человека благородного происхождения), — женщина за вашей спиной не просто женщина…

И, понизив голос, добавил:

— … это королева.

Господин де Валори хотел было опровергнуть эти слова, но королева потянула его назад и произнесла:

— Не будем терять времени на споры, однако предупредите короля, что меня узнали.

Господин де Валори бежит к карете и в двух словах объясняет королю, что происходит.

— Пригласите этого человека поговорить со мной, — отвечает король.

Незнакомец повинуется и подходит к дверце кареты, выказывая, тем не менее, сильный страх.

— Ваше имя, сударь? — спрашивает его король, прямо приступая к делу.

— Де Префонтен, государь, — замявшись, отвечает тот, к кому он обращается.

— Кто вы?

— Майор кавалерии, кавалер королевского и военного ордена Святого Людовика.

— В вашем двойном качестве майора и кавалера ордена Святого Людовика вы дважды присягали мне в верности, — произнес король, — и потому ваш долг помочь мне в затруднительном положении, в каком я нахожусь.

Майор что-то пролепетал в ответ, и королева с раздражением топнула ногой.

— Сударь, — продолжал король, — вы ведь слышали о том, что гусары и сменные лошади ждут армейскую казну, которая должна проехать через Варенн?

— Да, государь.

— Так где эти гусары? И где эти лошади?

— В нижнем городе, государь; гусары в казарме, а офицеры остановились в гостинице «Великий монарх».

— Благодарю вас, сударь. Теперь вы можете вернуться к себе; вас никто не видел и не слышал, так что с вами ничего не случится.

Майор воспользовался дозволением и удалился.

И в самом деле, никто не узнал об этой встрече, и она оставалась бы никому неизвестной еще и теперь, если бы г-н де Валори не рассказал о ней во всех подробностях в своей брошюре.

— Господа, — произнес король, обращаясь к г-ну де Мальдану и г-ну де Мутье и подавая руку королеве, чтобы помочь ей снова подняться в карету, — займите ваши места, а вы, господин де Валори, на коня — и вперед, в гостиницу «Великий монарх».

— Форейторы! — в один голос крикнули молодые люди. — В гостиницу «Великий монарх»!

Однако в эту самую минуту перед беглецами встает, словно из-под земли, нечто вроде фантастического видения.

Какой-то покрытый пылью человек верхом на взмыленной лошади преграждает им путь и громким и властным голосом кричит:

— Форейторы, именем нации приказываю: остановитесь! Вы везете короля!

Форейторы, уже тронувшие лошадей с места, остановились как вкопанные.

Королева поняла, что настал решающий момент.

— Ну же, говорите! — обратилась она к королю.

— Кто вы такой, сударь, чтобы отдавать здесь приказы?

— Простой гражданин, государь, однако я говорю от имени нации и представляю закон. Форейторы, ни с места! Вы хорошо меня знаете и привыкли повиноваться моим приказаниям. Я Жан Батист Друэ, почтмейстер в Сент-Мену.

С этими словами он вонзил шпоры в бока своей лошади, которая через мгновение словно провалилась сквозь землю, настолько стремительно помчалась она по склону улицы Монахинь.

Все это происходило в течение лишь нескольких секунд; телохранители даже не успели выхватить свои охотничьи ножи, хотя, возможно, им это и в голову не пришло.

— Форейторы, — повторяет король, — в гостиницу «Великий монарх»!

Однако форейторы не трогаются с места.

— Вы что, не слышали, мерзавцы?! — воскликнул г-н де Валори.

— Слышали, конечно, — ответили форейторы, — но и вы ведь слышали, что господин Друэ запретил нам ехать.

— Но вам же приказывает король, несчастные!

— Наш король — это господин Друэ. К тому же он говорил от имени нации.

— Друзья, давайте избавимся от этих трех негодяев и поведем карету сами, — предложил г-н де Мальдан.

И трое молодых людей схватились за охотничьи ножи.

— Господа, господа! — останавливая их жестом, воскликнула королева.

А затем, обратившись к форейторам, произнесла:

— Друзья мои, пятьдесят луидоров каждому и пенсион в пятьсот франков, если вы подчинитесь приказу.

То ли устрашенные охотничьими ножами, то ли соблазненные деньгами, форейторы пускают лошадей вскачь.

Однако было потеряно около десяти минут, и эти десять минут Друэ использовал с толком.

Как уже было сказано, Друэ во весь опор поскакал в город, спустился по улице Монахинь, пронесся под проездной аркой и перед гостиницей «Золотая рука» столкнулся лицом к лицу с другим всадником, который сломя голову примчался туда по улице Птичьего двора, обогнув перед этим угол Новой улицы.

Всадники обменялись лишь несколькими словами:

— Это ты, Друэ?

— Это ты, Гийом?

— Да!

— Да!

Они соскочили с лошадей и через главные ворота гостиницы загнали их в конюшню.

Затем друзья поспешно вошли в кухню гостиницы, и Друэ крикнул:

— Тревога! Надо предупредить всех: король и королевская семья спасаются бегством; они будут проезжать в двух каретах, необходимо задержать их.

Потом, как если бы в голову ему пришла блестящая мысль, он воскликнул:

— Идем, Гийом, идем!

Во всякой операции такого рода имеется человек, берущий на себя командование, хотя никто ему этого командования не вверяет; ему повинуются, не зная, почему поступают так.

Однако это ему отвечать перед Богом за отданные им приказы.

Друэ приказал, Гийом повиновался.

Они вдвоем выбежали из гостиницы.

Друэ подумал о самом неотложном — о необходимости перегородить мост, связывавший верхний город с нижним, где находились гусары и конная подстава.

По воле случая — я не подберу другого слова — они столкнулись с повозкой, груженной мебелью.

Они остановили повозку, направили ее в обратную сторону и с помощью гражданина Ренье поставили поперек моста.

Самое неотложное было сделано: путь был перекрыт.

В тот же момент они услышали то и дело повторявшиеся крики: «Тревога!»

Дело в том, что один из братьев Лебланов бросился к дому бакалейщика Соса, прокурора коммуны, разбудил его и известил о том, что происходит.

Господин Сое, в свой черед, разбудил своих детей и послал их — как они были, в одних рубашках и босыми, — кричать «Тревога!» на Новой улице и улице Сен-Жан.

Именно их крики и услышали Друэ, Гийом и Ренье, перегораживая мост.

Ровно в эту минуту форейторы решились спуститься в город.

Они миновали проездную арку, о свод которой, как мы уже говорили, непременно разбили бы себе лбы телохранители, сидевшие на козлах, обогнули церковь и приготовились въехать на улицу Птичьего двора.

Кабриолет двигался впереди берлины, как корвет, которому назначено вести разведку на марше, двигается впереди 74-пушечного линейного корабля.

Как только кабриолет обогнул угол площади, намереваясь въехать на улицу Птичьего двора, два человека схватили лошадей под уздцы.

Это были братья Лебланы.

В кабриолете, как мы знаем, находились лишь г-жа Брюнье и г-жа де Невиль.

Прокурор коммуны, г-н Сое, успевший тем временем одеться, подошел к дверце кабриолета и попросил дам предъявить паспорта.

— Паспорта находятся не у нас, — ответила одна из них, — они у особ в другой карете.

Господин Сое тотчас же направился к берлине.

Между тем вокруг него собралась уже достаточно внушительная группа людей.

Не считая Друэ, Гийома и Ренье, которые перегораживали мост и могли примчаться по первому зову, рядом с ним находились пятеро национальных гвардейцев, вооруженных ружьями: это были братья Лебланы, а также господа Кокийяр, Жюстен Жорж и Пусен, к которым присоединились, вооруженные охотничьими ружьями, два постояльца гостиницы «Золотая рука» — г-н Тенневен из Лез-Илета и г-н Дельон из Монфокона.

Прокурор коммуны подошел к дверце второй кареты и, как если бы ему не было известно, что внутри нее находятся король и королевская семья, спросил:

— Кто вы и куда едете?

— Я баронесса фон Корф, — ответила г-жа де Турзель, — и еду во Франкфурт.

— Позвольте заметить госпоже баронессе, что она сбилась с дороги, — сказал г-н Сое, — хотя, — добавил он, — вопрос не в этом. У вас, разумеется, есть паспорт?

Мнимая баронесса фон Корф достала из кармана паспорт и протянула его прокурору коммуны.

Нам уже известно, в каких выражениях он был составлен.

Если бы прокурора не предупредили заранее, он, несомненно, оказался бы введен в заблуждение, но, пока шел этот короткий допрос, длившийся всего несколько секунд, г-н Сое поднял фонарь на уровень лиц пассажиров и узнал короля.

Впрочем, король пожелал дать отпор.

— Кто вы такой? — спросил он г-на де Соса. — Какова ваша должность? Вы национальный гвардеец?

— Я прокурор коммуны, — ответил г-н Сое.

В этот момент паспорт оказался в его руках.

Господин Сое бросил на него взгляд, а затем, обращаясь не к королю, а к мнимой баронессе фон Корф, сказал:

— Сударыня, теперь слишком поздний час, чтобы визировать паспорт, и я обязан запретить вам ехать дальше.

— Но почему, сударь? — резким и властным тоном спросила королева.

— Потому что есть риск подвергнуться опасности, сударыня, из-за распространяющихся в данный момент слухов.

— И что же это за слухи?

— Говорят, будто король и королевская семья сбежали. Пассажиры замолчали; королева откинулась назад.

Тем временем паспорт отнесли в гостиницу «Золотая рука» и стали изучать его при свете двух свечей.

И тут возник спор.

Один из членов муниципалитета заметил, что паспорт в порядке, поскольку подписан королем и министром иностранных дел.

— Все так, — промолвил Друэ, который сразу после баррикадирования моста явился в гостиницу, — но на нем нет подписи председателя Национального собрания.

Таким образом, великий общественный вопрос, обсуждавшийся на протяжении семи веков: «Есть ли во Франции власть, превосходящая власть короля?», вот-вот должен был разрешиться в кухне гостиницы небольшого городка, затерянного на краю Аргоннского леса.

Друэ направился к карете.

— Сударыня, — произнес он, обращаясь не к г-же де Турзель, а к королеве, — если вы в самом деле госпожа фон Корф, а значит иностранка, то откуда у вас такое влияние, что один отряд драгун сопровождает вас в Сент-Мену, другой — в Клермоне, а отряд гусар ожидает вас в Варение? Прошу вас соблаговолить выйти из кареты и дать объяснения муниципалитету.

Какую-то минуту именитые путешественники пребывали в нерешительности. В этот миг, по словам Вебера, камердинера королевы, Друэ поднял руку на короля, чтобы заставить его выйти из кареты.

В этот же миг загудел набат.

Прокурор коммуны оказался в чрезвычайно затруднительном положении. Господин Сое никоим образом не был лживым и лицемерным человеком, злобным, но трусливым якобинцем, как характеризует его г-н де Лакретель; это был просто-напросто добрый человек, крайне далекий от того, чтобы быть виновником подобной ситуации.

Чтобы судить об этом человеке, надо набраться терпения и прочитать два протокола, составленных у него на глазах и, вероятно, под его влиянием: один 23 июня, а другой — 27-го.

Причина затруднительного положения г-на Соса ясна: позволив отвести короля в ратушу, он скомпрометировал бы себя в глазах королевской власти, оставив короля в карете, он скомпрометировал бы себя в глазах патриотов.

И он принял компромиссное решение. Со смиренным видом, держа шляпу в руке, под гул набата и среди суматохи, поднимавшейся на улицах, он подошел к дверце кареты.

— В данную минуту, — сказал он, — муниципальный совет совещается, дабы выяснить, сможете ли вы продолжить путь; однако прошел слух, что это короля и его августейшую семью мы имеем честь принимать в стенах нашего города. Потому я нижайше прошу вас, кто бы вы ни были, в ожидании итогов обсуждения пройти ко мне в дом как в безопасное место. Как вы можете слышать, набат гудит уже четверть часа, хотя мы этого не хотели; к толпе горожан скоро присоединятся жители окрестных деревень, и, возможно, король, если я действительно имею честь говорить с королем, подвергнется публичным оскорблениям, которые мы не сумеем предотвратить и которые повергнут нас в скорбь.

Никаких средств оказать сопротивление не было. Телохранители, вооруженные короткими охотничьими ножами, оказались во власти трех десятков мужчин, вооруженных ружьями, набат звучал в воздухе и отдавался в сердцах.

Людовик XVI принял приглашение, вышел из кареты и, проделав шагов пятнадцать, вместе с женой, сестрой, г-жой де Турзель и двумя детьми вошел в лавку г-на Соса.

Сое рассыпался в любезностях перед королем и упрямо называл его «ваше величество». Король, напротив, упорно твердил, что он господин Дюран, простой камердинер. У королевы не хватило присутствия духа выдержать унижение, с которым безропотно смирился ее муж.

— Ну что ж! — внезапно воскликнула она. — Если перед вами ваш король и я ваша королева, то и обходитесь с нами с тем уважением, какое нам должно оказывать.

При этих словах король и сам испытывает стыд; он принимает горделивый вид и пытается заговорить величественным тоном:

— Ну что ж! Да, я король, а это королева и мои дети.

Однако в этом злосчастном наряде, в одеянии камердинера, в коричневых коротких штанах, серых чулках и лакейском парике, Людовик XVI, выглядевший заурядно и в королевской мантии, не может вновь обрести свое утраченное достоинство и, говоря: «Я король!», вызывает столь же большое изумление, сколько велика была жалость, которую он вызывал, повторяя: «Я не король!»

Однако внезапное озарение чуть было не спасает его.

— Оказавшись среди кинжалов и штыков в столице, — произносит он, — я приехал в провинцию искать среди моих верных подданных свободу и покой, коими все вы обладаете; мы, моя семья и я, не могли долее оставаться в Париже, не рискуя жизнью.

И, раскрыв объятия, он прижимает к своей груди прокурора коммуны.

Все присутствующие ощутили, что на глаза у них навернулись слезы.

Даже официальный рапорт отражает это общее чувство посредством вычурной фразы, не оставляющей, однако, никакого сомнения в его искренности.

«Эта трогательная сцена, — говорится в рапорте, — заставила обратить на короля взгляды, исполненные горячей любви, которую его подданные познали и ощутили впервые и которую они могли выразить лишь своими слезами».

Вот так, по всей вероятности, развивались события на самом деле, то есть иначе, чем излагает их г-н де Лакретель.

Сопоставим отрывок из его сочинения с тем, что мы только что рассказали, и вынесем суждение о ценности всего произведения, приведя в качестве примера пару фрагментов.

С нашей стороны это не критика языка и не анализ стиля: мы не опускаемся до таких пустяков, говоря о трудах достойного академика; это критика идей, политического направления и замысла.

«… По дороге Друэ присоединяется к своему пособнику… Они не спешат поднимать тревогу и призывают на помощь ряд горожан, связанных с ними гнусными узами якобинства; все вместе они бегут к мосту и перегораживают его с помощью нескольких повозок.

Меж тем ценой золота удается побудить форейторов ехать дальше; но, когда беглецы подъезжают к мосту,[13] глазам их предстает мощная преграда! Путь сделался непроезжим. Телохранители спрыгивают с козел, чтобы расчистить мост. Друэ и его товарищи отваживаются подойти к королевской карете. Дальше вы не поедете! — кричат они. — Слышите, слышите набат? Он предупреждает вас, что мы идем по следам изменников".[14]

Ружья цареубийцы Друэ и восьми его пособников нацелены на карету короля. Телохранители кипят негодованием; они не теряют надежды опрокинуть и уничтожить этих гнусных людей. Будь король привычнее к опасностям такого рода, он не решился бы подвергать им свою жену, двух своих детей и свою сестру, то есть все, с чем связывает свои чаяния Франция. Он удерживает телохранителей и запрещает им вступать в бой. По призыву своего монарха господа де Валори, де Мутье и де Мальдан опускают оружие, кипя негодованием.[15] Друэ настойчиво требует предъявить паспорт; королева показывает паспорт, данный ей г-ном де Монмореном и выписанный на имя русской дамы. Друэ чинит новые препятствия: "Впрочем, — добавляет он, — судить о нем надлежит прокурору коммуны". Этот муниципальный чиновник приходит и просит путешественников пройти в его дом, дабы он мог изучить паспорт. Он изображает добродушие, притворяется любезным, предлагает руку королеве, чтобы сопроводить ее. Все выходят из кареты. Король держит сына на руках, а дочь ведет за руку. Он еще хранил в сердце надежду, ибо трудно было поверить, что какой-нибудь из отрядов, которым было назначено обеспечить безопасность его пути, не поспешит ему на помощь. Как только они входят в дом, толпа, собранная Друэ, окружает его, угрожает путешественникам, а тем временем коварный городской чиновник делает вид, что своим вмешательством наводит порядок и успокаивает жителей. Своим лживым взглядом он выказывает королю подобострастие и почтительность. Он предлагает королю вина и пьет вместе с ним; он без всякого волнения слушает слова, посредством которых Людовик, полагая себя замаскированным, выказывает ту совершенную доброту, что присуща только ему; не колеблясь в своем жестоком решении, не питая отвращения к своим хитростям, он видит двух принцесс редкой красоты и двух детей, чей нежный возраст усиливает сочувствие к их несчастью. Какова будет их участь? Варвара не останавливает эта мысль, и, возможно, он полагает, что всего лишь исполняет свой долг перед отечеством, настолько опасны для заурядных душ новоявленные обязанности, разрушившие весь строй изначальных и святейших обязанностей! Мне недостает мужества привести все лживые ответы, какие он давал королю и какие с омерзительным удовольствием самолично упоминает в своем протоколе».

Между тем г-н де Буйе, заинтересованный в этом вопросе намного больше, чем г-н де Лакретель, куда справедливее, нежели он.

Правда, он солдат.

Вот что говорит г-н де Буйе:

«Горожане противятся отъезду Людовика XVI, не проявляя, однако, по отношению к нему непочтительности. Многие выказывают ему знаки уважения, а некоторые даже сочувствие, то ли подлинное, то ли притворное, уверяя его, что они принуждены ждать приказов Национального собрания».

Вернемся, однако, к нашему повествованию.

В ту минуту, когда король раскрывает свои объятия г-ну Сосу и все свидетели этой сцены роняют слезы, с улицы доносится громкий топот копыт: это прибыли из Пон-де-Сом-Веля г-н Буде, г-н Гогела́ и сорок гусаров.

Король догадывается, что пришла помощь. Сое понимает, что пришла опасность.

Он заставляет своих именитых гостей подняться на второй этаж и открывает им дверь в комнату, расположенную в задней части дома.

В этот момент слышится громкий шум.

Десятки голосов кричат:

— Король! Король!

Другие голоса отвечают:

— Если вы намереваетесь похитить короля, то получите его только мертвым!

Шум на время стихает, как это происходит, когда противники ведут переговоры.

Господин Сое спускается вниз, а спустя несколько минут появляется снова, ведя за собой человека, который называет себя адъютантом г-на де Буйе и требует предоставить ему возможность поговорить с королем.

Этот человек — г-н де Гогела́.

При виде него король обрадованно хлопает в ладоши. Это первый знакомый Людовику XVI человек, предстающий перед его глазами; очевидно, это предвестник помощи, которая скоро подойдет.

За спиной г-на де Гогела́ он различает г-на де Шуазёля.

На лестнице снова слышатся шаги.

Это поднимается г-н де Дама́.

Входя в комнату, каждый из трех офицеров озирается кругом.

Вот что они видят.

Узкая комната; посреди комнаты стол; на столе обрывок бумаги и несколько стаканов; в углу король и королева; у окна принцесса Елизавета и дочь короля; в глубине сломленный усталостью дофин, спящий на кровати; у изножья кровати г-жа де Турзель и две горничные — г-жа де Невиль и г-жа Брюнье; у двери двое часовых, а точнее сказать, два крестьянина, вооруженные вилами.

Первыми словами короля были:

— Ну что, господа, когда мы выезжаем?

— Когда вам будет угодно, государь.

— Приказывайте, — добавил г-н де Шуазёль, — со мной сорок гусаров; но нельзя терять времени, надо действовать, пока народ не переманил моих гусаров на свою сторону.

— В таком случае, господа, ступайте вниз и освободите проход, но без насилия.

Молодые люди спускаются вниз.

Выйдя на порог, г-н де Гогела́ видит, что национальные гвардейцы принуждают гусаров спешиться.

— Гусары, оставаться в седлах! — кричит г-н де Гогела́.

— Зачем? — спрашивает его офицер национальной гвардии по имени Ле Руа.

— Чтобы охранять короля, — отвечает г-н де Гогела́.

— Мы будем охранять его сами, — произносит офицер.

Господин де Гогела́ и г-н де Шуазёль снова поднимаются на второй этаж и обращаются к королеве:

— Ваше величество, нечего даже думать о том, чтобы уехать в каретах, однако возможность пробиться еще есть.

— Какая же?

— Не угодно ли вам сесть верхом и уехать вместе с королем? Король возьмет дофина. Мост перегорожен, но в конце улицы Сен-Жан реку можно перейти вброд; с нашими сорока гусарами мы пробьемся… В любом случае следует принять решение; наши гусары уже начали пить с народом, а через четверть часа будут брататься с ним.

Королева колебалась. В решающую минуту это твердокаменное сердце ослабело. Она снова стала женщиной, она испугалась схватки, перестрелки, пули.

— Обращайтесь к королю, господа, — сказала она. — Это король решился на такой шаг, и ему надлежит приказывать, а мой долг — повиноваться.

И робко прибавила:

— В конце концов господин де Буйе не должен опоздать.

Трое телохранителей стояли рядом, готовые на любой риск.

Господин де Шуазёль и г-н де Гогела́ настаивали.

Внизу находится г-н де Дама́ со своими двумя или тремя драгунами.

Если король ответит «да», то шанс на спасение еще есть.

— Господа, — промолвил король, — можете ли вы поручиться мне, что в такой схватке какая-нибудь пуля не заденет королеву, мою сестру или моих детей?

Единодушный вздох отчаяния вырвался из уст защитников короля: они почувствовали, как он виляет в их руках.

— К тому же, — добавил король, — поразмыслим спокойно: муниципальный совет не отказывается пропустить меня; в худшем случае мы будем вынуждены дожидаться здесь рассвета. Но еще до рассвета господина де Буйе известят о том, в каком положении мы оказались; он находится в Стене, Стене в восьми льё отсюда, всего два часа езды туда и два обратно; так что господин де Буйе непременно прибудет утром, и тогда мы уедем, избежав опасности и насилия.

Едва он произнес эти слова, в комнату вошли члены муниципального совета.

Решение муниципалитета было кратким и определенным:

— Народ категорически против того, чтобы король ехал дальше. Решено послать курьера в Национальное собрание, дабы выяснить его намерения.

И в самом деле, один из жителей Варенна, г-н Манжан, хирург, во весь опор помчался в Париж.

Гогела́ видит, что нельзя терять ни минуты; он бросается вниз по лестнице, выбегает из дома, прыгает в седло и кричит:

— Гусары! Вы за короля или за нацию?!

Гусары были немцы; они плохо понимают его вопрос, и кое-кто из них отвечает:

— За нацию! За нацию!

Другие кричат:

— Der König! Der König![16]

С ружьем в руках к г-ну де Гогела́ подбегает Друэ.

— Вы намереваетесь похитить короля, — говорит он, — но, клянусь вам, вы получите его только мертвым!

— Если вы сделаете хоть один шаг, — взводя курок пистолета, добавляет г-н Ролан, командир национальной гвардии, — я убью вас!

Господин де Гогела́ направляет прямо на него свою лошадь. Господин Ролан стреляет с такого близкого расстояния, что пламя его пистолета ослепляет лошадь г-на де Гогела́, она взвивается на дыбы и опрокидывается на своего наездника.

Это происшествие заставило некоторых историков поверить, что г-н де Гогела́ был повержен на землю пулей.

Тот, кто стрелял, был убежден в этом более всех; в итоге он сошел с ума и умер из-за этого пистолетного выстрела, который был произведен им в другого человека.

Видя, что их командир повержен на землю, гусары решают тронуться с места, но в этот момент Друэ кричит:

— Канониры, к орудиям!

В ночной темноте гусары видят, как фитили приближаются к двум небольшим пушкам, установленным в боевом положении внизу улицы Сен-Жан, и, полагая себя зажатыми меж двух огней, кричат:

— Да здравствует нация!

В действительности пушки были заклепаны, ржавчина проела их лафеты, и уже более десяти лет никто из них не стрелял.

Тем не менее впечатление они произвели; национальные гвардейцы бросаются на г-на де Шуазёля и г-на де Дама́, берут их под арест и разоружают.

Господина де Гогела́, сочтя его раненным тяжелее, чем это было на самом деле, оставляют на свободе; он пользуется этой свободой для того, чтобы вернуться к королю, и, весь окровавленный, входит в комнату, где удерживают королевскую семью.

Он разбил голову о камни мостовой, но не ощущает своей раны.

IX

Картина, представшая ему в этой комнате, изменилась.

Она сделалась удручающей.

Мария Антуанетта, являвшаяся, в сущности говоря, опорой жизненной силы семьи, была сломлена; она услышала крики и выстрелы, она увидела залитого кровью г-на де Гогела́, вернувшегося в комнату, и женская сторона ее натуры взяла верх.

Король, стоя на ногах, о чем-то просил бакалейщика Соса, как будто тот мог, если бы даже и захотел, что-либо изменить в сложившемся положении.

Королева, сидя на скамье между двумя ящиками со свечами, молила жену бакалейщика.

— Ах, сударыня, — говорила она ей, — разве у вас нет детей, мужа, семьи!

Но та, со своим грубым обывательским эгоизмом, отвечала королеве:

— Разумеется, мне хотелось бы быть полезной вам, но если вы думаете о короле, то я думаю о господине Сосе.

Королева отвернулась, проливая слезы ярости.

Никогда прежде она не опускалась столь низко. Начало светать.

Людские толпы заполняли все пространство Новой улицы и площадь Латри.

Высунувшись из окон, горожане кричали:

— Короля в Париж! В Париж! В Париж!

Людовика XVI попросили показаться в окне, чтобы успокоить толпу.

Увы, надо было показаться!

Однако на сей раз предстать перед народом следовало не на балконе, выходящем на Мраморный двор, как это было 6 октября… а в окнах бакалейщика Соса!

Король впал в глубокое оцепенение.

Крики усилились.

Короля видели, а точнее сказать, мельком заметили не более пяти или шести человек.

Остальные непременно желали лицезреть его.

В те времена, когда требовалось почти неделя, чтобы дилижансом добраться из Варенна в Париж, увидеть короля было в диковинку.

Каждый представлял его себе по-своему.

Велико же было изумление людей, когда Людовик XVI предстал перед ними отяжелевшим, с опухшими глазами, являя собой всей этой толпе доказательство того, о чем она не догадывалась: что король может быть бледным, тучным, молчаливым человеком с тусклыми глазами и отвислыми губами, носящим жалкий парик и серый сюртук.

Вначале толпа сочла, что над ней насмехаются, и глухо зароптала.

Затем, убедившись, что перед ней в самом деле король, она горестно вздохнула:

— О Господи! Что за несчастный человек!

Затем ее охватила жалость.

Сердца людей преисполнились состраданием, на глазах у них выступили слезы.

— Да здравствует король! — закричала толпа.

Если бы Людовик XVI сумел воспользоваться этим мгновением, если бы он призвал эту толпу помочь ему и его детям, то, быть может, она сама проводила бы короля через забаррикадированный мост и передала в руки гусаров.

В первом протоколе, датированном 23 июня, такое впечатление очень хорошо ощущается.

Однако из этой жалости, из этого умиления король не извлек никакой пользы.

В эти минуты был явлен пример того сострадания, какое вызывала тогда королевская семья.

В доме г-на Соса жили его старая бабушка, женщина лет восьмидесяти, родившаяся в царствование Людовика XIV и сохранившая веру в королей; она вошла в комнату и, увидев своего короля и свою королеву столь удрученными, увидев двух детей, спавших рядом на кровати, при том что старушка не могла даже предположить, что однажды их семейному ложу выпадет подобная печальная честь, упала перед кроватью на колени, помолилась и, повернувшись к королеве, спросила:

— Ваше величество, не дозволите ли вы мне поцеловать ручки этим невинным младенцам?

Королева кивнула в знак согласия.

Старушка поцеловала руки детей, благословила их и, рыдая, вышла из комнаты.

В ту ночь совсем не спала только королева.

Король, всегда, что бы ни тревожило его ум, испытывавший потребность поспать и поесть, на этот раз плохо поспал и плохо поел и потому казался впавшим в помешательство.

В половине седьмого утра ему доложили о приходе г-на Делона.

Господин Делон прибыл из Дёна с сотней солдат.

Он обнаружил Больничную улицу забаррикадированной, вступил в переговоры с национальными гвардейцами, потребовал разрешения переговорить с королем и добился своего.

Господин Делон рассказал королю, что примчался в Варенн, услышав набат, и что г-н де Буйе, предупрежденный обо всем своим сыном и г-ном де Режкуром, несомненно тоже скоро будет здесь.

Король никак не отзывался на слова г-на Делоне и, казалось, даже не слушал его.

Трижды г-н Делон повторил ему одно и то же и, наконец, спросил почти повелительным тоном:

— Государь, вы не слышите меня?!

— Чего вы от меня хотите, сударь? — спросил король, словно очнувшись от забытья.

— Я спрашиваю, какие приказы мне следует передать господину де Буйе, государь.

— Я больше не даю приказов, сударь, — промолвил король, — я пленник.

— Но все же, государь?

— Пусть он сделает для меня все, что сможет.

Господин Делон удалился, не сумев добиться иного ответа.

Король и в самом деле был пленником.

Набат сделал свое зловещее дело: каждая деревня выслала свой отряд добровольцев; улицы Варенна заполнили четыре или пять тысяч человек.

Около семи часов утра два человека, на взмыленных лошадях прибывшие по Клермонской дороге, с трудом пробились сквозь эту толпу.

Крики народа возвестили королю о новом событии.

Вскоре дверь распахнулась и пропустила офицера национальной гвардии.

Это был Байон, тот самый офицер, который, остановившись передохнуть в Шалоне, отправил нарочного в Сент-Мену.

Уставший, возбужденный, почти обезумевший, без галстука, с ненапудренными волосами он входит в комнату к королю.

— Ах, государь! — кричит он прерывающимся голосом. — Наши жены! Наши дети! В Париже резня! Государь, вы не поедете дальше!.. Интересы государства!..

И, едва не теряя сознание, он падает в кресло.

— Ах, сударь, — восклицает королева, беря его за руку и указывая ему на юную принцессу и дофина, спящих рядом друг с другом на кровати г-на Соса, — а разве я не мать?!

— Что, собственно, происходит, сударь, и что вы имеете мне сообщить? — спрашивает король.

— Государь, указ Национального собрания.

— Ну и где этот указ?

— Он у моего спутника.

— У вашего спутника?

Офицер подает знак открыть дверь.

Один из телохранителей распахивает ее, и в дверном проеме становится виден г-н де Ромёф, который стоит, прислонясь к окну первой комнаты, и плачет.

Опустив глаза, он входит.

Увидев его, королева вздрагивает.

Напомним, что г-н де Ромёф сопровождал Лафайета во время его визита к королю за четверть часа до бегства королевской семьи.

— Как, это вы, сударь?! — восклицает королева. — Никогда бы не поверила!

Господин де Ромёф держал в руке указ Национального собрания.

Король вырвал бумагу у него из рук, пробежал ее глазами и воскликнул:

— Во Франции больше нет короля!

Королева в свой черед взяла указ, прочитала его и вернула королю.

Король перечитал его, а затем положил на кровать, где спали дофин и юная принцесса.

— О нет, нет! — в раздражении и ярости вскричала охваченная ненавистью и гневом королева, сбрасывая бумагу на пол. — Я не хочу, чтобы эта гнусная бумага касалась моих детей и марала их!

— Ваше величество, — обратился к ней Ромёф, — только что вы упрекнули меня в том, что я взялся исполнить эту миссию; но разве не лучше, что свидетелем вашей вспыльчивости оказался я, а не кто-нибудь другой?

И действительно, эта выходка королева вызвала страшный ропот среди присутствующих.

«Я поспешил, — говорит г-н де Шуазёль в своем описании бегства королевской семьи (именно ему мы обязаны всеми этими подробностями), — поднять указ и положил его на стол».

— Тем не менее, сударь, — обращаясь к Ромёфу, произнесла королева, — я препоручаю вам господина де Дама́, господина де Шуазёля и господина де Гогела́, когда мы уедем отсюда.

И в самом деле, королева окончательно поняла, что предстоит уезжать.

Было уже семь часов утра.

Господин де Буйе не появлялся.

Крестьяне из окрестностей Варенна продолжали стекаться к городу, вооруженные ружьями, вилами и косами, и каждый вновь прибывший кричал еще громче, чем те, кто пришел до него:

— В Париж! В Париж!

Карета была полностью запряжена.

Король цеплялся за любое препятствие, считая каждую минуту в ожидании г-на де Буйе.

Однако нужно было решаться.

Король встал первым.

За ним поднялась королева.

Одна из ее горничных, то ли в самом деле, то ли чтобы выиграть время, упала в обморок.

— Пусть меня разрежут на куски, — заявила королева, — но я не уеду без той, что в горе стала мне подругой.

— Ну что ж, хорошо! Оставайтесь, если хотите, — сказал ей какой-то человек из народа, — а я уношу дофина.

Он взял королевское дитя на руки и направился к двери.

Королева вырвала у него дофина и сошла вниз, дрожа от ярости.

Королевская семья совершенно обессилела.

Выйдя на улицу, принцесса Елизавета с ужасом заметила, что половина волос королевы поседела.

Другой половине предстояло поседеть в Консьержери, в течение другой ночи, не менее страшной.

Все сели в карету.

Трое телохранителей забрались на козлы.

Господин де Гогела́ сумел скрыться, бежав по улочке, расположенной позади дома прокурора коммуны.

Господина де Шуазёля и г-на де Дама́ препроводили в городскую тюрьму вместе с г-ном де Ромёфом, который велел запереть себя вместе с пленниками, чтобы более действенно защищать их.

Наконец карета тронулась и поехала, сопровождаемая отрядом национальных гвардейцев под командованием г-на де Синьемона, гусарами г-на де Шуазёля, посланными прикрывать бегство короля, и более чем четырьмя тысячами жителей Варенна и окрестных крестьян, вооруженных ружьями, вилами и косами.

Так что королевская карета не продвинулась дальше дома бакалейщика Соса.

Это и был исторический предел рокового путешествия.

Но что же делал в это время г-н де Буйе?

Обратимся к его воспоминаниям, как прежде обращались к воспоминаниям господ де Валори, де Гогела́ и де Шуазёля, и тогда это станет понятно.

Он находился в Дёне, где провел ночь в смертельной тревоге.

Это был передовой пункт его наблюдательной позиции.

В три часа утра, не получив никаких известий, он вернулся в Стене.

В Стене он находился в центре своих войск и мог действовать решительнее, располагая бо́льшим числом солдат.

С четырех до пяти часов утра к нему один за другим прибыли г-н Рёриг, г-н де Режкур и г-н де Буйе-сын.

И тогда он узнал все.

Однако г-н де Буйе был не слишком уверен в своих людях.

Он был окружен дурными, по его словам, городами, то есть патриотически настроенными; ему угрожали Мец, Верден, Стене.

И Дён он покинул главным образом потому, что опасался Стене.

Королевский немецкий полк оставался единственным, на который можно было рассчитывать.

Однако следовало распалить его до предела.

Господин де Буйе и его сын Луи горячо взялись за это.

Бутылка вина и луидор каждому солдату сделали свое дело.

Однако полку потребовалось еще два часа, чтобы вооружиться и выступить.

Наконец он выступил, но было уже семь часов утра!

За два часа полк проделал восемь льё, отделявших его от Варенна.

По пути солдаты встречают гусара.

— Что нового? — спрашивает его г-н де Буйе.

— Король арестован.

— Это мы знаем; что еще?

— В этот час король выезжает из Варенна.

— И куда он направляется?

— В Париж.

Буйе не тратит времени на ответ.

Он вонзает шпоры в бока своей лошади.

Полк следует за ним.

Как сказано в протоколе, полк, словно вихрь, на глазах у жителей Варенна промчался через виноградники.

Король выехал из Варенна за час до прибытия полка.

Нельзя терять ни минуты: Больничная улица забаррикадирована, мост забаррикадирован; следует обогнуть город, перейти реку вброд у Бушери и занять позицию на Клермонской дороге, чтобы остановить эскорт короля.

Так они и сделали.

Река форсирована.

Еще триста шагов, и они будут на дороге.

Но путь им преграждает мельничный канал.

Шесть футов глубины! Непреодолимые склоны!

Пришлось остановиться и вернуться назад.

Прочтите, что говорит молодой Луи де Буйе в своем описании этих событий:

«Мы вклинивались с нашим небольшим отрядом в ополчившуюся против нас Францию».

На мгновение у г-на де Буйе возникает мысль обогнуть город с противоположной стороны, перейти реку у брода Святого Гангульфа, въехать на улицу Сен-Жан, пересечь Варенн и атаковать эскорт с тыла.

Но драгуны выбились из сил, лошади спотыкаются на каждом шагу, а ведь нужно еще сражаться, чтобы пробиться через Варенн и добраться до короля.

В эту минуту пришло известие, что наперерез им идут солдаты верденского гарнизона, вооруженные пушкой.

Веры в успех не было.

Стало понятно, что все потеряно.

Рыдая от ярости, г-н де Буйе вложил саблю в ножны и дал приказ отступить.

Жители верхнего города наблюдали, как г-н де Буйе и его солдаты еще целый час простояли на месте, не в силах решиться уйти.

Наконец они двинулись по дороге на Дён и скрылись по другую сторону холма.

Больше их не видели.

Король продолжил свой путь.

Свой крестный путь!

X

Из Сент-Мену, по-прежнему изучая шаг за шагом эту дорогу, мы выехали в десять часов утра.

Уже через полчаса мы были на вершине косогора.

Именно здесь, у деревни Ла-Гранж-о-Буа, где начинается Аргоннский лес, находится теснина, защищать которую годом позднее, в июне 1792 года, было поручено Дюмурье.

По обе стороны дороги еще можно увидеть места, где стояли батареи, которые вели перекрестный огонь.

Однако для этого, разумеется, нужно следовать старой дорогой.

Посмотрим, дорогой Виктор, посмотрим, великий художник, что вы думаете об этом пейзаже.

Я открываю книгу и читаю:

«Перед тем как приехать в довольно крупный городок Клермон, вы проезжаете по восхитительной долине, где встречаются границы департаментов Марна и Мёза. Склон этой долины волшебен. Дорога теряется между двух холмов, и вначале вы не видите перед собой ничего, кроме зеленой бездны. Затем дорога поворачивает, и взгляду открывается вся долина. Обширное кольцо холмов; посередине красивая деревня, по виду почти итальянская, настолько плоские крыши у ее домов; слева и справа от нее несколько других деревень на поросших лесом грядах; колокольни в дымке, которые выдают присутствие других деревушек, укрывшихся в складках долины, словно в платье зеленого бархата; огромные луга, где пасутся большие стада быков, и через все это весело протекает красивая и быстрая река».

Все именно так, и мне нет нужды давать другое описание, настолько совершенно это.

Деревня с плоскими крышами домов — это Лез-Идет.

Как раз за этой деревней Гийому пришлось свернуть и поехать лесом.

Но, придерживаясь новой дороги, вы теряете его след.

Нужно следовать по старой дороге, где теперь можно передвигаться лишь пешком, ибо, пребывая сегодня в заброшенном состоянии, она сплошь перерезана оврагами и рытвинами.

Наконец мы прибыли в Клермон.

Лошади нужно было передохнуть; мы остановились в каком-то кабачке, справа от дороги, примерно посередине деревни.

Пожилая женщина, содержавшая это заведение, провела нас в небольшую комнату справа от кухни; ее украшал групповой портрет всей семьи Орлеанов, по левую сторону которого висел портрет принца Евгения, а по правую — портрет Понятовского: две темные рамки и известные всем гравюры.

И потому, зная этих персонажей и понимая, что искусство здесь ни при чем, я уделил королевским и княжеским портретам лишь весьма поверхностное внимание.

Но совсем иначе обстояло дело с двумя очаровательными небольшими медальонами продолговатой формы, помещенными по обе стороны камина: на одном была изображена юная девушка, на другом — молодой человек, оба в нарядах, относящихся к 93 году, не очень живописных, быть может, но весьма характерных.

Живопись, хотя и несколько расплывчатая, обладала определенной оригинальностью, и было понятно, что это работа если и не мастера, то, по крайней мере, человека, владевшего кистью.

Я подозвал хозяйку и поинтересовался у нее, что это за два портрета.

— Это портреты местной красавицы и ее жениха, — сказала она.

Я спросил ее, кто такая местная красавица, и вот что услышал в ответ.

Шестьдесят пять лет тому назад эта девушка была, очевидно, самой красивой особой в Клермоне, и потому ее называли местной красавицей.

Звали ее Анжелика Лефевр.

Ее жених был комиссаром Республики; он часто проезжал на почтовых через Клермон, увидел Анжелику Лефевр и влюбился в нее.

Его звали Сюльпис Югенен.

Однажды девушка исчезла.

Комиссар Республики увез ее с собой.

Там — именно так хозяйка обозначала Париж — они поженились, после чего, молодые, богатые и счастливые, вернулись в Клермон.

И тогда они построили себе замок чуть выше брода; но, философски добавила хозяйка, удача не навсегда попадает вам в руки, и однажды прошел слух, что они разорились и все их имущество будет продано.

И действительно, вся мебель и замок были проданы.

Девушка вернулась к родителям, а молодой человек возвратился в Париж, чтобы найти себе должность.

Но однажды все увидели, что местная красавица — хоть она и вышла замуж, ее продолжали так называть — облачилась в черное.

Ее муж умер от кровоизлияния.

Всю оставшуюся жизнь она носила траур.

Наконец в 1815 году она умерла в свой черед от злокачественной лихорадки.

— На втором этаже, — сказала мне хозяйка, — есть картина, изображающая их вместе, и не только картина, но еще и гравюра.

Я поднялся на второй этаж.

Картина восхитительно передает дух той эпохи.

Влюбленные прогуливаются в лесу и, остановившись на мгновение, льнут друг к другу и с любовью глядят друг на друга.

Нимфы, которые выходят из-под земли, взирают на них, прячась среди деревьев, и, кажется, завидуют их счастью.

Если бы у ног Сюльписа Югенена не лежала его шляпа, украшенная большой трехцветной кокардой, можно было бы подумать, что это Вертер прогуливается с Шарлоттой.

Гравюра и картина были созданы мадемуазель Жерар.

Всю жизнь двух этих очаровательных людей передают два слова, как ее передают два этих медальона.

Они любили друг друга.

Трудно поверить, какой огромный интерес вызвала у меня эта незамысловатая история, в которой нет ничего особенно интересного.

Однако лица их были настолько полны любовью, что в сравнении с историей их жизни роман их сердец должен был быть восхитительным.

Если вы прочтете эти строки и сделаете остановку в здешней почтовой конторе, попросите показать вам два этих портрета.

На выезде из Клермона наша лошадь, которую кучер несколько заездил, воспользовалась как предлогом крутизной спуска, чтобы свалиться и свалить нас вместе с собой.

Мы самостоятельно выпутались из этого положения и тотчас встали на ноги.

Что же касается лошади, то она не шевелилась.

На какую-то минуту Бокаж и я были одурачены ею и подумали, что у нее апоплексический удар.

Я предложил пустить ей кровь.

Однако наш возница, более приученный к ее капризам, полечил ее ударами кнута.

Лечение подействовало: наш Буцефал поднялся, покорно вернулся в оглобли и рысцой продолжил путь к Варенну.

Около четырех часов пополудни мы подъехали к окраине города.

Все, что можно было знать о местности, никогда не видя ее, я знал; но, как и все, я был введен в заблуждение относительно места ареста Людовика XVI; все без исключения историки говорят, что он был арестован у гостиницы «Великий монарх».

Так что я велел нашему вознице отвезти нас в гостинцу «Великий монарх».

И он повез нас туда.

Я узнал мост, узнал реку и прибыл в гостиницу «Великий монарх», пребывая в убеждении, что именно там произошел арест.

Однако зрелище широкой площади, на которую выходили окна гостиницы, ввергло меня в сомнение.

Я ведь прочел у Гюго — а мне известна точность моего Гюго как художника — я ведь прочел, повторяю, у Гюго:

«Сегодня я проезжаю через маленькую площадь Варенна, имеющую форму ножа гильотины».

Однако площадь, находившаяся у меня перед глазами, была не маленькой, а большой, не треугольной, а квадратной.

Я позвал хозяйку гостиницы, г-жу Готье.

— Сударыня, — обратился я к ней, — пожалуйста, скажите мне, где тут дом господина Соса?

— О, вы, как и прочие, ошиблись площадью.

— Но разве Людовик Шестнадцатый был арестован не напротив гостиницы «Великий монарх»?

— Нет, он был арестован напротив гостиницы «Золотая рука», в верхнем городе, рядом с площадью Латри.

— Выходит, Людовик Шестнадцатый не переехал через мост?

— Ну да, сударь; в городе он дальше дома прокурора коммуны не проехал; если бы ему удалось добраться до моста, он спасся бы, поскольку оказался бы среди гусаров.

Так оно и было в действительности.

— Но ведь все историки, — упорствовал я, — говорят, что Людовик Шестнадцатый был арестован у гостиницы «Великий монарх».

— Они ошибаются: здесь его ждали. Будучи ребенком, я часто слышала разговоры, что неделю подряд для него держали полностью готовый ужин. Но если вы хотите увидеть место, где он был арестован, то поднимитесь в верхний город.

Мы перешли через мост.

Поднявшись до улицы Птичьего двора, мы оказались, наконец, на маленькой площади, имеющей форму ножа гильотины.

И вот здесь я уже сориентировался.

Тем не менее мне был нужен чичероне.

Я вошел в мэрию.

Мне посчастливилось наткнуться на архивариуса; я назвал себя, и он согласился предоставить себя в мое распоряжение.

В таком городе, как Париж, среди такого населения, как парижское, никакое событие, сколь бы важным оно ни было, не оставляет следа.

С событиями, происходящими в Париже, все обстоит как с морскими волнами: одни теснят других.

Но в маленьком провинциальном городке вроде Клермона, вроде Сент-Мену, вроде Варенна все обстоит иначе.

В особенности это касается Варенна.

Никто ни слова не говорил о Варение до 21 июня 1791 года.

Но уже 22 июня он вошел в повестку дня всего мира.

Вся Европа устремила на него взор.

Двенадцать часов Варенн жил лихорадочной жизнью.

В течение этих двенадцати часов в его стенах свершилось великое событие.

С того дня любой, кто рождается в Варение, смотрит вспять и живет, устремив взор на это великое событие.

Вы можете начать расспрашивать самого последнего жителя Варенна, и окажется, что он знает историю этих двенадцати часов лучше самого сведущего историка.

Среди глубокого мрака провинции здесь двенадцать часов пылал свет, какой приносит с собой гроза и отбрасывает пожар; все, что было озарено в течение этого времени — поступки, слова, события, — осталось в умах людей столь же памятным, как если бы это происходило накануне.

И, что бы ни случилось, оно навсегда таким и останется, ибо никакое событие подобной важности не сотрет его.

Вообразите, что Варенн погребла лава, как Геркуланум, или пепел, как Помпеи, но и тогда самым важным днем Варенна не будет день его гибели.

Самым важным днем Варенна навсегда останется 22 июня 1791 года, день, когда Людовик XVI был арестован напротив гостиницы «Золотая рука» почтмейстером Друэ.

Вот почему наш архивариус так превосходно справился со своими обязанностями чичероне.

С ним ничто не осталось для нас неясным; площадь восстановила свою первоначальную форму, снесенная церковь вновь отстроилась, проездная арка, ныне не существующая, снова замкнула свой свод; дом бакалейщика Соса, отступивший назад на один метр тридцать сантиметров, вернулся на прежнюю линию — и тогда я понял все то, что мне никак не удавалось понять у г-на Тьера.

Вот что говорит историк Революции об этом единственном событии в жизни Варенна; вы увидите сейчас ошибки, которые мы у него обнаружили.

Не окажется ли, случаем, его сочинение, притязающее быть безупречным, и в остальном столь же неточным, сколь посредственно оно написано?

«Варенн построен на берегу узкой, но глубокой реки; в карауле там стоял отряд гусар, но офицер, видя, что армейская казна, о которой ему сообщили, не прибывает, распустил своих солдат по квартирам. Наконец карета прибывает и переезжает мост.[17]

Едва карета въехала под проездную арку,[18] стоявшую на ее пути, Друэ с помощью другого человека останавливает лошадей. "Ваш паспорт!" — кричит он и одновременно угрожает путешественникам ружьем, если они проявят упорство и продолжат ехать дальше. Путешественники подчиняются приказу и подают паспорт. Друэ хватает паспорт, но при этом говорит, что изучать его надлежит прокурору коммуны, и королевскую семью препровождают в дом этого прокурора, носящего имя Сосс».[19]

Насколько же мы, романисты, точнее историков!

Так что это Гюго помогает мне исправить Лакретеля, Ламартина и Тьера.

Однако больше всего я хотел иметь план города.

Мы вернулись в мэрию, и мне показали план.

Он относился к 1812 году.

Это было совсем не то, что мне требовалось; мне нужен был план, предшествующий 1791 году.

Наш чичероне задумался.

Затем, хлопнув себя по лбу, он воскликнул:

— Я придумал, как вам помочь; идемте со мной.

Если я преследую какую-нибудь цель, меня нисколько не тревожит то беспокойство, какое я причиняю другим; главное, осуществить свой замысел.

Наш архивариус постучал в дверь.

— Господин Карре де Мальберг дома? — спросил он.

— Да, однако он наверху, наводит порядок у себя в кабинете.

— Скажите ему, что господин Александр Дюма хочет поговорить с ним, и попросите его спуститься.

Я позволил чичероне не только делать все, но и говорить все.

Услышав мое имя, г-жа де Мальберг вышла из комнаты и пригласила меня войти в гостиную.

Спустя несколько минут на лестнице послышались торопливые шаги.

Это спускался вниз г-н де Мальберг.

Почему меня должны мучить сомнения при виде того, как все добры, сердечны и услужливы по отношению ко мне?

Я собираюсь просить об услуге, а меня принимают так, как если бы я пришел оказать ее.

У г-на Карре де Мальберга был план города Варенна, сделанный его отцом в 1772 году.

Я попросил у него разрешения срисовать этот план. Однако г-н Карре де Мальберг поступил иначе и, вместо того чтобы дать мне такое разрешение, дал мне план.

Мне недоставало еще двух протоколов об аресте короля: первый датирован 23 июня, второй — 27 июня; я хотел скопировать их в мэрии, но сделать это для меня взялся архивариус.

Так что нам оставалось лишь вернуться в гостиницу «Великий монарх» и пообедать.

Вот что говорит по поводу гостиницы «Великий монарх» Гюго:

«Возможно, Людовик XVI остановился у гостиницы "Великий монарх" и на ее вывеске с изображением короля увидел самого себя. Несчастный великий монарх!»

И в самом деле, хозяева гостиницы «Великий монарх» имели привычку тратиться на новый портрет в каждое новое царствование; те, кто жил при Людовике XIV, царствовавшем семьдесят один год, те, кто жил при Людовике XV, царствовавшем пятьдесят четыре года, и те, кто жил при Людовике XVI, царствовавшем девятнадцать лет, еще как-то справлялись с этим.

Затруднения начались в годы Республики и Директории, прекратившись ненадолго с восшествием на трон Наполеона I.

В 1814 году пришлось нарисовать вместо него Людовика XVIII.

В 1815 году — снова изобразить Наполеона.

Три месяца спустя — соскоблить его изображение и снова намалевать Людовика XVIII.

Затем — Карла X.

Затем — Луи Филиппа.

Изображение Луи Филиппа было последним на вывеске гостиницы «Великий монарх».

Во время революции 1848 года солдаты какого-то инженерного полка, увидев портрет Луи Филиппа, на протяжении восемнадцати лет исправно платившего им жалованье монетой со своим изображением, рассвирепели, схватили банку с прусской лазурью и закрасили вывеску.

С того времени г-жа Готье, женщина здравомыслящая, держит свою вывеску закрашенной.

Гостиница остается гостиницей «Великий монарх», но без монарха.

Не знаю, обладала ли хозяйка, владевшая гостиницей «Великий монарх» в 1791 году, такими же кулинарными талантами, как г-жа Готье, но если допустить такое, то Людовик XVI, известный гурман, должен был сожалеть о тех семи ужинах, которые здесь для него приготовили и которые пропали понапрасну.

Мой дорогой Виктор, вы, кто ровно семнадцать лет тому назад, день в день, жил в гостинице «Великий монарх», кто обращал внимание на все, даже на дату постройки церковной колокольни, и отметил, что колокольня на главной площади Варенна, датируемая 1776 годом, на два года старше дочери короля, не обратили внимания на двух маленьких девочек, носившихся в ту пору у ваших ног; старшей было тогда пять лет, а младшей — два года, те самые два года, что составляли разницу в возрасте колокольни и возрасте дочери короля; вы не обратили на них внимания и не говорите о них ни слова.

Вернитесь в Варенн сегодня.

Эти девочки выросли и стали очаровательными особами, одну из которых зовут Роза, а другую — Клеменция; вернитесь сюда, и подавая вам, залившись румянцем, блюда г-жи Готье, они скажут вам то, что сказали мне:

— Ах, сударь, нас так бранили из-за вас!

И тогда г-жа Готье объяснит вам, что две ее дочери похищали свечи из запасов матери, чтобы читать, укрывшись в своей комнате, стихотворения г-на Виктора Гюго и романы г-на Александра Дюма.

Как вы понимаете, я не стал бранить их за это преступление.

Я поцеловал их: один раз за вас, один раз за себя.

Одним из прекраснейших дней моей жизни, дорогой Виктор, станет тот, когда вы напишете мне, что поступили так же.

Один из безусловно лучших ужинов, какие мне удалось отведать за последнее время, подошел к концу, когда я получил письмо от местного кюре.

Он спрашивал меня, не будет ли бестактностью с его стороны, если он вместе со своим викарием нанесет мне визит.

Я немедленно ответил ему, что это мне надлежит утруждать себя ради него, а не ему ради меня.

Спустя несколько минут я пересек площадь и оказался в его доме.

Я вошел туда в половине восьмого вечера, а вышел оттуда в час ночи, и, что любопытно, на протяжении этих пяти с половиной часов мы разговаривали об истории и богословии.

Я благодарю господина кюре за превосходный вечер, проведенный мною в его доме.

В час ночи мы снова сели в карету и покинули город.

У меня есть три совета для тех, кто приедет в Варенн после меня:

остановиться у г-жи Готье, в гостинице «Великий монарх»;

побеседовать с местным кюре и его викарием;

и на обратном пути проехать при дивном лунном свете через Аргоннский лес.

Если при этом они смогут заполучить Поля Бокажа в качестве спутника, я обещаю им, что это не испортит поездку.

XI

Отметим еще одну ошибку г-на Тьера.

«Возвращение короля в Париж было долгим, — говорит он, — поскольку карета ехала шагом, следуя за шедшими пешком национальными гвардейцами. Оно длилось неделю».

Оно длилось три дня, а не неделю.

Чтобы убедиться в этом, г-ну Тьеру нужно было всего лишь сделать то, что делаем теперь мы — прочитать и скопировать запись из дорожного дневника короля, который написал его собственной рукой:

«СРЕДА 22-го. Отъезд из Варенна в пять или шесть часов утра. Завтракал в Сент-Мену. В десять часов вечера прибыл в Шалон, там ужинал и ночевал в бывшем дворце интендантства.

ЧЕТВЕРГ 23-го. В половине двенадцатого мессу прервали, чтобы ускорить отъезд. Завтракал в Шалоне. Обедал в Эперне. Встретил комиссаров Национального собрания возле Пор-а-Бенсона. Прибыл в одиннадцать часов в Дорман; там ужинал. Спал три часа в кресле.

ПЯТНИЦА 24-го. Отъезд из Дормана в половине восьмого. Обедал в Ла-Ферте-су-Жуар. Прибыл в десять часов в Мо. Ужинал и ночевал в резиденции епископа.

Суббота 25-го. Отъезд из Мо в половине седьмого утра. Прибыл в Париж в восемь часов вечера, следуя без остановок».

Если история, делающая вид, что презирает все красочное, не заботится о том, чтобы приводить точные даты, то, спрашивается, какая польза от истории? Сама по себе хронология мало что значит, но неверная хронология не значит ничего.

Ничего важного по пути из Варенна в Сент-Мену не произошло: страшная подавленность у достославных пленников, только и всего.

Сент-Мену был переполнен народом; национальные гвардейцы стекались в город со всех сторон; из Шалона они прибыли или на почтовых, или в личных экипажах, или в крестьянских повозках.

Наплыв иногородних жителей был столь значителен, что какое-то время в Сент-Мену опасались нехватки продовольствия.

Гонцы, следовавшие один за другим, извещали о скором прибытии королевской семьи.

Тем временем мэр и члены муниципального совета вышли навстречу ей к мосту через Эну, расположенному в конце улицы Лесных ворот.

Один из членов муниципалитета воспользовался обстоятельствами и произнес перед королем целую речь о тревогах, которые породило во Франции его бегство.

Отвечая ему, Людовик XVI удовольствовался словами: — Я никогда не имел намерения покидать мое королевство.

Кареты прибыли около десяти или одиннадцати часов.

От предместья до ратуши образовалась двойная шпалера вооруженных людей, которые расступались, по мере того как кареты приближались.

Скопление народа было столь велико, что потребовалось более получаса для того, чтобы продвинуться вперед на пятьсот шагов.

Примерно в половине двенадцатого король поднялся по ступеням ратуши.

Платье его было покрыто пылью, а лицо сильно осунулось.

Королева, одетая в черное, держала дофина за руку.

Людовик XVI и дети проголодались.

Что же касается королевы, то, точно так же, как она не нуждалась в сне, у нее, казалось, не было потребности в пище.

Завтрак был приготовлен стараниями муниципального совета.

Но, поскольку с его подачей запаздывали, жандарм Лапуэнт — тот самый, кто вместе с Леге помчался на помощь Друэ, когда распространилась ложная тревога о нависшей над ним угрозе, — так вот, жандарм Лапуэнт принес в своей шляпе вишен принцессе Марии Терезе.

Королевская семья нуждалась в отдыхе.

Мэр, г-н Дюпен де Даммартен, предложил ей гостеприимство в своем доме, и король принял это приглашение.

Однако мэр заметил королю, что, возможно, будет лучше, если он, королева и дофин покажутся народу.

Король первым подошел к окну; потом в нем появилась, в свой черед, королева, державшая на руках дофина.

Окно, в котором они показались, единственное на балконе ратуши, было слишком узким для того, чтобы они появились в нем вместе одновременно.

После этого член муниципалитета отважился объявить народу, что, поскольку король сильно устал, его величество намеревается оказать жителям Сент-Мену честь и заночевать в стенах их города.

Кареты уже поставили в сараи, когда национальные гвардейцы из соседних городов и деревень, заполнившие постоялые дворы и кабачки, сбежались на городскую площадь, кляня аристократов и предателей, и во весь голос потребовали незамедлительного отъезда короля, которого оставляют поблизости от границы лишь для того, чтобы враг мог похитить его.

И потому они требовали отъезда короля.

Услышав крики, король осведомился о причине шума и, выяснив ее, сказал:

— Ну что ж, хорошо! Едем.

Королева восприняла сложившееся положение не столь философски.

Старик по имени Шалье уверял меня, что он своими ушами слышал, как королева сказала своему сыну, указывая ему на национальных гвардейцев:

— Видишь этих синих уродов? Это они хотят, чтобы мы уехали.

Вряд ли надо говорить, что национальные гвардейцы носили синие мундиры.

Вряд ли надо говорить также, что я не ручаюсь за эти слова.

Некий старик сказал мне, что слышал их, только и всего; я назвал его.

Впрочем, подобное язвительное высказывание вполне соответствовало характеру королевы.

Когда королевская семья пересекала один из залов ратуши, в который выходит окошко часовни, где заключенные слушают мессу, королева, заметив их у решетки, раздала им пять луидоров, а король — десять.

В три часа дня кареты выехали в сторону Шалона.

Король, не скрывавшийся более под личиной камердинера, занимал в карете главное место.

Трое курьеров сидели на козлах.

Излагая все эти события, я следую рассказу г-на Кл. Бюиретта, видевшего их собственными глазами.

Ни единый крик «Да здравствует король!» не звучал ни в момент приезда короля, ни в момент его отъезда.

Слышались лишь слова:

— Да здравствует нация! Да здравствуют патриоты!

Мы приступаем сейчас к рассказу о событии, которое излагают по-разному: речь идет о смерти г-на де Дампьера, графа де Ана.

Полагаю, что нам удалось собрать самые точные сведения на этот счет.

Вот как все произошло.

Утром, часов в девять или десять, граф де Ан приехал в Сент-Мену и явился в дом, где жила семья г-на Матьё.

Он пребывал в отчаянии.

— Король только что арестован в Варение, — сказал он. — Мы все погибли! Но король узнает, что у него еще осталось несколько верных подданных.

Он приехал в Сент-Мену на верховой лошади, с пистолетами в седельных кобурах и с небольшим ружьем за плечами.

Он был одет в светло-коричневый кафтан с лацканами и отворотами на фалдах, украшенными золотым галуном.

На нем были серые панталоны, высокие мягкие нелакированные сапоги, белый жилет и треугольная шляпа, обшитая, как и кафтан, золотым галуном.

В момент отъезда короля он сидел верхом на лошади, словно часовой, на углу Ратушной площади и Водопойной улицы.

Когда берлина проезжала там, он взял на караул перед августейшими пленниками.

Король ответил на его приветствие.

Тогда г-н де Дампьер пустил лошадь в галоп, скрылся из виду в Водопойной улице и помчался кружным путем, чтобы опередить королевскую карету, а затем остановился на другой площади, вблизи бульвара, встав там так же, как прежде стоял на углу Водопойной улицы, и снова взял на караул.

Король поприветствовал его во второй раз.

И тогда, пустив лошадь сквозь толпу, он попытался подъехать к берлине.

С огромными усилиями ему это удалось.

Это произошло в тот момент, когда кареты шагом взбирались в гору в предместье Флорьон.

Он заговорил с королем, назвал ему свое имя, титулы и звания и сообщил, что женат на мадемуазель де Сегюр, родственнице министра де Сегюра и племяннице г-на д’Аллонвиля.

Понятно, что в том состоянии страха и ожесточения, в каком пребывали все умы, со стороны национальных гвардейцев было огромной уступкой даровать безнаказанность г-ну де Дампьеру, взявшему на караул перед королем.

Последовавший затем разговор между ними показался всем провокацией.

Тем не менее г-н де Дампьер, достаточно мягко отстраненный от кареты, смог во второй раз удалиться и скрыться из глаз.

Кортеж выехал из города и приблизился к спуску на Даммартен-ла-Планшетт.

На выезде из города г-н де Дампьер появился снова.

Он ехал вдоль правой стороны дороги, не отставая от королевских карет и беспрестанно подавая королю какие-то знаки.

Эти знаки в конце концов возбудили подозрение.

Все сочли, что во время короткого обмена слов, происходившего у дверцы королевской кареты, речь шла о плане похищения короля, и окружили берлину плотным кольцом, не давая г-ну де Дампьеру приблизиться к ней во второй раз.

Тем не менее г-н де Дампьер пытался сделать это, проявляя упорство, породившее ропот и угрозы.

Однако на сей раз его упорство не возымело успеха.

Видя, что все его усилия бесполезны, г-н де Дампьер решил закончить их бравадой.

Спустившись к Ла-Гревери, он воскликнул «Да здравствует король!», выстрелил в воздух и пустил лошадь в галоп.

В полукилометре от дороги находился лес; все подумали, что в этом лесу устроили засаду войска и выстрел служит для них сигналом.

Пять или шесть человек бросились в погоню за г-ном де Дампьером; одновременно раздалось с десяток выстрелов, но пули его не задели.

Господин де Дампьер по-прежнему мчался вперед, в знак своего торжества потрясая ружьем.

Но, перепрыгнув через канаву, его лошадь споткнулась и упала.

Господин де Дампьер выпустил из рук ружье, и оно скатилось в канаву; тем не менее с помощью поводьев и шпор он заставил лошадь подняться и галопом поскакал дальше.

В этот момент раздался одиночный выстрел.

Стрелял крестьянин, сидевший на гусарской лошади, которую он захватил накануне.

Нетрудно было видеть, что на сей раз г-н де Дампьер ранен: он откинулся на круп лошади, взвившейся на дыбы.

И тогда, через какое-то мгновение, у небольшого моста Святой Екатерины, на берегу канавы, вода которой течет под этим мостом, в ста метрах от дороги, с быстротой молнии разыгралась чудовищная сцена!

Крестьянин, которого сопровождали человек сорок, подъехал к графу де Ану, нанес ему удар саблей и выбил его из седла.

Потом разглядеть что-либо было уже невозможно.

Однако послышалось десятка два выстрелов.

Господина де Дампьера расстреляли в упор.

Нам не приходится упрекать г-на Тьера в искажении обстоятельств этого убийства: хотя оно является немаловажным событием, он не говорит о нем ни слова.

Господин Бертран де Мольвиль говорит о нем, но со своей обычной предвзятостью. Вот что сказано в его «Мемуарах»:

«Один старый шампанский дворянин, г-н де Дампьер, случайно оказавшийся на Шалонской дороге в тот момент, когда там проезжала королевская семья, решил приблизиться к карете и попытался пробиться сквозь окружавшую ее бешеную толпу. Он был без оружия и просто хотел глазами выразить их величествам чувства своей преданности и своей скорби. Это желание, столь естественное и столь трогательное, стоило ему жизни. Он был зверски убит на глазах у короля, под крики "Да здравствует нация!"».

Здесь ошибки встречаются не как у г-на Тьера, на каждой странице, а в каждой строчке, в каждом слове.

Господин де Дампьер вовсе не случайно оказался на Шалонской дороге, ведь еще в девять часов утра он был в доме г-на Матьё, открыто заявляя о своей преданности королю.

Господин Матьё еще жив и удостоверяет сказанное.

Господин де Дампьер был там не случайно, ведь он ждал короля, стоя на углу Водопойной улицы, а после этого отправился ждать его снова на площади вблизи бульвара.

Он не просто хотел глазами выразить их величествам чувства своей преданности и своей скорби, ведь ему удалось добраться до кареты, поговорить с королем и назвать ему себя.

Он не был безоружным, ведь в его седельных кобурах нашли пистолеты.

Таким образом, вопрос сводится к следующему: стрелял г-н де Дампьер или нет?

Господин Бюиретт, историк города Сент-Мену, все симпатии которого на стороне роялистов, рассказывает об этом ружейном выстреле как о факте и, чтобы не оставлять ни у кого сомнения, говорит:

«Я излагаю таким, каким оно было в действительности, это печальное событие, очевидцем которого я стал: quaeque ipse miserrima vidi».[20]

Послушайте теперь г-на де Лакретеля.

«Некий дворянин, — говорит он, — живший в замке поблизости от дороги, граф де Дампьер, не мог вынести ужаса этого зрелища и совладать с неодолимым желанием показать королю, что осталось еще несколько преданных ему французов. Верхом на лошади он пробивается сквозь толпу, приближается к карете короля и испрашивает у него милости поцеловать ему руку; в ту же минуту этот благородный француз падает, изрешеченный пулями; его мертвое тело калечат вилами и косами, и его кровь обрызгивает карету короля».

Мизансцена, возможно, и хороша, но факты изложены неверно.

Вы, несомненно, полагаете, что нельзя отступить от правды дальше, чем это делает г-н де Лакретель?

Да ладно, разве у нас нет аббата Жоржеля?

Прежде всего, у аббата де Жоржеля графа де Дампьера убивают в Варение и свидетелями этого убийства становятся комиссары Национального собрания, которые на самом деле доехали лишь до Пор-а-Бенсона, расположенного в тридцати льё от Варенна.

Данный факт ввергает достойного аббата в политико-философические рассуждения, исполненные высочайшего краснословия.

«Вот до какой степени унижения заставили склониться головы августейших особ! — восклицает он. — Виконт де Дампьер, примчавшийся в Варенн, чтобы выказать королю свое почтение и свою скорбь, был заколот кинжалом на глазах у монарха в ту секунду, когда он с глазами, полными слез, приблизился к карете и намеревался поцеловать руку, которую чувствительный Людовик XVI протянул ему. Тело достойного офицера было растоптано копытами лошадей. Барнав, не испытывая ни малейшего волнения, велел кортежу двигаться дальше, свалив вину за это несчастье на неосторожность виконта, который, вопреки запрету, упорно стремился прорваться сквозь охрану, чтобы приблизиться к карете короля… Воистину жестокая душа этого Барнава никогда не изменяет себе!»

Вскоре мы увидим, где Барнав встретился с королем и какие доказательства жестокости своей души явил молодой трибун.

Впрочем, даже Мишле, человек строгих правил, историк, сочинения которого зиждутся на доказательствах, впадает в ошибку.

Вот его рассказ, как всегда яркий и живой, но в главном отступающий от истины:

«При возвращении из Варенна был убит лишь один человек, некий кавалер ордена Святого Людовика, который, восседая на коне, словно святой Георгий, отважно гарцевал у дверцы кареты посреди пеших людей и теми почестями, какие он отдавал королю, опровергал приговор, вынесенный королю народом. Адъютант был вынужден просить его удалиться, но было слишком поздно! Этот человек попытался выбраться из толпы, сдерживая шаг своего коня; потом, видя, что его окружили со всех сторон, он пришпорил коня и поскакал напрямик через поле. В него стали стрелять; он ответил тем же. Залп из сорока ружей сразил его. На несколько минут он исчез из виду, окруженный группой людей; они отрезали ему голову. Эту окровавленную голову бесчеловечно поднесли к дверце кареты; с большим трудом удалось добиться, чтобы эти дикари несли сей ужасный предмет вдали от глаз королевской семьи».

Господин Кл. Бюиретт не только ничего не говорит о том, что голова убитого была отрезана, но и, в одном из примечаний к своему историческому сочинению (примечание № 4), приводит доказательство обратного.

Вот это примечание:

«Господин граф де Дампьер-сын, который был совсем юным во время зловещего события, только что описанного мною, а сегодня является генерал-майором и заместителем командира телохранителей Месье,[21] графа д’Артуа, в апреле 1821 года добился от властей разрешения произвести на кладбище Шодфонтена эксгумацию тела отца, чтобы захоронить его останки в деревне Ан, в родовом склепе.

Эксгумация состоялась 17 октября в шесть часов утра в присутствии г-на де Дампьера, приходского кюре г-на Тьерри, врача г-на Буко, мэра коммуны г-на Руйе, а также сьеров Бюро, Гужона, Соке и Матье; в прошлом эти четверо служили у г-на де Дампьера-отца, а в 1791 году присутствовали на его похоронах. Место захоронения г-на де Дампьера было указано ими, а также несколькими бывшими жителями деревни; при вскрытии могилы были обнаружены остатки дубового гроба, того, о каком сообщили четверо вышеуказанных свидетелей; в гробу находился скелет, на котором, осматривая его, врач обнаружил следы многочисленных переломов костей, вызванных выстрелами. Эти переломы отчетливо просматривались на теменной кости, на затылке, на челюсти, на грудной кости и на лопатках; были также обнаружены кусочки меди, вонзившиеся в бедро; никто не сомневался, что эти кусочки металла — остатки часов, разбитых на теле г-на де Дампьера при его убийстве.

Когда сын убедился, что этот скелет действительно является останками его отца, он велел переложить их в новый гроб, сделанный из тополя. Гроб поставили в церкви, а наутро вынесли и доставили в Ан, где захоронили в склепе церкви этого селения».

Если бы голову отрезали, ее не было бы на скелете, и, разумеется, хирург, удостоверивший костные переломы, удостоверил бы и отсутствие головы.

Если даже предположить, что голову потом приставили к скелету, то хирург, по крайней мере, удостоверил бы рассечение позвоночного столба.

Кстати говоря, г-н Матьё и г-н Никез, очевидцы этих событий, сообщившие мне самые точные их подробности, которые они хранили в своей памяти две трети столетия и которые я привожу здесь, в один голос заверили меня, что голову убитому никто не отрезал.

Впрочем, еще одна не менее примечательная деталь, которую удостоверяет первый протокол погребения, заключается в том, что убийцы г-на де Дампьера, придя в деревню Даммартен-ла-Планшетт, чуть было не перерезали друг другу глотки, споря, кому достанутся лошадь и оружие убитого, но оставили на трупе пятьдесят луидоров, лежавших в седельной кобуре графа, и золотую цепочку от его часов.

Сами часы были вдребезги разбиты пулей.

Наконец, вот еще одно свидетельство против того, что графу отрезали голову, гораздо более определенное.

Господин Бюиретт, помогавший поднимать труп, говорит:

«Тело графа оказалось изрешечено пулями и штыковыми ранами. Лицо, еще залитое почерневшей от пороха кровью и изуродованное следами варварства его палачей, стало неузнаваемым; часы были разбиты».

Вы скажете мне, что в эпоху Террора такое огромное количество голов носили на пиках, что одной головой больше, одной меньше — значения не имеет.

Я отвечу, принимая во внимание дату 22 июня 1791 года, что, напротив, одной головой меньше тогда значило много.

«Суд, — добавляет г-н Бюиретт, — не пренебрег розыском виновников этого преступления. Предварительное следствие, проводившее в несколько заходов, дало возможность выявить убийц. Первые задержанные преступники выдали остальных. В их числе оказались жители Пассавана, Ана, Сом-Йевра, Бро-Сент-Койера и даже Сен-Мену, но сплошь отребье. Поскольку Национальное собрание издало впоследствии указ об амнистии всем лицам, которые могли быть виновны в каких-либо преступлениях или правонарушениях, имеющих отношение к бегству короля, убийцы г-на де Дампьера оказались застрахованы от всякого судебного преследования и наказания».

Чтобы судить о действиях людей, надо перенестись в ту эпоху, когда они были осуществлены, и, насколько это возможно, в ту среду, где они были совершены.

В ту эпоху царило ужасающее озлобление против короля, а особенно против королевы.

Мишле приводит два факта; мы заимствуем их у него, добавляя при этом третий.

«Клуэ из Арденн, — говорит он, — один из основателей Политехнической школы, суровый стоик, но нелюдим, никогда не имевший другой любви, кроме любви к отечеству, неожиданно явился из Мезьера, имея при себе ружье; он передвигался большими переходами, пешком (он никогда не перемещался иначе), и проделал шестьдесят льё за три дня, питая надежду убить короля. Однако в Париже он изменил свое решение.

Другой, молодой столяр из глубинки Бургундии (который позднее, обосновавшись в Париже, стал отцом двух видных ученых), также покинул родные края, чтобы стать свидетелем суда над предателем и его наказания. По дороге в столицу его приютил в своем доме хозяин столярной мастерской, давший ему понять, что прибудет он туда чересчур поздно, что ему лучше остаться здесь и побрататься с ним, и, чтобы скрепить это братство, женивший его на своей дочери».

Что же касается нас, то мы скопировали с подлинника приветственное послание, отправленное гражданками города Тоннена членам муниципального совета города Варенна.

Вот это послание:

Господа, позвольте гражданкам-патриоткам, имеющим честь состоять членами клуба Общества друзей Конституции города Тоннена, просить вас выразить наше восхищение, нашу благодарность и нашу признательность отважным гражданам, которые, задержав короля, помешали потокам крови затопить страну; каждый раз, когда будут звучать их имена, мы будем слушать их с умилением, ведь этим гражданам обязаны мы жизнью наших детей, мужей, друзей, братьев; благодаря им отсрочена та минута, когда их руки могли быть нужны для защиты свободы, а минута эта была совсем близка! Однако от имени моих согражданок осмеливаюсь сказать, что мы сами вложим оружие в руки своим близким, что мы не без муки, но без малодушия, проводим их в поход на защиту наших прав, на спасение отечества и свободы, ибо лучше умереть, чем жить рабами.

С уважением, гражданки-члены Общества друзей Конституции города Тоннена:

XII

Дорога из Сент-Мену в Шалон была долгая: девять бесконечных льё по белым как мел равнинам, под раскаленным небом, под слепящими отблесками солнца на стволах ружей и лезвиях кос.

Королевская семья, изнуренная, измученная, сломленная усталостью, прибыла в Шалон в десять часов вечера.

Городские власти во главе с мэром ждали пленников у ворот Дофины.

Странное совпадение! Эти ворота были не чем иным, как триумфальной аркой, воздвигнутой в честь дофины Марии Антуанетты по случаю ее прибытия во Францию.

На ней еще сохранилась надпись:

(«Да пребудет она вечно, как наша любовь!»)

В Шалоне настроение людей меняется.

Патриотическая суровость смягчается. Этот старинный город, который еще и сегодня живет лишь торговлей шампанских вин, возникшей совсем недавно, был населен дворянами, рантье и роялистски настроенными буржуа.

Для всех этих людей видеть несчастного короля в подобном положении было общим горем.

Был приготовлен званый ужин.

Король и королева ужинали на глазах у всех, словно в Версале; им представляли гостей; дамы явились с огромными букетами, и королеву усыпали цветами.

Пейте из этого кубка, государь, это ваш последний глоток!

Было решено, что на другой день, хорошо отдохнув, они уедут, выслушав перед этим мессу и позавтракав, а точнее говоря, пообедав, ведь в те времена еще обедали в полдень.

Мессу должен был служить г-н Шарлье, конституционный священник церкви Богоматери.

К несчастью, на другой день все изменилось.

В десять часов король отправился на мессу, но, едва началась служба, послышался сильный шум.

Шум этот подняли национальные гвардейцы из Реймса; из толпы, собравшейся вокруг дворца, доносятся крики; разъяренные люди врываются в часовню, несмотря на противодействие национальной гвардии. Король и королева покидают мессу и поднимаются на балкон, однако их появление лишь усиливает раздражение людей; они требуют, чтобы король уехал немедленно, и выкатывают из каретных сараев экипажи.

Король лично объявляет, что он уезжает.

Только это сообщение успокаивает народ, хотя произнесенная королем фраза была не чем иным, как протестом:

— Поскольку меня принуждают к этому, я уезжаю.

И в самом деле, около одиннадцати часов он уезжает.

Когда сорок лет спустя герцогиня Ангулемская проезжала через Шалон, все это страшное утро предстало в ее памяти с такой силой, что в ответ на приветствия, с которыми к ней обратились у ворот Дофины, она нашлась сказать лишь одно:

— Кучер, трогай!

Между Эперне и Дорманом, ближе к Дорману, в Пор-а-Бенсоне, как отмечает в своем дневнике Людовик XVI, кортеж внезапно остановился.

Король высунул голову из берлины и осведомился о причине этой остановки; не будем забывать, что королевскую карету по-прежнему сопровождали три или четыре тысячи людей.

Друэ и Гийом, казалось исчезнувшие, поехали вперед, чтобы объявить в Париже о скором прибытии короля.

Король, повторяем, осведомился о причине остановки.

Причина состояла в появлении трех депутатов Национального собрания, приехавших руководить возвращением короля и обеспечивать его безопасность.

Все трое были выбраны из левого крыла Национального собрания и представляли собой три оттенка этого крыла:

Латур-Мобур был роялист,

Барнав — конституционалист,

Петион — республиканец.

Королевская карета, как уже было сказано, остановилась; три депутата подошли к ней. Петион вытащил из кармана указ и во всеуслышание зачитал его.

Это был указ Национального собрания, предписывавший им выехать навстречу королю и заботиться не только о его безопасности, но и о соблюдении уважения к королевской власти в его лице.

По окончании чтения Барнав и Петион сели в королевскую карету.

Госпожа де Турзель вышла из нее и вместе с г-ном де Латур-Мобуром села в карету, где находились горничные.

Королева предпочла бы, чтобы рядом с ней остался Латур-Мобур.

Барнав, этот адвокатишка из Дофине, обладавший внешностью бретёра и высоко задиравший голову, был ей крайне неприятен, равно как и Петион с его розовыми щеками, пыжившийся от сознания собственной значимости.

Однако г-н де Латур-Мобур вполголоса сказал ей:

— Ваше величество, я согласился взять на себя эту печальную миссию, приблизившую меня к вам, лишь в надежде быть полезным королю. Так что ваше величество может рассчитывать на меня, преданного вам до глубины души. Но иначе обстоит дело с Барнавом, пользующимся в Национальном собрании огромным влиянием; он тщеславен, как всякий адвокат, и его тщеславию польстит, если он будет находиться в карете короля; так что важно, чтобы так и было и у королевы появилась возможность поближе познакомиться с ним; поэтому я умоляю вас счесть правильным, что я уступаю ему свое место.

Королева утвердительно кивнула.

Она намеревалась снова сделаться женщиной и обольстить Барнава, как прежде обольстила Мирабо.

Конечно, это означало спуститься на целую ступень, но все же это было бы забавой.

Петион сразу же обнаружил меру своей воспитанности.

Он заявил, что ему как представителю Национального собрания полагается место на заднем сиденье.

Король и королева подали знак принцессе Елизавете, и она пересела на переднее сиденье.

Таким образом, пассажиры королевской кареты расселись в следующем порядке:

на заднем сиденье — король, Петион, королева;

на переднем, напротив короля, — принцесса Елизавета; напротив Петиона — юная принцесса Мария Тереза и дофин; напротив королевы, колено в колено, — Барнав.

На первый взгляд Барнав показался королеве холодным, черствым и злым.

Барнав мечтал заполучить наследство Мирабо.

Он уже почти достиг этого в Национальном собрании, но наследство нужно было ему все целиком.

Королева являлась частью этого наследства.

Разве в Сен-Клу королева не назначила свидание Мирабо?

Почему бы тогда и Барнаву не добиться подобной милости со стороны королевы?

Между тем проходит слух, что один их трех дворян, сидящих на козлах берлины, это г-н фон Ферзен.

Господин фон Ферзен, справедливо или нет, слывет в обществе любовником королевы.

Барнав ревнует Марию Антуанетту к г-ну фон Ферзену.

Благодарю своему восхитительному женскому инстинкту королева угадала это.

Она нашла возможность назвать имена трех телохранителей: г-на де Мутье, г-на де Мальдана и г-на де Валори.

Ферзена среди них нет.

Барнав облегченно вздыхает, улыбается и становится чрезвычайно мил.

Красивый, молодой, учтивый, наделенный открытыми манерами, красноречивый и исполненный уважения к великому несчастью, перед лицом которого он оказался, Барнав сам почти очаровал королеву, намеревавшуюся обольстить его.

Правда, учтивость Барнава оттенялась неотесанностью Петиона.

Между принцессой Елизаветой и дочерью короля стоял графин с лимонадом и стакан. Испытывая жажду, Петион решил без всяких церемоний напиться.

Он взял стакан и протянул его принцессе Елизавете; принцесса Елизавета взяла графин и стала наливать лимонад Петиону.

— Хватит, — сказал Петион, — подняв стакан таким жестом, словно находился в кабаке.

Дофин, с присущей детям непоседливостью, бегал взад-вперед в карете, что вывело из себя Петиона, который привлек его к себе и зажал между ног.

Это можно было счесть проявлением предупредительности.

Но, беседуя с королем о политике, Петион оживился; вначале он стал по-отечески поглаживать дофина по его белокурой головке, а в конце концов потянул его за волосы.

Ребенок скорчил болезненную гримаску.

Королева вырвала дофина из рук Петиона.

Барнав, улыбнувшись, открыл ему объятия.

— Ладно, — сказал ребенок и уселся к Барнаву на колени.

Детский инстинкт дофина подсказал ему, что в лице Барнава он имеет защитника.

Играя со всем, что попадалось ему под руку, малыш обратил внимание на пуговицы депутатского сюртука и попытался прочесть выбитый на них девиз.

Девиз гласил:

Королева вздрогнула и устремила на Барнава полные слез глаза.

У Барнава защемило сердце.

Он пребывал в этом душевном состоянии, грезя о своем личном и эгоистическом романе в разгар страшной беды, случившейся с королевской властью, как вдруг в нескольких шагах от кареты раздался сильный шум.

Эти крики, эта суматоха, этот ропот вырвали Барнава из волшебного круга, в котором он затворился.

Подобно г-ну де Дампьеру, какой-то священнослужитель приблизился к королевской карете и, воздев руки к небу, с полными слез глазами, хотел благословить своего короля, идущего на муки.

В то же мгновение несколько десятков охранников кареты бросились на священника и отволокли его в сторону, чтобы прикончить за ближайшим кустом.

Когда народ вкусил крови, он становится тигром, и горе тому, кто попадает в его когти!

Все это увидел Барнав.

Он бросил ребенка на руки его тетки и распахнул дверцу так стремительно и резко, что едва не вывалился из кареты.

Молодой человек в самом деле вывалился бы из нее, если бы принцесса Елизавета не удержала его за полу сюртука.

— О французы, нация храбрецов! — вскричал он. — Неужели вы превратитесь в нацию убийц?!

Услышав этот крик, палачи отпустили священника, и он удалился, охраняемый вытянутой рукой Барнава, а еще более — его властным взглядом.

В это мгновение Барнав был красив той возвышенной красотой, какой обладает всякий человек в тот момент, когда он спасает ближнего.

Вот почему, увидевшись снова с г-жой Кампан, королева сказала ей:

— Если когда-нибудь власть вернется в наши руки, прощение Барнаву заранее начертано в наших сердцах.

Прежде, вплоть до момента встречи с комиссарами, всякий раз, когда король и королевская семья делали остановку, чтобы пообедать или поужинать, они, в соответствии с этикетом, ели одни.

Но, когда комиссары присоединились к ним, король и королева, посовещавшись между собой, во время первой же трапезы пригласили их к столу.

Петион принял приглашение.

Латур-Мобур и Барнав отказались.

Барнав даже настаивал на том, что он будет стоять и прислуживать королю.

Однако королева подала ему знак, и он согласился сесть за столу.

Кортеж остановился в Дормане.

На протяжении двух дней королевская карета двигалась шагом при удушающей жаре, под палящим июньским солнцем, в лучах которого искрились клубы пыли на выжженной дороге и сверкали сабли и штыки.

Барнав понимал, какая мука для королевы ехать шагом среди этих клубов пыли, этих угрожающих выкриков и этого всеобщего любопытства.

И потому вместе с двумя своими коллегами он решил, что впредь у королевской кареты не будет никакого другого эскорта, кроме кавалерийского.

Таким образом, уже на третий день королевская семья прибыла в Мо.

Но Барнав страдал еще и из-за того, что Петион со своей так называемой республиканской грубостью заставлял страдать своих августейших спутников.

Как много Барнав отдал бы за то, чтобы оказаться наедине с королевой!

Злосчастная звезда Барнава приберегла для него такую милость; Мария Антуанетта, подобно другой королеве Франции, Марии Стюарт, неизбежно несла гибель всем, кто к ней приближался.

Приехав в Мо и расположившись под крышей епископской резиденции, этого мрачного дворца Боссюэ, с его кирпичной лестницей и садом, ограниченным старыми крепостными стенами, королева решила увидеть кабинет человека, который за сто с лишним лет до того воскликнул голосом, отозвавшимся во всем христианском мире:

— Ее королевское высочество умирает! Ее королевское высочество умерла!

Королева взяла Барнава под руку и поднялась с ним в покои, в то время как король спустился с Петионом в сад.

Каждый из них рассчитывал на разговор с глазу на глаз.

Барнав не осмеливался заговорить первым.

Королева навела его на тему.

— Ах, ваше величество, — воскликнул молодой депутат, сердце которого переполняли чувства, — как плохо защищали ваше дело! Какое незнание духа времени и духа Франции проявили при этом роялисты!

Королева посмотрела на него и ободрила его взглядом.

— Сколько раз, великий Боже, — продолжал Барнав, — я был готов посвятить себя вам и пожертвовать собою ради вас!

— Но в таком случае, сударь, — спросила королева, — что вы посоветовали бы мне?

— Только одно, ваше величество: сделать так, чтобы народ полюбил вас.

— Увы, — промолвила королева, чувствовавшая, сколь сильно ее ненавидят, — как мне снискать эту любовь, ведь все кругом стараются отнять ее у меня?

— Ах, ваше величество, — ответил Барнав, — уж если я, никому не известный адвокат из небольшого провинциального города, сумел выйти из безвестности и стать популярным, насколько же это легче было бы вам, если бы вы предприняли хоть малейшую попытку сохранить вашу популярность или завоевать ее вновь!

Между тем Петиону пришла в голову великодушная мысль, которую ему подсказало его доброе сердце: устроить побег трем телохранителям, переодев их в мундиры национальных гвардейцев.

Он нес ответственность за короля, королеву, принцессу Елизавету и королевских детей; но какую лепешку бросить этому Церберу, которого зовут народом?

Петион опасался, что народ убьет телохранителей.

Король не согласился на это предложение.

Почему? Быть может, потому, что ему взбрела на ум вздорная мысль, будто Петион задумал убить их и ищет способ сделать это?

Или потому, что ничем не желал быть обязанным Петиону?

Последнее более вероятно.

Петион был ему крайне неприятен.

Но куда подевалась эта неприязнь в тот день, когда, вместо того чтобы назначить мэром Парижа г-на де Лафайета, он предпочел назначить на эту должность Петиона?!

Настал следующий день, 25 июня.

Королевская семья возвращалась в Париж после пяти дней отсутствия.

Всего пять дней! Но какая бездна разверзлась за эти пять дней!

Когда кортеж подъезжал к Парижу, Барнав потребовал предоставить ему место на заднем сиденье.

Это место теперь не было почетным: оно стало опасным.

Если бы какой-нибудь фанатик выстрелил в короля (что было маловероятно) или в королеву (что было возможно), Барнав находился бы там для того, чтобы броситься навстречу пуле.

Лафайет поручил г-ну Матьё Дюма обеспечить въезд королевской семьи в столицу.

В его распоряжение были предоставлены четыре тысячи национальных гвардейцев Парижа.

Искусный стратег использовал все возможные средства, чтобы уменьшить опасность.

Он доверил охрану кареты гренадерам, чьи высокие меховые шапки скрывали ее окна.

Цепь конных гренадер окружала карету вторым кольцом.

Господин де Валори сам рассказывает о том, какие меры предосторожности были приняты для того, чтобы защитить его и двух его товарищей:

«Двух гренадеров с примкнутыми штыками поместили по обеим сторонам передка кареты, чуть ниже козел, на прилаженной позади них доске».

Стояла удушливая жара; по мере приближения кареты к Парижу все сильнее казалось, будто она погружается в адское пекло.

Королева несколько раз вскрикивала:

— Я задыхаюсь!

В Ле-Буржё король попросил вина и выпил стакан.

Но вот кортеж погрузился в оживленную и шумную толпу.

Кое-где над толпой виднелись большие афиши.

Король, страдавший близорукостью, прищурился и прочел:

Толпа облепила все кругом вплоть до крыш.

Господин Матьё Дюма, возглавлявший кортеж, не решился въехать в Париж по улице Сен-Мартен; глядя на эту толпу, он задавал себе вопрос, способен ли какой-нибудь людской заслон защитить тех, кого она обрекла бы на смерть.

Он обогнул Париж по внешним бульварам и вступил в город через Елисейские поля и площадь Людовика XV.

Глаза у статуи, стоявшей на площади Людовика XV, были завязаны платком.

— И что означает эта повязка? — поинтересовался король.

— Она символизирует слепоту монархии, — ответил Петион.

Пока кортеж ехал по Елисейским полям к площади Людовика XV, толпа несколько раз прорывала двойную шеренгу пеших и конных гренадер.

И тогда королева видела, как у окон берлины появляются гнусные, оскалившиеся рожи.

Что отгоняло от кареты этих людей с дьявольскими физиономиями?

Воздушный поцелуй, посланный им дофином; поклон, отданный им его сестрой.

Два ангела с белыми крылами парили над королевской семьей.

Но один раз эти поцелуи и поклоны оказались бессильны.

Королева опустила оконные занавески.

— Зачем закрывать окна?! — завопили разъяренные люди.

— Но вы только взгляните на них, господа, — взмолилась королева, указывая на несчастных детей, по лицам которых струился пот, — посмотрите, в каком они состоянии! Мы задыхаемся!

— Ба! — заорал кто-то. — Мы задушим тебя иначе, будь спокойна!

Лафайет со своем штабом выехал навстречу королеве.

Едва завидев его, она воскликнула:

— Господин де Лафайет, прежде всего спасите телохранителей, они лишь исполняли приказ!

Телохранителям, действительно, угрожала смертельная опасность.

Карета въехала в ворота Тюильри и остановилась лишь у ступеней широкой террасы, тянувшейся перед дворцом.

Именно там ее поджидала особенно плотная толпа.

Дальше пробиться было невозможно, и пришлось выйти из кареты.

— Господин Барнав, я препоручаю вам телохранителей, — промолвила королева.

Национальное собрание было извещено о приезде короля и послало в Тюильри двадцать депутатов.

Лафайет расчистил проход от ступеней террасы до дверей дворца.

Из ружей и штыков национальной гвардии был устроен железный свод.

Пока король находился рядом, его спутникам ничего не угрожало: присутствие короля защищало их.

Дети вышли первыми и беспрепятственно прошли во дворец.

Затем настал черед телохранителей.

И здесь на мгновение завязалась страшная схватка.

Сабли и пики убийц проделали бреши в рядах национальных гвардейцев.

Господин де Валори и г-н де Мальдан получили легкие ранения.

Внезапно королева почувствовала, что ее схватили и потащили чьи-то руки.

Она оглянулась.

Ее тащили те, кого она считала своими смертельными врагами: г-н д’Эгийон и г-н де Ноайль.

Ей показалось, что от страха она падает в обморок.

Что они намеревались сделать с ней?

Наверное, выдать народу или, по меньшей мере, заточить в монастырь.

Но, с риском для собственной жизни, они препроводили королеву до ее покоев.

Оказавшись вне опасности, она впала в смертельную тревогу.

Где дофин? Что стало с дофином?

Никто не видел его, никто не мог ответить ей.

В ужасе она бросилась бежать, зовя сына.

Разбитый усталостью, ребенок спал в своей кровати. Ну а что король?

Король вышел из кареты последним и, находясь между Барнавом и Петионом, вошел в Тюильри.

Он двигался вразвалку, обычным своим спокойным шагом.

Весь день толпа ревела в саду дворца и на площади Карусели.

На другой день журналист Прюдом написал:

«Некоторые добрые патриоты, в ком любовь к свободе не угасила чувства сострадательности, похоже, обеспокоены душевным и физическим состоянием Людовика XVI и его семьи после столь злополучной поездки в Сент-Мену. Пусть они успокоятся! Наш бывший, вернувшись в субботу вечером в свои покои, чувствовал себя ничуть не хуже, чем по возвращении с какой-нибудь утомительной и почти никудышной охоты. За ужином, как обычно, он умял цыпленка, а на другой день, отобедав, играл со своим сыном. Что же касается маменьки, то по приезде она приняла ванну, и первым ее распоряжением было подать ей другие туфли, ибо те, в каких она путешествовала, протерлись до дыр — и она старательно продемонстрировала их. Она весьма вольно вела себя с офицерами, приставленными для ее личной охраны, сочтя нелепым и неприличным видеть себя принужденной оставлять отворенными двери своей ванной комнаты и спальни».

Эшафот, на котором отрубили голову Людовику XVI, имел пять ступеней.

Первая — взятие Бастилии.

Вторая — события 5 и 6 октября,

Король только что поднялся на третью — это был арест в Варение.

Ему оставалось подняться еще на две: речь о событиях

20 июня и 10 августа.

Двадцать первое января стало всего лишь развязкой.