Напоминание старых истин

ПОДВИГ НАРОДА

Давно отгремели последние залпы войны, и над поверженным рейхстагом развернулось красное полотнище победы. Я не был в те майские дни в Берлине. Наша часть встретила победу в небольшом австрийском городке Пургшталь. Цвели сады, все вокруг было зелено; мы как будто впервые тогда увидели небо, что оно было голубым, а не закопченным дымом войны, и увидели землю — не с той точки зрения, как трудно было пробивать в ней окопы и щели, а с другой — что ее можно вспахать и она, извечная наша кормилица, может дать обильные урожаи зерна.

Но к победе этой, к этому дню шли долго и трудно. В 1943 году, когда мы, восемнадцатилетние, только что закончившие военное училище младшие лейтенанты, ехали на фронт, мы не представляли, какой трудный боевой путь придется пройти нам. На вокзале в Ельце мы ходили смотреть окопы, которые были вырыты фашистскими солдатами, докатившимися до этой крайней восточной точки. Я хорошо помню эти окопы и помню чувство, какое испытывал, стоя перед ними. И от этой крайней восточной точки войны мне довелось затем дойти до другой крайней точки, но уже лежавшей на западе, и то, что было пережито и увидено, невозможно забыть. Война была жестокой и разрушительной, была беспощадной и оставила после себя не только разрушенные города и сожженные нивы, но и свой неизгладимый след в душах людей. Советский народ совершил подвиг, отстояв свою землю и свободу и землю и свободу многих народов Европы и Азии, равного которому не может назвать история ни одного народа и государства.

Для меня как для писателя тема войны остается всегда главной. Вернее, тема подвига советских людей и на фронте и в тылу.

Я не писал дневников; и нам на передовой не разрешалось вести их; мой главный дневник — память. Я хорошо помню первую военную осень на колхозных полях. Работали там в основном женщины. Строгие, усталые лица. На плечах — поношенные телогрейки, на головах — старенькие платки. Война призвала мужчин. Война взяла и технику, а для оставшихся машин часто не хватало запасных частей, и работали в основном вручную. Но как работали! До последнего грамма собирали хлеб и рис, хлопок и фрукты и сдавали государству. С высоты прошедшего времени становится особенно понятным, какое глубокое, поистине государственное понимание смысла и значимости личного труда руководило теми усталыми женщинами в стареньких платках, матерями нашими, которые на колхозных полях и в заводских цехах с первых дней войны повели битву за победу и выиграли ее, обеспечив всем необходимым действующую армию.

А как они в победу нашу верили! Почти любой разговор начинался словами: «Вот закончится война...», и звучало это только в одном смысле: «Вот разобьем фашистов...» Никакой альтернативы нашей безоговорочной победе над врагом советские люди не допускали с самого первого часа войны, и уже с этого начиналась наша победа.

Известно, как рассчитывал враг на то, что от первых неудач Красной Армии наш многонациональный Союз распадется, народы перессорятся между собой. А я видел, как у нас в Средней Азии встречали эшелоны с эвакуированными из прифронтовой полосы. Осень и зима выпали на редкость дождливыми и холодными, людей приехало много, но не было проблемы, где их устроить. Все двери открывались для переселенцев, в каждом доме они становились родными, независимо от того, принадлежал тот дом узбеку, русскому или таджику.

В нашей небольшой квартире, например, поселилось четыре семьи. Тесно жили, но едва ли в просторной, благоустроенной квартире на одну семью бывает такая дружба и такое взаимопонимание, какие царили в нашей. Одна беда связывала всех — война, одна забота — победить врага, одно дело — работать не покладая рук для победы. И казалось мне в ту пору, что была в нашем доме одна хозяйка, старшая над четырьмя хозяйками семей, хозяйка, чей авторитет был непререкаем, чей устав социалистического общежития стал законом для старых и малых. Хозяйка эта — Советская власть, при которой мы выросли, которая воспитала нас равными сыновьями страны с чувством равной ответственности за ее судьбы и друг за друга. Народ наш не признал бы на своей земле никакой власти, кроме Советской, никаких порядков, кроме социалистических.

Вот этот дух, непреклонный и неистребимый, мои ровесники впитывали от старших, этот дух уносили потом на фронт.

Мы с гордостью и признательностью к нашей партии говорим, что ее экономическая политика в предвоенные годы подняла страну на современный уровень в технике, науке, культуре, что позволило нам с первых дней Великой Отечественной противостоять могущественному врагу. Партия, Советская власть воспитали в нас такое чувство патриотизма, такое сознание исторического достоинства, такую идейную убежденность, которые оказалось невозможно сокрушить никакими танковыми и воздушными армадами.

От Курской дуги до последних фашистских окопов у австрийского городка Пургшталя довелось мне отшагать по дорогам войны. И не помню я ни одного легкого боя, ни одной легкой победы. Каждая победа требовала коллективного подвига, и наши люди вершили его буднично, каждодневно, часто незаметно для самих себя.

Вот в моих записях для памяти несколько строчек, где значится город Речица. Жесточайшие бои шли здесь, и память, конечно, не в силах восстановить всех подробностей сражения. Но один эпизод не сотрет никакое время.

Заняв огневые позиции, батарея неожиданно попала под снайперский огонь. Уцелеть можно было лишь за орудийным щитом и в укрытии, отсиживаясь там до темноты или до тех пор, пока наши снайперы не уничтожат вражеских. Но комбат старший лейтенант Аноприенко получил приказ — немедленно сняться с позиции и выдвинуться на другое направление, где возникла угроза танковой атаки.

Фронтовики знают, как нелегко подниматься в рост, если вокруг бушует огонь и каждый случайный осколок или пуля могут стать твоими. Но насколько же труднее вставать, когда знаешь, что грозит тебе не случайный кусок металла, который может пролететь и мимо, что, поднимаясь в рост, ты попадешь в оптический прицел вражеского снайпера и рассчитывать на его промах не приходится. А целить он будет в твое лицо или в сердце...

Служили в батарее юнцы вроде меня, девятнадцатилетнего лейтенанта. Служили и люди постарше, которых дома ждали дети и жены. Разных национальностей были ребята, разного темперамента, разных характеров. Всеобщие любимцы и такие, которых за что-то недолюбливали, — словом, люди как во всяком воинском коллективе. Не нашлось лишь такого, который бы, услышав команду комбата, хоть на миг-другой задержался в укрытии, рассчитывая на то, что вражеская пуля достанется другому. Встала батарея по приказу, снялась с позиции и в срок выполнила задачу, заступив дорогу вражеским танкам. Многих товарищей мы тогда недосчитались, и, чтобы враг не почувствовал, что ослабил нас, каждый артиллерист работал теперь за двоих...

Можно ли одолеть такую отвагу, такое товарищество, такую верность солдатскому долгу! Мои ровесники не занимали этих качеств ни у кого. Эти качества — органические свойства советского человека, советского солдата, воспитанного в социалистической стране.

Битые фашисты, не умея или не желая понять источники нашего воинского духа, в своих мемуарах любят кивать на некий «русский фанатизм», на необъяснимое «равнодушие» к смерти наших бойцов и командиров. Лично я, пройдя полвойны, не встретил ни одного равнодушного к смерти человека. Уж мы-то, как никто, любили жизнь, ибо знали, какую страну защищаем, как вольно и счастливо расцветет она после нашей победы. Потому-то и шли на смерть за эту жизнь мои ровесники, когда дело победы требовало самоотречения.

Бредни битых фашистов о «русском фанатизме» нетрудно понять: ни один захватчик еще не признал права ограбляемого народа на самозащиту. И западным мемуаристам, носившим когда-то погоны генералов гитлеровской армии, конечно, хотелось, чтобы мои ровесники умирали в газовых камерах фашистских концлагерей, а не на поле боя, утверждая смертью своей нашу победу.

Нет, недешево мы отдавали свои жизни в бою. В моих памятных записках значится еще один город на Днепре — Ветка. Здесь батарея ночью заняла позиции возле самой реки, прикрывшись земляным противопаводковым валом. Правый берег, крутой и высокий, был занят противником, и над полусожженным селом заметно возвышалась старая кирпичная колокольня. Утром после артподготовки пехота и легкие танки двинулись по скрытому мосту, наведенному саперами выше по реке. Противник ответил ожесточенным огнем. Батарея получила приказ — подавить стреляющие из-за села фашистские орудия, и на противоположный берег отправился наблюдателем-корректировщиком командир взвода управления, старшина, фамилию которого, к сожалению, не сохранила моя память. С ним — телефонисты.

Едва мы начали огонь по вражеским позициям, как нас накрыл ответный артиллерийский налет. Очевидно, фашистский наблюдатель видел батарею, мы же пока не знали точного места немецких орудий, и дуэль оказалась неравной.

Был один из тех моментов на войне, когда, кажется, легче и проще всего умереть: тяжелые снаряды кромсали нашу позицию, образуя мертвый ад из огня и железного крошева. Если мы выжили тогда, то лишь от сознания необходимости во что бы то ни стало продержаться и выполнить задачу — прикрыть переправу своих войск. А еще — от жгучей ненависти к врагу. Оглушенные, забросанные землей, прижимались мы к узенькой кромке вала, в который били снаряды. Не все, конечно, попадали в вал — многие перелетали его и рвались в десяти шагах от нас, и мы опытом, расчетом, не изменявшим солдату даже в кромешном аду, угадывали крохотное пространство, куда не впивались осколки снарядов — у осколков тоже существует «мертвое» пространство. Мы выдержали, выжили, выстояли и наконец услышали голос нашего старшины в телефоне и встали к орудиям...

Потом мы узнали, что корректировщики батареи проникли в занятое врагом село, взобрались на колокольню и оттуда засекли фашистские позиции. Но это не все. На той же колокольне, этажом выше, оказывается, сидели и вражеские наблюдатели. То было смертельно опасное соседство. Однако, помня задачу и руководствуясь жестокой необходимостью, наши бойцы проявили огромную выдержку и дисциплину. Стоило обнаружить себя, фашисты всполошились бы и наверняка уничтожили наш пост, лишив таким образом батарею едва обретенного ею «зрения».

Старшина решил, не трогая опасных соседей, вступить в дуэль с фашистскими корректировщиками с помощью всей батареи, рассчитывая на точность собственного глазомера, на огневое искусство товарищей, на превосходящую силу наших орудий. Действительно, дуэль длилась недолго, хотя две наши пушки еще до начала ее были разбиты. Мы заставили врагов замолчать навсегда.

Теперь понимаешь: то был подвиг, и немалый подвиг. А в ту пору подобные факты выглядели будничной солдатской работой — деловитой, расчетливой, уверенной работой, подчиненной «простой» цели — побеждать врага в каждом бою. То была боевая работа на уровне высочайшего воинского духа, который в конечном счете обеспечивал нам победу.

Память человеческая способна долго хранить подробности событий, факты и картины, но имена она теряет раньше всего. Ни один писатель — участник и свидетель войны не вправе оставлять дремлющей свою память, закрытыми военные дневники и записные книжки. Ныне, когда мы ощущаем значение нашей Победы во всей жизни, каждый подвиг наших людей на фронте и в тылу обретает историческое величие. Рассказать о нем — значит внести свой свидетельский вклад в великую летопись великой войны, значит поведать о том, как мы побеждали, значит передать завещание павших живым.

У писателей-фронтовиков перед павшими долг особый, и его надо прочувствовать до глубины души. Был я однажды по приглашению венгерских друзей в городе Секешфехерваре, где в сорок четвертом фашисты предприняли последнее крупное наступление, бросив против нас на узком участке фронта одиннадцать танковых дивизий. Там насмерть стояла и наша батарея.

Приехал я туда весной, увидел прекрасный, цветущий город. В саду близ вокзала живые цветы устлали подножие памятника советским воинам, освободившим эту землю. Я шел мимо гранитных стен, воздвигнутых венгерскими братьями над могилами советских бойцов, читал вырубленные в камне имена. И внутренне вздрагивал, испытывая невероятный взрыв чувства, когда повторял про себя: «...год рождения — 1925‑й», «...год рождения — 1925‑й». ...Это мои ровесники — те самые, с которыми в сорок первом мы осаждали военкоматы, боясь, что на нас не хватит войны, с кем мы взрослели не по годам, а по дням и часам, в восемнадцать лет проникнувшись взрослой, мужской, солдатской ответственностью за судьбу Родины.

Вместе со скорбью поднималась в душе великая гордость за свое поколение, и подумалось мне в ту минуту, что есть в мире только одна армия, которой во множестве стран благодарные люди воздвигли сотни и сотни величественных памятников. Воздвигли за невиданную силу духа, за беспримерное благородство и мужество. Это — наша Советская Армия, армия первой социалистической державы, армия свободного народа, в единоборстве разгромившая орды злейших врагов человечества. Как писатель, я не знаю большей чести и ответственности, чем рассказывать о героях этой армии. И большего долга не знаю тоже. Потому что долг этот не только перед прошлым, но и будущим.

ГЕРОИЧЕСКИЕ СТРАНИЦЫ

Я помню, как первый воинский эшелон из нашего города отправлялся на фронт, как по улице, по булыжной мостовой, двигались серые колонны солдат, как поблескивали трехгранные штыки в лучах спускавшегося за водокачку солнца, и поблескивали каски, и в такт шагам гремела песня, которая и теперь вызывает во мне особое и неповторимое чувство: «Пусть ярость благородная...» И мы, мальчишки, обступив колонну, шагали рядом с солдатами, и тогда впервые в наших детских сердцах рождалось то великое чувство, о котором можно говорить лишь с гордостью — чувство Родины, осознание ее силы, ее истории; проще говоря, было такое ощущение, что ты как звено в цепи — за тобой прошлое, а впереди тебя будущее; прошлое было героическим, и настоящее должно быть героическим, чтобы им гордились поколения... Я видел и этот первый уходивший на фронт эшелон, и первый состав с эвакуированными, прибывший к нам на станцию уже глубокой осенью, когда по той самой булыжной мостовой уже мела колючая поземка, на окнах намерзали узоры, а у хлебных ларьков почти с полуночи выстраивались хлебные очереди, и мы, мальчишки, стояли в этих очередях, а потом бежали в школу и чертили на классных досках, как стратеги, — «каждый из нас немного Наполеон, особенно в детстве», — грандиозные планы разгрома фашистских полчищ. Потом был день, когда мы перешагнули порог военкомата, был день, когда впервые легла на плечи серая солдатская шинель, и то чувство, испытанное при этом, и тяжесть винтовки и автомата, и тяжесть солдатского вещевого мешка и пулеметных дисков, — все это было, и события надвигались с такой быстротой, и впечатления наслаивались одно на другое с такой стремительностью, что казалось, невозможно было ничего запомнить. Но вот прошли годы, и события те так свежи в памяти, что иногда кажется, что все это происходило вчера: и повестка из военкомата, и первая учебная атака на полигоне, и первый учебный окоп, и окоп, развороченный только что прошедшим немецким танком, и ты в окопе, прижавшийся к стенке и стискивающий связку гранат, и запах тола и крови, и первый убитый на твоих глазах, и вид первой братской могилы, и дальше, дальше, дальше по пути войны. Мне иногда кажется, что после войны земля была перевязана траурной лентой — столько человеческих жертв! А рвы, заполненные людскими телами! В Белоруссии я видел раскопанные такие рвы и не могу забыть этого.

И все же, хотя мне довелось повидать многое и быть участником двух крупных битв, — на Курской дуге и в Венгрии вблизи озера Балатон, — представление о войне в общем-то было ограниченным, как у каждого, кто шагал в цепи наступающей роты. Сто метров направо, сто — налево, двести — триста метров вперед, и эта узкая полоса через всю войну, от Волги до Берлина. В какой-то мере первая моя повесть о войне «Малый заслон» и была такой полосой, в которой, конечно, описывались и подвиги, и трагические эпизоды, все то, что я видел своими глазами и пережил.

Но теперь писать о войне с позиций взводного или ротного командира невозможно, вернее, недостаточно. Хочется взглянуть на события тех лет уже не из глазной прорези танка и даже не через стереотрубу с полкового командного пункта, а выбрать такую точку, с которой возможно было бы охватить как можно больший ход событий. Мне кажется, именно в этом направлении работают сейчас писатели, пишущие на военную тему. В романе «Танки идут ромбом» я как раз и пытался найти такую точку и как можно шире раздвинуть перед читателем объемное представление о войне, создать впечатление одновременности происходивших самых разных событий на разных участках и даже на разных континентах земли в один день, в одно и то же время.

Но одна сторона — описание событий, стратегических и тактических передвижений армий и корпусов, другая — человек на войне. Это должно быть главным. Русская литература, кстати, имеет замечательные образцы такой военной прозы. «Севастопольские рассказы» Льва Толстого, на мой взгляд, до сих пор остаются непревзойденными.

Сейчас много говорят о философском осмыслении войны, как о чем-то новом; но только философское осмысление и может приблизить роман или повесть на эту уже историческую тему к сегодняшнему дню, к нашей действительности и многое объяснить в ней. Всякое событие, впрочем, требует философского осмысления, если серьезно подходить к его описанию.

Через несколько лет думаю снова вернуться к военной теме. Дело в том, что о войне мы знаем до обидного мало; мы знаем, так сказать, ее вехи, основные сражения; не случайно потому теперь, спустя двадцать лет, раскрываются все новые и новые подробности о героических подвигах советских людей, и мы узнаем новые имена героев. Но еще менее мы знаем о том периоде войны, котла нашим армиям приходилось отступать, я уже не говорю о предвоенном годе и еще о жизни сел и городов в то суровое время. Очевидно, темой нового романа и будут именно эти трагические и потому вдвойне героические страницы нашей истории.

ПАМЯТЬ СОЛДАТА

Я видел, как вставало солнце над зелеными полями хлопчатника, когда мы, студенты сельскохозяйственного техникума, рядок за рядком с кетменями в руках проходили по нему, взрыхляя сырую, нами же накануне политую землю, и первые лучи, казалось, падали не на листья и стебли, нет, а на наши согнутые и черные от загара мальчишеские спины, и ощущение тепла, ласки и свежести, и вид потных лоснившихся спин, и зеленые шапки тутовых насаждений впереди, где кончались ряды хлопчатника и где можно было остановиться и отдохнуть, — все-все до сих пор хранится в памяти, как неповторимое воспоминание трудного военного детства. Я видел, как всходило солнце над казармами военного училища, над широким, как футбольное поле, плацем, куда мы, курсанты-артиллеристы, те же ребята, вчерашние школьники, выбегали по утрам в галифе в обмотках и под звучные команды старшины делали зарядку. Иногда весь наш дивизион поднимали еще до восхода солнца, и мы побатарейно строем пробегали по булыжным мостовым спящего города. Старые ферганцы помнят те времена, помнят ту жаркую весну сорок третьего года. Нам только казалось, что город спал. Люди не спали. Топот сотен армейских ног заставлял их выходить за калитки, и я помню их лица, озабоченные смуглые лица пожилых людей; они с тревогою и надеждою смотрели на нас. Я помню, как вставало солнце над отцветавшими садами Узсадвинтреста, где мы получали первые уроки трудной военной науки — раз за разом штурмовали эти сады, брали с ходу, лобовой атакой, обходили справа, слева, накрывали огнем «вражеские» окопы и снова, пригнувшись, бросались вперед, били прямой наводкой по наползавшим на нас «танкам» — фанерным макетам, которые разлетались в щепки при первых же выстрелах, и мы ликовали, глядя на эти огненные фейерверки. А на фронтах в это время царило затишье. Это было зловещее затишье перед огненной бурей. Мы не знали тогда, что немцы готовили на Восточном фронте операцию «Цитадель», что назревало одно из самых грандиозных сражений Великой Отечественной войны — Курская битва, фашисты стягивали свои самые отборные танковые дивизии с разными устрашающими названиями — «Мертвая голова», «Рейх» — и что вся промышленная мощь Европы работала на эту предстоящую битву. Здесь, на древней русской земле, было затем взорвано столько металла, что и теперь, спустя тридцать лет после войны, как невзошедшие семена, повсюду разбросаны на полях осколки и пули. Под Понырями и Ольховаткой, где мне пришлось принять первое боевое крещение, под Прохоровкой, где столкнулись во встречном бою восемьсот на восемьсот наших и вражеских танков и где незабываемую победу одержали славные танкисты 5‑й гвардейской танковой армий генерала, а ныне маршала бронетанковых войск Ротмистрова, — в каждой горсти земли, зачерпнутой с поля, непременно отыщется осколок, маленький или большой, шершавый, поржавевший, но одинаково несший смерть и разрушение.

Да, мы не знали тогда, что назревала Курская битва (я имею в виду курсантов военного училища), и с утра до ночи то сидели в аудиториях, познавая теорию и наводки стрельбы, то выезжали в поля на тактические занятия. Мы слышали, что на вооружении у гитлеровцев появились новые типы танков и самоходных пушек — «тигры», «пантеры» и «фердинанды», и изучали их уязвимые места. Трудно давалась нам суровая наука войны, но надо сказать, что учили нас по-настоящему, без скидок на нашу молодость и усталость, и все это затем пригодилось в бою.

Однажды наш учебный дивизион неожиданно раньше обычного отозвали с тактических занятий. Нас выстроили на широком плацу перед казармами, и командир дивизиона четко, немногословно, по-военному сказал, что в выпускном дивизионе не хватает людей и что, кто хочет досрочно окончить училище, пусть сделает два шага вперед. Шагнул вперед весь дивизион. Все мы тогда жили одной мыслью — поскорее разгромить врага, жили одним желанием — попасть на фронт, чтобы стрелять не по фанерным танкам, не по макетам, а по настоящим. Но не все желающие попали в выпускной дивизион. Отобрали только отличников, среди которых оказался и я, и мои товарищи по взводу Сергей Авраменко и Саша Александров. Через две недели мы снова стояли на плацу, примолкнувшие ряды курсантов в пилотках и гимнастерках, и начальник училища зачитывал приказ о присвоении нам звания младших лейтенантов, а спустя несколько часов мы уже сидели в теплушках, и поезд вез нас через пески на запад, на фронт.

На рассвете пятого июля началась знаменитая Курская битва. На Белгородском направлении она началась четвертого в четыре часа вечера, когда Манштейн двинул свои передовые дивизии на 6‑ю гвардейскую армию генерала Чистякова. С первых же минут бои приняли ожесточенный характер. Наша 20‑я отдельная Сталинградская истребительно-противотанковая артиллерийская бригада формировалась в те дни в Коломне. 8 июля она погрузилась в эшелоны, а 12‑го под легендарными Понырями вступила в схватку с вражескими танками. Мы, младшие лейтенанты, выпускники военного училища, прибыли на Центральный фронт, когда бои были уже в самом разгаре. Авраменко получил направление в 206‑й полк, а я и Александров в 1184‑й, к подполковнику Эрестову. Мы ехали через Курск. Город бомбили, он лежал в руинах. Я хорошо помню черные остовы сгоревшего вокзала. Неподалеку от путей находились последние немецкие окопы, куда фашисты дошли зимой сорок третьего года, и мы отправились посмотреть их. Мы стояли возле окопов, разглядывая их. За окопами была земля, по которой не ступала вражеская нога, виднелась внизу полуразрушенная деревушка. Мы стояли молча, никто не произносил клятв, но я помню и теперь то наше чувство. Оттуда, от тех окопов, начинался наш победный солдатский путь, который лежал через годы и через огромные пространства родной земли, через Румынию, Болгарию, Венгрию до других немецких окопов под маленьким австрийским городком Пургшталь, где последний оборонявшийся фашист бросил на землю свой автомат и поднял вверх руки. Как наткнувшаяся на скалу волна, откатились гитлеровские полчища с нашей земли. Так было со всеми, кто посягал на нашу землю, кто приходил на нее с мечом с востока или с запада, и так будет впредь. Мы знаем, что на нашей земле нет памятников чужеземцам, ибо они шли к нам с огнем и петлей, но нашим советским воинам воздвигнуты величественные памятники в разных странах Европы как воинам-освободителям. Но... я немного уклонился. В этом очерке я не имею возможности вдаваться в подробности, как начиналась и протекала Курская битва, как были спланированы и осуществлены наши замечательные упредительные артиллерийские удары и войсками Рокоссовского на Центральном фронте, и войсками Ватутина на Воронежском, как наши части, обороняя каждый метр земли, изматывали и истощали силы противника и затем перешли в решительное наступление, которое завершилось штурмом рейхстага; все это описано в исторических книгах и мемуарах прославленных советских полководцев; как командир огневого взвода истребительно-противотанковой батареи (3‑й батареи, которой командовал старший лейтенант Аноприенко), я видел только то, что делалось вокруг меня: сто метров впереди, сто метров влево и сто вправо, видел вражеские танки, как они волна за волной надвигались на батарею и как стреляли по ним орудия моего взвода. Я не вел дневников, потому что нам на переднем крае не разрешалось вести их; не вел еще и потому (если бы разрешалось), что не думал, что буду писателем, что со временем записи пригодятся мне, как бесценный фронтовой материал; как все бойцы во взводе и на батарее, я жил лишь минутою боя, поединком, вернее, поединками с вражескими танками, которые то и дело завязывались в бою, и все то, о чем сейчас пишу, пишу только по памяти. Я помню, что первым орудием у меня во взводе командовал старший сержант Приходченко, а наводчиком у него был двадцатилетний младший сержант Мальцев. Вторым орудием командовал старший сержант Ляпин. Они были уже испытанными бойцами, бойцами-сталинградцами, и бесстрашно встречали танки противника. Я хорошо помню, что впереди нас простиралось полувыжженное, изрытое воронками гречишное поле и виднелась роща впереди, из которой как раз и выползали немецкие танки. Теперь я знаю, что это была последняя отчаянная атака немцев, все еще надеявшихся прорваться к Курску. Она началась под вечер, и наползавшие танки сливались с черной и дымившейся землей, так что их нельзя было сосчитать. Собственно, считать было некогда. Я видел только те «тигры», которые направлялись на позиции нашего взвода. На них смотрели Приходченко и Ляпин, напряженно застывшие у своих орудий. В поединке с танками решает иногда мгновение — кто первый произведет выстрел, враг или ты. Мгновение это трудно определить, почти невозможно, но какое-то десятое чувство начинает жить в тебе в минуты напряженной опасности. С «тигром», который двигался на нас, как будто что-то случилось, неожиданно он как бы клюнул носом; теперь-то я знаю, что с ним произошло: он просто-напросто попал в небольшую воронку и затем, выползая, обнажил свое днище. Приходченко не упустил мгновения. Короткая команда: «Огонь!» — и вот уже вскинулась желтая трасса над землей, и почти тут же вспыхнул сперва маленький, еле заметный огонек по днищем танка, а затем весь танк схватился огнем и черным дымом. Но за этим подбитым показался второй, третий... Слева от нашей батареи еще более ожесточенно дралась батарея старшего лейтенанта Радиловского, а дальше — батарея старшего лейтенанта Казакевича, попавшая в особенно тяжелое положение. Ее почти окружили немецкие танки. Когда Казакевич был ранен, командование батареей взял на себя лейтенант Гончаренко, и фашисты не прошли в тот вечер через оборону полка. Атака их захлебнулась, как захлебнулась вся их задуманная операция «Цитадель» на Курской земле.

Когда меня спрашивают о прототипах героев романа «Танки идут ромбом», я называю имена и фамилии своих однополчан. И прежде всего командира полка подполковника Эрестова. Он был умным, решительным и смелым командиром. У нас в бригаде были замечательные, мужественные люди. Командир третьей батареи, в которой служил я, старший лейтенант Аноприенко при штурме Берлина совершил личный подвиг и был удостоен высокого звания Героя Советского Союза. Звание Героя получили многие бойцы и офицеры нашей бригады, в том числе замечательный, храбрый командир батареи нашего полка Константин Александрович Назаров. Сейчас он генерал и продолжает служить Отчизне. Продолжает службу в армии и бывший комбат — старший лейтенант, а ныне полковник Голиков. Занимаются научной деятельностью и бывший связист из нашей батареи рядовой Володин, и начальник разведки полка Волкоедов. Мне всегда кажется, что остался на своем боевом посту и бывший командир нашей бригады полковник в отставке Копелев. Седой, худощавый, он до сих пор не потерял военной выправки. Он пишет историю бригады, боевой путь ее, кропотливо собирает все о людях ее, о подвигах, которые совершили бойцы-артиллеристы, уничтожая вражеские танки, и работа его имеет огромное общественное значение. Книга эта будет служить делу патриотического воспитания молодежи. Ничто не должно и ничто не будет забыто из подвигов, совершенных советскими людьми в годы войны.

В мемуарах одного из гитлеровских военачальников приведена фраза, которую якобы произнес фельдмаршал Манштейн после того, как войска его были разбиты на Курской дуге. Он сказал, что перед самой битвой ему удалили гланды и что он был не вполне здоров, принимая командование. Возможно, Манштейну и в самом деле удаляли гланды, но дело не в этом, не в его болезни. Фашистским полчищам на Курской дуге противостояла мощь нашей державы, мужество наших солдат и генералов, военное искусство полководцев; мы освобождали Отечество, родную землю, и никто из нас не сомневался, что мы победим в этой войне, которая не случайно и названа Отечественной.

Недавно с группой писателей-фронтовиков, участников Курской битвы, мне снова довелось побывать на орловской, курской и белгородской земле. Нас принимали в областных комитетах партии, мы встречались с рабочими, колхозниками, студентами. Нам радостно было видеть, что залечены раны войны, что на месте пепелищ снова встали чистые и зеленые города с красивыми зданиями, с уютными микрорайонами, с асфальтированными улицами, бульварами, скверами и площадями, выросли новые поселки, поднялись корпуса заводов на местах былых сражений, как, например, Орловский сталепрокатный, который раскинул свои цеха рядом с бывшим командным пунктом генерала Гуртьева; радостно было видеть людей, нарядно одетых, красивых, здоровых, с румянцем на щеках и с глазами, полными жизни и счастья, и мысли наши невольно обращались к тем прошлым дням, когда здесь гремели бои.

Под Прохоровкой, там, где размещался командный пункт генерала Ротмистрова, сразу от командного пункта начинается хлебное поле. Мы стояли возле этого поля. Ветер волнами прокатывался по нему, тяжелые, наливавшиеся зерном колосья шелестели на этом ветру.

— Видите, какой хлеб мы вырастили на этом историческом поле, — сказал нам секретарь Прохоровского районного комитета партии.

Есть что-то святое в том, когда человек стоит перед хлебным полем; такое чувство, как будто перед тобою нерукотворный памятник труда и жизни. Но есть хлеб насущный и есть хлеб духовный — наша героическая история, без которой немыслим ни великий народ, ни светлое и великое его будущее.

Хлебное поле, перед которым мы стояли, виделось мне в двойном измерении, и я снова и снова, уже мысленно, склоняю голову перед ним.

Мы склоняем головы перед памятниками войны. Мы часто думаем, как велико было мужество солдат, этих военных тружеников, которые не знали слово «смерть», а знали только слово «победа» и делали все возможное и невозможное, чтобы победить, проявляли удивительный героизм, совершали неповторимые подвиги, которыми теперь гордимся мы и которые на века войдут в историю наших народов как самые славные ее страницы.

Но что же побуждало людей на эти подвиги и какова была сила оружия, с которым они шли в бой? Глубокая идейная убежденность советских людей в правоте своего дела и могучая жизненность социалистического строя.

В Музее Советских Вооруженных Сил над окровавленными партийными и комсомольскими билетами, лежащими под стеклом, над клятвами бойцов — «умрем, но не отступим», — написанными в минуты сражений, над всем этим бесценным сокровищем документов, размещенных на стендах, висят в безмолвии почетные и боевые знамена частей. Нет часовых, нет обнаженных сабель возле знамен. Не трубят горны, не бьют барабаны. Но все это слышится, когда смотришь на эти застывшие знамена. И замершие ряды солдат на смотру, и прижатые к земле цепи перед атакой, и крик «Ура!», и топот сапог по брусчатке Красной площади, победный топот тысяч сапог, — все это повторяется в сознании, пережитое, ставшее историей. И будто во мраке, наклоненные к самому полу, виднеются в простенке штандарты и знамена разгромленных немецких полков и дивизий. В сорок пятом году их бросали к подножию Мавзолея; теперь они лежат здесь, в музее, как грозное напоминание любителям «походов на восток».

В огромном, похожем на закром отсеке лежат навалом бывшие самые высокие награды рейха, железные кресты, некогда украшавшие мундиры фашистских молодчиков. Их бессмысленно считать, они измеряются здесь тоннами. Так бесславно закончилась война для захватчиков.

1978

УДИВИТЕЛЬНЫЙ ДАР ХУДОЖНИКА

Выдающийся русский писатель и общественный деятель Николай Семенович Тихонов родился в Петербурге в 1896 году в семье цирюльника. Детство его прошло среди детей ремесленников. Он хорошо знал тогдашний рабочий люд. Дух революции, грозовой ветер надвигавшихся перемен захватывал его юношеское воображение, и с тех далеких лет он как бы вобрал в себя величайшую истину жизни — служение народу.

Его биография во многом связана с биографией города на Неве, города Ленина. Участник четырех войн, он с винтовкой в руках — рядовой боец Красной Армии — защищал революционный Петроград от белогвардейских полчищ Юденича, а спустя двадцать с лишним лет, во время Великой Отечественной войны, в тяжелые дни блокады, оборонял от фашистов родной город. Его поэтический голос вдохновлял на борьбу не только героических защитников Ленинграда, но, как бы прорываясь сквозь блокаду, проникал в сердца всех советских людей, вселяя в них веру и волю к победе.

Творческая деятельность Николая Семеновича началась давно, пятьдесят с лишним лет назад. Первый цикл его стихов «Жизнь под звездами» с подзаголовком «Из походной тетради» был написан им в 1916—1917 годах, а в 1922 году уже вышли в свет первые поэтические сборники: «Орда» и «Брага». С тех пор книга за книгой ложились на стол читателю. Они каждый раз становились явлением в нашей литературе; они — как живая история, как свидетельства очевидца — рассказывали о трудных и замечательных годах рождения и становления нашего социалистического государства, раскрывали богатства духовного мира советского человека; они служили и продолжают служить великому делу на земле — строительству коммунизма.

Первым среди советских писателей, кто удостоен высокого звания Героя Социалистического Труда, был Николай Семенович Тихонов.

Его творчество разнообразно и широко, но, как у каждого выдающегося писателя, у него есть своя генеральная тема, это — тема мира и дружбы народов. Не случайно еще к первому циклу своих стихотворений он дает подзаголовок «Из походной тетради». Уже тогда, в этом подзаголовке, отразилась замечательная черта его характера — непоседливость, стремление к необычному, новому, к далеким путешествиям и романтическим подвигам. Он много ездит по родной стране, за рубежом. Когда волна освободительного движения подняла народы Востока и народы Африки на борьбу с колонизаторами, Николай Семенович едет в эти только что освободившиеся от гнета и получившие независимость страны. Но он не ограничивается лишь дневниковыми записями; как большого художника слова, его привлекает другой жанр — жанр живого рассказа, и здесь неизменно автору сопутствует успех. Так были написаны и «Сказания о новом Востоке» — цикл прозаических произведений Николая Семеновича. Сюда вошли: повесть «Серый Хануман», рассказы «Шесть колонн», «Зельзеля», «Ночь Аль-Кадра», «В беззаботном городе», «Сеяджи» и «Роза». Они были написаны под впечатлением поездок в страны Востока с 1949 по 1962 год. Это было время, когда освободившиеся от многовекового колониального гнета народы Азии и Африки делали лишь первые шаги в укреплении своей независимости, и еще никто не мог предвидеть тех экономических трудностей, какие возникли перед этими странами потом. В повести и рассказах Николая Семеновича отражено именно то начальное время, время борьбы и становления. Рассказы его как будто фантастичны, с героями совершаются самые необыкновенные приключения, то трагические, то забавные и смешные, но за этой кажущейся фантастикой всегда стоит реальная действительность. За каждым его героем стоит реальное лицо, за каждым событием — реальное, происходившее в жизни событие. И Пак Роно из рассказа «В беззаботном городе», и его больной гость, убивающий красавицу Сентан, вся страшная трагедия этих людей, возможная лишь в бывшем колониальном Востоке, — жестокая правда жизни; и старик Сеяджи, рассказывающий людям о том, что он видел на своем веку за восемьдесят лет жизни («Сеяджи»), и ночь воспоминаний сирийского поэта Нуайме («Ночь Аль-Кадра»), и удивительный подвиг Патиха во время землетрясения («Зельзеля»), наконец, Катта-Улла из рассказа «Роза» — все это истории правдивые, виденные и слышанные художником и рассказанные им с неповторимой яркостью и талантом. Именно та самая генеральная тема, тема мира и дружбы народов, пронизывает и объединяет в единое целое эти произведения.

Проникновению капитала, проникновению растленной буржуазной морали в новые, только-только получившие независимость государства Востока посвящен рассказ «Шесть колонн». В нем идет спор о роли и назначении искусства: советский художник Арсений Георгиевич Латов делает зарисовки шести исторических колонн, а продюсер Моссар, делец, торговец гашишем, приехал посмотреть, как на фоне этих колонн будут разыгрываться сцены из субсидируемого им гнусного, оскверняющего человеческое достоинство фильма. За это осквернение, за все его подлые дела Моссара хотят убить, оскорбленный Каэтани уже заносит кинжал, но Моссара убивают иначе, духовно. Ему предлагают взглянуть на древние мраморные гробы, стоящие в музее и ожидающие «своих хозяев», и на одном из этих гробов он с ужасом видит свое изображение. Нет, не случайно выставлены эти пустые гробы в бейрутском музее, и совсем не случайно изображенные на них древними мастерами лица напоминают лица нынешних Моссаров. Гробы эти в конце концов найдут своих хозяев — таков заключительный аккорд рассказа.

В повести «Серый Хануман» вновь звучит та же тема — художник и действительность, жизнь. Удачливый журналист Яков Бломпер, выпустивший фантастическую, принесшую ему шумный успех книгу «Игра теней», вместе с торговцем «засушенными человеческими головами с Амазонки и африканскими заговорами на скорую руку» Ивом Шведенером отправляется в Индию за новыми ошеломляющими сюжетами. Его знакомят с вожаком обезьян, Серым Хануманом, который будто бы собирается с помощью своего обезьяньего племени поработить людей. Сюжет захватывающ, вокруг происходит столько чудес, что Бломпер вне себя от радости. Он не замечает, что все эти чудеса подстроены, что за ними кроется самая жестокая действительность деляческого мира. Он ошеломлен, когда, приглашенный в полицию, узнает, что был двойником контрабандиста Ганглорда, что все приключения — это хорошо задуманная и ловко разыгранная Ганглордом преступная история. Не случайно выезжавшему из Индии Бломперу полицейский следователь говорит: «Может быть, новую книгу вы назовете «Игра людей». Не уход от действительности, а вторжение в нее и самое реалистическое ее изображение — вот каким должен быть принцип художника. Этот принцип всегда остается неизменным и для Николая Семеновича Тихонова.

«Сказания о новом Востоке», как и предыдущие его книги, займет достойное место в советской литературе.

1973

АЛЕКСАНДР ЧАКОВСКИЙ

У каждого писателя, как бы широко и разнообразно ни было его творчество, есть излюбленная тема, с которой он выходит в литературу, привнося в нее свое видение мира, свое понимание добра и зла. Для Александра Борисовича Чаковского такой темой давно стали героические дела тружеников первого города революции, города Ленина.

И это не случайно. Его многое связывает с Ленинградом.

В годы войны, будучи военным корреспондентом, он принимает участие в героической обороне города. На его глазах свершаются исторические события того времени, и он пишет о них и по горячим, как говорится, следам (первая книга известной трилогии «Это было в Ленинграде» выходит в свет еще во время войны), и после, когда страна возвращается к мирному труду (две другие книги трилогии: «Лида» и «Мирные дни»). В этих произведениях он начинает исследовать истоки народного подвига, истоки социальные и нравственные, которые лежат в характере советского человека.

В повестях и романах «У нас уже утро», «Год жизни», «Дороги, которые мы выбираем», «Свет далекой звезды», «Невеста», которые Чаковский пишет и публикует в последующие десятилетия, раскрываются новые черты его дарования: стремление к широким полотнам и большим социальным и психологическим обобщениям.

Новый его роман «Блокада» — это широкое эпическое повествование о событиях Великой Отечественной войны.

В первой книге романа, которая была опубликована в «Роман-газете» в минувшем году, много страниц отводит автор и предвоенным делам, рассказывая о том, как готовилась эта чудовищная военная авантюра Гитлером и его приспешниками. Визит Молотова в Берлин накануне войны, совещание военачальников в Кремле в присутствии Сталина, тревожная обстановка на границе и деятельность руководителей Ленинградского обкома — последовательно, от главы к главе, развивается драматический и героический сюжет книги. Автор то переносят действие в ставку Гитлера, то как бы заставляет следить нас за любимцем фюрера майором Данвицем — непосредственным исполнителем чудовищных замыслов фашизма; то мы вновь как бы переносимся на мирные улицы Ленинграда и вместе со старым архитектором Валицким, рабочим-большевиком Королевым и майором Звягинцевым размышляем о жизни, любим и ненавидим, осознавая высокий долг гражданина в предчувствии грозовых дней. Каждый уже теперь как бы вносит свой вклад в будущую победу. Народ един в своем патриотизме, в стремлении дать достойный отпор врагу — вот главная линия романа.

Во второй книге мы опять видим тех же героев, но уже в новой, более сложной обстановке. Майор Звягияцев вместе с батальоном саперов выезжает на лужский оборонительный рубеж. Архитектор Валицкий, несмотря на свой преклонный возраст, записывается в народное ополчение и выезжает на тот же лужский рубеж, чтобы с оружием в руках и в первых рядах защитников встретить фашистов. То, что происходит в военкомате, куда приходит старый архитектор, описано Чаковским трогательно и неповторимо, неповторимо своей правдивостью — мы прямо-таки ощущаем, как рабочие Ленинграда, да и все советские люди, восприняли призыв партии к защите Отечества.

На лужском рубеже фашисты были временно остановлены. И народные ополченцы, и кадровые армейские части проявили мужество и стойкость в битве с врагом. Мы видим этот, в сущности, неравный бой сначала глазами майора Звягинцева и Королева, а потом об этом же бое вспоминает Данвиц, чья танковая колонна была остановлена, разбита, и бронированные машины, как разбросанные головешки, дотлевали в ночи на поле боя. Данвиц потрясен произошедшим. В его сознании, привыкшем к мысли о непобедимости созданной Гитлером военной машины, никак не может уложиться, что он и его «доблестная» эсэсовская дивизия разгромлены. Мы присутствуем при разговоре Данвица с Гитлером, и снова перед нами во всем своем человеконенавистничестве встает фигура кровавого маньяка двадцатого века.

В романе рассказывается и о визите личного посланника президента США Гопкинса в Советский Союз, о его встрече со Сталиным. Может быть, не столь подробно, как того хотелось бы, но все же достаточно ясно и ярко раскрыта и деятельность Рузвельта и Черчилля. Все это придает широкое общественное звучание произведению.

Огромным утверждающим пафосом наполнены страницы, повествующие о прибытии в Ленинград нового командующего фронтом Жукова в самые трудные для города дни.

Роман «Блокада» во многом публицистичен, публицистичен в самом лучшем смысле этого слова. Перед нами заинтересованный художник, лишенный какого бы то ни было равнодушия, и заинтересованность его проявляется в каждой главе, в каждой строке. Мягко, лирично, с любовью и нежностью рисует он образы своих героев — мужественных, смелых, а в сущности, простых людей труда, рабочих, военных, инженеров и партийных работников; с той же мягкостью, лирично и любовно описывает Чаковский природу родного и, кажется, до травинки известного ему края. Но голос его приобретает суровость и жесткость, как только место действия переносится в стан врага, палитра меняется, автор находит едкие и точные эпитеты для характеристики волчьей сущности фашизма. Противоположность красок, непримиримая противоположность идеологий! Жизнь подсказывает художнику этот контраст.

У Чаковского, как у писателя, всегда было обостренное чувство времени. Новый роман его также служит благородной цели патриотического воспитания советских людей.

1973

ОТКРЫТИЕ ГЕРОЯ

За плечами Евгения Захаровича Воробьева огромный жизненный и писательский путь, и оттого, может быть, книги его всегда интересны, насыщены и достоверными событиями, и достоверными психологическими деталями, которые невозможно получить из «вторых рук», так правдиво и художественно убедительно изложить на бумаге, свести в сюжет, главу, книгу; все надо увидеть и пережить, и только тогда это увиденное и пережитое может стать достоянием литературы. Его романы и повести «Высота», «Капли крови», «Сколько лет, сколько зим» и другие, уже широко известные читателю, — яркое свидетельство тому, с какой настойчивостью автор следует однажды избранному им реалистическому методу изображения жизни.

Но биография писателя, как бы ни была удивительна и ярка, а Евгений Воробьев с первых дней Великой Отечественной войны находился в действующей армии сначала на Западном, позднее Третьем Белорусском фронтах, не может служить единственным источником для творческих замыслов. И тут вступает в права кропотливая исследовательская работа. Собираются, систематизируются и изучаются те или иные факты, относящиеся к тому или иному лицу или событию, но в отличие от историка писатель должен еще глубже проникать в душевный мир избранного им героя, в самые скрытые тайники его мыслей, и от того, насколько он справился с этой задачей, зависит успех или неуспех произведения.

В новой своей книге о советском разведчике Льве Ефимовиче Маневиче (он же и Этьен, когда этого требовали обстоятельства, и полковник Старостин), которому в день двадцатилетия Победы над гитлеровской Германией было присвоено звание Героя Советского Союза, Евгений Воробьев, на мой взгляд, отлично справился с поставленной перед собою целью и как исследователь и как художник. Прежде чем, укрывшись в тиши своего кабинета, написать первую строчку романа, он провел огромнейшую работу по отбору материалов, относящихся к удивительной жизни и незабвенному подвигу разведчика, перечитал тома рукописей, отыскал людей, которые знали Льва Маневича или даже просто встречались с ним в разные годы, и провел с ними обстоятельные беседы. Достоверность, точность — вот что должно было лечь и легло в основу книги, и это чувствуешь с первой до последней страницы, читая роман. Глава за главой, событие за событием, и как будто вот он, перед глазами встает тот огромный мир мыслей и чувств, которым жил мужественный советский разведчик. Он любил жизнь, как все люди, и любил свою Родину, свой народ, и эта вторая, главная любовь как бы встает над личной; он знает, на что он идет, что грозит ему в случае провала, но еще яснее представляет, во имя чего, во имя каких идей и целей отдает свою жизнь.

Приверженец героической темы, Воробьев и в этом романе не изменяет себе.

Надо сказать, что книг о подвигах советских разведчиков в тылу врага вышло у нас уже немало. Не все они равноценны. Одних авторов привлекает детективное начало, невероятность и головокружительность событий, других же (их меньше) — психологическая характеристика героев. Иными словами, роман о разведчике — не всегда детектив. Не всегда просто развлекательное чтиво. Настоящее, полноценное художественное произведение — таким выглядит «Земля, до востребования». Здесь мы находим порой даже излишние на первый взгляд бытовые подробности, но в то же время — не будь их — вряд ли воспринималась бы с такой полнотой обстановка, в какой приходится действовать герою, та самая ненавистная ему обстановка капиталистического мира, который он должен был знать до мелочей, чтобы «работать и жить» в нем; здесь есть даже целые сюжетные линии, на первый взгляд будто бы мало чем связанные с общим замыслом романа (если иметь в виду, что роман только о разведчике!); как, например, широкое отступление об отношениях Джаннины с ее женихом, но и это, если глубже вникнуть в замысел произведения, если учесть, что роман ко всему еще и зеркало эпохи, а не только одной, личной судьбы, — и подробные отступления, и видимая якобы событийность вполне оправдывает себя.

Я не хочу пересказывать сюжет романа. Он сложен. Да и вряд ли возможно и нужно это делать. И все же не могу не удержаться от перечня некоторых названий того страшного тюремного маршрута, который выпал на долю Маневича. Тюрьмы Милана, Турина, «Реджина чеми» в Риме, Кастельфранко дель Эмилия, пересыльная тюрьма в Неаполе, ужасная Санто-Стефано и снова Вастельфранко дель Эмилия, затем Маутхаузен, Мельх, Эбензее... Но мужество не покидало разведчика и в тюремных застенках, истязания не сломили его духа. Даже находясь в неволе, отгороженный как бы от мира, он продолжал работать, когда это ему удавалось, сплачивал вокруг себя политзаключенных. Как интернационалист и борец, отказался подать прошение о помиловании итальянскому правительству, хотя как «австрийский коммерсант» мог бы и получить таковое; но он сообщает в Москву: «Моя подпись под прошением на многих подействует разлагающе, будет всячески использована дирекцией тюрьмы в своих целях и получит отклик во всей Итальянской компартии, так как тут сидят товарищи из всех провинций». Он остается ради общего дела, общих целей, общей борьбы. В Маутхаузене он становится одним из руководителей Сопротивления.

Смелый советский разведчик Лев Маневич умер в тот день, когда весь мир, ликуя, праздновал победу над проклятым фашизмом. Товарищи по лагерю провожали его в последний путь. Жизнь его была прекрасна, как один нескончаемый подвиг, и Е. Воробьев сделал огромное полезное дело, воскресив перед нами эту жизнь, рассказав о ней в талантливо написанной книге, которая начала уже свое благородное дело — воспитание героизма и мужества, особенно у подрастающего поколения советских людей, юношей, которым завтра предстоит надеть шинели, стать надежными защитниками Родины. В этом, и прежде всего в этом, видится мне главное общественное значение проделанного писателем труда.

1973