Но год войны не прошел даром. Война не только придавила на первое время тяжестью своих несчастий всякую революционную инициативу, но и привлекла внимание вчера еще живших стихийной жизнью народных масс к объединяющему всех политическому несчастью и тем самым породила в них - не могла не породить уже одной своей длительностью - потребность осмыслить это ужасное явление, отдать себе в нем отчет. Подавляя на первых порах решительный почин революционных тысяч, война пробуждала политическую мысль бессознательных миллионов.
Истекший год не прошел даром, ни один из его дней не прошел даром. В общественных низах, во всей их толще, шла незаметная, но неотвратимая, как течение времени, молекулярная работа накопления негодования, ожесточения, революционной энергии. Та атмосфера, которою дышит наша улица сегодня, не есть уж атмосфера безотчетного отчаяния, - нет, это атмосфера сгущенного негодования, ищущего средств и путей для революционного действия. Передовые слои народа могут уже сегодня и еще более смогут завтра бросить новый вызов царизму, не только не встречая безучастности широких кругов населения, как было третьего дня, не только не опасаясь, что протест их будет смыт общенародной волной стихийного горя, как это могло еще быть вчера, сегодня всякое целесообразное выступление передовых отрядов рабочей массы увлечет за собою не только все наши революционные резервы, но и тысячи и сотни тысяч революционных новобранцев, - и эта мобилизация, в отличие от правительственной, будет происходить при общем сочувствии и активной поддержке громадного большинства населения.
При живых симпатиях народных масс, при деятельном сочувствии демократических элементов населения, имея против себя всеми ненавидимое, неудачливое в большом и в малом, разбитое на море, разбитое на суше, оплеванное, растерянное, неуверенное в завтрашнем дне, топчущее и заискивающее, провоцирующее и отступающее, лгущее и уличаемое, наглое и запуганное правительство; имея пред собою армию, обескураженную всем ходом войны, в которой храбрость, энергия, энтузиазм, героизм разбивались о правительственную анархию, колеблющуюся армию, утратившую веру в несокрушимость порядка, которому она служит, прислушивающуюся к гулу революционных голосов, недовольную, ропчущую, уже не раз вырывавшуюся за последний год из тисков дисциплины, - при таких условиях выступит на улицы революционный пролетариат. И нам приходится сказать, что более счастливых условий для последней атаки на абсолютизм история уже не может создать. Она сделала все, что позволила ей сделать ее стихийная мудрость, - и она привлекает теперь к ответу сознательные революционные силы страны.
Революционной энергии накопилось громадное количество. Нужно только, чтобы она не пропала бесплодно, не израсходовалась по мелочам, в отдельных стычках и столкновениях, не связанных, лишенных объединительного плана. Нужно приложить все усилия к тому, чтобы сконцентрировать недовольство, гнев, протест, злобу, ненависть масс, дать этим чувствам один язык, один боевой клич, объединить, сплотить и дать почувствовать и понять каждой частице этой массы, что она не изолирована, что одновременно с нею и с тем же кличем на устах подымаются везде и всюду... Если такое сознание создано, оно уже означает половину революции.
Призвать единовременно к действию все революционные силы. Но как?
Прежде всего нужно установить, что главной ареной революционных событий будет город. Этого теперь никто не решится отрицать. Несомненно далее, что демонстрации только в том случае могут превратиться в народную революцию, если в них участвует масса, т.-е., прежде всего, фабрично-заводской пролетариат. На улицу в первую голову должен выступить он, чтоб получило смысл выступление революционной интеллигенции, в частности студенчества и городского мещанства. Чтобы двинуть рабочие массы, нужно иметь сборные пункты. Для фабрично-заводского пролетариата такие постоянные концентрационные пункты имеются: это - фабрики и заводы. От них и нужно исходить. Нам может не удастся - и в сущности все демонстрации показали это - собрать рабочую массу из тех кварталов, в которых она ютится, в одно заранее назначенное место. Но нам несомненно удастся - и это подтверждает опыт ростовской стачки и особенно южных волнений 1903 года - вывести уже собранную массу из фабрик и заводов. Не собирать рабочих по одиночке, не скликать их искусственно к определенному часу, но взять за исходный момент их естественное, повседневное "скопление", - вот выход, который диктуется нам всем нашим прошлым опытом.
Оторвать рабочих от машин и станков, вывести за фабричные ворота на улицу, направить на соседний завод, провозгласить там прекращение работ, увлечь новые массы на улицу, и, таким образом, от завода к заводу, от фабрики к фабрике, нарастая и снося полицейские препятствия, увлекая прохожих речами и призывами, поглощая встречные группы, заполняя улицы, завладевая пригодными помещениями для народных собраний, укрепляясь в этих помещениях, пользуясь ими для беспрерывных революционных митингов с постоянно обновляющейся аудиторией, внося порядок в передвижения масс, подымая их настроение, разъясняя им цель и смысл происходящего, - в конце концов превратить таким образом город в революционный лагерь, - вот в общем и целом план действий.
Повторяем: исходным их пунктом, в зависимости от состава наших главных революционных корпусов, должны явиться фабрики и заводы. Это значит, что серьезные уличные манифестации, чреватые решающими событиями, должны начаться с массовой политической забастовки.
Назначить на известное число забастовку легче, чем народную демонстрацию, именно по той причине, что вывести готовую массу легче, чем ее собрать.
Само собою разумеется, что массовая политическая забастовка - не местная, а всероссийская - должна иметь свой общий политический лозунг. Это не значит, что нельзя выставлять местных и частных требований профессионального характера; наоборот, чем больше нужд и потребностей будет задето в предшествующей агитации, чем специализированнее будут требования отдельных рабочих групп, тем обеспеченнее будет участие в движении всей пролетарской массы. Это необходимо твердо помнить всем организациям. Но все эти частные и специальные требования, приуроченные ко всеобщей стачке, должны покрываться одним обобщающим и объединяющим политическим лозунгом. Само собою разумеется, что этот лозунг: прекращение войны и созыв всенародного учредительного собрания.
Это требование должно стать всенародным, - и в этом именно задача агитации, предшествующей всероссийской политической забастовке. Нужно использовать все поводы, чтобы популяризировать в массах идею Всенародного Учредительного Собрания. Нужно, не теряя ни единой минуты, привести в движение все технические средства и все агитационные силы Партии. Прокламации и устные речи, кружковые занятия и массовые собрания должны распространять, разъяснять и углублять требование Учредительного Собрания. В городе не должно остаться ни одного человека, который не знал бы, что его требование: Всенародное Учредительное Собрание.
Эту агитацию необходимо - не упуская ни одного дня и ни одного повода перебросить в деревню. Деревня должна знать, что ее требование, это Всенародное Учредительное Собрание. Крестьяне должны быть призваны собираться в день всеобщей забастовки на свои сходы и постановлять требование созыва Учредительного Собрания. Подгородные крестьяне должны быть призваны в города, чтобы принять участие в уличных движениях революционных масс, собранных под знаменем Всенародного Учредительного Собрания.
Всероссийское студенчество должно быть призвано всюду и везде приурочить свои выступления ко всероссийской демонстрации в пользу Учредительного Собрания. Все общества и организации, ученые и профессиональные, органы самоуправления и органы оппозиционной печати должны быть предупреждены рабочими, что ими готовится к определенному времени всероссийская политическая стачка, чтобы добиться созыва Учредительного Собрания. Рабочие должны потребовать от всех корпораций и обществ заявления, что в назначенный для массовой манифестации день все они присоединятся к требованию Учредительного Собрания. Рабочие должны требовать от оппозиционной прессы, чтоб она популяризировала выдвинутое ими требование и чтобы накануне назначенного дня она напечатала призыв ко всему населению присоединиться к пролетарской демонстрации под знаменем Всенародного Учредительного Собрания.
Необходимо развить самую напряженную агитацию в войсках так, чтобы к моменту стачки всякий солдат, который будет отправлен для усмирения "бунтовщиков", знал, что перед ним стоит народ, требующий созыва Всенародного Учредительного Собрания.
ЧТО ЖЕ ДАЛЬШЕ?
Мюнхен, 20 января (2 февр.) 1905 г.
...Каким всепобеждающим красноречием обладают факты, - и какими бессильными в сравнении с ними являются слова!..
Масса заявила о себе. Она зажгла сначала революционные вышки на Кавказе, она столкнулась затем грудью в незабвенный день 9 января с царскими гвардейцами и казаками на улицах Петербурга, она наполнила шумом своей борьбы улицы и площади всех промышленных городов...
Эта брошюра писалась до бакинской стачки. Она была набрана до петербургского восстания. Многое из того, что в ней сказано, устарело, хотя прошло только несколько дней. Мы оставляем ее без изменения, иначе ей никогда не появиться. События идут за событиями, история работает более проворно, чем печать. Политической литературе, особенно зарубежной, приходится давать не столько прямые директивы, сколько ретроспективные обзоры.
Брошюра исходит из критики либеральной и демократической оппозиции - и приходит к политической необходимости и исторической неизбежности восстания масс. "Революционная масса есть факт", повторяла социал-демократия в тот период, когда шумные банкеты либералов, казалось, так ярко оттеняли политическое молчание народа. Либеральные умники скептически поводили губами; прикомандировавшие себя к либералам "демократы" преисполнились несносного высокомерия и до такой степени решительно вообразили себя вершителями судеб, что некоторые "горе-революционеры" не нашли ничего лучшего, как за спиной молчащего народа вступить в сделку с этими оппортунистами и скептиками. Нелепый, бессодержательный, никого ни к чему не обязывающий, ни на какие действия не рассчитывающий "блок", сочиненный в Париже*62, был продуктом недоверия к массе и к революции. Социал-демократия не вступила в этот "блок", ибо ее вера в революцию датирует не с 9 января 1905 года.
"Революционная масса есть факт", - повторяла социал-демократия. Либеральные мудрецы презрительно пожимали плечами. Эти господа считают себя трезвыми реалистами - только потому, как известно, что не способны учитывать действие больших причин и ставят себе задачей играть роль приживалки при каждом мимолетном политическом факте. Они кажутся себе трезвыми политиками, несмотря на то, что история презрительно третирует их мудрость, рвет в клочки их школьные тетрадки, одним движением уничтожает их чертежи и великолепно издевается над их глубокомысленными предсказаниями.
"Революционного народа в России еще нет"...
"Русский рабочий культурно отстал, забит и (мы имеем в виду, главным образом, рабочих петербургских и московских) еще не достаточно подготовлен к организованной общественно-политической борьбе".
Так писал г. Струве в своем "Освобождении". Он писал это 7 января 1905 г.*, за два дня до раздавленного гвардейскими полками восстания петербургского пролетариата. /* Эта статья была помещена в N 63 под названием: "Насущная задача времени"./
"Революционного народа в России еще нет".
Эти слова следовало бы выгравировать на лбу г. Струве, еслиб его лоб и без того не походил уже на надгробную плиту, под которой покоится так много планов, лозунгов и идей - социалистических, либеральных, "патриотических", революционных, монархических, демократических и иных - всегда рассчитанных на то, чтобы не слишком забежать вперед, и всегда безнадежно отсталых...
"Революционного народа в России нет", сказал устами "Освобождения" русский либерализм, успевший убедить себя в течение трехмесячного периода, что он главная фигура политической сцены, что его программа и тактика определяют всю судьбу страны. И не успело еще это заявление дойти по назначению, как телеграфная проволока разнесла во все концы мира великую весть о начале русской народной революции.
Да, она началась. Мы ждали ее, мы не сомневались в ней. Она была для нас в течение долгого ряда лет только выводом из нашей "доктрины", над которой издевались ничтожества всех политических оттенков. В революционную роль пролетариата они не верили, - зато верили в силу земских петиций, в Витте, в "блоки", соединяющие нули с нулями, в Святополка-Мирского, в банку динамита... Не было политического предрассудка, в который бы они не верили. Только веру в пролетариат они считали предрассудком.
Но история не справляется с либеральными оракулами, и революционный народ не нуждается в проходном свидетельстве от политических евнухов.
Революция пришла. Уже первым взмахом своим она перенесла общество через десятки ступеней, по которым в мирное время приходилось бы карабкаться с остановками и передышками. Она разрушила планы стольких политиков, которые осмеливались вести свои политические счеты без хозяина, т.-е. без революционного народа. Она разрушила десятки суеверий и показала силу программы, рассчитанной на революционную логику развития масс. Достаточно взять один частный вопрос: вопрос о республике. До 9 января требование республики должно было казаться всем либеральным мудрецам фантастическим, доктринерским, нелепым. Но достаточно оказалось одного революционного дня, одного грандиозного "общения" царя с народом, чтобы идея конституционной монархии стала фантастической, доктринерской и нелепой. Священник Гапон*63 восстал с идеей монарха против реального монарха. Но так как за ним стояли не монархисты-либералы, а революционные пролетарии, то это ограниченное "восстание" немедленно же развило свое мятежное содержание в кличе "долой царя!" и в баррикадных боях. Реальный монарх погубил идею монархии. Отныне демократическая республика - единственный политический лозунг, с которым можно итти к массам.
Революция пришла и закончила период нашего политического детства. Она сдала в архив наш традиционный либерализм с его единственным достоянием: верой в счастливую смену правительственных фигур. Глупое царствование Святополка-Мирского было для этого либерализма эпохой наивысшего расцвета. Царский указ 12 декабря*64 - его наиболее зрелым плодом. Но восстание 9 января смело "весну"*65, поставив на ее место военную диктатуру, и дало пост петербургского генерал-губернатора генералу Трепову*66, которого либеральная оппозиция только что спихнула с места московского полицеймейстера.
Либерализм, ничего не желавший знать о революции, шушукавшийся за кулисами, игнорировавший массу, рассчитывавший на свой дипломатический гений, сметен. С ним покончено на весь революционный период.
Либералы левого крыла пойдут теперь в народ. Ближайший период будет свидетелем их попыток взять в свои руки массу. Масса - это сила. Нужно ею овладеть. Но масса - это революционная сила. Нужно ее приручить. Такова намечающаяся тактика "освобожденцев". Наша борьба за революцию, наша подготовка к революции будет вместе с тем нашей беспощадной борьбой с либерализмом за влияние на массы, за руководящую роль пролетариата в революции. В этой борьбе за нас будет великая сила: логика самой революции!
Русская революция пришла.
Те формы, какие приняло восстание 9 января, разумеется, никем не могли быть предвидены. Революционный священник, которого история такими неожиданными путями поставила на несколько дней во главе рабочей массы, наложил на события печать своей личности, своих воззрений, своего сана. И эта форма способна скрыть от многих действительное содержание событий. Но внутренний смысл этих событий именно таков, как предвидела социал-демократия. Главное действующее лицо - пролетариат. Он начинает со стачки, объединяется, выдвигает политические требования, выходит на улицы, сосредоточивает на себе восторженные симпатии всего населения, вступает в сражение с войсками... Георгий Гапон не создал революционной энергии петербургских рабочих, - он только ее вскрыл. Он застал тысячи сознательных рабочих и десятки тысяч революционно-возбужденных. Он дал план, который объединил всю эту массу - на один день. Масса вышла, чтобы разговаривать с царем. Но перед ней оказались уланы, казаки, гвардейцы. План Гапона не подготовил к этому рабочих. И что же? Они захватывали, где могли, оружие, строили баррикады, пускали в ход динамит. Они сражались, хотя, казалось, вышли просить. Это значит, что они вышли не просить, а требовать.
Петербургский пролетариат проявил политическую восприимчивость и революционную энергию, далеко выходящие за пределы того плана, который был дан его героическим, но случайным вождем.
В плане Георгия Гапона было много революционной романтики. Этот план рухнул 9 января. Но не романтика, а живая реальность - революционный пролетариат Петербурга. И не только Петербурга. По всей России прошла грандиозная волна. И она еще далеко не улеглась... Достаточно было толчка, чтобы пролетарский кратер изверг из себя реки революционной лавы.
Пролетариат восстал. Он использовал для этого случайный повод - исключение двух рабочих, случайную организацию - легальное "Русское общество"*67 и случайного вождя - самоотверженного священника. Достаточно оказалось этого для того, чтобы восстать. Но этого было недостаточно для того, чтобы победить.
Чтобы победить, необходима не романтическая тактика, опирающаяся на призрачный план, а тактика революционная. Необходимо подготовить единовременное выступление пролетариата по всей России. Это первое условие. Никакие местные демонстрации не могут уже теперь иметь серьезного политического значения. После петербургского восстания должно иметь место только всероссийское восстание. Разрозненные вспышки будут только безрезультатно сжигать драгоценную революционную энергию. Разумеется, поскольку они возникают самопроизвольно, как запоздалый отголосок петербургского восстания, они должны быть энергично использованы для революционизирования и сплочения масс и для популяризации в их среде мысли о всероссийском восстании, как о задаче ближайших месяцев, может быть недель. Эта мысль, сделавшись достоянием масс, уже сама по себе способна концентрировать их боевую энергию, удерживать от партизанских вспышек, с одной стороны, и учить на опыте революционных вспышек делу революционного сплочения, с другой.
Здесь не место говорить о технике народного выступления. Вопросы революционной техники могут ставиться и решаться лишь практически - под живым давлением борьбы и при непрестанном общении всех активных работников Партии. Но несомненно, что вопросы революционно-технической организации выступления масс получают теперь колоссальное значение. К этим вопросам события призывают коллективную мысль Партии.
Здесь можно лишь попытаться вопросы революционной техники установить в надлежащие политические перспективы.
Прежде всего мысль останавливается пред вопросом о вооружении. Петербургские пролетарии проявили громадный героизм. Но этот невооруженный героизм толпы оказался неспособен противостоять вооруженному идиотизму казармы. Значит для победы необходимо, чтоб революционный народ стал вооруженным народом. В этом ответе скрывается, однако, внутреннее противоречие. Для вооружения народа недостаточно тех конспиративных "арсеналов", которыми может располагать революционная организация. Пусть эта последняя вооружает отдельных рабочих, непосредственно с нею связанных, - она сделает полезное дело. Но отсюда до вооружения масс так же далеко, как от индивидуальных убийств до революции. Пусть та или другая группа рабочих овладеет оружейной лавкой, - очень хорошо, но совершенно недостаточно для вооружения народа. Обильные запасы оружия имеются только в государственных арсеналах, т.-е. в распоряжении нашего прямого врага, и состоят под охраной той самой армии, против которой должны быть направлены. Для того, чтобы овладеть оружием, нужно преодолеть сопротивление армии. Но ведь именно для этого-то и нужно оружие. Это противоречие разрешается, однако, в самом процессе столкновения народа с армией. Революционная масса подчиняет себе часть или частицу армии, - это уже громадное завоевание. Дальше вооружение народа и "деморализация" войска пойдут неудержимо вперед, подталкивая друг друга. Но как будет достигнута первая победа над частицей армии?
Тысячи кратких, но выразительных воззваний, которые из окон осыпают солдат по пути их следования к месту "военных действий"; страстные слова баррикадного оратора, пользующегося хотя бы минутной нерешительностью военного начальства, и могучая революционная пропаганда самой толпы, воодушевление которой в возгласах и призывах передается солдатам. Меж тем солдаты уже подготовлены общим революционным настроением, они гнушаются своей ролью палачей, раздражены, усталы. И вот они ждут с трепетом и злобой команды офицера. Офицер приказывает открыть огонь - но его самого скашивает выстрел, может быть по заранее условленному плану или же под влиянием минутного озлобления. В войске происходит замешательство. Этим моментом пользуется народ, чтобы войти в ряды солдат и лицом к лицу убедить их перейти на свою сторону. Если солдаты по команде офицера дают залп, то в ответ из окон домов в них бросают динамитные бомбы. В результате опять-таки расстройство военных рядов, замешательство солдат и тут же попытка со стороны революционеров посредством воззваний или путем смешения народа с солдатами убедить войско бросить оружие или перейти с оружием на сторону народа. Неудача в одном случае отнюдь не должна отпугивать от повторения тех же средств устрашения и убеждения в других случаях, хотя бы по отношению к тем же частям войска. В конце концов моральное влияние военной дисциплины, мешающее солдатам поступить так, как им подсказывают ум и чувство, будет сломлено. Такая комбинация морального и физического воздействия, неизбежно ведущая к частичной победе народа, требует не столько предварительного вооружения масс, сколько внесения организованности и целесообразности в ее уличные движения, - и в этом, именно, главная задача революционных организаций. С частицей армии мы подчиним себе ее часть, а с частью и целое, потому что победа над частью армии даст народу оружие, а всеобщая воинская повинность сделала то, что в толпе всегда найдется достаточное количество людей, способных сыграть роль военных инструкторов. Оружие новейшего образца также способно служить делу революции в руках народа, как оно служит делу реакции в руках дисциплинированной армии. И мы еще на-днях только имели случай видеть, что царская пушка, направленная надлежащей рукой, палит шрапнелью по Зимнему Дворцу*. /* Во время парада 6 января 1905 года одна из пушек выстрелила не холостым, а боевым снарядом*68./
Недавно один английский журналист г. Arnold White писал: "Если бы Людовик XVI*69 обладал баттареями пушек Максима, французская революция не произошла бы". Какой претенциозный вздор - измерять исторические шансы революций калибром ружей и пушек. Как будто ружья и пушки управляют людьми, а не люди - ружьями и пушками. Победоносная русская революция в числе сотни других предрассудков разрушит и это нелепо-суеверное почтение пред маузеровскими ружьями, якобы диктующими законы самой истории.
И во время Великой Французской Революции, и в 48 году*70 армия, как армия, была сильнее народа. Революционная масса побеждала не превосходством своей военной организации или военной техники, но своей способностью заражать национальную атмосферу, которою ведь дышит и армия, бациллами мятежных идей. Конечно, для хода и исхода уличных сражений имеет значение, бьет ли ружье на несколько сот сажен или на несколько верст, убивает ли оно одного или пронизывает целый десяток, - но все же это лишь подчиненный вопрос техники по сравнению с основным вопросом революции - вопросом деморализации солдат. "На чьей стороне армия?" - вот вопрос, который решает все и который в свою очередь вовсе не решается устройством винтовок и митральез.
На чьей стороне армия? Петербургские рабочие 9 января поставили этот вопрос в "действии" колоссального масштаба. Они заставили петербургских гвардейцев пред лицом всей страны демонстрировать свое назначение и свою роль. Демонстрация вышла страшной по своей ясности и неотразимой поучительности. Гвардия победила. Но Николай II имеет право сказать: "Еще такая победа, - и я останусь без армии".
Петербургские полки вообще, гвардейские в особенности - специально подобраны и специально дрессированы. Другое дело, провинция: там армия несравненно более "демократична". А для успеха революции вовсе нет необходимости, чтобы на сторону ее перешла вся армия вместе с гвардейскими полками. Еще меньше необходимости в том, чтобы первый пример революционного братания с народом подали петербургские полки. Петербург вовсе не сосредоточивает у нас политической энергии всей нации в такой мере, как в свое время Париж, Берлин или Вена. Наша провинция развивает в последние дни и отчасти еще развивает сегодня - к несчастью, разрозненно - такую революционную работу, которой хватило бы 50 - 100 лет тому назад на десяток наций. Хозяйственная роль пролетариата, творца русской революции, сообщает провинции то значение, которого она не имела и не могла иметь в Европе во время мелкобуржуазных, по своему персоналу, революций XVIII и XIX в.в. Достаточно одного примера. Сибирский Союз нашей Партии*71 вчера еще мог казаться случайной организацией, которой в близком будущем не предстоит никакого влияния. Но сегодня он путем стачки железнодорожных рабочих обрывает сообщение страны с театром военных действий и приводит в содрогание весь правительственный аппарат.
Наш юг - неиссякаемый вулкан революционной лавы. А Польша? Кавказ? Северо-Западный край? Финляндия? Если даже допустить, что путем дальнейшего искусственного отбора и действия алкоголя (неизбежный рецепт во время всех революций) петербургские полки будут неизменно сохранены для дела кровавой репрессии, что столица будет превращена в укрепленный лагерь, у ворот каждой фабрики будет поставлено по пушке, у застав - по баттарее, если, одним словом, допустить, что осуществится "план" Владимира Романова*72, остается все же несомненным, что Петербург будет со всех сторон охвачен огненным кольцом революции. Чем и как помогут гвардейцы, когда в Москве или на юге образуется Временное Правительство, первым актом которого будет радикальная реорганизация армии? Владимир пошлет гвардию против провинции? Но для этого гвардия слишком ничтожна. Наоборот, во время прежних революций войска всегда стягивались из провинции в столицу. Если направить гвардию против Временного Правительства, кто будет охранять Зимний Дворец от петербургского пролетариата, который можно обескровить, разделить, связать, но который нельзя раздавить или раз навсегда устрашить?
Arnold White решил, что Людовику XVI для спасения абсолютизма не хватило только дальнобойных орудий. Князь Владимир, который в Париже кроме домов терпимости изучал еще и административно-военную историю Великой Революции, сделал тот вывод, что старая Франция была бы спасена, еслиб правительство Людовика без замешательства и колебаний подавляло все зародыши революции и освежало народ Парижа смелыми и широко организованными кровопусканиями. Как это делают, августейший алкоголик показал 9 января. Стоит его опыт санкционировать, возвести в систему, распространить на всю страну, - и самодержавие увековечено. Какой простой рецепт! Неужели же в правительстве Людовика XVI, Фридриха Вильгельма IV*73 или Иосифа II*74 не было ни одного негодяя, который настаивал бы на плане, извлеченном ныне Владимиром Романовым из опыта французской революции? Конечно, в такого рода спасителях недостатка не было. Но революционное развитие так же мало может определяться волей таких кровожадных кретинов, как и диаметром пушечного жерла. Диктатор, несущий на конце меча спасение старого режима, неизбежно запутывается в петлях, раскиданных гением революции. Пушки, ружья и шашки отличные слуги порядка, но их должно приводить в движение. Для этого нужны люди. Хотя эти люди называются солдатами, но в отличие от пушек они и чувствуют и думают. Значит, это ненадежная опора. Они колеблются, заражают нерешительностью своих командиров, а это рождает разложение и панику в рядах высшей бюрократии. Диктатор не встречает нравственной поддержки, наоборот, наталкивается ежеминутно на препятствия, вокруг него создается сеть противоречивых влияний и внушений, приказы отдаются и отменяются, замешательство растет, деморализация правительства расползается все шире и глубже и питает собою самоуверенность народа...
Рядом с вопросом о вооружении выступает вопрос о формах уличной борьбы. Какую роль сыграет или может сыграть у нас баррикада? Но прежде всего: какую роль играла баррикада в революциях старого образца?
1. Баррикада служила для рассеянной революционной массы концентрационным пунктом.
2. Баррикада вносила в хаотическую массу элементы организации тем, что ставила задачу: на данном месте защищаться от войск.
3. Баррикада задерживала движение солдат, приводила их в общение с народом и тем деморализовала их.
4. Баррикада служила прикрытием для борцов.
В настоящее время баррикада гораздо беднее влиянием. В лучшем случае она еще сохранила значение физического препятствия, позволяющего массе на минуту-другую прийти в общение с солдатами. Мобилизационного и организационного значения баррикада иметь почти уже не может. Рабочую массу мобилизует стачка, организует, во-первых, фабрика, во-вторых, революционная партия. Старый баррикадный боец был вооружен живым словом к солдатам и ружьем, как последним аргументом. Нынешний революционер будет чаще вооружен печатным воззванием и, по крайней мере на первых порах, динамитом. Как тем, так и другим удобнее пользоваться из окна второго или третьего этажа, чем из-за баррикады.
Но довольно об этом. Все эти вопросы должны, как мы уже сказали, решаться революционными организациями на местах. Это, конечно, лишь служебная работа по отношению к политическому руководству массой. Но теперь без этой работы немыслимо самое политическое руководство. Техническая организация революции является на ближайший период осью политического руководства восставшей массой.
Что же нужно для такого руководства? Несколько очень простых вещей: свобода от организационной рутины и жалких традиций конспиративного подполья; широкий взгляд; смелая инициатива; способность оценить положение; еще раз смелая инициатива.
Революционное развитие дало нам петербургские баррикады 9 января. Ниже этого мы уже не можем спускаться. От этого этапа мы должны исходить, чтобы двигать революцию вперед. Политическими выводами и революционными завоеваниями восстания петербургских рабочих мы должны пропитать нашу агитационную и организационную работу.
Русская революция, которая уже началась, подходит к своему кульминационному моменту: всенародному восстанию. Организация этого восстания, от которого зависит судьба революции на ближайшее время, основная задача нашей Партии.
Никто не выполнит этой задачи, кроме нас. Священник Гапон мог появиться однажды. Для того, чтобы совершить то дело, которое он совершил, нужны были те исключительные иллюзии, которые его увлекали. Но и он мог оставаться во главе масс только короткое время. Революционный пролетариат будет всегда хранить память священника Георгия Гапона. Но его память останется памятью одинокого, почти легендарного героя, открывшего шлюзы революционной стихии. Если бы теперь и выступила вторая фигура, равная Гапону по энергии, революционному энтузиазму и по силе политических иллюзий, ее появление было бы запоздалым. То, что в Георгии Гапоне было великим, могло бы теперь оказаться смешным. Второму Гапону нет места, ибо то, что теперь нужно, это не огненные иллюзии, а ясное революционное сознание, отчетливый план действий, гибкая революционная организация, способная дать массам лозунг, вывести их на поле действий, ударить наступление по всей линии и довести дело до победоносного конца.
Такую организацию может дать только социал-демократия. И никто кроме нее. Никто не даст массе революционного лозунга, ибо никто вне нашей Партии не свободен от каких бы то ни было других соображений, кроме интересов революции. Никто, кроме социал-демократии, не способен организовать выступление массы, ибо никто не связан с этой массой, кроме нашей Партии.
Наша Партия делала много ошибок, грехов, почти преступлений. Она колебалась, уклонялась, останавливалась, проявляла нерешительность и косность. Подчас она тормозила революционное движение.
Но нет революционной партии, кроме социал-демократии!
Наши организации несовершенны. Наша связь с массами недостаточна. Наша техника примитивна.
Но нет связанной с массами организации, кроме социал-демократии!
Во главе революции идет пролетариат. Во главе пролетариата идет социал-демократия!
Сделаем все, что можем, товарищи! Вложим всю страсть в наше дело. Ни на минуту не будем забывать, какая ответственность лежит на нашей Партии: ответственность перед русской революцией, перед международным социализмом.
Пролетариат всего мира смотрит на нас с ожиданием. Великие перспективы открывает пред человечеством победоносная русская революция. Товарищи, выполним наш долг!
Будем собирать наши ряды, товарищи! Будем объединять и объединяться! Будем готовиться сами и готовить массу к решительным дням восстания! Ничего не упустим из виду. Ни одной силы не оставим без пользы для дела.
Честно, мужественно и согласно пойдем мы вперед, связанные нерасторжимым единством, братья по революции!
* * *
"До 9 января" представляет собою перепечатку брошюры, изданной около двух лет тому назад в Женеве. Первая часть брошюры дает анализ программы и тактики оппозиционных земцев и демократической интеллигенции; многое из того, что здесь сказано, звучит теперь трюизмом. Но по существу наша критика кадетской Думы покоится на тех же началах, что и критика первого земского совещания в Москве. Нам приходится повторять свои обличения с тем же упорством, с каким либерализм повторяет свои ошибки. Если наша критика не убеждает и не исправляет либералов, то она научает кого-то третьего не верить им.
"Обострившееся недовольство, не находящее выхода, - писали мы по поводу земского съезда и ноябрьских банкетов 1904 г., - обескураженное неизбежным неуспехом легальной земской кампании, опирающейся на бесплотное "общественное мнение", без традиций революционной борьбы в прошлом, без ясных перспектив в будущем, - это общественное недовольство может вылиться в отчаянный пароксизм террора, при полной сочувственного бессилия пассивности демократической интеллигенции, при двусмысленной поддержке задыхающихся от платонического энтузиазма либералов" (стр. 45). Выход из этого положения, утверждали мы, может создать только революционный пролетариат. Mutatis mutandis этот анализ и этот прогноз приходится повторить по отношению к настоящему моменту...
Заключительная часть названной брошюры останавливается на задачах, выдвинутых январскими событиями в Петербурге. Читатель сам увидит, что из сказанного нами по этому поводу устарело. Мы же хотим здесь мимоходом сказать лишь несколько слов об одной из самых странных исторических фигур, о Георгии Гапоне, так неожиданно поднявшемся на гребне январских событий.
Либеральное общество долго верило, что в личности Гапона скрывалась вся тайна 9 января. Его противопоставляли социал-демократии, как политического вождя, который знает секрет обладания массой. Новое выступление пролетариата связывали с личностью Гапона. Мы не разделяли этих ожиданий. "Второму Гапону нет места, - писали мы, - ибо то, что теперь нужно, это не иллюзии, а ясное революционное сознание, отчетливый план действий, гибкая революционная организация" (стр. 64). Такой организацией явился впоследствии Совет Рабочих Депутатов.
Но если мы отводили политической роли Гапона совершенно подчиненное место, то мы, несомненно, переоценивали его личность. В ореоле пастырского гнева с пасторскими проклятиями на устах он представлялся издали фигурой почти библейского стиля. Казалось, могучие революционные страсти проснулись в груди молодого священника петербургской пересыльной тюрьмы. И что же? Когда догорели огни, Гапон предстал перед всеми полным политическим и нравственным ничтожеством.
Его позирование перед социалистической Европой, его беспощадно "революционные" писания из-за границы, наивные и грубые, его приезд в Россию, конспиративное сношение с правительством, сребренники гр. Витте, претенциозные и нелепые беседы с сотрудниками консервативных газет, шумливость и хвастливость - все это окончательно убило представление о Гапоне 9 января. Нам невольно вспоминаются проницательные слова Виктора Адлера*75, вождя австрийской социал-демократии, который после получения первой телеграммы о прибытии Гапона заграницу сказал: "Жаль... для его исторической памяти было бы лучше, если бы он так же таинственно исчез, как появился. Осталось бы красивое романтическое предание о священнике, который открыл шлюзы русской революции... Есть люди, - прибавил он с той тонкой иронией, которая так характерна для этого замечательного человека, - есть люди, которых лучше иметь мучениками, чем товарищами по партии"...*. /* Настоящий отрывок взят нами из предисловия Л. Д. Троцкого к его книге "Наша революция", вышедшей в 1906 г. (Ред.)/
КАПИТАЛ В ОППОЗИЦИИ
I. Капитал и либеральная программа
Тяжелым ударом для правительственной реакции был тот факт, что промышленная, торговая и финансовая буржуазия высказалась за конституцию. Биржевые общества, промышленные съезды, так называемые "совещательные конторы" и прочие организации капитала вотировали недоверие самодержавно-полицейской государственности и заговорили языком европейского либерализма. Городской купец показал, что в деле оппозиции не уступит "просвещенному помещику". Думы не только присоединялись к земствам, но подчас становились впереди их; подлинно-купеческая московская дума выдвинулась в передний ряд.
Озадаченная реакционная пресса на первых порах попыталась представить этот неожиданный факт купеческой причудой, своего рода разбитием стекол в государственном заведении отечественной самобытности. Предполагалось, что купец, успокоившись, снова войдет в прежнюю колею. Но купец не успокаивался. Суворин*76 укоризненно писал: "и ты, Брут!?"*77 и с сокрушением вспоминал крылатое слово Пушкина: "все изменилося под нашим Зодиаком"...
- "А кто тебе, козлиная борода, сплутовать помог?" - обращается реакция к купцу со старой укоризной городничего. - На кого ты руку подымаешь? - Но, к счастью или к несчастью, в политике еще скорее, чем в частном обиходе, старая хлеб-соль забывается. Политические отношения никогда не определяются чувствами благодарности. Классовый интерес является здесь единственным господином положения. И само "Новое Время" в своем реакционном стремлении скомпрометировать либерального купца сделало попытку нащупать классовый нерв в его либерализме.
"Предприниматели... хорошо понимают, - писал московский корреспондент Суворина, - что царство денег, буржуазии и полное порабощение народа, крестьянской массы, как потребителя и как рабочей силы, наступят у нас с момента ограничения самодержавия и введения западно-европейской конституции... При конституции, всегда и везде пляшущей по дудке буржуазии, - говорит автор далее, - правильное и основательное разрешение крестьянско-земельного вопроса станет немыслимым: капиталу нужен не обеспеченный землей крестьянин-домохозяин, а безземельный батрак, дешевый фабричный рабочий. Вот почему новый купец-либерал, помноженный на прислуживающего ему адвоката-радикала, готов подписаться под какой угодно петицией, до всеобщей подачи голосов и равноправия евреев включительно". ("Новое Время", NN 10444 и 10464). Мы не станем останавливаться на реакционной наглости, с которой публицист "Нового Времени" берет под свою защиту мужика и безземельного рабочего от угрожающего им при конституции "полного порабощения"... "Новое Время" закрывает свои бесстыжие глаза на тот факт, что при самодержавном царе рабочий вопрос разрешается массовыми истреблениями пролетариата, а земельная нужда крестьян повсеместно удовлетворяется посредством экзекуций и драгонад... Нововременский публицист прав, однако, в том смысле, что конституционное государство не только не противоречит интересам капитала, но, наоборот, явилось бы наиболее полным и непосредственным их выражением.
Развитие капиталистических отношений порождает необходимость в таком гражданском правопорядке, который облегчал бы подвижность товаров, в том числе и главного товара - рабочей силы. Рынок безличен, и для того, чтобы он функционировал плавно, без лишних трений, он нуждается в законе, равном для всех. Применение закона, дабы последний не оставался пустым звуком, должно быть поручено самостоятельному, "нелицеприятному" суду.
Таким образом, на почве элементарнейших потребностей купли-продажи, найма рабочей силы, борьбы за расширение внутреннего рынка торгово-промышленный капитал неизбежно приходит на известной стадии своего развития к программе либерального гражданского порядка. Свобода передвижения, уничтожение сословных ограничений, равноправность, равенство пред судом, гласность все эти условия гражданского обихода становятся в такой же мере необходимы капиталу, как железная дорога, транспортная контора и учреждения кредита. Прежде чем подойти к вопросу о формах государственной власти, буржуазно-капиталистический либерализм естественно выдвигает программу реформ гражданского правопорядка. В течение 80-ых и 90-ых годов, т.-е. в эпоху крайне интенсивного развития русского капитализма, либеральная пресса с удивительной неутомимостью и ограниченностью популяризовала отдельные требования "нормального гражданского правопорядка". Она создала при этом своего рода культ "эпохи великих реформ", т.-е. того периода, когда правительство Александра II*78 сделало довольно широкую попытку усвоить деспотическому государству гражданский правопорядок, выработанный странами старой капиталистической культуры.
Дальнейшая законодательная деятельность и рядом с нею административная практика самодержавной бюрократии представляют картину естественных усилий абсолютизма извергнуть или, обезвредив, ассимилировать все элементы инородной правовой культуры. Эта борьба абсолютизма за самосохранение, все более и более враждебная коренным потребностям товарного производства и товарного обмена, неизбежно возбуждала и питала капиталистическую оппозицию.
Указ 12 декабря 1904 г. представляет собою новую попытку абсолютизма, на этот раз безнадежно-запоздалую, пойти навстречу "потребностям страны", не останавливаясь перед "внесением в законодательство существенных нововведений", но всецело оставаясь при этом на почве "незыблемости основных законов империи".
Если б государственная практика самодержавия могла быть хоть сколько-нибудь примирена с либеральной программой гражданских отношений, торгово-промышленная буржуазия была бы надолго удовлетворена. Но остается несомненным - как ни истрепала либеральная пресса эту мысль - что самодержавный строй, т.-е. иерархическое господство безответственной бюрократии, совершенно непримирим с законностью, гласностью, независимостью суда и гражданским равноправием. Именно поэтому капиталистическая оппозиция, исходя из программы гражданского равноправия и отнюдь не сходя с почвы своих классовых интересов, должна была от требования реформ перейти к требованию реформы. Народное представительство, орган законодательства и контроля, выдвигается, как необходимая гарантия прочного гражданского правопорядка, на передний план. Фабрикант и купец становятся конституционалистами.
II. "Внутренний рынок" требует парламентаризма
Для того, чтобы нащупать классовые основы либеральной программы представителей капитала, достаточно рассмотреть записки и петиции промышленных съездов, "совещательных контор", биржевых и кредитных обществ и, наконец, адреса купеческих дум. Все эти документы поражают деловым реализмом и политической прозаичностью. Тут нет ни абстрактных деклараций, ни политического сентиментализма, ни той неопределенной романтики, которая ничего не прибавляет к программе по существу, но маскирует ее классовые грани. Ничего подобного! Аргументация целиком ведется от интересов и нужд промышленности, торговли, кредита, - от них исходит и к ним возвращается.
Открытое оппозиционное выступление торгово-промышленного капитала в широких размерах начинается после 9 января.
Фабриканты и заводчики Москвы и московского района очень выразительно формулировали после повсеместных январских стачек свое политическое credo, нашедшее вскоре сочувственный отклик в собрании петербургских фабрикантов. "Несомненно, - гласит московская записка*79 - что промышленность находится в теснейшей связи с устойчивостью правовой организации страны, с обеспечением свободы личности, ее инициативы, свободы науки и научной истины, просвещением народа, из которого она вербует рабочие руки, тем менее продуктивные, чем они невежественнее". "Отсталостью, как прямым последствием непрочного правового порядка, поколеблено положение России на мировом рынке, и отодвинута ее роль, как страны промышленной, на второстепенный план". Наконец, "нельзя не признать, - гласит записка, - что на положение промышленности и благосостояние рабочих оказывает вредное влияние расстроенное финансовое хозяйство страны, для урегулирования которого необходимо участие общественного элемента в обсуждении бюджета".
Записка с.-петербургской конторы железозаводчиков, повторив цитированные соображения московской записки, говорит: "До сих пор русскому промышленнику не дано было принимать деятельного участия в развитии русского народного хозяйства, хотя бы потому, что проявление частной промышленной инициативы у нас крайне стеснено. Акционерное дело, железнодорожное строительство, земельный, городской и коммерческий кредит - все это в России продукт правительственного усмотрения"...
"Никакое предприятие, - говорит докладная записка могилевского общества взаимного кредита, - не может быть самодовлеющей силой; его успех зависит не только от правильной постановки дела, но также от рынка, от обеспеченности потребителя, от существующего правопорядка... от положения прессы... от устойчивого экономического порядка, гарантирующего спокойное эволюционное развитие без крахов, колебаний, без вооруженных восстаний и насильственных действий"... При нынешних же условиях "эволюционное" развитие невозможно. Хозяйство падает. Обрабатывающая промышленность, "несмотря на сильнейший протекционизм", остается на низком уровне. "Напряжение, которое при участии некоторых кредитных учреждений, продолжает интересная записка могилевского кредитного общества, - было сделано в последние два десятка лет нашей индустрией и казавшееся ее расцветом, привело только к полному разорению слишком смелых предпринимателей и грандиозному краху и сильнейшему падению, а в иных случаях и полному обесценению многих дивидендных и фондовых бумаг". Кровавая война на Дальнем Востоке еще усугубила тяжесть этого положения. "Наши процентные бумаги, даже государственная рента, стремительно упали еще ниже, промышленность и производство почти совсем замолкли, кредит и доверие совершенно иссякли".
Выгоды бешеного протекционизма, падающие не на промышленность, а на небольшую группу привилегированных хищников-монополистов, не могут примирить капитал с прогрессивно-растущей внутренней анархией, - и одна отрасль промышленности за другой переходит в оппозицию. "И ты, Брут?" вопит цезарь "Нового Времени", видя, как московские мануфактуристы-старообрядцы, хранители древнего благочестия, прикладывают свои руки к конституционным "платформам". Но уже ничто не остановит мануфактурного Брута. Он идет в первом ряду капиталистической оппозиции. Мануфактура, работающая на массового потребителя и наиболее зависящая от покупательной силы населения, гораздо непосредственнее отражает на себе общее расстройство хозяйственной жизни и культурный застой. Вот почему московская дума и московский биржевой комитет, так тесно связанные с мануфактурной промышленностью, оказываются наиболее способными к восприятию политических обобщений. "Народное благо" для них не простой оборот речи, нет, это - реальность, это - внутренний рынок. Подобно московским, петербургские мануфактуристы очень трезво указывают на связь между хлопчато-бумажным рынком и программой широких государственных реформ. Их докладная записка министру финансов напоминает, что петербургские фабриканты неоднократно делали представления министру финансов о тяжелом состоянии такой важной отрасли промышленности, как хлопчато-бумажное производство. "Покупательная способность населения, - говорит записка, видимо истощена, и вынужденное (пошлиною на хлопок) высокое состояние цен на хлопчато-бумажные изделия встречается с крайним ослаблением спроса. Петербургские мануфактуры работают последние годы с ничтожною прибылью и даже в убыток; три из них в самое последнее время погибли".
Металлургическая промышленность гораздо более аристократична, она интимнее связана с казенными заказами, и ей труднее оторваться от бюрократической пуповины. Она консервативнее. Но и ее толкнула в оппозицию логика ее собственного развития. Казенные заказы не могли поспевать за потребностью металлургической промышленности в рынке. Произвол в распределении казенных заказов раздражал отдельные группы металлургов, а внезапное сокращение этих заказов загоняло металлургов в тупик. Благодетельная зависимость от министра финансов превращалась в удавную петлю. Это положение отчетливо констатирует "контора" железозаводчиков в своей записке. "После того, говорит она, - как русская железная промышленность перестала быть, главным образом, поставщицей по казенным заказам, после того, как русскому железному промышленнику пришлось усиленно искать сбыта своим товарам среди частных потребителей, неустроенность нашей народной жизни, с крайне слабой потребительной способностью страны, стала для русского железного промышленника очевидным и крайне тягостным явлением". Можно ли выразиться яснее? "Неустроенность народной жизни", нищета, бесправие и одичание масс стали для металлургов "тягостным явлением" лишь тогда, когда им пришлось искать сбыта своим товарам среди частных потребителей.
Столь же ясно формулирует эти мысли цитированная выше коллективная "докладная записка с.-петербургских заводчиков и фабрикантов господину министру финансов" (от 31 января 1905 г.). "Промышленное оживление конца прошлого десятилетия, - жалуется записка, - быстро сменилось общим кризисом и угнетенным состоянием, с полной очевидностью выяснившими, что промышленность не может процветать там, где народ бедствует, что здоровый рост промышленности зависит, прежде всего и главнее всего, от покупательной способности населения. Поощряемая казенными заказами и приливом иностранных капиталов, металлическая промышленность быстро пришла к выводу, что будущее и даже настоящее зависит от потребления железа населением". Что же касается этого последнего вопроса, продолжает записка, то "созванный министерством финансов специальный съезд о мерах к усилению потребления железа населением хорошо выяснил, что такое потребление предполагает непременным условием поднятие народного благосостояния, распространение образования, развитие промыслов, коренное изменение условий жизни сельского населения, ныне приниженного, хозяйственно истощенного, бедного". "Металлическая промышленность в среднем удовлетворяется 2-3 процентами на капитал, уверяет записка, - и только некоторые заводы, благодаря вызванным войною казенным заказам, обнаруживают временное благополучие".
Промышленники и заводчики отсталого Урала присоединяются к записке совещательной конторы железозаводчиков. "В России нет ни твердо обеспеченного правопорядка, ни гражданской свободы, - говорят они, - и в этом лежит главная причина тех неурядиц, которые приходится переживать нашей промышленности". "Отсталость законодательства особенно отражается на подвижной и чуткой промышленности. Так, реформа акционерного закона стоит на очереди более 30 лет, пересмотр паспортной системы потребовал 45 лет и до сих пор еще не закончен в самой важной своей части - отмене паспортов. Издание нового вексельного устава было плодом 12 комиссий на протяжении 55 лет. Развязка поземельных отношений на Урале растянулась на полстолетия". К бессмысленным законам присоединяются произвольные циркуляры. Непостоянство экономической политики порождает крайнюю неустойчивость многих предприятий. "Протекционизм, - заявляют уральцы, - полезен при подобающей политической обстановке и экономической свободе, как в Соединенных Штатах, при постоянной же опеке он приносит только вред. Главный тормаз в развитии русской промышленности - это отсутствие внутреннего рынка"... Политические выводы уральских промышленников те же, что и у конторы железозаводчиков.
Съезд деятелей цементной промышленности 25 марта принял составленную его бюро принципиальную записку для представления в совет министров. Записка указывает на кризис, которому, в числе других отраслей промышленности, подверглась и цементная, распространяется об общих причинах угнетенного состояния промышленности и приходит к выводу о необходимости "коренных реформ, чтобы обеспечить нашей родине возможность сохранить достойное положение среди других держав".
Не только мануфактуристы и металлурги, даже сахарозаводчики, эти излюбленные дети государственного протекционизма, вступили в лице своих "передовых" элементов на путь либеральной оппозиции. Обширная записка, оживленно обсуждавшаяся в Киеве, в феврале 1905 г., представителями сахарной промышленности, останавливается на опасностях, которыми современное состояние страны грозит сахарной промышленности. "Положение сахарной промышленности в настоящее время, несмотря на крайне низкий спрос населения, вынуждающий к убыточному вывозу заграницу, все же не может быть признано неблагоприятным, поскольку оно определяется условиями, непосредственно лежащими в сахарном деле. Но тесная связь, существующая между отдельными сторонами народной жизни, не позволяет надеяться, чтобы сахарная промышленность осталась незатронутой тем процессом всеобщего брожения, которым охвачена Россия... Со стороны сбыта она (сахарная промышленность) непосредственно заинтересована в благосостоянии широких народных масс, являющихся главным потребителем производимого сахарозаводчиками продукта... Отсутствие свободы слова и печати, свободы собраний и союзов - этих неотъемлемых прав всякого гражданина во всякой культурной стране - не только удручающе отражается на личной нашей жизни, но также, вселяя апатию и ограничивая интеллектуальный кругозор деятелей промышленности, вне всякого сомнения, не дает развернуться во всей мощи производительным силам страны".
Металлурги, мануфактуристы, цементщики, сахаровары, биржевики, купцы, финансисты выражают одни и те же требования одним и тем же языком. Борьба разных отраслей капитала между собой за милости и даяния министерства финансов отодвигается назад общей потребностью в обновлении гражданского и государственного порядка. На место простых идей: концессия и субсидия - или наряду с ними - становятся более сложные идеи: развитие производительных сил и расширение внутреннего рынка. Либеральный режим становится для капитала классовой потребностью.
III. Рабочие толкают капиталистов на путь оппозиции
Автоматический рост промышленности привел капиталистическую буржуазию в столкновение с сословно-полицейским строем. Но особую остроту эти столкновения получили благодаря тому, что пришла в движение живая производительная сила промышленности - пролетариат.
Этот класс гораздо раньше, чем класс так называемых работодателей, почувствовал и понял несовместимость капиталистического развития с режимом патриархального произвола и полицейской разнузданности. Жадная капиталистическая эксплоатация, с хищническими приемами первоначального накопления, поддерживаемая и охраняемая властной рукою государственного насилия, - русский пролетариат знает, что это такое! И он рано начал бороться. Каждое его движение заставало поднятую руку, вооруженную нагайкой или винтовкой. Полицейский порядок нуждался прежде всего в покое и неподвижности, а уже из международной полицейской литературы он мог узнать, что нет более подвижного и беспокойного класса, чем пролетариат. И абсолютизм не жалел для него ни ремня, ни свинца. Но если для абсолютизма нужна была прежде всего неподвижность пролетариата, живого или мертвого, то промышленной буржуазии нужен был прежде всего сам пролетариат. Мерами репрессий можно было стереть с лица земли сотни и тысячи рабочих, но нельзя было остановить стихийное движение класса. Наоборот, репрессии создавали новые поводы для недовольства и борьбы, значит и для новых репрессий.
Нормальный ход промышленной жизни прекратился. Производство совершалось как бы урывками, в промежутках между двумя волнениями. Но мало того, что самодержавие самым фактом своего существования толкает рабочих на путь непрерывных волнений, - специальные органы правительства оказывают нередко давление на отдельных фабрикантов, путем угроз вынуждая их итти навстречу требованиям рабочих. Наконец, создалась целая школа полицейской демагогии ("зубатовщина")*80, провоцировавшая рабочих на экономические столкновения с капиталом с целью отвлечь их от столкновений с государственной властью. И промышленникам волей-неволей приходилось проникнуться убеждением, что дальше так жить нельзя. Если во имя самосохранения абсолютизм терзает хозяйственную жизнь нации и ввергает промышленность страны в состояние хронической анархии, остается порвать с абсолютизмом. После всероссийской январской стачки 1905 года к этому заключению пришли капиталисты севера и юга, востока и запада, - хлопчатобумажники, железозаводчики и даже сахаровары.
"Русской промышленности, - жалуется январская записка московских фабрикантов, - часто приходится испытывать накопившееся неудовольствие занятых в ней рабочих, которое, при прочном правовом порядке, при равенстве всех перед законом, при неотъемлемых гарантиях неприкосновенности личности, при свободе коалиций и союзов различных групп населения, связанных общностью интересов, могло бы вылиться в спокойные законные формы борьбы, как это наблюдается в Западной Европе и Америке, где от этого промышленность не только не пострадала, но достигла, наоборот, такого расцвета, которого далеко еще не наблюдается в России". "Рабочие и крестьянские беспорядки, беспрестанно разъедающие русскую промышленность, нанося ей огромные убытки и широкой волной охватывающие то один, то другой район обширной России... наивно объяснять воздействием революционных элементов. Нет, общее неустроение государственной жизни, отсутствие политических прав... вот где следует искать главнейшей причины периодических рабочих волнений".
Январская записка железозаводчиков исходит из тех же соображений и приходит к тому же выводу: "рабочие, как и все русское общество, настолько уже политически созрели, что им, как и всему русскому обществу, в интересах промышленного роста империи, должны быть дарованы политические права и свободные учреждения". При этом записка поясняет, что "результат суждений железозаводчиков по рабочему вопросу бесспорно является голосом сотен миллионов рублей, вложенных в русское железное дело"...
Наконец, инженеры, эти непосредственные слуги капиталистической техники, под ударом тех же январских событий считают своим долгом выразить свое опасение, что "отечественная промышленность, ныне и без того находящаяся в исключительно тяжелых условиях, может быть поставлена в безвыходное положение, при котором участие в ней капитала и интеллигентного труда сделается совершенно невозможным". "На том уровне развития, - говорят они далее, - которого достигла русская промышленность, меры бюрократического попечения уже не в состоянии вносить успокоение в умы; напротив, своими постоянными колебаниями то в направлении односторонней защиты предпринимателя, то в сторону показной поддержки рабочих они порождают во всех слоях промышленного населения неуверенность и раздражение. Удовлетворение же основного требования рабочего класса, путем дарования широкой свободы союзов и собраний, предполагает проведение в жизнь начал общегражданской политической свободы".
Таковы эти красноречивые голоса: протест капитала, вопль "сотен миллионов рублей", почуявших грозу, и предостерегающий голос руководящих промышленностью представителей "интеллигентного труда".
Цитированная выше "докладная записка с.-петербургских заводчиков и фабрикантов господину министру финансов" прямо ставит в вину правительству его постоянные уступки домогательствам рабочих, уступки за счет интересов капитала. Последний лишен даже возможности согласованно отвечать на требования рабочих, так как "при настоящем режиме открытого, руководимого личным усмотрением, вмешательства органов администрации в отношения между фабрикантами и рабочими, общность действий не представляется осуществимой". "Ни один слой общества, - протестующе заявляют капиталисты, - не имеет такой удачи в своих домогательствах, как рабочие, которые уже отлично усвоили и помнят, что каждая крупная забастовка приносила им существенное улучшение, они помнят даты стачек и даты узаконений по рабочему вопросу". "Руководители рабочего движения достигнут снизу таких результатов, какие для верхних общественных слоев будут недостижимы, и это будет опасное логическое следствие того факта, что к грубым демонстрациям прислушиваются внимательнее, чем к заявлениям корректным". Во всяком случае средством умиротворения рабочего движения являются, на взгляд столичных капиталистов, не частичные экономические уступки, а "более глубокие реформы общегосударственного характера".
В результате "великой стачки", охватившей Польшу после 9 января, варшавские заводчики на собрании 3 февраля пришли к тому выводу, что всеобщая забастовка, как показывают выдвинутые ею требования, не может считаться последствием одних только отношений работодателя к рабочему, но "в значительной степени является результатом причин, находящихся вне сферы влияния работодателя". Заводчики выдвигают требование полной свободы собраний и союзов для обеих сторон, так как, по словам резолюции, для обоих сторон было бы выгоднее, если бы рабочие могли добиваться улучшения своей участи "путем явных и для всех доступных переговоров, а не путем стихийных движений". Дальше этого осторожные варшавские заводчики в своих политических выводах не идут.
В своей "памятной записке" (апрель) костромской комитет торговли и мануфактур решительно протестует против произвольных действий правительства, обостряющих отношения между фабрикантами и рабочими. Так, министерство финансов, без содействия обоих заинтересованных сторон, наметило известные льготы в пользу рабочих за счет предпринимателей. "Каково же будет наше положение, - говорят члены комитета, - если мы, при всей объективности отношения к этим проектам, усмотрим в этих льготах некоторое преувеличение, не соответствующее состоянию нашей промышленности? Тогда у рабочих сложится представление, что мы отнимаем у них то, что было уже обещано правительством"...
Без проведения в жизнь коренных реформ нашего государственного строя, говорит памятная записка, все мероприятия по рабочему вопросу не приведут к успокоению рабочего населения, ибо его возбужденное настроение не есть результат систематической борьбы с капиталистами, - нет, оно "отражает в себе то всеобщее брожение и недовольство политического характера, которое предъявляется, хотя, может быть, и с меньшею резкостью, всеми другими группами населения".
Сахарозаводчики, с запиской которых мы уже встречались выше, исходя из интересов промышленного развития, настаивают не только на политической реформе, но и на более широком разрешении рабочего и крестьянского вопросов. По словам их записки, они "не могут не разделять с представителями других отраслей промышленности забот, вызываемых обострением рабочего движения. Они даже более других заинтересованы в том, чтобы борьба труда и капитала приняла у нас мирный характер, свойственный ей в передовых странах западно-европейской культуры: сезонный характер производства... делает для сахарозаводчиков особенно убыточными всякие перерывы в работе..." "Правда, - говорит записка, - доселе рабочая среда, из которой вербуется контингент рабочих на сахарных заводах, почти не захватывалась волною стачек. Но быстрый рост рабочего движения заставляет думать, что такое привилегированное положение сахарной промышленности не в состоянии будет долго держаться. Ввиду этого своевременное принятие мер к разрешению рабочего вопроса является для сахарной промышленности необходимым условием дальнейшего существования".
Но еще большие опасности, нежели рабочее движение, несет для сахарной промышленности надвигающаяся гроза крестьянских волнений. Как ни труден земельный вопрос, но он должен быть решен. "Ненормально-натянутые отношения между крестьянами и соседями-помещиками, - говорит записка, - надо развязать законодательными мерами, хотя бы местами для этого пришлось даже прибегнуть к принудительному выкупу".
Несколько позже рассматриваемого нами периода пробуждения капиталистической оппозиции (первые месяцы 1905 г.), именно в середине июня, следовательно, не только после рескрипта 18 февраля, но и после земской депутации 6 июня, представители биржевых комитетов в Нижнем-Новгороде обратились через министра финансов к царю с ходатайством о безотлагательном созыве народных представителей. Записка указывает на бесцельную и безрезультатную войну извне, на кровавую братоубийственную бойню внутри, наконец, на полный экономический застой. "Постоянные массовые забастовки фабричных и заводских рабочих, грузчиков и судорабочих, начавшиеся аграрные беспорядки, в основе возникновения коих лежит малоземелье, - говорит резолюция - ходатайство, ставят промышленность в безвыходное положение, а недостаточная добыча нефтяного топлива (вследствие "неурядиц" на Кавказе. Л. Т.) грозит осложнениями, последствия которых даже трудно предвидеть. Совокупность всех этих печальных обстоятельств, - заключает резолюция, - ясно говорит о необходимости проведения в жизнь целого ряда реформ, без которых положительно нельзя рассчитывать на какое-либо улучшение настоящего крайне тревожного и печального положения".
Через все эти петиции, записки и резолюции, наряду с заботой о расширении внутреннего рынка и развитии производительных сил, проходит еще более непосредственная и острая забота об "успокоении" крестьянских и рабочих масс. Капитал разочаровался в мерах полицейской репрессии, которая одним концом бьет рабочего по живому телу, а другим - промышленника по карману. Капитал пришел к выводу, что "мирный" ход промышленного развития требует либерального режима.
Пролетариату пришлось пролить реки крови, прежде чем хозяева и руководители промышленности поняли, что для дальнейшего развития их экономического могущества необходимы конституционные учреждения. 9 января - как и вся январская стачка вообще - явилось поворотным моментом в развитии капиталистического сознания. Только после Кровавого Воскресенья "сотни миллионов рублей" заговорили голосом либеральной оппозиции.
Голос этот, однако, не звучит ни решительностью, ни определенностью, - по крайней мере, поскольку речь идет об основных конституционных требованиях.
"Существующее законодательство и способ его разработки, - говорят обе цитированные январские записки, - не соответствуют потребностям населения, в частности и русской промышленности; необходимо в выработке законодательных норм участие (!) представителей всех классов населения, в том числе рабочих и промышленников. Участие тех же представителей необходимо и в обсуждении (!) бюджета, ибо последний является могущественным двигателем в руках государства при разрешении промышленных вопросов страны".
Красноречивая записка могилевского кредитного общества, "окрыленная светлой надеждой" на последствия актов 12 декабря и 18 февраля, вовсе обходит основные конституционные вопросы, ограничиваясь пожеланиями "свобод", национального равноправия и "широкого самоуправления".
Резолюция июньского съезда представителей биржевых комитетов в Нижнем-Новгороде, настаивающая на необходимости предоставления народным избранникам права выработки основных законов государственного устройства, растворяет это конституционное требование в нелепой либерально-славянофильской мистике царизма.
Большею определенностью отличается телеграмма общего собрания борисоглебской (тамбовской губернии) хлебной биржи, отправленная 8 апреля министру внутренних дел и ставящая себе целью побудить его к скорейшему выполнению рескрипта 18 февраля. Телеграмма указывает на "зловещее аграрное движение, грозящее неисчислимыми бедствиями". Растет и обостряется рознь между отдельными слоями населения... Торговля и промышленность, этот наиболее чуткий показатель состояния государственной и общественной жизни, совершенно замерли... Вот почему "призванное законом заботиться о нуждах местной торговли и промышленности" борисоглебское биржевое общество почитает своим долгом указать на "необходимость немедленного созыва избранных всеобщей, прямой и равной подачей голосов представителей всех частей населения"...
Не только общее требование правопорядка, но даже такой демократический лозунг, как всеобщее, равное и прямое избирательное право, способен найти доступ в программу торгово-промышленной буржуазии, и притом не ее столичных идеологов, а борисоглебских биржевиков! Поскольку движение масс и особенно пролетариата срослось с этим лозунгом, промышленная буржуазия, по крайней мере в лице отдельных своих групп, может подняться до этого требования - во имя своих классовых интересов, во имя порядка, во имя "эволюционного развития без крахов, колебаний, без вооруженных восстаний и насильственных действий".
IV. Либерализм и свобода капиталистической эксплоатации
Но и в своем высшем либеральном подъеме это все же голос сотен миллионов рублей, голос капитала, ищущего прибыли и стремящегося приспособиться к изменившимся условиям в целях беспрепятственной эксплоатации наемного труда. И, как мы сейчас увидим, наибольшей законченностью и определенностью отличается либеральная программа промышленников во всем, что касается гарантий неприкосновенности капитала и непосредственных условий эксплоатации рабочей силы.
Индустриальный либерализм не остановился на тех общих политических формулах, в которых он дал ответ на январские события. В мае, т.-е. в период новой стачечной волны, либеральный капитал делает попытку конкретизировать и детализировать свою программу. Мы имеем пред собою майскую докладную записку группы горнозаводчиков и промышленников московского района, составленную для высочайше утвержденной комиссии "прогрессивною частью представителей московского биржевого комитета". Записка эта, как и январская, констатирует, что в рабочем движении, разлившемся по всей России, весьма заметную роль играют не экономические, а политические мотивы и, главным образом, "отсутствие тех гарантий свободной личности, которые вызывают голос протеста не одной рабочей массы, а всей мыслящей России".
Записка эта, как и январская, высказывается за свободу стачек, но она более решительно требует такого определения стачки, которое освобождало бы фабриканта "от какой бы то ни было обязанности вознаградить рабочих за ущерб, причиненный им прекращением работ на фабрике вследствие общей или частичной стачки". Отстаивая свободу стачек, прогрессивные фабриканты наряду с этим отстаивают и "свободу труда", т.-е. свободу штрейкбрехерства. "Всякие угрозы (!) и насилия, - гласит записка, - в отношении лиц, желающих продолжать работу, и лиц, желающих вновь за нее приняться,... должны быть наказуемы"*. /* В январских записках московских фабрикантов и с.-петербургской конторы железозаводчиков имелся уже соответственный пункт: "личность отдельного рабочего должна быть законным порядком ограждена от насилий рабочих-стачечников, если, не сочувствуя объявленной стачке, рабочий не желает к ней присоединиться, ибо право устраивать забастовку для желающих участвовать в ней не должно означать обязанности примкнуть к ней для не желающих стачки"./
По вопросу о норме рабочего времени записка после длинного ряда соображений, которых мы не станем приводить, приходит к тому выводу, что "конечная наименьшая норма продолжительности нормального рабочего дня не должна спуститься ниже 10 часов, но и к этой норме должно подойти с известной последовательностью, сократив рабочий день сперва с 11 1/2 до 11 часов, потом до 10 1/2 и, наконец, до 10 часов".
Записка говорит, что за последние 20 лет не только улучшились условия труда, но развился и сам русский рабочий. "Он не нуждается более, по мнению заводчиков, в строгой правительственной опеке и желает свободно собой распоряжаться". И записка тут же поясняет, что под ненужной правительственной опекой она понимает не только паспорт, прикрепление к месту, и общий административный произвол, словом, пережитки патриархально-полицейского варварства, но и все фабричное законодательство, созданное упорной борьбой "созревшего" рабочего.
"Ст. 95 устава о промышленниках, обязывающая каждую из договаривающихся сторон, в случае отказа от договора, предупредить о том другую сторону за две недели, уже устарела. На практике эта обязанность крайне тягостна и для рабочего и для предприятия". Так поют "прогрессивные" промышленники. Участие рабочих при определении заработной платы и правил внутреннего распорядка, а также в вопросах, касающихся увольнения рабочих, мастеров и лиц фабрично-заводской администрации, фабриканты считают "и невозможным и нежелательным". "Участие, которого добиваются рабочие, - откровенно поясняет записка, - стало бы яблоком вечного раздора между рабочими и капиталистами, интересы которых очень часто совершенно противоположны"*. /* Это откровенное признание совершенной противоположности интересов делается промежду себя в записке, предназначенной для сведения бюрократии. С рабочими разговор ведется иной. Происходившее в начале апреля в Москве совещание тех же фабрикантов центрального района решило разъяснить рабочим, что "напрасно те видят в фабрикантах своих врагов и игнорируют их в своем движении, вполне доверяясь лицам, совсем непричастным фабрично-заводской деятельности. Все то, что достигнуто рабочими посредством забастовок, можно было бы, - по заверению совещания, - достичь простым соглашением с фабрикантами, интересы которых вполне сходятся с интересами и желаниями рабочих". Оговариваемся, что сведение это мы почерпнули из "Нового Времени". Но все же оно похоже на правду./
Отмену штрафов прогрессивные промышленники считают несвоевременной по соображениям гуманности. Воспрещение денежных взысканий побудило бы гг. фабрикантов просто выгонять рабочих, а для рабочих последнее было бы горше первого. Высказавшись далее против ограничения сверхурочных работ, записка в заключение выражает надежду, что либеральное законодательство "создаст современем желательный тип рабочего, который станет на страже своих прав и интересов более хорошо вооруженным, чем самое прогрессивное законодательство, которое, опекая рабочую личность во всех подробностях ее жизненной сферы, вместе с тем стесняет волю рабочего и связывает ему руки там, где он хотел бы их расправить", - хотя бы, например, для сверхурочной работы. "Над самим собой, над своими мускулами и над собственным здоровьем единственным хозяином и верным хранителем является их собственник". Таков должен быть руководящий принцип. И тогда, "при неисчислимых богатствах русской жизни", при "разумном и развитом рабочем", мускулы и здоровье которого не подвергаются стеснительной опеке "прогрессивного законодательства", - тогда наша промышленность "представит величавое зрелище".
Майская записка вместе с январской дают нам понятие о той отчетливой классовой позиции, какую занял капитал под влиянием первых уроков русской революции.
V. Демократическая интеллигенция и капиталистический либерализм
Политическая суматоха была так велика, так радостна, что российская интеллигенция, искони третировавшая купца, как хищника и вандала, почти не удивилась его перерождению и без размышлений заключила его в объятия. Русская интеллигенция воспитывалась из десятилетия в десятилетие на народнических предрассудках, согласно которым русский капитализм представляет собою искусственный продукт русского полицейского протекционизма, промышленная буржуазия есть не что иное, как государственный паровой цыпленок, хилый при всей своей ненасытности, пролетариат есть простое социальное недоразумение, столь же эфемерное, как и весь отечественный капитализм. Кто говорит о самостоятельной политической будущности русской буржуазии и русского пролетариата, тот фантаст. Эта историческая философия, сентиментальная и бессильная, не только владела радикальной народнической журналистикой, но эксплоатировалась также всей реакционной прессой до "Гражданина" и "Московских Ведомостей" включительно, так что в журналистике не осталось ни одного Николая Энгельгардта, ни одного Гофштеттера, который не получал бы построчной платы за брань на марксистов по поводу их стремления "насадить" в России капитализм.
И что же? Русский пролетариат, это социальное "недоразумение", успел причинить много недоразумений всем будочникам реакции, прежде чем разбухшая от безделья и предрассудков интеллигенция заметила его и даже великодушно усыновила. Но на этом недоразумения капиталистического развития не закончились. Появился купец-политик и подписался под либеральной программой. Он тоже был усыновлен от имени всего "освободительного движения", но демократия даже и не попыталась при этом усыновлении свести счеты со своей теоретической совестью, которая, впрочем, вообще никогда не обременяла ее своими требованиями.
А между тем, еслиб интеллигенция задумалась над загадкой либерального русского купца, она пришла бы к тому выводу, что только теперь подлинный европейский буржуазный либерализм, поскольку он вообще возможен в условиях нашего политического развития, нащупал свою почву и отодвинул архаический либерализм дворянской фронды, интеллигентских кружков и народнических редакций. Было бы нелепостью думать, что капиталистическая буржуазия "переродилась" под идеалистическим влиянием интеллигенции и дворянской земщины, которые, как известно, искони считались хранительницами заветов бессословного и внеклассового либерализма. На самом деле, под влиянием промышленного развития страны, передовая часть благородного сословия обуржуазилась, промышленная буржуазия "облагородилась", и обе соединились в требовании конституции, как гарантии дальнейшего буржуазного развития. Помещичье землевладение, втянувшееся в оппозицию на почве недовольства промышленным протекционизмом, и торгово-промышленный капитал, успевший выкачать из народно-хозяйственного организма по трубам государственного фиска все, что можно было выкачать, оба, несмотря на капиталистическое противоречие города и деревни, временно объединились против полицейской государственности. Либерализм, наконец, нащупал под ногами временную почву, а интеллигентская демократия, так долго "боровшаяся" (в собственном воображении) с капитализмом, покорно пошла в роли герольда перед его политической колесницей. Та самая интеллигенция, которая еще вчера не признавала никакой политической будущности за классом Разуваевых*81, сегодня ударила им челом, присягнула на верность и даже не поставила при этом никаких условий... Для упрощения дела она ставит на голову все действительные отношения: она уверяет себя, что буржуазия под ее идейным влиянием поднялась выше своей классовой ограниченности и приблизилась к ней, к интеллигенции; тогда как на самом деле буржуазия под влиянием практического опыта только обобщила свои собственные классовые интересы, т.-е. произвела ту именно работу, которую раньше ее совершила для нее либеральная интеллигенция.
И вот нам, "доктринерам" марксизма, доказывавшим в течение долгого ряда лет, что "судьбы русского капитализма" вынудят русскую буржуазию вступить на путь оппозиции, приходится теперь разъяснять массам, в прямой и непрестанной борьбе с "демократической" интеллигенцией, узость, ограниченность и скаредность буржуазного либерализма. Эта бедная демократия, сама лишь отпрыск буржуазного общества, ни за что не хотела понять социальную игру классовых интересов, толкающую буржуазию на путь либерализма, - а теперь, когда этот неожиданный для нее буржуазный либерализм стоит перед ней, как факт, она не хочет и не может увидеть в нем его классовой ограниченности и классового эгоизма.
VI. Некоторые выводы
Общая формула политических интересов - перечень свобод, равноправие, законность, представительство - охватывает требования всех жизнеспособных классов и групп. Формула приобретает, таким образом, национальный характер. Либеральная публицистика пользуется этим обстоятельством, чтобы отвергнуть самую мысль о классовых интересах, по крайней мере у классов господствующих, и представить либеральную программу, как идеологическое выражение национальной воли. Ничего не может быть, однако, ошибочнее такого представления.
Программа либерального гражданского режима, отправной пункт капиталистической оппозиции, представляет собою перечень тех условий, вне которых немыслима свобода капиталистической эксплоатации.
Соответственная часть рабочей программы обнимает те требования, которые должны создать свободу классовой борьбы.
Там, где рабочая программа говорит: свобода стачек, капитал ставит требование свободы труда. Под свободой стачек пролетариат понимает не простую голую свободу работать и не работать при соблюдении определенных формальностей, но создание таких условий, которые действительно гарантировали бы за ним право на стачку, как на естественное орудие классовой самообороны, которые давали бы ему возможность охранять это право не только от полицейских набегов, но и от покушений со стороны развращенного капиталом меньшинства самих рабочих.
Наоборот, капитал под свободой труда понимает законодательным путем гарантированную свободу штрейкбрехерства.
Противоречие классовых интересов капитала и труда, маскируемое абстрактной формулой национальной воли, находит свое яркое выражение, как только мы коснемся конкретизации любого из публичных прав.
Не менее решительно это коренное противоречие выражается в программе государственной конституции. Вопросы о цензе, монархии, одной или двух палатах, продолжительности законодательных периодов, наконец, вопросы об армии и милиции, о выборности чиновников иначе ставятся и иначе решаются под углом зрения интересов капитала и интересов труда.
Имущественный ценз, две законодательные камеры, фикции конституционной монархии взамен фикций монархии самодержавной, все это для капитала естественные элементы его политического самоопределения.
Наоборот, полная демократия представляет собой для рабочего класса наиболее благоприятную обстановку классовой борьбы. Борьба за демократическую республику так же естественна для пролетариата, как борьба за соединение монархии с цензовым представительством - для капиталистической буржуазии. На пути к демократической республике пролетариат может быть остановлен лишь давлением враждебных ему социальных сил. Наоборот, капиталистическая буржуазия может санкционировать демократию лишь под внешним давлением революционно-демократических сил. Для пролетариата демократия при всех условиях - политическая необходимость; для капиталистической буржуазии она при некоторых условиях - политическая неизбежность.
Объяснять либеральное перерождение фабрикантов и заводчиков вредным влиянием адвокатов и "еврействующей" прессы, злым поветрием, политическим самодурством, причудами московских "сверх-купцов" и другими беллетристическими причинами, как делает реакционная пресса, можно только с целью сорвать черносотенное сердце. Справедливость требует, однако, прибавить, что столь же мало в этом вопросе помогают разобраться такие стилистические обороты и общие места либеральной прессы, как "воздействие передовых групп нашего общества" или "всеобщее нравственно-политическое пробуждение страны". Действительные причины и проще и глубже. Они коренятся в общем развитии промышленности, в росте ее зависимости от внутреннего национального рынка и, наконец, в логике классовой борьбы труда и капитала.
Мы видим, как промышленная буржуазия, всецело оставаясь на почве своих классовых интересов, более того, властно толкаемая ими, вступает на путь либеральной оппозиции.
Мы видим, что рабочее движение враждебно столкнуло торгово-промышленный капитал с гражданским и политическим бесправием и тем непосредственно побудило индустриальную буржуазию к политической активности, точнее сказать: борьба пролетариата за свои классовые интересы обнаружила дальнейшую несовместимость интересов капиталистического класса с полицейским режимом и тем бросила косную до этого времени промышленную буржуазию в лагерь оппозиции.
Мы видим, далее, что, вступив в этот лагерь, промышленная буржуазия не только не растворила своих классовых интересов в "общенациональной" политической идеологии, но, наоборот, показала, что либеральная программа есть не что иное, как обобщенное выражение ее развитых классовых интересов.
Этими выводами мы пока и ограничимся.
Июль, 1905 г.
Н. Троцкий. "Наша революция"*82.
Изд. Глаголева, СПБ. 1906 г., стр. 74 - 94.
* * *
Статья "Капитал в оппозиции"* останавливается на либеральном перерождении торгово-промышленной буржуазии под непосредственным влиянием январских стачек пролетариата. Оппозиционный период политической эволюции крупной буржуазии длился, однако, крайне недолго: в сущности с января по октябрь 1905 года. Октябрьская стачка стоит между двух эпох в политическом самоопределении капитала. После издания "конституционного" манифеста совещательная контора железозаводчиков, которую нам часто приходилось цитировать в названной статье, обратилась к графу Витте с докладной запиской, представляющей собой своего рода лебединую песнь капиталистического либерализма. /* Настоящий отрывок как бы резюмирует статью. Он взят нами из предисловия тов. Троцкого к его книге "Наша революция", вышедшей в 1906 г. (Ред.)/
"Обозревая минувший революционный период, - говорит записка, совещательная контора железозаводчиков с особенным удовольствием должна констатировать факт, что со стороны борцов за свободу и счастье русского народа проявление насилий было крайне ограниченно, и что масса народа действовала с соблюдением неслыханной дисциплины"...
"Совещательная контора железозаводчиков, - читаем мы далее, - далеко не поклонница всеобщего избирательного права в теории... Однако, рабочее движение показало совещательной конторе железозаводчиков, что рабочий класс, проявивший с такой силой свое политическое сознание и свою партийную дисциплину, должен принять участие в народном самоуправлении"...
Дисциплина рабочих масс и их энергия в борьбе "за свободу и счастье русского народа" чрезвычайно возросли в течение октября и ноября; вместе с тем возросло давление пролетариата на капитал. Создание рабочих советов, их властное вмешательство в столкновения рабочих с предпринимателями, ноябрьская стачка, борьба за восьмичасовой рабочий день - все это выбило у организованного капитала либеральную "дурь" из головы и заставило его искать союза со старой властью во что бы то ни стало. Из оппозиции капитал перешел в контр-революцию.
ИНТЕЛЛИГЕНТСКАЯ "ДЕМОКРАТИЯ"
I. Интеллигенция на распутьи.
Земское совещание 7-9 ноября 1904 г. открыло шлюзы оппозиционному настроению "либерального общества". Съезд, как известно, не состоял из официальных представителей всех земств, но в него все же входили председатели управ и много "авторитетных" деятелей, умеренность которых должна была как бы придавать им вес и значение; правда, съезд не был узаконен бюрократией, но он происходил с ее ведома, таким образом, ничего нет удивительного, если интеллигенция, доведенная заушениями до крайней робости, сочла, что ее сокровенные конституционные желания, тайные помыслы ее бессонных ночей получили, благодаря резолюциям этого полуофициального съезда, полузаконную санкцию. А ничто не могло придать такой бодрости ущемленному либеральному обществу, как сознание, хотя бы и призрачное, что в своих ходатайствах оно стоит на почве права, что его оппозиционные чувства выливаются в узаконенное русло.
Началась полоса банкетов, резолюций, заявлений, протестов, записок и петиций. Всевозможные коллективы исходили из профессиональных нужд, местных событий, юбилейных торжеств и приходили к той формулировке конституционных требований, какая дана была в знаменитых отныне "11 пунктах" земской резолюции. "Демократия" торопилась образовать вокруг земских героев хор, чтобы подчеркнуть важность земских постановлений и усугубить воздействие их на бюрократию! Вся политическая задача момента сводилась для либерального общества к давлению на бюрократию из-за спины земского совещания - и ни к чему больше. Интеллигенция так долго ждала вещего земского слова, часть ее так усердно, в поте лица своего, охаживала земцев, уговаривала их, склоняла, умоляла, усовещевала, что, в конце концов, интеллигенции и впрямь стало казаться: стоит только этим умеренным и косным земцам сказать, наконец, вещее слово, стоит тысячеустной прессе это слово гулко повторить, - и Иерихон падет. Задача казалась страшно простой, а цель - близкой, как собственный локоть. И вот, наконец, в ноябре долгожданное слово было сказано. Либеральное общество дружно, как верное эхо, подхватывает его на лету и повторяет его на всевозможных тонах.
Интеллигенция мобилизовала общественное мнение своего узкого круга с удивительной быстротой. Она воспользовалась юбилейными собраниями по поводу сорокалетия судебных уставов, чтобы формулировать свою мысль. Конституционные резолюции были приняты в двадцатых числах ноября на собраниях адвокатов в Москве (300 чел.) и в Петербурге (400 ч.), затем на торжественных банкетах в Петербурге (650 ч.), в Москве (столько же), Киеве (850 ч.), Одессе (500 ч.), Саратове (до 1.500 ч.), Курске, Владимире, Воронеже, Ярославле, Тамбове, Смоленске, Нижнем-Новгороде и т. д.*. Состав собраний был почти исключительно интеллигентский: журналисты, профессора, педагоги, врачи, адвокаты... /* "Право", 1904 г., N 48./
Резолюции, принятые на этих собраниях, сводятся, по формулировке "Права", к следующему: "...при бюрократическом режиме, какой господствует в стране, самые элементарные условия правильного гражданского общежития не могут быть осуществлены, и всякие частные поправки в нынешнем строе государственных учреждений не достигают цели; для нормального развития народной жизни в настоящий момент безусловно необходимо, чтобы всем гражданам были обеспечены в качестве неотъемлемых прав: личная неприкосновенность, свобода совести, слова, печати, собраний и союзов; необходима отмена сословных, национальных и вероисповедных ограничений и действительное равенство всех перед законом; привлечение к выработке законов и установлению налогов свободно выбранных от всего народа представителей; гарантия ответственности министров перед народными представителями и подзаконность всех действий и распоряжений административной власти, что может быть достигнуто реорганизацией государственного строя на конституционных началах; необходим немедленный созыв Учредительного Собрания свободно выбранных представителей, а также полная и безусловная амнистия по всем политическим и религиозным преступлениям"*. /* Там же./
Здесь, в этой сборной резолюции, которая произносит уже имя конституции, не вошедшее в постановления земского съезда, но рабски держится последних в определениях нового строя; которая упоминает уже об Учредительном Собрании, отождествляя его, однако, с "свободно выбранными представителями" земской программы, и, подобно этой последней, не касается вопроса об избирательном праве, - в этой компромиссной резолюции, характеризующей первый момент пробуждения интеллигенции, мы видим общее всей "демократии" стремление наскоро связать более определенные и радикальные лозунги, врезавшиеся в интеллигенцию снизу, с осторожными конституционными обиняками, почтительно перенятыми ею сверху, и показать власти, что все общество, как один человек, хочет одного и того же. В соответствии с поставленной себе задачей: выполнить роль народа при земском выступлении, демократия проявила высший "такт" или способность к предательству - это зависит от точки зрения - и в целом ряде статей и резолюций не поднимала обойденного земцами колючего вопроса о прекращении войны.
Однако, эта предопределенная гармония интеллигенции с земцами не могла без конца сохраняться. На банкетах все чаще и чаще выступают беспокойные, угловатые, нетерпимые и подчас "нестерпимые" радикальные фигуры то революционного интеллигента, то рабочего, резко обличают земцев и требуют от интеллигенции ясности в лозунгах и определенности в тактике. На них машут руками, их умиротворяют, их бранят, им затыкают рот, их ублажают и охаживают, наконец - их выгоняют, но радикалы делают свое дело. Они требуют и грозят именем пролетариата. Это имя пока еще представляется интеллигенции стилистическим оборотом, тем более, что сам пролетариат приобщился к ноябрьско-декабрьской кампании лишь в лице самого тонкого слоя, и "настоящие рабочие", появление которых на банкетах рождало смешанные чувства враждебного опасения и любопытства, исчислялись в этот период единицами или десятками. Однако, и этого было уже достаточно, чтобы заставить кое-где интеллигенцию позаботиться больше об определенности своих заявлений, чем об их созвучности с земскими "пунктами".
Если петербургское врачебное общество пользуется еще случаем с доктором Забусовым*83, чтобы заявить 8 января о своей полной солидарности с "большинством съезда земских деятелей 6-9 ноября", то смоленское медицинское общество присоединяется к заключениям земского совещания уже с добавлением, что коренным условием всех и всяких реформ является "осуществление принципа управления страной (а не участия в управлении. Л. Т.) свободно избранными представителями всего населения", а курское врачебное общество уже оговаривает, что избрание народных представителей должно быть произведено "на основе всеобщего, прямого и равного для всех избирательного права".
Если декабрьский съезд российских хирургов в Москве говорит еще крайне глухо о "твердом правопорядке, обеспечивающем неприкосновенность личности, свободу слова и печати"; если записка сценических деятелей о "нуждах русского театра" обще высказывается, что "театр может получить столь чаемую им свободу лишь при условии общего закономерного строя", и ищет при этом опоры в том обстоятельстве, что "государственное значение театра было признано и в суждении высочайше утвержденной комиссии по пересмотру театрального законодательства"; если известная записка о "нуждах просвещения", возникшая в начале января, присоединяется к объединившей все "русское общество" мысли, настойчиво выраженной в резолюциях съезда земских деятелей, в постановлениях московской городской думы, московского, калужского и др. земских собраний, в заявлениях общественных учреждений, ученых коллегий и общественных групп, и требует "привлечения свободно избранных представителей всего народа...", то киевский съезд криминалистов, заседавший 3 и 4 января, уже гораздо более решительным тоном заявляет, что необходимые стране реформы "не могут быть осуществлены бюрократией, неспособной к творческому обновлению русской жизни, но лишь представителями народа, свободно избранными на началах всеобщей, прямой, равной и тайной подачи голосов". Эта резолюция была проведена лишь в результате борьбы против более умеренной части собрания, пытавшейся исключить вопрос о формах избирательного права и приблизить резолюцию к земской. Проф. Фойницкий*84 уверял, что "такая резолюция даст больше добрых результатов, чем если мы оставим слова, которые могут раздражить", а знакомый нам уже проф. Гредескул* произнес при этом поистине классическую фразу: "когда мы совершаем деловой акт, долженствующий повлиять на жизнь нашей страны, мы должны несколько охладиться". Проф. Гредескул, очевидно, того мнения, что "горячиться" в пользу всеобщего избирательного права допустимо лишь в том случае, если заранее знаешь, что это все равно останется без всякого влияния "на жизнь нашей страны". /* См. "До 9 января"./
Этот же съезд высказался против смертной казни, причем г. Маргулиес*85, автор резолюции, воскликнул при "громе аплодисментов": "У нас смертная казнь применяется к тем, кого казнящие считают тяжкими преступниками, а мы и весь народ - героями и мучениками за правду и благо народное".
"33 гражданина г. Севска, Орловской губ.", пробужденные капитуляцией Порт-Артура, заявляют за собственными подписями, что только "представители народа, выбранные всеми без различия званий, состояний и сословий посредством всеобщего и равного избрания, укажут Верховной власти, что нужно стране и как удовлетворить нужды народа".
Эти 33 севских гражданина приветствуют "из захолустного угла глубины России" членов частного земского совещания 6-8 ноября и выражают надежду, что слабый севский голос, будучи услышан в других таких же темных углах отечества, вызовет и там сочувственный отклик. Увы! благим ожиданиям 33 севских граждан не довелось сбыться. 31 декабря они приняли свое постановление и отправили его "Нашей Жизни", но там оно было арестовано при обыске редакции после январских дней и только в мае увидело свет. Севские граждане могут, однако, утешиться: январские события, в которых утонуло их постановление, таким могучим голосом высказали те нужды и боли, о которых несмело стонали севские и иные граждане, что голос этот, как удар набата, был услышан во всех "темных углах нашего отечества"...
В процессе этой банкетной и резолюционной кампании создается естественная иллюзия: интеллигенции ее собственные речи кажутся столь убедительными, что она ждет немедленной капитуляции врага. Некоторые органы печати так именно и ставили вопрос. Мы высказались решительно, ясно и отчетливо. Правительство слышало мнение страны. Оно отныне не может отговариваться незнанием. Мы верим в добрые намерения правительства - и ждем. Мы нетерпеливо ждем! - повторяла пресса изо дня в день.
"На прекрасные слова доверия, обращенные нынешним нашим руководителем внутренней политики, - егозило демократическое "Право", - русское общество, как это впрочем и всегда бывало, ответило полным доверием"... "Общество сделало свое дело, теперь очередь за правительством!" - вызывающе и вместе подобострастно восклицала газета. Правительство князя Святополка-Мирского приняло "вызов", и именно за эту егозящую статью объявило "Праву" предостережение. Репрессии посыпались частыми ударами.
Мы все еще надеемся и ждем, но мы, наконец, готовы выйти из терпения! тоскливо жаловалась либеральная пресса. Она все более и более теряла почву под ногами. В недоумении она оглядывалась вокруг и не находила выхода. Она рассчитывала, главным образом, на силу первого впечатления. Но вот тяжелая земская артиллерия произвела манифестационный залп; дружной пальбой, конечно, холостыми зарядами, поддержало земцев "все общество". А Иерихон стоит - и, мало того, замышляет недоброе. Резолюции все еще обильно текли, но они уже перестали производить впечатление. В первое время представлялось, что резолюция сама по себе может взорвать бюрократию, как мина Уайтхеда, но на деле этого не оказалось. К резолюциям стали привыкать - и те, кто их писал, и те, против кого они писались. Голос печати, которую меж тем министерство внутреннего доверия все больше сдавливало за горло, становился беспредметно раздраженным. Уже без уверенности первых дней она то усовещевала бюрократию искренно примириться с обществом, то начинала ей доказывать, что после всего того, что о ней было сказано, долг чести и простое приличие повелевают ей уйти со сцены и очистить место для "живых сил страны".
* * *
Интеллигенция далеко не однородна. В то время, как ее влиятельное ядро, солидные дипломированные отцы, материально или идейно связанные с цензовой земщиной, неутомимо доказывали умеренность, мудрость и лойяльность земских постановлений, широкая демократическая периферия, главным образом, учащаяся молодежь, горячо и искренно примкнула к открывшейся либеральной кампании с целью вывести ее из ее жалкого русла, придать ей более боевой характер, связать с движением масс. Таким образом возникли петербургская уличная демонстрация 28 ноября*86 и московская - 5 и 6 декабря*87. Эти демонстрации для радикальных "детей" были прямым выводом из лозунгов, выдвинутых либеральными "отцами". Но умеренные отцы, как это с ними всегда бывает, косо смотрели на прямой вывод, опасаясь, что неосторожными, слишком порывистыми телодвижениями "общество" может оборвать нежную паутину доверия...
Демонстрации оказались неудачными. Развернувшаяся конституционная кампания, в сущности состоявшая из взаимного перебрасывания резолюциями на ограниченном поле, не задела широких масс, почти не дошла до них. А тот внутренний глубокий процесс, который совершался в этих массах, разумеется, не приурочивался к наскоро объявленному выступлению демократической молодежи. Студенчество не было поддержано ни справа, ни слева.
Тем не менее, эти демонстрации после долгого затишья, при неопределенности внутреннего положения, создавшейся внешними поражениями, - демонстрации политические, в столицах, демонстрации, отдавшиеся через клавиши телеграфа во всем мире, произвели, как симптом, гораздо большее впечатление на "руководителей нашей внутренней политики", чем грациозные менуэты либеральной прессы.
На эту конституционную кампанию, начавшуюся собранием нескольких десятков земцев в барской квартире Корсакова и закончившуюся водворением нескольких десятков студентов по полицейским участкам, правительство ответило 12 декабря известным "указом" и не менее известным "сообщением".
Встревоженное "детьми" правительство сделало шаг навстречу "отцам" - и с самого начала установило резкое различие между "благомыслящей частью общества, которая истинное преуспеяние родины видит в поддержании государственного спокойствия и непрерывном удовлетворении насущных нужд народных" - и между лицами, "стремящимися внести в общественную и государственную жизнь смуту и воспользоваться возникшим в обществе волнением умов". Разумеется, благомыслящие отцы совершенно не были удовлетворены неопределенными посулами, но они ухватились за сделанное правительством различие между ними и крамолой, чтобы щегольнуть своей лойяльностью и пугнуть власть призраком революции. Г. Евгений Трубецкой*88, князь, профессор, "очень хороший писатель", по оценке г. Милюкова*89, и ко всему этому брат князя Сергея Трубецкого, красноречиво выступил в "Наших Днях" от "той именно части русского общества, которая, дорожа монархическим началом, видит истинное преуспеяние родины в поддержании государственного спокойствия и в непрерывном удовлетворении насущных нужд народных", словом, как требуется по цитированному выше правительственному указу. Очень хороший писатель оповещал через очень хорошую газету, что он "всегда принадлежал к числу тех, кто мечтал о незыблемости законного порядка в преобразованной империи" ("Наши Дни", N 17)*. /* Статья "Высочайший указ и правительственное сообщение"./
Либеральная пресса буквально выворачивалась наизнанку в стремлении заставить правительство вычитать из указа 12 декабря все конституционные чаяния "благомыслящей части" общества. Первую скрипку в этой пьесе играли, разумеется, "Русские Ведомости", газета, достаточно привыкшая за несколько десятилетий своего чуть-дышания к тонким дипломатическим приемам. "Русские Ведомости" доказывали, что, так как указ 12 декабря требует насаждения законности и уничтожения произвола, так как произвол лучше всего процветает во мраке безгласности, так как обличение порока весьма действительное средство для торжества добродетели, то, значит, указ как бы установляет свободу печати, и всякий, кто отныне покусился бы на ее право обличений, "заявил бы себя сторонником произвола, осуждаемого высочайшим указом". Не больше и не меньше. "Русские Ведомости", как известно, сорок лет придерживались того убеждения, что сподручнее вычитывать конституцию из высочайших указов, чем бороться за нее.
И, наконец, эта умеренная газета, не знающая умеренности только в пресмыкательстве, определила значение акта 12 декабря в таком бессмертном тезисе: "Не осталась, значит, бесплодной многолетняя работа общественной мысли, которая... не переставала настаивать на насущной необходимости тех самых преобразований, которые ныне с высоты престола провозглашены отвечающими назревшей потребности". 12 декабря выяснилось, видите ли, что не пропала бесплодно многолетняя работа русской общественной мысли! Царский указ был ее плодом!
"Не тревожьте этих старцев"... Их действительно не стоило бы тревожить, если бы они в тихом одиночестве пряли свою пряжу. Но такова была в сущности позиция всей демократии, поскольку она имеет официальное представительство. "Наши Дни", краса и гордость весеннего радикализма, перепечатывали сочувственным курсивом конституционные силлогизмы московских либеральных старообрядцев. Г. Струве рекомендовал реформы, предопределенные указом, сделать отправными пунктами дальнейшей тактики. Обескураженная неуспехом первого конституционного "натиска", обеспокоенная поведением левого крыла интеллигенции, либеральная пресса молча проглотила правительственное сообщение, как случайный диссонанс в музыке сближения, и ухватилась за указ.
Но практика репрессий как бы задалась целью изрешетить либеральные иллюзии, а изданный кн. Святополком 31 декабря циркуляр*90, вводивший обещанную крестьянскую реформу в колею, проложенную Плеве, заставил "Наши Дни" с горечью констатировать, что "демаркационная линия между старым и новым одно недоразумение" (N 19)*91.
Бюрократия деятельно боролась за свои незыблемые права. И в начале января даже "Новое Время" сочло своим гражданским или служебным долгом сделать донесение на "людей, играющих роль в проведении предначертаний указа 12 декабря и тем не менее допускающих (в приватных беседах с членами редакции?) надежду на возможность "разыграть" эти вопросы в том или другом направлении".
Тогда либеральная пресса стала пугать бюрократию призраком революции. Верила ли она в нее действительно? Она сама этого никогда подлинно не знает. Когда она стоит пред несдающейся бюрократией, ей начинает казаться, что революция надвигается. Вот она ближе и ближе. Уже слышен звук ее железных сандалий. Уже заревом ее зловещего факела горит небосклон.
Сдайся, пока не поздно! - кричит либеральное общество. Смотри, она идет!
А когда то же общество становится лицом к "ней", оно сомневается в ней. Оно видит зарево ее факелов и слышит стук ее сандалий и даже вкладывает пальцы свои в ее гвоздяные язвы - и все же сомневается в ней.
Так, умоляя, надеясь, грозя и отчаиваясь, стояло либеральное общество в полной растерянности к концу 1904 года. Оно еще не снимало руки с левой половины груди, где у него таится родник признательного доверия, но уже косило глазами влево - и надеясь на поддержку и боясь, что эта поддержка может сорвать соглашение, которое все же, быть может, еще возможно.
Тогда пришли "эти дни", страшные и великие дни, которых уже никакая сила не возьмет обратно. Пришло 9 января.
II. 9 января и интеллигентская демократия
Либеральное общество было застигнуто врасплох. Оказалось, что вулкан действительно способен извергать лаву. Широко раскрытыми глазами ужаса и бессилия "общество" наблюдало из своих окон развертывающуюся историческую драму. Активное вмешательство интеллигенции в события носило поистине жалкий и ничтожный характер. Вот как повествует об этом записка инженеров. "Вероятность кровавого конфликта была ясна всем мыслящим людям столицы еще накануне 9 января. Общество, внезапно захваченное надвигающеюся грозой, в мучительном волнении и растерянности искало средства предотвратить трагическую развязку. Группа интеллигенции, собравшаяся поздним вечером 8 января, ища выхода из грозного положения, избрала из своей среды несколько особо уважаемых лиц*92 с тем, чтобы они предупредили представителей высшего правительства о неизбежных последствиях принятых им распоряжений". Депутация отправлялась к князю Святополку-Мирскому и к г. Витте - "с надеждой, - как объясняли "Наши Дни", - осветить вопрос так, чтобы можно было избежать употребления военной силы". Стена шла на стену, а демократическая горсточка думала, что достаточно потоптаться в двух министерских передних, чтобы предотвратить непредотвратимое. Ах, какую жалкую роль сыграла в событиях 9 января, какую беспомощность обнаружила ее величество "критически-мыслящая личность"!
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги