ЧАСТЬ ВТОРАЯ «ДЕЙСТВУЙ, ТУРЕЦКИЙ, С УМОМ…»

1. В погоне за фактами

На следующий день я выглядел огурчиком. Принял контрастный душ, сначала горячий, потом обжигающе холодный, и помчался на Петровку, так как проснулся очень поздно, ближе к полудню.

Когда вошел в кабинет Романовой, она поднялась из-за стола, приветствуя меня, — не скрывала радости, что видит меня в боевой готовности.

— Ну что, молодой-красивый, как ты себя ощущаешь? Садись, Сашок.

Я сел и вытянул ноги чуть ли не на середину обширного кабинета.

— Сегодня утром такая драчка была у генерального из-за взрыва. — Шура нажала кнопку селектора и кому-то сообщила, что я сижу у нее. — Меркулов послал Левина к Татьяне Холод домой…

В кабинет ворвался Константин Меркулов.

— Да-а, — на ходу протянул он, услышав последние Шурины слова. — Интересная у нас история… Бывший муж Татьяны Холод, некий господин Гряжский… Ты знаком с ним?

— Нет, — ответил я, вздохнув. — Вернее, почти нет.

— Я поручил Левину допросить соседей Холод по лестничной площадке. Соседи сказали, что муж Татьяны здесь давно не появлялся. Практически ни разу после развода его не видели. А одна соседка сообщила, что вчера кто-то заходил к Татьяне в квартиру в начале первого, то есть можно сказать, в тот самый момент, когда произошло убийство. Соседка собиралась в булочную и, когда запирала входную дверь, видела мужчину, который входил в квартиру Холод. Соседка сначала решила, что это ее муж, но потом вспомнила, что муж здесь уже не живет; соседка решила, что это знакомый, которому Татьяна открыла дверь. И спокойно отправилась дальше, в булочную… Я самолично туда помчался: взял понятых и вскрыл квартиру. И первое, что увидел, — в квартире ужасный беспорядок, вернее, погром. А еще точнее — в квартире Холод в момент ее гибели кто-то производил обыск. Я приказал сразу же доставить на квартиру Холод бывшего ее мужа, Гряжского.

— Заметь, Турецкий, все это происходило в то время, пока ты надирался до чертиков, — вставила Александра Ивановна.

Я молча проглотил шпильку. А Меркулов продолжил:

— Искали что-то в домашнем архиве Холод. Все архивные папки распотрошили, все бумаги перемешаны… Сейчас можно предполагать, что пропали некоторые папки с материалами о КГБ и ГРУ.

— Ценные вещи? — спросил я, вспомнив, что у Татьяны были кое-какие сбережения в маленькой шкатулке с палехским рисунком — там лежали доллары. В другой шкатулке колечко с бриллиантом, серьги с изумрудами и еще кое-какие украшения.

— Ничего не тронули.

— Откуда ты знаешь?

Меркулов вскинул брови:

— Гряжский осмотрел квартиру, сказал, все на месте: кольцо с бриллиантом, какие-то серьги с изумрудами, валюта. Гряжский показал, что на одной из полок раньше стояли папки с материалами по КГБ и ГРУ. Папок ни на полу, ни на полках не оказалось. Предполагаешь, что они в редакции?

— Нет, не предполагаю, — ответил я. — Хотя нужно проверить сейф в Танином кабинете…

— Вот этим и займешься, — сказал Костя.

Я согласно кивнул:

— Соседка не сможет опознать посетителя, которого видела?

— Нет. Он стоял спиной, — ответил Меркулов. Константин Дмитриевич раскрыл черную папку, вынул из нее листок. — Я заготовил, ознакомься… — Он протянул листок мне.


ПОСТАНОВЛЕНИЕ
(о принятии дела к производству)

Ст. следователь по особо важным делам Мосгорпрокуратуры ст. советник юстиции Турецкий, рассмотрев материалы уголовного дела, возбужденного по факту убийства граждан Гусева, Холод и Шебурнова, руководствуясь ст. 129 УПК РСФСР, —


постановил:


Принимая во внимание указание заместителя Генерального прокурора Российской Федерации Меркулова К. Д., поручившего лично мне расследование данных убийств, принять дело к своему производству.

Создать следственную группу в составе Турецкого А. Б. (руководитель группы) и Левина О. Б. (следователь, член группы).


Ст. следователь Мосгорпрокуратуры по особо важным делам ст. советник юстиции

А. Турецкий.


— Ясно. А что было у генерального? Дело хотят забрать комитетчики, чтобы благополучно его завалить? — спросил я у Романовой.

— Похоже на то, все-таки теракт… — уклончиво ответила Шура.

— Я из следствия не уйду, так оба и знайте, не уйду, пока не закончу расследования убийства Холод! Даже если поступят ценные указания самого Президента о сворачивании расследования — я его доведу до конца, вот увидите!

— Я не против, Сашок, — сказал Меркулов, — вот только…

— Никаких «только»! И если понадобится, сам приведу приговор в исполнение! — с внезапно возникшей яростью воскликнул я.

— Но-но, Турецкий, ты свои эмоции оставь. — Романова снова слегка пристукнула кулаком по столу. — Мне еще за тебя беспокоиться не хватало. Тут, может быть, замешана политика, так что будь осторожен. Понял?

— Понял. Постараюсь, — пробурчал я.

— Хорошо, Сашок, а сейчас отправляйся к судмедэксперту, тебя там давно ждут, — сказал Меркулов, поднимаясь.

Я отправился в морг Первого Медицинского института, где в моем присутствии была проведена экспертиза трупа Татьяны Холод, расписался в акте и, как ни муторно было у меня на душе после увиденного в морге, отправился в редакцию «Новой России».


ВЫПИСКА ИЗ АКТА СУДЕБНО-МЕДИЦИНСКОГО ИССЛЕДОВАНИЯ ТРУПА Г-КИ ХОЛОД Т. М.

3 декабря 1991 года в гор. Москве при ярком электрическом освещении ламп дневного света в морге Первого Медицинского института мною, судебно-медицинским экспертом Московского бюро судмедэкспертиз, доцентом, кандидатом медицинских наук Розовским Романом Иосифовичем, с участием медико-криминалистического эксперта, кандидата медицинских и юридических наук Калюжного Игоря Ивановича, в присутствии старшего следователя по особо важным делам Мосгорпрокуратуры Турецкого Александра Борисовича — произведено вскрытие и судебно-медицинское исследование трупа гражданки Холод Т. М.

В результате судебно-медицинского исследования трупа приходим к следующему выводу:

Смерть Холод Татьяны Михайловны, 35 лет, наступила 3 декабря 1991 года между 11.30–12.00 часами в результате взрыва безоболочкового взрывного устройства и произошла в результате получения следующих травм: разрушения частей головного мозга, травматического шока и обескровливания организма.

Данные микроскопического и спектроскопического исследования показывают, что в момент взрыва Холод Т. М. находилась в положении сидя, взрывное устройство располагалось возле левого бедра, в связи с чем наибольшему разрушению подверглись органы левой стороны тела (установлены травмы грудной клетки, разрывы брюшной полости и внутренних органов, а также ожоги).

Направление взрыва, отсутствие на теле каких-либо иных повреждений, отсутствие следов борьбы и самообороны, а также описанная в протоколе осмотра места происшествия обстановка и данные медико-криминалистического исследования подтверждают, что:

смерть гр-ки Холод Т. М. наступила в результате воздействия взрывного устройства.


Розовский Р. И.

Калюжный И. И.

Турецкий А. Б.


Выйдя во двор Первого Медицинского института, я начал доставать сигареты и увидел, что пальцы у меня чуть-чуть дрожат. Мысленно я приказал себе собраться, и дрожь было унялась. Но только я собрался прикурить, как спиной почувствовал чудовищный холод, будто к спине прикоснулись чем-то острым и холодным. Я мгновенно понял: это взгляд, тяжелый черный взгляд, который дырявил, казалось, насквозь все мои внутренности, это был взгляд дула пистолета. Так я порой чувствовал в критических ситуациях направленное на меня оружие, и это ощущение не раз меня спасало.

Я решил не дергаться. Прикурил.

Во дворе сновало полно народу. Шла санитарка с ведром и шваброй, двое медсестер, весело щебеча, направлялись куда-то с тортом и цветами. Стояло в ряд несколько машин «скорой помощи».

Медленно я стал поворачиваться, выпуская струйки дыма из ноздрей. Но обернувшись, никого за спиной не обнаружил. Стояли три машины «скорой», в окнах института я никого не заметил. Я облегченно вздохнул, подумав, что на этот раз ошибся, что это у меня неадекватная реакция от новой встречи с обезображенным трупом Татьяны, поэтому и пальцы дрожат.

И только успел это подумать, как увидел! За матовым стеклом одной из машин «скорой» я увидел очертания прижатого к стеклу лица — кто-то разглядывал меня. К этой «скорой» подошли двое крепких ребят в белых халатах. Они открыли машину и вывели из нее здоровенного мужика в белой смирительной рубашке; рукава рубашки были стянуты у него за спиной. Лицо у мужика было совершенно ненормальным: беззубый рот полураскрыт, а его черные круглые глаза сверлили меня с безумной ненавистью.

Я внутренне передернулся. Санитары взяли мужика под руки и повели к дверям института. Я помахал ненормальному рукой, в которой была зажата сигарета, и в ответ на приветствие услышал злобное рычание беззубого рта.

— Но-но, пошел, — подтолкнул психа один из санитаров.

Тот шел и оглядывался на меня, не переставая рычать. А потом я услышал, как он заорал мне:

— Ты умрешь! Умр-р-е-ешь!!

— Да пошел скорей! — снова толкнули его санитары в спину, и один крикнул мне что-то, извиняясь.

Психа увели в здание института, и я, признаться, облегченно вздохнул. «И чем я ему так не понравился, — подумал я. — Хотя мало ли чем, разве ненормального поймешь?»

Я передернул плечами и сел в машину, стараясь как можно скорее забыть этот нечеловеческий рев: «Умре-е-ешь!»


Я приехал в «Новую Россию», когда верстка номера подходила к концу.

Вместо Татьяны исполнял обязанности главного редактора Миша Липкин — мужик приятной наружности, но острый на язык, всегда насмешливо-ироничный. Эта злая ирония распространилась и на меня. Липкин почему-то считал, что я имею отношение к «конторе» — к Лубянке, и потому относился ко мне настороженно. Впрочем, такой разновидностью шпиономании в недавнее время болел каждый диссидентствующий интеллигент, так что его подозрительность была мне хоть и не в радость, но понятна.

— Старик! — Липкин выскочил из-за своего стола, заваленного бумажным мусором, едва завидев меня на пороге редакторского кабинета, и сразу набросился с упреками. — Ты хоть что-нибудь определенное мог сказать, когда звонил по телефону! Все-таки ты к газете имеешь какое-то отношение! Какой ужас, какой ужас… Как это могло случиться! Ты ее видел? — Я молча кивнул. — Ах, ну да!.. Ты же оттуда! Ты садись, садись…

Липкин показал на кресло. Я сел, закурил.

— Саша, послушай, я набросал некролог. Может, ты уточнишь что-то. — Липкин взял исчерканный листок и стал читать: «…В результате террористического акта погибла…»

— Подожди, — остановил я Липкина. Меня неожиданно охватило раздражение: всегда эти журналисты лезут вперед всех со своей осведомленностью. — Тебе откуда известно, что это террористический акт?

Липкин удивленно уставился на меня:

— А как же ты еще назовешь взрыв автомобиля, в котором находились два известных человека?

— До тех пор, пока следствие не пришло к какому-то определенному выводу, я бы поостерегся давать какую-либо оценку случившемуся.

Липкин буквально взвился от моих слов.

— Случившемуся?! — заорал он, перегибаясь через стол. — Ты это называешь просто случаем, да? Может быть, ты хочешь сказать, что это самый рядовой несчастный случай?

— Возможно и так, — сказал я, стараясь сохранять хотя бы видимость спокойствия. — Возможно, для одного из них — Гусева или Тани — это был несчастный случай. Ты ведь не скажешь мне сейчас, на кого из них покушался убийца: на банкира или на журналиста?

— Ясное дело… — начал было Липкин, но осекся: до него вдруг дошел смысл сказанного мною.

— Что же ты предлагаешь? — спросил Липкин.

— Начни просто: такого-то числа около 12 часов дня трагически погибла известная журналистка Татьяна Холод, главный редактор «Новой России». И соответственно закончи: причину гибели устанавливает следствие…

— Ты просто предлагаешь промолчать! — сказал Липкин.

— Я предлагаю всего лишь не делать поспешных выводов и не брать на себя функции следователя и судьи. К сожалению или к счастью, хотя какое уж тут счастье, — вздохнул я, — все может оказаться прозаичнее. Скажем, шофер проигрался в карты и ему включили «счетчик», а потом подорвали вместе со случайными пассажирами… — сказал я то, во что и сам не верил. — Или, скажем, жена Гусева приревновала его…

Миша Липкин мусолил листок, обдумывая мои слова.

— У тебя, конечно, есть своя версия случившегося? — продолжал я.

— А у тебя какая? — встрепенулся Миша.

— Пока никаких, — твердо ответил я. — А вот твоя версия меня очень интересует, как и версии остальных. Поэтому, Миша, собери мне всю редакционную группу. И дай телефоны всех, кого Таня приглашала на заседание редколлегии.

Липкин достал пухлую записную книжку.

— Сейчас собрать уже никого невозможно, а телефоны я дам. — Он начал выписывать номера телефонов на бумажку.

— Александр Борисович, — обратилась Дина. Она вытерла слезу платочком. — Что же нам теперь всем делать?

— Только не раскисать, — ответил я. — Дина, слезами горю не поможешь. У вас есть заместитель редактора, Миша Липкин, он и скажет, что вам делать!

Дина в голос зарыдала и выбежала из кабинета. Утешил, называется… Но эта моя грубость — от напряжения, мне самому стоило огромных сил, чтобы не упасть лбом на полированную столешницу и не зарыдать.

Мне подумалось, как много за девять лет работы я видел смертей, но вот смерть любимых женщин: гибель на моих глазах Риты, Татьяны — меня просто приводила в шок. Когда насильственной смертью умирает женщина, только тогда я начинаю чувствовать и понимать, что такое смерть и как она несправедлива…

Я вдруг опять вспомнил про Ирину, свою жену, находящуюся сейчас в Риге, и почувствовал, что покрываюсь потом. Мне в голову пришла дикая мысль: что, если и с ней что-нибудь случится, похитят, например, нападут или еще чего хуже… О нет! Этого не может быть никогда! А почему не может быть? Потому что я даже думать об этом боюсь, как недавно предположить боялся, что женщина в «мерседесе» и есть Татьяна…

Я обошел редакцию. У каждого была своя версия, и порой самая неожиданная, но по-настоящему заслуживающего внимания, кроме дружного предположения, что взрыв машины председателя правления «Славянского банка» может быть как-то связан с тем материалом, с которым Татьяна собиралась всех ознакомить, ничего не было.

Версия, вполне заслуживающая внимания, но… У Гусева, должно быть, наберется не один десяток смертельных врагов самых различных рангов и положений — от авторитетов криминального мира до конкурентов. Убийство могли совершить и по заказу: с целью подкосить фантастически быстро накручивающий капиталы банк; с целью устранить нежелательного свидетеля, который, если вспомнить, что говорил Меркулов, слишком много знает и слишком часто фигурирует в материалах комиссии, занимающейся гэкачепистами.

А если допустить предположение, что Татьяна своими разоблачительными финансовыми статьями и репортажами кому-то страшно насолила? Версия малоправдоподобна, но и ее не стоит сбрасывать со счетов…

Внутри у меня все восставало от того, что мотивировка убийства лежит явно на поверхности: не дать Татьяне Холод опубликовать сенсационные материалы (которые она все равно бы получила) по Западной группе войск…

Я вернулся в кабинет, в котором сидел Миша Липкин. Попросил его, чтобы он дозвонился до остальных членов редколлегии, которых я сегодня не сумел выловить, и пригласил их на завтра для беседы со мной.

Липкин буркнул «ладно», потом внимательно посмотрел на меня:

— Я так понял, что ты занимаешься убийством Холод? — Липкин присел на край стола и выжидательно на меня уставился.

— Какой ты проницательный, Миша, — усмехнулся я.

— Ладно, не темни. Я давно знаю, что ты из органов. Вот только из каких?

— В смысле?

— В смысле старого анекдота. Плывет дерьмо по речке, видит: мент идет по бережку. Оно ему: «Привет, коллега!..»

— А-а, в этом смысле. — Мне совсем не понравился тон, который задал Липкин. Мне показалось, он специально провоцирует меня. — Я тебя, наверное, огорчу, Миша. Я вообще не из органов: ни внутренних, ни госбезопасности. Я всего лишь работник прокуратуры. Следователь, если хочешь… А ты уже решил, что я из госбезопасности?

Миша неопределенно повел плечами.

— Татьяна тебя уважала, — сказал он, не сводя с меня своих черных глаз.

— Значит, было за что. А тебя-то уважала?

— В смысле?

— А в смысле старого анекдота, — улыбнулся я.

— Че-е-го? — Липкин угрожающе навис надо мной, но неожиданно хмыкнул и почесал свою рыжую бороду. — А ты зубастый, следователь…

— А как же с вами иначе — акулами пера?

— Ладно, — Липкин быстро протянул мне руку. — Мировая?

— Да мы вроде и не ссорились.

— Тем лучше, — посерьезнел Липкин. — Мне с тобой поговорить нужно.

— Говори…

Тут Липкин поднял телефонную трубку и показал ее мне:

— Может быть, кофейку где-нибудь выпьем?

Я глянул на Липкина, потом, как бы вопрошая, показал подбородком на трубку, и он качнул неухоженной бородой: «Да, прослушивается».

— Непременно поговорим, но сейчас мне нужно созвониться со своим начальством. — Я набрал телефон Кости Меркулова.

Трубку подняла Виктория Николаевна, секретарь Меркулова. Она сказала, что Константин Дмитриевич самолично отправился на квартиру Холод для повторного, тщательного обыска, а меня просил встретиться с женой Гусева, желательно сегодня, она ждет.

— У тебя ко мне стоящий разговор или одни расспросы по поводу следствия? — спросил я Липкина.

В ответ он многозначительно кивнул.

— Ладно, послезавтра выкрою для тебя время, завтра буду расспрашивать-допрашивать кого сегодня не застал…

Миша Липкин недовольно покривился, но снова кивнул.

Я набрал домашний номер Гусевых. Сначала трубку долго не брали, потом послышался тихий женский голос:

— Я вас слушаю…

— Вера Валентиновна? С вами говорит следователь Турецкий. Мне бы хотелось встретиться, если это возможно, чтобы выяснить кое-какие детали, касающиеся…

— Да-да, — перебила Вера Валентиновна, — мне звонили из прокуратуры. Вы можете приехать сейчас.

Вера Валентиновна продиктовала адрес. Ехать оказалось недалеко, на Ростовскую набережную.

Я стал прощаться с Мишей Липкиным, а он вдруг судорожно схватил мою протянутую ладонь и зашептал:

— Действуй, Турецкий, с умом! Ты меня понял?!

— Нет, я твоего нагловатого юмора не понял.

— Действуй с умом, иначе… Убийство Таньки и банкира — это тебе не бытовуха. Я очень хочу, чтобы ты все распутал, очень, но ты не можешь этого пообещать, — вздохнул он.

— Если честно, то я в доску расшибусь, а убийц вытащу на свет Божий. Но, чтобы не сглазить, не буду зарекаться, лучше переплюну. — И я три раза сплюнул через левое плечо.

2. Сюрпризы начались

Гусевы жили в доме Академии наук, что над галантерейным магазином. Бабка Андрея Гусева была известным химиком, лауреатом Сталинской премии, и от нее Гусевым досталась трехкомнатная квартира на четвертом этаже, которую он так и не захотел поменять на более престижные апартаменты. Долгое время эта квартира оставалась единственным капиталом семьи Гусевых. Пока Андрей Емельянович не переквалифицировался из режиссеров в банкиры.

Вера Валентиновна оказалась простой русской женщиной: слегка полноватой, а вернее, дородной, светловолосой, с покрасневшим крупным носом и голубыми слезящимися глазами.

— Все плачу, — отмахнулась она носовым платком от моего немого вопроса. — Проходите, проходите.

Она представила мне крепкого молодого человека в камуфляжных брюках и тельняшке.

— Сынок мой старший. Виталий.

Молодой человек кивнул и ушел на кухню.

— Мы здесь вдвоем. Не хочу, чтобы кто-то мешал… Все будет там, на представительской квартире, а здесь — не хочу. Давайте пройдем в кабинет.

Квартира была старой, обжитой несколькими поколениями. Старинная мебель стояла в кабинете, в котором работала лауреат Сталинской премии. На стенах несколько подлинников известных художников. Я с удивлением обнаружил, что один из этюдов с грачами, березами и грязными сугробами принадлежит, несомненно, кисти Саврасова.

Вера Валентиновна, увидев, куда устремлен мой взгляд, тоже обратила свои заплаканные глаза к этюду.

— Да, Саврасов, — вздохнула она. — К сожалению, это из тех, что Саврасов писал, будучи уже хронически больным, буквально за выпивку. Таких после него остались сотни… Садитесь. Я уже начинаю приходить в себя, вчера я еще не могла ходить, сегодня чуть лучше…

В дверь постучали. Вошел сын Виталий с подносом. Он принялся выставлять чашки на старый инкрустированный столик.

— Александр Борисович Турецкий, — протянул я удостоверение.

— Верю-верю, — махнула рукой Вера Валентиновна. — Простите, но давайте сразу к вашим вопросам. А то я… — И она тихо заплакала.

К ней подскочил сын, начал утешать. Вера Валентиновна вытерла слезы и воскликнула:

— Я вас прошу, найдите, кто его убил! Найдите! Я все отдам, чтобы убийцу поймали! У кого же рука поднялась на Андрюшу?! Он всем только хорошее всю жизнь делал! Сколько к нему людей за помощью приходило!.. Ведь должна же быть какая-то справедливость, в конце концов!

Я помешивал сахар в чашке, ожидая, когда она успокоится. Наконец задал свой первый вопрос:

— Вера Валентиновна, может быть, вы расскажете, что знаете о работе Андрея Емельяновича, о его знакомствах, интересах?

— Боюсь, я не много смогу рассказать… Особенно о работе. У нас, понимаете, с самого начала так повелось, что эту работу Андрюша вообще отделил от дома. Ему приходилось даже две разные квартиры иметь, чтобы не смешивать две разные жизни. Его знакомые и друзья по новой работе никогда не бывали у нас здесь. Я поставила Андрею с самого начала такое условие. Единственный, кто у нас несколько раз бывал здесь, правда уже очень давно, так это Александр Александрович…

— Кто такой, простите? — насторожился я, еще не веря собственным ушам.

— Самохин Саша. Такой молодой приятный человек. — Вера Валентиновна виновато взглянула на меня. — Как видите, ничего полезного сообщить не могу…

А у меня при упоминании Самохина сердце подпрыгнуло и стало куда-то падать. Вот так удача! Стоп, Турецкий, не говори «гоп», пока не перепрыгнул… Я выдержал короткую паузу и спросил:

— Самохин работал в банке?

— Не знаю, — Вера Валентиновна пожала плечами. — Нет, он, кажется, и не из банка, какой-то военный… Он какое-то время работал в ГлавПУРе — в Главном политическом управлении — посыльным, что ли. Одним словом, у него невысокое армейское звание…

— Отец вместе с Самохиным еще в доперестроечные времена ставил один военный праздник: массовка, дети с шарами, пионеры с флажками… — вдруг добавил Виталий, который не уходил из комнаты, беспокоясь за мать.

— Что-нибудь еще о Самохине вы знаете? Где он сейчас служит? — обратился я к Виталию. Я не стал говорить, что Самохин, как и Гусев, тоже погиб от взрывного устройства, только не в «мерседесе», а находясь в Лосином острове.

Вера Валентиновна и Виталий молча развели руками.

— Последнее время к Андрею никто не приходил даже из старых друзей, — вздохнула Вера Валентиновна.

— И не звонил?

— Нет. Только родственники.

— Вы не замечали ничего подозрительного?

— Ничего.

— Мама, — раздался снова осторожный голос Виталия. Он стоял возле дверей, словно ожидая от меня, что я либо попрошу его выйти, либо стану задавать ему вопросы. — Несколько дней отец уговаривал тебя поехать за границу, а ты повздорила с ним…

— Ах, ну да, — смущенно улыбнулась Вера Валентиновна. — Я терпеть не могу куда-то далеко ездить отдыхать. Зачем это? Когда прекрасно можно отдохнуть и на Клязьме. Я ведь так и не привыкла ко всем этим богатствам, которые на нас свалились. Да и дети этим не пользуются. Виталик в военном училище учится, а младшие в школе еще…

— Почему Андрей Емельянович предлагал вам уехать?

— Он был очень загружен работой. Очень уставал, нервничал…

— Почему? Может, у него были какие-нибудь неприятности на работе?

— Он никогда не говорил о своих неприятностях, — пожал плечами старший сын Гусева. — Он всегда говорил: «У вас слишком много своих неприятностей, чтобы к ним еще примешивать мои».

— А у вас серьезные неприятности?

— Нет, что вы, — грустно улыбнулась Вера Валентиновна, — так, обычные семейные проблемы, пустяки, одним словом…

— Виталий, а этот друг отца, Самохин Александр Александрович, принимал какое-нибудь участие… — я запнулся, подбирая слова, — в твоей судьбе?

— Нет, Виталик с детства бредил армией, — вмешалась Вера Валентиновна, — он сам поступил в военное училище, — сказала она не без гордости.

— Вера Валентиновна, а с кем более всего Андрей Емельянович был связан по своей банковской работе? Я хотел спросить, кто его ближайшие помощники или коллеги по финансовому бизнесу.

— Наверное, Шароев, заместитель Андрея, — ответила Вера Валентиновна, — во всяком случае, Андрюша часто упоминал о нем… — И глаза Веры Валентиновны вновь стали наполняться слезами.

Виталий быстро подошел к матери, стал гладить ее плечи.

Дальнейшая беседа ни к чему существенному не привела: похоже, Гусев сумел полностью отгородить семью от того, чем занимался.

Я оставил свои телефоны и попросил звонить Веру Валентиновну и Виталия, если вдруг вспомнят что-то существенное.

Виталий сказал, что пробудет в Москве недолго и навряд ли что вспомнит, — сразу же после похорон он отправится к себе в Рязанское десантное училище.

От Гусевых я позвонил в «Славянский банк». Алексей Сергеевич Шароев оказался на месте.


В Центральном офисе «Славянского банка», где я договорился встретиться с первым заместителем покойного Гусева, Алексеем Сергеевичем Шароевым, меня придирчиво осмотрела охрана, на которую, казалось, нимало не произвела впечатления моя «ксива». Охранники сообщили по «уоки-токи», что я прибыл, и, получив разрешение, меня пропустили в служебное помещение. Я поднялся в лифте на последний этаж, по дороге вспоминая все, что знал до сих пор о Шароеве.

В прошлом это был довольно известный определенным кругам комсомольский вождь, вернее, не вождь, а этакий князек одного очень серьезного княжества. Алексей Сергеевич Шароев работал в системе «Спутника», второй, наверное, по значимости после «Интуриста» вотчине Комитета государственной безопасности. Просто так на руководящие должности в «Спутнике» никого не назначали, и работали там далеко не простые люди.

А вот и полнеющий, розовощекий мужчина примерно моего возраста, похожий на крупного пупса. Он прикрыл на мгновение свои томные очи с поволокой, пытаясь вспомнить, где же мы с ним встречались.

Нажал кнопку стоящего на столе телекоммутатора с небольшим черно-белым экранчиком:

— Машенька, меня ни с кем не соединяй. У меня товарищ из прокуратуры по поводу Андрея Емельяновича.

— Хорошо, — отозвалась секретарша.

«Ну что, вспомнил? — подумал я. — Вряд ли вспомнил. А я не стану тебе рассказывать, откуда я тебя знаю. Конечно же ты не был моим комсомольским вождем. А ты все пытаешься вспомнить меня, потому что я многозначительно улыбнулся тебе, как старому знакомому. А я знаю тебя, дружище, по фотографиям, которые мне показывали на Петровке. Во времена оные ребята из Московского уголовного розыска, возглавляемого Романовой, долго пасли ночной клуб, по терминологии того времени — просто подпольный притон, где работали самые дорогие молодые проститутки Москвы. Причем специализировался этот притон в основном на проститутках мужского пола, то есть на гомосексуалистах, хотя были там и женщины. Ты посещал это заведение со своим приятелем, которому нравилось исполнять роль женщины. Ты же был исключительно мужчиной. И с приятелем и с приятельницами…»

Шароева тогда отмазали. Перекинули на другую работу, какое-то время он трудился в «Тяжпромэкспорте» — торговал заводами, это было почти уже в наше время… Вспоминай, вспоминай…

— Мы с вами раньше не встречались? — наконец спросил меня этот розовощекий непотопляемый пупс.

Я пожимаю плечами и делаю изумленную физиономию:

— Нет, не думаю.

Несколько мгновений мы изучаем друг друга, примеряясь, как коты перед дракой. Шароев усмехается, изогнув ниточку рта, ждет.

А я пытаюсь сразу взять своего «кота» за хвост:

— Работники банка наверняка потрясены случившимся? Вы не могли бы рассказать, какие у Андрея Емельяновича были отношения с подчиненными, любили его или, наоборот, — ненавидели?

— Да-да, а как же!.. — говорит Шароев, поцокав сочувственно языком, — это жуткий удар! Мы все так любили и уважали Андрея Емельяновича. Простите за банальность, но это действительно невосполнимая утрата для всех нас…

«Утрата невосполнимая, но ты-то, я вижу, сразу же в его кабинет перебрался», — думаю я, отмечая некоторый беспорядок в кабинете. Да и на двери, как заметил, входя, прежняя табличка уже снята, а новая, по-видимому, еще не готова. Выходит, бывшие коллеги покойного приличия не слишком-то соблюдают, так что любовь и уважение, как говорится, налицо.

— Ваш шеф… — говорю я, но Шароев неожиданно перебивает:

— Простите, не совсем так.

— То есть?

— Он не мой шеф, — говорит Шароев и поясняет: — Вы, очевидно, не слишком хорошо разбираетесь в банковской иерархии. Простите, может быть, я невежлив…

Я киваю: дескать, ничего, продолжай. Он продолжает:

— Очевидно, те, кто покушался на жизнь Гусева, тоже… гм-гм, были в этом плохо осведомлены. Они, видимо, полагали, что Гусев — царь и бог в банке. И когда он отказал им в чем-то, его автомобиль взлетел на воздух.

— И вы знаете, кто эти «они»?

— Нет. Да мало ли кто, — уклончиво протянул Алексей Сергеевич. — Мафия, вероятно.

— Мафия говорите? Это интересно. Ему кто-то угрожал в последнее время? Что вы замечали по его поведению?

— Странный вопрос. Что вы имеете в виду? — Шароев сверлил меня своими колючими глазками. — Угрожают нам постоянно все: от мелких вкладчиков до президентских структур.

Я присвистнул:

— Даже так? А конкретнее?

— Конкретнее я ничего не знаю, — отрезал Шароев.

«Конечно, держи карман шире, Турецкий, так он сейчас тебе и выложит все про президентские структуры…»

— Кому, по вашему мнению, была выгодна гибель Гусева?

Шароев берет из карандашницы дорогой импортный карандаш, вертит в своих коротких пальчиках и неожиданно переламывает его пополам.

«Ого! Вот это демонстрация! Что бы она могла значить?»

— Да никому, — говорит с досадой Шароев и выбрасывает обломки карандаша в корзину под столом.

«Это для меня жест с карандашом? Он показывает, что страшно взволнован, и хочет, чтобы я поверил ему?»

— И вы исключаете мотивы мести, допустим, ваших конкурентов?

— Абсолютно. Никому совершенно не выгодна его смерть, понимаете? — Шароев снова уставился на меня. Что за неприятная у него манера наскакивать подобным образом. — Банк как работал, так и будет работать. Кредиты как распределялись, так и будут распределяться. И с нашими партнерами — прежние отношения, после гибели Гусева никто с нами не порвал, и новых друзей тоже не появилось. Так что все осталось как прежде, понимаете?

— Понимаю, — соглашаюсь я. — Но может быть, кому-то лично была выгодна смерть председателя правления, вам, например?

— Что-о-о?! — Шароев даже привстал в кресле. Сейчас начнется изображение благочестивого негодования. — Да как вы смеете такое утверждать!

— Предполагать, — поправляю я.

— Пусть даже предполагать! Это… Подобные предположения, знаете…

Я спешу ретироваться.

— Я задаю вопросы как следователь, — говорю я. — Ведь вы не жена Цезаря…

— Что? Чья жена?

— Я говорю: вы ведь не жена Цезаря, которая вне подозрений, — я расплылся в улыбке.

— Вы меня серьезно подозреваете? — Алексей Сергеевич нервно и недобро рассмеялся и добавил: — Ну знаете, это даже не смешно! Да знаете ли вы, что Андрей Гусев мой крестник.

— Неужели? — я непритворно удивился.

— Именно так, — Алексей Сергеевич, немного успокаиваясь, наливает себе в стакан минеральной воды. Мне не предлагает.

— Скажите, кого вы можете назвать из правления банка, чей голос имеет важное значение для решения ваших серьезных финансовых вопросов?

— Это был Гусев. Он был фактическим хозяином банка, однако, я догадываюсь, на что вы намекаете. Несмотря на то что я заместитель Гусева, я, увы, никакой не хозяин и сейчас им не стал. Потому что я был приглашен со стороны. В настоящее время, точнее на сегодняшний день, все вопросы решает правление, а я представитель правления, не более того. — Шароев вздохнул, и мне показалось, что в его вздохе была доля искренности.

— Скажите, за какие заслуги вас пригласили, как вы говорите, со стороны?

— Ну, у меня большой опыт практической работы.

— В банке?

— Не только… — потупился Алексей Сергеевич. Да, похоже, господин Шароев решил изобразить из себя скромного бухгалтера, естественно, для того, чтобы утаить от меня то, что он не собирается рассказать.

— Ни для кого не секрет, что вы набирали некоторых служащих из бывших работников КГБ. Почему? Какая необходимость?

— А что в этом такого? — Шароев, похоже, перестал удивляться, кажется, убедился, что перед ним сидит форменный идиот из прокуратуры. Обыкновенный послеавгустовский выскочка — то есть я. А я в таком образе пред ним и предстал с самого начала нашей встречи. — Ничего предосудительного в том, что у нас работают выходцы из Комитета, я не вижу. Кажется, вы не знаете, что после расформирования КГБ многие высококлассные работники были выброшены на улицу, и я не уверен, что все они замешаны в путче. Согласитесь, не все из них занимались преследованием диссидентов. А мы очень ценим этих людей за их высочайшие знания прежде всего…

— Значит, политические убеждения руководство банка не интересуют?

— Я сам по убеждениям далеко не демократ и не стесняюсь этого.

— А кто, простите?

Господин Шароев тонко усмехнулся:

— Консерватор. А вы думали, коммунист? Я считаю, не стоит торопиться уничтожать старое, пока не создали ничего нового. Революционную практику считаю глубоко порочной… Но это к делу не относится.

— Однако мне весьма любопытно, какую же практику вы считаете беспорочной? — тоже слегка улыбнулся я.

— Мне и моим коллегам поневоле приходится быть теми классическими буржуями, которые, не желая упустить выгоду, станут издавать Маркса и Ленина, если на них будет спрос. Вот так. Все очень просто.

— Понятно. А скажите, чем занимаются у вас гэбэшники?

— Не любите вы их, как я посмотрю…

— Признаюсь, не люблю.

Шароев усмехнулся. Или мне только показалось?

— Работники КГБ у нас занимаются в основном аналитикой. Изучают ситуацию в стране, в регионах. Вы же понимаете, мы должны иметь правдивую информацию. Официальной-то статистике у нас верить нельзя…

— А у них хорошо налаженные связи, точные сведения, добытые из первых рук, а не из сводок ЦСУ?..

— Верно. Но такие аналитики работают не только у нас, но и во всех серьезных фирмах. И поверьте, большинство из них — работники, вернее бывшие работники, Комитета.

Шароев достал мятную конфету из жестяной коробочки и положил ее за щеку.

— Не желаете?

Я отказался как можно вежливее, а Шароев продолжал:

— Не понимаю, почему вас так интересуют наши кадры? Или вы подозреваете в убийстве Гусева кого-то из наших сотрудников?

— Кем у вас работал Самохин Александр Александрович?

По лицу Шароева пробежала легкая тень.

— Самохин? Не припомню. Кажется, такого у нас вообще никогда не было. Да, уверен, слышу эту фамилию впервые…

— Спасибо, Алексей Сергеевич, вы мне очень помогли, — сказал я, поднимаясь.

Мне долго пришлось мыть руки в сортире после прощального рукопожатия Шароева. Нет, все-таки что бы ни говорили о предрассудках насчет влажных рук — есть в этом правда. Подавляющее большинство обладателей влажных рук, которых я знал, оказывались глубоко несимпатичными мне людьми.

Сортир сверкал зеркалами, розовым фаянсом, хромированными загогулинами, назначение которых не сразу и поймешь. Мне пришлось изрядно повозиться над одной такой, заменяющей водопроводный кран.

Господин Шароев показался мне большой сволочью. У меня возникло странное предчувствие, что этот человек не случайно оказался преемником Гусева. Мне совершенно не верилось, что Гусева и Шароева связывали узы дружбы. «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу — кто ты».

Что за человек был Гусев, если он мог дружить с такими совершенно разными людьми, как Холод и Шароев? Однако насчет того, что Шароев впервые слышит фамилию Самохина, он солгал. Пусть Самохин и не работал в «Славянском банке», но тень… Тень, проскользнувшая по лицу Шароева, от моего взгляда не ушла…


Константин Меркулов сидел за столом Татьяны Холод в ее квартире и перебирал бумаги из всех ящиков, стенного шкафа и коробок, обнаруженных на антресолях.

Коробками занимался Олег Левин.

В основном это были старые газетные вырезки, фотографии — в общем, всевозможный бумажный хлам, который рано или поздно скапливается у всякого, кто занимается журналистикой.

Он перебирал бесчисленные бумажки, и, когда попадалось что-то более-менее заслуживающее внимания, оно перекочевывало на стол к Меркулову.

За окнами давно уже были сумерки.

— Что мы здесь ищем, Константин Дмитриевич? Одни старые газеты, и больше ничего. — Левин сел на пол рядом с картонной коробкой и громко чихнул. — Ну вот, у меня уже аллергия появилась на бумажную пыль.

Меркулов усмехнулся и взял из стопки, что лежала перед ним на столе, следующую бумажку.

— Ничего, Олег Борисович, ничего. «Терпение, Штюбинг, и вся ваша щетина превратится в золото», — как говорил незабвенный герой из фильма «Подвиг разведчика».

Меркулов снял очки, которые начал надевать в последнее время все чаще, и принялся полировать стекла большим клетчатым платком.

— Холод вроде бы опытная журналистка… — удивленно вздохнул Левин, доставая из короба новую порцию бумаг. — Как ее могло угораздить…

— Журналисты тоже люди, — коротко ответил Меркулов.

— Константин Дмитриевич! — вдруг воскликнул Левин. — Тут какое-то письмо шифрованное.

— Ну уж и шифрованное… — недоверчиво проворчал Меркулов, беря в руки клочок бумаги.

Это оказалось не письмо, а обрывок записки, в которой было всего несколько слов: «…Он скажет по телефону: „Дрезден + вокзал + № + код Х911“».

Меркулов поднял глаза на Левина и сказал устало:

— Вот то, ради чего перерываем тонны словесной руды. По крайней мере, теперь вроде бы ясно, каким образом Татьяна Холод должна была получить документы. Если графическая, точнее, почерковедческая экспертиза подтвердит идентичность почерка с почерком одного из подозреваемых, мы будем знать и конкретного отправителя…

— И много у нас подозреваемых? — полюбопытствовал Левин.

— Достаточно.

Левин встал и, отряхивая с рук пыль, направился к дверям:

— Пойду руки мыть.

— Продолжаем работу, — сказал Меркулов. — Продолжаем!

Меркулов уткнулся в содержание какой-то следующей служебной записки с грифом «Министерство обороны СССР».

Но дальнейший поиск ничего нового не прибавил.


Машина «скорой помощи» отъехала от дома, где жил Турецкий, и остановилась в пустом переулке. Санитары уже стянули смирительную рубашку с беззубого Игоря и, выпроводив его из машины на улицу, ободряюще похлопали по плечу. Один из санитаров напутствовал:

— И не ори так больше, понял, Игорек?! Иначе снова успокоительных вмажем! Тебя сюда привезли не орать «ты умрешь», а действовать. Где твой клиент живет, ты запомнил… Пистолет за поясом?

— На месте, — угрюмо отозвался Игорек, похлопав себя по коричневой кожаной куртке. Он был одет весьма даже неплохо, и ничего бы не выдавало в нем человека не от мира сего, если бы не его глаза: чересчур расширенные зрачки, казалось, смотрели в какой-то другой, не наш мир.

— Ну, ступай, — улыбнулся второй санитар, которому не терпелось расстаться с Игорем, а Игорь уцепился за дверную ручку «скорой» мертвой хваткой, он словно боялся остаться один в этой холодной зимней Москве.

— А остальные где? — прохрипел он. — Мне бы с ними веселее было…

— Ты будешь действовать самостоятельно, до остальных тебе нет никакого дела. Мы на твоих друзей не слишком-то рассчитываем, мы на тебя надеемся, понял?! Пошел! — И санитар, оторвав руку Игоря от дверной ручки, сел за руль машины. — Ну все, не поминай лихом! Сделал дело — гуляешь смело! Но не исполнишь задания, не надейся от нас скрыться, усеки это, Игорек! До конца дней своих с иглы не слезешь!

Второй санитар тоже сел в машину, и «скорая» рванулась с места, оставив Игорька одного в пустынном переулке, по которому одиноко шла закутанная в каракулевую шубу женщина.

Женщина не обратила внимания на мужчину в куртке, который, словно очнувшись от сна, мгновенно забыл об уехавшей «скорой», и медленно, поминутно оглядываясь назад, пошел вслед за ней.


Я вернулся домой затемно. От бесконечных расспросов в редакции, от бесед с женой Гусева и Шароевым устал страшно. Однако выпить не хотелось. Хотелось расслабиться и нащупать ту ниточку, дернув за которую можно будет распутать весь этот клубок, выйти на убийц.

Упав на диван, я решил проанализировать пусть первые, но уже факты и свидетельства, среди которых были и весьма любопытные. Заключение экспертизы по поводу взрыва машины ожидается только завтра, а пока… Пока я мысленно поставил на белом потолке цифру один, и этой единицей я обозначил следующее событие:

1. Все началось с моего дежурства… 2 декабря в своей квартире был убит генерал Сельдин. Предположительный мотив убийства: кража золотых коллекционных монет.

2. Меньше чем через сутки после убийства Сельдина — взрыв в Лосином острове. Погиб Самохин Александр Александрович.

3. Таня звонила и говорила странные вещи, что ожидает документы, «которые потянут больше, чем двести граммов тротила… Подготовила такую бомбу, ты ахнешь…».

4. Таня вызывает меня на заседание редколлегии. Взрыв в «мерседесе» Гусева: Холод, Гусев, шофер — все погибли.

5. В момент гибели Холод неизвестный или неизвестные проводят в квартире Татьяны обыск. Предположительно из квартиры исчезли папки с материалами по КГБ и ГРУ.

6. Слава Грязнов разыскал «мерседес» Самохина, а «мерседес»-то — из Германии…

7. В ночь на 3 декабря по просьбе Тани я читаю «Записки полковника Васина».

8. Самохин… Самохин бывал в доме Андрея Гусева. Самохина, бесспорно, знает Шароев, если судить по тени на его лице. Если предположить, что бомбу Татьяне вручил Самохин: в посылке, в пакете, «дипломате» или еще каким способом, и его, как исполнителя, убрали? Убрали до того, как произошел взрыв в «мерседесе»? Нет, что-то не похоже…

Самохин вручил Татьяне документы, не зная, что находится в посылке? Но почему Татьяна сразу же не открыла то, что ей передали? Утром 3 декабря она мне звонила и ни словом не обмолвилась о том, что получила документы… Она решила открыть то, что ей вручили, непременно в присутствии Гусева?

Самохин…

Увы, ниточка, за которую я ухватился, оказалась оборванной.

Придется ждать заключения экспертизы и уже после заключения вместе с Меркуловым и Грязновым составлять план расследования. А пока, пока нужно постараться уснуть.

3. Информация к размышлению

К различным опасностям, связанным с моей работой, мне не привыкать. Не раз и не десять раз в течение всей службы в прокуратуре был я мишенью для различных вооруженных монстров. Но начиная с сегодняшнего утра вокруг меня стало твориться нечто малопонятное и невообразимое. Будто герои западных фильмов ужасов сошли с экрана и поселились почему-то в Москве, неподалеку от моего дома, исключительно для того, как мне показалось, чтобы заняться мной лично.

Когда утром я оказался возле своей «Лады», я остолбенел. Вся машина была вымазана красно-бурой краской, а на лобовом стекле было написано, скорее всего пальцем: «ТЫ УМРЕШ», причем без мягкого знака.

Тут же будто из-под земли появившийся дворник Михеич, подобострастно кашлянув в кулак, извиняясь, сказал:

— Не уследил я, Александр Борисович. Я еще в соседнем дворе подметаю, а там снег еще остался. Но я видел этого хулигана…

Я мгновенно вспомнил то, что мне кричал вчера этот сумасшедший во дворе Первого Медицинского, и у меня в животе неприятно забурчало. Уж не тот ли это ненормальный каким-то образом оказался без смирительной рубашки и вдобавок в моем дворе и возле моей машины?!

— Да, я, кажется, его знаю, — сказал я. — Черноглазый и худой, зубов нет?

— Ой, совсем не тот, я точно помню его лицо. Я еще побежал к нему, хотел отогнать от машины, да он как припустит — и след простыл. Маленький такой, белобрысый, волосы до плеч, но немолодой уже, на макушке плешка такая круглая. Глаза навыкате, синие, нос с горбинкой, это точно помню. Небритый еще сильно…

Не доверять Михеичу у меня не было оснований. Я присмотрелся к странной краске. Похоже было, что кровь.

— А ведь это вовсе не краска, Михеич, — повернулся я к красноносому дворнику. Снег вокруг машины был обильно окроплен замерзшими каплями, по припорошенному снегом асфальту тянулась кровавая дорожка.

— Да я тоже не заметил у него ничего, кроме… Вот руки у него будто точно в крови. Он еще побежал, а с пальцев у него капало красным на снег.

У меня опять в животе кишки недовольно буркнули. Интересно, кто бы это мог таким странным способом угрожать? На ум никто белобрысый и маленький не приходит. Однако надо поторапливаться, я попросил Михеича принести ведро горячей воды, что он с радостью и сделал. Я тем временем осмотрел со всех сторон машину, похоже, она была в порядке, и решил не ехать для снятия отпечатков, а отправиться куда и намечал, в редакцию.

Похоже, объявился кто-то из моих старых знакомых. Ну, к угрозам мне не привыкать…

Весь день я провел в редакции «Новой России». Опрашивал остальных членов редколлегии.

Миши Липкина не было, он мотался по управлениям культуры, ездил в Роскомпечать, утрясая вопрос, кому теперь принадлежит газета, как проводить выборы нового главного редактора и прочая, и прочая.

В сейфе Татьяны Холод я, как и ожидал, ничего не обнаружил, никаких папок по КГБ и ГРУ, только итальянские колготки, флакончик французских духов и некоторая документация, касающаяся газеты.

До Славы Грязнова невозможно было добраться — его не было нигде.

Дежурная по камере хранения Ольга Захаровна Пряхина, или, как ее все называли, просто Захаровна, терпеть не могла вокзальных бомжей. Больные, грязные, со стойким запахом мочи и сивушной гадости, они вызывали обычное у всякого нормального человека чувство отвращения. А поскольку по долгу своей работы ей постоянно приходилось сталкиваться с этими существами, они вызывали у нее, помимо отвращения, еще и чисто профессиональную ненависть. Хотя, надо заметить, Ольга Захаровна была женщиной незлобивой и тех же бомжей иногда жалела и даже подкармливала остатками своего обеда.

Но вот когда она закрыла свою каптерку на ключ, собираясь пойти пообедать, то увидела Профессора, знаменитого вокзального пьяницу, который не расставался с газетами ни в пьяном, ни в относительно трезвом виде. За любовь к печатному слову он, очевидно, и получил свое прозвище. Профессор, живописно раскинувшись, лежал в затененном углу, а из-под него тянулась темная струйка, заканчивавшаяся замысловатым вопросительным знаком.

Ольга Захаровна не стала задаваться вопросом: что бы это значило? Как следует выматерившись, она подскочила к Профессору, схватила за плечо и поволокла его из угла на свет Божий, стараясь протащить так, чтобы стереть вопросительный знак.

Профессор мычал и размахивал газетой.

— Ах ты ж блядь такая! — закричала Ольга Захаровна, стараясь ударить бомжа так, чтобы не испачкаться. — Что ж ты мне тут обоссал все? Ну ладно!..

Захаровна выхватила газету из рук Профессора и, стукнув его несколько раз по несимпатичному лицу, побежала за милиционером.

На выходе из камеры хранения она заметила фигуру дежурного:

— Сережа!

Милиционер, долговязый и худощавый лейтенант, обернулся, обнаружив совершенно юное лицо и редкие пшеничные усики.

— Ну что это такое! Опять у меня этот Профессор обоссанный валяется! Заберите вы его куда-нибудь, что ж это!.. — сразу взяла трагическую ноту Захаровна.

— Где? — спросил лейтенант.

— Там внизу, — с досадой махнула Захаровна рукой. — Ни пообедать, ни… хера!

Дежурный уже вызывал кого-то по рации. Захаровна направилась к урне, чтобы выбросить газету, и тут ее взгляд упал на газетную страницу, с которой улыбалась красивая женщина, обведенная траурной рамкой. Ольга Захаровна сразу ее и узнала.

— Батюшки! Так то ж она и есть! — ахнула Захаровна.

Прочитала, торопясь: «Холод Татьяна, главный редактор газеты „Новая Россия“, трагически погибла…»

— Ай-яй-яй! — запричитала Захаровна и бросилась к милиционеру. — Сереженька! Скажи, как позвонить мне этим?..

— А что такое? — спросил лейтенант.

— Так вот!.. — Захаровна показала портрет Холод в траурной рамке. — Она забирала! Сначала офицерик какой-то был с чемоданом, а потом она забрала.

Лейтенант недоверчиво смотрел на Ольгу Захаровну.

— Да точно тебе говорю! — сказала Захаровна. — У меня глаз — алмаз, коли человека один раз вижу — на всю жизнь запоминаю.

— Подожди, сейчас твоего Профессора…

— Да кто его украдет, этого Профессора! — махнула рукой Ольга Захаровна. — Пошли!

И она засеменила в сторону отделения милиции.

После обеда в редакции «Новой России» появился Миша Липкин, злой как черт.

— Липкин! Можно тебя поздравить, никак главным редактором назначили? — с усмешкой окликнул я его.

— Типун тебе на язык, товарищ следователь, — рявкнул Липкин. Он быстро подошел ко мне и нервно зашептал, хотя в этом никакой необходимости не было, так как мы стояли в пустом коридоре редакции. — Пойдем сейчас… Ты обещал, что поговорим…

— Я обещал тебе время на завтра для серьезных разговоров, — недовольно ответил я.

— Ты что, не понял, я хочу помочь следствию! — вновь зашипел Липкин.

— Так бы и сказал. Ты действительно что-то знаешь?

Липкин утвердительно кивнул.

Мы вышли из редакции. В машине Миша предложил поехать в знакомый ему кооперативный бар, что рядом с кинотеатром «Мир». Однако до кооперативного бара мы не доехали, а остановились у кафе на Рождественском бульваре.

Всю дорогу молчали. Молчали и когда вышли из машины. Но и в это кафе будущий главный редактор почему-то отказался входить. Липкин предложил поговорить прямо на улице, для чего выбрал, пожалуй, самую грязную скамейку, забрался на нее с ногами и сел на спинку, предлагая мне сделать то же самое.

Я нехотя взгромоздился рядом с ним, чувствуя себя птицей, сидящей на жердочке.

— Ну рассказывай, — нетерпеливо сказал я.

Липкин достал старый мельхиоровый портсигар, очевидно, еще отцовский или дедовский, закурил и придвинулся ко мне поближе.

— Значит, я тебе рассказываю, а доказательства ты ищешь сам. В это дело меня не впутываешь, договорились?

— Ну хорошо, — согласился я, — а почему такая таинственность?

— Потому что у меня все документы на выезд готовы. Потому что после убийства Татьяны я в этой блядской стране оставаться не собираюсь. — Он посмотрел на меня и опустил голову. — Прости, это все-таки твоя родина.

— А твоя?

Он улыбнулся, в его глазах была тоска.

— Саша, — сказал Липкин и поднял указательный палец. — Она бы тоже была моей, но!.. Эта родина меня никогда не любила. И любить никогда не будет.

— Почему? — спросил я его, заранее зная ответ.

— Это ты мне ответь, почему сложилась такая ситуация: недавно Марк Дейч выпустил книгу «„Память“ как она есть». На книгу спрос. Но книгоноши боятся ее распространять, потому что «памятники» пригрозили расправой.

— Ты вызвал меня сюда затем, чтобы рассказать все эти страсти? — не выдержав, съязвил я.

Липкин положил свою ладонь на рукав моего пальто и произнес нараспев:

— Старичок, это все цветочки. Незадолго до гибели Татьяны я достал уникальный материал. Видеоматериал! Занятия русских фашистов в учебных лагерях! Стрельба, рукопашный бой, политзанятия — сплошные голубоглазые блондинчики, которые говорят в камеру, что жидов нужно уничтожать! — Липкин похлопал меня по руке и грустно улыбнулся. — Мне о подобном рассказывали папа и дедушка. Они уже видели такое. Но я не хочу, чтобы мои дети видели это. Ты понимаешь меня, старичок?

Я вспомнил, что на улицах недавно появились молодые люди в форме штурмовиков со стилизованной свастикой на рукаве. Мне довелось видеть и оперативную съемку их митингов. Да, это настоящие русские фашисты. Правда, они называли себя русскими патриотами, но хрен-то редьки не слаще.

— Я передал копии через одного человека в службу безопасности. Он меня поблагодарил. А через некоторое время у меня прямо с квартиры пропала кассета с оригиналом съемки…

— Хорошо, но какое отношение это имеет к гибели Татьяны? — спросил я Липкина, не став объяснять ему наивность его поступка. Неужели он и впрямь считал, что, после того как запретили коммунистическую партию, а с Лубянки уволокли на веревке «железного Феликса» и Комитет государственной безопасности оставили без вывески, — в стране настало царство демократии? Неужели он, взрослый человек Липкин, всерьез поверил бывшему секретарю областного комитета коммунистической партии, никогда не скрывавшему своих антисемитских взглядов? Смешно. Смешно и грустно.

— К Таниной гибели это имеет прямое отношение, — сказал Миша, снова оглядываясь по сторонам. — После того как у меня пропали видеокассеты, телефон в редакции стали прослушивать…

— А доказательства? — я недоверчиво покосился на Липкина.

— А доказательства — это гибель Холод, — сказал Миша. — Слушайте, что я вам расскажу, товарищ Турецкий, и делайте свои выводы насчет того, имеет ли право быть трусом простой советский еврей. Прямо стихи получились… Татьяна занялась журналистским расследованием по спецназовским лагерям. Что такое спецназ, вам, очевидно, рассказывать не стоит?

— Не стоит, — подтвердил я, как человек, у которого самые мерзейшие в жизни воспоминания связаны с гэбьем и спецназовцами.

— После того как подразделения спецназа приняли участие в августовском путче и только несколько спецназовских подразделений, в том числе и знаменитая команда «Альфа», отказались выполнять приказ, мятежные подразделения начали расформировывать. Причем мятежниками я сейчас называю именно тех, кто был на стороне Ельцина в августе!

Липкин замолчал, пытаясь понять, какое впечатление на меня произвели его слова. Но я слушал его спокойно: ничего, способного вызвать мое крайнее удивление, он пока не сказал. Липкин продолжал свой рассказ:

— Татьяна несколько раз ездила в командировку в бригаду специального назначения, которая находится под Смоленском. Удивительно, но ей там разрешили снимать, расспрашивать. Конечно, все это было в определенных рамках, тем не менее Татьянины репортажи первыми приподняли завесу таинственности над элитными подразделениями партии. Когда Татьяна вернулась после очередной такой командировки, это было за три дня до ее гибели, она сказала мне примерно следующее: «В Смоленске мафия готовит наемников и профессиональных убийц. Существует четко отработанная схема… захвата власти в стране!»

— Подожди, — я был совершенно ошеломлен таким заявлением, — этого не может быть! Как ей удалось об этом узнать?!

Липкин отбросил окурок далеко в сторону, проследив его траекторию, и снова раскрыл свой портсигар.

— Этого я не знаю, — сказал он. — Знаю только, что бригада эта новая, переведена совсем недавно из Германии и служат там только контрактники.

— Контрактники? — Разговоры о профессиональной армии у нас только-только начали обкатываться общественным мнением, были дискуссии военных чинов; но я, к примеру, ничего не знал о том, что подобные подразделения существуют. — Ты уверен?..

Липкин усмехнулся:

— Ты знаешь, я был удивлен не меньше твоего, но Татьяна мне ничего говорить не стала, а только засмеялась и сказала: «Потом все узнаешь. Это будет бомба!..»

— Так и сказала? — переспросил я.

— Так и сказала, — подтвердил Липкин. — За день до ее гибели она связалась со своим источником, который должен был передать ей важные документы, и тот подтвердил, что информация будет на следующий день. Татьяна тут же позвонила своему человеку в агентстве безопасности. Можешь не задавать вопросов, я ничего не знаю, могу только сказать, что этот человек — большая шишка и Холод ему доверяла. Этот человек обещал помочь ей передать материалы по смоленским контрактникам в военную контрразведку. Я рядом с нею стоял, все слышал. — Липкин начал волноваться, боясь, что я ему не поверю. — Они договорились созвониться в первой половине дня. Вот… А что произошло дальше, ты знаешь.

— Почему она назначила заседание редколлегии на этот же день? Она собиралась огласить документы на редколлегии?

— Да, она, по-видимому, считала, чем больше журналистов будет знать, тем меньше вероятность случайно погибнуть. Все-таки нас там было человек десять, причем из разных газет…

— Вот и принесла бы нам всем чемодан со взрывчаткой! И было бы не три, а десять трупов!

Липкин замолчал. Я тоже молчал, обдумывая услышанное. Я не мог полностью доверять всему сказанному, но это была важная информация, которая совершенно точно доказывала, по крайней мере одно: Татьяну, похоже, убили за то, что она узнала достаточно грязную тайну Министерства обороны. И тут же я уточнил для себя: обновленного или старого? Это немаловажно!

— Ты можешь все, что мне сейчас рассказал, засвидетельствовать письменно? — спросил я Липкина.

— Нет, — сказал он решительно, и я увидел в его глазах страх. — И не только не стану ничего писать, но даже от всего откажусь, если ты станешь где-то ссылаться на меня!

— Ну что же, твое право… Но мне казалось, что после августа люди стали смелее, — пошутил я и понял: шутка не удалась.

Липкин порывисто наклонился к моему лицу.

— В январе, когда я буду в Тель-Авиве, я все тебе изложу и в письменном и в каком угодно другом виде, — сказал он неожиданно зло, четко выговаривая слова. — Хоть на заборе напишу! А пока оставь меня и вообще забудь. Потому что я тот ишак, который повезет на себе в землю обетованную жену, больную мать и дочку. А потом я снова позволю себе быть смелым, хорошо?

Он отвернулся, и я видел, как на его скулах играют желваки. Я толкнул его в плечо и протянул руку. Он недоуменно взглянул на руку и нерешительно пожал ее.

— Спасибо тебе за все. — Я тоже пожал руку этому действительно смелому и благородному человеку, от которого я просто не мог требовать большего.

Когда спина Липкина замаячила в конце аллеи, я поднялся со скамейки и почувствовал, что изрядно промерз. И в самом деле, теперь не мешало бы выпить где-нибудь кофе или чаю с лимоном…


Тем временем Слава Грязнов, неутомимый труженик, занимался делом, которое не удалось закончить вчера.

С утра он был уже в фирме «ГОТТ».

В довольно большом зале бывшего гастронома — а Грязнов помнил хорошо, как он иногда захаживал сюда за молоком, которое здесь было всегда, без перебоев, — теперь стояли на подиумах шикарные иномарки. И только человек с наметанным взглядом мог определить в них подержанную машину.

Молодой человек — секьюрити — в темном строгом костюме, на лацкане которого висела клипса с визиткой, сначала внимательно выслушал Вячеслава и лишь после предъявления удостоверения проводил к главному менеджеру.

Два более пожилых джентльмена из третьего отдела МУРа, прибывшие вместе с Грязновым, остались топтаться у дверей.

Главный менеджер оказался также относительно молодым человеком с плохо сохранившейся фигурой, задрапированной широкими суконными брюками и пиджаком из красной фланели. Склонив набриолиненную голову, управляющий выслушал Грязнова и кивком выразил согласие.

Грязнов с понятыми подошел к «Мерседесу-190Е» цвета металлик и приступил к осмотру автомобиля.

Покупатель, который, как назло, немедленно откуда-то возник и тут же заявил о своих правах на автомобиль, вертелся рядом и пытался управлять досмотром.

— Что вы ищете? Нет, вы мне скажите, что вы ищете? — настойчиво спрашивал он Грязнова. — Вы мне скажите, может быть, я знаю!

Грязнов единственное, что мог сделать, так это не подпускать близко к автомобилю его неполного владельца.

— Есть! — вдруг послышался голос, и из-под автомобиля показался таможенный эксперт Бандовкин. Он вытянул вперед руку, передавая Грязнову нечто завернутое в полотняную тряпицу.

Слава осторожно принял в руки матерчатую колбаску и тут же ощутил ее вес. Он развязал веревочку, стягивающую конец цилиндра, и на широкую ладонь Грязнова брызнула струя золотых монет.

— Твою мать! — тихо воскликнул покупатель, глядя на сокровище. — Ну почему я сразу не купил этот «мерседес»? Ведь он же мне с первого взгляда понравился! Ай-яй-яй!..

— Радуйся, что не успел купить, — весело ответил Грязнов, глядя на покупателя. — А то бы я тебе сейчас задал много разных неприятных вопросов, и ночевал бы ты у меня в казенном доме…

— Да Боже упаси! — испугался покупатель и куда-то испарился буквально на глазах.

Эксперт Бандовкин тем временем достал из тайника в днище машины еще несколько подобных мешочков. Грязнов принялся составлять акт об обнаружении золотых монет царской и советской чеканки.

Расставшись с Липкиным, я около часу бродил, раздумывая над тем, что он мне сообщил. Журналистская деятельность всегда связана со скандалом; но скандал такого масштаба — это из ряда вон! Хоть Липкин и собирается эмигрировать, но это страх — не более того; да, он прав, необходимы доказательства, а доказательств нет. Чтобы у нас, пока еще в Советской России, — и строился чуть ли не целый город для подготовки террористических актов?.. Нет, от этой сенсации пахнет бульваром, бульварная утка… Но Липкин ссылался на видеокассеты, документы, которые выкрали. Вот если бы их заполучить — если, конечно, они существуют и если на них изображены те объекты под Смоленском, а не какие-нибудь сооружения в местности…

Однако не будем торопиться с выводами.


Я присел на краешек заснеженной скамьи в аллее скверика и достал сигарету. Но зажигалка перестала работать: кончился газ. Я бросил ее в снег, посмотрел по сторонам, у кого бы прикурить, но никого поблизости не было. Вдалеке маячила непонятная шатающаяся фигура, похоже, пьяный. Он неуверенной походкой шел в мою сторону. В уголке его рта дымилась папироса.

Я поднялся и двинулся навстречу. Но чем ближе я к нему подходил, тем неуверенней этот тип вел себя. Он шел, не мигая глядя на меня, словно боялся, что я могу сдать его в медвытрезвитель. Это был плотный толстячок в засаленной синей телогрейке, порванной в некоторых местах, он походил на персонаж Леонова из «Джентльменов удачи», казался испуганным, но добродушным. Единственное, что вызвало брезгливость, это слюни, стекающие у него по подбородку.

— Спички есть? Дай прикурить, — попросил я, приблизившись.

Пьяный помотал головой, затянулся папиросой, собираясь развернуться в обратную сторону.

— Эй, не бойся, дай прикурить!

— Сейчас, сейчас, — ответил мужик.

Но вместо того, чтобы протянуть мне окурок, он сунул руку за пазуху. И вдруг быстро выхватил что-то полукруглое и огромное, чем замахнулся на меня. Я, не растерявшись, выставил вперед руку и, сделав захват за рукав телогрейки, провел прием — бросок через бедро. Мы оба полетели в сугроб.

Снег, попавший за шиворот, приятно охладил мне спину. Мужик пытался меня душить, его лицо было красным от напряжения, по подбородку по-прежнему стекали слюни. Он что-то мычал, так и не догадавшись выплюнуть папиросу, прилипшую к губе. Лишь мельком заглянув в его глаза, я почувствовал, что мужик был явно не в себе.

Я завернул ему руку за спину и рывком поднял его на ноги. На снегу остался валяться полукруглый предмет, которым он на меня замахнулся, это был заржавленный серп, каким когда-то хлеб жали. «Интересно, может, у него еще и молот за пазухой?» — подумал я, обыскивая мужика. Но больше у него ничего не было, кроме коробка спичек.

— Что тебе от меня нужно, мужик? Ты случайно не того? Не психованный?

— Ничего я не психованный! Мне тебя убить надо! — чуть не расплакался мужик, пуская обильную пену изо рта.

— Серпом?! — изумился я.

— Нет, я пистолет потерял, мне пистолет дали, — опять захныкал мужик, уже от того, что я посильнее завернул его руку за спину.

— Кто дал пистолет?!

— Не скажу-у-у!

— Ну а как тебя зовут, ты можешь сказать?

— Марио! — провыл странный тип. — Я итальянец, я музыкант! Вы не имеете права, я буду жаловаться в посольство! Отпусти меня, — жалобно захныкал он, — иначе плохо будет…

— Плохо будет, говоришь?! — усмехнулся я, покруче заворачивая его руку. — А откуда русский знаешь, если итальянец?!

— Я давно в России живу.

— Где живешь?

— В зоне… Я не могу говорить! Мне нельзя! — заорал мужик, обильно брызгая на меня пеной, которая появилась у него на губах. — Отпусти меня, ведь плохо будет! — снова заканючил «итальянец».

— Кому это плохо будет? — усмехнулся я.

— Мне! Мне плохо! — заорал он.

Я немного ослабил хватку, поняв, что покушавшийся явно не в себе.

— Ладно, пошли, — сказал я, подняв серп.

— Куда? — вдруг уперся он.

— В тепло пойдем, там с тобой поговорят хорошие люди.

Мужик вдруг нагнулся и мертвой, бульдожьей хваткой вгрызся в мое запястье; я заорал, казалось, он прокусил мне руку до кости. Я почувствовал, что мужик выхватил у меня серп. Я отпрыгнул, вынимая табельное оружие, но этот «итальянец», вместо того чтобы снова напасть на меня, с силой полоснул серпом себя по горлу. Кровь ручьями с бульканьем хлынула на его телогрейку, он захрипел и упал.

Я подскочил к нему, стараясь краем телогрейки зажать перерезанную артерию, из которой фонтаном била кровь, но только перепачкался в крови. Марио-«итальянец» вращал вытаращенными глазами.

— Кто тебя послал, говори! Иначе подохнешь! — заорал я, понимая, что жить ему осталось совсем ничего, фонтанирующую кровь я никак не мог остановить.

— Вва-ва-в-в… — прохрипел он. — Ва-гы-г-г… — из последних сил выдал мужик, поджал под себя ноги и попытался отвернуться от меня, отчего кровь полилась еще сильнее. Через несколько секунд глаза его закатились. Я обеими руками сжимал его горло ниже огромной рваной раны, но бесполезно. Даже если бы я намертво жгутом перетянул шею, кровь вряд ли можно было остановить.

Мужик уже не дышал. Поднимаясь с корточек, я вдруг обратил внимание на ладонь этого «музыканта», она была неестественно красной, особенно пальцы. Приглядевшись, я понял, что кончики пальцев «итальянца» испещрены свежими красными рубцами от недавнего ожога, скорее всего, от ожога кислотой. Будто кто-то не хотел, чтобы у покушавшегося на меня сохранился папиллярный узор пальцев. Со временем узоры обязательно восстанавливаются, но сейчас, когда ожоги только что зарубцевались, личность этого Марио по нашей картотеке вряд ли возможно установить.

А ведь он говорил мне, что живет в зоне! Черт знает что творится!

Я оглянулся. По-прежнему в скверике ни души. Я решил не тащить покойника к своей машине, а вызвал «скорую» и позвонил Меркулову. Его на месте не оказалось — вызвал генеральный, как сообщила мне его секретарша Виктория Николаевна. Я просил передать, что завтра необходимо собраться всей группе: Меркулову, Славе Грязнову, мне, Левину. Я, как руководитель группы, всех вызываю: несмотря на совещания у генерального, несмотря на занятость Левина допросами проживающих в доме покойного Сельдина, несмотря на увлеченность Грязнова фирмой «ГОТТ» и подержанными «мерседесами».

Я дозвонился лишь до Медникова, которого просил срочно прибыть ко мне для составления протокола, и на всякий случай позвонил еще по «02» — для освидетельствования места происшествия людьми из районного отделения прокуратуры.

Вернувшись к окровавленному трупу, который, по счастью, пока я бегал звонить, никто из прохожих не обнаружил, я стал размышлять о странностях начавшейся жизни, как сказали бы в старину.

«Нападавший с серпом никак не тянет на того, кто измазал мою машину кровью и описание которого дал дворник… И отнюдь не тот мужик в смирительной рубашке, который вчера орал мне свои пожелания благим матом. Похоже, все это звенья одной цепи, точнее, обрывок одной большой цепи. Но какая связь?! Кто хочет меня убрать, да еще таким диким способом, серпом?! Похоже, этот „итальянец“ не притворялся, похоже, действительно не в себе… был. Может, его накачали наркотиками? Кто? Кому я так мешаю? Тем, кто приказал убрать Гусева и Татьяну Холод? У кого-то есть страх, что я выйду на него?! Вот эта версия мне больше всего по душе… На ней неплохо бы и остановиться…».

* * *

В эту ночь мне долго не удавалось уснуть. Перед глазами то возникало лицо Татьяны, то вдруг вставали, словно живые, картины афганских приключений полковника Васина. То, когда я уже засыпал, вдруг в ушах раздавался до жути отчетливый голос Миши Липкина, его боязливое придыхание… Но это, видимо, нервы. Кажется, сказывалось небольшое переутомление.

Я два раза вставал, ходил на кухню пить холодную воду, ложился, предварительно глянув вниз, на стоящую под окнами машину. Пока с «Ладой» все было в порядке. Но сон не шел. Сегодняшнее нападение придурка с серпом, который, как он вякал, потерял пистолет — что это, плоды дикой перестройки? И преступник пошел какой-то ненормальный, как и все в нашей стране? Ясно, что этот Марио непрофессионал, но это не значит, что посылавший Марио — тоже тюфяк. Может быть, со мной решили поиграть, как с гражданином Корейко, но зачем?

Нет, надо уснуть… Завтра… нет, уже сегодня состоится гражданская панихида по Татьяне Холод, после которой мы соберемся всей следственной группой. Да, все-таки унизительно иметь дело с таким преступником-придурком. Медников, когда составляли протокол, как-то с иронией на меня смотрел, слушая мои показания, а я как сопляк должен был оправдываться перед ним и перед ментами и следователем, прибывшим из районной прокуратуры, что я в целях самообороны заломил придурку руку, пришлось объяснять, что он сам полоснул себя серпом по горлу… Конечно, для любого дико будет звучать, что покушавшийся на тебя назвался итальянцем Марио.

Все, хватит, надо уснуть! Надо… Но у Сельдина тоже горло перерезано, однако почерк совсем не тот. Малыш-«итальянец» навряд ли мог справиться с крупным генералом, да и разрез на генеральском горле совсем не тот, не от серпа…

4. Прощание

Гражданская панихида проходила в Центральном Доме журналистов, где было выставлено для прощания тело Татьяны. Тихо звучал траурный Бетховен, люстры были затянуты черным газом, гроб окружен большим количеством цветов. Портрет улыбающейся Татьяны в траурной черной рамке.

Гроб был открыт и доверху заполнен цветами, так что лицо Татьяны было видно лишь наполовину, остальную половину, обезображенную взрывом, скрывали многочисленные бутоны белых роз.

Народу было очень много, слышалось приглушенное кашлянье, кто-то сморкался в платочек. Вокруг родных и близких суетились сотрудники «Новой России», позвякивая стаканчиком с водой и пузырьком с валерьянкой.

Я долго стоял и смотрел, мыслей не было, в груди остались лишь тоска и боль. Я давно чувствовал, что за моей спиной кто-то стоит, видимо, не решаясь меня побеспокоить, но не поворачивался. Наконец этот кто-то тронул меня за локоть. Я обернулся — Саша Гряжский, бывший муж Татьяны Холод.

Гряжский, в прошлом хороший спортивный журналист, последние четыре года упорно перековывался в политического обозревателя. Собственно, из-за желания подражать своей супруге он в свое время и покинул спортивную журналистику, в которой чувствовал себя как рыба в воде, а избрал политический репортаж, в котором, мягко говоря, явно был несилен.

Гряжскому стоило только вернуться к спорту, как все тут же стало бы на свои места, но он заупрямился, и это потом стало основной причиной развода с Холод. Такое тоже бывает, хотя я во всякие такие идейные разногласия не верю.

Гряжский вытер влажные глаза, шумно высморкался в большой клетчатый платок и, глубоко вздохнув, сказал:

— Вот беда-то, а?

Я сочувственно кивнул:

— Да.

— Слушай, Боря, — хотя Гряжский знал мое подлинное имя, но называл меня по псевдониму, — слушай, у тебя курить есть что-нибудь?

Я достал пачку «Явы» и протянул Гряжскому.

— Слушай, пойдем куда-нибудь в сторонку покурим… — Он снова вытер покрасневший нос. — Мы с Танькой хоть и в разводе, а все равно… Все-таки семь лет прожили вместе.

Мы вышли на лестничный пролет, где стояло несколько незнакомых мужиков. Один из них что-то рассказывал, а двое негромко смеялись.

Гряжский недовольно и с явным осуждением посмотрел на ребят.

— Вот кому все по барабану. Такие и на гробе матери спляшут… — сказал он, обращаясь ко мне, но нарочито громко, чтобы было слышно ребятам.

Ребята ничего не сказали в ответ, но быстро затушили бычки и ушли.

— «Ява» — это хорошо, — переключился Гряжский на сигареты. — Мне вот сейчас для представительства приходится импортные курить — горят как солома, не успеваешь покупать. На день пачки не хватает, веришь? — Он оглянулся. — Ушли…

Я молча слушал Сашкины излияния и ждал. Я чувствовал, Гряжскому, как бывшему мужу, есть что рассказать мне, и именно поэтому он вызвал меня покурить, а не потому, что у него нет сигарет. Вон у него боковой карман пиджака оттопырен.

— Боря, я тебе вот что хотел сказать… — Он замолчал, то ли подыскивая слова, то ли просто стараясь придать значимость тому, что сейчас скажет. — Я совершенно точно знаю, что убили именно Татьяну. И у меня есть железное доказательство этому, — он постучал себя по нагрудному карману.

Ну что ж, с «железными» доказательствами Гряжского я был знаком по его знаменитым судебным очеркам и статьям рубрики «Из зала суда». Его очерки и статьи больше напоминали фантазии, навеянные чтением политических детективов, чем что-то основанное на фактах. И тем не менее мне ничего не оставалось, кроме как выслушать «политического обозревателя Гряжского», как он себя называл.

— Как ты догадываешься, наверное, — начал он, — мы с Танькой развелись не просто так. Все началось еще с того времени, как она съездила в Германию. Помнишь?

Конечно, я помнил. Это было год назад, когда в Москве было подписано соглашение, по которому Восточная Германия получила «вольную» и немцы решили объединиться, разрушив Берлинскую стену. Татьяна находилась тогда в командировке как специальный корреспондент одной из газет. Гряжскому, по-видимому, было неприятно вспоминать об этом событии, потому что фактически после этого их с Татьяной семейная жизнь и пошла наперекос. Его мужское самолюбие страдало.

— Когда она вернулась, я понял, что у нее кто-то там появился. Она ничего не говорила, но я догадался сам и потребовал объяснений. Она и сказала тогда, что встретила человека, которого полюбила, и решила связать с ним свою жизнь. Я был просто взбешен и даже… — Гряжский обиженно всхлипнул и снова достал носовой платок. — Ну, в общем, я был не прав… После этого мы и разъехались. А вчера, смотри, что я нашел у нее… — Он полез в карман, а я невольно напрягся, предвкушая необыкновенную удачу. Но Гряжский достал пачку телефонных счетов.

— Телефонные счета, — сказал он как-то чересчур значительно. — Это счета за Татьянины международные телефонные разговоры.

Я с подчеркнутым интересом просмотрел счета: да, действительно, разговоры с Германией. Вот оно: «услуга — 92, код — 1049». Как всякий влюбленный человек, Татьяна довольно часто звонила своему «немцу».

— Это же я ей подсказал тему про махинации в Западной группе войск! Даже название придумал: «Армейская Панама»!

Я не сообразил сразу и потому представил себе почему-то солдата в армейской панаме, в каких служат на южных, а не на западных рубежах.

— А при чем здесь панама?

— Ну как? — почти обиделся Саша Гряжский. — Панама! Махинация!..

Тут меня осенило, что имеется в виду не головной убор для курортной местности, а крупная афера, какой, например, было строительство Панамского канала.

Помнится, для поддержки строительства были выпущены акции, которые обещали колоссальные дивиденды владельцам. Панамский канал должен был стать неиссякаемой золотой жилой, каковой он и стал, но позднее, когда выяснилось, что деньги все украдены, в махинациях замешаны коррумпированные члены всех европейских правительств, а строительство практически прекращено.

— Я рассказал ей, что в военторгах ЗГВ толкают сигареты, которые вывозят из Союза. Покупают здесь иностранные сигареты по оптовым ценам, понимаешь, и обратно на Запад. Я ей это рассказал, и она загорелась: это, говорит, потрясающий материал!

Тут на площадке возле туалета показалась какая-то девица, которая громко закричала Гряжскому:

— Саша, там уже в автобус все садятся. За тобой послали!

Гряжский протянул мне счета:

— В общем, смотри сам… Проверь. Мне кажется, здесь что-то есть…

Я машинально взял бумажки, сунул их в карман пиджака, а Гряжский ринулся в гардероб за пальто. Я тоже направился к выходу, и настроение у меня было отвратительное. По закону нужно было оформить протокол добровольной выдачи документов, но я махнул рукой — решил через пару дней вызвать Гряжского в прокуратуру.

— Боря! — раздался вдруг крик Гряжского. — А насчет Танюхиного полковника ты у Семеновой выспроси. Она тебе многое может порассказать про их отношения: все ж подруга!..


Наташа Семенова не могла не прийти сегодня в Дом журналистов. Видимо, она приходила, но я стоял задумавшись и не видел ее, как не заметил Гряжского…

На всякий случай я решил поискать ее в зале, не слишком-то надеясь, что повезет.

Но мне повезло. Я отыскал Наталью Алексеевну Семенову в баре, где она сидела с молодым человеком и ждала свой кофе.

— Наталья Алексеевна? — подойдя, строго спросил я.

— Ой, Турецкий? Кажется, это ты? Чего же ты ко мне по имени-отчеству обращаешься? Я просто Наташа. Вот как получается, Турецкий. Где встречаемся, — вздохнула она. — Хочешь кофе?

— Нет, если ты не слишком занята, я предлагаю пойти в пиццерию. Здесь, кажется, недалеко. Это важно для меня, Наташа… Извини, — сказал я Наташиному спутнику. — Я забираю ее на полчаса, не больше.

— Пожалуйста, я подожду, — вздохнул молодой человек.


«Пиццерия» оказалась небольшим баром, в котором к кофе предлагали пиццу. Я заказал кофе по-турецки, коньяк и пиццу. Несколько минут пришлось ждать, пока все готовилось.

— Все это так ужасно, так ужасно… Представляешь, я виделась с Танечкой перед ее командировкой. Договорились встретиться вечером, и в тот же день ее не стало.

Наташа подняла свою рюмку:

— Давай за упокой души ее выпьем.

Я молча поднял рюмку. Не чокаясь, по обычаю, мы выпили терпкий коньяк.

— Ты хотел узнать у меня, кто был тот полковник, которого любила Таня? — опередила меня Наташа.

— Да, — сказал я, подливая в рюмки коньяк.

— То есть тебя как сыщика интересует: не мог ли Танин любовник убить ее из ревности?

Я неожиданно подумал, что каждый человек на один и тот же предмет смотрит по-разному и находит нечто близкое его собственной природе.

— Да, — произнесла Наташа, — он мог убить. Но только не Татьяну, а кого-то из-за нее. Это удивительный мужчина, настоящий мужчина. Красивый, умный, благородный. Понимаешь, о чем я говорю? — Она наморщила носик, пытаясь подобрать более точные слова, а я с интересом рассматривал, оказывается, совершенно незнакомую мне Наташу. — Ну как тебе объяснить? Вот когда видишь на экране белогвардейского офицера, как он и перчаткой — об ладонь, и если что — «шта-аа?!», и руку даме галантно. Так вот у актера — это фальшиво, а Танькин — словно родился таким. Аристократ! — Она неожиданно глянула на меня и рассмеялась. — Ой, прости, я, кажется, увлеклась. Но так и было, когда он приезжал сюда в командировку…

— Ты говоришь: «он», «он», а кто «он»?

В бар вошел новый посетитель. Наташа проводила его взглядом, замолчав на некоторое время.

— Фамилия его Васин — такая простая русская неинтересная фамилия, а зовут Владимир Федорович. Если я не вру, он, кажется, помощник командующего нашими войсками в Германии. — Наташа бросила на меня лукавый взгляд. — Женат, между прочим. Имеет ребенка…

Она неожиданно вздохнула и прослезилась. Извинившись, достала из сумочки платочек и вытерла уголки глаз и нос. Посерьезнев, она продолжила свой рассказ:

— И все же это не помешало ему окунуться с головой в безумную страсть и забыть обо всем. — Я невольно поморщился: в Семеновой чувствовалась большая поклонница мелодраматического жанра. Чехов про таких дам писал, что они отдаются с пафосом. — Они увидели друг друга — и для них перестал существовать весь мир. «Любовь выскочила перед ними, как убийца с финским ножом…»

— Наташа, — перебил я Семенову, — расскажи, когда и как Васин и Татьяна познакомились?

Семенова задумалась.

— Я не уверена, но, кажется, это было, когда Таня поехала в Берлин на торжества. Помнишь, когда разрушили Берлинскую стену? Она тогда была в составе журналистской делегации… Да, тогда они и познакомились, точно. — Наташа вдруг наклонилась ко мне. На меня пахнуло запахом коньяка, женских духов, ароматом волос. — Он влюбился в Танечку по уши, это я тебе точно говорю. Они рассчитывали пожениться в мае девяносто второго, сразу после того, как Васин оформит развод. У него еще сложности: сын, которого он любит. Так что ему совсем не повезло, бедняге. — Она горько усмехнулась и махнула рукой: — Это тот случай, когда в «Ромео и Джульетте»…

«Вот это было бы совсем нежелательно, — подумал я. — Васин, этот загадочный любовник, теперь мне нужен целый и невредимый. Возможно, он сможет рассказать что-либо проливающее свет на загадочную гибель Тани Холод».

Не осталась незамеченной и горькая усмешка Семеновой: мне показалось, что за отношениями двух подруг стоит нечто большее.

— Скажи, ты тоже в него влюблена?

— Что?! — Она с ужасом посмотрела на меня, но неожиданно рассмеялась. — Неужели заметно?

Я состроил мину на лице, которая должна была означать: «Вообще-то да».

— Был грех, что таить, — призналась со вздохом Наташа. — Я тоже звонила ему, но…

— Мне нужен его телефон, — сказал я решительно.

— Тогда давай пойдем ко мне, — сказала Наташа и подняла свою рюмку.

Я догадался, чего в жизни Семеновой не хватало: обыкновенного бабского счастья. И она пыталась найти его простым перебором вариантов: вдруг с кем-то получится? Со мной точно не получится…

Я посмотрел на часы и сказал:

— Нет, я уже в цейтноте. Давай лучше я позвоню тебе сегодня…

Она взяла сумочку и достала из нее записную книжку в кожаном переплете. С минуту она листала страницы, пока, наконец, не нашла нужную.

— Давай записывай, — сказала она.

Я приготовил ручку.


Двое очень похожих на бомжей, если судить по тому, во что они были одеты, сидели во дворе на ящиках, которые во множестве валялись возле железных мусорных баков. Они тихо переругивались.

— Тебе бы все мокрухой баловаться, — бурчал один, жадно затягиваясь «беломориной», — зачем машину родной кровушкой раскрасил? Такого уговору не было.

— Это ему первое предупреждение, — ответил длинноволосый, стягивая на затылке резинкой свои светлые волосы в хвост.

— Дурак ты, Пальцерез, дурак и есть!

— Ты за дурака ответишь, — пригрозил Пальцерез, принимаясь обсасывать свежие порезы на своих руках. На одной руке у него не хватало трех пальцев. — Операцией руковожу я, а не ты. И ты мне не указ! Вот придем домой, враз с тобой разделаюсь.

— Не больно-то страшно, Пальцерез, не таких видали мокрушников, — выдохнул дым мужик с заячьей губой. — И где же дом у нас? Я замерз уже сидеть тут на ветру.

— Я котельную присмотрел, на угле работает, то, что надо, — ответил Пальцерез. — Там уже все готово. Пока ты, Заяц, мороженое кушал, я кочегара, что дежурил, уже ликвидировал. — Пальцерез провел ногтем по горлу. — Угольком присыпал, правда, его еще надо на части разделать, чтобы в топке сгорел. Ну, что теперь скажешь, кто из нас дурак? — самодовольно посмотрел на Зайца Пальцерез.

Заяц поморщился, сплюнул сквозь зубы и, отбросив «беломорину», вздохнул:

— Не нравится мне все это. Кровищи сколько лишней… А все равно ты дурак, псих ненормальный.

— За психа, Заяц, тоже ответишь, — совсем не зло сказал Пальцерез. — Ну, двинули, что ли? Я тоже подмерзаю, холодать что-то начинает на ночь глядя… — И Пальцерез поднялся с ящика…

Вентилятор в полуподвальном окне котельной не справлялся со своей работой. Он то захлебывался воздухом, словно винт подбитого аэроплана, то вдруг снова набирал обороты, и в тускло освещенное помещение врывался свежий морозный воздух.

На поблескивающей красным цветом от огня печи куче антрацита, слегка прикрытой брезентом, сидели Пальцерез и Заяц.

— Видишь, здесь тепло, — сказал Заяц, — будем в кайф жить, пока задание не выполним.

Пальцерез размотал бинт и принялся снова облизывать раны.

— Все равно тебя ненавижу, Пальцерез! Зачем не того, кого надо, пришил? — Заяц, отбросив брезент, стал разгребать уголь. Показалось бледное окровавленное лицо. Заяц посмотрел в лицо молодого парня и вздохнул. — Кочегар не виноватый, зачем так с ним? Дурак ты ненормальный, одно слово!

— Ты третий раз обозвал меня, а этого я не терплю, — прорычал Пальцерез, вытаскивая из-за пазухи финку.

— Эй-эй, я пошутил, пошутил! — испугался Заяц, быстро отползая назад по куче угля.

— Пошутил он, — усмехнулся Пальцерез, — я тоже пока пошутил, — сказал Пальцерез, убирая финку обратно за пазуху. — Ладно, сейчас надо кочегара расчленить и сжечь, чтобы никаких следов, понял? Чтобы следов не осталось! Откопай мне его. Хоть что-то ты можешь сделать?

— Не хочу смотреть, как ты его пилить будешь, — брезгливо поморщился Заяц, подползая к закопанному в уголь трупу.

— Не смотри. Сам справлюсь. Помогай же! — крикнул Пальцерез, раскидывая в стороны большие куски угля, которыми было завалено тело кочегара в синей клетчатой рубашке.

Заяц нехотя стал помогать обеими руками разгребать уголь.

И тут Пальцерез, быстро выхватив из-за пазухи финку, с силой вонзил ее чуть не по самую рукоять в спину Зайца. Тот лишь тихонько гыкнул и повалился лицом на уголь. Пальцерез выдернул финку и для верности еще раз всадил в спину. А затем не спеша принялся разделывать оба трупа. Вместе с окровавленным углем он на лопате отправлял в топку ноги и руки, ребра и головы… Скоро никаких следов не осталось.

Как я ни торопился на Новокузнецкую, в прокуратуру города, никого там уже не застал: Левин по-прежнему был на выезде, занимался делом Сельдина. Грязнов куда-то исчез…

На завтра были назначены проводы Татьяны в последний путь, и я, конечно, должен был пойти.

Вечером домой мне много звонили: Миша Липкин, Дина из «Новой России», даже Гряжский звонил — все спрашивали, буду ли я на поминках, но я отказывался. Ни к чему это… Ни к чему.


Похороны состоялись рано утром на Ваганьковском кладбище, неподалеку от могил тех ребят, которые погибли во время августовского путча.

На захоронение потребовалось разрешение едва ли не от самого Президента России, которому друзья Холод напомнили о ее вкладе в дело победы демократии. А иначе лежать бы Татьяне на каком-нибудь Домодедовском кладбище. Впрочем, ей это теперь безразлично…

Похоронная процессия была огромной и шикарной, если, конечно, можно употребить это слово для столь грустного события. Собралась вся московская пресса, почти все главные редакторы газет и толстых политических и литературных журналов. Впереди колонны, уже на подходе к Ваганьковскому, рядом с портретом Татьяны шел мэр Москвы, члены правительства, министр культуры и прочая, прочая…

Чего мне больше всего не хотелось — это чтобы из проводов в последний путь устраивали нечто наподобие политического шоу, делая заявления для многочисленных кинокамер и микрофонов, обещая, что через месяц — ну максимум через два — убийца или убийцы будут найдены. Я слышал, как подобное заявление сделал один из представителей бывшего КГБ.

От всего этого показного шума я старался держаться в стороне. Однако краем глаза не мог не заметить людей с Петровки и Лубянки, которые из затемненных окон «рафиков» снимали на видео лица присутствующих на похоронах. Эти материалы потом нам с Меркуловым предстояло отсмотреть, в надежде что чье-нибудь лицо из похоронной процессии даст какую-нибудь зацепку в деле Холод.

Однако самому мне маячить перед камерами совсем не хотелось. И я решил подождать, пока все разойдутся, решил не подходить к закрытому гробу из черного дуба, а положить букетик из нескольких гвоздик, когда уже все кончится.

Константин Дмитриевич Меркулов тоже был на похоронах, однако шел не со мной — я плелся в самом конце процессии, — он шел рядом с товарищами из правительства и московского руководства, в голове колонны, чем я был вполне доволен.

Когда все закончилось и похоронная процессия направилась к выходу с Ваганьковского, я подошел к свежему холмику подмерзшей земли, засыпанному цветами, и положил свой букетик из четырех гвоздик — четного числа, как требовала традиция.

Рядом со мной всхлипывал старик в потертом черном пальто, заячьей шапке и старомодных войлочных ботинках «прощай молодость».

— Золотой души человек была, — старик показал на могилу и высморкался в свой неопрятный, мокрый платок. — Сколько она людям добра сделала — никто не скажет! Вы знали ее? — спросил он меня.

— Да, — сказал я и машинально пожал протянутую мне руку.

— Семен Михайлович, — представился старик. — Полный тезка командира знаменитой Первой Конной. Вы работали вместе с Таней?

— Да, работал, — подтвердил я. Мне совсем не улыбалось болтать с этим стариком, но надо было как-то попристойнее попрощаться. — Я вам сочувствую, Семен Михайлович. Вы, очевидно, Татьянин родственник?

— Нет, я, к сожалению, знал ее только по работе. — Старик вздохнул и снова высморкался.

— Ну да, вы работали в редакции… — пробормотал я, хотя никакого Семена Михайловича в редакции «Новой России» не было.

— Да, вы правы, — сказал Семен Михайлович тихо, и тут я посмотрел на него удивленно. До меня дошло.

— Простите, Семен Михайлович, кем вы работали в редакции? Я там многих знаю.

— Тогда и я вас знаю, — парировал старик. — Я был Таниным консультантом…

— Я — Турецкий.

— А-а, Саша Турецкий! Кажется, следователь или мне изменяет память?

— Точно, — сказал я. — Если хотите, я могу вас подвезти.

— Нет-нет, спасибо. — Старик даже замахал руками, отказываясь. — Я тут в двух шагах живу. На Павлика Морозова. Спасибо и всего вам доброго!

Мы пожали друг другу руки, и я пошел к выходу, сегодня мы еще должны были с Меркуловым поехать в Главную военную прокуратуру, чтобы решить, как лучше всего допросить Васина. И тут мне пришла в голову весьма абсурдная мысль, которая тем не менее заставила меня развернуться на каблуках и снова подойти к старику.

Он посмотрел на меня с испугом и подозрением.

— Скажите, Семен Михайлович, где вы живете?

— На Павлика Морозова, — повторил старик. — Дом ассирийцев знаете? Так я рядом живу.

— Семен Михайлович, может быть, вы знали генерала Сельдина?

— Сельдина? — переспросил старик и покачал головой. — Нет, такого не знаю.

— Он жил рядом с вами, в доме ЦК. Такой… крупного телосложения мужчина лет шестидесяти с небольшим. Вспомните.

— Нет, — покачал головой Семен Михайлович, — не знаю. Если у вас какие-то другие вопросы возникнут, то пожалуйста!

«Довольно странный старик. Странно, что этого Семена Михайловича не было в моих списках допрашиваемых сотрудников газеты. А тем более если он Танин консультант, как утверждает…» — подумалось мне.

— Семен Михайлович, а по каким вопросам вы консультировали Татьяну?

— В моем ведении были вопросы армии и вооружений, — не моргнув глазом ответил старик.

Голову даю на отсечение, у Татьяны никогда не было подобного консультанта, уж кому это знать, как не мне. Старик лезет в мою следовательскую душу или, вернее, в следственное дело, но зачем?.. Кто-то хочет всучить мне липового старика, причем прямо здесь, на похоронах?

— Вы не против, Семен Михайлович, если я вызову вас к себе побеседовать? Или, если вам трудно, я могу подъехать к вам домой.

— Нет-нет! Вызывайте, пожалуйста! — Старик обрадовался, как ребенок. Он тут же стал долго и подробно объяснять, в какой он квартире живет, на каком этаже, просил, чтоб я на всякий случай записал телефон, чтобы не забыть. Я ответил, что память у меня прекрасная, я все запомню, и номер квартиры и телефона.

«Кто же хочет вмешаться в это дело?» — вертелось у меня в голове. Но я решил подождать: завтра просмотрим видеоматериал похорон, надо будет справиться в картотеке по поводу Семена Михайловича, а потом уже с ним встретимся.

Я поблагодарил старика и побежал к машине, которая дожидалась меня за воротами кладбища. Конечно, наивно было рассчитывать на то, что старик мне тут же скажет: «Да-да, как же! Сельдин! Знаю!..»

Пока прогревался двигатель, я суммировал в памяти сведения, которыми располагал.

Что мы имеем на сегодняшний день? Мы имеем несколько трупов и ни одного изобличенного убийцы. В одном случае — то, что касается смерти Самохина Александра Александровича — это либо месть, либо убийство по корыстным мотивам. Во втором случае — заказное убийство. Но кем и для чего оно было заказано, можно только строить догадки, которые пока не имеют никакого подтверждения.

Ничего не остается, кроме как идти вслепую, основываясь на интуиции и логике. Однако эксперты должны скоро принести какие-то яйца в нашу следственную корзину, я в этом не сомневался.

Я проехал метров двести и вдруг машинально отметил человека, «голосующего» на обочине. Глянув в зеркальце, я, к своему удивлению, узнал старика, с которым несколько минут назад расстался на Ваганьковском кладбище.

«Передумали, Семен Михайлович, что ли?» — удивился я, но притормозил и задним ходом подкатил к старику.

— Передумали? — спросил я, открывая замок передней двери.

— Передумал, передумал… — Старик торопливо огляделся по сторонам, открыл дверцу и юркнул внутрь, быстро захлопнув за собой дверцу. — Поехали!

— На Павлика Морозова? — спросил я для верности и вдруг услышал ответ совершенно неожиданный:

— На хер Павлика Морозова!

Я удивленно посмотрел на старика, но тот меня одернул:

— Нечего меня разглядывать! Ты, сынок, за дорогой лучше последи, тут перекресток сложный. Да заодно глянь назад: не пристроился ли кто к нам в хвост?

Я посмотрел в зеркало заднего обзора: несколько машин — серая «Волга», битый «каблук» и бежевая «шестерка».

— Наличие хвоста вас, прокурорских, проверять учили? — Старик обернулся, посмотрел на автомобили, которые шли следом за нами. — «Волжанка» — та, в отдалении, мне подозрительна.

Старик как бы преобразился: куда подевался старый, немощный еврей? На сиденье сидел коренастый, крепкий старикан с бульдожьими чертами лица и, похоже, такой же хваткой. Только сел в машину, как уже раскомандовался, словно я был его собственным водителем.

— Иди в третьем ряду, — командовал Семен Михайлович. — Возле «Баррикад», перед светофором, подрежешь «каблук» и сразу уйдешь направо, к набережной, но свернешь на Заморенова.

— К чему эти игры? — начал было я, но старик меня моментально прервал:

— Делай, что тебе говорят, а рассуждать потом будешь!..

Я проделал тот маневр, что мне подсказал старик, и тут обнаружилось очень странное: из второго ряда следом за мной дернулась не «Волга», а бежевая «шестерка». Но «каблук», который шел во втором ряду, резко притормозил, его немного повело на мокрой дороге, и я услышал грохот — «шестерка», видно, все-таки нарушила правила дорожного движения.

Я слушал команды старика.

— Сверни на Трехгорный!.. А теперь вниз, к набережной, и налево!

За нами было чисто.

Старик удовлетворенно откинулся назад.

— Потеряли. Вообще-то их должно быть три-четыре машины, — сообщил он. — Что-то они сплоховали.

— Кто — они? — спросил я, снова пытаясь добиться ответа от старика.

— Говнюки всякие, — был мне ответ. — У них, видно, машин нет для «наружки».

Семен Михайлович вдруг затрясся от смеха.

— Сейчас бывшую «семерку» перебросили на оргпреступность, а табельного оружия лишили. Так что теперь они смелые только до ближайшей подворотни, хе-хе… Тю-тю-тю!.. — закричал вдруг неспокойный пассажир. — Вот сюда, сюда!

Он показывал на совершенно неприметный въезд во двор.

Я осторожно въехал, и мы оказались на пятачке, со всех сторон защищенном гаражами, детской площадкой, и горами какой-то арматуры.

— Рай для шпионов, — резюмировал Семен Михайлович.

Я приглушил двигатель и развернулся к старику:

— Я вас слушаю, Семен Семеныч.

— Семен Михайлович! — сердито поправил меня старик. — Левченко Семен Михайлович. Хохол я. А ты, небось, думал, что я еврей, да? Раз чернявый — значит, еврей. Ладно, давай поговорим о деле, а то ты сейчас сидишь и думаешь: какого хрена меня этот старый болтун завез сюда и разговорами развлекает?

Я посмотрел на часы.

— Буду краток, — объявил Левченко, — по моей вине Татьяна погибла…

И он вдруг заплакал.

Пока он приходил в себя, я раздумывал о том, кем может быть этот Семен Михайлович? На вид ему лет семьдесят плюс-минус два года.

— Что-то я совсем расклеился, — пожаловался он. — Годы. Так вот, Саша, плачу я потому, что жалко мне Таню! Знал я ее несколько лет. Занималась она, по моему разумению, совсем не бабским делом, да, видно, время у нас такое, что настоящих мужиков не хватает. Про тебя я от нее слышал. Статьи твои читал — хорошие статьи, сразу видно, что человек не шаркун. Поэтому, Сашок, я тебе доверяю, как доверял Тане.

Дело простое: как увидел я, что Горбач со страной делает, не выдержал, старый комитетчик, и поклялся, что буду мстить ему, как смогу… Я, Сашок, четыре года в Мюнхене работал! С сорок третьего по сорок седьмой! И работал за идею — не за деньги! — Старик поднял указательный палец. — Понимаешь? А когда сначала Горбач, а потом Бориска появились, я понял: все, конец державе! И тогда решил: не дам! Тогда я и стал работать с Таней. Знаю много, очень много. Партия мне доверяла, поэтому на ответственных участках работал. Но то, о чем тебе скажу, никто не знает! Мы сейчас пенсионеры. Новая власть положила на нас сейчас… с прибором! Но не в том суть, — отмахнулся он, — суть в том, что Татьяну интересовал один «ящик» — Научно-исследовательский институт точного машиностроения в Климовске. Будто бы торгуют в этом институте новейшим стрелковым оружием, как коробейники, направо и налево. Я нашел людей, которые это могли подтвердить документально. Если бы Татьяна эти документы получила, мог бы выйти большой скандал и полетели бы головы. Так вот, знаю, что на днях она должна была получить эти документы. Но вместо этого ее убили. И меня убьют, — заключил он свою пространную речь. — Ну что ты молчишь?

Я обдумывал сказанное.

— Признаюсь честно, ничего не могу сказать, — сознался я старику.

— Да, у меня есть копии документов о незаконной торговле оружием! Возможно, благодаря им я пока еще и хожу по земле. Но скоро, возможно, ходить не буду, потому что кто-то сейчас неспокойно спит по ночам. А хочет спать нормально! Но ему мешаю я! — старик постучал себя в грудь кулаком и закашлялся.

Старик достал из кармана таблетки, сунул одну под язык.

Он подождал немного, растирая грудь. Наконец отпустило.

— Жаль, жаль, что у меня с Татьяной «свадьбы» не получилось, — искренне посетовал он. — Я тебе, Сашок, верю, — продолжил Семен Михайлович. — Я всю жизнь в волчьей стае живу. Так что мне человека видеть насквозь надо! Чуть проморгаю — сожрут! А я, как видишь, жив-здоров и всех еще переживу. Против тех еще асов! Я их переиграю, умников… Просрали Союз, паскудники!..

Чего-чего, а ругаться этот старичок умел.

Я молчал, переваривая сказанное.

— Семен Михайлович, кто вас послал на встречу со мной?

Старик быстро заморгал и протянул:

— Кто-о? Это ты скоро узнаешь, Сашок! — вдруг посуровел он. — Наша организация послала!

— Что за организация? — спросил я жестко. Левченко не ответил. — Вы мне сейчас скажете или на официальном допросе?

— «Коммунисты, вперед!» — наша организация. Вот кто меня послал! — гордо воскликнул старик.

Я вздохнул и сокрушенно покачал головой:

— Семен Михайлович, вы когда снялись с учета в психоневрологическом диспансере, в прошлом году? — почти утвердительно спросил я.

— Они ничего не понимают, эти врачи, говорят, может быть обострение, вот и не снимают с учета. И это наши-то говорят, в нашей специальной закрытой клинике! Никакого обострения не может быть, они специально хотят меня держать за сумасшедшего, им так удобней! Ты что, Сашок, может быть, тоже думаешь?..

— Нет, не думаю, вы абсолютно здоровы, Семен Михайлович. Я поэтому и спрашиваю, когда снялись… Думаю, вас давно необходимо снимать с учета.

— Это им скажите!

— Хорошо, я попробую поговорить с главным и лечащим врачами.

— Давай тогда так, — старик наклонился ко мне. — Ты посоветуйся с кем надо по поводу меня, а я тебе позвоню… Не буду дожидаться, когда ты меня вызовешь. Телефон только дай свой.

Я продиктовал Семену Михайловичу рабочий номер телефона.

— Ты думай, Сашок, думай, — сказал он, спрятав бумажку с телефоном под пальто. — Голова человеку дана для того, чтобы думать. А не для того, чтобы шапку носить.

Он наконец-то попрощался, выскочил из машины и засеменил вглубь двора, хрустя ледком на лужах.

«Да, сколько полусумасшедших людей бродит по Москве и у всех в голове либо заговор, либо новая революция, либо покушение на убийство. Бедный старик! Однако не артиста ли мне подсунули, замечательно сыгравшего полусумасшедший осколок прошлого режима?.. И почему бежевая „шестерка“ — номер машины я запомнил автоматически, — почему „шестерка“ собиралась преследовать меня со стариком? Хорошо отрепетированный трюк для старшего следователя по особо важным делам, которого на мякине не проведешь? Это уже совсем другой расклад: кто-то хочет отвлечь силы следственной группы, кому-то надо, чтобы все следователи занимались раскапыванием этой организации „Коммунисты, вперед!“».

Очень возможно… Но те, кто подсовывает эту липу, действуют через третьих лиц. И на них не сразу выйдешь…

Другой вариант: старик действительно сумасшедший, а бежевая «шестерка» — случайное совпадение?

Третий вариант: кто-то готовит для нашей следственной группы фальшивые «доказательства» непричастности этой старческой организации к делу Холод, опять подсовывая явно сумасшедшего или не сумасшедшего, но у которого веское оправдание — психическое нездоровье.

Маловероятно, но… Но все-таки они — кто они, постараемся выяснить, — добились своего! Придется заниматься и этим стариком, чтоб ему пусто было!

Да, не знаешь, что нам завтрашний день готовит…

5. Копилка пополняется

Я, нарушая все правила дорожного движения, обгоняя и справа и слева, помчался в Мосгорпрокуратуру. Я очень надеялся, что Семен Семенович Моисеев, которому я звонил вчера, как всегда, исполнит мою личную просьбу. Я умолял Моисеева сделать все мыслимое и немыслимое и выжать из трупа покушавшегося на меня Марио все, что только возможно. Хотя бы один отпечаток с обожженного пальца. Семен Семенович обещал, что сам проследит за скоростью экспертизы.

В моем кабинете уже все собрались, ждали только меня. На лицах Грязнова и Левина я заметил сияющее торжество. По ним явно читалось: они что-то раскопали. Меркулов был невозмутимо спокоен. На столе лежало заключение криминалистической экспертизы листах так на десяти.

Как я понял, с заключением уже все ознакомились.

Я коротко поздоровался и стал просматривать, что было написано экспертами. Все смотрели на меня и молча ждали, наблюдая за реакцией.

Но мне не терпелось ознакомиться с заключением по Марио. Однако выписка из акта судебно-медицинского эксперта меня совсем не порадовала.

Ни одного четкого отпечатка пальца получить не удалось, для этого потребуется времени чуть ли не с полгода и усилия пяти лаборантов с компьютерными системами, чтобы смоделировать недостающие части узоров. Внутренности Марио битком набиты всевозможными лекарственными препаратами успокаивающего действия, из чего следовало, что этот Марио, если судить по его печенке, в которой собрана чуть ли не целая аптека, не один год провел в какой-нибудь психбольнице.

Я поднял глаза побитой собаки на Костю Меркулова.

Он меня понял без слов.

— Я тоже разочарован, Александр Борисович, — кивнул Меркулов на выписку из акта судмедэксперта, — я уже в курсе твоей встречи с «итальянцем». — Меркулов не скрывал усмешки. — Думаю, что нападение не имеет отношения к нашему следствию.

— Но он говорил, что ему нужно убить меня! — воскликнул я.

— Мало ли что придет психу в голову, ты предлагаешь каждому сумасшедшему верить?

— А машина, раскрашенная кровью?

— Его же рук дело, — пожал плечами Меркулов.

— Парик. Этот псих мог быть в светлом парике, — добавил Грязнов, тоже не без плохо скрываемой усмешки.

Я понял, что поддержки у ребят не найду. Меркулов явно давал мне понять, что мои встречи с ненормальными на улицах — это мое личное дело.

— Александр Борисович, думаю, уже нет поводов для беспокойства, твой «итальянец» уже ни на кого не нападет, — сказал Костя Меркулов. — Лучше перейдем к делу. Посмотри результаты экспертизы по «мерседесу».

Как показала криминалистическая экспертиза, в чемоданчик типа «дипломат» было заложено безоболочковое взрывное устройство, равное 300 граммам по тротиловой шкале.

Взрывное устройство, оснащенное штатным взрывателем, сработало в результате действия довольно простого приспособления. В целом же вся адская машина представляла собой нехитрое механическое устройство, которое тем не менее отправило на тот свет троих человек.

Химическая экспертиза добавила в общую копилку сведения о материалах, из которых состоял кейс.

Материалы эти произведены и обработаны в ГДР, то есть в Германской Демократической Республике. Однако из этого вовсе не следует, что данный чемоданчик был привезен из-за кордона, а не куплен, допустим, в ГУМе.

В качестве начинки чемодана была использована пластиковая взрывчатка, уже известная Москве С-4, производившаяся в Чехословакии. Ею оснащались в основном, а вернее, стопроцентно, части специального назначения, цель которых — осуществление диверсионно-террористических актов. А эти подразделения подчинялись Главному разведывательному управлению Генерального штаба СССР, то бишь военной разведке, о которой не ходило даже слухов, настолько эта организация хранила все долгие годы своего существования строгую секретность.

Однажды мне пришлось столкнуться с этой машиной, по своему устройству напоминающей мясорубку: та же цельность, притертость частей и даже тот же принцип — все входящее в эту организацию перемалывается, и все выходящее — перетирается в нежный фарш.

Мне только счастливый случай позволил избежать закономерного финала. Нужно отметить, другим повезло гораздо меньше — вечная память им.

Значит, все-таки Таня принесла «дипломат»?

Я тяжело вздохнул и обвел взглядом присутствующих.

Меркулов достал сигарету «Дымок», разломил ее пополам и вставил половинку в мундштук.

— А теперь предлагаю заслушать нашего уже не стажера, а следователя, Олега Борисовича Левина, производящего расследование дела Сельдина. Никто не возражает?

Я хотел возразить, но понимал, что Меркулов не станет интересоваться тем, что не относится к взрыву «мерседеса». И я сказал, что с удовольствием выслушаю докладчика, сказал почти без иронии в голосе.

У Левина было достаточно новостей. Он обошел все квартиры в доме Сельдина. Подтвердилось, что круг знакомств генерала был достаточно узким. Левин разыскал нумизматов, которые знали Сельдина. Но генерал-коллекционер очень мало общался со своими коллегами по увлечению, встречался только по субботам в клубе.

Однако у Сельдина было два близких знакомых: один коллекционер, а вот второй жил в квартире № 120 и был молодым парнем, фамилию которого никто не знает. Опрошенные соседи знали его как Шурика.

Молодой друг покойного генерала — не москвич, квартиру снимает у человека, который вот уже второй год в заграничной командировке. В данное время этого Шурика нет дома, квартира заперта…

— Может быть, обыск сделать у Шурика? — предложил я. — Константин Дмитриевич?

— Думаю, можно, — согласился Меркулов. — Санкционирую.

Левин весьма обрадовался услышанному и продолжал:

— Этот Шурик укатил в Прибалтику и до сих пор не вернулся. Когда вернется, соседи не знают…

— С обыском можно подождать, — сказал до сих пор молчавший Грязнов. — А вот если бы Олег Борисович побольше разузнал об этом молодом друге генерала, было бы лучше.

— Неплохо фотографию достать и иметь паспортные данные Шурика, — заметил я.

— А я узнал, — смущенно потупился Левин. — И фотографию достал. Мне Зина дала. — Левин слегка покраснел от смущения. Ну еще бы, такая победа! — Этот Шурик пытался за дочерью Сельдина приударить, но она его ухаживания отвергла…

— Да, такая красавица кого хочешь отобьет, — съязвил я, намекая на то, что Зина красотой совершенно не отличалась.

— Напрасно вы так, Александр Борисович, — с упреком сказал Левин. Очевидно, его мнение по поводу женской красоты весьма отличалось от моего. — Она сказала, что несколько недель назад они вместе фотографировались с Шуриком возле «Макдональдса», то есть, — поправился тут же Левин, — фотографировались вместе с фигурой Ельцина на фоне «Макдональдса». Когда мне Зина сказала, где фотографировались, я тут же поехал на Тверскую. Нашел фотографа, он отказался искать фотографию, но я сказал, что он больше не работает на этом месте, показал удостоверение. И через полчаса получил негатив. — Левин выложил на стол несколько отпечатанных фотографий.

На фотографиях в полный рост стоял Самохин Александр Александрович собственной персоной. Я прекрасно запомнил его физиономию на сохранившемся удостоверении, которое Слава Грязнов вытащил из окровавленного кармана.

Видимо, легкий шок от фотографий был только у меня. Грязнов и Меркулов с фотографиями ознакомились раньше. Я помолчал, разглядывая фото, потом протянул:

— Да-а, я первый говорил, что быть Левину генеральным прокурором. Чувствую, далеко парень пойдет…

От моей похвалы щеки Левина стали наливаться пунцовым цветом.

— Вот теперь в нашей следственной корзине уже появилось нечто существенное, — продолжил я. Грязнов меня перебил:

— А я вам тоже кое-что приготовил, думаю, самое время полюбопытствовать. — Грязнов поднялся и протянул Меркулову папку, в которой лежало спецдонесение.

Меркулов быстро пробежал бумагу глазами и протянул мне.


Старшему следователю по особо

важным делам Мосгорпрокуратуры

старшему советнику юстиции Турецкому А. Б.


СПЕЦДОНЕСЕНИЕ

В связи с расследованием дела об убийстве Александра Самохина, по Вашему поручению мною, старшим оперуполномоченным МУРа ГУВД Москвы майором милиции Грязновым В. И., была проведена оперативно-розыскная работа, направленная на выявление свидетелей, обладающих важными сведениями по поводу обстоятельств данного дела.

Проведенной работой установлено:

Фирма «ГОТТ», в которой работал погибший Самохин, торгует подержанными автомобилями иностранного и отечественного производства (реэкспортные операции), которые поставляются в основном из Германии и стран Прибалтики. Фирма имеет филиалы в Германии, Чехословакии, Болгарии («Вест-ГОТТ»), а также в бывших советских республиках: Латвии, Литве, Азербайджане и Таджикистане («Ост-ГОТТ»). Членами правления фирмы «ГОТТ» являются: бывший начальник Генерального штаба МО генерал армии М. Миненков, бывший генерал-лейтенант А. Сукачев, начальник кредитного отдела «Славянского банка» А. Шароев.

По предварительным данным погибший Александр Самохин, 25 лет, работал в коммерческой фирме «ГОТТ» с июня с. г. и занимался доставкой автомобилей из-за рубежа (этим объясняется наличие в кармане убитого ключей от «мерседеса»).

Командировочная документация подтверждает, что А. Самохин за время работы в фирме «ГОТТ» был в служебных командировках за границей (Германия, Чехословакия, страны Прибалтики).

Последняя командировка Самохина была в Лейпциг, откуда А. Самохин пригнал автомобиль «Мерседес-190Е» 1988 г. выпуска. При опросе сотрудников фирмы «ГОТТ» секретарь-референт Е. Морозова также сообщила, что конкретного знакомого по кличке Пельмень у Самохина не было, но убитый так называл спортсменов-культуристов.

По мнению Е. Морозовой, потерпевший был втянут в какую-то грязную историю, связанную с крупным денежным долгом, и всерьез опасался за свою жизнь, о чем и сообщил ей в личной беседе.

Поскольку по месту прописки А. Самохин не проживает, мною приняты меры по установлению места проживания потерпевшего, но до сих пор положительного результата нет.


Ст. оперуполномоченный

МУРа майор Грязнов.


Прочитав донесение, я передал его Левину, а сам взглянул на Грязнова. Слава ликовал.

— И это еще не все, господа, — протянул он. — Бумажка эта, пока я к вам добирался, уже успела морально устареть, так что придется переписывать по новой. Есть еще кое-какие любопытные новости. Я зашел по пути к нашему Семену Семеновичу Моисееву, и он одарил меня двумя бумагами, которые вам и представляю.

Эти бумаги оказались актами технической и почерковедческой экспертиз. Костя Меркулов взял листы, просмотрел их и хмыкнул.

А я вертел в руках фотографии Александра Самохина, снятого в обнимку с Ельциным и Зиной.

— Вот что, господа хорошие. Пока у нас еще что-нибудь не устарело, необходимо немедленно провести обыск у Самохина на квартире, — сказал я. Посмотрел на Меркулова, на лице его читалось полное согласие с моим предложением.

Я взял у Меркулова бумаги, заглянул в них: «…позволяет нам квалифицировать по совокупности частных признаков папиллярных узоров следов пальцев как принадлежащие одному и тому же лицу…» Иными словами, на мерседесовских ключах и в квартире генерала-нумизмата Сельдина пото-жировые следы пальцев были оставлены одним и тем же лицом, а именно Самохиным Александром.

Самохин и убийца Сельдина, возможно, — одно и то же лицо. Очень возможно, но, несмотря на следы пальцев, пока еще не доказано; Самохин как друг Сельдина, естественно, не раз бывал в квартире и до убийства…

От новых известий, брошенных в следственную копилку, я вдруг повеселел:

— Ну что, едем?! Все готовы?

— Да, едем, — качнул головой Меркулов и протянул мне в полиэтиленовом пластике маленький обрывок бумаги. — Полюбопытствуй…

У меня мороз пробежал по коже, потому что я узнал руку Татьяны Холод. На записке значилось: «…Он скажет по телефону „Дрезден + вокзал + № + код Х911“».

«Дипломат» она получила на вокзале. Впрочем, подобная версия возникла у меня одной из первых, еще несколько дней назад…

Я поднялся, вернул Меркулову пластик с запиской:

— Хорошо, если это все. Предлагаю не терять времени.

Через несколько минут мы уже выезжали на Садовое кольцо.

В машине я доложил Меркулову и Грязнову о сегодняшней встрече с пенсионером Левченко на Ваганьковском кладбище. Костя и Грязнов согласились, что придется слегка прощупать эту неформальную организацию пенсионеров «Коммунисты, вперед!».


Мы стояли перед закрытой дверью в квартиру Самохина. Пока Левин на улице и в подъезде дома искал понятых, Грязнов внимательно изучал замок, который ему предстояло открыть.

— Может быть, пока не пришли понятые, спустимся вниз, к Сельдину? — предложил я Меркулову.

Он согласился. Мы, не дожидаясь лифта, спустились по черной лестнице.

Лестница была достаточно загаженной, несмотря на престижность дома, хотя и не в такой степени, как в обычных домах. Естественно, все стены были расписаны названиями любимых ансамблей местного подрастающего поколения, черепами и молниями, а также потрясающими по своему откровению надписями типа: «Галя дает всем!»

Меркулов вдруг остановился и наклонился над белым пятном масляной краски, растекшейся вокруг осколков стеклянной банки. Он поскреб застывшую кожицу, которая тут же порвалась, обнаружив свежую маслянистую поверхность.

— Разбили не позже чем неделю назад, — заметил Меркулов, и мы продолжили свой путь.

Мы остановились перед дверью Сельдиных, которая была опечатана. Все было в порядке, печать не сорвана. Костя зачем-то посмотрел на потолок. Я машинально проследил за его взглядом и заметил темное пятно на левой стене, чуть повыше двери.

Я перевел взгляд на другую стену. На правой стене, на том же уровне, был точно такой же темный отпечаток.

Меркулов уставился на меня вдруг с неподдельным интересом:

— Ты когда-то говорил, что на шпагат можешь садиться.

Я не стал спрашивать, зачем и почему, а попробовал сесть.

От подошв моих ботинок до стен оставалось пространство сантиметров 10.

— М-да, этот типчик был поболее тебя ростом, — задумчиво сказал Меркулов и добавил, когда я встал на ноги: — Вот что, Турецкий, ты с Грязновым проводи обыск, а мне пришли сюда Олега с чемоданчиком.

Я отправил Левина вниз, а сам остался с Грязновым и двумя стариками — дворником и сантехником, проживающими в этом же подъезде на первом этаже.

…Трехкомнатная квартира с небольшим холлом, в которой квартировал Самохин, оказалась чудовищно запущенной и больше напоминала склад старого хлама.

Две комнаты были просто забиты какими-то коробками со спортивным снаряжением, военной формой, а в третьей и проживал господин Самохин. В том, что дело обстояло именно так, сомневаться не приходилось: на стене, под нацистским знаменем, висели портреты Гитлера и самого Самохина — бритого наголо, в военной униформе.

Рядом с фотографиями «замечательных» людей расположились немецкий штык и полевой бинокль. Так что в симпатиях господина Самохина сомневаться не приходилось.

После трехчасового обыска, помимо нацистской атрибутики, камуфляжной и парадной униформы, нам удалось найти вощеную бумагу со следами оружейной смазки и тряпку со следами белой масляной краски. В письменном столе я нашел платежную книжку, оформленную на Сельдина Ивана Митрофановича.

— Похоже, отставной генерал Сельдин был хозяином и этой квартиры, — сказал я Славе Грязнову, показывая книжку по квартплате.

— Похоже, генерал Сельдин был темной личностью, — добавил мой друг.

А вскоре подошли Меркулов с Левиным, и мы узнали следующее: на стенах Меркулов обнаружил следы резиновой подошвы и все той же масляной краски.

— Картинка вырисовывается следующая, — подытожил Костя, после того как мы вернулись в машину. — Генерал вызывал к себе этого… Самохина. В дверной глазок он хорошо видел только его. Но он не мог видеть второго, который в это время висел над дверью, растянувшись в упоре на шпагате. Когда старик открыл дверь, второй вломился следом за Самохиным и набросил на старика удавку. Через несколько секунд со стариком было покончено, а молодые люди совершенно спокойно довершили свое дело. Кстати, соседи под квартирой Сельдина пожаловались на то, что ночью по комнате кто-то расхаживал обутый. Вот так…

Я находился в удрученном состоянии: да, я лопухнулся при первоначальном осмотре квартиры и ни от кого этого не скрывал.

Левин тоже сидел понурый, видимо, чувствовал за собой вину. Мы тогда поверхностно осмотрели черный ход, опросили не всех соседей.

— Чего ты приуныл? — весело спросил Славик.

Я лишь махнул рукой.

— Радоваться надо! Теперь мы не будем тыкаться как слепые котята.

— Действительно, — подхватил Меркулов. — Я вообще объявляю благодарность Олегу Борисовичу Левину за оперативный розыск, ну хотя бы фотографии Самохина. — И он подмигнул Олегу Левину.

Левин чуть приосанился.


…Было уже за полночь, когда мы садились в машину. Однако несмотря на протесты Меркулова с Грязновым и не слишком довольный вид Левина, я настоял ехать снова на Новокузнецкую. Засесть на пару часиков обсудить версии по делу об убийстве Холод и Гусева. В казенных стенах как-то быстрее думается, нет расслабляющего домашнего уюта, бутылок со спиртным в холодильнике.

Мы заседали часа три.

Я подробным образом изложил информацию по Шароеву, пересказал разговор с женой Гусева — всюду на горизонте маячил Самохин. Такое впечатление, что нам кто-то старательно подсовывает этого убитого Самохина как виновника всех мыслимых и немыслимых бед; а он в конце концов очень даже может оказаться ни при чем, несмотря на найденный при обыске компромат, говоривший о фашистских увлечениях Александра Александровича.

Покушавшийся самоубийца-«итальянец» — это тоже, выходит, отвлекающий маневр. Но я никак не хотел верить, что Марио действовал самостоятельно. Заказчики взрыва чего-то боятся, я нутром это чую, вот только чего?! Это и предстоит выяснить…

Все согласились, что нужно раскручивать версию: вместо документов Холод получила от кого-то взрывное устройство. Я изложил, что узнал из рукописи полковника Васина, после чего Костя Меркулов страшно погрустнел.

— Что с тобой, Константин Дмитриевич? Никак засыпаешь? — зевая, спросил я.

— Дохлый номер ты нам подсовываешь, Александр Борисович, — ответил Меркулов. — Я не хотел говорить — Шура Романова намекала, что в «конторе» очень интересуются ходом следствия. Боюсь, как бы наш генеральный не дал слабину и комитетчики все-таки не забрали дело к себе, чтобы прекратить следствие. Шура прямо говорит, все к тому и идет… Вот если бы причина взрыва была какая-нибудь не политическая, тогда — другое дело…

— Я с Шурой согласен. Если дело попадет к ребятам из «конторы», это стопроцентное прекращение следствия! — воскликнул я.

— Я уже с ног валюсь, — простонал Грязнов.

Я, Слава и Левин наметили план мероприятий на ближайшие дни и закрыли ночное оперативное совещание.

Я высадил Меркулова возле подъезда его дома, решительно отказался подниматься к нему на утреннюю чашку чая, распрощался с Костей и повез Грязнова и Левина по домам. Но в результате мы как-то незаметно отклонились от маршрута и поехали в Первый таксопарк, где еще процветала легальная ночная торговля спиртным.

Потом мы хорошо сидели у меня дома до утра. Мы с Грязновым в два голоса рассказывали Олегу Борисовичу о наших прошлых похождениях, по нескольку раз пили на брудершафт и целовались с бывшим стажером. Потом с Грязновым стали сокрушаться по поводу того, что старость незаметно, но стремительно подкатывает. Но, к счастью, есть молодое поколение типа Левина, и оно не такое уж дрянное.

А потом, как сказал бы Жванецкий, снова «немедленно выпили»…

6. У коммунистов-разбойников

Дом ветеранов Комитета госбезопасности, куда я сейчас направлялся, находился в бывшем имении князей Голицыных.

Само имение, полуразрушенное, стояло на правом берегу реки. А неподалеку, в сосновом бору, прятался Дом ветеранов. Здание было четырехэтажное, построенное в конце шестидесятых годов. Снаружи Дом ветеранов напоминал скромные хрущевки. Однако внутреннее убранство этого дома для проживания престарелых работников безопасности было довольно привлекательным.

В коридорах повсюду лежали ковровые дорожки и стояло множество торшеров, перемежавшихся с пальмами в кадках. На стенах развешаны «гобелены» шестидесятых — семидесятых годов. В холлах, которых в здании было великое множество, прохаживались согбенные старички в не слишком-то опрятных серых пиджачках и потертых джинсах, перешедших к боевым дедам, видно, от внуков. На ногах у многих были кроссовки сильной поношенности, очевидно, тоже подаренные заботливыми сыновьями и внуками. Редко какой обитатель Дома ветеранов щеголял остроносыми ботинками семидесятых.

Чем ранее занимались ветераны внутренней разведки бывшей империи, для большинства обитателей тихого дома оставалось тайной. Ветераны, как это ни удивительно, не любили распространяться о своих подвигах. Но ясно, что их трудовые успехи заключались не в поимке Джеймсов Бондов. Обычным занятием была перлюстрация писем и подготовка к празднованию Седьмого ноября.

Именно здесь в неформальной обстановке я и хотел встретиться с руководителем хора ветеранов Левченко Семеном Михайловичем.

Я широким шагом проследовал через большой холл первого этажа Дома, который был совершенно пуст — ни охраны, ни вахтера. Лишь на втором этаже я нашел дежурную по этажу — женщину лет сорока в сером деловом костюмчике и с неудачной химической завивкой. Дежурная увлеченно читала дамский роман.

— Мне нужен Левченко, — сказал я.

— Он всем сегодня нужен, — сухо сообщила она, глянув на меня поверх очков в тонкой серебристой оправе.

— Мне-то он нужен по делу, — улыбнулся я, — а остальным «всем» он зачем?

— Съезд у них там. — В ее голосе появились мягкие интонации. Она пыталась понравиться. — Проходите, сразу направо, вдоль картинной галереи. Будет большой зал, там всех пускают, двери открыты, — сообщила она.

Я вошел в гостеприимно распахнутые двери зала и очутился в торжественной атмосфере большевистского праздника.

В красных плюшевых креслах сидели пожилые люди с красными бантами на лацканах. А на сцене, стоя на трибуне, выступал тот, кто и был мне нужен. «Интересно, какой по счету это съезд РСДРП, двадцать девятый, тридцатый? А главное, последний он или, может быть, первый? Сейчас, когда демократия исполняет свою безумную пляску, старики вполне могли организовать новую коммунистическую партию — в соответствии со своими вкусами», — подумал я.

С высокой трибуны звучал взволнованный, слегка подрагивающий голос Левченко:

— В условиях, когда общество разобщено, когда эксплуататоры снова угрожают интересам трудящихся, когда старикам нечего есть, мы не можем мириться с существующим положением! Мы должны заявить свой протест, и не только заявить! — Левченко потряс своим кулачком в воздухе.

В зале дружно зааплодировали. Семен Михайлович выдержал паузу, подождав, когда аплодисменты стихнут, потом стукнул кулачком по трибуне и продолжил:

— Только один путь спасти Россию существует у нас! Это свержение продажного правительства, которое вползло вслед за Горбачевым в кремлевские палаты, да там и засело, и восстановление единственно демократической власти — власти коммунистов-большевиков-ленинцев!

Вновь грянули аплодисменты. Почти все с трудом стали подниматься из кресел, чтобы аплодировать стоя. Аплодисменты перешли в овации.

Я окинул взглядом маячившие передо мной спины, в зале было человек сто пятьдесят — сто семьдесят. Многие приехали на автобусах, которые стояли возле бетонного забора, отделявшего грунтовую дорогу от территории Дома ветеранов.

Самозабвенно аплодировали старушки с тросточками, человек десять были с костылями, трое стариков сидели в креслах-колясках; и все, в меру своих сил и способностей, аплодировали.

Я не стал слушать, что далее говорил Левченко, несмотря на то что его призывы все набирали обороты, и погрузился в воспоминания. Когда-то к праздникам в МВД и прокуратуре выдавали праздничные наборы, в которых имелись икорка с балычком, дорогие коньяки и «Столичная». Проблемы не было, чтобы поехать отдохнуть в наш неплохой санаторий в Сочи; хотя и медленно, но квартиры получали. А как сейчас, допустим, тот же Левин, женившись, получит квартиру? И когда? И получит ли вообще?..

Однако Левченко закончил очередной призыв и, постучав по графину с водой стеклянной пробкой, призвал к тишине. Он пригласил на трибуну следующего оратора. На сцену поднялся сухопарый старичок в сером в клеточку костюме, которые обычно раньше выдавались для «наружки».

Речь сухопарого старичка была более конкретна:

— Нам, старой гвардии, нечего терять! Мы разве дорожим своей жизнью, отданной родине? Нет! Нас мало, но мы бесстрашны! Нас мало, но вполне достаточно, чтобы в один прекрасный день каждому встать на свое руководящее место и повести массы трудящихся на ряд тотальных акций. Прежде всего необходимо провести предупредительную голодовку у мавзолея Владимира Ильича. Затем — марш «пустых кастрюль», и после предупредительных выступлений, в назначенный день икс, мы приведем наших сыновей и дочерей при поддержке «силовиков» к рычагам управления истерзанной страной!..

Опять те же аплодисменты. Я прошел к первому ряду и сел в свободное кресло, стоявшее рядом с креслом Левченко.

— Здравствуйте, — шепнул я, дотронувшись до руки старика.

Семен Михайлович, увидев меня, страшно удивился, в глазах его я заметил промелькнувший страх:

— Ты здесь, Саша?

— Мне забыли прислать приглашение, — ответил я с улыбкой.

— Я рад, что ты с нами, Саша, — зашептал Левченко, — когда мы придем к власти, нам потребуются честные люди в органах правопорядка. Это твоя реальная возможность, Саша, не упускай ее! Ты можешь стать генеральным прокурором или министром внутренних дел! — Глаза Левченко лихорадочно заблестели.

— Непременно воспользуюсь вашим приглашением, — шепнул я в ответ старику, пытаясь спрятать улыбку.

Однако старик не поверил в мою искренность:

— Ах, Саша, Саша, вы — испорченное поколение. Ты родился на сломе эпох, ты сам еще не знаешь, какой ты в самом деле — красный, или белый, или черный, как пишут ваши газеты. У тебя разрушена психика, как у всего вашего поколения сорокалетних. Вы и не с нами до конца и не с новыми буржуями. Жаль мне тебя, Саша, — сокрушенно вздохнул Левченко.

— Не стоит меня жалеть. Я вообще-то заглянул по делу. Можно я не буду слушать выступление вашего товарища по партии, а мы с вами побеседуем, Семен Михайлович?

Левченко внимательно посмотрел на меня. В этом взгляде была настороженность, за которой скрывался затаенный страх.

— Не видишь, что не вовремя? Что тебя интересует?

— Некоторые подробности, — сказал я, поднимаясь и приглашая подняться из мягкого плюшевого кресла и Левченко. — Я о вас кое-что разузнал…

Вчера я полдня обзванивал различные инстанции после того как проснулся, — уже ближе к обеду, но зато со здоровой головой. Банкет у меня дома вместе с Грязновым и Левиным закончился, уже когда за окном светило позднее зимнее солнце. Немного поспал и сразу налег на телефон.

Мне удалось выяснить, что Левченко Семен Михайлович и в самом деле был работником Комитета государственной безопасности, вот только с маленькой поправкой: он был скромным служащим в клубе Комитета госбезопасности. Так что старым гэбистом его можно назвать с большой натяжкой. Кроме всего прочего, Семен Михайлович действительно страдал тихой формой помешательства, для окружающих совершенно безвредной, во всяком случае для нормальных людей он никакой опасности не представлял. Он просто очень — до болезненности — любил выдавать желаемое за действительное.

Впрочем, журналисты и следователи тоже слишком часто выдают желаемое за действительное, однако помешательством эти искренние заблуждения назвать нельзя. У Левченко была стойкая зацикленность на вопросах по спасению отечества, патологически стойкая, как сообщили мне в клинике, где старик состоял на учете.

Я вышел из зала, оглянулся и увидел, что Левченко нехотя плетется к дверям. Пригласил его присесть в холле под огромными пальмовыми листьями. Я демонстративно вытащил блокнот, словно собирался записывать:

— Первый вопрос: кто вам разрешил создавать партию, да еще съезд проводить? Партия зарегистрирована? Когда, где, кем? — Я решил взять бедного старика на пушку.

Левченко быстро заморгал, но тут же взял себя в руки, на губах появилась ехидная улыбка:

— Какая партия, Сашок, я чтой-то тебя не понимаю. Ты разве видел лозунги, призывы в зале? Не видел. У нас же хор, у нас сегодня проходят спевки хора ветеранов, может быть, ты запретишь заниматься художественной самодеятельностью?

И только он это сказал, как действительно из зала грянул многоголосый старческий хор, запели «Интернационал» под шипящую фонограмму. Старик заулыбался пуще прежнего и заслушался:

— Хорошо поют, я с ними репетировал. Скоро и сам сюда, в Дом ветеранов, переберусь, чтоб поближе быть к своим соратникам…

— По хору?

— По борьбе, Сашок, по борьбе… — вдруг зло сощурился Семен Михайлович. — Ты меня на арапа не бери, и не таких видали… в тридцать седьмом. И всех пережил, как и тебя наверняка переживу!

— Извините, я немного погорячился. Никто вам не вправе запретить создавать свою неформальную организацию.

Я решил действовать методом пряника, спрятал блокнот и сделал на лице виновато-извиняющееся выражение.

— Семен Михайлович, а кто инициатор создания вашей… организации?

— Хе-хе-хе, все-то тебе расскажи! — засмеялся старик. — Может, я, а может, и не я… Возбуждай против меня уголовное дело, вот тогда и поговорим про мою организацию.

— Я так, из любопытства, — ретировался я. — Вообще-то я не по поводу вашего хора здесь, вы же понимаете.

— Понимаю. А еще понимаю, что ты, Сашок, можешь быть нам очень полезен, — хитро сощурился Левченко.

— Каким же боком? — удивился я.

— А ты ведь в «Новой России» статейки тискал, было дело?

— Признаюсь, было.

— Так вот, несмотря на то, что Танюши больше нет, газета-то осталась. Вот ты можешь написать про нас хорошую статью, чтоб на всю страну стало известно про…

Я прервал его:

— Не обещаю, но попробую. Но для обсуждения статьи потребуется отдельная встреча.

— Конечно, хоть десять раз будем встречаться! Я сейчас только самое малое про нас расскажу… — Я видел, что старика просто распирало от гордости. — Значит, так… Ты, как и большинство народа, обманываешься, думая, что мы тут все из ума повыживали, обманываешься! В стране вся грязь, вся мерзость всплыла, поднялась на поверхность! А кто черпать ее будет?! Кто станет заниматься социальным ассенизаторством?! Вы, что ль, в вашей прокуратуре? Не смеши, Сашок! Нынешний разогнанный, переименованный, обезглавленный Комитет госбезопасности? Опять не надо смешить! Нету настоящих «внутренних органов» в стране, нету, окромя нас! Понял теперь? Мы неподкупные, бесстрашные, каждый в любую секунду жизнью может пожертвовать…

— Очень хорошо, Семен Михайлович, но, может, вы потом расскажете?..

Левченко словно не слышал моей мольбы:

— Да ты знаешь, что мы еще в девяностом году начали проводить важнейшие крупномасштабные акции, то ли еще будет!.. Голожопиков ловили!..

— Кого-кого?! — У меня глаза поползли на лоб.

— Да голожопиков, говорю, нудистов, которые в Серебряном бору обосновались — вот плоды вашей демократии! Ходят мужики, бабы, трясут своими приборами и сиськами! Какой пример подрастающему поколению, ты представляешь, какая идеологическая диверсия?! А они говорят, что, мол, они загорают так, в обнимку с природой, без штанов! Тьфу, дьяволы! А руководитель их — из ЦРУ…

— Так уж из ЦРУ, — не поверил я.

— Я что, врать буду? Из-за границы, из Швейцарии, руководитель общества нудистов в Москву приехал! Каково?

— Н-да-а-а, — протянул я. — И удачно прошла акция?

— А то как же! Мы всех сетями повыловили, у кого штаны отобрали, кого просто связали — и всех в ментовку сдали. А вы этих нудитов или нудистов, уж не знаю, как их правильней обозвать, всех повыпускали! А потом и разрешение в префектуре дали, что можно им без штанов загорать! И ты хочешь сказать, что можно теперь на нашу милицию надеяться?

— Не хочу сказать. Но на прокуратуру пока можно.

— Эх, Александр Турецкий, лукавствуешь ты, брат, — снова прищурился старик, сокрушенно качая головой. — Мы начали с Серебряного бора, а призваны спасти всю Россию-матушку, весь Союз в конце концов! Потом стекла били в «Макдональдсах»; многим, кого из наших изловили, стали болезни всякие приписывать… Но мы не сдадимся! У нас досье уже на тысячу двести с лишним человек — демократов засранных, наймитов спецслужб, кого там только нет!.. И политики все, ученые, что за рубеж когти рвут, даже балерины две — американские шпионки… Только — тс-с! — я тебе не говорил ничего, понял?

— Понял. Надо об этом как-нибудь пообтекаемей написать, вы это хотите сказать?

— Точно. Покультурней статейка должна быть, без всяких там ужасов. Просто: «собирается информация на врагов отечества…»

— Хорошо. Я вам постараюсь помочь с этой статьей, постараюсь пробить ее в газету, а вы мне помогите, Семен Михайлович. Ответьте всего на несколько вопросов. Кто вам посоветовал подойти ко мне на кладбище? — в упор спросил я.

Левченко опять быстро заморгал и откинулся на спинку кресла:

— Никто…

— Нет, мне кажется, есть кто-то влиятельный, возможно, это кто-то даже более влиятельный в стране, чем сам Президент… Наверняка есть такой, я не сомневаюсь! — Я решил немного сгустить краски и был уверен, что старик попался на удочку. — Этот кто-то хочет направить следствие по ложному пути и он использует вас, как игрушку. Вас — лидера такой солидной организации. — Я хотел поиграть на наполеоновских амбициях старика. Но, похоже, старик был умнее, чем казался на первый взгляд, да и на второй тоже…

— Сашок, что за ахинея? Что ты все про меня вынюхиваешь? — усмехнулся старик.

— Я хочу знать, неужели вы такие бесстрашные, что указ Президента от шестого ноября о ликвидации КПСС вам нипочем?

— А у нас хор. Запамятовал, Сашок. Хе-хе-хе…

— «Славянский банк» — ничего вам не говорит?

По лицу Семена Михайловича пробежала легкая, едва уловимая дрожь, и эта дрожь сказала о многом.

— Впервые слышу, Сашок.

— Гусев был председателем его правления. Может быть, он вас финансировал?

— Может быть. А может, и Комитет, — усмехнулся старик.

— Люди из бывшего КГБ вас послали встретиться со мной на кладбище?

— Можно сказать, что так, — сокрушенно вздохнул Левченко.

— Семен Михайлович, теперь вы явную ахинею несете, мне даже стыдно за вас. И вы хотите, чтобы я поверил, что вы своих же товарищей по Комитету подставляете, хотите, чтобы я поверил, что взрыв устроили комитетчики?

— А ты следователь, ты и обязан никому не верить, хи-хи-хи, — задребезжал мелким смешком Левченко. — Ну все, дорогой товарищ. Наш ты или не наш — я не знаю. Ну да поживем — увидим, — сказал он, поднимаясь из кресла. — Сейчас не до тебя. Сейчас начнется тайное голосование — по регламенту, о выборах в координационный комитет. Стало быть, поболтали мы с тобой, и достаточно, — жестко и категорично сказал он. — А следы от «мерседеса» ведут на Лубянку, можешь так и записать в свой блокнот!

— Ладно. Проверим. Некто Марио, выдающий себя за итальянца, это имя вам ничего не говорит?

— Я не якшаюсь с иностранцами, — отрезал старик, поднимаясь.

Из актового зала уже звучал по радиотрансляции духовой оркестр, наяривающий бодрый марш. Старик, не прощаясь, быстро пошел к дверям актового зала.

Я остался сидеть в кресле, погруженный в невеселые размышления. Старику поручили навести тень на Лубянку? Если так, то он вполне справился со своим немудреным заданием. И его мало беспокоит, поверил я ему или нет.

Я поднялся и направился к выходу. И только сделал несколько шагов, как услышал, что позади кто-то бежит по ковровой дорожке. Я хотел обернуться, подумав, это старик меня решил вернуть, но не успел. Я услышал хриплый шепелявый голос и тут же ощутил, как что-то очень похожее на ствол пистолета больно ткнулось в спину.

— Не двигаться. Без глупофтей, приятель, слыфыф! Ручонки вверх! Медленно и за голову! Одно резкое двишение — и ты покойник!

Я решил не делать резких движений. По спине у меня поползли холодные липкие слизняки. Но не от страха. Мне почему-то мгновенно подумалось, что это воскрес безумный Марио и решил доконать меня, тыкая в спину ручкой серпа. А с придурками, честно говоря, я начинаю теряться и не знаю как действовать. С одной стороны — человек больной, с другой — что у психа в голове, это одному ему известно.

Я заложил руки за затылок и пошел вперед.

— Не оглядыватьша! — услышал я, и опять тычок в спину. Я хотел краем глаза увидеть, кто за моей спиной.

Может быть, это кто-то из окружения старика? Кто-то, в отличие от Семена Михайловича, с уже окончательно съехавшей крышей?

Мы шли по длинному коридору, приближаясь к тому месту, где сидела дежурная. Увидев меня с поднятыми руками, эта женщина оторвалась от своего романа и, открыв рот, стала медленно подниматься. Я глазами показал ей, что, мол, сзади меня не все в порядке.

Дежурная попятилась назад, не зная, что ей делать. А я решил задержаться, остановился и спросил, не оборачиваясь:

— Куда идем? Прямо или направо по коридору?

— Ступай вперед. В березовую рощу идем, — послышалось сзади.

Но я стоял как вкопанный, показывая глазами дежурной на телефон. Она поняла, чего я от нее хотел, и бросилась к телефону.

— Назад! Убью, фука! — заорал голос.

Дежурная застыла на месте и тоже потянула руки вверх, дрожа всем телом.

— Зачем в березовую рощу? — спросил я, собираясь обернуться, но новый толчок дулом охладил это желание.

— Приведу приговор в ишполнение… Я тебя ведь предупрефдал, что умреф!

— А кто меня приговорил?! Что за самосуд! — заорал я. — Я требую адвоката! — гнал я волну, совершенно не собираясь покидать Дом ветеранов. Надо было выбрать удобный момент, когда внимание моего палача будет отвлечено. Кажется, тот, кто был позади, смутился. И тут до меня дошло. Я понял, кто стоит сзади! Это тот самый псих, что орал мне во дворе Первого Медицинского института: «Ты умрешь!» Чтобы лишний раз убедиться в этом, я сделал несколько шагов вперед, — псих, не отставая, шел за мной — и, поравнявшись с зеркалом, висящим на стене за стулом дежурной, я глянул в него.

Я увидел в зеркале того, кого и предполагал увидеть. Это был тот самый псих, теперь, правда, не в смирительной рубашке, а в добротной кожаной куртке. В спину мне упирался «Макаров».

Лицо этого ненормального выражало напряженную умственную работу.

— Про адвоката мне не говорили. Я должен тебя одного прикончить, но прежде ты мне отдашь что взял…

Я только хотел возразить, что ничего не брал, как услышал неподалеку голос старика:

— Турецкий, погоди!..

Семен Михайлович осекся, увидев пистолет, приставленный к моей спине.

— Не мефай, профалифай, пока цел, — сказал старику псих и снова толкнул меня в спину.

Я решил не дразнить гусей и пошел вперед, как он приказывал.

Не прошли мы и десяти шагов, как позади раздался удар и звон. Я мгновенно обернулся, отскочив в сторону. Выстрела не последовало. Беззубый рот психа был широко раскрыт, глаза удивленно выпучены. Он покачивался из стороны в сторону, на голове и на плечах у него лежали осколки напольной фаянсовой вазы, которую обрушил на его голову старик Левченко.

Дальше я действовал автоматически. Мгновенно выхватил свой пистолет и направил дуло в лоб ненормального.

— Побаловались — и хватит, — сказал я, другой рукой хватая его пистолет. Но он не собирался отдавать, он тянул пистолет на себя, норовя направить дуло в мою сторону. — Отпускай, падла! — заорал я. Но придурок обеими руками схватился за свой «Макаров» и, наклонив голову, нажал спуск.

Грохнул выстрел, выскочившая гильза больно ударила меня по руке, кровь забрызгала мне лицо. Псих выстрелил себе в шею, пониже подбородка, и рухнул на ковровую дорожку. Он был мертв.

— Спасибо за вазу, — первое, что я сказал старику Левченко, прижавшемуся к стене коридора.

— Не за что, — автоматически ответил старик. — Вот это камикадзе! — протянул старик. — Я могу подтвердить, я видел, он сам в себя выстрелил…

— Вы его не знаете, Семен Михайлович? — спросил я, чуть отдышавшись, хотя был уверен, что старик не знает этого ненормального. Как я и ожидал, на пальцах сумасшедшего вместо кожи я обнаружил кровоточащие раны после недавнего ожога.

Я смачно сплюнул на ковровую дорожку и, достав носовой платок, стал вытирать кровь со своего лица.

— Опять, — вздохнул я.

— Что — опять? — не понял Левченко.

На выстрел уже спешили старики и старушки, приближаясь к нам.

— Опять, говорю, милицию вызывать надо. Смешно и стыдно даже, опять показания давать, объясняться! Хотя я сам ничего не пойму…

— Я уже вызвала! — подбежала к нам бледная дежурная. — И милицию и в КГБ сообщила! — почти шепотом добавила она.

7. Неутешительные новости

Тем временем Олег Борисович Левин, наскоро всухомятку перекусив в буфете в Мосгорпрокуратуре, собирался смотаться на Казанский вокзал, куда в 14.57 прибывал поезд «Тихий Дон», и забрать посылку из дома, которую передала мать.

Олег выскочил на улицу и направился к остановке, но тут его окликнули.

Мужик в старой летной куртке стоял возле старенького «жигуленка» с поднятым капотом и махал Левину рукой. Левин сначала подумал, что мужик зовет кого-то другого, оглянулся, но за своей спиной никого не обнаружил. Мужик подскочил к нему.

— Слушай, командир, помощь во как нужна, — сказал он умоляющим голосом, схватив себя за горло рукой.

— Я тороплюсь, очень…

— Да все торопятся! — сплюнул в сердцах «летчик». — Ну до чего очерствел народ…

Левину стало неловко, он заколебался. А мужик уловил его колебание:

— Мы тут дольше с тобой торговаться будем, я ж тебя подвезу куда надо!

Левин минут пять толкал «Жигули», и еще минут через пять они уже мчались по Садовому.

— Так ты что, судьей будешь, что ли? Или прокурором? — интересовался мужик-«летчик».

— Какой там — прокурором, — с достоинством отвечал Олег Борисович. — Сначала обыкновенным следователем, а там видно будет.

— Работа хорошая, интересная, — говорил мужик, следя за дорогой, — но тяжелая, наверно?

И на это Левин с достойной рассудительностью отвечал, что работа действительно не сахар, наверняка бывает лучше, но ему нравится.

Когда машина нырнула под мост, выезжая к трем вокзалам, «летчик» вдруг спросил Левина:

— Ты Меркулова Константина Дмитриевича случаем не знаешь?

— Конечно, знаю. Вы тоже его знаете?!

— Как родного, — отвечал шофер.

Машина остановилась напротив входа в метро.

— Спасибо, — поблагодарил Левин и стал вылезать из машины.

— Тебе спасибо, что помог, — сказал «летчик». Левин оглянулся. — Я знаю, что Меркулов теперь не в городской, а в республиканской прокуратуре работает. Но у вас часто бывает. Так вот. Ты передай Константину Дмитриевичу, что банкира замочили не воры, и журналистку тоже не трогали. Понял? Это вояки мокруху заделали. Они по части взрывов профессора. Особенно разведка ихняя. Взрыв был не коммерческий, тут политика, вот что мне думается. И поклон передашь от Матюши, бывай здоров!..

Левин, открыв рот, смотрел на мужика.

«Жигуль» нырнул в поток машин так быстро, что Левин не рассмотрел номер, но об этом он уже вспомнил потом, когда примчался в прокуратуру.

Едва Левина допустили к Меркулову, он, захлебываясь, рассказал о таинственной встрече с «летчиком». Константин Дмитриевич внимательно выслушал Олега, который так и держал в руках посылку из дома, словно боясь с ней расстаться, и только уточнил:

— Лицо в небольших оспинах, у правого крыла носа маленькая бородавка?

Левин нахмурился, затем просиял:

— Есть бородавка, точно!

— Матецкий Виктор Пантелеймонович, вор в законе. Вы бы, Олег Борисович, выбирали, с кем ехать, а то так можно и в неприятную историю влипнуть…

— Ни фига себе! — Левин обалдело уставился на заместителя Генерального прокурора Российской Федерации.

— Ничего, это не смертельно, — успокоил его Меркулов, — но вообще-то следует быть осмотрительнее. И кроме того, в интересах следствия прошу вас не распространяться об этом происшествии. Понятно? А то очередной звездочки и благодарности лишу, — уже пошутил Меркулов, добродушно улыбаясь.

— Понятно, — пробормотал Левин.


Разобравшись с очередным ненормальным самоубийцей, я отправился к себе в кабинет.

На Новокузнецкой, 27, меня уже ждал Левин вместе с пожилой женщиной, которую он представил как Ольгу Захаровну Пряхину.

Гражданка Пряхина, лихо сдвинув головной платок на затылок, сидела за столом и попивала чай с лимоном. Когда я вошел, она с нескрываемой гордостью глянула на меня и вежливо, с достоинством поздоровалась. Она чувствовала тебя значительной персоной. Что, впрочем, как потом выяснилось, соответствовало действительности.

Левин тоже выглядел довольным и важным.

— Вы, Александр Борисович, сейчас такое узнаете — просто пальчики оближете! — ликовал он, нервно расхаживая вокруг меня, пока я снимал пальто.

— А где Грязнов? — спросил я своего бывшего стажера, передав ему свое пальто.

Левин аккуратно повесил пальто на вешалку.

— Он пока по делам по своим побежал, — Левин бросил косой взгляд на Пряхину, решая, видно, можно ли при ней разглашать тайну отсутствия Грязнова. — Он весь день с документами возился, потом в хранилище монеты сдавал, а сейчас с Моисеевым Семеном Семеновичем в кабинете криминалистики над чем-то колдует. Наверное, скоро подойдет.

— Понятно… — Я придвинул стул поближе к Ольге Захаровне и сел, приготовившись выслушать необыкновенные новости, которыми меня обещали попотчевать.

— Ольга Захаровна, еще чайку? — с преувеличенной любезностью предложил Левин.

— Спасибо, Олег Борисович, я уж и так вся взопрела, — отказалась Ольга Захаровна. — Ты лучше главному прокурору чайку предложи, он с улицы, небось замерз.

Олег и в самом деле принес стакан чаю, правда, без лимона. Ольга Захаровна достала из-за пазухи аккуратно сложенный листок газетной бумаги, развернула его и разгладила ладонью. С газетной страницы на меня смотрела Таня Холод, обведенная траурной рамкой.

— Я нашла этот портрет и вспомнила, что видела эту женщину, — начала Ольга Захаровна и замолчала, растерянно глядя на меня. — Забыла, что хотела сказать…

— Ольга Захаровна, — вмешался Левин, — помните, как вы мне рассказывали, что видели эту женщину…

— Ну да, — Пряхина повернулась к Левину, — точно видела, Олег Борисович. Крест святой-истинный, она! Я в камере хранения дежурила регулировщицей… Это когда народу много, нас выставляют следить, чтоб толпы не было, а то под шумок и ячейки можно вскрыть и мало ли что еще… Так вот, это она была! Поскандалила в очереди и ушла. А до нее военный был…

Левин сделал мне знак и округлил глаза.

— Военный с точно таким же чемоданчиком бродил, словно заблудился, искал чего-то… Я его приметила хорошо…

— Ольга Захаровна, когда он был? — спрашиваю я женщину.

— Да совсем рано, никого еще у камер не было. Я думаю, чего он ходит-бродит, хотела подойти, спросить, может, он номер свой забыл, какой набирал, да потом передумала, если надо — сам подойдет… Я все Олегу Борисовичу рассказала. Я ведь уж не в первый раз прихожу к вам, поначалу хотела рассказать только самому главному прокурору, но не застала вас…

— Мы очень вам благодарны, что снова пришли, Ольга Захаровна, — воскликнул я. Поднялся со стула и пожал натруженную руку женщины.

Ольга Захаровна счастливо улыбнулась.

— Не за что благодарить, я только вашу женщину видела, вот и все. — Пряхина поднялась и стала повязывать платок. Она, кажется, собиралась уходить. — Вы меня простите, товарищи милиционеры, мне уже домой пора. У меня мой Иван Петрович со смены через час придет, а я все еще здесь у вас чаи гоняю. За внимание и за чай большое спасибо. Спасибо и за то, что простых людей от всяких бандитов бережете, время такое неспокойное настало…

— Ольга Захаровна, задержитесь еще немного, — попросил я женщину и тут обратил внимание на Левина. — Вы фоторобот делали этого военного? Конечно нет?

— Не делали, — согласился Левин, поднимаясь со стула, как провинившийся ученик встает перед учителем.

— И как же нам быть теперь? — спросил я с металлом в голосе.

Олег Борисович заметно струхнул и пожал плечами.

Тут в кабинет вошел Грязнов:

— Ну как, пообщались? А я тем временем три с половиной килограмма чистого золота сдал, чуть не прослезился от жалости, что на память нельзя взять ни одной монеты.

— Подожди, Слава, со своим золотом. Слава, Ольга Захаровна торопится, а фоторобот военного, который был в камере хранения в день гибели Холод, не составлен.

— Может быть, как-нибудь в другой раз? Иван Петрович будет недоволен, — взмолилась Пряхина.

— Слава, прояви оперативность! — чуть ли не вскричал я. — Сходи-ка к Моисееву.

Уговорить Пряхину задержаться не составило большого труда, и она ушла следом за Грязновым.

Я же попросил Левина рассказать мне о новых обстоятельствах дела Самохина.

— Понимаете, Александр Борисович, — начал Левин с места в карьер, — из заключения судебно-медицинской экспертизы вытекает, что Сельдина вряд ли мог убить Самохин. У него для этого было, как бы это сказать, силенок маловато. Сельдин выше Самохина, больше весом…

— Может быть, Самохин его сначала оглушил, а потом уже… — перебил я Левина.

— Нет, в том-то и дело, что все не так, — сказал торжествующе Левин. — Вместе с Самохиным был сообщник. Вот он выше ростом, крепче физически и, кроме того, владел удавкой. Самохин отвлекал Сельдина, а второй улучил момент, набросил удавку на шею и… перерезал генералу горло струной.

— Чтобы подозрительный Сельдин впустил в свой дом двоих здоровых мужиков? — засомневался я. — Причем, допустим, один из них сосед, а второй? Да и был ли второй?

— Был, — подтвердил Левин. — Один из следов, оставленных в кабинете Сельдина, не принадлежит ни Самохину, ни самому генералу. Криминалистическая экспертиза подтвердила…

— Похоже, можно предположить, с Самохиным был тот самый Пельмень, о котором мы уже кое-что знаем, — сказал я Левину.

— Вы знаете, Александр Борисович, — сказал Левин, в волнении снова поднимаясь со стула, — я больше чем уверен, что это Пельмень! Помните, в донесении Грязнова упоминалось, что Самохин называл «пельменями» культуристов?

— Ну?

— Я тоже спрашивал своих знакомых спортсменов, и мне сказали, что в самом деле культуристов называют либо «качками», либо «пельменями».

Левин торжествующе смотрел на меня, очевидно, приготовив самое убойное напоследок: его просто распирало от желания заорать мне прямо в лицо, чтобы я, старый пердун, тут же упал со стула и меня хватил кондратий.

— А еще что удалось выяснить… — Олег сделал долгую театральную паузу, которую я едва выдержал. — Убийство Сельдина было совершено не ранним утром, как мы предполагали, а вечером!

Я сделал вид, что глубоко поражен услышанным. А потом с легкой иронией сказал:

— Я читал заключение экспертов, где говорится о времени смерти.

— Да, извините, забыл. А с показаниями вахтерши ознакомились?

— Нет.

— Вахтерша, что дежурила вечером предыдущего дня, подтвердила, что видела Самохина, который вошел в подъезд. Она с ним поздоровалась. Потом второго видела, который сказал, что он вместе с Самохиным… Сообщник, значит. Вахтерша лица не видела, говорит, что он очень высокий, крупный.

Дверь распахнулась. На пороге появился Грязнов, за спиной Вячеслава маячило лицо Пряхиной.

— Организуйте, чтобы Ольгу Захаровну отвезли домой, — попросил Грязнов.

— Ты машину водишь? — спросил я Левина, доставая из кармана ключи от «Лады».

Левин пожал плечами, подумал, потом сказал:

— Ну конечно! — Мне даже показалось, что он обиделся.

Я отдал Левину ключи:

— Если вдруг остановят, думаю, ты выкрутишься?

Он молча кивнул, забрав ключи.

— Я вас провожу, Ольга Захаровна, доставлю в лучшем виде, с ветерком!

— До свидания вам, — сказала Ольга Захаровна, — и, как говорится, спасибо за внимание.

Она закрыла за собой дверь.

— Однако быстро вы, — удивился я, — неужели управились?

— Пряхина сказала, что тот военный очень похож на одного режиссера, который любимый ее фильм снял, «Белорусский вокзал», а я Смирнова помню в лицо, как-то даже с ним сидел за одним столиком в Доме кино. Так что вот, полюбуйся… — Грязнов двинул в мою сторону ксерокс составленного фоторобота.

На меня смотрело волевое лицо мужчины лет сорока с короткой стрижкой.

Это лицо ни о чем мне не говорило. Мои мысли невольно вернулись к происшедшему в Доме ветеранов.

«Интересно, Грязнов уже в курсе или дежурный следователь ему не счел нужным сообщить?»

— Слава, ты знаешь, где я сегодня побывал? — спрашиваю.

— Я уже в курсе, — усмехаясь, ответил Грязнов. И, видя удивленное выражение моего лица, добавил: — Слухами земля полнится. Ты был прав, Саша, неспроста полюбили тебя люди без отпечатков пальцев, и второе нападение — это уже не совпадение. О, стихами заговорил! — рассмеялся Грязнов. — Будь поосторожней на всякий случай.

— У тебя нет какой-нибудь стоящей версии, почему меня так полюбили ненормальные?

— Потому что ты сам ненормальный, — рассмеялся Грязнов.

— А если серьезно?

— Если серьезно, то я одно могу предположить: кто-то очень хочет доказать нам, что взрыв «мерседеса» — это дело рук свихнувшихся людей. Вот и устраивают тебе демонстрации. Уверен, скоро нам подсунут очередного ненормального, который с радостью во всем сознается и возьмет всю вину на себя: и за Гусева с Холод, и за Самохина с Сельдиным… Моя версия: готовится для нас какая-то грандиозная подстава. Ничего иного пока в голову не приходит.

— Вот и я то же самое думаю, — сказал я. — Только что-то тут не стыкуется. Все равно что-то не то…

Я распрощался с Грязновым и поднялся к Косте Меркулову. Он говорил по телефону и просил подождать, показав на кресло. Я не стал прислушиваться к тому, что он говорил жене или дочке, плюхнулся в кресло и тупо уставился на графическое изображение фоторобота: кто он, откуда, кто послал? Это исполнитель акции или нет? Военная форма — маскарад или он действительно военнослужащий, непрофессионал в «шпионских» играх, просто не подумал, что стоит переодеться в гражданское?

Военный с фоторобота — посланец, а в «дипломате» доставленные им документы?

Если предположить, что он пришел ранним утром, положил «дипломат» с документами в ячейку камеры хранения, затем позвонил Татьяне Холод, но… прослушивание! Миша Липкин говорил, что, после того как из редакции исчезли видеокассеты и документы, телефоны стали прослушиваться! Почему бы и нет? Это не обязательно должны быть люди из «конторы». Сейчас отличную прослушивающую аппаратуру можно почти свободно купить на рынке в Лужниках. Любой имеющий деньги и приобретший соответствующую аппаратуру может прослушивать телефонные разговоры, прослушивать, что говорится в комнатах с открытыми форточками, прослушивать и сквозь стекла…

«Действуй, Турецкий, с умом…» — вспомнил я пожелание Липкина. Да я и так, можно сказать, круглые сутки только обо всем этом и думаю, но доказательства… Где их взять — доказательства моей версии того, как все произошло с Татьяной!

В моем воображении все сходится, особенно сейчас, когда получено косвенное подтверждение версии с двумя «дипломатами». Но все карты путали появившиеся в моей жизни придурки, которым кто-то поручил меня убрать. Ладно, теперь я уверен, лишь только мы выйдем на того, кто подменил «дипломат», — сразу ухватимся за ту нить, потянув за которую распутаем весь этот клубок…

Военный принес «дипломат», оставил в ячейке камеры хранения, позвонил Татьяне. Телефон ее прослушивался, и те, кто подслушивал, узнали номер ячейки и номер шифра. Татьяну опередили. Кто подменил «дипломат», Пряхина не заметила в толчее и борьбе с очередью; возможно, он, чтобы не привлекать внимание, тоже стоял в очереди. «Дипломат» мог быть спрятан в большой спортивной сумке, в чемодане… Да, скорее всего так. Я вздохнул, тяжело и сокрушенно.

— Сочувствую тебе, Саша, — услышал я голос Меркулова. Он только что положил трубку и доставал свой «Дымок».

— Твое сочувствие, Костя, для меня унизительно, — не слишком-то доброжелательно сказал я.

— Я рад бы тебе помочь, только чем…

— Да, все разваливается, все впустую! Это меня мучает. Вот составлен фоторобот человека, который, предположительно, положил либо документы, либо взрывчатку в ячейку камеры хранения.

Меркулов внимательно посмотрел на портрет и задумчиво отрицательно покачал головой:

— Нет, что-то не всплывает ничего в памяти. Скорее всего, он новенький, хотя не знаю…

— В том-то и дело, — сокрушенно опять вздохнул я.

— Да, Сашок, вспомнил! Тебе Левин доложил, с кем он сегодня в машине ехал?

— Нет вроде бы. И с кем же?

— С Матюшей! С Матецким он ехал. И Матюша просил передать мне, что это «вояки мокруху заделали»…

«Матецкий? А его кто послал?! Что за безумная пляска дезинформаторов! Какая выгода Матецкому указывать истинный источник, откуда пришла взрывчатка? Или Матюша — добрый самаритянин; ой, не тянет он на самаритянина!» — подумалось мне, на душе стало еще гаже.

— Ну дела творятся, Костя, — вздохнул я. — Это дело со взрывом будет, пожалуй, почище твоей Комиссии по ГКЧП.

Меркулов нахмурил брови и промычал что-то неопределенное, затянулся «Дымком», выпустил в потолок струйку дыма, закашлялся и сквозь кашель сказал:

— Они приложат все силы, чтобы мы не добрались до головы этой гадины, что организовала взрыв. Так что зря иронизируешь, я вовсе не подтруниваю над тобой, а искренне сочувствую. У Гдляна с Ивановым три года ушло только на сбор материала, полтора года на одни допросы, а ты что, хочешь за три недели — чик-чик, и готово?

— Признаюсь, хотелось бы, — кивнул я. — Очень хотелось бы спровоцировать их, вызвать огонь на себя!

— Каким образом? — Меркулов нахмурился.

— Провокационным. Например, давай прикроем филиал «Славянского банка», фирму охранников «Заслон»? Или предлагаю: арестуем Шароева. Или, на худой конец, возьмем Васина…

— И что это даст? Кроме шумихи в прессе, кроме скандалов в верхах, что это даст, Турецкий? А как относительно соблюдения законности?

— Ты боишься, Меркулов. Так и скажи…

— Саша, кажется, за годы работы у тебя не было повода обвинять меня в трусости, — сурово сказал Костя и замахал ладонью у себя перед лицом, отгоняя клубы дыма. — Надо башкой думать, она у тебя не для того, чтобы шляпы примерять…

«И Меркулов туда же, — подумалось мне. — Они с Липкиным будто сговорились, настаивая, чтобы я думал головой, разгадывая этот кроссворд».

— У меня и так все извилины шевелятся от проигрывания различных версий. Но ведь эти бестии ни одной улики, ни одного свидетеля не оставили! Пряхина — она не в счет. Одна надежда, может быть, в ближайшие дни Грязнов или мой бывший стажер что-нибудь откопают. Ты, Костя, контролируешь ход расследования по Сельдину?

Меркулов согласно кивнул:

— Левин уже начал заниматься поисками всех, кто знал Самохина. Грязнову одному не справиться…

— А как по-твоему: Самохин тут при чем, или ты считаешь…

— Считаю. Самохин, по меньшей мере, был свидетелем убийства Сельдина. Те записные книжки и номера телефонов на обрывках газет, найденные при нашем обыске у Самохина, пока ни на кого не вывели. Ни Пельменя, ни Зои еще не разыскали, но я уверен, Левин-то уж разыщет, ведь он был твоим стажером, опыта набирался у самого Турецкого! — усмехнулся Меркулов.

И я не понял, чего больше было за его словами: иронии или уважения.

— Хорошо, Костя, уговорил. Но знай, без допроса Васина нам никак не обойтись.

— Допрос помощника командующего Западной группой войск — дело непростое. — Меркулов снова нахмурился и отвел от меня взгляд.

— Понимаю, тебя интересует, «что будет говорить княгиня Марья Алексевна», — с сарказмом сказал я. Глянул на Костю, увидел его колючие глаза и понял, что обидел его.

— Сашок, ты забыл, что у нас в стране есть Президент, а у Президента — вице-президент, генерал между прочим. Как в старину говорили, он в свое время бывал на дружеской ноге с командующим ЗГВ Уткиным. Ты понимаешь, куда ты лезешь? И у тебя еще хватает совести обвинять меня в трусости и в прочих смертных грехах? — строго сказал Меркулов.

Я тяжело вздохнул, обреченно махнул рукой и поднялся:

— Ладно, уговорил. Буду заниматься «Заслоном», пока не созреет план для хорошенькой провокации. — Я увидел его недовольный взгляд и решил как-то загладить свою грубость. — Константин Дмитриевич, я подвезу записки полковника Васина, который день собираюсь отдать их нашим специалистам по криминальной психологии, но так еще и не собрался. Я предлагаю, чтобы ты вначале полистал…

— Почему до сих пор не приобщил к делу, Саша? Так в самом деле нельзя. Ладно, посмотрю, — потеплев, ответил Костя.

Я уже понял, что Константин Дмитриевич не в курсе моей «теплой» встречи в приюте старых коммунистов, и эту новость приготовил ему на сладкое. Но Меркулов меня опередил:

— Сашок, ты извини меня, как ни странно, но я тоже бываю не прав.

— О чем это ты, Константин Дмитриевич?

— Да я говорю о твоих очередных разборках с самоубийцами.

— А-а, уже доложили? А я хотел подать эту новость на десерт.

— Забываешь, что замгенерального все стоящее узнает в первую очередь. Тебе необходимо быть осторожнее, может быть, стоит тебя отстранить от дела, чтобы не подвергать излишнему риску.

— Константин Дмитриевич, такого унижения я не потерплю!

— Не горячись, Турецкий. Психованный преступник — самый опасный преступник, потому что непонятный. Еще раз можешь повторить специально для меня?.. У тебя что-то требовали?

— Кроме моей жизни, пожалуй, ничего не требовали. Хотя… было сказано: прежде чем пустить меня в расход, я должен отдать то, что взял… Но что я взял — ума не приложу. Моя и Грязнова версия такова: кто-то готовит нас к тому, что заказчик убийства Холод и банкира — натуральный сумасшедший со справкой. А неплохой ход придумали, ты не считаешь? Я бы до такого ни за что не додумался. Уверен, подкинут и доказательства…

— Да-а, похоже на то… Но мы что с тобой, Сашок, лыком шиты?

— Верно, Костя, мы должны идти своим путем. Однако я дам задание Левину, чтобы подготовил информацию о всех сбежавших из психиатрических больниц, чем черт не шутит, а вдруг повезет. Одно не укладывается в голове, почему оба так легко — один серпом себя по горлу, другой пулю в башку — не раздумывая…

— Если оба форменные придурки, то объяснений у них лучше не спрашивать, — усмехнулся Меркулов.

Я, грустно улыбнувшись, вышел из кабинета Меркулова и поехал к себе домой продолжать интеллектуальные занятия по разгадыванию моего следственного кроссворда.

8. Неделя впустую

Почти всю ночь я не спал. Только закрою глаза, как из углов ползут привидения: вот Сельдин с Самохиным выясняют отношения, но я не слышу, о чем они говорят. Открываю глаза — все пропало. Трясу головой, иду на кухню, пью холодную воду и снова пытаюсь уснуть.

И опять наползают мысли. Я тут лежу, борюсь с бессонницей, а где-то преспокойно ходят преступники и натуральные сумасшедшие и посмеиваются над нашей следственной группой, надо мной в том числе.

А где-то отправитель компромата на военных лежит сейчас в кровати и мучается, обвиняет себя в гибели Холод…

Снова закрываю глаза и слышу, как клокочет кровь из перерезанного горла Марио.

Я открываю глаза, сажусь на диване: «Господи, хоть бы Ирина приехала скорее, заблудившаяся в чужой, холодной Прибалтике моя жена. И зачем я отпустил ее в Ригу, сам не понимаю…»

Подперев голову руками, я сижу, качаясь из стороны в сторону.

«Даже если Слава Грязнов выйдет на Пельменя, сообщника Самохина, — ну и что тогда? Даже если мне чудом удастся выйти на того человека, что положил в камеру хранения „дипломат“ со взрывчаткой, ну и что? Это лишь исполнитель, а не заказчик… Уверен, все следы заметены… Все? Э-э-э нет, врете, господа заказчики! Все следы ведут туда — в Германию! Необходим Васин… А Меркулов боится, и я его понимаю. Ему нелегко дастся арест Васина, даже если ты соберешь доказательства его вины. Но зачем непременно арест, хотя бы допросить вначале… Но прежде „Заслон“, где работают бывшие служаки из „семерки“ и „девятки“. Эх, не люблю я этих „бояр“, ох, не люблю!..»

Под самое утро мне все же удалось уснуть.


«Заслоном» оказалась совсем небольшая контора на проспекте Мира, которая располагалась на первом этаже многоэтажного здания. Над входом красовалась медная табличка, сообщающая, что здесь находится охранная фирма.

На «Заслон» у меня ушло три дня…

Мне не удавалось встретиться с директором этой конторы. Его постоянно не было на месте. В конце концов я пригрозил, что всех буду вызывать повестками к следователю, на что мне какой-то молодой парнишка сказал, что директор «Заслона» специально ради меня раньше срока возвращается из командировки и завтра с утра я могу с ним встретиться.

На следующий день я долго ждал в холле с развешанными по стенам многочисленными искусственными цветами и осетинскими щитами, над которыми крест-накрест висели декоративные осетинские же кинжалы. Молодые ребята косились на меня, перешептывались за моей спиной, но вопросов не задавали.

Наконец на «вольво» подъехал так называемый директор. Это был маленький кругленький человечек с милейшим, добродушным лицом и чрезвычайно жесткими, холодными зелеными глазами.

Он извинился, что был занят делами, и пригласил в кабинет, где предложил мне не кресло, а маленький черный стул, стоявший возле его массивного черного стола. Сам плюхнулся в кресло за столом и, сцепив пальцы в замок, бросил руки на черную столешницу:

— Ну-с, теперь я полностью в вашем распоряжении, но не более чем на час. Я наслышан, что вы грозились повестками, но мы прекрасно вас понимаем и готовы во всем помочь следствию. Правда, я не уверен, что наша помощь будет полезной.

— Михаил Филиппович, ваши сотрудники говорят, что покойного генерала Сельдина они не знали. Вы тоже не знаете такого?

— Почему? Знаю. Сельдин просто числился у нас, всего лишь получал небольшую зарплату. А больше никаких отношений наша фирма с ним не имела и не имеет, — отрезал Михаил Филиппович.

— Странно, зарплату получал, а отношений никаких…

— Да, да, это может показаться странным. Но у нас отчасти благотворительная организация. В наши тяжелые времена, вы понимаете, зарплата у отставных генералов просто смехотворна. Вот мы и поддерживаем кого можем, — сладко улыбнулся Михаил Филиппович.

— Интересно, за какие заслуги?

— За какие? За боевые, за трудовые. И вообще…

— Вы сами устроили покойного Сельдина в вашу контору или кто-то вам порекомендовал?

— Кто-то порекомендовал, — холодно улыбнулся директор.

— И кто же, если не секрет?

— Как кто? Гусев, конечно, — еще шире заулыбался Михаил Филиппович. — Какой ужасный случай, не правда ли? — вдруг вспомнив, что Гусева уже нет, убрал улыбку с лица Михаил Филиппович. — Я вообще-то думал, вы будете задавать вопросы относительно бывшего председателя правления «Славянского банка»… А вы — о Сельдине!

— Боюсь, что о Гусеве вы так же, как и о Сельдине, немногое можете сообщить.

— Да, вы правы. Гусев был человеком достаточно скрытным, о своих знакомствах и друзьях не любил распространяться, уж во всяком случае, мне не докладывался. Да, «Заслон» поначалу был открыт и организован на деньги «Славянского банка», но сейчас мы хотим стать самостоятельным подразделением, мы проводим большую работу по обслуживанию клиентов: коммерческих организаций, фирм, просто бизнесменов…

— Да-да, очень интересно… — одобрительно качал я головой, понимая, что Михаил Филиппович хочет взять инициативу в свои руки и увести от интересующих меня вопросов. Но я решил не мешать ему высказаться: а вдруг что-нибудь в этом его «отчете о проделанной работе» окажется важным для меня.

— Досадный прокол недавно у нас произошел, знаете ли, господин следователь. Один бизнесмен заказал охрану своей жены и дочки, которые проживают в шестикомнатной квартире на Тверской улице…

— И что же, не справились с работой?

— Мы всегда справляемся со своими обязательствами, — отрезал директор и продолжал: — А этого бизнесмена недавно посадили, он, оказывается, темная личность, занимался махинациями в международном масштабе, в том числе банковскими… И на нашу фирму падает нехорошая тень, у кого-то может возникнуть подозрение, что мы как-то причастны к криминальному бизнесу этого афериста… А у нас репутация пока самая хорошая среди вновь созданных охранных предприятий. Понимаете, к чему я это говорю?

— Поясните, пожалуйста.

— А к тому, что если кто-то из наших сотрудников в свободное от работы время замечен в чем-то неблаговидном, это не значит, что весь «Заслон» — темная, криминальная структура, совсем не значит! Если у банкира Гусева были какие-то проблемы с мафией или рэкетирами, при чем тут «Заслон»? Вы со мной не согласны?

— Согласен. Больше у меня вопросов к вам нет, — резко сказал я.

Михаил Филиппович даже удивился, чего и не скрывал от меня:

— Я думал, последуют расспросы, допросы, а вы так как-то сразу…

— А мне сразу все ясно, — мрачно усмехнулся я. — Ясно, что дело темное. Если вы не против, я еще завтра свяжусь с вашими заместителями, которые тоже, как и вы, обещали подъехать из своих командировок…

— Я буду только рад, может быть, они вам чем-то смогут помочь. Я, как и мои заместители, постоянно в разъездах. Мы открываем филиалы «Заслона» в Киеве, Иркутске, Костроме, так что, сами понимаете, не всегда можем находиться в Москве.

— Да-да, я понимаю. Спасибо за то, что смогли найти для меня время, — сказал я, и мы расстались.

Откровенно говоря, нечто похожее я и ожидал услышать. Везде одно и то же. Пусто.

Однако вскоре все же произошло довольно существенное событие, которое помогло решить вопрос о полковнике Васине…

Следующий день опять ушел на встречи с многочисленными сотрудниками «Заслона», ответы которых, как я и предполагал, можно было суммировать так: никто ничего не знает, не слышал, не видел. А если я хочу получить дополнительную информацию, — должен предъявить различные санкции — на обыск, на задержание…

Достаточно неприятные холодные и жесткие глаза были у всех моих собеседников, мне даже подумалось, что Михаил Филиппович специально подбирает себе сотрудников с такими же тяжелыми глазами, как у него самого.

Утром следующего дня я позвонил Меркулову домой и напомнил о рукописи Васина, сказав, что сегодня заброшу ее к нему в кабинет.

Меркулов поворчал, что я до сих пор не приобщил ее к делу, но согласился посмотреть, попросив оставить рукопись у его секретарши. Сам он будет весь день заседать в Комиссии по ГКЧП.

Я вышел из дому, завел машину, которую теперь оставлял не под окнами, а на платной автостоянке, и, бросив рукопись на переднее сиденье, отправился на работу. По дороге решил притормозить у газетного и табачного ларьков.

Я покупал сигареты и газеты не более чем пять минут. Дверцу машины, естественно, не закрывал. «Лада» стояла за моей спиной на обочине дороги шагах в тридцати.

Правда, ко мне пристал один подозрительный тип с длинными светлыми волосами, стянутыми на затылке в хвост, он был без шапки, одет в какое-то рванье. На одной руке не хватало трех пальцев, другая была забинтована. Сначала он просил у меня закурить, я дал ему. Потом потребовались спички — я щелкнул зажигалкой. Он долго прикуривал, все никак не мог раскурить сигарету.

Я хотел спросить его, что с рукой, уж не своей ли кровью он красил мою машину, но, посчитав свой вопрос чистым бредом, не спросил. А жаль.

Когда я вернулся к машине, сел за руль и уже собирался нажать на газ, то с удивлением обнаружил, что на переднем сиденье папки с рукописью Васина не было.

Легкий холод пробежал у меня по спине. Сердце екнуло.

Я огляделся. Сплошной вереницей ехали автомобили, шли по своим делам прохожие: никого и ничего подозрительного.

Того мужика, что просил меня прикурить, и след простыл. Он словно растворился среди толпы прохожих. Бежать за ним, но в какую сторону? Я выматерился про себя. Голову даю на отсечение, этот длинноволосый и разделал тогда мою машину. А сейчас отвлекал мое внимание!

Значит… Значит, мой телефон прослушивается? И я, как последний лопух, не заметил, что меня пасут от самого дома?! Это уже становится интересным… Значит, они боятся, боятся, что в записках полковника есть какой-то компромат! Так вот что я должен был отдать, прежде чем меня пустят в расход! Рукопись Васина!.. Вот и сошлось: кажется, двое покушавшихся на меня и записки полковника — это звенья одной цепочки… А дергаются они от опасения, что не все следы еще уничтожены!.. Значит, нужно сделать шаги им навстречу!..

Вечером я без звонка приехал к Меркулову домой, отказался ужинать и коротко сообщил о случившемся.

Меркулов был в мрачнейшем расположении духа после заседания в гэкачепистской комиссии, он молча меня выслушал, снова предложил поужинать, я снова отказался. Костя пообещал, что завтра же вызовет людей для «дезинфекции» моего телефона и телефона Грязнова. Потом отправит людей в «Новую Россию» — проверить, что там происходит с телефонными аппаратами и проводами.

Уже прощаясь, Костя сказал мне пару ласковых:

— Ну и растяпа ты, Турецкий! Напишешь мне рапорт о случившемся, мы с твоим начальником решим, что с тобой делать! Завтра после обеда жду в своем кабинете.


…Назавтра, когда я вошел в кабинет Меркулова, там сидел молодой майор юстиции из военной прокуратуры.

Увидев меня, Константин Дмитриевич знаком показал, чтобы я проходил, майор поднялся мне навстречу.

Он оказался человеком среднего роста, примерно моих лет, немного полноват, но не рыхл.

— Познакомься, — сказал Меркулов, прихлебывая чай.

С тех пор как Костя стал заместителем генерального прокурора, секретарша стала поить его чаем.

Я за руку поздоровался с майором и сел.

— Евгений Фролов, — сказал майор и улыбнулся хорошей, открытой улыбкой. — Впрочем, можно просто Женя.

Я налил себе чаю в одну из чашек, во множестве стоявших вместе с самоваром на расписном жостовском подносе.

Занимаясь чаем, я прислушался к тому, что говорил молодой майор.

— Понимаете, Константин Дмитриевич, никто не собирается кормить вчерашнего монстра под названием Советский Союз только за то, что он разваливается. За демократию нашу тоже никто ломаного гроша не даст. Путчисты поторопились выступить, зимой они победили бы наверняка. Международный валютный фонд, конечно, даст Ельцину кредиты, но столько, чтобы хватило лишь на жвачку и джинсы. Надо же куда-то сбывать залежалые американские джинсы? Вот нам и подкинут денег, чтобы мы их покупали… Но когда-то придет время платить долги. И демократы начнут распродавать заводы и прочую недвижимость, нашу оборонку за бесценок. Потому что по настоящей цене никто не купит. Вы не согласны со мной?

Меркулов тер переносицу, задумчиво, словно китайский болванчик, качая головой:

— Пожалуй… Хотя мне не хотелось бы в это верить…

— Мне тоже. И вот тут-то и появятся в недалеком будущем наши сегодняшние благодетели, которые из-за океана так ратовали за победу демократии. Наши импортные благодетели перекроют нам оборонку! Они просто не дадут нам выйти на те рынки оружия, которые мы традиционно контролировали. А наш бюджет уже сейчас не выдерживает гигантской армии, которую содержит Советский Союз. И недалеко то время, когда мы будем вынуждены отказаться от армии, естественно, под различными миролюбивыми лозунгами. Попомните мое слово! Мы окончательно выведем свои войска из Прибалтики, из Восточной Европы. Нашей ноги не будет на Балканах. Уйдем с Кавказа и из Средней Азии. И сколько оружия тогда растечется по всему миру — это никому не известно. А ведь уже сейчас есть Югославия, которая решает свои национальные проблемы. У югославов деньги — у нас оружие, причем дешевое оружие. Вспомните Иран, его бюджет рассчитан уже сейчас таким образом, чтобы закупить у нас вооружение на пять миллиардов долларов, и закупить по дешевке!

— Евгений, — вмешался я в разговор, — не так уж плохо, если мы будем пополнять государственный бюджет за счет торговли оружием.

Фролов сощурился на меня и быстро покрылся красными пятнами на шее и скулах.

— Да, с одной стороны, это неплохо, но с другой стороны — оружие почти за бесценок!.. Оружие обязательно расползется по Азии, Закавказью, Восточной Европе. А эти регионы ждут только малейшей искры, чтобы полыхнуть гражданскими войнами, которые очень скоро могут перерасти в третью мировую… — Майор как-то виновато посмотрел на меня, потом на Меркулова. Нахмурился и продолжал: — Немцы ждут от Ельцина конкретных действий, он должен окончательно вывести войска из Германии, иначе ему приклеят ярлык «коммуниста», Ельцину поневоле придется оправдывать себя в качестве столпа демократии. Ельцин все это понимает. Однако на него давят военные: получаются ножницы, от которых не уйти ни России, ни ближнему зарубежью, ни военным, ни гражданским — никому! — Фролов немного перевел дух и отпил чаю.

Я смотрел на этого парня во все глаза: похоже, в военной прокуратуре не одни говнюки собрались, как я предполагал ранее.

— Какие ножницы, Евгений Васильевич? — спросил Меркулов, которому тоже, судя по всему, весьма нравился этот майор.

— Ножницы катастрофических событий, если можно так выразиться; ножницы, которые покромсали нашу страну. Ножницы, которые перекраивают карту Европы, я говорю не только о воссоединении Германии, я говорю о восточноевропейских странах. Ножницы, которые захотят перекроить карту многих азиатских стран!.. И одним из элементов этих ножниц можно назвать наше оружие, нашу непродуманную политику; наши русские игры в демократию… У Советской Армии завались добра, но денег ни шиша. Командование, да и все кому не лень, распродают имущество эшелонами. Но деньги оседают в западных банках. И в Союзе продают, а деньги — опять за кордон. Младшему и среднему офицерскому составу абсолютно ничего не достается. Пилоты стратегических бомбардировщиков живут в сараях, а главнокомандующие строят дачи в курортных немецких городках. Но это не может продолжаться бесконечно, согласитесь! Будет взрыв, и непременно! А в результате взрыва на вершине власти кто окажется? Генералы, которые этот же самый взрыв и спровоцировали, накопив в швейцарских банках армейские доллары!

Увидев добродушную улыбку на моем лице, Фролов осекся.

— Я что-то смешное сказал? — протянул он.

— Да, откровенно говоря, мне смешно это слышать. Вы, Женя, представитель военной прокуратуры — и с таким радостным упоением обо всем этом рассказываете… А делаете-то вы что? Мне кажется, Женя, вы закончите свою исповедь тем, что распишетесь в полном бессилии военной прокуратуры, — со снисходительной улыбкой сказал я.

— Нет, мы много что делаем. Были допрошены многие сотрудники «Оборонэкспорта» — это компания, которая сейчас фактически является монополистом в торговле советским оружием. Так вот, нами были выявлены факты незаконной и полулегальной продажи оружия в Северной, Южной и Западной группах войск. Подготовлен специальный обширный доклад об этом…

Я расхохотался. Меркулов тоже заулыбался, слушая энергичного майора.

— Доклад — это хорошо, — протянул Меркулов.

— Это все, что мы можем! — чуть ли не вскричал Фролов. — Этот документ долго гулял где-то в верхах, пока не попал на стол к Президенту. Во всяком случае, я слышал из компетентных источников, что Президент с докладом ознакомлен. Некоторых из «Оборонэкспорта» отправили в отставку. Теперь контроль над «Оборонэкспортом» осуществляет Верховный Совет…

— Ты знаешь, Женя, — сказал я решительно, — поверь моему слову: в армии ты долго не задержишься. Можешь начинать подыскивать место.

— Почему?

— Ты наивен не по годам. Ты что же, полагаешь, что докладами вы решите проблему с растаскиванием вооружения такой гигантской страны, как Советский Союз?

— Нет, докладами мы ничего не решим. Я, например, делаю свое маленькое дело… И больше ничего не могу, — грустно закончил Фролов. — А насчет того, что я наивен, — не согласен, — добавил он. — Я прекрасно понимаю общую обстановку в стране и отдаю себе отчет в том, что я не Президент и не министр обороны… Что могу, то и делаю, вот и все…

— Ну что ж, я думаю, предварительное обнюхивание состоялось? — вмешался Меркулов, обратившись ко мне.

— Состоялось, — кивнул я и по-дружески подмигнул Фролову.

Женя Фролов миролюбиво заулыбался.

Меркулов, молча поднявшись из-за стола, потер пальцами виски.

— Что-то мне не нравится, как стул стоит, — задумчиво сказал Костя. — И шкафы, кажется, не на своем месте. Как считаешь, Саша?

У меня, видимо, было такое выражение лица, что Фролов рассмеялся. Но я тут же вспомнил: когда Меркуловым одолевает страсть двигать мебель, ему в голову приходит стоящая идея.

— Мы тут до твоего прихода с майором Фроловым подумали о том, что пора брать Васина. Уверен, будет непросто: все-таки помощник командующего. Я сделаю санкцию на арест, но если военные заартачатся, вы со Славой Грязновым Женю Фролова подключите, он вроде бы наш человек, — бросил прищуренный взгляд Меркулов на Фролова. — Просто скрутите Васина по рукам и ногам и, никого не спрашивая, транспортным самолетом — в Москву. Женя обещал устроить.

— Попробуем, — вяло сказал Фролов.

— А уже в Москве мы проведем очные ставки с Васиным. А то я беспокоюсь за тебя, Турецкий, надо тебя из Москвы отправить, от греха подальше. А то пристрелит еще из-за угла какой-нибудь ненормальный.

— Молодец, Костя! — не выдержал я. — Бояться за меня — это глупости, а вот брать их за жабры действительно пора, а то десятилетиями боимся: этот из контрразведки, его не тронь; тот — генерал, значит, вне всяких подозрений; этот — член ЦК! Демократия у нас в стране, в конце-то концов, или дерьмо на палочке? Молодец, Костя! Я всегда знал, что на тебя можно опереться! Вот пусть после ареста Васина все побегают: в Генштабе, в Министерстве обороны! Пусть все там на Лубянке и в «Белом доме», куда мгновенно полетят жалобы, усекут, что Мосгорпрокуратура, да и Генеральная прокуратура еще чего-то стоят!

Фролов недовольно хмыкнул и закатил глаза в потолок. А Меркулов достал из кармана дедовские часы, послушал их и положил обратно. Часы остановились лет десять назад, но Костя по-прежнему не расставался с ними, как с талисманом, надеясь на чудо, на то, что они когда-нибудь сами начнут ходить.

— На сегодняшний день есть несущественное препятствие: Васин сейчас находится в Вильнюсе. На похороны он не приехал, не счел нужным или ему не сообщили — неизвестно.

— Но ты сказал, мы в Германии его возьмем, — сказал я.

— Да. Литва теперь чужая страна. У нас надежных людей в Вильнюсе нет. Все в одночасье стали недругами. Генеральный, Шура, да и я — против международного скандала. А Германия еще пока «наша», пока войска не окончательно выведены. Жаль, конечно, что со всей Прибалтикой после известных событий связи по линии МВД и КГБ разорваны, но думаю, прошвырнуться в бывшую ГДР ты не откажешься? — заулыбался Меркулов.

Тут вмешался Фролов:

— Мы по своим каналам пытались связаться с Васиным. Но это оказалось делом, как ни смешно это звучит, практически невозможным. Все просто: наш полковник на охоте вместе с кем-то из новых хозяев республики. Он прибыл в Вильнюс на самолете командующего ЗГВ, если вдруг почует что-то не то, в любой момент может вылететь обратно в Германию. Так что брать его у немцев — самый лучший вариант, несмотря на то, что там полковник будет среди своих.

— Одним словом, будем оформлять документы на тебя и Грязнова, — сказал Меркулов.

— Фантастически повезло! — воскликнул я. — Я ведь ни разу за нормальным бугром не был.

Фролов осторожно поднялся из кресла, собираясь уходить. Я тоже встал.

— Буду рад с тобой встретиться в Германии. Надеюсь, я не испорчу вам с Грязновым компанию?

— Нет, конечно, — улыбнулся я, и мы пожали друг другу руки.

Фролов вышел.

— Костя, а если Васин ни сном ни духом к нашему делу? Неужели не боишься скандала?

— Конечно. Но я даю лишь санкцию на его задержание как подозреваемого. Если он не виновен, через десять суток мы его освободим. Согласен?

— Согласен, — махнул я рукой.

Загрузка...