Наполеон и женщины

КАМЕРАРИЙ ПАПЫ ВИДИТ ГОЛУЮ ЖОЗЕФИНУ

31 марта 1805 года Наполеон покинул Сен-Клу и отправился короноваться в Италию.

В восторге при мысли, что на его голову будет возложена знаменитая древняя железная корона ломбардских королей, он на время позабыл о своих любовных неурядицах.

Забавный эпизод произошел в Турине.

Прибыв в этот город, Наполеон выбрал дворец, в котором хотел разместиться, и, проклиная запертые двери, кричал ошеломленным привратникам:

— Господин здесь я! Откройте немедленно! Через несколько дней в этот город вступил один из кортежей его Святейшества Папы и по недосмотру старый камерарий попал в помещения, занятые императором. Там почтенному церковнику довелось испытать сильнейшее в его жизни потрясение. Открыв одну из дверей, он увидел слегка удивленную, но исполненную достоинства, совершенно голую Императрицу. На какой-то миг участники этой сцены замерли в молчании; потом Жозефина расхохоталась, а камерарий, зажмурившись от стыда, удалился, невнятно бормоча извинения.

Услышав об этом, не подлежащем занесению в протокол происшествии, Наполеон пришел в восторг и оставил дело без последствий.

Жозефина действительно очень долго сохраняла обыкновение показывать мужчинам «свое миленькое местечко».

Прежде чем отправиться в Милан, Наполеон решил посетить замок Стюпиниги, место развлечений королей Сардинши, в двух-трех милях от Турина.

— Я хочу, — заявил он, — чтобы это путешествие было чередой празднеств, где звучит музыка и сияет красота женщин.

Мысль, что он вскоре наденет корону Италии, окрыляла его.

Он смеялся с дворцовыми дамами, щипал за ушко принцесс, рассказывал фривольные истории герцогиням и «похлопывал рукой по задочкам маршальских жен».

В таком состоянии духа он заметил однажды вечером прелестное создание, новую придворную даму Жозефины. Эта молодая женщина завоевала репутацию мастерства в галантных делах, и многие любители прекрасного пола не обвинуясь воздавали ей должное. Рассказывают, что однажды в саду она соблазнила молодого художника, который, отбросив свои кисти и краски, набросился на нее как бешеный, задрал юбки и доказал ей на газоне парка пылкость своих чувств, — она же ни единым жестом не противодействовала.

Эту сцену с забавной наивностью описала горничная, выглянувшая в это время из окна: «М-ль Н… — рассказывает она, — лежала под деревом в позе, неподобающей знатной даме, приподняв и раздвинув ноги, с высоко задранными ее любовником юбками, прикрывающими только часть тела выше пояса до плеч. Казалось, она ждала. Вдруг молодой человек, не отрывавший глаз от ее „пушистого сурка“ и разверстой щели, набросился на нее, неистово сжал в объятиях и заштопал ей дырочку», испуская радостные крики.

Насытив свою страсть, они встали и принялись собирать цветочки"1.

Эта юная любительница природы, ученица Жан-Жака Руссо привлекла Наполеона своей восхитительной порочностью, вызывающей грудью и вертлявым задиком.

Информированный о ее вкусе к экспромтам, он однажды взял ее под руку, увлек в гостиную, положил на канапе и на несколько минут сделал императрицей,

Удовлетворенный первой пробой, император решил продолжить отношения с м-ль Н…

— Я приду в Вашу комнату, — сказал он. — Мне надо многое Вам сказать.

Она покраснела, сделала реверанс и поблагодарила Наполеона.

Увы! Несмотря на это предупреждение, «пылкая молодка», как называет ее Рене Пишар, продолжала свои привычные забавы со всяким и каждым. И когда Наполеон явился к ней в спальню, произошла почти что водевильная сцена.

Послушаем Констана:

"Когда император пребывал в Стюпиниги, прибыв в Италию для коронации, в одной из комнат замка обитала придворная дама, которую он иногда навещал.

У императора был ключ, открывавший любую комнату; он открыл дверь, вошел в неосвещенную спальню, подошел к камину, поставил на него свой потайной фонарь и стал зажигать свечу. Увы! Дама не дожидалась его в одиночестве. Почему? Право, не знаю, может быть, она боялась мышей, которых в Стюпиннгн было предостаточно. Как бы то ни было, когда вошел Наполеон, в постели дамы случайно находился его адъютант. Услышав звук ключа в скважине, он понял, что это может быть только император, и нырнул в глубину постели. Когда император подошел к кровати, красавица притворялась спящей. Но о ужас! Он увидел… часть одежды, для которой лингвисты придумали пристойные наименования — но осмелюсь ли назвать ее в данной ситуации? — он увидел мужские штаны. Воображаю взгляд императора, устремленный на это роковое вещественное доказательство.

Он заговорил строгим, но спокойным тоном:

— Здесь мужчина! Кто Вы такой, покажитесь немедленно!

Пришлось повиноваться; узнав своего адъютанта, Наполеон только и сказал ему:

— Оденьтесь!

Тот оделся и выскочил за дверь. К сожалению, я не знаю, какой разговор состоялся у императора с прекрасной дамой; по всей вероятности, она стала уверять его, что он ошибается. Я знаю только, что на следующее утро лейтенант выглядел смущенным (или делал вид, что смущен). Но он отделался испугом, император никогда не напомнил ему о ночной сцене в Стюпиниги, потому что м-ль Н., обладавшая интуицией простодушных натур, сразу же рассеяла гнев императора самыми естественными и сладострастными способами.

На следующий вечер он снова явился к ней, и все время пребывания в Стюпиниги рьяно демонстрировал ей свою мужскую доблесть.

Время от времени Жозефина недовольно спрашивала:

— Когда же мы отправимся в Милан?

— Я ожидаю папу, — уклончиво отвечал император.

Благочестивая ложь позволяла ему по-прежнему упиваться ласками новой любовницы. Через несколько дней императрица стала замечать в обращении мужа какое-то недовольство ею; в конце концов она спросила, что он имеет против нее.

Этот вопрос вызвал раздражение:

— Хочешь знать, что я имею — любовницу, молодую, красивую и страстную.

И император, нимало не щадя чувств своей супруги, пустился в подробное описание прелестей м-ль Н… и ее пылких ласк. Жозефина расплакалась, а он удалился, хлопнув дверью.

Такое обращение с женой было обычным для Наполеона.

Послушаем, например, мадам Ремюза:

"Деспотизм Бонапарта, утверждавшего за собой право полной свободы действий, и другая особенность его натуры, которую природа наделила чувством любви в небольшой дозе, достаточной единовременно лишь для одного романа, нередко мимолетного, — вот две причины страданий, которые он доставлял Жозефине. Едва он заводил любовницу, тотчас становился резким, грубым, безжалостным с женой. Он незамедлительно сообщал ей о каждой своей новой авантюре и с простодушием дикаря изумлялся ее неодобрению.

— Я не такой, как все, — говорил он, — законы морали и приличий созданы не для меня".

Что он вскоре и доказал самым ошеломительным образом.