Наше постчеловеческое будущее

Прогресс биотехнологий создал зияющие дыры в существующем режиме регулирования биомедицины человека, и эти дыры законодательные органы и административные структуры по всему миру спешно пытаются заполнить. Неясно, например, приложимы ли к эмбрионам вне утробы описанные в предыдущей главе правила для экспериментов на людях. Изменилась также природа действующих лиц и денежные потоки в биомедицинских и фармацевтических сообществах, что имеет важные последствия для любой будущей регуляторной системы.

Одна вещь в разумной степени понятна: проходит время, когда правительства могли решать вопросы биотехнологии, назначая национальные комиссии, объединяющие ученых с теологами, историками и специалистами по биоэтике — группы вроде Национального консультативного комитета по биоэтике в США или Европейской группы по этике в науке и новых технологиях. Эти комиссии сыграли весьма полезную роль, проделав предварительную интеллектуальную работу по продумыванию моральных и социальных последствий биомедицинских исследований. Но пришло время переходить от размышления к действию, от рекомендаций к законодательству. Нам нужны институты, обладающие властью, чтобы обеспечить выполнение закона.

Сообщество специалистов по биоэтике, которое выросло вместе с биотехнологической промышленностью, во многих отношениях похоже на палку о двух концах. С одной стороны, оно сыграло крайне полезную роль, возбудив сомнения и вопросы относительно мудрости и морального аспекта определенных технологических новшеств. С другой стороны, многие специалисты по биоэтике превратились в изощренных (не всегда логичных) оправдывателей всего, что хочет делать научное сообщество; и они достаточно хорошо знают католическую теологию или кантианскую метафизику, чтобы отбить любую критику со стороны этих направлений, которые могли бы возражать более усердно. В проекте "Геном человека" 3 % бюджета изначально были выделены на изучение этических, социальных и юридических последствий генетических исследований. Это можно рассматривать как похвальную заботу об этической составляющей научных исследований — или как деньги, потраченные на то, чтобы отмахнуться от настоящих специалистов портике. В любой дискуссии по клонированию человека, исследованию стволовых клеток и генной инженерии зародышевых путей именно профессиональный специалист по биоэтике обычно придерживается самых разрешительных взглядов.[348] Но если специалист по биоэтике не скажет вам, что чего-то делать нельзя, так кто же тогда скажет?

Многие страны явочным порядком миновали этап национальных комиссий и групп изучения, перейдя к фактическому законодательству. Один из первых и наиболее спорных вопросов, которым попытались заняться законодатели, это вопрос о том, что можно делать с эмбрионами человека. Вопрос этот затрагивает целую массу медицинских процедур и применяемых методов, как существующих, так и тех, что еще только будут разработаны. Сюда относятся аборты, оплодотворение ин витро, предимплантационная диагностика и скрининг, отбор по полу, исследования стволовых клеток, клонирование в целях размножения и исследований и инженерия зародышевых путей. Существует очень много переплетений и сочетаний различных правил, которые может установить общество относительно эмбрионов, Например, можно представить себе, что их разрешено будет абортировать или уничтожать в клиниках оплодотворения ин витро, но не создавать намеренно для исследовательских целей, а также не отсеивать по половому признаку или другим характеристикам. В настоящий момент существует широкое разнообразие национальных правил, касающихся эмбрионов человека. На сегодня (ноябрь 2001 года) шестнадцать стран приняли законы, регулирующие исследования на эмбрионах человека, в том числе; Франция, Германия, Австрия, Швейцария, Норвегия, Ирландия, Польша, Бразилия и Перу (несмотря на то что во Франции аборты разрешены). Кроме того, Венгрия, Коста-Рика и Эквадор неявно ограничивают исследования, признавая за эмбрионом право на жизнь. Финляндия, Швеция и Испания разрешают исследования на эмбрионах, но только внешних, оставшихся в клиниках оплодотворения ин витро. Немецкие законы — в числе самых жестких: после принятия в 1990 году Акта о защите эмбрионов (Gesetz zum Schutz von Embrionen) законодательно запрещены различные направления, в том числе жестокое обращение с эмбрионами человека, отбор по полу, искусственная модификация половых клеток зародышей человека, клонирование людей и создание химер и гибридов.

Британия в 1990 году приняла Акт об оплодотворении и эмбриологии, который установил одну из наиболее четких законодательных баз в мире для регламентации исследований и клонирования эмбрионов. Этот акт был задуман как запрет на репродуктивное клонирование при разрешении клонирования в исследовательских целях, хотя в 2001 году один английский суд постановил, что репродуктивное клонирование будет на самом деле разрешено с помощью лазейки, которую правительство попыталось побыстрее закрыть^[349]. Из-за отсутствия по этому вопросу консенсуса в масштабе континента на европейском уровне не делалось попыток регулировать исследования на эмбрионах, если не считать создания Европейской группы по этике в науке и новых технологиях^[350].

Исследования на эмбрионах — только первый случай, когда обществу придется из-за новой технологии принимать решения относительно правил и регулирующих учреждений. Вскоре возникнут еще некоторые, в том числе:

• Предимплантационная диагностика и скрининг. Эта группа технологий, когда несколько эмбрионов проходят генетический скрининг для обнаружения врожденных дефектов и определения других характеристик, является начальной точкой для появления "детей по заказу" и будет реализована раньше, чем инженерия зародышевых путей человека. И действительно, такой скрининг уже выполняется для детей, чьи родители склонны к определенным генетическим заболеваниям. Хотим ли мы в будущем предоставить родителям возможность скринировать и выборочно имплан-тировать эмбрионы на основе пола, интеллекта, внешнего вида, цвета волос, глаз или кожи, сексуальной ориентации и других характеристик, которые можно будет определить генетически?

• Инженерия зародышевых путей. Если — и когда — появится инженерия зародышевых путей, встанут те же вопросы, что и при предимплантаци-онной диагностике и скрининге, но в еще более острой форме. Предимплантационная диагностика и скрининг ограничены тем, что выбор всегда будет делаться из ограниченного числа эмбрионов, несущих гены двух родителей. Инженерия зародышевых путей расширит возможности включения практически любых генетически задаваемых признаков, если их удастся идентифицировать, в том числе признаков от другого вида.

• Создание химер с помощью генов человека. Джеффри Бурн, бывший директор центра приматов Университета Эмори, когда-то сказал: "Для науки очень важно было бы попытаться создать гибрид обезьяны с человеком". Другие исследователи предложили использовать женщин как "хозяек" для эмбрионов шимпанзе или горилл^[351].

Одна биотехническая компания, "Advanced Cell Technology", сообщила, что успешно пересадила ДНК человека в яйцеклетку коровы и вырастила ее до бластоцисты, после чего клетка была уничтожена. Ученые воздерживаются от исследований в этой области из опасения плохой рекламы, но в США такие работы не являются незаконными. Позволим ли мы создание гибридных существ с использованием генов человека?

• Новые психотропные средства. В США Администрация по пищевым продуктам и лекарственным средствам (FDA) занимается терапевтическими препаратами, а Администрация по борьбе с наркотиками (DEA) и правительства штатов занимаются борьбой с нелегальными наркотиками, такими как героин, кокаин и марихуана. Обществу придется принимать решения о законности и степени допустимости использования нейрофармакологических препаратов следующего поколения. В случае появления препаратов, усиливающих память или другие когнитивные способности, придется решать вопрос о желательности применения лекарств в этих целях и о том, как это применение регулировать.

Где проводить красную черту?

Регулирование есть по сути акт проведения нескольких красных линий, отделяющих разрешенную деятельность от запрещенной, на основе статута, определяющего область, в которой законодатель может до некоторой степени руководствоваться собственным суждением, Почти все люди за исключением некоторых твердокаменных либертарианцев, увидев предложенный список новшеств, которые могут быть осуществлены с помощью биотехнологии, захотят, вероятно, увидеть несколько таких красных линий.

Есть вещи, которые должны быть запрещены безоговорочно. Одна из них — репродуктивное клонирование, то есть клонирование с намерением создать ребенка^[352]. Причины для этого и моральные, и практические, они выходят далеко за пределы озабоченности национальной консультативной комиссии по биоэтике относительно того, что сейчас невозможно безопасно провести клонирование человека.

Нравственные причины связаны с тем фактом, что клонирование — весьма неестественная форма размножения, которая установит столь же неестественные отношения между родителями и детьми^[353]. У клонированного ребенка будут с родителями очень несимметричные отношения. Он будет и ребенком, и близнецом того родителя, от которого взяты гены, но при этом — никак не связан со вторым родителем. Этому "постороннему" родителю придется воспитывать более молодое издание своего супруга. И как будет этот родитель смотреть на клона, когда тот достигнет половой зрелости? Природа по всем причинам, изложенным в книге выше, — вполне подходящий эталон для наших ценностей, и нельзя так небрежно отказываться от нее как от стандарта отношений между родителем и ребенком. Хотя можно придумать не один трогательный сценарий, в котором клонирование можно оправдать (например, человек, переживший холокост, не имеет другой возможности продолжить род), такие сценарии не составят достаточно сильного общественного интереса для оправдания практики, в целом вредной^[354].

Помимо этих соображений, внутренне присущих клонированию как таковому, есть еще много практических забот. Клонирование— пробивной клин для целой серии новых технологий, которые приведут в конечном счете к появлению, младенцев по заказу, и причем скорее всего эти технологии станут осуществимыми куда раньше генной инженерии. Очень важно поставить политические ориентиры на раннем этапе, чтобы показать, что развитие таких технологий не неизбежно и что общество может принять ряд мер для контроля над скоростью их развития и широтой охвата. Ни в одной стране нет сильного движения среди избирателей в пользу клонирования. Поэтому клонирование дает важный стратегический шанс прояснить возможность политического контроля над биотехнологией.

Но, хотя в этом случае применим широкий запрет, для контроля над технологиями будущего это не лучшая модель. Сегодня стали применять предимплантационную диагностику и скрининг, чтобы дети рождались без генетических заболеваний. Ту же технологию можно применять и для менее достохвальных целей, например, отбора по половому признаку, Здесь нам нужен не запрет, а процедура регулирования; красную черту надо провести не вокруг самого процесса, но в пределах его возможных применений, чтобы отличить законное от незаконного.

Один очевидный способ проведения красной черты — различение между лечением и улучшением: направить исследования на первое, наложив ограничения на второе. В конце концов, исходная цель медицины — лечить больных, а не превращать здоровых в богов. Нам не нужно, чтобы звезды мирового спорта страдали от повреждения коленных суставов или разорванных связок, но мы и не хотим, чтобы конкуренция между ними определялась тем, кто больше принял стероидов. Общий принцип позволит нам, скажем, использовать биотехнологии для лечения генетических заболеваний вроде хореи Геттингтона, но не для усиления интеллекта или увеличения роста наших детей.

Попытки провести различие между лечением и улучшением подвергались нападкам на том основании, что нет в теории способа различить эти два явления, а потому нет и способа отличать их на практике. Есть давняя традиция, особенно сильно защищаемая в последние годы французским мыслителем-постмодернистом Мишелем Фуко^[355], гласящая, что явление, которое общество считает патологией или болезнью, на самом деле — социально сконструированное явление: клеймится отклонение от предписанных норм. Например, гомосексуальность долго считалась противоестественной и рассматривалась как психическое расстройство до конца двадцатого столетия, когда ее стали исключать из разряда патологий по мере того, как развитые общества все больше признавали геев. Нечто подобное можно сказать о карликовости: рост человека распределен нормально, и неясно, при каком его значении малорослого можно считать карликом. Если законно давать гормоны роста ребенку, который находится в нижнем 0,5 процентиле по росту, то почему не предписать его тому, кто находится в пятом процентиле или, если на то пошло, в пятидесятом?^[356] Генетик Ли Сильвер делает аналогичные заявления о будущей генной инженерии, говоря, что невозможно провести черту между лечением и улучшением объективным образом; "В любом случае генная инженерия будет добавлять к геному ребенка что-то, чего нет в геномах ни одного из его родителей"^[357].

Хотя действительно в некоторых состояниях не просто отличить патологию от нормы, все же понятие здоровья существует. Как утверждает Леон Касс, существует естественное функционирование организма в целом, которое определяется требованиями эволюционной истории вида, и оно не просто произвольная социальная конструкция^[358]. Мне часто кажется, что утверждать, будто нет разницы между заболеванием и здоровьем, могут только люди, которые никогда не болели: человек, который простудился или сломал ногу, отлично понимает, что с ним что-то неважно.

И даже в случаях, когда граница между здоровьем и болезнью, лечением и улучшением менее ясна, регулирующие органы могут стандартным образом проводить эти различия на практике. Вспомним пример риталина. Как отмечалось в третьей главе, "болезнь", для лечения которой предназначался риталин, дефицит внимания и гиперактивность (ADHD), скорее всего и не болезнь, а просто ярлык, который мы навешиваем на людей, находящихся в хвосте нормального распределения способностей к сосредоточению и внимательности. На самом деле это классический случай социального конструирования патологии: термина ADHD еще сорок лет назад не было в медицинском лексиконе. И соответственно, нет отчетливой границы между применением риталина с целью лечения и с целью улучшения. На одном конце распределения есть дети, которых каждый назовет настолько гиперактивными, что для них невозможна нормальная жизнь, и трудно будет возразить против их лечения риталином. На другом конце — дети, у которых никаких трудностей с сосредоточением или взаимодействием нет и для которых прием риталина может быть удовольствием, дающим эйфорию, как любой другой амфетамин. Но они будут принимать это лекарство ради улучшения, а не из медицинских соображений, а потому большинство решит, что им следует помешать так поступать. Из-за чего риталин вызывает споры — это из-за детей, находящихся посередине: они подходят под некоторые (но не все) критерии диагноза, указанные в "Руководстве по диагностике и статистике умственных расстройств" для ADHD, и все же семейный врач выписал им это лекарство.

Иными словами, если где-то когда-то существовала сомнительна грань между патологией и здоровьем в диагнозе и между терапией и улучшением в лечении, то это случай ADHD и риталина. Классификация DEA относит риталин к медикаментам Схемы II, которые можно принимать только в лечебных целях по рецепту врача; она запрещает "развлекательные" применения риталина (то есть, можно сказать, в целях улучшения) как амфетамина. И то, что граница между лечением и улучшением недостаточно четкая, не делает различие бессмысленным. Мое глубокое ощущение — что этот препарат в США выписывают избыточно и применяют в ситуациях, когда родителям и учителям следовало бы использовать более традиционные способы занимать детей и формировать их характер. Но существующая система регламентации при всех ее недостатках лучше, чем ситуация, когда риталин был бы либо полностью запрещен, либо продавался на каждом углу как таблетки от кашля.

Законодателям постоянно приходится принимать сложные решения, которые невозможно выдержать в рамках точной теоретической скрупулезности. Что составляет "безопасный" уровень тяжелых металлов в почве или двуокиси серы в воздухе? Как оправдает законодатель снижение уровня какого-то конкретного токсина в питьевой воде с пятидесяти до пяти частей на миллион, если он выигрыш для здоровья выменивает на удорожание услуги? Такие решения всегда противоречивы, но в некотором смысле их легче принимать на практике, чем в теории, Дело в том, что на практике в правильно функционирующей демократической системе люди всегда могут воздействовать на решение законодателей, отстаивая свою точку зрения до тех пор, пока не будет найден компромисс.

Если мы согласны в принципе, что нам нужна возможность проводить красную черту, то не слишком плодотворно будет тратить массу времени на обсуждение, где именно эта черта должна проходить. Как и в других вопросах регулирования, многие из этих решений придется принимать на основе проб и ошибок, и принимать их будут административные ведомства, основываясь на опыте и знаниях, которых у нас сейчас нет. Что важнее — это подумать относительно устройства институтов, которые могут принимать и проводить в жизнь правила, регулирующие, например, использование предимплантационной диагностики и скрининга по медицинским причинам, а не ради усовершенствования детей, и еще о том, как сделать эти институты международными.

Как отмечалось в начале главы, начать надо с законодательства, которое установит правила и учреждения. Это легче сказать, чем сделать: биотехнология — вещь технически сложная и требует много усилий для понимания, тем более что она каждый день меняется, и множество групп с различными интересами тянут в разные стороны. Политические вопросы биотехнологии не подпадают под знакомые политические категории: если человек — консервативный республиканец или социал-демократ левого крыла, из этого не следует очевидно и незамедлительно, как ему голосовать по закону, разрешающему так называемое терапевтическое клонирование или исследование стволовых клеток. По этой причине многие законодатели от вопроса уклоняются, надеясь, что он как-то разрешится без них.

Но в условиях быстрых изменений в технологии воздерживаться от действия — фактически означает принимать решения, легитимизирующие эти изменения. Если законодатели демократического общества уклоняются от своих обязанностей, за них примут решение другие лица и учреждения.

Это тем более верно с учетом особенностей американской политической системы. В прошлом бывали случаи, когда в противоречивых областях социальной политики решения принимали суды, если законодательная власть не умела выработать приемлемых политических правил. В отсутствии действий Конгресса по таким вопросам, как клонирование, понятно, что в какой-то момент у судебной власти может появиться искушение или необходимость заполнить этот разрыв и открыть, например, что клонирование человека или изучение клонирования есть право, защищенное Конституцией. В прошлом это был очень неудачный подход к созданию законов и публичной политике, приводивший к растленной политике в тех вопросах, которые более правильно могли бы решаться законодательно — например, легализация абортов. С другой стороны, если Американский Народ через своих избранных представителей явно выразит свою волю относительно клонирования, вряд ли суды захотят идти против этой воли, открывая новое право.

Если законодательная власть все-таки будет действовать с целью взять под контроль биотехнологию человека, она столкнется с серьезной проблемой: как создать необходимые институты, реализующие принятые решения. Тот же вопрос встал перед Соединенным Штатами и Европейским Сообществом в восьмидесятых годах, когда на сцене появилась сельскохозяйственная биотехнология: доверить новую работу прежним регулирующим органам — или вопросы новых технологий отличаются от прежних настолько, что нужны новые ведомства? В случае Америки администрация Рейгана решила, что сельскохозяйственная биотехнология не составляет настолько радикального прорыва по отношению с прошлым, что требует регулирования на основе процесса, а не продукта. Поэтому было решено оставить регулирование в компетенции существующих ведомств, таких как FDA и ведомство по охране окружающей среды (ЕРА), в рамках власти, данной им статутом. Европейцы же решили ввести регулирование на основе процесса и потому создали новые процедуры регулирования для работы с продуктами биотехнологии.

Сегодня перед такими же вопросами относительно биотехнологии человека стоят все страны. В США было бы возможно оставить полномочия по регулированию в руках существующих институтов, таких как FDA, NIH, или консультативных групп вроде Консультативного комитета по рекомбинантной ДНК (RAC). Разумно было бы проявить консерватизм в создании новых регулирующих структур и уровней бюрократии. С другой стороны, есть не одна причина думать, что создавать новые учреждения для ответа на задачи, выдвигаемые будущей биотехнологической революцией, будет необходимо. Не делать этого — было бы то же самое, что пытаться использовать Межштатную торговую комиссию, в обязанности которой входит надзор за движением грузовиков, для надзора за гражданской авиацией, когда возникла эта отрасль, а не создавать[359] Федеральную авиационную администрацию.

Давайте сперва рассмотрим случай США. Исходное соображение, что существующие институты США вряд ли окажутся достаточны для регулирования будущей биотехнологии человека, — это вопрос узости их мандатов. Биотехнология человека существенно отличается от биотехнологии сельскохозяйственной хотя бы потому, что она поднимает массу этических вопросов о правах человека и достоинстве человека, никак не являющихся вопросами ГМО. Хотя люди возражают против генетически измененных культур и на почве этики, наиболее серьезные жалобы относятся к возможным негативным последствиям этих культур для здоровья человека и для окружающей среды. И это как раз то, чем должны заниматься существующие регулирующие институты, такие как PDA, EPA и Департамент сельского хозяйства США. Их можно критиковать за неверные стандарты или за недостаточную осторожность, но они не выходят за рамки своего мандата, когда рассматривают генетически измененные пищевые продукты.

Давайте предположим, что Конгресс ввел законодательные различия между применением предимплантационной диагностики и скрининга в лечебных целях и в целях улучшения. FDA не создана для принятия политически важных решений относительно того, когда отбор по таким свойствам, как интеллект и рост, перестает быть лечебным и становится евгеническим, и какие свойства вообще нельзя рассматривать как основу для терапевтических соображений. FDA может не одобрить какую-то процедуру только на основе ее недостаточной эффективности и безопасности, но будет много эффективных и безопасных процедур, которые тем не менее потребуют скрупулезной регламентации. Ограничения мандата FDA очевидны уже сейчас: она заявила о своем праве регулировать клонирование человека на юридически сомнительном основании: клонированный ребенок представляет собой медицинский "продукт", который попадает в ее юрисдикцию.

Можно, конечно, попытаться исправить положение и расширить устав FDA, но прошлый опыт показывает, что трудно изменить культуру и организацию ведомства, имеющего долгую историю". Не только само ведомство сопротивляется принятию на себя новых обязанностей, но изменение мандата обычно приводит к тому, что старую работу агентство начинает выполнять хуже. Отсюда следует необходимость создать новое ведомство и возложить на него утверждение новых лекарств, процедур и технологий для здоровья человека. Этот новый орган, помимо более широкого мандата, будет иметь и другой кадровый состав. Туда должны войти не только врачи и ученые, составляющие штат FDA и, надзирающие за клиническими испытаниями новых лекарств, но и другие представители общества, готовые выносить суждения о социальных и этических последствиях технологий.

Вторая причина, по которой существующие институты вряд ли будут достаточны для регулирования биотехнологии в дальнейшем, связана с изменениями, которые произошли в ученой среде и биотехническо-фармацевтической отрасли в целом за последние лет тридцать. Был период в начале девяностых годов, когда практически все биомедицинские исследования в США финансировались Институтом здоровья или другим федеральным ведомством. Это значит, что Институт здоровья мог регламентировать эти исследования собственной внутренней властью, как в случае правил, регламентирующих эксперименты на людях. Правительство могло действовать исподволь с помощью комитетов ученых-инсайдеров, таких как RAC, и иметь достаточную уверенность, что никто в США не проводит опасных или этически сомнительных исследований.

Все это теперь уже не так. Хотя федеральное правительство остается самым крупным источником исследовательских фондов, для работ в новых биотехнологиях стали доступны приличные суммы инвестиций частных спонсоров. Сама биотехнологическая промышленность США потратила в 2000 году 11 млрд долларов на исследования, в ней работает 150 000 человек, и масштаб ее вырос вдвое с 1993 года. И действительно, крупно финансируемый государством проект "Геном человека" был переигран в гонке за раскрытие генома частным центром Крейга Вентера "Селера геномикс". Первые линии стволовых клеток эмбриона вывел Джеймс Томпсон в университете штата Висконсин, используя неправительственные фонды, чтобы не нарушать запрета на федеральное финансирование исследований, которые повреждают эмбрионы. Многие участники семинара, проведенного на двадцать пятой годовщине Азиломарской конференции по рДНК, пришли к выводу, что хотя RAC и выполняла б свое время важные функции, больше она не может отслеживать или контролировать современную индустрию биотехнологии. У нее нет официальной правоохранительной власти, и она может лишь использовать вес своего мнения среди элитной научной общественности. Природа этой общественности со временем тоже изменилась; сегодня намного меньше стало "чистых" исследователей, не имеющих связей в биотехнологической промышленности или коммерческой заинтересованности в определенных технологиях^[360].

Это значит, что любое новое регулирующее ведомство должно будет иметь не только мандат на регулирование биотехнологии на основаниях более широких, чем эффективность и безопасность, но и обладать уставными полномочиями контроля над любыми исследованиями и разработками, а не только над теми, которые финансируются из федерального бюджета. Такое ведомство, Администрация по оплодотворению и эмбриологии человека, уже было создано для этой цели в Британии. Унификация регулирующих властей в единое новое ведомство положит конец практике обхода ограничений на федеральное финансирование с помощью частных спонсоров и, как можно надеяться, прольет более равномерный свет на весь биотехнологический сектор.

Каковы перспективы США и других стран ввести в действие систему регламентации вроде только что описанной?^[361] Для создания новых институтов существуют труднопреодолимые политические препятствия, Биотехнологическая отрасль сильно настроена против регламентации (она вообще хотела бы ослабления даже прав FDA), как, в общем и целом, и вся научная общественность. Большинство предпочло бы саморегулирование внутри научной общественности и вне действия формального закона. К этому мнению примыкают группы, отстаивающие интересы пациентов, пожилых людей и других, кому желательна была бы разработка лекарств от различных болезней, и эти группы образуют весьма мощную политическую коалицию.

Но есть причины, по которым биотехнологам следовало бы подумать о том, чтобы поспособствовать принятию должной формальной регламентации биотехнологии человека, даже просто из долгосрочного собственного интереса. Чтобы это понять, достаточно посмотреть, что случилось с сельскохозяйственной биотехнологией — это хороший предметный урок политических волчьих ям на дороге слишком быстро развивающейся новой технологии.

В начале девяностых годов фирма "Монсанто", ведущий новатор сельскохозяйственной биотехнологией, думала было просить администрацию Буша-старшего о более строгих формальных правилах для генетически измененных продуктов, в том числе обязательной маркировке. При смене высшего руководства эта инициатива была отставлена на том основании, что нет научных свидетельств о риске для здоровья, и фирма ввела в практику ряд новых ГМО, которые были быстро приняты американскими фермами. Но компания не предусмотрела политический протест Европы против ГМО и суровые требования на маркировку, которую ввел в 1997 году Европейский Союз для импортируемых в Европу продуктов^[362].

"Монсанто" и другие американские фирмы сетовали на европейцев за такую ненаучность и протекционизм, но у Европы хватило рыночной силы, чтобы заставить американских экспортеров соблюдать свои правила. Американские фермеры, не имеющие способов для отделения генетически модифицированных продуктов от обычных, оказались отрезаны от важных рынков экспорта. На это они ответили сокращением после 1997 года посевов генетически измененных культур и обвинили биотехнологическую промышленность в том, что она повела их по неверному пути. Руководство фирмы "Монсанто" поняло, что допустило большую ошибку, не добившись заранее создания приемлемой законодательной среды, а просто заверив потребителей в безопасности своего продукта, хоть в те времена регламентация не казалась необходимой с научной точки зрения.

Историю регламентации фармацевтической промышленности двигали страшные события, такие как история с сульфаниламидным эликсиром и талидомидом. Возможно, для введения регламентации клонирования человека придется подождать рождения ребенка с ужасными уродствами, который станет продуктом неудачной попытки клонирования. Биотехнологической промышленности стоит подумать, что лучше: предусмотреть такие проблемы сейчас и постараться сформулировать систему, которая будет служить ее интересам, гарантируя общественности безопасность и этическую допустимость применения методов биотехнологии, или подождать, пока поднимется общий крик из-за вопиющего несчастного случая или ужасающего эксперимента.

Начало постчеловеческой истории?

Американский режим начиная с 1776 года строился на основе естественного права. Конституционное правление и власть закона, ограничивая произвол тиранов, защищают те виды свободы, которые присущи людям по природе. Как указал через восемьдесят семь лет Авраам Линкольн, это был еще и режим, преданный положению о всеобщем равенстве людей. Равенство в свободе может существовать только потому, что существует естественное равенство людей; или, если перефразировать более позитивно, факт естественного равенства требует равенства политических прав.

Критики указывают, что Соединенные Штаты никогда не жили соответственно этому идеалу равенства в свободе, а в течение своей истории исключали из этого равенства целые группы. Защитники режима указывают (с моей точки зрения, более правильно), что принцип равенства прав служил причиной постоянного расширения списка тех, кому права предоставлены. Когда было постановлено, что все люди имеют естественные права, в американской политической истории вспыхнул долгий спор о том, кто попадает в этот заколдованный круг "людей", которых Декларация объявляет равными от рождения. Изначально этот круг не включал женщин, или чернокожих, или белых, не имеющих собственности; но он расширялся медленно и верно, и в свое время их в себя включил.

Однако, признают это участники спора или нет, все они (хотя бы неявно) имеют представление о том, что есть "суть" человека, то есть основание для суждения, должен ли тот или иной индивидуум таковым считаться. Внешне люди выглядят, говорят и действуют весьма отлично друг от друга, и спор во многом вертелся вокруг того, являются ли эти различия чисто условными или корни их лежат в природе.

Современная наука до некоторой степени помогла нам расширить взгляды на то, кого считать человеком, поскольку показала, что наиболее явные различия между людьми условны, а не природны. Там же, где природные различия действительно существуют, как между мужчиной и женщиной, выяснилось, что они касаются качеств, не оказывающих влияния на политические права.

Так что, вопреки плохой репутации, которую концепции вроде естественных прав имеют среди университетских философов, многое в мире нашей политики покоится на существовании устойчивой "сути", которой мы одарены от природы, или скорее на том факте, что мы верим в существование этой "сути".

Может быть, мы готовы войти в постчеловеческое будущее, в котором технология даст нам возможность постепенно изменить нашу сущность со временем. Многие приветствуют такую возможность под знаменем человеческой свободы. Они хотят максимально расширить свободу родителей выбирать, каких детей иметь, свободу ученых в исследованиях и свободу предпринимателей использовать технологию для получения прибыли.

Но свобода такого рода будет отличной от всех прочих свобод, ранее доступных людям. Политическая свобода до сих пор означала свободу преследовать те цели, которые наша природа перед нами поставила. Эти цели не определены жестко; природа человека весьма пластична, и у нас огромный диапазон возможностей выбора, совместимых с этой природой. Но она не бесконечно пластична, и элементы, остающиеся постоянными — в частности, наша видоспецифичная гамма эмоциональных реакций, — представляют собой безопасную гавань, которая дает нам возможность соединяться с другими людьми.

Может статься, что мы каким-то образом обречены на этот новый вид свободы или что на следующей стадии эволюции, как некоторые предполагают, мы сознательно возьмемся за наше биологическое строение, а не оставим его в руках слепых сил естественного отбора.

Но если мы на это пойдем, то делать это надо с открытыми глазами. Многие считают, что постчеловеческий мир будет выглядеть совсем как наш — свободный, равный, процветающий, заботливый, сочувственный, — но только с лучшим здравоохранением, большей продолжительностью жизни и, быть может, более высоким уровнем интеллекта.

Однако постчеловеческий мир может оказаться куда более иерархичным и конкурентным, чем наш сегодняшний, а потому полным социальных конфликтов. Это может быть мир, где утрачено будет любое понятие "общечеловеческого", потому что мы перемешаем гены человека с генами стольких видов, что уже не будем ясно понимать, что же такое человек. Это может оказаться мир, где средний человек будет заживаться далеко за вторую сотню лет, сидя в коляске в доме престарелых и призывая никак не идущую смерть. А может быть, это окажется мягкая тирания вроде описанной в "Дивном новом мире", где все здоровы и счастливы, но забыли смысл слов "надежда", "страх" или "борьба".

Мы не обязаны принимать любое такое будущее ради фальшивого знамени свободы, будь то свобода ничем не ограниченного размножения или свобода беспрепятственного научного исследования. Мы не обязаны считать себя рабами неизбежного технологического прогресса, если этот прогресс не служит человеческим целям. Истинная свобода означает свободу политической общественности защищать ценности, которые ей всего дороже, и именно этой свободой мы должны воспользоваться сегодня по отношению к биотехнологической революции.