Фридрих Незнанский Направленный взрыв

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ВЗРЫВ


Секретно

Ответственному дежурному по ГУВД

гор. Москвы полковнику милиции

Семину В. И.


СЛУЖЕБНАЯ ТЕЛЕФОНОГРАММА


Сегодня, 2 декабря 1991 года, в 6 часов 22 минуты милицейско-моторизованным патрулем в составе сержантов Приходько А. и Козлова В. в лесопарке Лосиный остров, в 25 метрах от железнодорожного полотна и 100 метрах севернее платформы «Яуза» обнаружен труп мужчины 25–30 лет, скончавшегося от травматического шока и множественных ранений грудной клетки, бедер, вызванных взрывом безоболочкового взрывного устройства.

Место происшествия оцеплено нарядом милиции.

Нарядом милиции также задержаны двое мужчин, Александр Покромкин и Александр Горяинов, которые оказались слушателями Высших режиссерских курсов. Оба студента находились в момент взрыва неподалеку.

Поскольку данный случай носит неясный характер, прошу Вас выслать на место происшествия оперативно-следственную бригаду МУРа.


Нач. Бабушкинского РУВД

подполковник милиции Бельчик.

1. «Ну что ж, господа, приступим к осмотру…»

Глянув в зеркало заднего обзора, я перевел свою «Ладу» в правый ряд и притормозил шагах в двадцати от Олега Борисовича Левина. Это был неповоротливый, задумчивый флегматик двадцати двух лет от роду — мой стажер. Правда, через пару недель должна состояться аттестация и Левин из стажера превратится во вполне самостоятельного следователя прокуратуры. Молодой человек, погруженный в свои очень важные мысли, естественно, не удостоил меня своим вниманием. Я сдал машину назад и распахнул перед ним переднюю дверцу.

— Товарищ генеральный прокурор! — позвал я его. — Транспорт подан.

Олег, ничуть не удивившись, направился к машине. Тетки же, стоявшие на автобусной остановке, удивленно подняли на меня глаза и начали перешептываться. А мой стажер, неторопливо подобрав длинные полы своего коричневого пальто, неуклюже стал пристраиваться на переднем сиденье. Я заметил выкативший из тоннеля троллейбус и рванул с места, успев захлопнуть за стажера дверцу.

— Здравствуйте, Александр Борисович, — пробасил Левин.

— Тебе, Олег, точно быть генералом, — усмехнулся я.

— Это почему же?

— Да вон пальто у тебя какое важное. На генеральской красной подкладке. Я в твои годы в курточке бегал и мороза не боялся. И сейчас бегаю.

— В курточке простатит заработать можно, — сказал Левин, нахмурив брови и пристально смотря на дорогу. — А потом всю жизнь лечиться будешь.

Я поднял брови — возразить против такого веского довода было нечего. Тем более, что, набегавшись в молодости в курточке, я заработал себе разве что геморрой. Правда, не от беготни, а от сидения за столом, но все же. Но об этом я, естественно, промолчал.

Мы задержались на светофоре на Тверской, где я увидел фотографа, устанавливающего на асфальте фотосилуэты Горбачева и Ельцина в полный рост.

«Иностранцы, которых в Москве после августа стало пруд пруди, обожают сниматься с президентами, — подумалось мне. — Вот рядом с этими потертыми силуэтиками. А толстяк в вязаном свитере, что тащил Горбачева под мышкой, должно быть, имеет весьма неплохой навар в валюте от своих президентов».

Через пару минут мы подъехали к дежурной части ГУВД города Москвы.

Дежурная часть Главного управления внутренних дел за долгие годы своего существования ничуть не изменилась, ни снаружи, ни внутри. Описанное в десятках, если не в сотнях, детективных романов трехэтажное здание, построенное в традициях русского классицизма, розовело стеклами, в которых отражалось восходящее солнце.

Олег, угрюмо молчавший в машине, пока мы ехали, вдруг оживился и заулыбался.

— Приехали, улыбчивый ты мой. У тебя, кажется, первое дежурство сегодня? Или я ошибаюсь? — спросил я.

— Первое, — односложно подтвердил Левин, убрав улыбку с лица и натянув на лоб несколько морщин.

— Значит, что-то будет сегодня, — мрачно констатировал я и тут же пояснил: — Примета такая есть.

— А у вас тоже было? Ну, когда первое дежурство — было что-нибудь?

Я ничего не ответил. «Неужели и я был таким же лопушком девять лет назад?» — подумал старший следователь по особо важным делам Александр Борисович Турецкий, то бишь я. Мы зашагали к входу.

«Надо позвонить Алене, узнать, когда приезжает Жорка из Америки. Не может быть, чтобы не приехал двадцать шестого. Каждый год вместе собираемся на годовщину Ритиной гибели, а уже девять лет прошло… Девять лет, не верится, а факт. И Тане, Тане обязательно позвонить надо…» — успел подумать я, пока мы входили в здание. И только вошли, как по селекторной связи раздался голос:

— Дижюрный следоватил на виизд!

Это расхулиганился немолодой майор-татарин, который любил утрировать свой легкий татарский акцент.

— Ценю шутку, господин майор! А можно хоть отметку в журнале сделать? — невозмутимо поинтересовался Я.

— Да какие там шутки! — отозвался майор. — Только что приняли сигнал: убийство на Пресне. Убит отставной генерал Сельдин, известный коллекционер. Убийство явно с целью ограбления. Так что, Александр Борисович, считайте — отметились.

Приходится сразу приниматься за работу. И через пятнадцать минут оперативно-следственная группа в полном составе загружается в машину.


Квартира генерала Сельдина находилась в одном из домов, сложенных из хорошего силикатного кирпича. Такие дома встречаешь в основном в центре, в хороших местах, окруженных зелеными скверами, это подальше от Садового кольца народ живет в обыкновенных панельных или блочных домах, чем-то напоминающих картонную тару, и, как правило, в окружении мелких и крупных заводов и фабрик, составляющих «рабочие» районы.

Раньше Пресня была, наверное, самым пролетарским районом Москвы, а теперь она застроена кирпичными домами уже бывшей партийной элиты: хоть и среднего звена, но все-таки элиты.

Мы прошли мимо пожилой вахтерши — тощей серой мыши в техническом халате — и на лифте поднялись на четвертый этаж.

На наш звонок открыли не сразу. Долго гремели всевозможными запорами, и наконец на пороге возникла женщина невысокого роста, стриженная под мальчика, с огромными испуганными глазами, в которых я не заметил горя. Я мгновенно подумал: не является ли она… Но всякие предположения на пороге квартиры с убитым больше подходят стажеру, но не мне. Поэтому я отбросил всякие мысли на тему «а не является ли». Все молча вошли в квартиру — первым я, за мной Олег Левин и остальные члены оперативно-следственной группы.

Женщина быстро зашептала, как только мы вошли:

— Сегодня утром пришла к нему, как обычно… Я сразу заметила: дверь не закрыта… Я к соседям… побоялась одна входить. Но соседи не открыли… Я тогда все же вошла, сразу направилась в кабинет…

— А почему соседи не открыли? — спрашиваю.

— Мария Федоровна, соседка… сказала, что не может выйти ко мне, потому что сидит без ключей.

— Понятно, — говорю я, хотя на самом деле мне пока ничего не было понятно. По опыту давно известно, что хуже всего — когда ясно все, как Божий день: потом долго приходится разубеждать себя и с трудом расставаться с собственными заблуждениями.

Пройдя в квартиру, я обратил внимание на более чем скромную обстановку прихожей и гостиной. Обычный набор мебели для семьи среднего достатка. Полированная стенка и книжные полки, хороший японский телевизор в углу комнаты да два полумягких кресла. Много памятных подарков, стандартно безвкусных: хрустальные вазы и резьба по дереву, чеканка. На ковре, украшая стену, висят палаш, полевой бинокль и фаянсовая трубка с длинным чубуком, такие курили, наверное, помещики лет сто назад.

В кабинете вижу какие-то ордена и медали, разбросанные по полу. И произношу фразу, которая за девять лет работы у меня стала дежурной:

— Ну что ж, господа, приступим к осмотру…

Из-за моей спины быстро выдвигаются судмедэксперт и эксперт-криминалист. Несколько раз полыхает вспышка фотоаппарата. И только после этого я наклоняюсь к лежащему на полу Сельдину.

Труп лежал на коврике, насквозь пропитавшемся кровью. Горло Сельдина было перерезано от уха до уха. Тут я услышал за собой утробный звук. Обернувшись, увидел выкатившиеся из орбит глаза стажера Левина, щеки которого раздулись до опасных размеров. Утробное урчание доносилось из живота Олега Борисовича, будущего генерального прокурора. И эти звуки говорили о позывах рвоты.

— Ты что, не в себе? — спросил я.

Левин схватился за живот и, заглатывая ртом воздух, простонал:

— Съел, наверное, что-нибудь.

— Ну ты и трус, оказывается. Съел он что-нибудь… Ну кровь… Картина, конечно, не из приятных, но, если так будешь реагировать на каждый труп, мы тебя спишем за профнепригодность, — с усмешкой пригрозил я. — Ладно, иди в туалет, покажи унитазу, чем завтракал.

Левин бросился из комнаты, на ходу тихонько постанывая.

— Слабоват парень. Это ваш новичок? — спросил оперативник, капитан из местного отделения милиции.

— Новичок. Ничего, привыкнет, — ответил я механически.

Наконец я закончил осмотр трупа и места происшествия, выяснив при этом, что покойный Иван Митрофанович Сельдин серьезно увлекался нумизматикой и фалеристикой. Имел большую коллекцию отечественных наград, а также коллекцию серебряных и золотых монет. Но в основном он, как выразилась Зинаида Васильевна, его приемная дочь, работал «по золоту».

Несмотря на то, что генерал жил в доме ЦК, где есть вахтер, убийца прошел незамеченным. И это наводило на мысль о том, что либо вахтерша прошляпила убийцу, либо убийца жил в том же самом доме…

На кухне, нервно затягиваясь, курила сигарету за сигаретой Зинаида Васильевна, стриженная под мальчика женщина неопределенного возраста с глубоко запавшими глазами. И опять я невольно отметил, что глаза у нее абсолютно сухие. Похоже, не слишком сильно переживает смерть отца.

Впрочем, ее рассказ подтвердил мою догадку. Генерала Сельдина перевели в Москву из Ростова, где он служил в отделе кадров штаба Северо-Кавказского военного округа. В Ростове он женился во второй раз на матери Зинаиды Васильевны. А через год, это было в 1978 году, они переехали в Москву.

Иван Митрофанович был человеком тихим, немногословным, друзей не имел и в дом никогда никого не приглашал. Зине он тоже запретил приглашать в дом кого-либо из своих друзей: боялся, что кто-нибудь может навести грабителей на их набитую ценностями квартиру.

Хотя генерал — звание генерал-майора Сельдину присвоили по прибытии в Москву — получал хорошее жалованье, жили они фактически на зарплату матери, которая работала воспитателем в детском саду рядом с домом. Иван Митрофанович делал иногда покупки для дома: телевизор, например. Но в основном все деньги уходили на его коллекцию, которую он собирал со страстью бальзаковского Гобсека.

Редких знакомых, которые появлялись у них дома, он заставлял выворачивать карманы с мелочью. Так он собрал полную коллекцию советских монет. Ордена и медали, медные монеты были его второстепенной страстью, а подлинной было «советское золото», которое выпускалось Государственным банком СССР к различным датам специально для западных нумизматов.

— Когда умерла мама — а это случилось в прошлом году, — рассказывала мне Зинаида Васильевна, — мы пришли с кладбища, и он сразу заперся у себя в кабинете. В тот день я не услышала от него ни одного слова, мне было так тяжело, что я была готова все что угодно с собой сделать. Наверное, тогда, за один вечер, я и постарела…

— Зинаида Васильевна, чем вы объясните подобную замкнутость Ивана Митрофановича? Вы с ним не ладили?

— Что вы все: «Зинаида Васильевна да Зинаида Васильевна», — передразнила она меня незлобно. — Мне двадцать пять лет, а вы меня в свои ровесницы, кажется, записали.

— Нет, — сказал я, и это была чистейшая правда: я-то думал, она была старше меня года на три, не меньше. Меня развеселила подобная моя невнимательность, я даже хотел усмехнуться, но вовремя остановился.

— После похорон мамы я от него и ушла. К девчонкам в общежитие. Закончила институт, теперь живу одна. Снимаю квартиру.

— Скажите, почему в коллекции столько коробок из-под одинаковых монет? — поинтересовался я, показывая Зине пустую коробку с олимпийской символикой, одну из тех, что были во множестве разбросаны по кабинету Сельдина.

— Откуда я знаю, — пожала плечами Зина. — Может быть, для обмена… Хотя нет! — она встрепенулась. — Он говорил, что их фирма собирается открыть антикварный магазин! А пока подыскивается помещение…

— Какая фирма? — насторожился я.

Зина вяло пожала плечами:

— Бог его знает. Он, кажется, в нескольких фирмах работал, по кадрам. После путча его в отставку отправили и на работу нигде не брали. А потом сразу в нескольких местах предложили…

Я записывал ее слова, попутно думая, что первым делом надо распорядиться, чтобы хорошенько тряхнули черный рынок на Таганке, где собираются нумизматы; там наверняка про покойного много интересного могут рассказать завсегдатаи, во всяком случае, одну-две зацепки можно выудить.

Наш прокурор-криминалист Моисеев Семен Семенович помогал криминалисту из НТО: старательно снимал отпечатки пальцев с различных поверхностей. Семен Семенович ползал по полу, разглядывая следы туристских или военных ботинок, которые явно отпечатались на паркете. Судмедэксперт определил, весьма приблизительно, время убийства — раннее утро, но более точное время, сказал он, покажет экспертиза, то есть вскрытие.

Опрос жильцов в подъезде ничего не дал, никто ничего не слышал и не видел. Две квартиры вообще были пусты. Мне стало скучно от всего этого, но как только я вспомнил о Левине, который из чувства солидарности старательно ползал вместе с Семеном Семеновичем по полу, я чуть приободрился: вот он-то и будет заниматься черным рынком и прочей муторной, но необходимой работой.

Мы бы задержались и дольше у Сельдина, но меня как дежурного следователя вызвали на взрыв складов на Ярославском вокзале. В чьей-то умной голове возникла версия, что это может быть террористический акт.

Мы быстренько завершили осмотр квартиры Сельдина и направились на Ярославский. Естественно, как я и предполагал, — самый банальный случай: двое сварщиков напились какой-то дряни, подрались и устроили пожар. А склад был забит коробками с маленькими газовыми импортными баллончиками, они-то и рванули.

Сварщики мгновенно протрезвели и, бледнея на глазах, принялись дрожащими голосами наперебой обвинять друг друга в возникшем пожаре. Сбежалась вся милиция Ярославского вокзала, все железнодорожное начальство, так что я со своей следственной бригадой был тут совершенно лишней фигурой.


Уже под вечер мы вернулись на Петровку.

Левин побежал сразу в буфет, набить опустошенный желудок, а я отправился в кабинет дежурного следователя.

Я с удовольствием плюхнулся в кресло в кабинете и вытянул ноги. Глаза уставились в карту Союза Советских Социалистических Республик, которая так приятно ласкала глаз, навевая мысли об ушедшей коммунистической эпохе с «Докторской» колбасой по два двадцать, с партактивами и партячейками и прочей ерундой.

И только хотел собраться с мыслями и проанализировать убийство генерала, как зазвонил телефон, я совсем не ожидал услышать голос Татьяны Холод.

— Александр Борисович? Саша, это Таня говорит, извини, что беспокою тебя на службе, — звенел в трубке ее радостный голос.

— Таня, вообще-то я на дежурстве… — ничего иного не нашел сказать я, даже не сказать, а как-то вяло и виновато промямлить в трубку.

— Но не могу же я звонить тебе домой, — понизила Таня голос.

— Почему? Моя Иринка уехала в Ригу работать по контракту в ансамбле какого-то дорогого кабака.

— Из-за меня? — Голос Тани Холод упал.

— Нет, с чего ты взяла? — изобразил я удивление. — Что тут особенного? Разве жены, как и мужья, не ездят в командировки? Дело, как говорится, житейское, я вот, например, тоже сегодня сутки на работе должен торчать…

— На своей любимой работе, — добавила Татьяна.

— Ну пусть на любимой работе, но все равно в отрыве от жены. Таня, наверное, нам не следует больше встречаться… даже по вопросам газетных статей, а то я действительно… ты знаешь, я все-таки чувствую себя виноватым; хоть Ирина и далеко…

В трубке повисло тягостное молчание.

— Саша, ты совсем неправильно понял, я ведь звоню не потому… Не для того, чтобы тебе что-то напомнить… Хотя мне жаль, что ты отказываешься писать статьи для моей газеты…

— Я не отказываюсь.

— Вот и замечательно. А я наконец-то выхожу замуж.

— За него? За этого военного?

— Да, за Володю, за полковника Васина. Правда, нужно еще дождаться, когда он разведется со своей женой, — грустно усмехнулась Татьяна. — Я хочу забрать у тебя рукопись моего жениха и узнать твое мнение. Ты прочел?

— Ах да! — Я хлопнул себя ладонью по лбу. — Танюша, я совсем забыл, этот литературный шедевр как раз у меня в кабинете, затерялся где-то в недрах стола. Ты извини, но совсем закрутился. Я обещаю, сегодня же…

— Саша, а ведь то, что написал Владимир Федорович Васин, может оказаться серьезным, и очень серьезным. Неужели ты забыл, что хотел прочесть совсем не по литературным мотивам, а на предмет…

— Да-да, на предмет того, можно ли выудить из этой рукописи криминал, — усмехнулся я.

— Саша, пообещай, что срочно просмотришь все написанное Володей, ведь там все правда, только имена и фамилии изменены; хоть это и не служебная записка, а нечто наподобие воспоминаний, но это бомба, сенсация! Его рукопись — примерно такая же бомба, какую готовлю я!

— Танюша, с каких пор ты увлекаешься взрывчатыми веществами? — пошутил я.

— Я скоро получу некоторые документальные свидетельства, которые могут рвануть сильнее, чем двести граммов тротила. И на основе этих материалов я сделаю вполне мотивированную статью, которая лишит кабинетов таких высокопоставленных начальников и генералов, что тебе и не снилось. Уж они-то не то что в кабинет, на порог бы тебя не пустили…

— Таня, что с тобой? Что за хвастовство?

— Ах, ты все забыл: не прочитал, забыл обо всем, что мы так долго обсуждали, в том числе по поводу моей будущей статьи, а помнишь только… только постель… ну, ты сам понимаешь. Какой ты глупый, оказывается!

— Почему же? Я помню не только постель… Я закрутился, все собирался пролистать твоего Васина. Обещаю сегодня же приняться за шедевр твоего будущего мужа и будущего щелкопера. Он что, собирается подавать в отставку?

— Пока не собирается, но, видимо, придется. Потому что больше он так не может, он честный человек, надеюсь, ты понимаешь…

— Раз ты так считаешь — значит, так оно и есть. Хотя, извини, Таня, твой будущий муж меня не слишком-то интересует, но рукопись прочту. И на свадьбу приду, если пригласишь, конечно.

— Александр Борисович, я к вам серьезно обращаюсь, как к следователю. У вас в руках очень важный материал, а вы про какую-то свадьбу. Не получите приглашения, если немедля не прочтете этот материал! — И Татьяна в сердцах бросила трубку.

Незачем лукавить, моя жена Ирина уехала в Ригу из ревности, ей кажется, что у меня с Татьяной Холод роман. Ох, да ничего у меня с ней нет! Ну подумаешь, было всего два раза!.. Трахнул бабенку, и что же тут зазорного?

Татьяна Холод была не просто журналисткой из какой-то газетенки. Она главный редактор «Новой России», одной из первых наших независимых газет, появившихся после путча и закрытия партийных монстров вроде «Правды», «Советской России» и десятка подобных. Главным редактором Таня, как ни странно, не хотела становиться, это, как говорится, ее время заставило. Она активно писала хлесткие и дерзкие статьи и не собиралась превращаться в чисто кабинетную руководящую даму.

Наша с ней дружба началась не слишком-то давно. Мне различные издания уже предлагали писать аналитические статьи по поводу роста преступности в стране. Но соблазнили меня все-таки Таня Холод и «Новая Россия». Откровенно говоря, достаточно весомые гонорары за статьи меня радовали. Да и статейки получались у меня «более-менее ничего», как хвалили меня Татьяна и ее редакторы. И Костя Меркулов подбадривал: «Чем больше люди узнают правду, тем скорее они избавятся от своей холуйской психологии, в которой их воспитывала коммунистическая партия. Без этого о демократии говорить преждевременно. К тому же у тебя слог хороший, твоими служебными опусами я просто зачитываюсь…»

Так с некоторых пор я и начал писать почти профессионально, то есть получать деньги за статьи, подписанные незатейливым псевдонимом «Борис Александров».

У Татьяны я не раз бывал дома, мы часами сидели за столом, правили слог в моих статьях, тасовали факты и материалы и частенько засиживались допоздна. Ну что я, виноват, что Татьяна Холод душится французскими духами? Когда я поздно ночью возвращался домой, Ирина, естественно, не спала, дожидаясь меня, с явной брезгливостью вдыхала запах чужих «журналистских» духов, но ничего не говорила. Лишь на следующий день заводила разговор о том, кого я хочу больше: мальчика или девочку?

Я отвечал, что, конечно, мальчика, и спрашивал, что — уже? Но женушка моя хитро и грустно улыбалась и отрицательно качала головой: «Не скажу. Сам увидишь, когда пойдет девятый месяц…»

И вот жена укатила в Ригу. А я испытываю муки совести! И ведь есть из-за чего! Никто, естественно, не знает о том, что как-то очередным поздним вечером мы засиделись с Татьяной Холод над рукописью, я надышался ее терпкого, крепкого «Пуазона» и сам не понял, как моя ладонь оказалась у нее на колене, потом все произошло само собой, как в юные годы. Я толком ничего и не понял.

И еще одним поздним вечером, закончив статью и отключив телефон, мы вдруг оказались в объятиях на широченной Таниной кровати.

Однако вот и все! Через неделю после этого случая Татьяна сказала, что, как она чувствует, ей собирается сделать предложение полковник Васин, с которым она была давно дружна и который сейчас дослуживал в Германии. Он, как помощник командующего Западной группой войск, готовил юридическое обоснование для вывода наших частей из «новой» Германии. Татьяна не раз рассказывала о нем — уже после того, как отношения у нас с ней стали лишь чисто деловыми и дружескими, — что полковник Васин кристальной честности офицер, но попал в такое дерьмо, вляпался в такую авантюру, которая могла стоить ему жизни. Таня передала мне «Записки полковника Васина» с целью, чтобы я проанализировал, есть ли в них что-либо достойное внимания Мосгорпрокуратуры. А я забыл пролистать, вернее, возможно, подсознательно не хотел читать — может быть, оттого, что чуть-чуть ревновал этого видного полковника с седыми висками — как описывала его мне Татьяна. Ревновал к своей «начальнице» по журналистской деятельности. Да и рукопись у меня оказалась где-то вскоре после путча, когда все мои мысли были заняты еще делами Старой площади…

Поскольку выездами меня не беспокоили, в дежурной машине я отправился в Мосгорпрокуратуру. У себя в кабинете я отыскал синюю папку с рукописью полковника Васина, положил ее на стол и плюхнулся в кресло. На обложке было от руки написано: «Записки полковника Васина». Написано карандашом, обыкновенным быстрым почерком.


ЗАПИСКИ ПОЛКОВНИКА ВАСИНА

Если к кому-то вдруг попадут эти мои сугубо личные заметки, то любопытному читателю следует знать, что все имена в них сознательно мной изменены.


Дрезден


Много мне приходилось за годы моей службы выполнять различных заданий. Будучи молоденьким летехой, за водкой и закусью бегал, коттеджи строил генералам, любовниц доставлял на тайную квартиру. Да всего не перечислишь и не упомнишь…

Но это, с позволения сказать, задание было из ряда вон выходящее.

Вызывает меня как-то к себе замкомандующего ЗГВ, генерал-майор Вагин. И сообщает, как нечто само собой разумеющееся, что я вылетаю военно-транспортным самолетом в Афганистан. Знает, сука, что я не могу отказаться. Ну, для большей ясности, мы не станем распространяться здесь, почему я не могу отказаться, — не могу, и все, что поделать, военный человек, хоть и полковник.

— Зачем? — спрашиваю генерала. Хотя предчувствую, что дело предстоит нечистое, ох, нечистое… Какие же еще дела могут быть у моего косвенного начальника? А за последний год, когда в ЗГВ пошла такая пьянка, когда все — от солдата и прапорщика до генерала — сидят на чемоданах, вернее, кто как умеет, набивает свой чемодан — соответственно своим возможностям… И ребенку ясно, что никакой надежды остаться нашим войскам в Германии уже нет. Ну да это политика, которая хоть и влияет на мою карьеру, но впрямую меня не касается.

— Владимир Федорович, — так ласково, по-дружески, начал генерал Вагин, — нет ли желания провернуть небольшое дельце? И самому, кстати, продвинуться по службе, и значительно, надо сказать, продвинуться. Однако дело, которое ждет вас в Пакистане…

— Алексей Викторович, — перебиваю я, — вы же только что говорили, что я должен отправиться в Афганистан.

— Полковник Васин, лучше, чтобы вы меня не перебивали. Я не оговорился, вы отправляетесь в Афганистан, но там с вами должно кое-что произойти, отчего вы окажетесь в Пакистане.

Я понял, что с моим лицом происходит что-то не то, так как Вагин усмехнулся, справился о моем здоровье, а затем предложил пойти прогуляться поблизости — в маленькую, идеально чистую немецкую рощицу. Но предложил он прогуляться не для того, чтобы мне лучше дышалось свежим воздухом. Генералу плевать на мое здоровье. Я понял, что он опасается «жучков» в своем кабинете. А «жучки» могли набросать и заму командующего, и самому командующему кто угодно: и «особисты», и военные разведчики, и немцы со стороны Штази.

Заместитель командующего ЗГВ, генерал-майор Вагин, был мужчина крупный, с чуть отвисшими розовыми щеками, обширной розовой лысиной, окантованной мелкими черными кудрявыми волосами с проседью. Некоторое время он молчал, слушая щебет пташек и размышляя о своем, я не прерывал молчания.

— Владимир Федорович, — наконец осторожно начал Вагин. — А помните ли вы некоего Юрия Королева? Несколько лет назад он был капитаном.

Ну как же мне было не помнить Юрку Королева, с которым мы вместе тянули лямку в военном училище! Судьба, правда, разбросала нас по разным округам, далее по разным странам, а потом и по разным континентам. Я отлично знал, что Юрий Королев, в бытность свою капитаном советских войск в Афганистане, то ли перешел на сторону моджахедов, то ли был взят в плен, а потом его уже заставили стать изменником родины — одним словом, он оказался в Лондоне, а потом в Америке. На офицерских политзанятиях его даже приводили в пример как образцового мальчиша-плохиша. И я, естественно, не рассказывал на каждом углу, что когда-то в молодости мы с ним дружили.

И вдруг Вагин, который прекрасно осведомлен о всех своих подчиненных — и не только о прямых подчиненных, — заводит разговор о Юрке, да еще в конфиденциальной обстановке, без «жучков».

— Как же не помнить Королева, Алексей Викторович? — отвечаю я, чуть замявшись. — Его что, взяли в Штатах? Или он объявился в Германии?

— Ни то, ни другое. Он ждет вас, Владимир Федорович, ждет в Пакистане, — с победоносной улыбкой чуть ли не воскликнул генерал-майор.

Я почувствовал, как кровь отлила от лица от неожиданности. Взглянул в невозмутимое лицо Вагина, но тот, кажется, и не думал шутить.

— Да, в Исламабаде. А если быть более точным, то вы встретитесь с ним на территории Афганистана, рядом с пакистанской границей. Он-то, ваш давний друг Юрий Королев, и переведет вас через границу и доставит в Исламабад.

— Он предатель родины, а с такими я не имею ничего общего, — резко ответил я.

— Не надо. Не надо, полковник, мы здесь одни. И мы драпаем, драпаем из этой сытой бюргерской Германии, и все имущество вынуждены бросать здесь же, на месте. Кому, как не вам, полковник, это известно. Неужели вам не жалко, Владимир Федорович, что столько добра пропадает, вернее, попадает в руки нашего бывшего противника?

— Но мы, я в том числе, мы провели огромную работу по описи объектов, имущества, недвижимости нашего гарнизона, — на всякий случай возразил я, понимая, что Вагин не к тому клонит. Он и без меня знает о проделанной работе.

— А вы не беспокоитесь, Владимир Федорович, о народах Восточной Европы, которые могут подвергнуться радиоактивному заражению? — вдруг с улыбкой задал вопрос Вагин.

Я совсем ничего не понял:

— Никакого заражения не будет, это просто исключено…

— Исключены провокации?

— Какие провокации? У меня никаких сведений, Алексей Викторович, даже намеков на сведения от разведки и от контрразведки нет.

— А я беспокоюсь, в отличие от вас, как мы потащим десятки тысяч тонн вооружения из этой треклятой Германии. С одними ядерными боеголовками столько мороки, что я даже начал снотворное принимать, представляете, Владимир Федорович?! И к тому же наседают на меня со всех сторон: и арабы, будь они неладны, и те же немцы — все им надо взять под свой контроль, — и прочие темные личности международного масштаба… Так и вьются, словно мухи над пирогом. Надеюсь, вы меня понимаете, Владимир Федорович?

— Я не совсем понимаю, Алексей Викторович, и боюсь, что не справлюсь с этой командировкой. Да и не слишком-то хочется мне видеть этого Юрия…

— Справитесь! — резко прервал меня Вагин.

— Нет, боюсь, не справлюсь, — тоже резко парировал я.

— Владимир Федорович, так и под военный трибунал загреметь можно, — усмехнулся Вагин.

— Только не мне, скорее всего — вам, Алексей Викторович. Вы же тут у нас любитель распродавать за валюту в Швейцарском или Люксембургском банке все, что можно. Вы, а не я!

— Не будем устраивать полемику, Владимир Федорович, — мягко улыбнулся Вагин. — Все копии документов о продаже зенитных установок арабским коллекционерам зенитного оружия; военного обмундирования пакистанцам… Да я не стану перечислять, уверен, вы и сами не помните, дорогой Владимир Федорович, на скольких документах стоит ваша подпись. А ведь все они у меня, и копии, и подлинники, и все с вашим автографом…

Злость закипела во мне. Я был уверен, больше чем уверен, что ни на одном темном документе о продаже или передаче в аренду на 99 лет какого-нибудь коттеджа или четырехэтажного здания моей подписи нет! Но она запросто может появиться!.. Уже четыре раза я, полковник Советской Армии, бывшей, правда, Советской, — четыре раза подписывал белые листы под срочным, якобы ненапечатанный донесением, под ненаписанной докладной запиской… Подписывал, дурак, под нажимом и по прямому требованию командующего! А против командующего я не мог пойти.

Только впоследствии я начал понимать, что подлинным командующим ЗГВ был мой собеседник, с которым мы так мирно сейчас беседовали в чистенькой и щебечущей немецкой рощице.

Одним словом, я понял, дело пахнет керосином. И сейчас не отвертеться мне от полета в Афганистан и встречи с Юрием Королевым.

— Что я должен передать бывшему капитану Королеву? — сквозь зубы, не скрывая своего презрения, спросил я замкомандующего.

— Ничего. Абсолютно ничего, — улыбнулся Вагин.

— Ничего? Тогда, видимо, что-то на словах?

— И на словах Королеву тоже ничего. Можете повспоминать с ним годы молодые, как вместе учились, как армейскую лямку тянули два молоденьких летехи, и больше ничего. Ему — ничего. Он всего лишь связной. Юрий Королев приведет вас, моего доверенного человека, а я вам доверяю, Владимир Федорович, как самому себе, — холодно улыбнулся Вагин, — Королев приведет вас на встречу с одним господином маленького роста…

— Кто он? — не удержался я.

— Подробную инструкцию вы получите потом, на словах естественно, только на словах, полковник. Но сейчас могу сказать лишь, что зовут его Салим аль-Руниш. Это наш товарищ из одной солнечной нефтяной пустыни на Аравийском полуострове.

Ну и дела, думаю я. Я никогда не слышал это имя, однако это не какой-нибудь агент ЦРУ или Моссада. Наверняка этот Салим — а его имя в переводе означает «мир» — хочет кое-что прикупить у русских. Вернее, не у русских, а лично у Вагина. У замкомандующего. И я должен быть своего рода посредником!

— Никогда не слышал про этого аль-Руниша, он кто?

— Один очень богатый человек, очень известный в арабском мире. Бывший министр иностранных дел, — уклончиво ответил Вагин.

— И что ему нужно? Надеюсь, не камуфляжную форму и не партию «Калашниковых»?

— Нет, естественно… Хотя, дорогой Владимир Федорович, поскольку все на словах и никаких бумажек ни вы, ни я иметь не будем, то, пожалуй, кое-что могу сказать. Ну, например, то, что его интересует парочка ракет «земля — воздух» и совсем немного, меньше десятка ракет «земля — земля». Видите, сущие пустяки. А вас интересует генеральская звездочка, Владимир Федорович, если не ошибаюсь? И еще кое-что… Ну, например, процент от сделки. Маленький такой, совсем пустячный, но процент… Каково, дорогой Владимир Федорович? И главное, без бумажной всякой волокиты, не так ли? Это для вас главное!.. — победоносно улыбнулся Вагин.

Я молчал, чувствуя, как у меня по спине катятся крупные капли холодного пота. Наконец я чуть не взорвался, я буквально прорычал:

— Это невозможно! Это просто немыслимо, Алексей Викторович! Это в американских фильмах и посредственных детективах все так просто получается! Я пальцем не притронусь к организации этого безумного проекта! Даже если предположим, можно как-то вывезти с точек дислокации, даже с базы, эти несколько ракет… Но дальше — куда вы денетесь с ними в объединенной Германии, ну куда?!

— Не я, а вы, дорогой Владимир Федорович. Вы с ними спокойненько, под надежной охраной будете дислоцироваться на юг Европы, под охраной натовских войск. Вы доставите ракеты на наш военный корабль, который будет вас ждать в Средиземноморье. И уже этот корабль — какой, я вам пока не скажу — доставит их в нужное время и в нужное место. Ну скажите мне, уважаемый полковник, почему мы должны вывозить оружие, в том числе и ядерное, непременно через территории братских социалистических стран? Можно вернуть в обновленную Россию ядерные боеголовки из бывшей ГДР и другим путем, не так ли? А по дороге кое-что может потеряться. Ведь у нас, у русских, всегда так: то бездорожье, то разгильдяйство. На бездорожье и разгильдяйство мы и спишем все что надо…

Никогда! Никогда еще Вагин со мной так не разговаривал! Я чувствовал в его словах почти полную откровенность, и это было для меня дико; дико, нелепо и смешно слышать, как этот большой генерал, чуть ли не хвастаясь, говорил о продаже ядерного оружия «на сторону», словно о краже бутылки водки из немецкого магазина. Некоторые наши младшие офицеры, когда им не хватало выпить, не гнушались тем, чтобы стащить у пышнотелой хозяйки маленького магазинчика бутылку спиртного. Вот и Вагин напоминал сейчас такого подвыпившего офицерика, которому кореша кричат победоносное «ура!», завидев принесенную водку.

— Насколько я понимаю, Алексей Викторович, эту операцию разрабатывали лично вы? — спросил я.

— Совершенно точно. А следовательно, Владимир Федорович, вам не о чем беспокоиться. Капитан корабля — очень надежный человек — не подведет. Впрочем, так же как не подведете вы, отправившись через Афганистан в Пакистан…


Я прервал чтение и задумался. Слишком все это смахивает на правду, но до конца в эти армейские игры все же не верилось. Краем уха я слышал, что там, в ЗГВ, много всяких темных дел творится, но в ЗГВ имеется своя военная прокуратура, при чем тут Москва… А не хотелось ли этому полковнику Васину для красного словца сгустить краски, выставив себя полугероем-полужертвой? К сожалению или к счастью, в «Записках» никаких письменных доказательств, даже намеков хоть на какие-нибудь документы нет. А фантазировать каждый волен, в том числе и помощник командующего группой войск… Но все же чем-то меня это задело. Может быть, какой-то своей простотой и банальностью: действительно, повезут ракеты морем и перегрузят в назначенном месте на какое-нибудь корыто под панамским флагом.

Да, задала Танюша задачу: выискать чуть ли не повод для возбуждения уголовного дела в этих страницах, напечатанных неопытной рукой на новенькой немецкой электронной пишущей машинке…

Вскоре в Мосгорпрокуратуре появился Левин, довольный и счастливый. Доложил, что съел чуть ли не десяток сосисок и бутерброд с икрой в милицейской столовой по случаю своего первого дня дежурства. Потом мой стажер стал приставать с различными глупостями, видимо, хотел показать свое служебное рвение. Предлагал установить наружное наблюдение за домом Сельдина, а вдруг кто еще раз наведается, чтобы стереть отпечатки пальцев на зеркалах в квартире?

Я лишь скривил физиономию и ничего не ответил на подобный детский лепет. Предложил Левину отдохнуть, но он отказался, сказав, что сходит в кабинет криминалистики к Моисееву, попробует немного «размять» в разговоре с ним дело об убийстве генерала Сельдина.

Наивный. Ну да пусть делает, что ему интересно. Я тоже когда-то на своем первом дежурстве глаз не сомкнул, Левин, как и я когда-то, сейчас чуть ли не дрожит от предвкушения, что ему повезет, и он, благодаря своей институтски-железной логике и врожденной интуиции, расколет, как орех, это убийство Сельдина.

Блажен, кто верует… Я же снова погрузился в рукопись, бросив взгляд на телефонный аппарат. Телефон молчал. К моему счастью, пока дежурный следователь не требовался. И с Петровки мне не звонили.


— А если я отказываюсь? Если не полечу в Афганистан?

— Тогда я передаю вас в руки контрразведки, а «особисты» нечаянно могут вам и навредить… Пристрелить, например, при попытке оказать сопротивление, — мягко и ласково улыбаясь, сказал Вагин. — Так что я об этом не беспокоюсь… Беспокоиться должны вы, как бы не вызвать излишних подозрений в Афганистане. Все-таки там неспокойно. К тому же вам нужно будет объяснить двухдневное свое отсутствие. Ну да эту версию вы проработаете с одним майором, который специально вас дожидается, чтобы обсудить подробности командировки к пакистанской границе…

— К чему такие сложности, Алексей Викторович? Может быть, лучше пригласите вашего Салима, или как там его, прямо сюда, в Дрезден, предположим. И сами с глазу на глаз с ним все обсудите, — предпринял я последнюю попытку избежать участия в этой чудовищной акции.

Вагин лишь криво усмехнулся, и мы повернули обратно по гаревой дорожке, по которой изредка проносились белки, пересекая нам путь.

— Лучше это объясните, дорогой мой Владимир Федорович, нашей контрразведке. Ступайте к ним и доложите, что вы боитесь и не хотите отправляться в Пакистан. Я почти что под колпаком…

— У Мюллера, — добавил я почему-то.

— Нет, не у Мюллера, а у президентских спецслужб, с которыми я никак пока не могу найти общий язык. И еще не совсем понятно, в какую сторону там, в Москве, будет дуть ветер. А время не терпит. Вот уже совсем скоро нашей ноги не будет в Германии. А я хочу обеспечить себе достойную старость…

— Но это же миллионы долларов! Зачем вам столько на вашу старость?! — воскликнул я.

— А вот это уже совсем не ваше дело, товарищ полковник. Мне и моим друзьям нужно много, очень много, более чем много!.. Может быть, наше благотворительное общество хочет построить город для… для хороших людей. Или миллионы нужны для строительства домов отставникам. — Вагин посуровел и плотно сжал и без того тонкие губы.

Я понял, что речь тут идет ни о какой не о старости, да и не об отставниках тоже. За генералом Вагиным стоит кто-то еще, и причем гораздо более крупная фигура…

Денек подумав, я взвесил все «за» и «против»: что будет, если я подам, предположим, рапорт об увольнении из Вооруженных Сил, — ой, что будет! На меня навесят всех собак, на меня спишут все разворованное! И никакого трибунала не состоится, меня просто пристрелят, как выразился Вагин, при попытке оказать сопротивление…

А если я соглашусь и дальше выполнять грязные поручения Вагина? Что произойдет дальше, я не знал. Я понимал лишь одно, что в дальнейшем надо будет как-то выпутаться из всей этой аферы и необходимо, в конце концов, не допустить, чтобы афера эта осуществилась…

Затеряться среди «бездорожья и разгильдяйства», устроенного Западной группой войск в Германии, есть чему.

Несмотря на все контрольно-ревизионные комиссии из Генштаба, несмотря на многочисленные проверочные группы, вполне можно кое-что «забыть», потерять или просто «продать» за символическую цену: мы, русские, построили в Германии 777 военных городков, 5269 складов и баз, 3422 учебных центра и полигона, 47 аэродромов!..

У нас в Германии 20 тысяч квартир! В Тюрингии построено 35 военных городков, в земле Бранденбург подготавливается к выставлению на торги 31 городок: Недлиц, Требблин, Бернау… Да всего не перечислишь. В земле Саксония-Анхальт — 20 городков. В Мекленбург-Предпомерании — 6 городков.

Голова идет кругом от подобных цифр.

А статс-секретарь министерства финансов ФРГ господин Картенс настаивает на смехотворной цифре — 10 миллиардов марок за все про все!

Но всем этим занимается Управление реализации собственности Министерства обороны СССР. Я же к этому причастен всего лишь боком, хотя, к великому моему сожалению, хоть боком, но причастен… Я конкретно участвую в подготовке к торгам всего лишь некоторых объектов. Не без моего участия достаточно благополучно в марте покинула Германию 207-я мотострелковая дивизия, благополучно, еще раз подчеркиваю, оставив свои городки в Стендале, которые пойдут на торги уже без меня, я всего лишь осуществил детальную подготовку к торгам.

В июне 12-я танковая и 27-я мотострелковая ушли из Нойруппина и Галле, там, правда, вопрос с торгами пока не решен…

Все мы оставили: дома, казармы, парки боевых машин — все осталось… и нет покупателя! Но это уже политика, с отсутствием «покупателя», а политика — не моя сфера, уж увольте.

В августе планируется четвертое заседание совместной советско-германской комиссии, на которой будет все решено, в том числе и что делать с пустующими квартирами в Галле и Нойруппине.

Кажется, будто вчера, 12 октября 1990 года, в Бонне был подписан договор между ФРГ и СССР об условиях временного пребывания и планомерного вывода советских войск с территории Федеративной Республики Германии, совсем незаметно пролетели месяцы лихорадочной подготовки к выводу войск, но главное не это. Михаил Горбачев оценивал в 1990 году нашу недвижимость в 30 миллиардов марок, а теперь нам суют 10 — и будьте довольны, русиш швайн. А если бы мы на переговорах поднажали, то немцы с радостью выложили бы нам не 30, а 130, даже 300 миллиардов, только уходите, милые «оккупанты».

Но что-то я опять в политику суюсь, а мое дело маленькое, полковничье. Мое дело — как можно меньше вываляться в дерьме, вот для меня задача номер один…

* * *

Из Афганистана за мной прибыл майор Коган. Несмотря на то, что советские войска выведены из Афганистана, майор Коган находился там в составе международной миссии Красного Креста. В Германию он прилетел якобы за партией гуманитарной помощи для афганских детей, хотя почему «якобы»? Майор Коган действительно вместе с двумя испанцами на протяжении двух дней руководил погрузкой транспортного самолета с красным крестом на борту. В самолет грузили тюки с одеялами, муку в мешках, детское питание и ящики с пепси-колой.

Однако гуманитарная помощь была лишь прикрытием. Майор Коган был ширмой, маскировавшей мой вояж в Афганистан.

Мы коротко обсудили некоторые подробности предстоящего передвижения к пакистанской границе, я переоделся в гражданскую одежду. Нацепил на рукав белой рубашки красный крест и кое-как втиснулся в наполненное брюхо воздушного транспортника.

Вагин мне предложил на выбор несколько документов, я выбрал удостоверение военного врача, куда оперативно тиснули мою фотографию…

Через несколько часов лета мы были в Кабульском аэропорту. Кабул мне показался по-прежнему в руинах, почти как пять лет назад, когда я был здесь в командировке. Однако уже во множестве появились вывески «Хонда», «Шарп», открылись немецкие и французские магазины — это мы видели, когда ехали из аэропорта в автобусе в миссию Красного Креста.

Миссия была одноэтажным длинным домом, похожим на сарай, прятавшимся на окраине Кабула за высоким, трехметровым, забором. Не доезжая миссии, я наткнулся глазами на маячивший на холме «домик Варенникова», над которым теперь развевался флаг Афганистана. Кто теперь обитает в нем: Ахмад Шах или обосновался Ага Хан? Гражданская война в Афганистане то затухает, то снова разгорается…

Группировки Ахмад Шаха против формирований Ага Хана. Моджахеды из группы Массу да Джамийат-и-Ислами — против них обоих.

В миссии Красного Креста мы с Коганом пересели из автобуса в кузов грузовика, доверху набитый матрасами и спальными мешками, а также мешками с мукой. Машина уходила в Джелалабад и дальше, к пакистанской границе. Грузовик сопровождали всего три моджахеда, один из которых прекрасно говорил по-русски. Русскоговорящий афганец был в огромной черной чалме, широченных зеленых штанах, его грудь крест-накрест была перепоясана лентами малокалиберного пулемета.

Сопровождение ехало впереди грузовика на советском БМП без номера с нарисованным афганским флагом на борту. Видимо, БМП был трофейный.

Моджахеда, что говорил по-русски, звали Сабех. Несмотря на то, что когда-то он учился в Советском Союзе, в Московском университете, он совсем не по-доброму смотрел на нас с Коганом своими угольно-черными глазами и не был разговорчив, в отличие от шофера грузовика. Тот нам что-то быстро и гортанно говорил, показывая на подернутую дымкой полосу горизонта.

Сабех перевел слова шофера. А именно: после Джелалабада он не собирается никуда сворачивать с единственной дороги, ведущей к пакистанской границе и дальше, в Пакистан. Там еще остались минные поля, до которых никому нет дела. Коган забеспокоился и стал убеждать Сабеха, что нам нужно «доставить» одеяла и муку по назначению, а значит, придется свернуть немного в сторону, не доезжая границы. Сабех согласно кивнул и, отчаянно жестикулируя, стал кричать на шофера, оскаливая зубы и сверкая белками угольных глаз.

Мы забрались в кузов, закутались в спальные мешки, спасаясь от пыли, и наш гуманитарный «поезд» тронулся в путь.

До Джелалабада дорога была отличная, потом мы свернули в сторону по едва заметной колее. Вокруг возвышались унылые склоны гор, на которых то здесь, то там стояли черные от копоти и в пятнах ржавчины наши БТР-70.

В маленьких речушках замерли остовы грузовиков, в кабинах которых плескалась вода. Советская интервенция закончена, но следы от прошедших боев сохранятся еще на долгие десятилетия…


За окном собиралось светать. Я и не заметил, как пролетело время.

«Да, этот полковник Васин не промах, — размышлял я. — Надо бы дать эту рукопись какому-нибудь психологу, чтобы он, подключив свои компьютеры, свою интуицию и опыт, сказал, как хотя бы приблизительно обстоит дело с правдивостью записок полковника… По стилю, по слогу, по ходу мыслей и повествования кое-что можно определить…»

Я читал долго. Ведь уже поздний зимний рассвет, а будто мгновенно пролетело время; я перечитывал по нескольку раз одно и то же и пытался стать на место психолога. И по-прежнему верилось и не верилось одновременно. Неплохо было бы иметь хоть какую-то информацию по Васину из военной разведки, но военные разведчики вряд ли захотят поделиться ею. И я все больше и больше склонялся к мысли, что жениху Таниному не жить, если хоть доля правды в этой рукописи есть и если она вдруг попадет в чьи-нибудь заинтересованные руки.

Да, все-таки я немного подлец, что забросил «Записки полковника Васина» себе в стол и забыл.

Я поднялся из-за стола, потянулся, сладко зевнув. Подошел к окну, за которым противно, по-зимнему рассвело. Бр-р-р!

Интересно, где сейчас Левин — блудный кот, ведь наверняка тоже не спит.

Я вышел в пустой коридор, в конце которого увидел Левина. Мой стажер, глубокомысленно нахмурившись и кусая крепко сжатый кулак, шел мне навстречу. Наверняка наш Мегрэ разгадывает убийство Сельдина. Я хотел было окликнуть Левина, который по-прежнему не замечал меня, как тут из моего кабинета послышался надрывный писк телефона. Я бросился в кабинет:

— Турецкий слушает!

— Александр Борисович, на выезд. Я знаю, ваше дежурство заканчивается, заступает другой следователь прокуратуры. Но на место происшествия уже выехала группа Грязнова. Я сейчас пришлю за вами машину.

— Да говори толком, коротко и ясно: что и где? При чем тут: заканчивается — не закончилось, что за церемонии?!

— Только что приняли телефонограмму, — хрипел телефон голосом Хоменко, нашего майора-украинца с крайне деликатными для сотрудника МУРа манерами. — Взрыв в Лосином острове, случай может оказаться серьезным… Вячеслава Грязнова мы застали дома. А вас, Александр Борисович, не знаю, стоило ли беспокоить…

— Стоит! Еду! Высылай машину на Новокузнецкую. — Я положил трубку на рычаг и вышел из кабинета, на ходу окликнув Левина.

— Что! Едем? К Сельдину?! — обрадованно закричал мой стажер, подбегая ко мне.

— Нет, в Лосином острове что-то рвануло.

— Есть трупы? — Глаза Левина заблестели.

— Быстро ты полюбил трупы, как я погляжу, — усмехнулся я, обернувшись на Левина, едва поспевавшего за мной. Мы оба бежали по коридору следственной части Мосгорпрокуратуры.

2. Лосиный остров

Слава Грязнов был уже на месте взрыва и сейчас шарил по кустам. Ночью выпал легкий снежок, который на месте происшествия, естественно, отсутствовал. Чернело круглое пятно диаметром метров двадцать пять, пятно пожухлой бурой травы. А в середине круга лежало тело, накрытое с головой черной полиэтиленовой пленкой.

Мне эта картина напомнила круги инопланетян, которые, как считалось, они оставляли на полях Великобритании. Однако в нашем случае поработали явно не инопланетяне.

Мы с Левиным подошли к черному прямоугольнику полиэтилена, я откинул его, перед нами предстала безрадостная картина: неестественно повернутое вбок — явный признак перелома шейных позвонков — обезображенное лицо, залитое бурой кровью, а вместо груди и живота зиял огромный провал, покрытый спекшейся кровью, из провала белели обломки ребер.

Я закрыл труп полиэтиленом.

— Грязнов! Славик!

Но Славик не отозвался. Лишь несколько милиционеров из оцепления с любопытством посмотрели на меня. Я подошел к одному из сержантов и спросил, где свидетели, о которых сообщалось в телефонограмме. Сержант пожал плечами, а потом, словно оправдываясь, протянул:

— Да какие они свидетели… — Милиционер сокрушенно махнул рукой.

Из кустов показался Грязнов, направлявшийся в мою сторону. Лицо его было озабоченным.

— Что удалось установить?

Грязнов подошел ко мне и, пригладив рыжие вихры на макушке, глубоко выдохнул:

— Сейчас оперативники прочешут местность, допросим женщину, которую вызвала милиция…

Я оглянулся и увидел неподалеку маленькую, сгорбленную женщину, сидящую рядом с сержантом милиции на поваленном дереве.

— А что свидетели? — спросил я у Грязнова.

— Дохлый номер, — вздохнул Слава.

Где-то вдалеке послышался лай собаки, наверняка это наши кинологи с Алмазом или Душманом прочесывают кусты.

— Не боись, Вячеслав, я с тобой, а значит, это дело мы на раз раскрутим! — похлопал я Славу по плечу, чтобы он приободрился.

Пока оперативники сновали по лесопарку, осматривая местность, огромный Душман с черной лоснящейся шерстью взял след и поволок за собой сержанта Животченко в сторону шоссе.

К тому времени «свидетели» — великовозрастные студенты Высших режиссерских курсов — были уже отпущены домой опохмеляться. Выяснилось, что молодые люди, мучимые жаждой, искали ту самую мифическую пивную, что открывается в семь часов утра. Студенты никого подозрительного не видели, а на взрыв не отреагировали потому, что сильно «устали». Что ж, знаем это, сами когда-то были студентами и тоже с утра «уставали».

Слава Грязнов уже сидел на корточках и, стараясь не испачкаться в крови, осторожно выворачивал карманы убитого.

— В карманах пальто горохового цвета были найдены… — Он сделал паузу и, вывалив все на приготовленный полиэтилен, продолжил: — Автомобильные ключи зажигания с фирменным брелоком «мерседеса» и портмоне… — Грязнов заглянул в кошелек и высыпал на ладонь серебряную мелочь явно не нашего вида. — Несколько немецких монет на сумму около марки. Также там была довольно внушительная сумма советских денег… — Грязнов аккуратно пересчитал купюры и добавил: — Всего 15 тысяч 482 рубля.

Затем Грязнов засвистел: «Ах эти черные глаза…» — и полез в чудом уцелевший нагрудный карман убитого, насквозь пропитавшийся кровью, достал небольшую книжечку:

— А кроме того, найдено офицерское удостоверение личности…

В лесопарке Лосиный остров, казалось, было гораздо холоднее, чем в самой Москве. Холод забирался за шиворот, леденил спину и грудь.

На месте взрыва мне было почему-то не по себе, но это чувство неуютности я относил за счет холода. Обернувшись, я поискал глазами Левина. Мой стажер зевал. Не выспался, бедняга, перед своим первым дежурством или от холода? Но во всяком случае, не от страха. После того как он успешно освободил желудок в квартире Сельдина, на его лице сейчас я не замечал даже проблеска страха или отвращения. Развороченный живот обладателя офицерского удостоверения, казалось, ничуть не смутил моего стажера. Быстро привык, однако.

— Твое мнение, Левин, по поводу взрыва? — Подойдя к нему, я легонько толкнул его локтем в бок, так что Левин негромко ойкнул.

— Возможно, здесь хищение и сбыт боеприпасов, — неуверенно ответил он.

— Ежели потерпевший — военнослужащий, то это дело подследственно военной прокуратуре, — зло сказал я и поднял неплохо сохранившееся офицерское удостоверение на имя Самохина Александра Александровича, старшего лейтенанта воинской части номер 18034. Мне подумалось, что удостоверение фальшивое, и я его бросил на разостланный полиэтилен, рядом с портмоне.

Грязнов закончил осмотр одежды, карманов убитого и предложил допросить свидетелей. Впрочем, насчет свидетелей — это уж слишком сильно сказано, если речь идет об одной свидетельнице, Александре Егоровне Звеньевой. Это была обыкновенная русская женщина в сером «лагерном» бушлате, сидевшая от нас метрах в пятидесяти на поваленном дереве вместе с замерзшим сержантом милиции, который хлопал себя перчатками по коленкам.

А мне было холодно и смертельно хотелось спать. Я чувствовал, что голова у меня, как новогодняя игрушка, завернута в вату. Я посмотрел на добродушное лицо тети Шуры, как она попросила себя называть, увидел ее красные щеки в ниточках лопнувших сосудиков, и мне стало жаль ее, так же, впрочем, как и себя. Она растирала обветренные руки, пытаясь согреть их.

— Так вот, товарищ милиционер, — обратилась она к Грязнову, но почему-то потом стала смотреть на меня, — когда толпа, значит, в электричку села… Выходят-то мало, все до Москвы едут, — пояснила она. — Я гляжу, значит, этот выходит… — Тетя Шура показала в сторону лесочка. — Оббил подошвы оземь, как чечеточку сделал, значит, ну и все. На ту сторону перешел он, и все. Я больше его не видела. А только прошла электричка, я слышу: ба-бах! Я так и присела… А потом милицию вызвала. Говорю: тут у нас путя подорвали, приезжайте скорее! Это я нарочно, чтобы они скорее приехали, — пояснила маленькая востроносенькая кассирша.

Здоровенный детина с сержантскими погонами, что сидел рядом на поваленном дереве, ударил резиновой дубинкой по ладони и поднялся:

— Вот я тебе штраф закатаю, тогда будешь знать, как ложные сведения давать, — пробурчал он хмуро.

— Ага, как же! — взвилась кассирша. — Штраф он мне закатает! Да ежели б не я, тут бы уже степь да степь кругом была, все бы ваши следы затоптали!

Сержант уже не рад был, что затронул тетку. К тому же чувствовалось, что он почему-то застеснялся меня с Грязновым.

— Да ладно тебе… — протянул он, собираясь уходить.

— Постой, сержант, — сказал я. — Через сколько времени вы были здесь? Когда оцепление выставили?

— Ой, они просто молодцы! — снова затараторила тетка. — Они уже почти через пять минут здесь были…

— Тетка Шура! — заорал вдруг сержант. — Ты что, теперь здесь одна за всех будешь выступать, да?

Тетка Шура испуганно зажмурилась и замолчала.

— Мы возле рынка стояли, — продолжал сержант. — Минут через пять, соответственно, и были на месте, если бы кто-то ждал этого, который подорвался, то просто не успел бы уйти: там, — сержант показал через перрон, — шоссе, все как на ладони. На электричке разве что… Так опять же нет, со стороны Москвы ничего не было. Я так думаю: он сам подорвался…

Я прилежно заносил показания в протокол, в хозяйстве потом каждая веревочка пригодится.

— Тетя Шура, — снова обратился я к своей тезке, — вы ничего не сказали про сумку.

— А не было у него никакой сумки, — тетя Шура удивленно посмотрела на меня, — он в пальто нараспашку, руки в бруки… Как на прогулке. А сумки никакой и не было…

Нам с Грязновым оставалось только переглянуться, а мой стажер, Олег Борисович, не замедлил просунуть свой нос между нами и показать мне свою испуганно-многозначительную физиономию, мол, он все понимает не хуже нас: на месте происшествия были найдены обгоревшие клочки синей нейлоновой сумки спортивного покроя.

Я посмотрел в ту сторону, где над трупом колдовал судмедэксперт Запорожец, и пожал плечами:

— Скорее всего, покойник торговал взрывчаткой, неосторожное обращение со взрывчатыми веществами, в частности с тротилом, чревато вот такими несчастными случаями… В общем, я уже замерз! — и я постучал ногой об ногу.

— А если серьезно? — нахмурился Грязнов.

— А если серьезно, то возникает несколько законных вопросов, например: как оказался молодой, хорошо одетый человек, якобы офицер, в дорогих осенних штиблетах, заметь — не в резиновых сапогах, в грязном и холодном подмосковном лесочке? Меня также интересует другой человек, который привез сюда синюю сумку: приехал он электричкой или на автомобиле? Приехал сам или его привезли? Он шел на встречу или с нее? Товар, то есть взрывчатку, он должен был передать кому-то или, наоборот, ему кто-то ее передал? И, наконец, самое главное: кто этот молодой человек с поджаренным лицом и развороченным животом, Самохин Александр Александрович?

Грязнов полез в карман за сигаретами, прикурил, пару раз затянулся и тут же отбросил сигарету далеко в сторону, к железнодорожной насыпи, которая проглядывала сквозь голые кусты в серой снежной крупке.

— Может, он электричку собирался под откос пустить?

— Не исключено, — дернул я плечом.

Слава Грязнов осторожно вынул из кармана шинели руку и показал мне целлофановый квадратный чехольчик с сигаретной пачки, в нем лежал клочок бумаги.

— Полюбуйся…

Я разглядел на бумажке слова и прочел следующее:

«Яуза 8 ч, Пилимень — 10000 баксов. Зойка — 500 бакс».

— Что это? — спросил я Грязнова, возвращая ему находку.

— Нашел бумажный шарик в кустах. В нескольких метрах от трупа. Бумажка снегом не припорошена, следовательно, не вчера выбросили. Свеженькая. Значит, возможно, его. Записал место и время встречи. А когда встретился с кем нужно, бумажку за ненадобностью выбросил.

— С кем же он встречался? С «Пилименем»? Что-то мне это не нравится. Тут словно специально для нас вещественные доказательства раскиданы под каждым кустом…

— Вполне возможно, — вздохнул Слава Грязнов. — Что же тут особенного? А почему бы ему не выбросить бумажку?

— Действительно, почему не выбросить? — повторил я машинально. За последний год я вдруг обнаружил у себя новую привычку: повторять за другими слова, привычка чертовски, кстати, неприятная, в психиатрии называется эхолалией. Результат нервного расстройства, как мне объяснила хорошая врачиха из нашей клиники, эхолалия неизменно будет давать о себе знать в минуты перенапряжения или переутомления.

— Нужно проверить, не сыщется ли местный Пельмень, который знал убитого. — Я почувствовал, что начинаю говорить ерунду. — Все, — сказал я Грязнову, — я замерз и отключился!

— Заканчиваем уже, — ответил Грязнов.

Мы еще немного подождали, когда вернется Животченко с Душманом. Умный пес, высоко подняв брови, с обиженным видом смотрел то на меня, то на Грязнова.

— Взял Душман след, — жаловался Животченко, защищая собаку. — Но этот тип след каким-то дерьмом обработал, навроде махорки. А на шоссе его наверняка ждала машина, он сел и уехал.

Так, новая интересная деталь… Значит, все-таки была встреча! Этот Самохин приехал на встречу, а его подорвали?

— Вообще-то тот парень здоровый был, — добавил Животченко. — Шаг у него почти метр…

Труп Самохина переложили на носилки и втолкнули в фургон давно подъехавшей «скорой помощи».

— Кстати, — Грязнов вытянулся и посмотрел вокруг, — куда твой стажер подевался? О, бежит…

Откуда-то из кустов, в стороне от места происшествия — метров за сто, выскочил мой Олег Борисович и, растеряв всякий чинный вид будущего генерального прокурора, бежал по дорожке, скользя по подтаявшей грязи. Кажется, он увлекся своими индивидуальными поисками, а теперь, заметив отъезжающую машину «скорой», испугался, что о нем забыли и уезжают без него.

— Александр Борисыч! — кричал Левин, как мне показалось, очень жалобно.

— Быть ему генеральным, ей-бо… — Я невольно осекся, потому что увидел: в руках Левин держит пистолет. Я схватился за голову и заорал: — Пальчики! Пальчики смажешь!..

Левин, видимо, не услышал мой крик, только увидел, что я за голову схватился. Он вдруг со всего разбега решил плюхнуться прямо в грязь мордой. Наверное, подумал, что я ему кричу «ложись!». Наверняка просто растерялся от нахлынувшего на него счастья: еще бы, первый в его жизни самостоятельно найденный вещдок. Тут можно танцевать от радости, можно мордой в грязь, что угодно можно. Неужели я таким же был когда-то: восторженно-заполошным, но одновременно не по возрасту высокомерным, как этот Левин? Ой нет, не верится. А ведь наверняка был…


Обратную дорогу мы костерили Левина на чем свет стоит. А Левин лишь зевал, сонно хлопал пушистыми ресницами и самодовольно улыбался, потому как действительно он был героем дня.

Черт знает зачем его понесло в кусты далеко в стороне от места взрыва, но именно там он нашел пистолет Стечкина с неполной обоймой и четкие следы от рифленой подошвы армейских или туристических ботинок.

Слава Грязнов почему-то решил называть Левина подчеркнуто-уважительно, по имени-отчеству.

— Кто бы мог подумать, что Олег Борисович захочет прогуляться по нужде, — совсем не обидно ухмылялся Грязнов. — И в результате такой замечательный предмет, как пистолет замечательного мастера Стечкина…

— Я совсем не по нужде! — обиженно воскликнул Левин.

— Да брось врать, Олег Борисович, — усмехнулся я.

— Зачем врать, точно говорю! Я делал все, как нас учили по криминалистике: расширение круга осмотра места происшествия.

— В отличие от нас, — с улыбкой добавил Грязнов. — Мы давно забыли то, чему нас учили.

— Да, новые кадры так и норовят нас с тобой на пенсию спихнуть, Славик, — заметил я добродушно. — Может быть, Олег Борисович еще скажет, кто владелец этой игрушки?

— Скажу! — нимало не смущаясь, запальчиво воскликнул Левин. — Оперативники кагэбэшные «стечкиным» вооружены.

Мы с Грязновым переглянулись, он перегнулся ко мне через переднее сиденье и посмотрел на меня, приподняв одну бровь, отчего у него был слишком глубокомысленный вид.

— Сашок, — обратился он ко мне, — а ведь малец-то, похоже, прав?

— Допустим, — сказал я, — и что?

— А если это действительно так? Опять, считай, «повезло» нам. Где гэбэ, там всегда вони много. — Грязнов немного помолчал и добавил: — Тут тебе и «стечкин», и удостоверение наверняка фальшивое…

Я молча прикидывал, уставившись в ровные ряды дырочек на потолке машины.

— А почему орлы из службы безопасности сразу же смылись? Если это был их человек, они бы наверняка должны отреагировать, — задумчиво протянул я.

— Погоди, — многозначительно сказал Грязнов, — еще ка-ак отреагируют!

Комитет государственной безопасности СССР официально упразднили еще месяц назад. Тогда же, в октябре, была создана Межреспубликанская служба безопасности, которую с октября возглавил последний шеф КГБ Владимир Бакатин. Но, к счастью, все это нас не касается, меня по крайней мере. Я сомкнул глаза и раскрыл их только тогда, когда машина выехала на Петровку.


Время уже перевалило за полдень.

Мне не терпелось попасть в «объятия» Шурочки — Александры Ивановны Романовой, начальника МУРа ГУВД бывшего Мосгорисполкома. Милая Шура и сегодня, впрочем как и всегда, встретила нас как родных.

Все, суточное дежурство закончено! Мы с Левиным наконец-то растянулись в мягких креслах в кабинете Александры Ивановны. Олег Борисович как только сел в кресло в углу просторного кабинета, сразу закрыл глаза и уснул, до неприличия громко посвистывая носом и похрапывая. Но мы не стали его будить. У нас было более важное занятие. Александра Ивановна уже налила нам по стаканчику, мы тяпнули, и оба с Грязновым совершенно обмякли.

Грязнов вкратце изложил информацию по Самохину. А я тут же сделал предположение, которое должна проверить судмедэкспертиза, что Самохина предварительно застрелили из «стечкина», а потом уже подорвали.

Грязнов собирался запротестовать, но Шура жестом остановила его:

— Подожди, Вячеслав, знаю, что ты хочешь сказать. Нам всем было бы гораздо меньше хлопот, если бы это был несчастный случай: неосторожное обращение со взрывчаткой и тому подобное. Но подождем экспертизы… Да, последние месяцы во время рейдов все чаще попадается взрывчатка, причем самая различная. Такое впечатление, что Москва этим дерьмом набита просто под самую крышу. — Шурочка вытащила откуда-то из недр своего стола маленькую серебряную стопочку и наполнила ее коньяком, немного отпила, понюхала конфету из набора «Ассорти» и продолжила: — Причем последнее время не только аммонал, динамит, пироксилиновые шашки, но и пластит объявился. — Она отпила еще и откусила полконфеты. — На днях изъяли на одной хате двести граммов пластиковой взрывчатки «С-4». Откуда все это, я вас спрашиваю? Ею же только диверсанты из «конторы» пользуются. «Тэтэшников» навалом: наши, китайские, уже все склады ими забиты. Киллеры их, простите, просто как презервативы, на месте преступления бросают…

— Александра Ивановна, в нашем случае мы имеем не «ТТ», а «стечкина», — поправил ее Грязнов.

— Тем более, — отрезала Шура и с нежностью посмотрела на спящего в кресле Левина. — Так это, значит, ваш стажер пистолет нашел? А молодец… Храпит как богатырь.

— Молодец… — только и оставалось проворчать мне. Наверняка все отпечатки на пистолете заляпал своими лапами.

— Давайте еще по маленькой? — обратилась Шура к нам. И, не дожидаясь согласия, разлила нам в стопки трехзвездочного армянского. — Мужики, на ком останется это дело, если «контора» не затребует к себе?

— Надо Славика нагрузить по оперативной части, — сказал я и опрокинул коньяк в рот. — А кто будет следствие проводить — мы или военная прокуратура, — еще разберемся.

— А убийство генерала Сельдина, может, сразу в военную прокуратуру перебросить? — лукаво прищурился Славик.

— Я бы с удовольствием, — вздохнула Шура и добавила: — С удовольствием бы ушла на пенсию, внуков нянчить, если таковые появятся, — неожиданно закончила она.

У меня хмель и сон как рукой сняло:

— Ты что, Александра Ивановна?

Грязнов тоже во все глаза смотрел на Шуру Романову.

— А что? — Шура поднялась из-за стола и прошлась по красной ковровой дорожке своего кабинета, уперев кулаки в бедра. — Мне пятьдесят пять скоро. Так что думай, каким подарком на пенсию меня провожать будешь. — Александра Ивановна вдруг остановилась, подошла к сейфу и открыла отделение, где, я знал, она хранила «золотой запас» МУРа — закусь для начальства, вещь в работе самую необходимую. Она вытащила из сейфа маленькие стеклянные баночки с черной и красной икрой и, видимо расщедрившись после выпитого, выставила перед нами на полированный стол.

— За что такая милость, Александра Ивановна? — воскликнул Грязнов.

— Жрите, так и быть, ничего не жалко для вас.

— Я опоздал? Уже все выпили? — раздался чей-то насмешливый голос, я даже сразу не узнал его, голос неожиданно появившегося Меркулова.

Я обернулся и встретился взглядом с немного поблекшими синими прищуренными глазами Кости Меркулова, который пару раз кашлянул в шапку и начал стряхивать с нее зимнюю влагу.

— Ну вот, кажется, все и собрались, — сказала Александра Ивановна, приглашая Меркулова присесть и доставая еще одну посудину для горячительного напитка. — Ты где так промок, Костя? Прими пятнадцать капель, — протянула Шура стаканчик, наполненный коньяком. — Нашел что-нибудь?

— И не то чтобы «да», и не то чтобы «нет», — ответил Константин Дмитриевич Меркулов словами когда-то известной в народе песни, с явным неудовольствием заглядывая в стаканчик, наполненный совсем не до краев.

— Что-то в стакан попало? — забеспокоилась Александра Ивановна.

— Вот и я смотрю: что мне попало? — усмехнулся Меркулов.

— Ладно, Костик, пей, сколько наливают. Разглядывать потом будешь. А если вам мало, так пойдите и сами купите, результаты первой экспертизы только завтра будут. Так что расслабляйтесь, но в меру, — погрозила Шура пальцем в сторону Меркулова.

— Костя, — спросил я, — что ты все ищешь? У тебя же, кажется, ни одного дела на шее не висит, ты все благополучно провалил, — пошутил я, но тут же осекся, поняв, что под легким действием коньяка моя шутка не слишком-то удалась. Но Меркулов совсем не обиделся:

— Что ты несешь, Турецкий? Уже наклюкался, что ли?

— Нет еще. Извини, я из любопытства… Что в Комиссии по ГКЧП происходит, есть какие-нибудь тайные сенсации? Поделился бы, товарищ государственный советник юстиции третьего класса.

— Все по-прежнему. Чем дальше в лес, тем больше сопротивление всех и вся. Помяни мое слово, и саму комиссию и дела гэкачепистов прикроют. Но я вам ничего не говорил, — приложил палец к губам заместитель генерального прокурора Российской Федерации Константин Дмитриевич Меркулов.

— Все, ребята, по домам. Вы мне уже надоели, — сказала Шура, собирая пустые стаканчики. — Все свободны, мне поработать надо, а Славику продолжать дежурство… в нетрезвом виде.

И Александра Ивановна довольно бесцеремонно вытолкала нас за двери своего кабинета. В последнюю очередь она разбудила Левина, легонько похлопав его по щеке.

И мы втроем решили немного продолжить. Но Костя Меркулов в машине вдруг наотрез отказался выпить еще пару бутылочек. Я повел свою «Ладу» на проспект Мира, где мы высадили Костю. Оставшись вдвоем с Левиным, я пожалел, что у Славика дежурство. Иначе бы мы крепко погуляли. А сейчас компании не было никакой, не пить же мне с Левиным, который, казалось, был бы и не прочь отметить свое первое дежурство.

Я решил, что лучше ехать домой отсыпаться. Отвез Левина на Черняховского, а сам, подрулив к дому, быстро принял теплый душ, который приятно размягчил все тело и настойчиво звал ко сну.

И, нырнув под одеяло, я мгновенно провалился в сон.


Проснулся ночью, вылез из-под одеяла и пошел на кухню. Поставил на плиту чайник и выглянул в окно. Моя машина была целехонька. Вернувшись в комнату, взял одеяло, накинул его на плечи, так как меня слегка знобило, и пошел на кухню, решив выпить чаю с лимоном.

«Годы, годы, годы… — думал я с печалью. — Вот оно как получается. Выпил совсем немного, а просыпаюсь среди ночи и чувствую озноб. Видимо, это старость, неужели старость? Нет, что за глупый ночной вздор? Я проснулся совсем не от похмелья, которого и в помине не было, проснулся… отчего же я проснулся? От озноба? Нет! Проснулся оттого, что мне что-то снилось, очень важное, очень для меня теплое и нежное… Да! Мне снилась Рита, Рита Счастливая! Такая же, какой была девять лет назад — красивая и молодая…»

Господи, сколько раз за прошедшие девять лет я просыпался, как сейчас. Но раньше я просыпался от того, что во сне мне удавалось спасти Риту в последний момент.

И вот сегодня…

Я мучительно стал вспоминать подробности сегодняшнего сна. Сегодня я первым заметил автоматчика, который сидел в кустах и держал нас на прицеле. Да-да, сегодня во сне я опять успел выхватить пистолет и всадить в убийцу Риты всю обойму! Рита закричала: «Са-аша!» И я увидел, что за ее спиной стоял Артур Красниковский. О, он все-таки набросил удавку на шею Риты и…

Я почувствовал, что в глазах у меня стоят слезы, посильнее закутался в одеяло и ругнул себя за излишнюю сентиментальность. Но это все потому, что я еще не окончательно отошел ото сна.

Ах да! Ну наконец-то проснулся. И вспомнил, что Рита всегда мне снилась в годовщину ее гибели. Очевидно, так мертвые напоминают о себе. Все-таки для них, наверное, важно, чтобы их помнили.

Течение моих мыслей прервала пулеметная очередь кухонного водопроводного крана, и я вздрогнул, вспомнив о полковнике Васине. Его записки я захватил с собой, и теперь рукопись, не дочитанная мной, валялась на тумбочке в прихожей. Я сходил за ней, принес на кухню, собираясь продолжить чтение, попивая чай с лимоном.

Возможно, эта рукопись может сыграть свою роль в деле ГКЧП, которым занимается Константин Меркулов. Не связана ли эта торговая авантюра в Германии с финансированием наших гэкачепистов? В этой жизни все может быть, самое неожиданное и невероятное…

Отхлебнув обжигающего чаю, я вновь раскрыл «Записки полковника Васина».


…Мы с Коганом тряслись в грузовике почти сутки. Ночи в Афганистане очень холодные — если бы не было теплых спальных мешков, мы бы глаз не могли сомкнуть. Но я, забравшись в два спальника, положил возле борта матрас, а тремя матрасами укрылся сверху, так что уснул, как сурок. И не сразу услышал, что идет беспорядочная стрельба.

Грузовик стоял. Я выглянул наружу. Трассирующие пули летели наперерез БМП, который тоже стоял. Трассеры красивой светящейся красной строчкой шили черный бархат чужого южного неба. Так же неожиданно, как и начались, выстрелы прекратились. Послышалась гортанная речь. Наш сопровождающий из БМП долго что-то кричал, сложив ладони рупором, в направлении сопки. Через какое-то время из темноты появились трое моджахедов с автоматами наперевес и направились к грузовику, к нам с Коганом. Постучали прикладом «Калашникова» в борт, хотя в этом не было необходимости, так как мы уже приготовились спрыгнуть.

Один из моджахедов протянул мне ладонь, я недоуменно посмотрел на Когана. А тот, заулыбавшись, вытащил из потайного кармана цветастой гавайской рубашки две монеты: наш железный рубль и американский двадцатипятицентовик. Коган протянул монеты афганцу. Тот покрутил их перед карманным фонарем, согласно кивнул. Я понял, что это был пароль.

Мы выбрались из кузова и под дулами автоматов долго петляли по едва различимой тропинке, которую освещал фонариком идущий впереди. Скоро вышли к небольшому, сложенному из камней посту, или «караги» по-ихнему.

Наши новые сопровождающие недоброжелательно смотрели на нас. Наконец принесли советскую военную рацию. Начали запрашивать про нас.

До утра мы просидели на корточках на холодном каменном полу в ожидании, когда за нами прибудет транспорт. С первыми лучами солнца к посту подъехал старый, полуразбитый автобус «мерседес» без стекол и дверей. Нам приказали садиться, но когда майор Коган хотел запрыгнуть в автобус, его вдруг остановили и стали, агрессивно и настойчиво жестикулируя, показывать, что он никуда не поедет, поеду только я. Требуется только один человек, тот, которого ждет Салим аль-Руниш. Этим человеком был я. Через два дня меня должны сюда вернуть тем же путем, этим же автобусом…

Граница с Пакистаном как таковая отсутствует, во всяком случае, на несколько десятков километров навряд ли есть хотя бы один пост по охране границы. Однако меры предосторожности все же были необходимы. И в маленькой мутной речушке, которая была мне по колено, автобус остановился. На холме показался американский «джип». Ну в нем-то я наконец увижу своего бывшего однокашника, Юрку Королева, примерно так мне подумалось. Но не тут-то было. В «джипе» сидели четверо восточных товарищей, которые сразу же принялись за меня, словно я кукла бессловесная. Мне быстро завязали глаза длинной черной чалмой, которая страшно воняла потом, и засунули меня в «джип» между сиденьями.

«К чему такие излишества?» — со злостью думал я, отбивая бока в прыгающем на ухабах «джипе». Но скоро машина резко затормозила. Послышалась английская речь.

И когда меня вытащили из машины — совсем не те руки, что завязывали мне глаза, меня совсем не грубо взяли под локти, осторожно развязали чалму на глазах, — я увидел перед собой двоих европейцев в белых брюках и таких же рубашках с короткими рукавами.

По-английски вежливо попросили пересесть в белый «мерседес», стоявший неподалеку. Возле «мерседеса» дожидались двое европейского вида белобрысых «шкафов», у одного на руке была цветастая татуировка змеи, борющейся с тигром. На плечах у «шкафов» висели израильские короткоствольные автоматы.

Я смотрел в окно «мерседеса», зажатый с боков на заднем сиденье двумя белобрысыми телохранителями. Пейзаж за окном был чуть другой: то ли трава гуще, то ли пирамидальные тополя казались выше…

Однако странно, со мной пока ни словом не обмолвились, а ведь я довольно сносно могу изъясняться по-английски. Я пару раз спрашивал, далеко ли еще ехать. И почему нет Королева Юрки, ведь он меня должен был встречать на пакистанской границе. Интересно, насколько он постарел, я его и в девяносто лет узнаю — у меня неплохая память на лица.

Примерно с полчаса мы ехали молча. Я снова спросил по-английски про своего друга — имени не назвал, — где он, почему меня не встретил?

— Юрий Королев вас ждет. Скоро с ним увидитесь, — был ответ на почти чистом русском языке. С переднего сиденья обернулся один из белорубашечников с изумительной белизны зубами и выцветшими голубыми глазами. На вид ему было чуть за сорок.

Я, признаюсь честно, слегка струхнул. Что-то не то происходит! Уж не угодил ли я в лапы к резиденту КГБ или ЦРУ — неизвестно, что хуже.

— Куда вы меня везете?

— Увидите, дорогой товарищ… — Голубоглазый демонстративно раскрыл мое удостоверение военного врача и громко «прочитал»: — «Владимир Васин», — хотя в удостоверении было написано совсем другое имя! Удостоверение с моей фотографией у меня изъяли еще перед посадкой в «мерседес», при обыске.

«Кажется, ты приплыл, полковник Васин, — подумал я. — Тебя просто сдали, но кто?! Может быть, сам Вагин таким способом решил избавиться от меня? Хотя зачем ему это? Не может быть, чтобы вся эта „командировка“ была просто вагинским трюком с целью сдать меня военной разведке или КГБ!»

Больше вопросов я задавать не решался. Несколько часов мы ехали в полном молчании. Я сидел, стиснутый справа и слева мощными плечами, и лихорадочно соображал, что же теперь делать. Строил самые различные версии моего провала. Юрий Королев! Он наверняка, как бывший перебежчик и предатель родины, давно завербован американцами, это уж как пить дать. И он меня…

Однако не стоит торопиться с выводами. Я проработал несколько легенд, одна из них меня устроила: меня похитили и вывезли в Пакистан. Я же, естественно, представитель Красного Креста…

Дорога пошла уже асфальтированная, а кое-где бетонная. Белый «мерседес», увозивший меня все дальше от афганской границы, мчался на бешеной скорости. Мчал меня, по всей видимости, к Исламабаду, если судить по положению солнца.

Вдалеке, подернутый дымкой, показался довольно большой город с многочисленными башнями минаретов.

Был уже вечер. Вечернее время намаза. И все отчетливей слышались противные, гнусавые голоса муэдзинов.

Машина запетляла по узеньким улочкам предместья города и вскоре остановилась перед массивными высокими железными воротами, которые, казалось, сами собой раскрылись; «мерседес» въехал в маленький чистенький дворик перед домом, со всех сторон окруженный высокими каменными беленными стенами, по верху которых была протянута колючая проволока, которая обычно используется на базах бундесвера.

— Ну вот и приехали, — улыбнулся голубоглазый, что сидел на переднем сиденье машины. — Будьте как дома, Владимир Федорович, но не забывайте, что в гостях…

— Где я? — мрачно спросил я.

— Исламабад. Чудесный город, мне нравится. Надеюсь, и вам он понравится, товарищ полковник, — улыбнулся голубоглазый.


Пакистан. Исламабад


— Итак, повторяю. Как вы оказались в Пакистане?

— А какое ваше собачье дело?! — хрипло вспылил я, будучи уже на взводе.

Кажется, в сотый раз я рассказывал одно и то же. Сколько можно повторять! Я усмехнулся и потянулся за сигаретой:

— Знаете, вы смахиваете на наших гэбэшников.

Я сидел в маленькой комнатке, не слишком-то похожей на комнату следователя. Эта комнатка скорее походила на предбанник какой-нибудь роскошной сауны. Стены обиты полированными красными досками, возможно, от полировки комната чем-то напоминала еще и наши бывшие ленинские комнаты в военных частях Западной группы войск. Все такое же ухоженное, чистенькое: шторы на зарешеченном окне, книжный шкаф с арабскими газетами и множеством маленьких кофейных чашечек и бокалов. Вот только для ленинской комнаты не хватает на стенах портретов Ленина и Горбачева, не к ночи будь они помянуты. И вместо иконостаса членов Политбюро вдоль стены какое-то восточное полотенце с вышитой зеленым шелком арабской вязью.

Я устал, давно устал отвечать на вопросы. На столе уже который час крутился магнитофон. А передо мной за столом сидел человек, назвавшийся Норманом Плэттом, естественно, никакой не представитель американского посольства и, к моему счастью, не представитель Советского Союза, а какой-то довольно серьезный человек из ЦРУ. По-русски он говорил очень даже неплохо, почти без акцента, наверняка кто-то из его предков был русским, так я определил. Настолько хорошо выучить язык нельзя ни в институте, ни даже в спецшколе для ЦРУ. И к тому же его русский был слегка устаревшим, чувствовалось, что он никогда не жил в России.

Я бессмысленно уставился на массивную хрустальную пепельницу на столе. Взять бы эту пепельницу и проломить ему башку — ох, как хотелось! Но я понимал: делать этого не стоит… Я вздохнул:

— Не совсем понимаю, чего от меня хотят. Если я арестован…

— Мы хотим знать правду, — прервал меня голубоглазый Норман Плэтт. — И вы, естественно, арестованы, уважаемый господин полковник…

— Просто Владимир Федорович, без всяких господинов можете, — усмехнулся я и закинул ногу на ногу.

— Предлагаю начать сначала…

— О, черт побери! — невольно закатил я глаза и развалился в мягком кресле.

Норман Плэтт сочувственно улыбнулся мне и расширил свои большие, чуть навыкате, голубые глаза. Потом нацепил на нос очки в толстой роговой оправе.

— Все, что вы нам рассказывали до сих пор, не представляет какого-либо интереса, Владимир Федорович. Мы про вас знаем предостаточно…

— От кого? — в тысячный раз спросил я.

Норман снова не ответил, словно и не слышал моего вопроса.

— Знаем, что вы военнослужащий в чине полковника, и очень высокопоставленный офицер ЗГВ. И вдруг вы оказались в Пакистане… Однако, как вы уверяете, вы не ищете политического убежища. Тогда что же вам здесь надо? Всего лишь встречи с господином Салимом аль-Рунишем? И у вас нет никакого задания от вашего Комитета госбезопасности или ГРУ? И вы не работаете на разведку? Ну это, право, несолидно… Такая версия просто несерьезна для убеленного благородной сединой многоуважаемого полковника. Вы со мной не согласны? — усмехнулся Норман, поправляя на носу очки.

— Не согласен, — рявкнул я. — Никакого Салима аль-Руниша я не знаю!..

— Да бросьте неправдничать, — махнул рукой Норман Плэтт.

Какое странное слово он употребил, может быть, его когда-то говорила бабушка этого Нормана: «неправдничать»…

— Я вам уже говорил, что меня похитили… Меня сейчас разыскивает Красный Крест! Я требую срочно связаться с моим посольством! — чуть ли не вскричал я, хотя про посольство — это для красного словца. Минуй меня пуще всяких бед советское посольство…

Норман Плэтт помолчал, постучал маленькой темной сигаретой по пепельнице. Этих сигарет он уже выкурил почти пачку.

— Вы ни на что не жалуетесь, Владимир Федорович? С вами обращаются нормально, кормят прилично? Через некоторое время мы можем пригласить вашего адвоката, если таковой имеется, — задумчиво сказал Норман Плэтт.

— Спасибо, — сказал я. И тут не выдержал и расхохотался, вот только советского адвоката здесь, в Пакистане, мне и не хватало!

Я находился в этом доме на краю Исламабада уже больше суток, и почти непрерывно шли допросы.

— Может быть, вам мало платили в вашей армии, может быть, поэтому вы решили стать перебежчиком, как Юрий Королев?

— Я не перебежчик! Меня похитили…

— Может быть, на вас заведено уголовное… преследование, или как это там у вас называется?..

— Нет.

— Может быть, вы сделаете чистосердечное добровольное признание: какая цель вашего задания в Пакистане? И мы не будем прибегать к различным сильнодействующим эффектам типа нейтрализатора воли или «полиграфа»?

— У меня нет никакого задания. Здесь крутится? Магнитофон записывает? — покосился я на бесшумный черный ящик на столе.

— Совершенно справедливо. Записывает.

— Так прослушайте, что я говорил раньше. Ничего нового я вам добавить не могу.

— Хорошо, полковник. А как вы отнесетесь к тому, что мы разошлем ваши фотографии со мной в обнимку на Лубянку, в ваш Генеральный штаб, вашим контрразведчикам? Я человек известный, работаю в Пакистане легально. Меня неплохо знают в вашей стране как представителя Лэнгли. Как вы отнесетесь к подобному предложению?

— Очень хорошо. Вам никто не поверит, — холодно ответил я.

— Так-так, значит, не поверят… — притворно покачал головой Норман Плэтт. — Ну хорошо, тогда попробуем перейти к делу.

Я внутренне напрягся, но на губах у меня играла легкая полуулыбка, которая далась мне с большим трудом. Норман продолжал:

— Как полковник отнесется к предложению сотрудничать с нами?

— Отрицательно, — отрезал я.

— Ну нельзя так сразу отвечать, не подумав. Я бы в вашем положении согласился.

Да, мое положение просто аховое! Из огня да в полымя, как говорится. Из потенциального торговца оружием — почти в предатели родины — и одним махом! Эх, если коготок увяз, то всей птичке теперь биться в сетях ЦРУ…

— Не советую, не советую отказываться, не подумав. Мы бы для вас все устроили в лучшем виде. Я имею в виду вашу встречу с Салимом аль-Рунишем. Нас его торговые дела не касаются. Вы хотите продать ему пару танков — это пожалуйста, почему бы и нет! Мы уважаем его страну, оборонные запросы его песчаной пустыни… Но если вы хотите передать ему нечто более серьезное, допустим, некоторые коды Генерального штаба, тогда лучше держать связь с нами…

— Я ничего не собираюсь передавать какому-то там Рунишу! Да и где, в конце концов, этот ваш мифический Королев? — наигранно вспылил я.

— Здесь, в Исламабаде. Вас дожидается, господин полковник. — Норман удивленно выпучил глаза и даже снял очки.

И я почему-то поверил его искреннему удивлению. И как не поверить, откуда у него столько информации, у этого Нормана, как не от Юрки Королева?

— А кто он вообще, Салим аль-Руниш? — на всякий случай полюбопытствовал я.

— Салим аль-Руниш — наш очень хороший друг. Можно сказать, что мой хороший дружок, вернее приятель, так лучше звучит по-русски. Я даже был у него в гостях; прекрасный у него замок в маленьком оазисе из пальм, окруженном песками. Мраморные бассейны, четыре жены, как и положено. И отдельный двухэтажный дом для наложниц, которых он меняет раз в полгода, — улыбался Норман Плэтт. — А вы, наверное, удивляетесь, откуда я все знаю?

— Да могу я когда-нибудь встретиться хоть с кем-то? Кроме моего адвоката, естественно: если не с Королевым, то хотя бы с вашим Рунишем?!

— С господином Салимом? Увы, кажется, вы уже не встретитесь, — победоносно улыбался Норман Плэтт. — Он вас ждал-ждал да так и не дождался, вы опоздали на встречу.

— Так я же торчу у вас! — с ненавистью проскрежетал я.

— Вот именно, сидите у нас. И ваше задание провалено, почти провалено… Если, конечно, у вас хватит благоразумия согласиться на мое предложение…

— О сотрудничестве? — прорычал я. Норман Плэтт согласно кивнул. — Категорически отвергаю!

— Повторяю: зря. Ну что ж, у вас еще есть время подумать…

— Перед расстрелом? — по-черному пошутил я (или сказал правду? — я и сам не знал).

— Ну зачем — перед расстрелом? Вы еще можете кому-нибудь пригодиться, — усмехнулся Норман. — Я просто говорю, что у вас есть еще некоторое время подумать. Может быть, Юрий Королев, тоже мой хороший друг, захочет вас убедить, — многозначительно добавил Норман Плэтт.

На моем лице не дрогнул ни один мускул, когда он сказал «хороший друг».

— Я встречусь с Королевым?

— И очень скоро, господин полковник.

— Я же просил, не надо «господинов»! — вспылил я.

— И ваш бывший друг…

— Он мне не друг!

— Ваш бывший коллега по учебе совсем не предатель вашей социалистической родины, как вы думаете. Он диссидент, а это, по-моему, у вас сейчас звучит гордо. Или перестройка господина Горбачева армии пока не коснулась? — Норман Плэтт сверлил меня своими холодными бледно-голубыми глазами сквозь толстые стекла очков, и мне казалось, что он видит меня насквозь, читает все мои мысли.

— Где Королев?

— В американском представительстве, назовем это место так, — без улыбки отрезал Норман Плэтт.

— В представительстве ЦРУ?

— Полковник догадлив. — Вновь мягкая улыбка появилась на загорелом лице Плэтта.

— Так он здесь же, где я?

— Нет, он в другом месте:

— Мне это все не нравится, — пробурчал я, пытаясь собраться с мыслями.

— Мне пока тоже. Значит, вы, как уверяете, не работаете на КГБ?

— Сами решайте, — устало ответил я. Впрочем, я их хорошо понимал, этих цэрэушников: и того, черноглазого, что допрашивал меня вчера, и Нормана, который испытывает мои нервы сегодня. Не верить — это их право, даже их работа.

Я вообще-то сталкивался со шпионажем в ЗГВ, но это были такие пустяки по сравнению с тем дерьмом, в которое я попал. Года четыре-пять назад довольно много было советских солдат, служивших в ЗГВ, которые, в надежде на лучшую жизнь после побега в ФРГ, вынюхивали в воинских частях и даже в самом штабе ЗГВ какие-нибудь пустяковые сведения. Но я-то совсем не рядовой, и хоть информация по ЗГВ сейчас вообще никого не интересует, потому что группы, считай, уже больше нет, — но я-то полковник… Помощник командующего! И лицом к лицу с цэрэушной мордой, да еще где — в Пакистане!

— Хорошо, Владимир Федорович, хватит нам морить голову, простите, морочить голову, я хотел сказать… Надеюсь, встреча с Юрием Королевым на вас подействует благотворно, — устало сказал Норман Плэтт, поднимаясь из-за стола.

Он выключил магнитофон, нажал кнопку, спрятанную в ящике стола.

Дверь распахнулась, и в комнату вошли двое арабов, маленьких, худеньких, но крепких. Оба с автоматами «узи» — как-никак, а я все-таки не мальчишка какой-нибудь, я птица важная. И это «уважение», проявленное ко мне, безоружному, в виде двух автоматчиков, мне почему-то внушало надежду и даже уверенность.

Если бы я был младший офицер, пусть даже майор, то запросто могли бы, ничего от меня не добившись, ликвидировать. Но пропавший из ЗГВ помощник командующего, вдруг объявившийся в Пакистане! — это дело очень серьезное… Это скандал международного масштаба!

Но я, несмотря ни на что, фанатически верил, что судьба, Бог или какие-нибудь ангелы, хранившие меня до сих пор, сберегут меня и в дальнейшем.

Я выплыву! Я должен выплыть! Нет предела человеческим возможностям, в том числе возможностям разума. Я должен. Должен что-то придумать: либо попробовать сбежать отсюда, либо через Королева что-то предпринять…

Но что… Что?!

* * *

Зазвонил телефон. Я вздрогнул. Поднял трубку, на ходу обнаружив, что за окном вновь холод московского рассвета.

— Привет, Турецкий! Я тебя, конечно, разбудила, прости, пожалуйста. Это Татьяна. Надеюсь, узнал? — послышалось в трубке.

— Танюша, доброе утро! Я не сплю вот уже почти сутки и, можно сказать, думаю о тебе. Вернее, о твоем полковнике Васине. Изучаю его литературный шедевр.

— Ну что скажешь?

— Я еще не закончил чтения, Танечка. Но материал прелюбопытнейший. Твой будущий муж почти что Сименон, это который Жорж… Здорово пишет. Увлеченно и увлекательно!

— И это все, что ты можешь сказать? — Голос Татьяны Холод погрустнел.

— Я же еще не прочел до конца, но пока, кроме беллетристики, никакого документального материала.

— Турецкий, ты меня хочешь обидеть? Или хочешь успокоить, я не совсем поняла. Но, честно говоря, я боюсь за моего Володю…

Я, как мог, постарался развеять страхи Татьяны, говоря, что все это плоды его богатой фантазии. Но, кажется, Татьяна была со мной не согласна. Да и я сам не считал, что все описанное лишь плод богатого воображения. Но как все это доказать с точки зрения уголовного права и криминалистики?

— Спасибо тебе, Саша. Спасибо за твои глупые утешения. Но я не поэтому звоню. Слушай внимательно: ты сегодня к двенадцати часам можешь подъехать в редакцию «Новой России»?

— А что-нибудь важное?

— Очень важное. Я устраиваю редсовет, обязательно появись. Мы будем обсуждать такой материал… Какой, пока не могу сказать, но ты должен быть во что бы то ни стало!

— Таня, объясни толком. Это как-то связано с твоим Васиным?

— Все узнаешь на редсовете. Я приготовила такую бомбу, ты ахнешь! Жду…

— Это связано с делом ГКЧП? — крикнул я, но в ответ услышал короткие гудки.

Комиссия по делам ГКЧП забуксовала. Расследование медленно, но верно зашло в тупик. Похоже, причина государственного переворота никого уже не интересовала. Даже президентская команда, удовлетворившись легкой победой демократии, отнеслась достаточно прохладно к выводам комиссии…

Интересно, что за бомбу приготовила Таня. Надо непременно быть в редакции, несмотря ни на какие телефонные звонки. А телефон вновь дал о себе знать.

— Ну, старик, ты и спать здоров, — услышал я веселый голос Грязнова.

— Привет, Слава, ты хоть смотрел на часы?

— Счастливые часов не наблюдают. А у меня есть маленький повод для радости! Я нашел «мерседес» этого Самохина. — Грязнов, довольный, захихикал в трубку. И уже серьезно добавил: — В Шереметьеве этот Самохин машину оставил.

— Ты из аэропорта звонишь, что ли?

— Сашок, ты наивен, как дитя, — сказал Грязнов. — Я со станции Шереметьево звоню, Савеловской железной дороги. Здесь он свой «мерс» оставил под охраной — тут что-то вроде небольшой автостоянки есть. На ней он и стоит. Только не Самохин хозяин этого «мерседеса»!..

— Уже интересно.

— Машина закреплена за Самохиным, но принадлежит она некой фирме «ГОТТ». Фирма торгует подержанными автомобилями. Этот «мерседес» был пригнан недавно из Германии, а в день убийства его угнали. Вот и все, что мне удалось пока выяснить.

— Какую роль в фирме играл Самохин?.. Странное совпадение получается: у фирмы «ГОТТ» угоняют автомобиль, а на следующий день ее сотрудник подрывается.

— Не торопись, со всем разберемся. Жду тебя на оперативном совещании у Романовой.

— Постой, Вячеслав, я должен быть в редакции «Новой России» на редсовете.

— Жду тебя, когда освободишься. Чувствую, Сашок, тебе лавры Джона Ле Карре спать не дают, совсем залитературился! Ну пока. Все, жду у себя в кабинете новоявленного писаку! — И Слава Грязнов положил трубку.

Вот утро и началось…

3. Татьяна Холод

Татьяна Холод у себя дома еще раз просмотрела фотографии, которые получила из архива Смоленского спецподразделения во время последней командировки.

На фотографиях спецназовцы в масках и камуфляже прятались в болоте, занимались рукопашным боем, стреляли из снайперской винтовки с глушителем. Все снимки были прекрасного качества.

Другие снимки были похуже, но зато на них можно было различить стриженных под ноль парней разного возраста. Один из них был обведен на снимке в кружок маркером и рядом стоял вопросительный знак.

Татьяна сложила фотографии в одну стопочку и аккуратно поместила их в большой желтый конверт из плотной бумаги. Конверт она положила в картонную папку, на обложке которой крупными буквами было написано от руки «МО ГРУ», а папку убрала в секретер.

Она пододвинула телефон к себе, закурила сигарету. Когда ее соединили, она услышала знакомый голос своей молоденькой секретарши:

— «Новая Россия». Слушаю.

— Дина, это Холод.

— Да, Татьяна Михайловна, — отозвалась Дина.

— Ты всех обзвонила?

— Нет еще. Борису Александрову осталось и Дамскеру.

— Александрову не звони, я следователя Турецкого сама предупредила. Больше никаких новостей?

— Нет.

— Ну, хорошо. Я буду к половине двенадцатого.

Татьяна положила трубку.

Двое мужчин, которые сидели в «рафике» неподалеку от дома Холод, услышали ее последнюю фразу и напряглись. Эти двое занимались наружным наблюдением и прослушиванием всего, что делалось в комнатах квартиры Татьяны Холод. На стойке, прикрепленной к сиденью «рафика», громоздилась электронная аппаратура, крутились два магнитофона.

— Давай! — приказал один другому, кивнув на телефонную трубку, и тот пальцем стал тыкать кнопки аппарата, похожего на телефонный…

Телефон зазвонил снова. Татьяна взяла трубку.

— Дрезден. Казань. Двадцать восемь двадцать пять бис. Икс девятьсот одиннадцать, как обычно, — произнес мужской голос, и в трубке тут же раздались короткие гудки.

Татьяна почувствовала, как внутри все напряглось, сердце заколотилось в груди с удвоенной силой.

Все было так, как она договаривалась: кто-то позвонит, назовет пароль и место тайника, куда будут заложены документы, которые она ждет вот уже несколько месяцев. Значит, на Казанском вокзале, второй зал, ячейка 2825, код X — Холод, 911 — 9 ноября была открыта граница между Восточной и Западной Германией. Это и день, когда они встретились. Все сходится…

Татьяна снова набрала номер телефона. Ее долго не хотела соединять секретарша Гусева, допытываясь, кто она такая и почему требует самого председателя правления банка.

— Слушаю, — услышала она мужской баритон.

— Гусев? — спросила Татьяна, хотя знала, что это был он. — Андрей, нам необходимо срочно встретиться — хотя бы на пару минут…

— Срочно? — переспросил Гусев и замолчал. — Ты знаешь, на сегодня у меня весь день уже расписан. На вечер? Семь вечера тебя устроит?

— Нет, не устроит. На двенадцать я назначила совещание редколлегии. Пришел тот материал, о котором я тебе говорила! Мне важно знать твое мнение. Хотя бы самое первое, а главное — твое «добро».

Снова пауза.

— До двенадцати… до двенадцати… — услышала она бормотание Гусева, который просматривал свои записи.

— Гусев, ты как фактический владелец газеты должен посмотреть эти документы. А вдруг нашу газету закроют сразу после публикации материала? Ты об этом не думаешь? Мне необходимо твое согласие!..

— Давай тогда так договоримся: если у тебя есть возможность выкроить пятнадцать минут по пути…


Невысокая женщина в коричневой дубленке вышла из последнего вагона на станции метро «Комсомольская» и направилась к выходу на Казанский вокзал. Дорогу ей преградили две женщины, тащившие по ступенькам тележку, нагруженную огромной, в половину человеческого роста, сумкой из парашютного шелка. Одно колесо у тележки отвалилось, и женщины, со сбившимися набок платками, тащили свой груз, отчаянно матерясь. Прохожие косились, осуждали, но никто не подошел, не помог.

Татьяна пристроилась сбоку, чтобы помочь, но толстая баба, что постарше, вдруг заорала:

— А брось! Брось, кому говорю! — и даже замахнулась.

— Да я ведь помочь… — оправдываясь, сказала Холод, но баба ее не слушала, ей нужно было только одно: излить на кого-то накопившуюся злость и раздражение.

— Иди ты на хер, такая помощница! — в сердцах сказала вторая и что есть силы дернула сумку вместе с тележкой. Грязное колесо жирно мазнуло по новой дубленке.

— Вот же люди-свиньи, — сказал кто-то рядом с Холод. Она обернулась и увидела сквозь навернувшиеся от обиды слезы мужчину, который остановился. — Вам же помочь хотят, а вы еще и хамите.

— Ты бы весь день помудохался, как мы, я тогда бы на тебя посмотрела, — сказала старшая баба, отирая пот.

— Кто же вас заставляет? — спросил мужчина, берясь за ручку. — Ну-ка вместе навалились…

Через несколько секунд сумка была наверху.

Татьяна уже шла дальше, на ходу пытаясь оттереть грязную полосу носовым платком. Она остановилась, увидела надпись, сопровождаемую стрелкой-указателем: «Камеры хранения».

В камеры хранения стояла длиннейшая очередь. Вставать в хвост было бессмысленно.

Татьяна отогнула рукав и посмотрела на часики. Прикинула: получалось, что, если сейчас она возьмет то, за чем пришла, ей все равно придется бежать к универмагу «Московский» бегом — там она через десять минут должна ждать Гусева.

— Куда!.. Куда! — закудахтала очередь.

От нее отделился здоровенный тип в зеленом китайском пуховике и высокой бобровой шапке. Он бесцеремонно потянул Холод за рукав.

— Эй, а ну в очередь!..

Татьяна развернулась к нему и ткнула в сытую морду корочкой удостоверения, на которой была золотая надпись: «Союз журналистов СССР».

— Ты у меня, говнюк, на нарах сегодня ночевать будешь, понял? — сказала Холод, задыхаясь от ярости и протискиваясь мимо регулировщицы, которая выступать не стала, заметив, что женщина без клади.

А мужика напугал то ли вид удостоверения, то ли агрессивный напор Холод, но он отступил, ворча:

— Ксиву сует… Я те тоже ксиву могу показать… Во! — Он действительно выхватил из кармана удостоверение, сунул под нос соседке, которая тряхнула в испуге головой, и, довольный, заржал. На темно-вишневой обложке золотыми буквами было вытиснено: «Удостоверение хохла».

В очереди тоже засмеялись:

— Ну дает хохол!..

Вскоре из дверей показалась Холод с «дипломатом» в руках.

— И всех делов-то? — удивился «хохол», имея в виду «дипломат» в руках Холод. — А шуму-то сколько!..


Возле универмага тоже была толчея: сотни и тысячи людей месили грязь, продвигаясь вдоль бесконечного ряда продавцов, держащих товар в руках.

Татьяна увидела «мерседес» стального цвета, который медленно двигался вдоль машин на стоянке, и рванулась к нему, пробив брешь в стене спекулянтов.

— Я здесь! — закричала она и замахала рукой.

Татьяна подскочила к автомобилю, дверца открылась; из автомобиля выглядывал ухмыляющийся Гусев в дорогом сером костюме:

— Ты чего такая взмыленная?

Холод села рядом с ним и отмахнулась в сердцах:

— Дурдом! Полный дурдом кругом!

— Поехали! — скомандовал Гусев шоферу.

Некоторое время ехали молча, потом Татьяна спохватилась:

— Погоди! Куда мы едем?

— Ну мне-то, допустим, к гостинице «Космос» нужно, а куда тебе?

— Поехали…

Гусев повернулся к ней всем корпусом.

— Неужели удалось?

Холод кивнула и засмеялась, побарабанив кончиками пальцев по крышке «дипломата».

Они выехали на проспект Мира.

Гусев бросил взгляд на «дипломат» и нервно потер подбородок.

— Что все-таки там у тебя?

— Бомба…

Гусев, нахмурившись, посмотрел на Татьяну, потом переключил внимание на кейс и придвинулся ближе…


Редакция «Новой России» расположилась на Рождественском бульваре в старом, но еще довольно крепком здании конца восемнадцатого века. С улицы дом казался одноэтажным, но внутри были два этажа и большой подвал, в котором разместилась собственная мини-типография. С этой мини-типографии и началась история новой независимой газеты, хозяином которой был Андрей Гусев, банкир и политик. Одним словом, крупная фигура нашего времени. А для сотрудников редакции просто Папа.

После того как Татьяна Холод, проработавшая в «Белом доме» во время путча вместе с ребятами из популярной телевизионной передачи «Взгляд», «Московского комсомольца», несколько раз лично встречалась с Ельциным и брала у него интервью, она стала известной личностью. И, кажется, сам Борис Николаевич сразу после победы над путчистами и закрытием ряда прокоммунистических газет поставил вопрос о создании независимой прессы.

Проблем с организацией не было. А деньги дал Гусев, который давно был в фаворе у Президента — наряду с теми бизнесменами новой формации, которые сделали в августе ставку на Ельцина и не проиграли. Ельцин поддерживал тех, кто поддерживал его.

Холод знала Гусева еще с давних времен, когда малоизвестный нищий режиссер народного театра работал в полуподвальном помещении какого-то ЖЭКа в Текстильщиках. Татьяна работала в то время в «Комсомольской правде», где тогда собралась довольно веселая компания. Она сделала несколько рецензий на спектакли театра, но от закрытия по причине отсутствия всяких средств театр это не спасло. А Гусев подался на Север, где работал у знаменитого зека Туманова в его золотодобывающей артели «Печора».

Однако не стоит путать Андрея Гусева с его известным однофамильцем, главным редактором одной популярной газеты. Сравнивать этих Гусевых друг с другом все равно что сравнивать лед и пламень…

Татьяна сменила тематику и писала теперь достаточно грамотные статьи по экономике — сказалось высшее экономическое образование, — и вопрос о том, кому возглавить газету, не стоял.


Я опоздал, припарковал машину рядом с побитым «жигулем» Миши Липкина — журналиста номер один в «Новой России». После этого поднялся по ступенькам и позвонил. Некоторое время ждал, пока меня рассмотрят там, внутри, на экране монитора. Наконец замок клацнул, я толкнул дверь.

В большом холле за конторкой сидел Кузя, он же Кузнечик, он же Филя, он же Филипп Кузнецов, накачанный малый двухметрового роста, лет двадцати с небольшим, который до службы в морской пехоте занимался при журфаке в Школе юного журналиста, а теперь подрабатывал в «Новой России» вахтером и время от времени писал очерки про армейскую жизнь.

— Привет! Опоздал? — спросил я Кузнечика.

— Здравия желаю, — пробасил из-за стойки Кузнечик. — Татьяны еще нет. Так что вы рано приехали. Чаю хотите?

— Нет, я наверх пойду. Там уже все, наверное, собрались?

— Ага, — подтвердил Кузнечик. — Некоторые уже уходить собираются.

В кабинете Холод находилось человек десять. Курили так, что густой табачный дым поднимался пластами до потолка. Толстая баба, которая, как я знал, была референтом кого-то из Комитета по безопасности Верховного Совета, висела на телефоне.

В американском суперкресле, на месте Холод за редакторским столом, читал газету и нервно тряс ногой известный диссидент-правозащитник Дамскер. Рядом с ним Марина Перевозкова, журналистка из «Экспресс-хроники», тихо беседовала с белобрысым юношей с настороженным лицом.

В общем, как я заметил, все были в сборе, не хватало только хозяйки.

— Сейчас тебе кофе приготовлю, — сказала Дина в ответ на мое «здрасте». — Целый час уже ждем.

Липкин закашлялся, раздавил в пепельнице окурок.

— Все, — сказал он решительно. — Пить не хочу, курить не хочу!.. Татьян Михалну хочу! Борис Александров! — Липкин проткнул дым указательным пальцем. — Где наш редактор, ты можешь сказать, маститый юриспрудент?

— Домой звонили? — спросил я, усмехаясь.

— Звонили! — хором отозвались несколько голосов. — Нету!

— Тогда надо подумать, — сказал я и отхлебнул принесенный Диной кофе. Естественно, гадать, где находится Татьяна, я не собирался: мало ли причин для опоздания? Я вон тоже опоздал из-за проклятой пробки…

— Думай-думай, — начал было Липкин, но тут дверь распахнулась, и все, разом перевели взгляд на Кузнечика, который появился в дверях. — Что случилось?

Кузнечик обвел всех присутствующих взглядом, как бы прикидывая, можно ли доверять этим людям, и выдохнул:

— Папу убили…

Кто-то не сразу сообразил, про какого «папу» идет речь, и уже наморщил лоб, приготовившись сострадать, а Липкин вдруг страшно заорал:

— Алка! Твою мать! Я тебе сто раз говорил: не виси на телефоне!

Толстая Алка с неожиданной прыткостью соскочила со стола, бросив трубку.

— Откуда это известно? — набросился Миша на Кузнецова.

— Мне позвонил Эдик Петров, — рассказывал Кузнецов вцепившемуся в него мертвой хваткой Липкину. — И говорит: «У Татьяны телефон все время занят… Срочно передай Татьяне, что на Сущевском валу стоит взорванный автомобиль Гусева. В машине было три человека…»

— Мне нужно позвонить! Дайте позвонить! Откуда можно позвонить! — засуетилась Перевозкова, подслеповато щурясь в поисках телефона, но телефон уже перехватил белобрысый паренек.

— Сообщение для абонента… — начал было молодой человек, но тут я подошел к телефону и нажал на рычаг.

— Что за хамство! — возмутился белобрысый.

— Извини, родной, у каждого своя работа, — сказал я ему, набирая номер Романовой.

По счастью, Шура оказалась у себя.

— Привет, Александра Ивановна! Турецкий…

Шура, похоже, обрадовалась моему звонку:

— Слушай, хорошо, что ты позвонил. Тут такие дела! Во-первых, час назад взорвали машину банкира Гусева… Знаешь такого? Это который шеф «Славянского банка»…

— Знаю, — сказал я, — по этому поводу и звоню.

Я посмотрел на присутствующих. В редакции стояла тишина: ловили каждое произнесенное мною вслух слово.

— Я выслала группу дежурного следователя Медникова. Только что звонил Меркулов, он разыскивает тебя. Срочно!.. Да подожди ты! — гаркнула на кого-то Александра Ивановна. — Тут тобой интересовался Слава Грязнов. Он только что куда-то укатил. Сказал, что есть что-то интересное для тебя. Он тебе еще позвонит сегодня. И еще: я с Меркуловым переговорила и теперь можешь радоваться: этот Самохин, которого в Лосином подорвали, останется у тебя. Меркулов распорядился.

— Подежурил вместе… — немедленно резюмировал я. — Не делай добра — не будет зла!

— Ладно, Сашок, не злись. Ты откуда звонишь?

— Из редакции «Новой России».

— Тогда я распетюкивать больше не буду: срочно выезжай. Срочно… Меркулов требует тебя, а Медников этот — дежурный следователь из военной городской прокуратуры — то ли бестолковый, то ли придуривается, то ли… купленный…

— Ты, Шура, подозрительная стала.

— Да-а, станешь тут… Давай, Саша, ехай!

Я положил трубку. Все ждали.

— Ну не тяни! — не выдержал Липкин. — Что случилось?

— Пока ничего не могу сказать, — ответил я, — надо ехать осмотреть.

— Я с тобой!

— А вот это никак невозможно! — отрезал я, направляясь к выходу. — Ждите Татьяну. Возможно, она из-за этого задержалась.

Спускаясь по лестнице, неожиданно осознал другой смысл сказанного мною и остановился. Я неожиданно вспомнил: Татьяна имела привычку каждую серьезную проблему обсуждать с Гусевым, советоваться с ним…


Я выехал на Сущевку и скоро заметил большое скопление народа. Проезжающие автомобили притормаживали, но гаишник матерился на них и энергично размахивал жезлом, чтобы те поскорее убирались. Развернув машину, я кое-как протиснулся к обочине и встал. К машине уже бежал гаишник.

— Проезжай-проезжай! — крикнул он мне. — Нельзя останавливаться!

Я достал удостоверение, но кто-то уже закричал из группы «следаков», собравшихся возле обгоревшего и искореженного автомобиля, в котором теперь трудно было узнать щегольской дорогой «мерседес»:

— Это свой, свой!

Я выскочил из машины, подошел к ребятам, среди которых пока не видел Константина Дмитриевича Меркулова.

О том, что случай неординарный, говорило огромное количество гаишных и «конторских» машин, которые стояли рядом с местом взрыва. Кагэбэшных ребят я чую за версту, несмотря на самые обычные номера их стареньких «жигулей» и «волг». Однако машин «скорой помощи» я не видел, значит, находившихся в искореженном взрывом «мерседесе» уже увезли.

Вокруг места взрыва весь асфальт был усеян мелкими осколками стекол. В почерневшем «мерседесе» с одной оторванной дверцей, которая валялась метрах в пяти от машины, естественно, не сохранилось ни единого стекла.

Тут я заметил Костю Меркулова, который уже спешил мне навстречу. Лицо его было необычно бледным, первое, что он выдохнул вместе с дымом «Дымка», было:

— Это начало… Террор.

— Константин Дмитриевич, преувеличиваешь. Извини, что опоздал, спешил как мог. В живых кто-нибудь остался?

— Почти нет, — снова выпустил клубы сигаретного дыма Меркулов. — Шофер скончался в машине «скорой помощи», когда она еще не успела отсюда отъехать, можно сказать, прямо у меня на глазах. А женщина…

— Да, кто такая? Опознать удалось?

Меркулов снова затянулся и помолчал. Потом опять окутал меня сигаретным облаком:

— Почти…

— Что значит — почти, Константин Дмитриевич?

— Мне показалось, я ее знаю. Ее лицо мелькало на телеэкране когда-то, и, кажется, один раз видел фотографию в газете. Но… Лицо страшно обезображено. Я надеялся, что ты приедешь, пока ее не увезут в Склифосовского. Она совершенно безнадежна…

— Я ее знаю? — нахмурился я.

И опять Меркулов как-то неопределенно протянул:

— Возможно… Это у тебя нужно спросить…

К нам подошел дежурный следователь Медников с каким-то пареньком лет двадцати пяти.

— Константин Дмитриевич, я еще раз допросил этого парня, который вытаскивал шофера из машины. По-прежнему говорит, что шофер был еще в сознании, когда твердил, что именно женщина в машине везла бомбу.

Я переключил свое внимание на паренька в нейлоновой куртке и коричневой кроличьей шапке, по виду приезжего, доброго самаритянина, прохожего, который первым бросился к горящей машине, как пояснил мне Меркулов.

— Как он сказал? — спросил я парня.

— Потрудитесь повторить старшему следователю, что вы робеете, как девица на выданье? — с несвойственной ему грубоватостью приказал Меркулов.

Паренек засмущался и начал краснеть на глазах. Вдруг он из героя в один момент превратился в допрашиваемого:

— Ну, в общем… Он матерно хрипел, но точно говорю, смотрел на меня совершенно в сознании, нет… совсем не бредил, я уверен, точно!

— Дословно, пожалуйста. Это очень важно, — требовал Меркулов. — Повторите дословно, как именно шофер это произнес.

— Он сказал: «Эта блядь, она принесла… динамит. Бомбу…» И все, — выдал паренек, мучительно припоминая сказанное гусевским шофером.

— Именно так? Утвердительно? — переспросил я.

Паренек кивнул.

— Шофер уже мертв, — вздохнул Меркулов и добавил: — Большая потеря крови, и вообще…

— Да, вообще сложно выжить после такого, — покачал я головой, принюхиваясь к сильному запаху гари.

Мной снова, как и недавно, в редакции, овладело чувство тревоги. Я буквально кожей ощущал какую-то связь между женщиной в автомобиле Гусева и сорванным сегодня заседанием редколлегии. Но я не позволял себе думать, что в «мерседесе» могла оказаться Татьяна Холод, хотя эта мысль подспудно и настойчиво пыталась проникнуть в мой мозг. Нет, этого не может быть, потому что не может быть никогда!.. Кто угодно: гусевская любовница, выездная секретарша, родственница, женщина из партии, которую Гусев последние два месяца активно создавал. Да любая может быть женщина… Любая! Татьяна Холод — нет, совершенно невероятно!.. Исключено!

Меркулов выглядел очень уставшим. Мы подошли вплотную к обгоревшим остаткам автомобиля, от которых время от времени отгоняли просочившихся сквозь оцепление зевак. Их шугал окриками белобрысый долговязый лейтенант.

Я почему-то сказал — возможно, чтобы как-то приободрить Меркулова, что ли:

— А все-таки это легкая смерть… Согласись, быстрый и легкий конец, в этом что-то есть.

Костя метнул на меня удивленный взгляд:

— Легкая смерть — это только начало… Для нас начало, — и опустился на корточки возле спущенного колеса машины, разглядывая развороченное днище.

Я обошел машину пару раз кругом. Из комитетчиков и гаишников к нам никто не приставал, они кучками держались поодаль, обсуждая случившееся.

Костя старался стереть носовым платком сажу с рук и отрешенно переводил растерянный взгляд с автомобиля на зевак, с зевак на людей из бригады Медникова, которые фотографировали, делали замеры, словом, выполняли обычную, рутинную работу дежурной оперативно-следственной группы. Я уже знал это состояние Меркулова, он всегда как бы терялся, когда сталкивался с людской жестокостью, которая вызывала в нем удивление. Привыкнуть к этому невозможно, несмотря на долгие годы работы в прокуратуре. Невозможно приучить себя к виду крови, истерзанной человеческой плоти. Один из моих хороших знакомых хирургов говорил, что если медик старается приучить себя не замечать человеческие страдания, не обращать на них внимание, то из него никогда не выйдет хорошего врача. Профессиональный цинизм медиков, которым они часто бравируют, на самом деле тревожный сигнал. Хорошие врачи получаются из тех, кто старается представить себя на месте больного. Так и следователь…

Я подошел к Меркулову, тронул его за плечо:

— Костя…

Он достал из кармана пачку «Дымка».

— Видишь, какая ерунда получается, — сказал он, снова закуривая. — Это тебе не тот случай, когда дверь соседа минируют. — Меркулов странно и даже сочувственно посмотрел на меня.

Я поймал этот новый для меня взгляд, отметив про себя, что за десятилетие я, пожалуй, и не видел подобных глаз у Кости.

Я тут же вспомнил тот случай, который произошел в прошлом году в городе Донецке. Шахтер решил съездить на море отдохнуть. А чтобы квартиру не ограбили, он ее заминировал. Благо было чем: шахтер работал подрывником. Он уехал, а к нему пришли дружки звать пивка попить. Постучали — не отвечает. Стукнули по двери посильнее…

В общем, дружков увезли с осколочными ранениями. Дверь разлетелась в щепки. Друзья вместо пивка — на три месяца в больницу.

— Дело принимает крутой оборот, — сказал Костя, глубоко затягиваясь «Дымком». — Давай сходим куда-нибудь пообедаем? Медников, похоже, заканчивает.

И в самом деле, подкатил «КамАЗ», в него стали загружать то, что осталось от машины.

Я на глаз прикидывал, какой мощности был взрыв, и пришел к выводу, что больше пятисот граммов тротила. Дверца «мерседеса» при погрузке противно скрежетала, болтаясь на одной петле.

— Пойдем ко мне? — предложил Костя. — Леля вчера сварила отличный украинский борщ…

— Нет, перебросимся парой фраз здесь, — сказал я, отрешенно глядя на вереницу автомобилей, медленно объезжавшую обтянутое желтой лентой место взрыва. — Меня ждет в «Новой России» Танюша Холод. Как она, бедная, перенесет убийство единственного финансиста ее газеты? Да к тому же Гусев, когда работал в комсомоле, с Татьяной пуд соли съел…

И опять!.. Опять Меркулов метнул на меня странный взгляд. Я определенно понял, что Константин Дмитриевич темнит, что-то недоговаривает.

Мне вдруг страшно захотелось вместо «Новой России» поехать в Склиф, взглянуть на эту женщину, которая была в машине вместе с Гусевым. Я секунду поколебался, куда же мне: в редакцию или в Склифосовского, и решил, что на полчаса задержусь в Склифе. Желание увидеть женщину было непреодолимым. А вдруг действительно знакомая?!..

— Костя, давай быстрей свои соображения, у меня какое-то предчувствие: если увижу эту жертву, ехавшую с Гусевым, это определенно что-то даст для расследования.

И снова взгляд Кости:

— Уверен, определенно… Уверен, предчувствие тебя не обманывает. Хочешь закурить? — Костя протянул мне «Дымок».

— Чего ты перешел на эту гадость? — Я достал свои сигареты «Монте-Карло».

— Знаешь, Турецкий, я ради интереса попросил сделать сравнительный анализ моего «Дымка» и твоей американской дряни, — Меркулов покачал головой. — Там такого намешано! Знаешь, что оказалось? Что твои содержат гадости: никотина и всяких смол — на двадцать пять процентов больше, чем мои!

— Ты меня вызвал, надеюсь, не для того, чтобы прочитать лекцию о сравнительном анализе табачной продукции? — резко спросил я.

— Нет, Турецкий… Сегодняшнее убийство показывает, что нам необходимо срочно провести рекогносцировку. Я предполагал, что Гусева ожидает подобный конец. Я имею в виду этот сегодняшний взрыв, — пояснил Меркулов. — При работе Комиссии по ГКЧП в последнее время я стал частенько встречать фамилию Гусева в различных документах. Тебе ведь известно, что коммунисты за прошлый год организовали около трехсот предприятий, в основном это СП…

Я жестом показал, что, естественно, известно.

Костя продолжил:

— Я предупреждал Гусева, несколько раз предупреждал через доверенных людей, чтобы он был осторожнее. Но он человек неуправляемый: фаталист и смельчак. Мне ведь хотелось помочь ему… хотя бы советом. — Меркулов махнул рукой. — Ему теперь помощь не нужна. А Лубянка комиссию перестала допускать к архивным документам. Это после того, как отец Глеб Якунин с помощью архивов комитета стал сводить счеты со своими старыми противниками. И, собственно, она совершенно права, — сказал Меркулов, играя желваками. — Я бы поступил точно так же… А мне необходимо навести справки именно по этим коммунистическим СП. Не по всем, конечно, лишь по той части, которая имеет отношение к группе «Славянский банк». В частности, по фирме «Заслон», которая занимается охранной деятельностью. Этот «Заслон» состоит сплошь из бывших сотрудников «семерки» и «девятки». Я не думаю, что тебе нужно объяснять функцию этих управлений.

Нет, про управления наружной слежки и охраны мне не нужно было рассказывать.

— В охране Президента есть люди из бывшей «девятки», ты в курсе? — спросил я как бы между прочим.

— Естественно.

— Ты строишь версию, что взрыв — это устранение Гусева, и приказ о его устранении поступил из Кремля?

Меркулов нахмурился:

— Даже если это и так, никто никогда концов не найдет, ни ты, ни я. Даже если бы я сейчас был генеральным прокурором, все равно я не смог бы собрать доказательства. Как член комиссии, я подготовил аналитическую записку, которая вчера должна была попасть на стол Президента. Вывод в записке простой: номенклатура устраивает подполье. А сейчас — после устранения человека такого финансового масштаба, как Гусев, — мне хочется с уверенностью констатировать: «подполье» взяло под контроль президентскую администрацию! Я бы с удовольствием об этом орал на каждом углу, но, увы, пророки в своем отечестве отсутствуют…

— Ты лучше скажи, кто будет заниматься расследованием убийства Гусева? — как бы между прочим спросил я, оглядывая уже почти опустевшее место происшествия.

Зеваки, которых вначале усердно разгоняли специально вызванные курсанты милиции, уже разошлись. Половина милицейских и гаишных машин отъехала.

Константину Дмитриевичу, видимо, не хотелось отвечать на мой вопрос. Он сначала закашлялся, потом принялся сморкаться в носовой платок.

— Я, — после паузы коротко сказал он. — И ты.

— Не шутишь?

— Ничуть. Знаешь, Сашок, что-то у меня с возрастом характер помягчел, — словно начал оправдываться Меркулов. — Ты сам поймешь, почему должен заниматься этим делом… А я, как видно, уже старый хрен, эх, малодушный я, оказывается… И это после стольких-то лет работы. Но… я, в общем, все знаю про тебя и про нее…

— Про кого?

— Про Татьяну Холод, — кашлянув, ответил Костя.

Я и не сомневался, у нас «разведка» личной жизни сотрудников прокуратуры и милиции поставлена даже лучше, чем бытовое бабское сарафанное радио…

— Ну и что, у меня теперь с ней чисто производственно-деловые отношения. Она дает мне подзаработать статейками. А потом, у меня есть Ирина… Теперь я женатый человек, и деньги не помешают. Константин, я был уверен, что на меня кинут убийство Сельдина, — начал было я, но Меркулов прервал:

— Нет. Сельдиным займется твой бывший стажер, Левин. Я уже сказал прокурору города, чтобы его досрочно аттестовали. Теперь он вправе вести дела самостоятельно. Надеюсь, ты не возражаешь?

Я не возражал.

«Вот так номер!.. Что бы это значило?» — подумал я и внимательно посмотрел в Костины прищуренные глаза, которые он старательно отводил в сторону.

— Ладно, Константин Дмитриевич, я уже катастрофически опаздываю. Меня Татьяна Холод в редакции наверняка давно ждет. А я еще хотел на пять минут слетать в Склиф…

— Вот именно… Ждет, — кивнул Меркулов и, нарочито сгорбившись, стал надрывно кашлять себе в кулак. Мне даже показалось, что он закашлялся как-то ненатурально…

4. «Легкая смерть — это только начало…»

«Легкая смерть — это только начало… для нас», — вертелось, словно заевшая пластинка, у меня в голове. Опять эхолалия?

Я отправился в клинику Склифосовского, но в приемном отделении дежурный врач с сумасшедшими от усталости глазами сказал, что никто после взрыва на Сущевском валу к ним не поступал, потому что женщина скончалась в карете «скорой помощи» практически сразу от потери крови и тело отправили в морг.

Я нашел врача из той бригады, что прибыла первой к месту происшествия. Молодой веселый врач с лихими кавалерийскими усами сказал, что труп потерпевшей уже отправлен в морг Первого Медицинского института.

Мне ничего не оставалось, как развернуться на сто восемьдесят градусов и направиться в морг Первого Медицинского института.

Меня встретил старый знакомый — заведующий моргом Роман Розовский. Для тех, кто не знает, скажу, что Рома в свое время закончил два факультета — медицинский и юридический, — для того чтобы стать отцом нового направления в науке: криминальной психологии. Все, да и я в том числе, считали Розовского большим фантазером до тех пор, пока он не защитил свою закрытую кандидатскую диссертацию на стыке медицины и криминалистики, и теперь, по слухам, собирался защищать докторскую. Может быть, это и было главной причиной того, что Ромка по-прежнему работал в морге и отбивался от самых соблазнительных предложений своих научных кураторов.

— Аутопсию, естественно, не проводили, — сказал Роман. — Как знаешь, должны пройти положенные сутки после биологической смерти… Слушай, что же это делается? Что ни день, то кого-нибудь везут с огнестрельными ранениями! В стране что — террор начался индивидуальный? Короче, решил дождаться кого-нибудь из прокуратуры. Такого рода дела всегда поручают или Турецкому, или Рябову, или Шпееру. А чекисты здесь уже побывали…

— И что?

— Ничего. Я сказал, что без следователя прокуратуры, ведущего это дело, ничего предпринимать не буду.

Мы пошли в зал, в котором было около двух десятков столов. Розовский провел меня к дальним, на одном из которых лежал труп, а на другом горка тряпья, заскорузлого от крови.

Труп женщины производил жуткое впечатление: у нее была полностью разворочена левая половина лица, остатки вытекшего глаза лежали на скуле. На голой шее женщины были бусы из крупного черного агата. Я осторожно развернул голову погибшей уцелевшей правой стороной…

Хотел закричать, но крик застрял в горле. Я так и застыл с раскрытым ртом, чувствуя, как холод морга вдруг пробрал меня до костей, а лоб мгновенно покрылся мелким ледяным потом.

«Когда-то я… когда-то я целовал эту щеку», — все вертелось и вертелось у меня в голове.

Машинально я нашарил в кармане сигареты, опустился на корточки, облокотившись спиной на стол, потому что ноги не держали, и закурил.

На сепарационном столе морга Первого Медицинского института, освещаемый холодным мерцанием ламп дневного света, лежал обезображенный труп Татьяны Холод.


В кабинете заведующего моргом я долго держал в руке телефонную трубку и никак не решался набрать номер редакции, чувствуя оцепенение. Так бывает всегда, когда принимаешь горе как личное. Для того чтобы работать, нужно отстраниться от этого чувства, этих мыслей и… делать свое дело. Я встряхнул головой, загоняя горе внутрь, и подумал, что сегодня я обязательно надерусь. До чертиков. Так вот почему Костя Меркулов темнил и кашлял в кулак. Действительно, даже странно, как это у него вдруг не хватило мужества сказать мне, кто была та женщина в машине вместе с Гусевым. Да! Константин Меркулов абсолютно был прав, расследование Таниного убийства я должен провести сам. Я найду ее убийцу!

— Алло, Дина? Ребята уже разошлись?

— Нет еще. Но Татьяна так и не появилась. — И добавила: — И не звонила…

— Дина, — сказал я через силу, — скажи ребятам, чтобы не расходились. Это очень важно. Я скоро подъеду.

— Что-то случилось? — спросила девушка встревоженно.

Я сказал:

— Таня погибла… Вместе с Гусевым…

Услышав крик отчаяния, я повесил трубку на рычаг: что я мог сказать еще?

Мне не хотелось ничего говорить ни Ромке, ни кому бы то ни было. Я направился к двери, но потом вернулся и набрал номер Романовой…

— Саша, ну наконец-то! — закричала в трубку Шура. — Ты выезжаешь? Я созываю оперативку. Грязнов и его ребята из второго отдела уже на подходе…

Я прервал Романову:

— Никуда я не поеду, Александра Ивановна, не ждите.

— Саша, что за тон… — начала было Шура Романова, но вдруг осеклась: — Саша, ты опознал ее?

— Да.

— Я тоже уже знаю, что в машине была главная редакторша… твоя знакомая, прости, я в курсе… Саша, ко мне в кабинет ломятся из Центробанка, один из заместителей управляющего «конторой»…

— Александра Ивановна, у меня бюллетень, отгул, запой, если хочешь знать! — заорал я в трубку.

На другом конце телефонного провода слышалось легкое потрескивание и угрюмое молчание. Наконец Александра Ивановна вздохнула:

— Ну если запой, тогда не возражаю. Я тебя понимаю, Саша, прими мои соболезнования. Но чтобы через сутки был как огурчик, понял?! Как сказал Меркулов, тебе поручено следствие по делу Холод, не так ли?

— Постараюсь завтра быть в форме.

— Твой коллега Медников сообщил из «Славянского банка», что секретарша Гусева, как всегда, «случайно услышала», о чем они говорили. Гусев и Холод договаривались о встрече в машине…

— Шура, родная, у меня голова сейчас ватная.

— Турецкий, как начальник МУРа я приказывать тебе не имею права. Ты из другой конторы. Но прошу — держи себя в руках! И никаких пьяных компаний, напился — и спать, уяснил мою просьбу?

— Уяснил, родная.


В ближайшем винном магазине я набрал горючего: водку, румынский джин, кубинский ром, отправился к себе домой, хотя ведь раньше намеревался в редакцию «Новой России». Но старушка Романова, как всегда, была права, она словно читала мои мысли.

В редакции станут приставать с вопросами: что, как, почему, когда? — естественно, ведь мне придется вести дело. А на вопросы, соболезнования и различные сплетни-версии в данную секунду ни малейших сил не было.

Таня погибла. Жена в отъезде. Годовщина Риты на носу. Все это сплелось, перепуталось и навалилось на меня, на мою ватную голову, на мою словно застывшую в немом бесконечном крике душу. Все это больно давило на грудь, в которую безмолвный крик отчаяния вмерз огромным куском льда…

Оказавшись дома, я первым делом отключил надрывавшийся телефон. Выставил бутылки на кухонный стол, рядом с рукописью полковника Васина, Таниного жениха, бывшего жениха. Откупорил бутылку водки, налил полный стакан, залпом выпил. Только потом полез в холодильник за соленым огурцом, чтобы закусить. Нет, я не искал спасения в бутылке, да и не особо я любитель выпить. Но тут такая холодная боль, такая тоска, словно я виноват, словно я отвечаю за то, что не уберег Татьяну!

Ведь еще сегодня утром, несколько часов назад, мы говорили с ней вот по этому телефону, а сейчас она в морге, а я у себя на кухне, смотрю на рукопись ее полковника, за которого она так переживала… Не знаешь, кого и где подстерегает смерть. Вороватый полковник по-прежнему жив и наверняка неплохо устроился в Германии. А Танюша — на холодном столе…

Я открыл бутылку с джином, но, понюхав ее, отодвинул в сторону. Открыл ром и смешал его с водкой. Получилась достаточно тошнотворная смесь, но я залпом выпил. И почувствовал, что начинаю оттаивать. Пододвинул к себе рукопись Васина, и словно электрическим током ударило меня по пальцам от страниц записок.

Голова была уже пустой и ясной. И в голове, совсем не тронутой хмелем, как восклицательный знак, висела единственная версия: «бомба»!

Таня грозилась мне по телефону, что у нее будет «бомба»; не просто компрометирующие документы, угроза для многих высокопоставленных лиц, а бомба! И как в воду глядела!

Убрали не Гусева, а Таню! Не Гусева, а Таню… Убрали мою Таню, а я сижу и напиваюсь…

Я выпил еще немного, по-прежнему хмель не брал. Я раскрыл рукопись Васина на том месте, где закончил читать. Нет, совсем не потому, что вдруг стал надеяться отыскать в записках ответ на вопрос: кому это убийство было нужно. Я хотел интуитивно нащупать в рукописи хотя бы намек на ответ: какие именно документы должна была получить Татьяна.

«Стоп, Турецкий! Вспомни, что самая первая версия обычно бывает самой ошибочной, — стал мысленно убеждать себя. — Это твои чувства, Турецкий, вдруг прорвались. Соберись, следователь, и внимательно проанализируй каждую запятую в писанине полковника, наверняка найдешь там лишь описание не существующих в действительности подвигов этого Васина. И смерть главного редактора вдруг окажется такой прозаической, если, конечно, следствие дадут довести до конца, что ты, Турецкий, будешь беспредельно удивлен! Например… Например, киллеры могли просто перепутать „мерседес“, заложив взрывчатку под сиденьем не в том автомобиле. Или… О, кажется, алкоголь уже побежал по жилам!»

Я раскрыл «Записки полковника Васина»…


…Охранники с «узи» наперевес препроводили меня в комнату, где меня содержали. Окно комнаты было перекрыто массивной решеткой. Тут же прикатили тележку с горячим ароматным пловом, банками холодного пива — отличного голландского баночного пива, и горкой фруктов. Обслуживание было просто великолепное. Тележку прикатили двое восточных товарищей в длинных, почти до пят, полосатых халатах. На все мои попытки заговорить с ними они отрицательно и хмуро качали головами, мол, не понимают по-английски…

Уже давно отзвучал вечерний намаз, а за мной все никто не приходил. Я лежал на жесткой длинной тахте и не мог уснуть, смотрел в окно, в черную звездную пакистанскую ночь. Где-то далеко едва слышно выли собаки. В вышине тихо шелестел эвкалипт, растущий во дворе. За дверью по коридору едва слышно бродили охранники. Я потянул носом воздух, определенно из-за двери в комнату просачивался сладковатый запах анаши. Я вдруг почувствовал, что навалилась страшная усталость после этих многочасовых допросов. К тому же этот сладковатый запах… Голова словно поплыла куда-то, мне стало вдруг легко и спокойно, и уже в самый последний момент, засыпая, я отметил, что сейчас провалюсь в сон. И уснул.

— Ни за что бы не узнал! Ну кто бы мог подумать, что это ты.

Я открыл глаза. Надо мной висело лицо Юрия Королева. Я и не слышал, как он вошел вместе с Норманом Плэттом, но мгновенно узнал Королева, хотя отметил, что он очень постарел, впрочем, видимо, так же, как и я. Однако выглядел он превосходно. Скалил белые зубы, искренне и добродушно улыбаясь. Он был коротко, по моде подстрижен, гладко выбрит, лицо очень загорелое, с легкими пятнами румянца на скулах. Но виски, виски, как и у меня, были седыми. И на макушке просвечивала маленькая розовая лысина.

Я мгновенно сел на кровати, не зная, как реагировать: то ли броситься к нему с объятиями, то ли демонстративно отвернуться от предателя родины, хотя был искренне рад видеть своего бывшего однокашника, несмотря на то, кем он стал сейчас. Я решил быть спокойным и сохранять достоинство. Поэтому холодно спросил:

— Ты, что ли?

— Я, Владимир Федорович. Я, Володя!

— Узнал… — слегка улыбнулся я.

Норман Плэтт был в темно-сером спортивном костюме. Но по виду его можно было предположить, что он лишь недавно проснулся. Он обратился ко мне:

— Я обещал вам, господин полковник, вы встретитесь с Юрием Королевым, я исполнил обещание. Можете поговорить до утра, а там встретимся…

И он вышел в коридор, где торчал новый охранник в грязной белой чалме и темно-зеленом халате, перевязанном вместо пояса полотенцем. Охранник с любопытством заглядывал в комнату, но Норман сказал ему что-то резкое на языке урду и закрыл за собой дверь.

Я смотрел на Королева, а он на меня.

— Ну ты и сука, — наконец протянул я. — Что все это значит? — Однако Юрка молчал; не моргнув даже глазом, проглотил мой выпад. — Ты знаешь, а я, несмотря ни на что, все-таки рад тебя видеть…

— Я тоже, Володя. Владимир Федорович… — Юрий вытащил из кармана небольшую квадратную бутылочку виски и спросил: — Где у тебя посуда? Виски пьешь или только водку?

— Виски терпеть не могу, однако за встречу с тобой, подлецом, все-таки выпью. — Я поднялся и отыскал на столе два маленьких фарфоровых бокальчика, которые Юрий тут же наполнил.

— Да, товарищ полковник, чего только в жизни не бывает, — сказал Королев и понюхал бокальчик с виски. Я тоже принюхался. Пахло какой-то гадостью. Однако мы выпили, не чокаясь, я крякнул и занюхал кулаком.

— Ну рассказывай, что тебе от меня нужно? — спросил я, холодно глядя в лицо Королева.

— А ты бы, товарищ полковник, не слишком хорохорился. Ты все-таки сейчас не у себя в штабе, а в Пакистане, — резко сказал он.

— Вот именно. Кто мне устроил провал? Не ты ли, Королев?

Юрка поморщился, чуть дернув уголком рта, и ответил:

— Так было задумано…

— Кем?!

— Не мною. Ты задержан с согласия господина Салима. Хотя я был против. Но тем не менее американцы еще лелеют надежду, что ты согласишься с ними сотрудничать…

— Как сотрудничаешь ты? — брезгливо усмехнулся я.

— Нет, я работаю… Я работаю на мою страну, на Советский Союз, — как-то грустно и виновато ответил Юрка.

Вот это номер! Вот уж чего-чего, а подобного заявления я от него никак не ожидал.

— Ты — на Советский Союз? Это что, шутка? Шутки у тебя неудачные, Королев.

— Ты знаешь, Володя, я хочу когда-нибудь вернуться домой, вернуться в Россию. И ты мне в этом можешь помочь. Поэтому я согласился участвовать в операции «Армейская Панама». Мне через майора Когана было обещано генералом Вагиным, что он все сделает для того, чтобы я свободно мог приехать на родину, не опасаясь быть сразу взятым под стражу…

— И привлеченным к суду и расстрелянным за измену родине, — добавил я, опередив Юрку.

— Вот именно, Владимир Федорович, якобы за измену родине, — вздохнул Юрка. — Давай еще по маленькой, хоть это страшная гадость, я в Нью-Йорке только «Столичную» употребляю, но здесь я не нашел нашей водки, — сказал он, вновь разливая по бокальчикам виски.

В его словах я почувствовал неподдельную ностальгию: такую внутреннюю горечь нельзя ни сыграть, ни изобразить. Он действительно, этот бывший капитан Советской Армии, страшно тоскует по родине. Мне стало жаль его. После второго выпитого бокальчика душа моя оттаяла. Однако я еще не собирался обниматься и пьяно целоваться со своим бывшим однокашником по военному училищу.

— Может быть, ты изложишь свою версию, может, как-то хочешь оправдаться передо мной?

— За что? — испуганно расширил глаза Королев.

— За все, — отрезал я. — За переход в Афгане к моджахедам, за сотрудничество с ЦРУ, за пособничество вороватым заместителям командующего… За все!

— Эх, Володька, разбросала нас с тобой жизнь… Но спасибо Горбачеву, может быть, вновь все у меня наладится… В Москве, в России.

— Не уверен… Ты знаешь, я не по своей воле участвую в данной купле-продаже, меня тошнит от всей этой авантюры, но… это долгий разговор, я человек подневольный, хоть и «полкан», как зовет меня моя жена. Одним словом, я должен был отправиться по приказу Вагина хоть на край света, иначе мне крышка… Ты же не знаешь моего генерала, он все может. А я у него в кулаке. И он жмет меня, жмет, а я пикнуть не могу… Пока не могу.

— Я понимаю, Володя, — вздохнул Королев. — Я — то же самое. И я не могу отказать аль-Рунишу. В конце концов, никому хуже не станет, если…

— Если появится еще одна ядерная держава, — усмехнулся я. — Мало ядерных боеголовок разбросано по Европе, Китаю, Америке, так мы еще будем арабские страны снабжать. И ничего страшного, зато вернемся на родину!

Я почувствовал, что внутри у меня вскипает злость на Юрку, злость, смешанная с каким-то горьким сочувствием. А Королев словно ощутил мою жалость к нему. Он пересел ко мне на тахту и, заглядывая мне в глаза, тихо заговорил, словно опасаясь подслушивающей аппаратуры.

— Ты же ничего не знаешь, Володя. Ни-че-го! Так получилось, что меня взяли, когда я шел в сопровождении колонны нашего транспорта, что должна была прибыть в Кандагар. Самая обыкновенная, самая банальная история… Перебежчик… — брезгливо протянул он. — Нас накрыли в ущелье, и хоть сверху вертолеты прикрывали, от нашей колонны в момент ничего не осталось! Меня отбросило взрывной волной на камни. Потерял сознание. Последнее, что помню: вся автоколонна в огне. А на месте грузовика, в котором сидел в кабине рядом с шофером, — огромная черная воронка. Это чудо, что остался жив! В грузовике были «коробочки с сиропом» и несколько «ящиков с огурцами». Не мне тебе объяснять, что «ящики с огурцами» это снаряды для танков. Не знаю, каким чудом остался жив! И вот — плен. Потом появились сердобольные американцы… У меня оказался выбор: быть расстрелянным, или принять ислам и сражаться против своих же, или стать почетным диссидентом. — Юрка невесело усмехнулся. — Диссидент — это сейчас звучит гордо, не так ли? Академик Сахаров чуть ли не управляет страной, а я почти такой же борец против тоталитаризма, — снова усмехнулся Юрка.

— «Борец», — передразнил его я. — И чем же ты занимался? Я слышал, живешь теперь в Лондоне, или нет? После Лондона ты переехал в Нью-Йорк? У меня такие последние были сведения о тебе.

— Да, в Нью-Йорке, — вздохнул он. — Знаешь, Володя, мне ночное небо Нью-Йорка напоминает Афганистан, честное слово! В Нью-Йорке небо почти такое же по ночам, как в Афгане, когда на парашютах сбрасывают осветительные бомбы. Светло, словно днем… Помню, когда меня «духи» тащили, я пару раз приходил в себя и видел над собой это неестественно яркое люминесцентное сияние осветительных бомб, ну почти как на Манхэттене, когда задерешь голову!.. А ты, Володя, ни разу не слышал моих выступлений по «Голосу Америки»? На радио «Свобода» у меня был цикл передач под общим названием «Армейские игры». Не слышал? Ни одной?

Я отрицательно покачал головой.

— И сколько же тебе платят твои новые хозяева?

— Да наверняка больше, чем тебе. Если, конечно, ты не торгуешь своей ЗГВ направо и налево, — усмехнулся Королев.

— Ну и жил бы себе припеваючи. Что тебя тянет к нам, в Россию? После путча у нас, слышал, что творится? Нищета, в управлении страной никто ни черта не понимает. Анархия — мать порядка, вот что.

— Я и хочу на волне перестройки как-то уладить свои отношения с родиной… — вздыхая, сказал Юрка.

— «Уладить отношения» — ну-ну. Сначала грязью поливаешь родину, сидя на своей радиостанции, а потом — «уладить отношения»!..

Я почувствовал, что виски застучало у меня в голове.

— Я не поливал грязью и нисколько не стыжусь за свои радиопередачи!.. Мы же все оболванены были в этом Союзе, оглуплены, словно сибирские валенки! Затюканы до мозга костей красной пропагандой!

Я прервал его:

— Пусть затюканы, но сейчас ты не разводи свою диссидентщину!

— Да никакая это не диссидентщина, а все это правда! Подлинная правда! Ну как ты не понимаешь, Володя, что все это неправильно?!

— Что неправильно?

— Мы неправильно воевали!..

— Ух ты, тебя сейчас хоть в командующие ставь, готовый командарм, прямо генералиссимус. Все-то он знает, что правильно, что неправильно!

— Володя, это была грязная война…

— Еще раз прошу, бросай пропагандистские закидоны, мне сейчас не до них. — Я резко поднялся и подошел к окну.

Был самый темный предрассветный час, но рассвет вот-вот должен был вступить в свои права.

— Никакие это не закидоны. Это правда! Сначала Брежнев: «Ура, на дворец Амина — шагом марш!» — потом всякие Андроповы, Черненки… А мы все как бараны, ну как же, ведь мы все коммунисты! «Партия сказала: „надо“, комсомол ответил: „есть!“». Ну кто нас просил? Кто нас звал штурмовать дворец Амина?

— Я его не штурмовал, — не поворачиваясь от окна, ответил я.

— Тебе повезло, ты процветаешь там в своей цивилизованной Германии, а я — «афганец»… Бывший «афганец»!..

— Пусть мне повезло, но я все равно твердо знаю, что мы — красные и наше дело правое, — резко сказал я.

— Да не красные мы, а тупые валенки! Ну кто нас звал в Афганистан? Какая еще, к черту, помощь, какой интернациональный долг?

— А если не станешь выполнять интернациональный долг, то будешь вот таким же, как Юрка Королев, предателем! — Я оторвался от окна и, подойдя к нему, стал больно тыкать пальцем в его грудь, так что он поморщился и оттолкнул мою руку.

— Я не предатель, — глухо ответил он.

— Это мы уже слышали. Это ты расскажешь в трибунале. Напрасно ты передо мной хочешь выставить себя патриотом! Ты такой же тупой, и к тому же еще и продажный валенок…

— Как ты!..

— Да, почти как я, — мне ничего не оставалось, как, сокрушенно вздохнув, согласиться. — Что делать, я хочу спокойно дослужить до пенсии, которая на носу. Может быть, перейти в Москву, в штаб… Я совсем не хочу отвечать за все то, что творится в Западной группе войск, надеюсь, меня понимаешь?

— Я тебя понимаю, а почему ты меня не хочешь понять? А еще бывший кореш по роте… Неужели не помнишь, как со второго курса в самоволку бегали к девочкам из текстильного техникума? Помнишь, ты полез по водосточной трубе и на втором этаже сорвался, а я тебя внизу подхватил. Кто знает, если бы я не поймал тебя и ты бы грохнулся спиной о землю, — может быть, ты остался бы калекой на всю жизнь или вообще тогда попрощался с жизнью.

— Да все я помню, Юрка, помню… Правильно говорят, скажи, кто твой друг, и я скажу, кто ты. А мой бывший друган из юности — и на тебе, агент ЦРУ! — невольно усмехнулся я, думая, впрочем, о себе.

— Да никакой я не агент! Ну как мне еще… креститься, божиться перед тобой?!

Я хотел сказать что-то существенное, но мгновенно забыл, увидев, что за окном уже начался рассвет, Ну, думаю, скоро утренний намаз. Не дадут поговорить. Мечеть совсем рядом, слышно этого муэдзина просто потрясающе!

— Эх, Юрка, Юрка, что мне с тобой делать, поверить, что ли? Конечно же поверю, но не во все, что ты мне тут плетешь. Еще раз спрашиваю: ты меня сдал ЦРУ?

— Еще раз отвечаю, Володя, — не я. Салим аль-Руниш дал согласие на то, чтобы Норман Плэтт со своими ребятами поговорили с тобой пару часиков. Но цэрэушные ребята решили с тобой повозиться подольше, они сказали аль-Рунишу, что ты не прибыл в назначенный срок. Вот какая история получается, — развел руками Юрка. — И теперь аль-Руниш, как я узнал вчера, а меня тоже ведь держали и никуда не выпускали, — теперь наш господин Салим отправился туда, откуда ты только что прибыл! В Афганистан, представляешь?

Я почувствовал, что у меня глаза слегка вылезают из орбит. Я мгновенно поверил каждому слову, сказанному Юркой. Ну подлецы же эти ребята из Лэнгли!

— Юрий, шутишь?

— Ничуть. Аль-Руниш, который финансирует одно из формирований моджахедов, отправился в Афган то ли с инспекционной проверкой, то ли повез оружие… Одним словом, он не дождался тебя. У него, знаешь, много всяких сделок, связанных с войной. И это мне больше всего не нравится. Вагиным мне обещано, что в случае удачного завершения операции «Армейская Панама» я получу совершенно подлинные новые документы офицера ЗГВ, квартиру в Москве, майорскую должность в одной из московских частей. И мечта моей жизни осуществится, — грустно заулыбался Королев.

— И это после Нью-Йорка?! — изумился я.

— Да, эта мечта созрела у меня в Европе и окончательно укрепилась за океаном. Что делать, Володя, я, оказывается, патриот и никуда от своего патриотизма не могу деться, — вздохнул он.

За окном наконец-то послышался зов утреннего намаза. Да, я прекрасно понимаю, что такое ностальгия и что такое настоящее чувство патриотизма. Все это я очень хорошо изучил, находясь в ГДР, очень хорошо…

— Какая же ты все-таки падла, — сказал я ласково, можно сказать, по-отечески.

— Неужели не можешь меня понять? — растерянно изумился Юрий.

— В том-то и дело, бывший товарищ капитан, что могу. Я тебя понимаю…

— Тогда будем действовать сообща? — посерьезнев, спросил он.

Я молча кивнул в знак согласия…


Днем я снова сидел, правда теперь уже с Юрием Королевым, в «ленинской комнате» пакистанского образца.

— Значит, вы по-прежнему отказываетесь? — спрашивал меня Норман Плэтт.

— По-прежнему отказываюсь, — холодно ответил я и краем глаза покосился на Юрия, сидящего рядом. Его лицо было абсолютно бесстрастным.

Поминутно мелькали фотовспышки, а Королев сидел, как безжизненная скульптура, даже глазом не моргнет на яркий свет.

Сегодня нас усиленно фотографировали и снимали на видеокамеру: двое «шкафов», что сидели по бокам от меня в «мерседесе», и еще один, черненький, маленький, вертлявый человек восточной наружности.

А что я мог поделать: закрывать лицо ладонью бессмысленно. Если я уж снят рядом с Норманом Плэттом и Юрием Королевым, то, нравится мне это или нет, я уже на хорошем крючке. Мне не хотелось думать о том, что будет, если фотографии попадут в наш Генштаб или военную разведку… Я старался думать о чем угодно, только не об этом. А на лице Королева по-прежнему холодная маска невозмутимости.

— И очень хорошо, Владимир Федорович, никто вас и не принуждает, — вдруг заулыбался Норман Плэтт. — Мы от вас уже получили нужные сведения.

— Какие? — я старался тоже, как Юрий, быть невозмутимым. Но получалось ли у меня это?

— Вы спрашиваете — какие? Это мы скажем в дальнейшем, какие сведения вы нам поможете получить. Я говорю о будущем времени как о настоящем, вы меня понимаете, дорогой полковник? Ведь вы не откажетесь оказать нам маленькую услугу в дальнейшем, не откажетесь хотя бы потому, что мы вам оказали в Исламабаде гостеприимство по высшему классу! Надеюсь, довольны, как вы у нас отдохнули? Ах, да, припоминаю, вы уже говорили, что кормят и содержат вас отменно, — улыбался Норман.

А я молчал и играл желваками.

Норман предложил мне подписаться под стенографической записью моего допроса на английском языке, но я, естественно, отказался. Норман не стал настаивать. Он как-то вдруг подозрительно любезно сегодня запел. Я чувствовал: в дальнейшем мне никак не уйти от какого-нибудь подвоха.

— Все. Вот и все!.. Вот наши дорогие гости и свободны. Можете направляться куда хотите. Мы, американцы, всячески приветствуем и поддерживаем перестройку! Теперь русские — наши друзья, — сладко улыбался Норман Плэтт, наслаждаясь иронией.

Я поднялся со стула и собирался уже выйти из комнаты, но Плэтт меня остановил:

— Куда же вы? А вашего друга, к которому вы так сложно добирались, не хотите с собой пригласить? Вы когда-нибудь были в Исламабаде? Вечером, когда прохлада, городок становится просто восхитительным. Очень рекомендую прогуляться.

— Где аль-Руниш? — резко спросил Королев.

Его на всякий случай еще раз засняли фотоаппаратом в разных ракурсах — со мной, стоящим на заднем плане.

— Господин Салим нас не интересует. Разыскивать его — не наша функция, а по-прежнему ваша, не так ли? — снова беспредельно мерзко заулыбался белозубый американец.

Королев хмыкнул и тоже резко поднялся со стула. Мы уже собрались выходить из этой следственной «ленинской комнаты», сопровождаемые недоверчивыми взглядами застывших вдоль стены фотографов-«шкафов» и господина с видеокамерой, как Норман Плэтт вновь остановил:

— Счастливого пути, граждане мира. Только будьте осторожны, если попадете в какую-нибудь переделку или вас задержат на границе, я выручать не буду…

Я не дослушал и вышел вон. За мной, не прощаясь, последовал Королев.

Мы оказались во втором внутреннем дворике дома, где меня содержали. Посреди дворика на подстриженной зеленой траве розовый алебастровый фонтанчик мелкими каплями орошал траву. Неподалеку от фонтана стояли маленькие детские качели, от которых сердце у меня сжалось. Я вспомнил о своей жене и о ней, о Т. Дворик был просто райским уголком. Я взглянул на Юрия, он был мрачен.

— Что ты скажешь на предложение Нормана? — спросил меня Юрка. — Исламабад вечером действительно неплох.


Под вечер, когда на город опустилась прохлада, когда окончили свои трели муэдзины, мы отправились в ближайшее кафе, где сидели, потягивая кофе, одни пузатые пакистанцы и индусы. Но в кафе мы не стали задерживаться, увидев, что там нет ни одной женщины, так же как и на улице — ни одной. В кафе к тому же не оказалось ни капли спиртного, а Юрка хотел разыскать водку, пусть не русскую, любую. Мы отправились к центру и оказались возле дорогого ночного заведения, перед которым толпились мужчины. Вообще за время нашей прогулки я видел только одну женщину в чадре, которая пугливо почти бежала, шарахаясь от прохожих мужчин.

Я сказал, что не хочу снова пить за встречу, и мы зашли в это заведение с арабским названием, где «давали» танец живота. Подобные танцы я видел и в Европе, но здесь, под общий восточный колорит, он был более впечатляющим… Мы не стали ждать окончания шоу, вышли из кабаре, я оглянулся, Юрий тоже несколько раз оглядывался; но никого за своими спинами мы не обнаружили. Как ни странно, слежки не было, а я-то думал…

Мы должны ждать наступления ночи, поскольку ночью, как сказал Королев, нам предстояло выехать в большом фургоне в Афганистан. В фургоне находились пачки с пропагандистскими листовками на нескольких языках и ящики с медицинскими препаратами и медицинской аппаратурой. Когда перевалило за полночь, мы погрузились в фургон. Сидели возле самой кабины, забаррикадированные многочисленными ящиками и тюками с бинтами.

Тряслись долго. Большую часть времени я дремал. Я был по-прежнему мрачнее тучи и, чтобы ни о чем не думать, старался уснуть. К счастью, это удалось. Хотя Королев постоянно осторожно будил меня и пытался завести разговор о Москве, о политической ситуации в стране, о том, сколько сейчас получают офицеры. И есть ли в Германии «чекистки»? «Чекистками» в Афганистане звали женщин, которые приезжали из Союза работать в Афган за чеки. Во время войны большую часть зарплаты офицерам платили чеками, которые на родине с хорошей выгодой можно было обменять около любой внешторговской «Березки» или в той же «Березке» накупить на них баснословно дешевой японской аппаратуры, а потом ее перепродать. Как это все было давно, словно другая эпоха. А прошло-то всего несколько лет.


Мы ехали часов пятнадцать практически без остановок, лишь на границе едва притормозили на пять минут.

Под вечер машина остановилась в небольшом ущелье. Двое шоферов-афганцев помогли нам выбраться из-за баррикады ящиков. Я с наслаждением размял ноги, побродив босиком по дну маленького мутного ручейка; возле ручья горело несколько костров, вокруг которых сидели «духи». Некоторые из них подошли к нам и удивленно и недоброжелательно разглядывали двоих «бледнолицых». Это были люди из группировки Турана Исмаила.

Нам предложили поесть американской тушенки ножами прямо из банок. Видимо, моджахедам объяснили, что мы с Королевым — люди аль-Руниша. Я несколько раз слышал, как повторяют его имя наши шоферы-афганцы.

Со стороны густой стены «зеленки» послышалось бряцание оружия и шорохи. Наш фургон начали опорожнять, перегружая ящики и пакеты на спины лошадей и мулов.

В кромешной тьме мы снова двинулись в путь, следуя за лошадьми. Мы то поднимались, то, казалось, готовы были свалиться в бездонную черную пропасть, петляя по едва заметным каменистым тропинкам.

Перед рассветом вошли в «зеленку», и я мысленно облегченно вздохнул, так как моджахеды уже зажгли фонарики и кто-то закурил. Мы были в безопасности и, слава моему ангелу-хранителю, не напоролись ночью на засаду противоборствующей группировки.

До госпиталя Красного Креста оставалось рукой подать, а именно туда направлялся караван. В этом госпитале должен был находиться Салим аль-Руниш. Медикаменты и листовки принадлежали ему.

— Он существует легально, этот госпиталь? — спросил я у Королева.

— Почти легально. Он на территории, контролируемой племенем белуджей. — Юрий объяснил мне, что теперь нет уже никаких поводов для опасений. Там, где белуджи, там полный порядок. Эти белуджи — этакие афганские либералы, ни за кого не хотят воевать и сами лишний раз не суются на чужую территорию.

Скоро мы оказались возле берега мутной желтой речки метров пяти шириной. Все правоверные сели творить намаз, а я не удержался, и вместе с Юркой мы искупались в этой речушке, так как давно уже были покрыты толстым слоем пыли, прилипшей на потные шеи и лица.

Скоро снова двинулись в путь по краю «зеленки». Вдалеке за деревьями я видел дорогу, возле которой были точки наблюдения — маленькие сарайчики из ящиков и листов железа…

Вечером караван вышел на открытое пространство. И мы оказались возле небольшого оазиса из гранатовых и персиковых деревьев. Это была маленькая деревня, кишлак — покосившиеся дома, обмазанные красной глиной, рядом с которыми раскинулись палатки с нашитыми на них красными крестами. На крышах палаток были навалены связки соломы и саксаула.

— Ну вот, кажется, и пришли, — сказал Юрка, размазывая по лицу густые разводы желтой пыли, которой мы снова покрылись.

Нас никто не встречал, в отличие от моджахедов, к которым выскочили их шумные братья.

Вдруг я услышал — или это у меня уже от жары и духоты начались галлюцинации? — я услышал русскую речь, почти русскую! Но звали не меня.

— Юрля, Юрля! Как холосо, мы рада тебя видеть! — закричал, выскочив из палатки, маленький узкоглазый китаец.

— Здравствуй, Лен Нин! — вдруг заорал Юрка и бросился к этому китайцу, который был до того маленький, что едва доходил Королеву до плеча. Его кругленькое личико блинчиком с маленькими черными прорезями для глаз светилось радостью и удивлением.

Королев стал по-братски обниматься с китайцем, хлопая его по спине. Потом вспомнил про меня, заорал как резаный:

— Володя! Это же Лен Нин, мой лучший друг по плену!

Лен Нин, быстро согласно качая головой, подбежал ко мне, протягивая две ладони, сложенные лодочкой. Я пожал ему обе руки.

— Осень холосо, Лен, — Лен Нин представился, схватил мои руки и затряс их как в лихорадке.

— Вы, видимо, врач, товарищ Лен Нин? — спросил я.

— Да, учились Советский Союза, — улыбался он, по-прежнему качая головой, не хуже китайского болванчика.

Юрка принялся мне быстро объяснять, что мы находимся во французском госпитале на территории белуджей, который финансирует аль-Руниш.

А Руниш так до сих пор и не появился, хотя весь караван из нескольких лошадей и мулов был уже почти разгружен.

Я не стал мешать Юркиным разговорам с его бывшим другом по плену. Но Юрка опять подвел ко мне Лен Нина, я уже понял, что Лен Нин значит Ленин, — стал снова представлять мне китайского «Ленина», удивленно восклицая, что Лен по-прежнему снайпер. Только Лен теперь воюет не против русских интервентов, а против «духов» — тех, которые не белуджи.

Я спросил, где он учился в Союзе, на что Лен Нин ответил:

— Академия Фрунзе.

Моя физиономия брезгливо скривилась.

— Сразу видно, что французский госпиталь, — съязвил я Королеву.

И только я сказал это, как из той же палатки, из которой выбежал Лен Нин, появились две белокурые бестии, две девушки. Я чуть не рухнул от удивления, но справился с собой. Однако все же у меня отвалилась челюсть.

К нам подошли две высокие девицы в нейлоновых цветастых бюстгальтерах, обе светловолосые: одна — с длинными, до плеч, роскошными кудрями, а другая — подстриженная чересчур коротко, почти под ноль.

— Хай! — поздоровались они с Юркой.

Я тут же спросил по-английски, где господин Салим. Девицы нахмурились, но ничего не ответили. В ответ они представились, сказав, что они англичанки, Мэри и Барбара. Понемногу с разных сторон стали появляться и окружать нас такие же маленькие, как Лен Нин, китайцы.

— Куда ты меня завез? — сквозь зубы прошептал я Королеву.

— Все нормально, это наемники из бригады «Черный аист», — ответил Юрий. — Многие из них тоже снайперы, как Мэри с Барбарой.

— А вообще-то французы здесь есть? — спросил я у Мэри по-английски.

— Есть и врачи-французы. В общем, здесь у нас интернациональная бригада, выполняем интернациональный долг… — ответила она по-английски.

Многие из китайцев были с «Калашниковыми», они быстро что-то мяукали на своем языке, наверное, обсуждали наше прибытие. Я как можно вежливее улыбался.

— Пойдемте, вы можете подождать мистера Салима в палатке, — предложила нам Барбара и препроводила нас в крайнюю палатку.

В палатке лежали трое раненых моджахедов. Воздух был раскаленным и спертым, сильно пахло йодом. Раненые лежали на походных раскладушках.

— Привет, братва! — радостно поприветствовал их Юрка.

Один из раненых застонал.

Я удивленно покосился на Королева, но и у меня теперь уже не было ощущения, что мы находимся в стане врага. Я вежливо кивнул им. Один из раненых заулыбался. Он пошевелил черными губами, пытаясь изобразить улыбку, а потом показал забинтованный окровавленными бинтами обрубок ноги.

— Ну, то что ногу отняли — это не страшно. Главное — живой, — по-русски успокоил его я. А тот, услышав русскую речь, казалось, ничуть не удивился. Что-то стал шептать мне запекшимися губами на своем языке. Я интуитивно понял, что он просил воды, и дал ему железную фляжку, висевшую на столбе, поддерживающем палаточную крышу. Он с жадностью принялся пить. Напившись, что-то простонал про Аллаха.

«Эх, воин, — думаю. — Здесь тебе не Германия, никакой Аллах не поможет, если получил ранение».

Ранение моджахеда — это не совсем то же, что ранение советского воина в Афгане. Если «духа» ранили в живот или голову, это для него верная смерть, продолжительная и мучительная. Даже если ногу слегка заденет, то гангрена обеспечена, и в конце концов ампутации не избежать. У душманов почти нет медикаментов, а понятие о санитарной гигиене у них весьма своеобразное.

Юрий, стоявший рядом со мной, грустно посмотрел на меня:

— Слышь, полковник, ты случайно героин не употреблял у себя в Германии?

Я отрицательно покачал головой.

— А я, знаешь, в плену пристрастился. И теперь, если несколько дней без «косячка», то уже ломка начинается. Я носом чую, вернее, вижу по ландшафту, что за деревней как раз мои поля, там растет почти то, что мне требуется.

Я внезапно вышел из себя, я взорвался. Мои ноздри от негодования задрожали, но я не стал орать на Королева, а командным тоном рубил:

— Слушай, ты! Мы что, приехали коноплю собирать?! Ну-ка пойдем выйдем… — И вытолкнул его из палатки.

Но выяснить отношения нам не дали удары по железной трубе, подвешенной к дереву. Прибежала Барбара и позвала обедать.

На ящиках, приспособленных под столы, уже стояли тарелки, в которых была китайская лапша. Китайцы, сидя на земле по-турецки, кто ложками, кто вилками, кто самодельными палочками отправляли лапшу в рот.

— Бонжур, здравствуйте, камрад! — К нам подошел высокий мужчина в шортах, на шее у него болтались на цепочке очки. Он был без рубашки, совсем не боялся схватить солнечный ожог, наверное, его спасала густая, абсолютно седая шерсть на груди. В зубах у него торчала дымящаяся изогнутая трубка, и он как-то ухитрялся говорить, не вынимая ее изо рта.

— Это есть мсье Жюрден, начальник госпиталя, — представил мужчину Лен Нин.

— О! Се тре бьен, ка-ра-шо, у-ра! Виват, да здравствует Москва! Мир, прогресс, май! — выдал Жюрден по-русски, видимо, все, что знал. А дальше, обменявшись с нами рукопожатиями, перешел на английский.

Он говорил, что Салим сегодня непременно должен быть, он выехал к командиру одного из отрядов задать хорошую трепку за то, что у него кончились боеприпасы.

Я же спросил Жюрдена, что он здесь делает.

Жюрден сказал, что вначале он работал военным врачом в одном палестинском госпитале, а теперь завербовался сюда — и не жалеет. Он тоже, как и китайцы, солдат удачи. Только удача у него заключается не в том, чтобы убивать, а, наоборот, — спасать людей. И он считает свое пребывание здесь крайне необходимым и благородным, не говоря уже о щедрой оплате Салима и не менее щедрой помощи Красного Креста.

Наконец, как и китайцы, как и Мэри с Барбарой, мы уселись по-турецки перед ящиками с обедом на редкую, пожухлую траву.

Лапша с тушенкой была вполне сносной. После обеда к нам подбежала стриженая Мэри. Она принесла бутылку с розовой водой, пахнущей клубникой. Предложила попить, затем быстро что-то стала щебетать, но я ее не слушал. Я думал о другом, глотая клубничную воду. «Да-да, ты тоже солдат удачи. Молодец, красавица…» И не выдержал, вслух спросил по-русски:

— Ты лучше скажи мне, сука, скольких ты здесь пристрелила? Наших русских, тех же «духов», скольких?

Королев посмотрел на меня, страдальчески морщась.

Мэри не поняла, естественно, моего вопроса. Она, продолжая щебетать, убежала и вернулась со своей снайперской винтовкой и новым ночным прицелом, который, как она сказала, прибыл с нашим грузом специально по ее заказу. Она установила прицел, после чего я попросил ее показать винтовку. Королев хмурился все больше и больше.

На занятиях в Академии Генштаба — а я несколько лет назад в самый расцвет горбачевской эры проходил там краткосрочные курсы по вопросам новой политики страны, — нам подполковник-«афганец» рассказывал о снайперах в Афгане…

Я внимательно осмотрел приклад винтовки Мэри, увидел на прикладе маленькие булавочные уколы, которые тянулись в два ряда, их было не меньше тридцати. И еще восемь больших выжженных черных точек. Мэри, как и положено снайперу, отмечала каждого убитого на своей винтовке. А выжженные точки должны означать либо БРДМы, либо танки, либо, может быть, БТРы…

— О'кей, о'кей, — вздохнул я, возвращая ей винтовку. Мэри поняла: я совсем не в восторге от ее военных достижений. Как бы в оправдание, она предложила пойти искупаться в речушку, которая текла в зарослях «зеленки».

У Королева загорелись глаза, он сказал, что немедленно идет купаться. Я понял, его тянет далеко не река, а растущие неподалеку конопляные заросли. Королев подтвердил мои догадки:

— Я «чарс» за версту чую, — негромко сказал он.

А «чарсом» дымила подбежавшая к нам Барбара с длинной самокруткой из папиросной бумаги в зубах. Поверх купальника на ней был махровый халат в розовую полоску.

Королев, ни слова не говоря, выхватил у нее самокрутку вдруг задрожавшими пальцами и с жадностью стал делать затяжки одну за одной.

— Бьен? — по-французски спросила Барбара, улыбаясь.

— Еще какой бьен! — ответил Юрка, закатывая глаза.

А меня тошнило от этого сладковатого запаха. Я чувствовал: еще немного, и начнет кружиться голова. Я вырвал из зубов Королева самокрутку и отшвырнул далеко в сторону.

Мне необходимо было с ним уточнить некоторые вопросы до прибытия Салима. И я не хотел, чтобы он перестал соображать, обкурившись.

Я сказал Мэри, чтобы они шли вперед, к реке, показывали дорогу, а мы пойдем следом. Мэри сходила в палатку, оставила в ней винтовку и вернулась, как и Барбара, в махровом халате.

Обе снайперши пошли впереди нас, что-то тихо между собой обсуждая, видимо, меня с Королевым. Когда девицы вошли в «зеленку», я остановил Королева:

— Ты нормально соображаешь?

— Лучше, чем когда-либо, соображаю, — блестя маслеными глазами, ответил он.

— Откуда тебе известно название операции?

— «Армейская Панама»? Через Когана от Вагина. Разве название — секрет? В эту сделку посвящено предостаточно лиц самых разных национальностей… которых… которых нужно будет убрать, — вдруг закончил Королев.

— Бредишь? Ты же говорил, что соображаешь нормально! — схватил я его за плечо. Нет, не оттого, что испугался его слов, я всего лишь тряхнул его, чтобы у него мозги зашевелились.

— Никогда мне не было так ясно, как сейчас… Меня должны убрать уже после того… уже после того, как ракеты будут у аль-Руниша…

— Ну, невелика потеря! — зло сказал я. — А почему меня забыл упомянуть?

— Ты — правая рука заместителя командующего. Ты для них, для вашей русской военной мафии, — свой человек.

Я в сердцах сплюнул на траву. И подумал, может быть, Вагин и был прав, опасаясь доверить ту, более детальную информацию Королеву, которая была у меня в голове. И которую я должен был передать.

Из зарослей кустов нас окликнула Мэри. Королев хотел бежать на зов, но я удержал его.

— Слушай, Юрка, все-таки мы вместе учились. Я не хочу этого забывать. Если ты на Вагина не вполне надеешься, то я как-нибудь попробую тебе помочь перебраться в Россию. А мой тебе совет: не совался бы ты туда, затерялся бы в своем Нью-Йорке навсегда, нарожали бы с американкой детей, купили бы себе дом в рассрочку…

— Нет, в Нью-Йорке я покончу с собой, это как пить дать, — совершенно серьезно сказал он и пошел к зарослям.

Мы искупались в желтой речной жиже. Мэри и Барбара, совершенно обнаженные, плескались неподалеку, они, ничуть не стесняясь нас, вышли на берег и закутались в свои махровые халаты. Мэри вынула из кармана солнцезащитные очки и нацепила на нос, после чего медленной, танцующей походкой подошла ко мне. Она вынула из кармана халата такую же самокрутку, какую курила Барбара, и протянула мне. Но я отказался. Тогда она, ни слова не говоря, поманила меня рукой и пошла прочь от реки, по направлению к зарослям орешника.

«Ого, — думаю я, — это уже становится интересно. Я словно на отдыхе в Майами: тут тебе и девочки, и теплая, словно парное молоко, мутная река, и прочие удовольствия типа стрельбы по живым мишеням, при желании, конечно…»

Барбара подошла к Юрке и, тряхнув головой, разбросала свои мокрые кудри по плечам. Не успел я глазом моргнуть, как Юрий Королев, держась за руку Барбары, уже шел вслед за Мэри.

Мне ничего не оставалось, как последовать за ними. Я догнал Мэри; мы все углублялись в чащу кустарника, двигаясь вдоль реки.

Она шла быстро, раздвигая ветки руками, которые больно хлестали меня по лицу. Я протянул руку и обнял Мэри за талию. Она остановилась, повернулась, посмотрела на меня, приподняв темные очки, и, шлепнув меня по рукам, вновь стала пробираться вперед.

Скоро мы выбрались из зарослей орешника. Впереди простиралось зеленое море высоченной, в человеческий рост, травы. Это было огромное поле индийской конопли.

— Мэри, зачем ты меня сюда привела? — спросил я.

Она с крайним недоумением посмотрела на меня и стала медленно снимать халат. Оставшись обнаженной, она, словно белобрысый солдат-новобранец, козырнула мне двумя пальцами и, слегка придерживая обеими руками груди, вошла прямо в конопляные заросли. Остановилась, повернулась, лукаво поманила рукой, давая понять, чтобы я делал так же, как она… Я, полковник Советской Армии, убеленный сединами, как подросток-наркоман, должен лазить по этой конопле, собирая пыльцу, и вместе с кем! Вместе с наемной снайпершей?!

Нет, подобное приключение мне казалось страшно унизительным.

Юрий вместе с Барбарой, которая тоже осталась обнаженной, а он лишь в одних импортных плавках, тоже стали пробираться в коноплю. И, казалось, духотой зарослей оба были вполне довольны. Я видел, как на их сырые тела быстро налипала пыльца… Меня снова затошнило.

Проклятье! Надо мне было в Германии вытащить пистолет и, выбрав удобное место и удобный момент, всадить пулю в висок генерала Вагина!

Тут я услышал чьи-то невнятные крики. Сквозь кустарник к конопляному полю кто-то пробирался. Я подождал, пока этот кто-то появится. Из кустов выбежал китаец Лен Нин:

— Приехала!.. Приехала!.. Господин Салима здеся, вас сейчас требует!..

Я смачно сплюнул на зеленую листву конопли. Он нас требует, еще и срочно! Я не мальчишка какой-нибудь, чтобы бегать на цыпочках перед разными арабами, я советский офицер! Пусть и утопающий в дерьме…

— Юрка, мать твою! — заорал я. — Хорош за своими телками бегать! Салим уже здесь!

Быстро прибежал запыхавшийся Королев, весь в желто-коричневой пыльце. Схватив один из халатов, стал быстро обтирать липкое тело. Потом окунулся в реке, и мы вместе с Лен Нином отправились обратно.

Еще издали мы увидели, что китайцы так же, как окружили нас сразу же по прибытии, сейчас столпились возле черного «джипа», покрытого толстенным слоем пыли. Возле «джипа» стоял маленький, худенький, лысый араб в больших темных очках и что-то говорил.

Приблизившись, я увидел на шее у араба выглядывающую из-под воротника зеленой камуфляжной рубашки с короткими рукавами массивную золотую цепь, усеянную чем-то сверкающим на солнце. По идее, скорей всего бриллианты.

Китайцы стали подзывать нас, чтобы мы шли быстрее, но я Королева попридержал, чтобы сохранить хоть видимость достоинства. Еще не хватало бежать к этому Рунишу. А тот приветственно помахал нам в воздухе ладонью, но сам к нам не сделал ни шагу. Лишь китайцы перед нами расступились, давая пройти к этому военному торговцу, дожидавшемуся нас возле машины. Я заметил, что на руке у него был узенький белого металла браслет с красными камнями. Эти камни сверкнули на солнце, когда он снял темные очки. Под очками прятались узенькие черные буравящие глазки, которые он устремил на меня, словно спрашивая, ког…


Я выматерился про себя, потом со всей силы шарахнул кулаком по последней рукописной странице: «Да чтоб тебя, полковник!.. Чтоб тебя дикари съели, сука!»

Рукопись обрывалась на полуслове. Или Татьяна не все страницы мне передала? Скорее всего так, и зря я ругаю полковника.

Я чувствовал, голова у меня уже плыла, предметы на кухне перед глазами двоились. Было полутемно, кажется, наступил вечер. И только сейчас, дочитав, я вдруг понял, что опьянел, да так, что не могу подняться с беленькой кухонной табуретки. В голове шумело и звенело.

Я, покачиваясь, кое-как поднялся, кое-как добрался до кровати и рухнул на нее, не в силах раздеться.

Перед закрывающимися глазами, словно солнечные зайчики в мутной реке, плясали на потолке какие-то солнечные блики. Или это я включил торшер? Потом, вслед за солнечными бликами, на потолке появилась какая-то трава, как в кино. Ах да, это же заросли конопли… В зарослях появилась обнаженная Таня Холод…

«Почему Таня, что она там делает? — никак не мог понять я. — Ах, Таня, вспомнил, ты же умерла… Прощай, Таня», — последнее, что подумал я, и провалился в сон, словно в обморок.

Загрузка...