Нарная чертовщина

IV

Ночью лешие тараканами пробрались к начальнику на казенную квартиру, стали у двери и захихикали:

— Ну, что, выслужился?

Закружились, в ладоши захлопали, на кандалах плясовую заиграли:

Три копейки по копейке,

Вец, вец, вец…

Начальник поглядел на них и давай щипать себя, за усы дергать. Они обступили его, в глаза ему уставились и ну морочить голову:

— Кланяется, — говорят, — тебе тот, что в карцере помер. Помнишь? И тот, которого ты приказал скрутить рубахой. Помнишь? У него тогда ребра хрустели. Не забыл?

И чахоточный кланяется. И мужик, что удавился в камере.

Встал начальник и задом, задом от них. Уперся в стену и обалдел. Пощекотали его лешие, похихикали и пошли по тюрьме куралесить. На чердак забрались и ну в крышу барабанить да мяукать. Надзиратели звонок к начальнику дали. Выскочил тот, обалделый, видит-дежурный по двору к конторе прижался и трясется.

— Что такое?..

— Шалят.

— Кто?..

— Шут его знает. Вот слушайте!

Послушал начальник и забегал по тюрьме. Все на месте, а камера леших пуста. «Уйдут», — думает он, и приказал стрелять на чердак. Выстрелы всполошили тюрьму, надзиратели всей оравой на коридорах и во дворе дежурили, а того, как лешие перемахнули с чердака в камеру, не приметили. Заглянули к, ним, а они разметались, спят…

С утра опять приехало из города начальство, судило, рядило, еще раз выпороло леших, и те решили притихнуть: «Помолчим, говорят, поглядим, что выйдет». Только к начальнику на квартиру раз за разом являлись. Тот по четвертке в сутки выдымливал табаку, с женой ругался, водку глушил, отощал от тоски, будто с колокольни крикнул:

— Не желаю больше! — и скрылся.

Начальство обернуло всамделешних Алешку, Мишку и Ваську в бродяг, а леших убийцами объявило и к родным всамделешних на свиданья выпускало их. Родные ревут, а лешие ухмыляются и чешут о зубы языки: ничего, мол, с нами худого не будет.

Обвинительный акт пришел из города скоро — по указу да по приказу и все такое. На суд лешие пошли с форсом и в дороге песни пели. Конвойные об их бока на кулаках мозоли набили. Обвинитель называл их душегубами, отрепьем, зверьем, — всяко и горой ратовал за виселицу им. Уж он честил, честил их, а они все хи-хи да ха-ха.

Председатель зыкнул, было, на них, но Алешка такую рожу скорчил, что даже солдаты полны рукава насмеяли.

Судьи сгорбились, и из приговора вышло только бу-бу-бу да конец: всех повесить.

Алешка выпрямился и начал языком всякие штучки загибать, но судьи и слушать не стали его: закон в руки, пот в платки — и в заднюю комнату. Конвойные Алешку за руку — молчи, дескать, а он все орет, Мишка и Васька подкрикивают. Солдаты разъярились и давай усмирять их.

Били так, били этак и руками развели: чем больше бей их, тем дальше они от смерти, — только смеются.

— Тьфу, дьяволы, и не убьешь! Айда!..