Нас там нет

Еще обо мне

Окончательных преодолений ну никак нету. Это потому, что жива еще. А преодолевания — да каждый день!

С детства каждый день преодолеваю обжорство.

Вот представьте себе пирожное начала шестидесятых годов в провинциальном гастрономе, и чтоб откушать его за мраморным столиком! Это крупное пирожное, в те времена 16 копеек. Это которое потом за 22.

Сначала неторопливо отлизать вареничную пупочку на креме. Потом осторожненько подлизывать сам крем. Потом можно и бисквит откусить. Только не жевать! Бисквит должен намокнуть, размякнуть и почти раствориться во рту… Ну а потом долизать пергаментную бумажку, отвернувшись к стене, потому что это неприлично.

А потом заглядывать бабушке в глаза, вздыхать, преодолевать желание забежать за прилавок и наброситься изнутри на подносы. Тогда уже не слизывать, не вдыхать, а лопать, запихивать в рот как можно больше за раз и не забывать дышать равномерно, а то много не войдет.

Но это мечты!

Главное — это преодолеть мечты. Это самая главная победа. Для меня.

У меня мечты были все недостойные, негуманные, невысокие. Мечты не пьяницы, но сладкоежки. Или злые, но не коварного тирана. Просто чтобы все плохие перемерли или отошли так, чтоб их не видно было.

Мне не приходилось преодолевать хорошее на пути к еще лучшему.

Преодолеть — не свалиться нафиг во всех смыслах. Чтобы потом, если и спать неспокойно, то хоть без ужасов совести. И руки-ноги целы. Это да, удавалось иной раз!

Я так и не смогла преодолеть страх перед властью. Не уходит! Где-то в глубине, в животе сидит маленький сталинбрежневгитлермао и в роковой момент щиплет в нежное брюшное мясочко, пачкая светлый образ полицейского или пограничника, отрезая гражданское братство с защитником меня же.

Внутри, глубоко внутри, я всегда боюсь, что какая-нибудь оплошность, случайность, злой рок помешает мне, меня посадят в тюрьму, запытают и замучают моих родных. Происхождение из пересаженной-перестрелянной семьи гнетет меня до сих пор.

Что удалось мне преодолеть? Иррациональное поведение. Я научилась держать морду кирпичом. Прям по системе Станиславского — и помогает. Ну руки потеют немного, ну вытру. Сдержанная спокойная улыбка, прямая спина. Ощущение незримого равенства непонятно с чем, но не со всем сущим, это уж точно.

Потом, когда официальная часть окончена, легкая смущенная говорливость нападает на меня.

И что-то типа маленького счастья.

Все, наверно, думают, что бабушка меня любила так, что восхищалась мной: красавицей, доброй, умной, одаренной во всем девочкой!

Ан нет, больше всех она восхищалась моей подружкой, аккуратной одноклассницей.

Бабушка хотела, чтобы я была на нее похожа. Она умела вышивать крестиком, как машинка, у нее был прекрасный почерк — круглые буковки одинаковой величины, ну бисер прям, бисер!

Руки чистые, банты глаженые, туфли блестят, она была круглая отличница, вежливая, спортсменка и юный натуралист.

В балетном кружке она не падала на бок и знала наизусть, как ходить разными шахматами.

Она не сутулилась, отвечала честно без вранья и стирала с доски перед уроком по собственной инициативе.

Она была мечта усталых учительниц, привередливых мамаш и гордых отцов.

Каждый почти день мне ставили ее в пример, и это было хуже юного ленина, который был хороший ученик, или старого ленина, который был хороший уже во всем и даже не курил.

Моя одноклассница выросла в стройную красивую блондинку, а я нет. Моя одноклассница закончила университет и защитила диссертацию, а я нет. Моя одноклассница была везде впереди меня: она потеряла девственность раньше и приятней, оба раза она выходила замуж раньше меня, у нее было больше детей и зарплаты. У нее были неколебимости и правота. Мы никогда не сравнялись.

Но есть одна вещь, в которой я сейчас сильно лучше: я худее.

Платье на ветру надо прижимать руками к ногам, чтобы не было видно штанов и чулочных застежек. Это сейчас такое считается секси, а тогда это было позорно.

Не ведавшие колготок женщины стеснялись.

Наверно, тогда было секси и маняще — прижимать юбку к ногам, тупить взор, изображать озабоченность нравственностью и скромностью.

Но это было искренне. Скромность и преданность идеалам образования, серьезность целей жизни и возвышенность чувств по любому поводу. Любовь в самых смелых представлениях юной провинциальной девы не доходила до секса и кончалась поцелуями не дальше шеи. Лучше в щеку и кратко.

И так долго. Пока не случилось оно, нелепое, неведомое, неумелое, с недоумением со стороны холодной мысли.

— Во смеху-то…

— А ты что думала?

— А он что сказал?

— Говорит, где твоя девичность?

— Ой, ну а его какое дело?

— Ну не знаю, я ничего не поняла…

Да чтоб они провалились, советские прокрусты…

Да будь моя воля, у меня все бы сверкало, все золотце-серебренце, зеркальное, лаковое, ну всё: и стены, и мебель, и тапочки, и полотенца, и посуда, и одеяла стопочкой, и слоники, а уж про выходное и говорить нечего.

А что не золотое — то истошно малиновое и сиреневое с просто блестками.

Культурные люди не разговаривали бы со мной, и меня обволок бы общественный вакуум. Навсегда.

Потому как, даже если перейти потом на серое с серым, никто бы не простил, боясь рецидива и тени на репутацию.

Глупость и заносчивость можно свалить на печали детства.

Бесшабашность и азарт — на смелость молодости.

Подлость и предательство — на мудрость зрелости.

Неблагодарность и равнодушие — на слабость старости.

Дурной вкус даже на врожденное слабоумие свалить не пройдет.

Вот и есть у меня серое пальто и черные ботинки, всё для вас, культурных…