Наши времена

СТАРШАЯ СЕСТРА ДИНА

Четыре телеграммы одного и того же содержания были посланы в четыре разных города — Москву, Горький, Николаев и Роговск. И в каждой из этих телеграмм было одно и то же категорическое требование: «Срочно приезжай. Дина».

Если пожилая женщина, у которой наберется с полдюжины недугов — и больное сердце, и больная печень, и гипертония, — настоятельно просит своих братьев и сестер срочно приехать, то смысл этих телеграмм можно понять однозначно, даже если в них и не сказано прямо: «Я тяжело больна». И так ясно, что надо спешить, торопиться застать сестру в живых и успеть с ней проститься.

К счастью, на самом деле с Диной Ленович все обстояло не так уж печально. Напротив, именно в этот момент она ощущала заметное улучшение здоровья. Для нее наступил тот самый долгожданный период затишья, когда недуги малость отпустили и дали что-то вроде передышки. В чем же тогда дело? Почему именно теперь Дина Ленович вздумала переполошить, сорвать с места своих братьев и сестер?

Вот та маленькая загадка, на которую необходимо дать ответ.

Поселок, в котором Дина проживает без малого тридцать шесть лет, называется Васютинск. Не так давно он стал районным центром, но слово «центр» даже с негромкой приставкой «рай» — райцентр, не очень к нему подходит. Глушь, до ближайшего города добрых три сотни километров. Единственная артерия, соединяющая поселок с окружающим миром, — это речка Васютинка, по которой за короткий период навигации, примерно с середины мая до конца сентября, курсирует небольшой катер, именуемый здесь «паузок». Самолеты сюда не летают и железная дорога пока что еще не проложена.

Вот в этот далекий уголок во время войны приехала Сора Ленович с пятью детьми: Диной, Мотлом, Берлом, Этл и Эстер.

Муж Соры — Гирш Ленович — был на фронте. До войны его семья жила в Донбассе, потом вместе с другими семьями эвакуировалась в глубокий тыл. Дорога была долгой, трудной. Сначала поездом добирались до Новосибирска, затем по Оби плыли до пристани Каргасок и, наконец, пересев на паузок, продвигались все дальше на север. На каждой пристани сходило по нескольку семей, чтобы обосноваться в окрестных селениях. Сора с детьми продолжала путь до самого конечного пункта — пристани Васютинск. Несмотря на отдаленность, оказалось совсем не просто найти здесь свободное жилье. Сначала Сору поместили в довольно просторный дом, но вскоре, ранним утром, растерянная и заплаканная, она явилась к председателю поссовета Ивану Степановичу.

— Товарищ председатель, — сказала она, — вы поселили нас у Мирончихи. Но я не могу и не хочу быть обузой. Никакой жизни у нас там нет. Хозяйка говорит, что мы ее сильно стеснили.

— «Стеснили»! Подумаешь, какие баре! — возмутился Иван Степанович. — Да у нее, у Мирончихи, дом вон какой, а живут вдвоем — она да сын. Поэтому я и поселил вас туда.

— Нам негде шагу ступить. Здесь нельзя, там нельзя. Все время крик. Дескать, мы грязь разводим. Шумим, не даем покоя. На нас никто никогда не был в обиде, никто на нас не кричал. Сегодня утром она потребовала, чтобы мы убирались из ее дома, вот мы и убрались.

— Кулачье, бессердечные люди! Мирон, мужик ее, был самый что ни на есть кулак. Отстроил себе самый большой дом на селе… И жена его, и сынок, наш колхозный бухгалтер, из той же породы… Пошли со мной! Я им покажу, что значит выгонять, когда вас поселил поссовет.

Побагровевший от негодования, Иван Степанович поднялся со скамьи, оперся на костыли и шагнул вперед… Однако Сора так и осталась стоять на месте.

— Мы туда не вернемся, не будет нам житья, раз уж хозяйка не хочет… Лучше уж сразу в гроб.

— Гитлер будет лежать в гробу… А мы с вами будем жить! Идемте со мной! Я с этой Мирончихой так поговорю, что она у меня и пикнуть не посмеет.

— Нет, нет, — не соглашалась Сора. — Туда — ни за что!..

— Добро… К этой ведьме я подселю кого-нибудь, кто не испугается ни ее брани, ни хитрых повадок ее сынка. Я-то его хорошо знаю. Вам же я пока выделю другое жилье, правда на короткое время. Ну, за мной!

Далеко идти не пришлось. Иван Степанович привел Сору в соседний дом, в котором была одна-единственная, но довольно большая комната с двумя окнами и просторные сени. В комнате стоял длинный стол с такими же длинными скамьями по бокам. На стене висел плакат «Родина-мать зовет!».

— Здесь вам пока что будет неплохо, в нашем красном уголке… — сказал Иван Степанович. — Можете переносить свои вещи.

А еще через две недели Сора перебралась из красного уголка в другой дом, откуда выехал его прежний хозяин. О лучшем жилье она не могла и мечтать. Две комнаты, терраса и участок с огородом.

Было начало лета, и Сора успела засадить две грядки картофеля, грядку лука и грядку моркови. Старшая дочь, шестнадцатилетняя Дина, работала в бригаде рыболовецкого колхоза. Рыбу ловить ей не приходилось, она помогала обрабатывать ее и засаливать. Четырнадцатилетний Мотл каждый день уходил на лесозаготовки и получал за это паек, полагающийся рабочему. На младших детей Сора получала из колхоза муку, молоко и немного меда. В общем, жить можно было, но надо же было случиться такому, что Сора, простудившись, полежала неделю с высокой температурой и умерла, обретя вечный покой на васютинском погосте.

В деревнях и селах старшую дочь называют «нянька», поскольку на ней лежит обязанность присматривать в доме за младшими детьми. Дина и прежде нянчила детей, когда мать была занята, а теперь пришлось заменить ее совсем. Она вынуждена была перейти из колхозной бригады на другую работу — поближе к жилью, чтобы в обеденное время успеть забежать домой, похозяйничать в кухне и на участке. Устроилась уборщицей в поссовете, заодно выполняя обязанности курьерши.

— Уберешь две наши комнатки, разнесешь пару бумаг и повесток по указанным адресам — и свободна. Можешь бежать домой, — так сказал ей Иван Степанович, и так оно и было.

Рано утром с веником в руках — в поссовете, потом часа два разносила куда следует разные бумаги, все остальное время проводила дома в хлопотах по хозяйству: варила, шила, латала. Берл и Этл учились в школе. Когда они возвращались домой, Дина требовала показать отметки в тетрадях. Свое собственное образование она закончила в девятом классе еще в июне сорок первого. Но была у нее мечта: закончится война, вернется отец с фронта и увидит, как выросли его дети, все здоровые. Мотл работает, Берл, Этл и Эстер учатся. Обнимет он их и скажет при этом: «Спасибо тебе, Дина, ты такая же заботливая и преданная, какой была твоя мама…»

Как-то раз, в послеобеденное время, когда Дина спешила домой, получив по карточкам немного продуктов, ее остановил колхозный счетовод, сын Мирончихи, — мужчина лет тридцати, с маленькой птичьей физиономией, на которой чаще всего было выражение недовольства, словно ему, такому хорошему человеку, ни за что ни про что наплевали в душу. А нос и подбородок были до того остры, что, казалось, можно о них порезаться. Несмотря на внушительный рост и широкие плечи, он не был мобилизован из-за того, что на левой руке не хватало двух пальцев. Инвалид без ноги Иван Степанович да этот самый Дмитрий, или, как его попросту звали, Митя, а еще проще за глаза — «Митька-жердь», были единственными мужчинами во всем поселке. Оставались только мальчишки либо уж совсем старики.

Митьке приглянулась Дина еще тогда, когда ее мать была жива и они всей семьей поселились в доме Мирончихи. Понравилась ему эта молоденькая красивая девушка. Не раз как бы невзначай Митька норовил прижаться к Дине, коснуться груди, а то и обхватить в укромном уголке и поцеловать. Дина стала бояться и на минуту оставаться в доме одна. Когда Сора сказала Ивану Степановичу, что ни в коем случае не вернется обратно к Мирончихе, может быть, больше всего ее беспокоил этот самый Митька, увивавшийся вокруг ее дочери. Однако она стеснялась говорить об этом прямо. Но даже теперь, когда они уже не живут в его доме, от него не было покоя. Он только искал случая встретить Дину на улице и завести разговор. Однажды он напрямик сказал, что любит ее, разница в возрасте — это не беда. Испуганная и растерянная Дина пробормотала: «Извините, мне надо домой», — и убежала. Сердце ее сильно стучало.

В другой раз Митька остановил ее, полный решимости обязательно договориться насчет свидания. По обыкновению, он был навеселе.

— Стоять, ни с места! — произнес он и, вытянув левую руку, точно шлагбаум, загородил девушке дорогу. В другой руке он сжимал кожаный портфель, с которым никогда не расставался.

Дина сошла с тротуара на проезжую дорогу, собираясь продолжать свой путь.

— Когда я говорю «стоять!», значит, надо стоять! — разозлился Митька. — У меня для тебя, Диночка, неприятные новости.

— Какие неприятные новости? — Дина остановилась, почувствовав беспокойство.

— Не все сразу. Придешь вечером за столовую, там я тебе все скажу, — Митька щелкнул двумя пальцами по металлическому замку портфеля. — Вот здесь у меня все.

— Что — всё?.. Да говорите вы, наконец… — сказала Дина с дрожью в голосе.

— Хорошо. Могу сказать и сейчас… В район поступил список предателей, которые добровольно сдались в плен немцам. Там есть и фамилия твоего отца.

Сердце у Дины захолонуло, ноги будто подкосились. Отец, ее опора, защита, ее надежда, ее гордость, и вдруг — предатель… Разве это возможно?

— Покажите мне этот список, — едва слышно прошептала она.

— Не имею права. Секретный документ. Тебя вызовут куда следует и там все прочтут, все скажут. Но если тебе совсем невтерпеж и хочется еще сегодня увидеть все черным по белому, приходи вечерком, куда я тебе сказал. — Он хлопнул рукой по портфелю и зашагал дальше.

Показался Иван Степанович, а Митьке совсем не хотелось с ним встречаться. Он пошел своей дорогой вверх по улице, Дина — в противоположную сторону, к своему дому.

Дома Дина никому не рассказала об этом разговоре. Да и как повернется язык сказать то, что услышала от Митьки? Она собиралась сварить к ужину перловую кашу, но сейчас дала детям только по куску хлеба. Все валилось у нее из рук. Слезы душили ее: «Как это может быть, чтобы наш отец добровольно сдался фашистам? Фашистам, которые хотят нас всех уничтожить? И что же будет теперь с нами? Мы уже никогда не вернемся домой, останемся здесь, покрытые позором, дети предателя…» Она целовала младшую сестренку Эстер и вытирала слезы, которые капали на щечку девочки.

Вечером она пошла на окраину поселка, к столовой лесорубов. В окнах закрытого помещения белели только солонки на пустых столах. Вокруг никого не было, и Дина собралась было уже повернуть обратно, как перед ней вырос Митька, на сей раз без портфеля. На нем была белая рубашка с расшитым воротом, а начищенные сапоги сияли даже в темноте. Митька тут же притянул девушку к себе и стал целовать.

— Люблю тебя. Пойми, люблю…

Она с трудом освободилась из его объятий. В глазах ее были боль и страх.

— Скажите мне… — губы ее дрожали.

— Что тебе сказать, моя Диночка? Что я люблю тебя, я уже сказал, да ты и сама это видишь, — и он снова припал к ее губам.

Она с силой оттолкнула его от себя.

— То, что вы сказали мне об отце… — напомнила она ему о дневном разговоре.

— А-а, — протянул он с усмешкой, — глупая девочка. Я, понимаешь, был немного выпивши, мало что пьяный вздумает болтать. Я же пошутил…

— Так вы это придумали? Шутили? — Дина почувствовала, как камень, тяжелый, черный камень, лежавший на сердце, свалился, и ей сразу стало легко и хорошо, но в то же мгновенье вспыхнул и гнев. — Для чего вы это сделали? — спросила она, с трудом переводя дыхание.

— Говорю же тебе, шутил… Уже и пошутить нельзя?

Со всей силой, на какую была способна, Дина влепила ему пощечину, хотела еще раз ударить, но Митька успел увернуться.

— Эге, потише, пожалуйста, я ведь тоже могу, — пригрозил он.

— Отец вернется, я ему все скажу. А Иван Степанович завтра же об этом узнает. За эту шутку ты мне дорого заплатишь! — Глаза ее сверкали в темноте, от негодования она чувствовала в себе такую силу, что ей казалось, могла с ним расправиться сама, посмей он только дотронуться до нее.

— Говорят же тебе, был я выпивши… — оправдывался он, — и… мне очень хотелось, чтобы ты пришла. Ты же мне нравишься… Забудь, что я сегодня днем наболтал.

Он снова попытался прижать ее к себе и даже повалить на землю. Дина вырвалась от него.

— Выродок! — громкий крик ее пронесся по дремлющей ночной тайге, которая начиналась здесь же, за околицей. Дина пустилась бежать, а вслед злобным голосом Митька грозил:

— Только пикни кому-нибудь! Со мной шутки плохи!

Гирш Ленович приехал в поселок весной сорок третьего. Получив ранение в боях под Харьковом, он два месяца пролежал в алма-атинском госпитале, а потом по состоянию здоровья его отпустили домой. До войны Гирш был учителем математики, на фронт он прибыл после прохождения курсов младших лейтенантов пехоты. Сначала командовал отделением, потом — взводом, а когда командира его роты, тяжело раненного, вынесли с поля боя, Гирш стал командовать ротой, но звание у него оставалось прежнее — младший лейтенант. Позже, в госпитале, ему сообщили о повышении его в чине — он лейтенант. В Васютинск Гирш приехал в гимнастерке с двумя маленькими звездочками на погонах и с орденом Красной Звезды на груди. И еще на груди его была желтая полоска свидетельство о тяжелом ранении, полученном на фронте. Дети один за другим примеряли гимнастерку. Этеле утонула в ней с головой и так запуталась в рукавах, что пришлось помогать ей выкарабкиваться; Мотлу гимнастерка была почти впору, за два года парень успел здорово вытянуться. Плечи его стали шире, но ворот гимнастерки еще свободно болтался на шее. Дина не удержалась и тоже примерила гимнастерку: местами она была ей как раз, а кое-где великовата… С любопытством маленькие Этл и Берл разглядывали у отца красные рубцы на правой ключице и левой лопатке. Они не подозревали, что пройди осколок на волосок глубже, и они никогда больше не увидели бы своего отца. Не знали они и о том, что раны могут открываться, а это очень опасно для жизни.

По вечерам после ужина, который готовила и подавала Дина, отец частенько принимался вспоминать случаи из фронтовой жизни, рассказывал о боях, в которых ему довелось участвовать. И вот как-то он рассказал, как батальон, в котором он был командиром взвода, занял деревню Гончаровку, что в Смоленской области.

— Три раза переходила деревня от нас к немцам, от немцев к нам. Позиция у неприятеля была похуже, чем у нас, за нами было укрытие — лесок, а у немцев все было видно как на ладони. Деревенька стояла на бугре, так что виднелся не только купол церквушки, но и крыши домов. Немецкие траншеи протянулись вдоль поля, как раз между Гончаровкой и нашим лесом. Кажется, чего стоит перебежать маленький участок поля?..

Дождавшись вечера, мы меж деревьями с опушки леса потихоньку выбрались в открытое поле и поползли по-пластунски… Стояла глубокая осень, зарядили дожди, земля размокла, под руками скользила ботва неубранной картошки. Только мы поднялись — и вновь залегли, зарылись в ботву. Не было ни одного сантиметра земли, куда не попадали неприятельские пули, осколки мин и гранат.

Я командовал третьим взводом. Мы ползли по правому краю поля, выдвинулись вперед. И вот здесь-то, дети мои, и наступил тот момент, когда человек перестает думать о себе. Я поднялся, крикнул: «Вперед!» И сам бросился вперед, пригибая голову. Мне удалось первому ворваться в немецкий окоп. Но тут же был ранен. Боли я не чувствовал. Только плечу стало горячо. Потом, уже в госпитале, я узнал, что Гончаровку мы тогда взяли…

— А знаешь, папа, здесь на тебя такое наговорили… — неожиданно вырвалось у Дины. Сказала и тут же пожалела об этом. Как ей хотелось, чтобы отец пропустил эти слова мимо ушей. Но он услышал, поднялся со стула, напряженно глядя на дочь.

— Наговорили? Что же про меня наговорили?..

— Не будем об этом… Не хочется даже повторять эти слова.

— Нет, скажи!

— Он все это выдумал, когда пьяный был…

— Кто — он? Не тяни, говори прямо! Рассказывай все!

— Да ничего не было…

— Слушай, Дина! У тебя не может быть от меня секретов. Говори, кто и что тут про меня выдумал?

— Да… пьянчуга один… ничтожество… подвыпивший болтун… я дала ему оплеуху.

— Оплеуха — это тоже неплохо. Только надо знать, за что? Бывает оплеуха — это много, бывает — слишком мало. Ну, говори же! Долго я буду тебя просить?

Дина наконец выдавила из себя:

— Он сказал, что ты стал предателем… Перешел к немцам… Добровольно сдался в плен…

Отец побледнел. Дети, затаив дыхание, со страхом глядели то на него, то на Дину.

— Кто он и где живет? — спросил отец тихо, но настойчиво.

— Ты его видел и знаешь. У него не хватает двух пальцев на руке. Он был здесь счетоводом, — пояснила Дина нерешительно.

— Что значит — был?

— Я слышала, что он уехал.

— Куда уехал?

— Этого я не знаю.

— Что же ты раньше мне о нем не сказала, пока он еще был здесь?

— Боялась, что ты захочешь расквитаться с ним… — чистосердечно призналась Дина.

— А ты полагаешь, что я должен молчать, когда возводят такую гнусную клевету?! Кто он?

— Я же тебе сказала — счетовод.

— Я спрашиваю не о профессии. Что он за человек?

— И это я уже сказала. Пьянчуга, ничтожество. В армию его не взяли из-за двух пальцев, что не хватает на руке. Он распускает всякие слухи и получает от этого удовольствие.

— И ты молчала, ничего мне не говорила!

— Как же я могла такое сказать?

— Твоего отца оплевали, а ты меня пожалела, не хотела причинять боль. Но разве у меня нет человеческой гордости? Я не успокоюсь до тех пор, пока не рассчитаюсь с этим мерзавцем!

Дина молчала, опустив голову. Отец еще не знает, что Митька приставал к ней, лез обниматься, она едва вырвалась от него.

На следующее утро Гирш Ленович пошел к председателю поссовета Ивану Степановичу и спросил, куда девался счетовод. Рассказал о клевете, которую тот пустил про него.

— Я знаю об этом, — сказал Иван Степанович.

— Откуда вы знаете?

— Ваша дочь пришла и сообщила.

— И что вы ей ответили?

— Посоветовал ей не писать вам об этом. А ему я сказал, что за такую клевету на фронтовика его надо пристрелить на месте.

— Я пристрелю его, пусть меня потом судят. Где он сейчас? — Гирш стоял, глядя на Ивана Степановича, глаза его гневно сверкали, а правая рука сжималась в кулак.

— Куда этот подонок девался, я не знаю. Кому надо дал о нем знать, — Иван Степанович оторвал клочок газеты, свернул цигарку и закурил. — Я отвоевался еще в двадцатом, было мне тогда семнадцать годков… — начал он вдруг рассказывать. — Приняли меня в красноармейский полк, дали ружье, и я был счастлив и горд, но счастье длилось недолго… Кабы не это… — Иван Степанович повернул голову к костылю, стоявшему у стула. — Будь у меня обе ноги, разве я сидел бы здесь? Под Черниговом мы очищали лес от банды, там меня ранили. Коли ты плохо видишь, слышишь или у тебя больное сердце — все равно можно идти на фронт. А без ноги как? Вот я и командую бабами да детишками… — Иван Степанович печально улыбнулся. Он не стал дальше углубляться в воспоминания. В комнате было тихо.

— Как только узнаете, где этот гнусный клеветник, сразу дайте мне знать.

— Обещаю, — заверил Иван Степанович.

Лето и осень 1943 года и начало 1944-го все же были для Дины удачными, можно даже сказать — счастливыми, если вообще можно чувствовать себя счастливым, когда идет война. Отец, раненый фронтовик, находился дома. В сентябре начался новый учебный год, и Григорий Абрамович снова стал учительствовать, преподавал математику в васютинской школе-семилетке. А весной открылись раны, и его с первым паузком отправили в Каргасок, а оттуда уже на пароходе в Томский военный госпиталь. Раны так и не затянулись, не закрылись. Навеки закрылись его глаза.

Дина, ставшая главой семьи, поставила младших детей на ноги. Подросли и разъехались по разным городам работать и учиться. Им она посвятила все свои заботы, о себе она думала меньше всего.

Через два года после войны в Васютинске появились геологи. Искали нефть. На окраине поселка, там, где начиналась тайга, зазеленели брезентовые палатки. Порой Дина ходила в лес по грибы, за ягодой; возвращаясь, ставила свои корзинки и садилась отдыхать неподалеку от этих палаток. Там всегда было оживленно, велись какие-то работы. Почти всегда возле палаток горел костер, каждый мог подбросить в него веток; из котелка, висевшего над огнем, доносился запах аппетитного варева.

Как-то Дина с младшим братом Берлом возвращалась из леса. Когда, немного отдохнув, они собрались идти дальше, их корзины, полные грибов, внезапно оказались в руках парня из геологической партии. Он дежурил у костра и, по всему видно было, не столько следил за котелком, в котором, кажется, варился кулеш, сколько посматривал в сторону девушки, сидевшей на траве, и, как только она поднялась, торопливо направился к ней.

— Далеко живете отсюда? — спросил он, взяв корзины и раскачивая ими словно игрушечными.

— Не то чтобы далеко, но и не близко, — ответила Дина и почему-то покраснела, хотела забрать у него корзины, но он не выпускал их из рук.

Парень пошел вместе с ними.

— У вас же все выбежит из котелка, — напомнила Дина.

— И правда, — спохватился он, повернул голову к палаткам, крикнул: — Братва, глядите, чтоб там не выкипело!

По дороге он успел разузнать у Дины, как ее зовут, чем занимается, кто у нее в поселке. Когда они подошли к ее дому, посмотрел в один конец улицы, в другой.

— Твой дом восьмой справа, — сообщил он. — Теперь я знаю, где тебя можно найти.

Он остался стоять у калитки, а она, несколько растерянная, зашла в дом. Мотл и Этл выбежали на улицу. Мотл отважился заговорить с незнакомцем.

— Вы геолог? — спросил он.

— Пока еще нет. Я — коллектор.

Мотл смотрел на парня с восхищением. Что может быть лучше и привлекательнее, чем принимать участие в геологических экспедициях? В поселке все, в том числе и Мотл, хорошо знали, что экспедиция ищет здесь нефть, но он хотел услышать подтверждение от самого коллектора.

— Ищете нефть?

— Да, нефть…

— Рассчитываете найти?

— Весь ваш поселок стоит на нефти, и дом ваш тоже. — Коллектор постучал по земле ногой, Мотл и остальные дети глянули себе под ноги, как бы в ожидании, что тут, где они стоят, вот-вот брызнет черная струя нефти.

Дина подумала, что надо бы пригласить парня в дом, и поспешно взялась за уборку. Нельзя сказать, чтобы в доме был беспорядок, дети были приучены к чистоте, но раз должен зайти гость, да еще такой почетный, член экспедиции, значит, в каждом уголке должно блестеть и сверкать. Все так и горело в ее руках. На печке закипал чайник, на столе появились три стакана, чашка и кружка — вся чайная посуда, имевшаяся в доме. Посреди стола на тарелке лежали нарезанные кусочки хлеба, на каждом из них по кусочку сахара. Дина приоделась, расчесала густые вьющиеся волосы, при этом из гребешка даже вылетел зубец. Она очень спешила, вот и пострадал гребешок. Выйдя к калитке, пригласила незнакомца в дом. Дина заметила, как обрадовался коллектор, словно его приглашали во дворец, предназначенный только для избранных. Все расселись за столом.

— Меня зовут Михаил, — отрекомендовался гость и всем поочередно протянул руку.

— Меня зовут Этл…

— А меня Берл.

— Мотл…

— Эстер…

— Мое имя вам уже известно… — сказала Дина. Она протянула ему левую руку, поскольку в правой держала чайник.

Михаилу довелось побывать в экспедиции на юге Сибири, теперь он попал сюда, на Север; ему было о чем рассказать детям, с которыми он очутился за одним столом. Говорил он в приподнятом тоне, будто выступал на торжественном собрании.

— Не пугают геологов песчаные бури в пустыне Каракум, раскаленный песок, исхудавшие верблюды, которые не могут найти свое скудное пропитание — колючки. У людей во флягах нет ни капли воды, от нестерпимой жары кружится голова… Ну, — продолжал он тем же тоном, — а если экспедиция идет на север? Тут ветры и бураны, тундра, болота, таежный гнус, но мы не перестаем искать, ищем черное золото — нефть!

Михаил произвел большое впечатление на всю семью, но лично на него произвел впечатление только один человек — Дина. Это ради нее он так ораторствовал, обычно от него редко можно было услышать хоть одно громкое слово.

Потом все, кроме Дины, пошли провожать Михаила. Младшие вернулись домой с полпути, а Мотл дошел с ним почти до самой стоянки. Мотл попросил Михаила узнать у начальника экспедиции: может быть, найдется в экспедиции место и для него?

На следующий день Михаил явился вечером, в девятом часу, с тем, чтобы пригласить Дину с ним погулять. В окошке передней комнаты светился огонек — горела керосиновая лампа. Минуту-другую Михаил стоял возле калитки, словно ожидал: Дина почувствует, что он здесь, ждет ее… Но, судя по всему, шестое чувство у нее не было развито. Пришлось постучать в светящееся окошко. В окне появилось лицо Дины. Михаилу оно показалось очень светлым, будто не тусклая лампочка освещала его, а яркое солнце. Увидел ее глаза — удивленные, но испуга в них не было, скорее, была радость… Так, по крайней мере, ему казалось. Она вышла к нему в платочке, наброшенном на плечи, плюшевая жакетка ее поблескивала при лунном свете.

Была светлая ночь. Деревянные дома с покатыми крышами, стога сена, прижатые сверху скрещенными жердями, дорога, протянувшаяся через поселок, не выглядели буднично, как днем. Казалось, исчезни этот лунный свет, и исчезнет все кругом, и даже этот парень, вдруг появившийся здесь. Его велосипед стоял прислоненный к забору и тоже поблескивал в лунном свете.

— А твои уже спят? — спросил он, и в этом простом вопросе ей послышалась забота о ее детворе. Наверное, и его тронуло, как она преданно присматривает за младшими братьями и сестрами.

— Кто как. Мотл уже спит. Берл и Этл, наверно, еще нет. От проклятых комаров житья нет, — пожаловалась она.

— А вот у нас их нет, потому что всю ночь горит костер. Хочешь прокатимся? Раз, два — туда и обратно. Дорога хорошая, сухая. Велосипед я раздобыл тут у одного паренька. Да ты его должна знать. Сын учительницы. Я с ним подружился, — пояснил Михаил.

— А вы не обещали ему переговорить с начальником, чтоб его взяли к вам в экспедицию…

— Откуда вы знаете?

— Вы и моему брату Мотлу пообещали… Вы всем обещаете.

— Если бы все зависело от меня, я бы всех взял.

— И меня тоже?

— Тебя бы взял в первую очередь. Насчет тебя я серьезно собрался поговорить с начальником. Такую девушку он непременно согласится взять. Я тебя немного подучу, будешь коллектором вместо меня. Меня уже должны повысить в должности. Сколько классов ты закончила?

— Девять…

— У меня не больше, — признался он. — Ну, садись, прокатимся!..

— Сейчас, ночью?

— Днем же у тебя нет времени. Садись. Не пожалеешь.

Она оглянулась, не смотрит ли кто из детей, прижавшись носом к стеклу. В доме было тихо.

— Идет, поехали! — решила она. — Только смотрите не перевернитесь вместе со мной. И как договорились — раз-два и обратно.

Она села позади на багажник, вцепилась в него руками, чтобы не упасть, и Михаил закрутил педалями. Через полчаса они вернулись обратно.

— Давно не приходилось кататься, — сказала она. — Дома у нас было три велосипеда. У папы был большой велосипед, у Мотла — детский, и у нас с мамой один на двоих — дамский.

— Велосипед — это что! — поморщился Михаил. — Вот найдем нефть, всех нас премируют машинами.

— Каждому по машине?

— Что ты удивляешься? Новый фонтан нефти стоит сотни тысяч машин! Пойдешь к нам работать, и у тебя будет машина. Все у тебя будет…

— На геолога надо учиться…

— Я тебя буду учить лучше всякого профессора…

В этих словах, сказанных в шутку, Дина почувствовала искреннее желание Михаила, чтобы она была вместе с ним в экспедиции.

Стоя рядом с ним у калитки, она думала, что охотно последовала бы его зову. Но разве это возможно? Как оставить братьев и сестер? Неужели он не видит и не понимает, что на ней вся семья?..

Экспедиция пробыла в поселке неделю. Три вечера из семи встречались Дина и Михаил. То были светлые вечера, которые она вспоминала в последующие дни, месяцы и годы своей жизни. Полюбился ей этот парень, она и сама не знала за что. Двое молодых людей потянулись друг к другу. Дина считала, что в жизни нет ничего лучше и интереснее, чем то, о чем рассказывал Михаил.

Ей представлялись штормовой ветер «афганец», который запорашивает песком глаза и валит с ног: верблюды, на которых передвигаются в пустыне; брезентовые палатки и костры, мощные буры, пробивающие земную толщу; фонтаны нефти, которые начинают бить из земли так, что струя взметается к самому небу. И повсюду, в каждом новом месте они будут неразлучны — она и Михаил.

В экспедиции уже знали Дину. Даже сам начальник разговаривал с ней и сказал, что один коллектор, Михаил, у него уже есть, но ему нужен еще один, и такая девушка, как Дина, вполне подходит.

— Возьмите моего брата Мотла, — предложила она.

— А паспорт у него уже есть?

— Паспорта еще нет.

— Тогда не могу. Пусть подрастет.

Экспедиция так же неожиданно снялась и ушла, как и появилась в поселке. Впереди были другие стоянки, другие поиски. Вместе с экспедицией ушел и коллектор Михаил.

Через десять лет она снова увидела его — он приехал в Васютинск в командировку на несколько дней. Теперь это был опытный геолог, видный работник Томского геологического управления.

— Как? Вы по-прежнему здесь? — удивился он, неожиданно встретив Дину на улице. — Вы не уехали отсюда?

— Как видите.

— А как же сестры и братья?

— Сестры и братья разъехались.

— А мама осталась, — заметил он с улыбкой.

— Мама осталась… У детей должен быть дом, куда они всегда могут приехать.

— Но ведь до войны вы жили в другом месте. Почему вы не вернулись туда? Я забыл, откуда вы эвакуировались. Кажется, не то из Харькова, не то из Донецка.

— Из Донецка.

— А я за это время где только не побывал. Все ищу сокровища.

— И как? Находите?

— Под землей нахожу. А вот в жизни потерял.

— Что же вы потеряли в жизни?

— Это долго рассказывать. Если позволите, зайду к вам вечерком. Вы живете все там же?

— Да, восьмой дом справа. Помните, вы подсчитали однажды, сколько домов с правой стороны?

— Помню.

В доме, когда-то шумном, оживленном, сейчас было тихо, доносилось только мерное тиканье будильника на шкафу. Стол в комнате был накрыт той же скатертью, которую он видел в тот вечер, когда впервые пришел сюда. На стене, напротив шкафа, висела все та же фотография: семья Леновичей, с отцом и матерью посредине. В уголке фотографии была пометка: 1940 год. Но вокруг появились новые фотографии, которые братья и сестры прислали ей из тех мест, где ныне обитали. В этой комнате, где почти ничего не изменилось, могло показаться, что Дина и Михаил тоже не изменились. От долгого пребывания под южным солнцем у Михаила еще раньше заметно выгорели брови и ресницы, а суровые сибирские ветры обветрили лицо. У Дины лицо было все такое же смуглое и нежное, почти совсем не изменилась и ее стройная фигура.

— Где вы сейчас работаете? — спросил Михаил.

— В райисполкоме. Наш Васютинск ведь стал районным центром. Если вы здесь в командировке, то это я отмечу вам командировочное удостоверение.

— Жаль, что вы тогда меня не послушались и не пошли к нам. Помните, шеф был согласен взять вас в экспедицию. Теперь вы были бы геологом и…

— И?..

Какое-то время он молчал, потом сказал спокойно, как что-то уже давно известное:

— Я ведь любил тебя…

Дина ответила так же просто:

— Может быть, я тоже.

— Мы могли быть счастливы…

— А разве теперь вы не счастливы? У вас, наверно, есть семья, есть дети.

— Ты могла бы быть моей женой и матерью моих детей. Ничего лучшего для себя я не желал бы.

Эти слова она и хотела от него услышать, и минута, когда она их услышала, была для нее одной из самых счастливых в жизни. Но все равно она не жалела, что осталась тогда в поселке.

— Вы же сами говорите… я была матерью для детей. Помните?

— Как не помнить. Старший парень, забыл, как его зовут…

— Мотл.

— Вот-вот, Мотл. Он еще хотел устроиться к нам коллектором.

— Он теперь живет в Горьком, инженер на заводе.

— А как остальные?

— Остальные… Они все получили высшее образование. Сестренка Этл в Роговске, Эстер — в Москве, Берл — конструктор на судостроительном заводе в Николаеве. Я одна осталась со своими девятью классами здесь, в этом просторном доме.

Она не любила вызывать жалость и сочувствие к себе, но тут почувствовала комок в горле, глаза ее повлажнели.

— Надолго вы сюда приехали?

— Нет, всего на пару дней. Собственно, я здесь проездом. Мне надо быть в Ново-Васютинске. Вашему Васютинску не повезло, нефти мы здесь не нашли.

— Если бы можно было только находить и ничего не терять, — заметила Дина. — Уезжаете когда?

— Завтра.

Она протянула руку на прощанье.

— Спокойной ночи, Михаил.

— Спокойной ночи, Дина… Мы еще увидимся.

— Конечно, увидимся…

Словно большое дерево, врос Иван Степанович в таежный Васютинск. Когда советская власть пришла сюда, на Север, Иван Степанович, тогда еще совсем юноша, стал первым председателем сельсовета, потом, когда Васютинск вырос, его выбрали председателем поссовета, а теперь в районном центре Иван Степанович является председателем райисполкома. Оставшись инвалидом в гражданскую, ходил тут на своих костылях, когда Васютинск утопал в болотной жиже, позже они постукивали по дощатому тротуару, а теперь и по асфальту. Центральная улица, на которой находится райисполком, заасфальтирована.

Дина Ленович тоже не новичок в поселке. Прошел не один десяток лет с тех пор, как она поселилась здесь и росла вместе с поселком. Вначале работала уборщицей, потом стала техническим секретарем, еще позже ее выдвинули в орготдел райисполкома. Ее штатная должность — инструктор орготдела. Помимо этой основной работы она является членом различных комиссий, имеет дело с разного рода жалобами, просьбами, ревизиями.

Приходит к ней мамаша с просьбой устроить ребенка в детский сад.

— Дина Григорьевна, я работаю на комбинате. Мне не на кого оставить Васятку… Все говорят, что у тебя доброе сердце…

— Сердце у меня, может, и доброе, но мест в детском саду нет.

— Маруси Фенякиной ребенка ты пристроила, для нее постаралась… А мне не хочешь помочь.

— Маруся Фенякина дольше стояла в очереди, да и условия у нее похуже.

— И соседке моей Фекле Терещенко ты тоже помогла. У той мать дома сидит. Есть кому присмотреть за Анюткой.

— Мать Терещенко уже третий месяц лежит, прикованная к постели. За ней самой уход нужен, как за ребенком. — Дина с трудом сдерживается, чтобы не повысить голос. Не нравится ей, когда выискивают несправедливость там, где все правильно.

Вытирая слезы, мамаша уходит. И вот она уже рассказывает людям, что Дина Григорьевна Ленович — самый черствый человек, каких поискать надо. Между тем, на следующий день с утра пораньше Дина бежит в оба васютинских детских сада узнать, не найдется ли все-таки местечко для ребенка. И на душе становится легче, если место находится.

Не раз и не два напоминает она о том, что надо завезти дрова вдове-солдатке, а если напоминания не помогают, сама идет на дровяной склад выяснить, что там делается. Здоровяк-мужчина уже распилил и сложил во дворе порядочный штабель дров, а тут ему прямо со склада везут еще один воз. Дина требует, чтобы воз повернули к дому вдовы. Заведующий складом охотно соглашается на это, лишь бы отвязаться от контролерши.

На профсоюзном собрании сотрудников исполкома Дина покритиковала завотделом народного образования и завотделом здравоохранения.

— Двадцать восьмого мая, — сказала она, — у Афанасия Терентьевича был приемный день. Пришли учителя, родители, а завотделом нет на месте. Куда-то ушел и даже не сказал, куда и насколько, когда придет.

Афанасий Терентьевич Корольков вытирал платочком стекла очков и улыбался. Такой открытой критики на большом общем собрании ему еще не приходилось слышать.

— Вы улыбаетесь, Афанасий Терентьевич… Разве то, что я говорю, не правда? — Она досконально знала, что делается в каждом отделе райисполкома.

— Терапевт Анна Тимофеевна Луженкова не отличается большой деликатностью по отношению к пациентам. Когда пожилая женщина пришла к ней и пожаловалась на здоровье, Луженкова спросила у нее: «А сколько вам лет?» — «Семьдесят». — «Так что же вы хотите? Чтобы в таком возрасте у вас ничего не болело?»

После таких «целительных» слов, услышанных от врача, старушка пошла к заведующей райздравотделом Жуковой, а та посоветовала ей не расстраиваться по пустякам, тогда и сердце болеть не будет. Луженковой она ни слова не сказала. Кто будет помнить о таких мелочах?

Председатель райисполкома Иван Степанович одобрительно кивал головой — выступление Дины ему нравилось. «Погоди, молодец. Она еще и до тебя доберется», — думали между тем Корольков из роно и Жукова из райздрава.

В один из дней в орготдел зашел мужчина отметить свое командировочное удостоверение. Он вежливо поинтересовался, не ошибся ли — может быть, удостоверение надо отметить у секретаря или в каком-нибудь другом отделе. Приезжий стоял возле Дининого стола. Взглянув на него, Дина от неожиданности поднялась со своего места и так и осталась стоять в оцепенении. Ненависть и глубокое презрение, которое она издавна питала к этому человеку, снова овладели ею со всей силой. В памяти разом возник тот гнусный поклеп, который этот тип возвел на ее отца. Гирш Ленович не мог забыть об этом до самой последней минуты своей жизни… Находясь в томской больнице, он не раз и не два в своих письмах справлялся, не нашли ли мерзкого субъекта… И вот он спокойно стоит перед ней, бывший васютинский счетовод. Лицо — помятое, зато одет, можно сказать, с иголочки; на руке золотой перстень. Судя по командировочному удостоверению, он теперь работал экономистом в строительной организации города Колпашева. В Васютинск Приехал в связи с намечающимся здесь строительством речного вокзала, надо было на месте уточнить смету.

— Давненько не были… — сказала Дина, придя немного в себя. Взяла его командировочное удостоверение и вслух прочитала имя и фамилию: — Дмитрий Миронович Журавлев.

Он ждал, чтобы она отметила дату прибытия и поставила печать, но Дина не торопилась.

— Мы старые знакомые, — обратилась она к нему. — Неужели не узнали? Меня зовут Дина.

— Дина? — лицо его вытянулось. — По правде сказать, узнать трудно… И потом… Я совсем не мог себе представить, что вы еще здесь…

— Попрошу вас зайти со мной к председателю райисполкома, — без лишних слов предложила она ему.

— Позвольте… но к председателю я могу зайти и сам, — он протянул руку, чтобы взять свое удостоверение.

— Его вы получите позже. А пока пройдемте со мной!

Голос был тверд, решителен, и Журавлев, пожав плечами, пошел с ней к председателю.

— Нежданный гость, — Иван Степанович сразу узнал того, кого привела Дина к нему в кабинет. — Присаживайтесь, Дмитрий…

— Миронович, — подсказал тот.

— Садись и ты, Дина Григорьевна. Это же наш старый общий знакомый. И куда это вы, Дмитрий Миронович, тогда исчезли?

— Никуда я не исчезал. Просто взял и уехал.

— Вас никуда не вызывали? Ни о чем не спрашивали?

— О чем меня должны были спрашивать? И вообще что это за допрос? Позвольте, я здесь в командировке.

— Так вот что я вам скажу, Дмитрий Миронович. Я не следователь и допрашивать вас не буду, но уверяю вас, что вы отсюда не уедете до тех пор, пока с вами не побеседует прокурор.

— Я вас не понимаю. Какое преступление я совершил, чтобы иметь дело с прокурором?

— А сами-то вы не знаете и не помните? Как вы жили и что делали после того, как сбежали из Васютинска, я не знаю. Но до того вы распространяли гнусную клевету на раненого фронтовика.

— Но я не имел в виду ничего дурного. То была просто шутка.

— Хороши были ваши шутки… А потом эту «шутку» пересказывали и другим людям.

— Сам не знаю, что я там болтал. Молод был. Это было так давно…

— Повторяю еще раз. — Иван Степанович тяжело приподнялся со стула и снова сел. — Вы отсюда не уедете, пока не признаетесь перед Диной Григорьевной и другими людьми, что распространяли мерзкую клевету. Я требую это от имени покойного фронтовика, от имени его детей и уверен: прокурор поддержит мое требование.

Бывший счетовод, а ныне экономист не переставал посмеиваться, удивляясь тому, что через столько лет ему напоминают глупость, сказанную спьяну. Однако он видел, что не только Дина, но и Иван Степанович серьезно настроен против него. Они ничего не забыли и не собираются забывать.

Свидетелей, которые могли подтвердить то, что он говорил когда-то, не было. Иван Степанович лично ничего не слышал. А Дина? Какой она свидетель, если она доводится дочерью пострадавшему. Но все равно, меньше всего Журавлев мечтал о встрече с прокурором или следователем. Начнутся расспросы, пойдут письма в те места, где он был, найдут, к чему прицепиться…

— Не знаю, право, для чего все это нужно, но если вы говорите, если вы так хотите, пожалуйста… — На его помятом лице изобразилась готовность поступить так, как ему велят. Обходительно и вкрадчиво он обратился к Дине: — Я прошу прощения за те необдуманные речи, которые вел когда-то о вашем отце, сожалею об этом.

Сердце Дины сильно колотилось. Прощение, которого просил у нее этот клеветник, не вызывало никакого чувства удовлетворения. Отцу ее, и ей самой, и братьям, сестрам эта история попортила немало крови. Но что еще кроме слов о прощении может она требовать от него по прошествии многих лет?

— Прежде чем вы приступите к работе, ради которой приехали сюда, придется все же зайти к следователю… — предупредил Иван Степанович.

Редко, но бывают такие вечера, когда Дина ничем не занята. Нет вечернего заседания или собрания, не надо никуда срочно идти после работы, чтобы на месте в чем-то разобраться. В такой вечер, свободный от всяких дел, Дина чувствует себя совсем одинокой. Так хотелось бы, чтобы братья и сестры были рядом. Прочные нити, некогда связавшие семью, в которой ей, Дине, принадлежала главная роль, заметно ослабли, вернее сказать, почти совсем порвались, и это, естественно, ее огорчает. К Восьмому марта, к Первому мая, к Седьмому ноября и Новому году ей присылают поздравительные открытки, в которых собственноручно пишут те же самые слова, которые уже набраны типографским шрифтом: «Поздравляю… Желаю…»

Братья и сестры не могут понять, почему Дина застряла в этой глухомани. Для них это просто нелепая причуда. Живи она поближе, можно было бы почаще ездить в гости. А теперь поди доберись до нее! До Томска, положим, можно лететь, зато потом начинаются мытарства — пересадки с одного судна на другое… На одну только дорогу уходит неделя, а то и больше, да, того и гляди, застрянешь, поскольку навигация длится всего-то три месяца, не больше.

За все время, что Дина живет в Васютинске, брат Мотл был у нее в гостях один раз, сестра Этл — тоже один раз, а Берл и Эстер ни разу не приезжали. Да и она выбиралась к ним крайне редко. И вот уже лет семь-восемь, как у нее никто не был и она ни у кого не была. В райисполкоме, в комнате, где она работает, над ее столиком висит аптечка с лекарствами. Без них в последнее время она не может обходиться. Здоровье стало совсем никудышным. Недуги подступают один за другим. Обостряется хронический ревматизм, ломит руки и ноги, дает себя знать сердце, подскакивает давление, и тогда начинает казаться — все, пришел конец, от того, что предначертано, уже никуда не денешься.

«Должны же они когда-нибудь все — и Мотл, и Берл, и Этл, и Эстер — собраться у меня» — такие думы посещают ее в унылые одинокие вечера. Когда-нибудь они непременно должны приехать. Но видно, это произойдет только тогда, когда дела ее будут совсем плохи. И что же это будет тогда за встреча? Она будет лежать пластом, не в силах, быть может, вымолвить ни слова, они станут подле ее кровати в скорбном молчании… А ведь есть столько всего, о чем нужно поговорить, расспросить друг у друга. Еще бы, четыре новые семьи выросли за это время! И кто же тогда хоть чем-нибудь угостит дорогих, уставших после долгого пути, гостей? Кто какие их нянька, их мама? Нет, пусть уж лучше они приезжают, пока она на ногах и способна принять их так, как подобает принимать самых близких людей.

Так думала Дина, и вот как-то утром, когда чувствовала себя более или менее сносно, она отправилась на почту.

Телеграфистка взяла у нее четыре бланка с одним и тем же текстом: «Срочно приезжай. Дина». Девушка, принявшая бланки, даже голову высунула из окошка, чтобы лучше рассмотреть подателя этих депеш. Она ожидала увидеть человека с измученным, землистого оттенка лицом, несчастного и потерянного. Ничего подобного: Дина Григорьевна выглядела вполне удовлетворительно, щеки ее порозовели, а седые волосы были красиво уложены. На ней был тот самый тонкий, синего цвета жакет, в котором ее часто видели на работе в летнее время. Телеграфистка знала ее. Вообще, кто в поселке не знал Дину Ленович?

— У вас что-нибудь стряслось? — спросила она обеспокоенным голосом.

— Нет, ничего. Просто соскучилась по своим… — коротко ответила Дина.

БРАТ МОТЛ

Мотл был в дороге ровно через два часа после того, как получил телеграмму.

Мотл — Матвей Григорьевич — заведующий производственным отделом небольшого механического завода в Горьком. На заводе работает человек триста, но нервотрепки и забот у Матвея Григорьевича не меньше, чем у человека, занимающего эту должность на предприятии, в десять и двадцать раз большем. Завод выпускает крепежные детали — гвозди, болты, шурупы, на трех автоматических станках штампуют миски и тарелки, которые потом покрывают эмалью. В отдельном цехе изготовляют огнетушители, те самые, хорошо знакомые красного цвета огнетушители, которые неприметно висят в коридорах каждого учреждения до тех пор, пока, не дай бог, не вспыхнет пожар. Тогда на огнетушители вся надежда. Понятно, они должны быть сделаны безупречно, чтобы не отказать в решающий момент.

Гвозди и шурупы огня не гасят, но и на них существует свой ГОСТ, принятый стандарт. Если у гвоздя негодная шляпка или кривая ножка и его нельзя как следует вогнать в стену, место такому гвоздю на свалке. Ну, а что делать, если в новой, только что купленной эмалированной миске от первой же ложки супа, что в нее наливают, эмаль крошится и отлетает? К счастью, рекламации на продукцию завода поступают редко, но бывают…

А кто виноват? Один раз — тот, другой раз — этот. Виновные меняются, но есть один «штатный» виновный, отвечающий почти всегда, — заведующий производственным отделом Матвей Григорьевич Ленович. Что-то недоучел отдел, которым он руководит, что-то недополучил, недодал, не потребовал у отдела снабжения нужные материалы, не сумел соблюсти правила технического контроля, тот и другой станок использовал не по назначению. Отсюда и результат. Будь Матвей Григорьевич столь же тверд, как гвозди или корпусы огнетушителей, которые выпускает завод, — ему было бы легче. Но он человек мягкий, и каждый случай неудовлетворительной работы, порой даже пустяк, здорово треплет ему нервы. По десять раз в году желает он только одного: чтобы его освободили от этой должности. И столько же раз радуется тому, что продолжает ее занимать. На механическом заводе он работает уже много лет, из них шесть лет на этом беспокойном участке. И так привык к этим большим и малым производственным заботам, что без них он не мог бы уснуть, как человек, который долгое время жил на очень шумной улице, день и ночь слышал грохот автотранспорта и вдруг очутился в таком месте, где не слышно ни звука, тишина звенит в ушах.

Как обычно, утром, в девятом часу, Ленович вместе с директором завода Хохловым совершал обход по цехам, останавливаясь там, где образовался прорыв. Довольно долго пришлось им задержаться у станка, на котором работает слесарь Тихон Овсиков, лет пятидесяти, ниже среднего роста, его большую круглую голову постоянно украшает синий берет. Тихон — ценный человек в ремонтном цехе. Есть такие детали, которые не под силу даже самой умной машине, но ловкие руки Тихона справляются с любым делом. Он — изобретатель. На конкурсе лучших изобретателей, который проходил в Горьком три месяца назад, его изобретение заняло первое место. С помощью небольшого станка ему удалось автоматизировать одну из операций при изготовлении огнетушителей. Тихона, как полагается, поздравили, премировали, но, как и прежде, операция производилась вручную, без использования новинки. Заведующий производственным отделом Ленович побывал на одном заводе, на другом и, в конце концов, добился, чтобы там изготовили детали, необходимые для нового станка. И вот в это утро Тихон должен был пустить свое детище в дело. Но как раз перед самым испытанием в цех прибежала Маша Соловьева из производственного отдела и позвала Матвея Григорьевича к телефону. Матвей Григорьевич замахал на нее обеими руками.

— Позже, Машенька, позже… Скажи, что мне сейчас некогда. Пусть позвонят попозже.

— Матвей Григорьевич…

— Говорю же — позже. Я сейчас занят!

— Из дому звонят… Ваша жена.

Матвей Григорьевич уже не раз просил жену, чтобы она пореже звонила на работу, особенно в утренние часы, когда он занят оперативкой, а потом обходит цеха. По утрам самая горячка.

— Скажите, я попозже позвоню! — недовольно повторил он.

— Матвей Григорьевич, она очень просила вас позвать. Сказала, что дело важное и очень срочное. — У Маши было такое выражение на лице, словно она виновата в том, что его зовут к телефону.

— Хватит спорить. Раз звонит жена — надо идти. Это все равно что вызов к министру, — пошутил директор.

Помимо автомата, который надлежало испытать, в цехе было полным-полно всяких других неотложных работ. Меньше всего думал Ленович теперь о своих семейных делах. Ушел он из дому полтора часа назад, и все там было в порядке. Жена приготовила ему завтрак, сын еще спал, благо экзамены в институте он уже сдал и мог вволю отсыпаться.

— Ну, что ты хочешь мне сообщить? Что приключилось? — проворчал он в трубку.

— Я хочу тебе сказать… Только ты, пожалуйста, не волнуйся…

— Да говори, что случилось?

— Случилось… — И жена прочла ему телеграмму, которую несколько минут тому назад принесли в дом. — Дина просит срочно приехать!

Отошли на задний план все дела, которые только что держали его в напряжении. Иные волнения охватили его, сжалось сердце. В спешном порядке Мотл взял отпуск, помчался в кассу Аэрофлота и ближайшим рейсом вылетел из Горького в Новосибирск, чтобы оттуда продолжить свой путь на теплоходе и потом паузком добраться до Васютинска. Когда же он будет на месте? И застанет ли сестру в живых? Успеет ли проститься с нею? Он не сомневался в том, что слова «срочно приезжай» означают только одно: Дина опасно, смертельно больна, жизнь ее висит на волоске. Пытался найти другие причины, которые могли заставить ее срочно вызвать брата, но, сколько ни ломал себе голову, другой причины не нашел.

В самолете Мотл сидел у иллюминатора. Перед глазами клубились белые облака, и ему казалось, что он чувствует на своей коже их холодное прикосновение. Крыло самолета повисло над облаками, едва заметно то снижалось, то поднималось, будто дремало, как и пассажиры в салоне.

«Я плохой брат, — укорял себя Мотл. — Сколько добра сделала Дина для меня, для Берла, для сестер. А мы совсем забыли про нее. Только один раз за десятки лет я побывал у нее в гостях. Все не хватает времени. Она же там одна-одинешенька, в этом заброшенном уголке. Когда подходит отпуск, которого ждешь целый год и имеешь на руках путевку в санаторий, пансионат, испытываешь такое счастье, мчишься к морю, к южному солнцу… Разве сменишь благодатный теплый юг на холодный Север?»

Подобно кучевым облакам за иллюминатором самолета, клубились у Мотла в голове воспоминания о различных годах его жизни. Скоро ему будет пятьдесят… Из Васютинска он уехал восемнадцатилетним юношей.

Мотл первым уехал из Васютинска. Тогда на высоком глинистом берегу реки Васютинки, на пристани, собралась вся их семья, чтобы проводить его в дорогу. Он направлялся на учебу в донецкий техникум. Почему так далеко, аж в Донбасс, когда техникумы есть и поближе — в Томске, Новосибирске или почти совсем рядом — в Колпашеве? Причина одна: Донецк — родной город, в нем он родился.

— Посмотри, что стало с нашим домом и кто там теперь живет. Вернемся мы туда или останемся здесь, но ты, Мотл, все равно поступай там, — наставляла его Дина, собирая в дорогу.

Дина отдала ему весь заработок, полученный ею накануне его отъезда.

— Мы здесь как-нибудь перебьемся. Через две недели я снова получу деньги…

В Донецке многие улицы зовутся «линии» — первая линия, вторая линия… Учитель математики Григорий Абрамович Ленович до войны жил со своей семьей на 13-й линии, где были маленькие домишки с крохотными двориками… Откуда ни посмотришь — виден террикон шахты.

Прибыв в Донецк, Мотл поехал к дому, который их семья покинула летом сорок первого. По всем признакам, чемодан, который он нес в руке, должен был стать намного легче, ибо от продуктов, находившихся в нем — буханки хлеба, лепешек, сырников, — не осталось и следа, все это было съедено за время долгого пути. Однако Мотлу казалось, что чемодан стал не легче, а тяжелее. Он поставил его у калитки «своего» двора. Женщина в сером платке стояла на верхней перекладине стремянки и белила переднюю стену дома. Судя по всему, работу эту она начала недавно. Возле ведра с известью прыгала, будто играя в «классы», девочка лет одиннадцати-двенадцати.

— Настя! — крикнула ей женщина с лестницы. — Возьми ведро в прихожей и ступай за водой. В доме нет ни капли воды!

Настя вошла в дом, а когда вышла обратно, увидела возле калитки незнакомого молодого человека. Говорят, пустое ведро — недобрая примета, но появление девочки с пустым ведром не вызвало у Мотла неприятного чувства, напротив, он почувствовал себя свободнее, увидев подле себя девочку с вымазанным известкой лицом и рыжими волосами, шевелившимися от слабого ветерка.

— Постой-ка, не беги так, — окликнул ее Мотл. — Ты живешь в этом дворе?

— Да, я тут живу. — Голубые глаза ее уставились на незнакомца.

Мотл, немного помолчав, сказал:

— Это мой дом.

— Твой дом? — девочка поставила ведро, распахнула калитку и пропела звенящим голоском, обрадованная возможностью поведать любопытную новость: — Бабуля, слезай с лесенки и иди сюда!

— Ты все еще не принесла воды? — женщина повернула голову к калитке, и Мотл увидел старое, морщинистое лицо. Такая же старая, морщинистая рука держала кисть.

— Слезай, бабуля! Ты послушай, что он говорит. Он говорит, будто мы живем в его доме. — Настя показала рукой на Мотла и на его чемодан, словно на одушевленный предмет, который тоже претендует на роль хозяина этого дома.

Мотла взяла досада: зачем с ходу выпалил, что это его дом? Еще и во двор не успел войти и сразу зашумел.

Старушка принялась осторожно спускаться с верхних ступенек, и чем ближе становилась последняя, нижняя ступенька, тем с большим любопытством глядела в сторону калитки, желая поскорее узнать, что там происходит.

Мотл поднял чемодан и вошел во двор. Настя, оставив ведро на улице, у ворот, вошла вслед за ним. Тем временем женщина уже спустилась с последней ступеньки лестницы.

— Он говорит, что это его дом, — повторила Настя.

— Его так его, — усмехнулась женщина. — Для чего же я тогда белю стену? — Крупицы известки на лице, казалось, тоже посмеиваются. — Ты кто?

— Я — Ленович, Мотл Ленович.

— А где твои мать, отец?

— Они умерли.

— Стало быть, ты остался один?

— Нет, у меня есть еще брат и три сестры.

— Где они живут?

— В Васютинске.

— В Васютинске? Где это?

— Далеко отсюда. На Севере.

— Так ты один сюда приехал?

— Пока что один. Собираюсь перевезти всю семью.

— Куда перевезти?

— Сюда, в Донецк, в наш дом.

— Вы раньше жили тут?

— Да. Отсюда во время войны эвакуировались.

Женщина смотрела на Мотла, и лицо ее выражало противоречивые чувства. Ей хотелось сказать этому парню, чтобы он уходил. В этом доме на законных правах живут новые жильцы, которым нет никакого дела до бывших его хозяев. Но было и другое чувство. Человек с дороги, наверняка устал, да и проголодался тоже. Как это можно не пригласить его зайти в горницу?

— Уже который год тут живем, — сказала она. — Вселились по ордеру. Скоро придут с работы зять и моя дочка, они тебе и предъявят документ. Ты подожди их.

Она пригласила Мотла войти в дом. Вот они, знакомые издавна две маленькие комнатки с низким потолком. В этих комнатках, в этом дворике прошло его детство. Но этот дом, без отца, без матери, теперь казался чужим. Более родным был тот, другой, который Мотл оставил в Васютинске.

Вечером пришел зять старушки, Василь, потом и ее дочь, Дуся. Мотла пригласили поужинать, потом он вместе с Василем сидел во дворе. Веяло приятной прохладой. Словно искорки разгорающегося антрацита сверкали в небе звезды. Василь курил, и огонек папиросы в темноте тоже казался маленькой звездочкой, едва освещая его смуглое худощавое лицо, черные волосы.

— Завтра пойди в райсовет, — говорил Василь, обращаясь к Мотлу. — Если скажут, что мы должны хату освободить, — освободим. Нам даже лучше будет. Наша шахта строит новый кирпичный дом, там мне тогда дадут квартиру. Как же — на шахте работаю не первый год. Но пока что тебе нужно будет обосноваться в общежитии. Сам видишь, у меня тут две семьи — теща с мужем, он совсем хворый, сейчас в больнице лежит… И я с женой и дочкой. Повернуться негде…

Для Мотла поставили во дворе раскладушку.

— Была бы еще одна раскладушка, и я бы лег тут, во дворе, — сказал Василь.

Он сидел на крыльце, курил и рассказывал:

— Перед отступлением фрицы затопили шахты. Когда мы откачивали воду, руки у нас, шахтеров, дрожали. Фашисты бросали людей в шахту живьем. А один из обреченных, когда его толкнули туда, успел руками схватить стоявшего сзади полицая, и они вместе скатились в ствол шахты.

— Если бы мы не эвакуировались, нас тоже бросили бы в шахту, — сказал Мотл.

Он долго не мог заснуть, ему казалось, что и в доме никто не спит. Заснул он, когда начал заниматься рассвет, и проснулся поздно.

Старуха хлопотала во дворе у летней печурки.

— Ступай умойся, будем завтракать, — сказала она Мотлу.

Настя принесла помидоры, которые сорвала с грядки. Мотл быстро оделся, умылся, но завтракать отказался.

— Спасибо, я, пожалуй, где-нибудь в городе, в столовой…

Попрощался и ушел.

Бродил по городу. Побывал в отделе кадров металлургического завода, на химическом заводе — и тут, и там требовались рабочие, но не было свободной койки в общежитии. На товарной станции стояли в тупике старые вагоны, отслужившие свой век на железной дороге и приспособленные под жилье.

Они выглядели весьма уютно. Трубы над крышами, деревянные ступеньки, ведущие к тамбурам, натянутые веревки, на которых сушится белье. Мотлу досталось место на верхней полке такого вагона. Парень он был крепкий, на здоровье не жаловался, устроился грузчиком на товарную станцию.

Через некоторое время его вызвали в профком и спросили, не хочет ли он поступить в вечерний железнодорожный техникум. Учеба — давняя мечта Мотла. Для этого и приехал сюда из Васютинска. Он охотно согласился. Техникум был в городе, далеко от станции. Усталый после нелегкой работы днем, едва успев умыться и наскоро перекусить в привокзальном буфете, Мотл мчался к трамваю, чтобы успеть на занятия. Он старался сосредоточиться на том, что говорили преподаватели, но был до того усталым, что лекции слушал как сквозь сон. И в самом деле дремал, каждый раз с усилием открывая глаза и тут же вновь засыпая. Было ясно — так он не выдержит. Перешел на заочный и стал получать по почте учебные задания, которые надо выполнить на дому. Вагон, правда, никуда не ехал, не трясся, писать и чертить можно, но было уж очень тесно в перенаселенном купе, и опять же сказывалась усталость. Как он ни старался, все задания не удавалось отослать в техникум к сроку, а кое-какие и вовсе не выполнял.

Преподаватели техникума были весьма снисходительны к заочникам — рабочим парням и девушкам, которым нелегко давалась учеба. Во всяком случае, они не выставляли оценки ниже тройки. Мотл проучился два года в техникуме, а с третьего курса его призвали в армию. Отслужил положенный срок и после армии поехал не в Васютинск и не в Донецк. Вместе с младшим сержантом Изей Штаркбоймом, с которым он крепко подружился во взводе, отправился в город Горький, где в собственном домике на берегу Волги жила Изина семья. Изе очень хотелось, чтобы Мотл женился на его сестре Белле. В последний год службы не было ни одного письма от Изи, в котором не передал бы родителям и сестре самый сердечный и самый пламенный привет от младшего сержанта Мотла Леновича. Мотл послал свою фотографию с надписью: «Незнакомой знакомой Белле». И девушка послала ему свое фото с точно такой же надписью: «Незнакомому знакомцу Мотлу Леновичу». Фотография была цветная: медно-каштановые волосы, голубое платье, облегающее фигуру. И только глаза были неопределенного цвета, то ли серо-зеленые, то ли серо-голубые.

Когда младшие сержанты появились со своими чемоданами, купленными в магазине войсковой части накануне демобилизации, в доме Штаркбоймов, Мотла там встретили как родного сына. Белла бросилась целовать брата, поглядывала и в сторону Мотла, словно желая сказать, что она не прочь и его поцеловать, но с этим придется немного повременить. Изина мать и Белла убрали для ребят комнату. На стене появилась табличка «Не курить!». Мойше, отец Изи, был гравером, он занимал каморку, окно которой выходило на улицу. Стены ее были увешаны трафаретами табличек, которые тут изготовляются: «Соблюдайте тишину», «Ничто не ценится так дорого и не обходится так дешево, как взаимная вежливость», «Зона отдыха», «По газонам не ходить», «Относитесь к природе с любовью — это ваш лучший друг». В узком темном коридоре всегда толпились люди, желавшие выгравировать памятную надпись на подарке. Керамика, хрусталь, часы словно нарочно были изготовлены для того, чтобы гравер Мойше Штаркбойм приложил к ним свою руку мастера и увековечил каллиграфическими буковками.

Вскоре ему пришлось гравировать надписи на подарках, предназначавшихся к свадьбе его дочери с Мотлом. По правде сказать, делал он это без особого вдохновения, скорее с досадой. «Им лишь бы заполучить жениха и сыграть свадьбу». «Им» — он имел в виду свою жену и дочь. «Что-то уж больно быстро все обернулось. Жених не из того теста, этот парень может всю жизнь проходить в одном костюме, большего ему и не надо. Он хочет учиться и в этом видит свою цель… А Белла — другая. И большой любви между ними тоже не видно, настоящая любовь угадывается по глазам, даже в мимолетном взгляде, которым влюбленные обмениваются друг с другом. Этого я у них не замечал».

Так думал Мойше, и он не ошибся. Свадьба и в самом деле произошла слишком быстро — через три месяца после приезда Мотла. С первых же дней, как Мотл поселился у них, Белла взяла над ним «шефство». По утрам, когда он выходил из своей комнаты, справлялась, как спал, перед сном напоминала: надо прикрыть окно, можно простудиться, на тумбочке возле кровати стоит кефир, который он должен выпить. Создавалось впечатление, что если она еще не жена, то уже без пяти минут жена… А ее мамаша не знала, что еще такое сделать, чтобы парень чувствовал себя в доме даже лучше, чем родной сын Изя. Однако чем больше испытывал Мотл их заботу и преданность, тем больше хотелось ему переехать на другую квартиру.

Белла работала в фотоателье ретушером, причем обнаружила в этом деле способности. После ее ретушировки люди на фотографиях выглядели гораздо лучше, красивее, чем в жизни. Так, брату своему Изе она несколько удлинила его курносый нос, сделала потоньше толстоватые губы, и вышел красавец. У Мотла, на фотографии, она убрала со лба шрам, оставшийся с детства, когда он упал и стукнулся о порог; жесткие волосы, не слушавшиеся расчески и вечно торчавшие как иголки, на снимке вились нежными завитками. Только с глазами ничего нельзя было поделать. Если уж в них закралась грусть, ретушировка не может сделать их веселыми. После свадьбы глаза у Мотла частенько бывали грустными, в них безмолвно отражалось сожаление о том, чего, по его мнению, делать не следовало.

Родственники, знакомые прозвали Беллу «мадам Ретуш». Правда, ретушировала, подрисовывала, приглаживала она только фотографии. Что касается людей в натуре, особенно у своих близких, и прежде всего у своего мужа Мотла, она выискивала недостатки. Не было ни одного дела, которое она считала бы сделанным им как следует. Не так причесывается, не так завязывает галстук, не умеет поцеловать руку. А вот это уже серьезнее — не хочет зарабатывать, когда есть возможность. Хочет жить тем, что у него есть… Ему хватает. Что правда, то правда, она терпеливо содержала Мотла, пока он учился в институте, получал стипендию. Одевала, обувала, не жалела денег, чтобы выглядел лучше многих других студентов. Когда переходил на следующий курс, покупала ему какую-нибудь новую вещь, например дорогую шляпу. По окончании института Мотл стал работать инженером на механическом заводе, выдвинулся там, теперь занимает руководящую должность с высокой зарплатой, но все же выходило так, что по-прежнему он как бы находился на содержании у жены. Мотл полностью отдает Белле получку, но деньги моментально тают, тратятся на такие вещи, что не всегда можно понять, кому и для чего они нужны. Только и слышишь: надо, надо! Такой-то велосипед для сына Мишки и еще такой; цветной телевизор поменяли на другой, который ни капельки не лучше, только дороже. Сейчас, в горячую минуту, когда он прибежал домой, чтобы поскорей собраться в дорогу, Белла, скорбно вздыхая и выражая сожаления и сочувствия, не забыла напомнить ему, что вот уже два дня прошло, как они получили открытку с извещением о том, что подошла их очередь на «Жигули». Последние три года не было ни одного дня, чтобы в доме не велись разговоры о машине. В этом есть доля и его вины. Он сам, когда Миша был еще маленьким, пообещал ему: «Вот вырастешь, станешь человеком, будешь ездить на собственной машине». Потом вместе с сыном ходил на курсы, получили водительские права. Если говорить начистоту, кто же не хочет иметь собственную машину? И почему это Мишке, да и ему, Мотлу, действительно не иметь ее? Только вот шуму вокруг этого дела многовато… После того как получили открытку, не спали две ночи подряд. Все прикидывали, где взять деньги? Кое-что есть, скопили и отложили, тысячу рублей дает отец Беллы, больше, говорит, у него нет. Еще до того, как пришла открытка, Белла твердила Мотлу, чтобы он написал своему брату в Николаев. Младший брат, Берл, преуспел в жизни больше, чем старший. Тот и конструктор, и лектор, читает лекции студентам Николаевского судостроительного института. Деньги у него есть. Мотл написал ему, и Берл, Борис Григорьевич, в шутливой форме ответил: «Как это будет выглядеть, если студент Миша будет разъезжать на машине, а я, лектор, буду ходить пешком?» Немного он все же прислал. При желании мог бы прислать больше. Берл вовсе не скупой, просто не выносит свою золовку, называет ее «тряпичница». Белла потребовала, чтобы Мотл попросил денег У Дины.

— Она одинокая, ей ничего не надо. И если бы даже хотела что-то купить, не смогла бы в своем захолустье. Спрашивается: на что могут уходить деньги у такого человека, как твоя сестра?

— У Дины я просить не стану. — Мотл не хотел и слушать об этом.

— Значит, пропала наша машина.

— Пусть пропадает. Это только к лучшему.

За все годы Дина один раз выбралась и приехала в гости к своему брату. Было это осенью, восемь лет назад. Зашла в дом с букетом гладиолусов. Букет держала в правой руке, а в левой был небольшой чемодан, словно приехала с загородной дачи.

Белла втихомолку говорила мужу:

— Как это можно приехать из такой дали и ничего не привезти? Заявилась в дом с букетиком и маленьким чемоданчиком, даже стыдно кому-то сказать такое.

— Белла, перестань! — Мотл едва сдержался, чтобы не раскричаться. — Это я написал ей в письме, чтобы ничего с собой не везла.

— На ней кофта шерстяная, у нас таких не видать, и сапоги… В нашем универмаге очередь за ними выстраивается на километр.

— А то у тебя нет кофточки и сапог? У тебя дюжина кофт и пять пар сапог.

— Все равно, когда приезжают в гости, надо совесть иметь. Твоей сестре не мешало быть капельку получше и подобрее ко мне.

В один из дней, когда гостила Дина, Белла влетела в дом взволнованная и счастливая. Еще бы! Купила по случаю такую шубу!

— Очень рада, что тебе повезло с шубой, но я, право, не знаю, зачем тебе…

— Ну вот что, Дина, — перебила ее Белла. — Ты считаешь, раз ты не живешь, твоя жизнь не сложилась… то и другие жить не должны? Ты в мои шкафы не заглядывай и платья не считай. Твои деньги я трачу, что ли?

После она говорила Мотлу:

— Пусть твоя сестра скорее уезжает! Я не знаю покоя с того дня, как она приехала. Это человек, которому ничего не надо. Муж ей тоже не был нужен.

— Белла, как тебе не стыдно так говорить? Она ведь была для всех нас матерью, я же тебе рассказывал.

— Чересчур хвалишь, прямо молишься на нее! Нормальный человек должен хотеть все.

— Но не все же могут так, как ты… Ловко выскочить замуж… — Мотл не выдержал, у него сорвалось с языка то, что долгое время тяжелым грузом лежало на сердце.

— Ах, вот оно что! В таком случае можешь убираться отсюда вместе со своей ненаглядной сестричкой. Ты в этот дом, считай, ничего не вложил и дом не твой!..

Размолвка вышла крупная, дело чуть не дошло до развода. «Да, из дома, который превращается в ад, надо бежать, — думал Мотл. — Бежать и никогда больше сюда не возвращаться».

Никуда он, однако, не убежал. Будучи человеком мягким, он не нашел в себе достаточно сил для этого, да и к тому же очень любил сына. Как же он может его оставить? Теперь, когда он держал в руках телеграмму от Дины и Белла сказала ему: «Ты, Матвейчик, все же помни… Сколько ждали… Если сможешь, высылай по телеграфу», — он опять вспылил, как тогда, во время крупной ссоры.

— Ничего высылать не буду! — и он так стукнул кулаком по столу, что наверняка слышно было у соседей.

В тот момент он не мог и не хотел думать ни о чем другом, кроме того, что же это могло случиться с любимой сестрой… Однако потом, в самолете, он мысленно возвращался к разным прочим вещам, в том числе к машине, которую надо было выкупить. Усталый, Мотл, полузакрыв глаза, дремал. В этой тяжелой полудреме ему начало казаться, что он с Мишей едет на «Жигулях». Они едут очень быстро, не едут, а летят. И вот… внезапно сильный толчок, и машина врезается в грунт. Мотл открыл глаза и с испугом огляделся.

— Ничего, ничего… — успокоил его сидевший рядом пассажир. — Пристегните ремень. Самолет пошел на посадку. Слава богу, долетели благополучно.

— Что, мы уже в Новосибирске? — удивленно спросил Мотл.

— Да, в Новосибирске. — Сосед припал к иллюминатору, словно хотел сразу же здесь, на посадочной полосе, увидеть свою родню, пришедшую встречать его.

— Вас кто-нибудь встречает? — осведомился он у Мотла.

— Нет, — ответил Мотл. — Я еще не добрался до места. От Новосибирска мне еще надо плыть почти целую неделю…

БРАТ БЕРЛ

Другой брат Дины, Берл, теперь его зовут Борис Григорьевич, жил в Николаеве. Получив телеграмму, он, как и Матвей Григорьевич, помчался на аэровокзал, но к ближайшему рейсовому самолету не успел, а когда, наконец, прилетел в Новосибирск, опоздал и на теплоход. Слонялся по речному вокзалу, досадуя на себя, словно это была его вина в том, что теплоход пойдет не сегодня, а только завтра в три часа дня. Время, затраченное здесь попусту, он мог с пользой потратить на то, чтобы принять экзамен у студентов-третьекурсников, назначенный еще на вчерашний день. В институте идет экзаменационная сессия, и его внезапный отъезд вызвал в деканате целый переполох. Из-за него полетел весь график, экзамены по его предмету пришлось перенести на неопределенное время. Берл пытался представить себе лицо Дины, но вместо этого мысленно видел лица студентов во время экзаменов.

Помимо того, что Борис Григорьевич читает лекции в институте, он еще и один из ведущих конструкторов на судостроительном заводе. Собственно говоря, основная его работа именно на заводе, лекции в институте — по совместительству.

Более двух десятков лет работает он в заводском конструкторском бюро, и за это время в Николаеве разбили и вылили в Бугский лиман не одну бутылку шампанского. Так уж повелось на всех верфях: когда спускают на воду новое судно, разбивается бутылка шампанского.

Новое судно, которое нынче спускается на воду на Николаевской верфи, Берл проектировал вместе с другими конструкторами, видел этот корабль, когда он еще был на листе ватмана, вносил изменения, усовершенствования. И вот сегодня, на заключительном, самом важном и радостном этапе, он не будет присутствовать. «Все будет в порядке», — уверял он себя и пытался повернуть свои мысли в другом направлении, не думать больше о корабле, об экзаменах, обо всем том, что имеет непосредственное отношение к его повседневной жизни и работе, пытался обратить мысли к сестре и к той причине, которая побудила ее срочно вызвать его. Вспомнил он то время, когда Дина провожала его в дорогу. Он уехал из Васютинска через два года после Мотла, который уже тогда жил в Донецке и работал на железной дороге, ютился на полке в вагоне, оборудованном под общежитие. У Берла был его адрес, и он заехал к брату в «его» вагон, около месяца был там вроде жильца, каждый раз прокрадываясь за спиной комендантши, следившей за тем, чтобы в общежитии не было посторонних лиц. Берл мечтал поступить учиться в педагогический институт на математический факультет. Отец был учителем математики, и он хотел пойти по его стопам. Математические формулы и теоремы он полюбил еще со школьной скамьи, и если бы в классе надо было заниматься только решением математических задач, он закончил бы школу с золотой медалью. Физику и химию тоже знал отлично, а вот по экономической географии, литературе и физкультуре больше чем на четыре не тянул. Парень он был самолюбивый, и то обстоятельство, что в классе он не первый, сильно задевало его. «В институте на факультете математики я буду в числе первых студентов. Математика — мой любимый предмет, и там я смогу отличиться», — с такими надеждами он ехал поступать в донецкий институт, но не поступил. Мотл в утешение достал ему путевку в плавучий дом отдыха на корабле с романтическим названием «Мечта юности». Корабль плавал по маршруту Мариуполь — Бердянск — Николаев. Волны двух морей — Азовского и Черного — омывали судно на его пути.

На корабле Берл познакомился с девушкой. Звали ее Натальей. Она училась в Николаевском судостроительном институте. Наталья была старше Берла на три года, притом выглядела старше своих лет. Когда они вместе стояли на палубе, можно было принять их за мать с сыном. Наталья была привлекательна, и Берл в нее влюбился. Ему казалось, что и она в него влюблена. Наталья уговаривала его перебраться в Николаев.

— Поступишь к нам в судостроительный. Хороший институт, не хуже ленинградского. Будет у тебя и место в общежитии, стипендия повыше, чем в педагогическом. И вообще… Николаев очень красивый город. Там и тепло, и море рядом.

— И ты там, — серьезно и ласково прибавил Берл.

— Да, и я там. И помогу тебе устроиться.

Не долго думая, Берл — а он был вольной птицей — сразу после дома отдыха махнул вместе с Натальей в Николаев. К его немалому изумлению, в николаевском порту ее встретил мужчина. Он обнял и расцеловал Наталью.

— Знакомьтесь. Это мой муж Андрей. А это будущий студент, — она указала мужу на Берла.

Они пожали друг другу руки.

«Играла со мной, как с мальчишкой», — думал Берл. Как бы ему хотелось, чтобы пароход, на котором он сюда прибыл, немедленно отчалил и увез его обратно.

— А сейчас мы поедем к нашей тете, — сказала Наталья. — Она живет здесь, неподалеку.

Престарелая тетка с желтым морщинистым лицом, подав ему высохшую руку, осталась сидеть на стуле, как и до прихода гостей. По-видимому, Наталья здесь чувствовала себя хозяйкой.

— Вот твоя комнатка. Здесь тебе будет хорошо. Здесь тихо, и никто не помешает тебе готовиться к занятиям. — Она говорила с Берлом так, словно он уже был студентом института. — Ты что, недоволен?

— Я поеду обратно в Донецк, — ответил он.

— Не понравилось здесь? Комната плохая? — удивилась она.

— Нет, отчего же, комната хорошая…

— Институт, куда поступишь учиться, хороший, и город Николаев тоже очень хороший, я же тебе говорила… В чем же дело?

— Все здесь хорошо, но я здесь лишний.

— Лишний? Ты же знаешь, как у нас в песне поется, забыла слова, но смысл помню: никто у нас не лишний. Счастлив стар и млад…

— Но ты мне не говорила, что у тебя есть муж…

— Ты не спрашивал, я и не говорила… Зачем мне надо было тебе об этом говорить?

— Выходит, играла со мной…

— Ты мне понравился и… Ну, допустим, я даже хотела поиграть, — призналась она просто и откровенно. — Но мне хотелось бы, чтобы мы остались друзьями. Я хочу, чтобы ты учился. Хочу, чтобы и моя доля участия была в твоих успехах.

По окончании института Наталья уехала из Николаева вместе с мужем, которого перевели на работу во Владивосток. Берл стал постоянным жителем Николаева, здесь он женился, у него теперь двое взрослых детей — сын и дочь. Свою первую, юношескую любовь к Наталье ему давно пора было забыть. Но не забывается… И вот теперь он снова вспомнил о ней…

Он стоял на палубе теплохода, который днем отплыл от Новосибирского речного вокзала, глядел на зеленые берега Оби. Грустные мысли и беспокойство о сестре все время перебивались другими мыслями — о корабле, который сегодня будет спущен на воду, о студентах, и вот на тебе… Еще такое сладкое воспоминание о первой любви. У него теперь была такая полоса в жизни, о которой можно сказать так: «Дай бог и дальше не хуже!..» Даже тревожная телеграмма от любимой, преданной сестры не могла омрачить то чувство, что, в общем, в его жизни — на работе и в семье — все в порядке…

СЕСТРА ЭТЛ

Прошло какое-то время, и вслед за Берлом из Васютинска уехала и Этл вместе с младшей сестрой Эстеркой. Они направлялись в Москву к дяде, брату их отца. Дядю звали Хевл. Дина написала ему письмо, в котором просила взять к себе, в Москву, ее сестренку. Хевл ответил: ладно, пусть приезжает. После того как мы выдали замуж двух своих дочерей, в доме стало просторнее, спокойнее, но и скучнее. Если в доме вновь появится девушка, будет веселее.

Дина в следующем письме тогда напомнила ему, что у нее есть еще одна сестра, и, следовательно, у него есть еще одна племянница, по имени Эстерка, которая рвется ехать вместе с Этл. Дядя ответил: что ж, пусть приезжает и Эстер. В комнате, где раньше спали две дочери, будут спать две племянницы.

По-видимому, добросердечному дяде пришлось провести не одну беседу со своей женой Малкой, так как желанный ответ в Васютинск пришел не слишком скоро. И вот, наконец, сестры пустились в дорогу. Провожала их на пристань, само собой разумеется, Дина.

Когда же все это было? Да не так давно. Всего каких-то четверть века назад. И вот теперь Этл едет в Васютинск. С Диной что-то случилось! Дина зовет!

Может быть, тем и хороша дальняя дорога, что предоставляет достаточно времени поразмышлять, вспомнить, оглянуться на прошлое, немного отчитаться перед самой собой, подвести какую-то черту…

Дядина квартира состояла из двух маленьких комнат. Одну из них он предоставил Этл и Эстер. В комнатке помещалась только одна кровать, для другой места уже не хватало. В теплые летние вечера из коридора вносили брезентовую раскладушку, которая едва помещалась между окном и дверью. Зимой сестры спали рядом; темно-русые волосы Этл смешивались с черными волосами Эстерки. Когда же становилось жарко, ложились «валетом».

Этл устроилась ученицей-чертежницей на машиностроительный завод, очень близко от дома. Заводская ограда высилась как раз напротив двухэтажных коммунальных домов, в одном из которых жила семья Ленович. Дядя Хевл работал почтальоном, тетя Малка — уборщицей в заводоуправлении, она-то и посоветовала Этл поступить на «ее» предприятие. Единственным не работающим членом семьи была Эстерка, она еще училась в восьмом классе средней школы.

Каждое утро, кроме воскресенья, в четверть восьмого звенел будильник для Этл и Эстерки. Первым, без будильника, в доме поднимался дядя Хевл, он уходил на почту к шести часам, до отказа наполнял там свою объемистую сумку газетами и письмами и шагал с нею по своему участку. Тетя Малка могла бы еще немного поспать, но заодно с дядей уже и она одевалась, с полчаса возилась на кухне и потом тихо, чтобы не разбудить девушек, выходила из дома.

Как-то погожим летним утром Этл проснулась, и на заспанном лице ее блуждала улыбка. Она еще не успела посмотреться в зеркало, но эту улыбку чувствовала. На сердце было легко и привольно, хороший ей привиделся сон! В восемнадцать лет девушкам снятся только хорошие сны, плохие — обходят стороной. Этл не запомнила весь сон. Куда-то она ехала, в какой-то дачный поселок, и там, на зеленой лужайке, недалеко от озера, играли в волейбол. Мяч улетел далеко, шлепнулся в озеро, и тогда она, Этл, прыгнула в воду, достала его и бросила кому-то из ребят. Было очень приятно прыгнуть в прохладное озеро! Не успела Этл открыть глаза, как тут же вспомнила, что ее ожидает сегодня не во сне, а наяву. Это будет замечательный день, она запомнит его на всю жизнь. Сегодня ей должны признаться в любви, ей скажут, что не могут жить без нее… Быть может, замуж ей рановато, а вот Яше, ему уже двадцать три года. И вообще какое это имеет значение: чуть больше лет, чуть меньше… Главное, он такой славный, замечательный парень, и они любят друг друга!

Эстерку тоже разбудил будильник, но, натянув на голову одеяло, она прикинулась, будто еще спит. Этл дернула одеяло, потянула сестру за ногу, а когда это не возымело действия, вытащила из-под головы подушку. Эстерка поднялась, набросила на узкие плечи ситцевое платье. На тумбочке лежала нитка бус. Этл попросила:

— Дай мне сегодня на вечер твои бусы.

Прошлым летом дядя Хевл ездил отдыхать в дом отдыха на Рижское взморье. Оттуда он привез две нитки бус. Одна нитка дорогая — чистый янтарь, другая — обыкновенные камешки, не сверкают, не переливаются, только дырочки в них, чтобы продеть нитку.

— Кто так делает? — упрекала тетя Малка своего мужа. — Раз уж ты покупаешь, бери одного сорта. Кого же ты захотел обделить? Этл? Эстерку?

— Денег у меня не хватило купить обеим хорошие бусы, — оправдывался дядя Хевл.

— Тогда лучше бы вовсе не покупал.

Счастье улыбнулось Эстерке. Подоспел день ее рождения, и ценные бусы были подарены ей. Этл вовсе не обиделась, она любила свою младшую сестру и радовалась, что ей достался такой прекрасный подарок. Но сегодня вечером ей нужны были эти бусы.

— Ты их хочешь надеть на концерт в клубе? — спросила Эстер. — Но я ведь тоже выступаю сегодня. Тебе надо, а мне нет?

— На сцене они мне не нужны. Они нужны мне на потом.

— На потом? А что будет потом? — удивилась Эстерка.

— После концерта я пойду гулять.

— Ведь будет уже поздно.

— Когда любишь — какое значение имеет рано, поздно?

Эстерка таяла от удовольствия. С самого утра и такой интересный разговор. Черные глаза ее блестели теперь так же весело, как у ее сестры.

— Ты влюблена?

— Кажется, да…

— А он?..

— Он-то подавно…

— Кто он?

— Ты его знаешь. Он играет в волейбол, к тому же штангист.

— Андрюша Мироненко?

— Нет.

— Ваня Филимонов?

— Нет.

— Яша Мозин?

— Угадала. Он. Яша Мозин. — Этл произнесла это имя так, как набожный еврей произносит имя всевышнего — благоговейно и нежно.

Эстерка была несколько разочарована. По ее мнению, Яша Мозин ничем особенно не выделялся среди ребят, собиравшихся в клубе и на стадионе. К тому же задается. Когда с ним здороваешься, он едва кивает головой и тут же отворачивается, словно не может уделить тебе ни одной лишней секунды внимания. Игрок он средний, вытягивает, главным образом, за счет своего роста и длинных рук. Но сам факт, что его полюбила ее сестра Этл, а он влюблен в нее, явился для Эстерки такой захватывающей новостью, что свое личное мнение она предпочла оставить при себе, решив проявить великодушие.

— Хорошо, — сказала она. — Даю тебе свои бусы на сегодняшний вечер. И вообще бери их, когда они тебе понадобятся.

— Спасибо, Эстерка. А теперь застели по-быстрому койку, умойся и пошли завтракать.

Когда тети в доме нет, командует Этл. Надо еще приготовить завтрак для себя и для Эстерки, нужно после ухода не оставить в доме беспорядка. И все должно делаться быстро, чтобы ей поспеть на завод, а Эстерке — в школу.

Зал заводского клуба «Восход» был переполнен. Молодежная студия песни и пляски давала большой концерт. Когда конферансье объявил выступление сестер Этл и Эстер Ленович, раздались громкие аплодисменты. Этих двух способных девушек, выступающих дуэтом и соло, здесь уже хорошо знали.

Студент четвертого курса Московского энергетического института Яша Мозин сидел далеко от сцены — в двадцать восьмом ряду, к тому же не посередине, а с краю. Этл вышла из-за кулис на сцену и сразу глазами отыскала его в зале. Во время исполнения песен и танцев она не смотрела на него, но чувствовала его взгляд, и это придавало ей вдохновения. Такого успеха на сцене она еще не знала, да и Эстерку тоже вызывали на «бис». «Рябину» они спели в длинных красных сарафанах, а танец из «Лебединого озера» Чайковского исполнили в пачках. Янтарные бусы на шее Этл сверкали для всех в зале, но прежде всего их блеск предназначался человеку, что сидел в двадцать восьмом ряду у самого края.

Концерт продолжался, выступали другие молодые артисты, но Этл, исполнив свой последний номер, быстро переоделась за кулисами и пошла к выходу.

— Давай посмотрим, как выступают другие, — пыталась удержать ее Эстерка.

— У меня нет времени. Ты же знаешь.

— А-а… — вспомнила Эстерка. — Ну тогда беги!

Этл побежала по узеньким витым ступенькам, которые вели из-за кулис к запасному выходу. Яша уже ждал у дверей и обнял ее, как только она очутилась рядом.

— Ты слышала, как я тебе аплодировал? — спросил он.

— Разве можно услышать аплодисменты одного человека, когда аплодирует весь зал? — рассмеялась Этл.

— Мои ты должна была слышать. Они отличаются от других; я хлопаю не так, как все. Я складываю ладони теремком, чтобы между ними был воздух, и, когда ударяю одну ладонь о другую, раздается звук, похожий на вылет пробки из бутылки шампанского. Вот послушай… — Яша показал, как он это делает, и, действительно, раздался такой оглушительный хлопок, что на улице залаяли собаки. Он захотел продемонстрировать свое искусство еще раз, но Этл остановила его:

— Хватит, больше не надо. Собак ты уже разбудил, теперь люди проснутся. — Она взяла его руку в свою, чтобы он больше не мог «аплодировать».

Вытянутые в длину двухэтажные кирпичные и деревянные дома с левой стороны и деревянная заводская ограда с правой тускло освещались одним-единственным уличным фонарем. Были еще лампы, но они почему-то не горели. В заводских корпусах за оградой было светло, где-то бухал тяжелый молот, доносился шум мчавшегося по рельсам локомотива.

Яша и Этл шли не спеша. Они прошли мимо дома, в котором жила Этл, потом мимо того, в котором жил Яша, но не остановились ни там, ни тут, присели на лавочку в конце улицы у чужого дома. Яша стал водить пальцем по ладони Этл.

— Чувствую каждую линию на твоих руках, хотя и не вижу в темноте. И предугадываю, что в лице Яши Мозина ты будешь иметь золотого мужа.

Странный человек этот Яша. Самые сокровенные слова он произносит как бы в шутку. Но есть же такие минуты, когда надо говорить не обыденно, не так, как всегда. Этл знала, что подобает клясться в вечной любви, просить руки. Но, так или иначе, самое главное — то, что он хочет жениться на ней, он сказал, пусть даже в такой легкой, шутливой форме. Сказал же он, что у нее будет золотой муж — Яша Мозин.

— Теперь нам с тобой надо подписать тноим, — продолжал Яша в том же шутливом тоне.

— Не поняла. Что подписать?

— Тноим.

— А что это такое?

— Я и сам не знал, пока не вычитал у Шолом-Алейхема.

— Ты умеешь читать по-еврейски?

— Нет, я читал на русском языке. Что такое «тноим», разъясняется в сноске. Брачный контракт.

— Брачный контракт? Что же мы с тобой запишем в этом брачном контракте?

— Приданого я с тебя не потребую, у тебя его все равно нет. А вот одно условие поставлю.

— Какое условие?

— Видишь ли, Этеле… Мама моя обижается, что редко бываю у нее. Всю весну, все лето и до глубокой осени она совсем одна. Я живу здесь, в городе, в нашей квартире, а она там, в Ильинке, там у нас небольшая дачка с участком, его надо обрабатывать — картошка, морковь, помидоры. Мать все делает сама. А как я могу часто приезжать, когда она живет так далеко, целый час езды на электричке.

Этл, как и ее старшая сестра Дина, была девушка трудолюбивая. Тете Малке она первая помощница. Мысленно представила она себе, как поутру они вместе с Яшей выходят на огород. Свежий воздух, аромат зелени и цветов.

— Как хорошо, — вырвалось у Этл, — каждое воскресенье будем гостить у твоей мамы. В Ильинку будем ездить в субботу вечером, а в воскресенье вечером возвращаться обратно.

— Это, конечно, было бы неплохо, — согласился Яша. — Но все дело в том, что и по воскресеньям я не смогу приезжать. Сама понимаешь, четвертый курс, дипломная работа, проект. Здесь, в московской квартире, мне никто не мешает.

Этл вглядывалась в его лицо, но в темноте не видела его выражения. Ей не нравилось, что он продолжает разговор все в том же несерьезном, шутливом тоне. Совсем не так представляла она себе объяснение в любви.

— Ну, а какой еще пункт ты собираешься включить в наш этот… как его… тноим? — спросила она, ожидая услышать другие слова и другую интонацию.

Его ответ поразил ее:

— Мы поженимся через год, когда я закончу институт. А в течение этого года нам с тобой не надо встречаться.

— Вот и хорошо. Это ведь очень важно, чтобы тебе ничто не мешало и никто тебя не отвлекал… Я вижу, ты меня совсем не любишь, — промолвила она, глотая слезы.

— Я тебя очень люблю, Этл…

— Когда любят, хотят видеться каждый день, каждый час, каждую минуту. Сегодня у меня был самый длинный день в моей жизни. Я проснулась утром и весь день жила мыслью, что мы с тобой увидимся вечером. А ты либо ты шутишь… либо уж признайся, что у тебя есть другая.

— Глупенькая, будь у меня другая, разве я сейчас сидел бы тут с тобой?

— Тогда не понимаю, чем я могу тебе помешать?

Внезапно она ощутила сильную усталость, будто не на лавочке сидела, а совершала забег на стометровку. Расстояние невелико, но, пробежав его, не вдруг отдышишься, чувствуешь себя совсем выдохшимся после сумасшедшего бега, но вместе с той непродолжительной одышкой, есть радость победы — бежал и добежал… А здесь была какая-то пустота, только щемило сердце. Этл поднялась со скамейки, чтобы уйти. Но он притянул ее к себе и начал целовать.

— Я люблю тебя, очень люблю. Пойми, что так надо. Год мы не должны видеться. Обещай мне, что ты выдержишь этот год. Разве это так много — год?

— Я готова ждать всю жизнь, но хочу знать, что же все-таки произошло? Ты сегодня не такой, как всегда.

— Обещай, что ни с кем не будешь встречаться. — Он словно не расслышал то, что она ему сказала, и все твердил свое.

— В клуб тоже нельзя будет ходить? — спросила она насмешливо.

— В клуб — пожалуйста! — великодушно позволил он.

— Суровый жених… Если ты будешь таким же мужем, житье с тобой будет не сахар, — засмеялась Этл.

— Мужем я буду хорошим, очень хорошим, потому что люблю тебя и буду любить всю жизнь. Когда поздно вечером ты будешь возвращаться с концерта в клубе, ты, проходя мимо моего дома, увидишь свет в моем окошке. Это значит — сижу и занимаюсь. И ты должна мне помочь!

— Чем же я могу тебе помочь?

— Ты поможешь мне тем, что буду знать — ты мне верна и ждешь меня. Я еще больше смогу убедиться, что ты умная девушка.

— Я хочу быть умной, хочу понять, но не понимаю. Я все думаю, что ты шутишь. Скажи, что шутишь! — просила она, но он молчал. — Ну, а если ты не шутишь, то, кроме того, что тебе надо учиться, должна быть еще какая-то другая важная причина.

Она угадала. Другая причина была. Яша терзался сомнениями, сказать или не сказать. Если они любят друг друга, то между ними не должно быть никаких секретов. Пусть это будет первым испытанием. Молодые ведь должны проходить через испытания. И он решился.

— Знаешь, Этеле, мне самому это не очень приятно, но я не хочу от тебя что-то скрывать. Когда-то некоторые молодые люди показывали невестам свои дневники, где все записано, ничего не пропущено. Лев Толстой показал свой дневник Софье Андреевне перед их свадьбой — этот дневник произвел на нее тягостное впечатление. Что до меня, то я дневников не веду, я тебе правду скажу так… Моя мама, — ты ее знаешь, видела ее. Она тебя тоже знает. Она у меня хорошая, добрая, но каждая мать хочет, старается, чтобы было как можно лучше для ее сына… Так вот она вбила себе в голову, что у нее есть для меня хорошая пара…

— Ну и пусть… Пусть женит тебя на той, хорошей… — перебила его Этл.

— Ты погоди, наберись терпения и дослушай до конца.

— Я слушаю.

— Мать у меня очень больная. Перенесла инфаркт. Ее ни в коем случае нельзя волновать. Она поклялась, что не переживет, если я ее не послушаю.

— Так послушай ее. Невеста, наверное, не такая, как я, не простая чертежница.

— Она зубной врач, закончила стоматологический институт.

— Зачем же ты меня обманываешь, говоришь, что никого у тебя нет?

— Говорю тебе еще раз. Никого у меня нет, и никого мне не надо, Этл, кроме тебя. Я люблю тебя, и ты, только ты станешь моей женой. Слышишь? — он вновь притянул ее к себе и поцеловал.

Она слегка оттолкнула его.

— Зачем тебе потребовался год? Что будет через год?

— Я тебе сказал. Мама очень больна, ее нельзя волновать. Погоди немного, поправится ее здоровье, тогда я приведу тебя в дом, ты наверняка ей понравишься…

— Ты в этом уверен? Ей ведь больше нравится та… Да и сам ты, я вижу, колеблешься. Ты хочешь, чтобы мы не виделись год, но мы с тобой вообще уже никогда не увидимся. — Этл произнесла эти слова почти спокойно, с выдержкой, без злости.

Яша проводил ее до дома. Прощаясь, он снова повторял:

— Мама изменит свое мнение, вот увидишь. А пока…

— А пока спокойной ночи… Навсегда! — сказала Этл и торопливо взбежала на ступеньки второго этажа своего дома. Она поскользнулась в коридоре и упала. Когда она поднялась, у нее кружилась голова.

Восемь часов рабочего времени Этл проводит у кульмана, не отрываясь от чертежной доски. Когда срочно требуется выполнить чертеж, ее вызывает к себе начальник конструкторского бюро Андрей Константинович Любашин, объясняет ей задание и спрашивает:

— Осилишь?

Она отвечает не сразу. Сначала какое-то время сама себе уясняет, что ей предстоит выполнить, потом говорит:

— Осилю.

Портреты на доске Почета сменяются один за другим, но ее портрет висит на доске постоянно. Правда, не один и тот же. Фотограф заново снимает ее к Седьмому ноября, Первому мая, к Новому году. На новом снимке видно, насколько изменилась девушка даже за несколько месяцев. Вроде бы та же Этл Ленович, но чуть по-другому смотрят глаза, они «выросли» за эти прошедшие месяцы, хотя ничуть не стали больше, выражение их будто говорит: «За это время мы чуть больше видели». Едва заметная улыбка на губах безмолвно свидетельствует: «Стала чуть-чуть умнее», а свежий перманент волос и свитер, облегающий спортивную фигуру девушки, в свою очередь, добавляют свое: «Окрепла и похорошела».

Три дня в неделю, после работы, Этл проводит на стадионе, остальные вечера — в клубе. На стадионе — тренировки, соревнования, в клубе — репетиции, выступления. Заводская женская баскетбольная команда в числе лучших команд города, Этл — среди ведущих игроков.

Не так часто, но и не реже одного раза в неделю на стадион приходит мужчина — ростом метр девяносто; длинные руки, широкие ладони словно созданы для баскетбола. Для волейбола они тоже подходят хорошо. Этот игрок постарше других игроков, ему лет двадцать восемь. Он — единственный, кого на стадионе зовут не по имени, а по фамилии — Сегал. Величать его так же, как на заводе — Вениамин Данилович, — как-то не пристало в азартной суете стадиона, а звать запросто Веней или Венькой — чересчур фамильярно по отношению к ответственному работнику. Сегал — начальник заводского отдела капитального оборудования.

Этл мало было дела до того, кто он там: начальник или рядовой служащий. В перерывах между игрой ее команды она любила перебрасываться мячом с кем бы то ни было. Но больше всего — с Сегалом. Он по одну сторону сетки, она — по другую. Сегал посылает мяч на ее половину с такой силой и скоростью, что он обязательно должен упасть на землю, взять такую подачу невозможно. На какую-то долю секунды две руки, две ладони взмывают над сеткой, чтобы перехватить посланный мяч.

Когда Сегал играет, на стадионе неизменно присутствует одна его постоянная болельщица — девушка двадцати четырех лет. Ей нет дела ни до той, ни до другой команды, она болеет только за одного Сегала. Она садится на отдаленную скамью, чтобы мяч случайно не угодил в нее, и не сводит с Сегала влюбленных глаз. Девушку зовут Флора, и работает она юрисконсультом в заводоуправлении. У Флоры — острый ум, железная логика и… слепое сердце, с которым ничего нельзя поделать. Она выигрывает дела в арбитраже, распутывает запутанные тяжбы, улаживает разные распри, возникающие между заказчиком и подрядчиком, но свой личный запутанный узелок никак не может распутать, счастье отворачивается от нее.

После стадиона всей компанией возвращаются домой. Первый дом от стадиона — тот, в котором живет Этл. Два или три раза Сегал не заметил, как она свернула к дому и исчезла в подъезде, но вот как-то, увидев, что Этл отделилась от остальных, он окликнул ее:

— Куда это ты бежишь? Идем с нами!

Рядом с ним шла Флора. Этл почувствовала себя неловко — ей не хотелось мешать девушке-юрисконсульту.

— Как-нибудь в другой раз. — Этл издали махнула рукой и скрылась в доме.

Он пошел дальше с компанией, но через полчаса вернулся и стал, как мальчишка, вертеться под ее окнами до тех пор, пока она не заметила его и не вышла к нему.

— Кого-нибудь ждете? — спросила она.

— Тебя жду, — ответил он просто.

— А как же юрисконсульт? — ее вопрос тоже был прост и откровенен.

— А что юрисконсульт? Очень хороший и толковый работник, помогает нам выпутываться из всяких передряг… Моему отделу, как никакому другому на заводе, достается иметь дело с арбитражем. То недодадут, то поставят не то, что мы заказывали, не соблюдают пункты договора. Тогда Флора не знает отдыха. Все наши справедливые претензии и требования она отстаивает в строгом соответствии с кодексом. Редко мы оказываемся в проигрыше. Замечательный юрисконсульт, хотя совсем недавно закончила институт…

Этл хотела, чтобы он сказал о Флоре что-нибудь еще, кроме ее опытности в юриспруденции. Но он молчал, только взглянул на Этл, и взгляд его должен был означать: «Ну а дальше, если ты умная, должна сама все понимать».

Они шли по длинному и шумному шоссе Энтузиастов, пока не очутились возле кинотеатра «Маяк». Взяли билеты на последний сеанс. Места их были в последнем ряду, у стены. Фильм, детектив, назывался «Высоко в горах». В горах стреляли, и порой трудно было разобрать, кто в кого стреляет. Была и любовь, и тоже не совсем ясно было, кто кого любит. Сквозь длинные туннели мчались поезда, над заоблачными вершинами гор парили орлы и самолеты, кто-то кого-то встречал, кто-то с кем-то прощался… Парочки, забредшие на последний сеанс, не слишком внимательно следили за ходом событий на экране. Громкая стрельба, разносившаяся в горах, не мешала им тихонько целоваться. Никогда в жизни Сегал не испытывал такого удовольствия, находясь в кинотеатре. Он положил руку на плечо девушки, словно опасаясь, что и она может попасть в переделки, происходившие на экране. Прижавшись щекой к ее щеке, он украдкой находил ее губы и целовал. Ей тоже было хорошо, как никогда.

После этого вечера начальник отдела капитального оборудования стал наведываться в конструкторское бюро, где трудилась чертежница Этл Ленович. Этл льстило то, что он не пытался скрывать своего к ней отношения, обращался к ней не таясь, — пожалуйста, пусть слышат, — свободна ли она сегодня вечером? Сколько молодых девушек на заводе были бы счастливы, если бы к ним обратились с таким вопросом.

Этл любила животных, из жалости она приютила старую кошку, невесть каким образом нашедшую пристанище на третьем этаже заводоуправления, где помещалось все начальство: директор, главный инженер, другие ответственные работники. Видимо, кто-то из них покровительствовал бездомному существу, но только до поры до времени. В один прекрасный день кошку оттуда выдворили, и она перебралась на этаж ниже, в конструкторское бюро. Когда-то это была довольно красивая кошка — серебристая шубка с палевыми полосками, на лапках такие же палевые чулочки, только на передних лапках длиннее и чуть потемнее, чем на задних. Этл взяла кошку на свое попечение, дала ей имя, поскольку прежнего имени никто не знал, и стала кошка зваться Медяшка. С раннего утра Медяшка поджидала прихода Этл, встречала ее в начале длинного коридора, терлась о ее ноги, мурлыкала в надежде, что сейчас накормят. Этл давала ей отведать всего понемножку из того, что приносила с собой. Насытившись, кошка вытягивалась на полу возле кульмана Этл и дремала.

Как-то Сегал сказал Этл:

— Ты добрая. Любишь животных.

— Когда была маленькой, — ответила она, — я мечтала: вырасту, поступлю работать в зоосад.

— Что же ты не поступила туда? Такую мечту, наверное, не трудно осуществить. Ты пробовала и тебя не взяли?

— Нет, я не пробовала. Когда становишься взрослой, детские мечты проходят. А животных я и вправду люблю. А вы разве не любите?

— До сего времени был к ним равнодушен, — признался он. — Но с сегодняшнего дня и я начну их любить…

Три дня Этл не видела Сегала. Он ни разу не зашел в конструкторское бюро, не показывался в коридоре. И она ловила себя на мысли, что скучает без него и хочет его видеть.

Вечером в клубе она искала его глазами — может быть, придет сюда. В клубе в этот вечер не было ни концерта, ни даже репетиции. Что ему было тут делать? Тем более что вообще он редко бывал в клубе. И все-таки она вертелась в пустынном, тускло освещенном фойе, ждала, надеялась неизвестно на что.

Вернувшись домой, Этл предложила Эстерке пойти с ней прогуляться. Эстерка сидела в их маленькой комнатке, учила уроки, и нехорошо было отрывать ее от занятий, завтра в классе сестренка будет стоять у доски, не сможет отвечать… Но очень уж не хотелось Этл бродить по улице одной, и она решила, что, пожалуй, ничего с Эстеркой не случится, если она на полчаса или часок оторвется от книг. Эстерку не надо было долго уговаривать. Раскрытый учебник и тетрадь с нерешенной задачей остались лежать на столе, и это было свидетельством того, что Эстер еще сегодня продолжит занятия и совесть ее может быть чиста. Она набросила на себя летнее пальтишко и вышла вместе с Этл на прогулку.

Эстерка восхищалась сестрой. Совсем недавно Этл была влюблена в одного, и вот уже влюбилась в другого, да еще так, что места себе не находит. Придет время, когда она, Эстерка, тоже влюбится и точно так же, наверно, не будет находить себе места.

— Если мы его встретим, — успокаивала Эстер сестру, — я тут же оставлю вас, чтобы не мешать.

— Сразу убегать не годится, — возразила Этл. — Немного походишь с нами. Я тебя с ним познакомлю.

— Зачем тебе меня с ним знакомить? Я его сколько раз видела на стадионе, в клубе…

— Но ты же лично с ним не знакома…

Эстерка сначала помотала головой, что означало «нет», потом утвердительно кивнула головой, мол, «да», она действительно не знакома с ним и не имеет ничего против личного знакомства.

На Шоссе энтузиастов Этл указала на один из домов с мраморной облицовкой фасада.

— Он живет здесь…

— Это же совсем близко от нас. Ты была у него дома?

— Нет, дома не была. Но когда мы возвращались с ним из кино, то прошли мимо, и он показал мне свои окна. — Этл подняла руку и указала на два окна на четвертом этаже.

В тот же миг кто-то подошел к одному из этих двух окон и задернул занавеску, будто почувствовал, что за квартирой наблюдают. Комната была ярко освещена пятирожковой люстрой, так что девушки за просвечивающей занавеской хорошо разглядели пожилого усатого человека в пижаме. Этл и Эстерке показалось, что мужчина, не отойдя от окна, смотрел прямо на них, им стало неловко, и они отвернулись.

— Его отец? — тихо спросила Эстерка, как бы опасаясь, что усатый мужчина может ее услышать.

— Кто же еще может там быть? — так же тихо ответила Этл. — Ну что мы торчим здесь под окнами. Пойдем!

Они пошли дальше, повернули на улицу, которая прямиком выводила к их дому, но вскоре девушки пожалели, что пошли этим кратчайшим путем. Сзади раздались шаги, с каждой секундой все более поспешные, явно шаги человека, намеревающегося догнать идущих впереди.

— Не надо бежать, а то подумает, будто мы боимся, — шепнула Этл Эстерке, но у Эстерки ноги сами невольно неслись вперед, и храброй Этл пришлось тоже прибавить шаг, чтобы не отстать от сестры.

Человек, шедший сзади, настиг их и поравнялся с ними. Это был Яша Мозин.

— Куда вы так спешите? — Улица почти не была освещена, но можно было видеть, как его лицо светится радостью оттого, что встретил Этл.

Эстерка ушла немного вперед, чтобы не мешать.

— Сидел целый день за столом, а в голову ничего не лезет, — признайся Яша. — Мне надо думать о дипломном проекте, а думаю о тебе.

— Надо перестать думать обо мне.

— Почему же перестать?

— Я ведь не игрушка… Сегодня хочешь меня видеть, завтра — нет…

— Понимаю, ты обиделась на меня… Что-то на меня нашло тогда. Забудь о том, что я тебе говорил.

— Я и забыла…

— Вот и хорошо. Пусть у нас будет статус-кво.

— А что это такое?

— Статус-кво означает, что все остается так, как было прежде. Мы будем с тобой встречаться в любой вечер, когда ты захочешь.

— Что ж, спасибо…

Яша не уловил холодка в ее голосе. Он был счастлив, полагая, что у них опять все пойдет по-старому.

— Сегодня уже поздно, и ты не одна. Давай встретимся завтра, часов в шесть, — предложил он.

— Завтра — нет.

— Тогда послезавтра.

— И послезавтра — нет.

— У тебя два вечера подряд репетиции? Тебя мучают с этими репетициями больше, чем меня с лекциями. Ну хорошо, если завтра и послезавтра ты не можешь, тогда в субботу и в воскресенье, и не обязательно вечером, можно и днем. Как только в субботу у меня кончатся занятия, мы с тобой сразу поедем в Сокольники, а в воскресенье можем поехать за город. Что же ты молчишь?

Этл было ясно: осознал и сожалеет, что так глупо в тот вечер вел себя. Возможно, накануне того памятного вечера он не сдал экзамены в институте и сгоряча решил днем и ночью наверстывать упущенное в учебе, а тут еще мать заморочила ему голову со своей невестой-стоматологом… Этл нашла в душе своей достаточно оправданий, чтобы простить его, и смотрела на него как на раскаивающегося мальчишку, который уже сам понял, что вел себя глупо. Конечно, надо простить его, но…

— Что же ты молчишь? — повторил он.

Этл колебалась — сказать или нет? А что, в сущности, могла она сказать ему? Ее новое знакомство с Сегалом пока что не более чем знакомство. Единственное, что она знает, — это то, что последние дни не перестает думать о нем. А вот о Яше за это время не вспомнила ни разу, как будто его никогда и не было.

— Эстерка! — окликнула она сестру. — Мы идем домой, тебе еще надо сегодня закончить готовить уроки.

— Что вы, девушки? Давайте еще немного погуляем! — взмолился Яша. — Потом я провожу вас домой.

— Нет, не надо, мы вышли только на полчаса… — Этл попрощалась с ним.

Яша так и остался стоять удивленный, растерянный, обиженный. Потом медленным шагом направился к железнодорожному мосту. Этл оглянулась и увидела, как он шел с поникшей головой. Чем выше поднимался Яша по ступенькам моста, тем труднее становилось различать его в темноте. Вот он совсем исчез… Этл опять почувствовала к нему жалость.

После темной и безлюдной улицы Шоссе энтузиастов показалось Этл и Эстерке еще более светлым, шумным и оживленным, чем прежде. Машины, троллейбусы, автобусы, мчавшиеся в обоих направлениях, толпы людей, которым уже не хватало места на тротуаре, афиши, рекламы, расклеенные не только на щитах, но и на заборах новостроек, — все говорило о том, что еще не поздно, вечер только начинается. Девушки замедлили шаг.

— Давай еще немного походим, — предложила Эстерка.

— Давай, — согласилась Этл, — Но не забудь, что тебе сегодня предстоит решать задачи.

— Помню, помню…

Неожиданно около них затормозил и остановился зеленый «Москвич». Из машины вышел Сегал. Он встал между девушками, одну руку положил на плечо Этл, другую — на плечо Эстерки.

— Тебя, Этл, я заметил еще издалека, — сказал он. — Откуда путь держим? Из клуба?

— Сегодня в клубе ничего нет, — ответила Этл. — А вы откуда?

— Я? Это долго рассказывать.

Эстерка вновь почувствовала себя лишней и ушла вперед.

— Ты позови ее, — обратился Сегал к Этл. — Мы ее сейчас отвезем домой, а сами немного покатаемся. Нам надо поговорить.

«Сразу видно, что ответственный работник», — подумала о нем Этл как о человеке, который всюду — на улице, в машине — не тратит зря времени, использует каждую минуту.

Этл не могла точно уловить выражение его лица. Оно было радостное и в то же время озабоченное, оно как бы говорило: «Все идет хорошо, но дело это еще надо завершить».

Через несколько минут машина доставила Эстерку к дому. Этл собралась было выйти вместе с сестрой, но Сегал задержал ее:

— Я же сказал, что нам надо поговорить.

Этл было приятно сидеть рядом с ним в машине. Немножко было неудобно перед Эстеркой, и не столько перед ней, сколько вообще… Так вдруг, ни с того ни с сего устроить катание на машине…

— Завтра поговорим, — сказала она с улыбкой.

— Завтра у меня будет сумасшедший день, ни одной свободной минутки. Дело в том, что я уезжаю.

Эта новость поразила Этл.

Сегал положил руки на руль машины, но заводить ее не стал.

— Я взвалил на себя такую огромную работу, — сообщил он. — Через две недели меня здесь уже не будет.

— И далеко вы едете?

— Далековато, в Донбасс.

— Надолго?

— Да. Там, на старом заводе, возводят новый цех, который больше самого завода, и надо этот цех заполнить нужным оборудованием. Меня рекомендовали туда на ту же должность, что я занимаю здесь, но масштаб там побольше. Вчера был в министерстве, в одном главке, сегодня еще в одном… Последние дни не вылезаю из приемных высоких начальников. Но дело неотложное и очень, очень интересное.

Этл — по натуре впечатлительная, ее нетрудно увлечь даже и не столь значительными новостями. Она была восхищена тем, что Сегала посылают на работу еще более ответственную, чем та, которую он выполняет сейчас. Он растет, этот Сегал. О нем можно смело сказать, что это работник крупного масштаба. Но в то же время ей стало грустно оттого, что предстоит разлука с ним. Больше они не увидятся, он уезжает. Наверное, решил с ней здесь же, в машине, попрощаться сегодня, ведь завтра, он сказал, у него не будет ни одной свободной минуты. И вдруг она услышала слова, которые она никак не ожидала услышать.

— Со мной поедут еще люди, и среди них ты. — Эти слова «среди них ты» он произнес так просто и спокойно, как говорят о деле вполне решенном.

И она была в восторге от того, что он не хочет с ней расставаться, берет с собой. Но как же это будет? В качестве кого она поедет с ним?

— Я бы с удовольствием поехала, — сказала она. — Но только зачем я там нужна? Чертежницу, копировальщицу вы легко найдете на месте, их везде хватает.

— Это правда, чертежницы и копировальщицы есть везде. Но Этл только одна. Знаешь, Этеле… — руки Сегала по-прежнему держали руль, но голова его склонилась к ней. Зеркальце машины, прикрепленное спереди, тускло отражало огни заводского корпуса. Этл и Сегал уже успели привыкнуть к этому полумраку в кабине и хорошо видели друг друга. — Я вот что хочу сказать тебе, Этеле… Может, это и глупо, а может быть, и нет. Если бы мне пришлось сказать это своим родным или друзьям, они наверное сочли бы это глупостью, но я еще три года назад решил жениться на девушке, которая понравится мне с первого взгляда. Мне кажется, чем дольше ищут, тем реже находят желанное. Тебя я не искал… Мы поженимся до отъезда, и нечего тут откладывать.

Она была удивлена, растеряна и в то же время счастлива. «Странные мужчины, — думала она. — Один парень встречался со мной много месяцев подряд и вдруг решил не видеться целый год. Правда, сегодня он уже пожалел об этом. С другим человеком всего лишь один раз пошла в кино, в другой раз поболтала о кошке, и вот он уже готов жениться на мне, и не нашел другого места, кроме машины, для такого важного объяснения».

— Если хочешь, мы можем сейчас зайти к твоим родителям, — предложил он.

«С ума сошел», — едва не вырвалось у Этл, но она вовремя осеклась и сказала сдержанно, как бы извиняясь:

— Сейчас уже поздно… Лучше в другой раз.

— Пусть будет в другой раз, но не позднее завтрашнего дня.

— Так скоро… неожиданно как-то… — проговорила Этл.

— Это не так уж скоро и не так уж неожиданно… Давно, в тот самый день, когда впервые увидел тебя на стадионе, ты понравилась мне, но я знал, что у тебя есть другой.

— Вы знали?

— Знал… Яшу Мозина я хорошо знаю, а с братом его мы вместе учились в институте, я часто бывал у них в доме…

— И вы не хотели ему мешать?

— Представь себе, что да. Да, я не хотел мешать. Я полагаю, там, где двое, третий — лишний…

— Но если любишь…

— Ты хочешь сказать, что я недостаточно сильно тебя любил. Я заставлял себя не думать о тебе. Но теперь ты моя… понимаешь, моя. — Он снял руки с руля, крепко прижал к себе Этл и стал целовать.

— Перестаньте, — шептала счастливая Этл.

— Я перестану, но ты перестань говорить мне «вы».

— Хорошо, не буду больше…

Дядя Хевл сидел после ужина за столом и читал газету, когда к нему в комнату вошла Этл. Лицо ее излучало столько радости, счастья, что дядя Хевл отложил газету в сторону. Глаза его после чтения маленьких газетных буковок с удовольствием отдыхали, глядя на счастливую племянницу.

— Ну, рассказывай… Я же вижу, вся сияешь.

Она поцеловала дядю в щеку.

— Дядя Хевл!.. Мне сделали предложение!

— В добрый час, пусть тебе сопутствует счастье! Надеюсь, на сей раз не сказали, что тебя не желают видеть целый год, — густые брови дяди Хевла взметнулись вверх, к изборожденному морщинами лбу.

— Меня хотят видеть каждую минуту. А свадьба… свадьба может состояться хоть завтра. Все зависит только от меня.

— Малка, иди-ка сюда! — дядя Хевл повернулся в сторону кухни, где жена его мыла посуду. — Оставь там, иди сюда скорее.

— Иду, иду… — послышался голос Малки. — Мне еще надо помыть только пару тарелок.

— Успеется. Все равно тарелки придется разбивать.

В комнату, вытирая руки о фартук, вошла Малка.

— Послушай-ка, что она говорит… — дядя Хевл кивнул на Этл. — Замуж собралась. Я со своей стороны уже благословил ее. Теперь твоя очередь.

Малка обняла племянницу:

— Счастья тебе, дитя мое…

Из маленькой комнатки выпорхнула Эстерка. Все надежды, что она сможет еще сегодня подготовиться к завтрашним урокам, окончательно рухнули. Совсем другое, куда более важное и интересное, дело целиком увлекло ее.

— Он объяснился тебе в любви? — шепотом спросила она сестру.

— Объяснился… Конечно, объяснился, — громко ответила Этл.

— А кто он? — в один голос спросили Хевл и Малка, успевшие прийти в себя от ошеломляющей новости.

— Вы его знаете, тетя, — ответила Этл. — И вы, дядя, тоже должны его знать. Его все знают.

— Кто же это? Из какой команды: баскетболистов, волейболистов, или он из танцоров, певцов, гитаристов? — пытался угадать дядя Хевл.

— Не из породы ли он бездельников? — с беспокойством спросила Малка.

— Самый первый бездельник, — рассмеялась Этл.

— Так кто же, не томи, — дядя Хевл даже повысил голос.

Между тем, у младшей племянницы глаза так и сияли от удовольствия. Она-то хорошо знала, о ком идет речь.

— Его фамилия Сегал, — объявила Этл.

— Одного Сегала я знаю, ношу ему почту. Пять газет выписывает. Только он уже в летах, — сказал дядя.

— Нет, мой Сегал еще молодой, — уточнила Этл.

— А я у Сегала убираю кабинет на заводе, — вставила Малка.

— Ша! Точка! — У дяди окончательно лопнуло терпение. — Что мы «сегалим» туда-сюда, а ты, Этл, ни слова не говоришь. Есть же у него имя, и где-то он ведь работает. Скажи, как его зовут?

— Говорю же вам — Сегал.

— Сегал — это фамилия, а я имею в виду имя.

Этл оказалась в затруднительном положении. Она знала его имя, но, поскольку сама его по имени никогда не называла, оно сейчас вылетело у нее из головы.

— Вот так невеста, — усмехнулся дядя, — не знает даже, как зовут жениха.

— Он — начальник…

— А если начальник, то у него имени нет?

— На стадионе все его зовут Сегал.

— Ладно, бог с ним, с именем. Ну а все-таки кто он есть?

— Он на заводе заведует отделом оборудования, один из заместителей директора.

Изумленные Хевл и Малка молча глядели на Этл. Ничего не скажешь, должность у жениха высокая, и впрямь большой начальник!

— А кабинет, который вы, тетя, убираете по утрам, это его кабинет, — заключила Этл.

— Вениамин Данилович? Но разве он неженатый?

— Неженатый, — не совсем уверенно ответила Этл. — Он еще молодой.

— Он и вправду выглядит молодо, — согласилась Малка, — на вид ему не больше, чем лет…

— Пятьдесят… — усмехнулся дядя.

— Что за шутки! — Малка смерила его строгим взглядом.

— Ну, тогда скажи, Этеле, хотя б, сколько ему лет. Или ты и этого не знаешь?

— Не знаю, и, по-моему, это не так важно.

— Ему не более тридцати, — вынесла свое суждение Малка. — И производит он впечатление доброго, порядочного человека. Всегда справляется о моем здоровье…

— Невелик труд справляться о здоровье. Ты, Малка, от всего приходишь в восторг и всех хвалишь.

— Представь себе, что не так уж много людей интересуется моим здоровьем, дальше веника и тряпки в моих руках ничего но видят.

— Зато мою почтовую сумку все видят за километр и заранее спешат поздороваться со мной, — дядя Хевл любил расписывать, как его любят и ценят. Дело в том, что в глазах родственников он выглядел неудачником, ему сочувствовали, жалели, что ему приходится таскать тяжелую сумку с письмами и газетами, в то время как его собственный кошелек всегда очень тощий.

Что правда, то правда, почтальоном дядя Хевл стал вовсе не потому, что эта работа ему так уж нравилась. Он приехал в Москву из местечка Хмельник еще до войны. Жил у двоюродного брата до тех пор, пока у того не прибавилось семейство — родился ребенок. В единственной комнатушке стало настолько тесно, что Хевлу пришлось искать другое пристанище. Устроился работать в отделение связи, где срочно требовались почтальоны. Ему выделили крохотный чулан в большой коммунальной квартире. В этой же квартире жила и Малка, свою маленькую комнатку она получила точно таким же образом. Среди многих дефицитных профессий, в которых нуждался машиностроительный завод, уборщицы были отнюдь не на последнем месте, и для них иногда изыскивали жилье гораздо быстрее, чем для других. И вот получилось так, что новоиспеченный почтальон и без году неделя уборщица получили свои клетушки в одной коммунальной квартире. С первой минуты, когда они встретились в общей кухне, они понравились друг другу. Не откладывая в долгий ящик, сыграли свадьбу. Две комнатки соединили воедино. Вместо двух маленьких столов на кухне поставили один стол побольше — на двоих. Хевл втянулся в работу, как будто всю жизнь только тем и занимался, что разносил письма и газеты. Он стал заметной фигурой на участке, который обслуживал. Как-то ему предложили на почте стать приемщиком: не надо будет больше шагать с тяжелой ношей на ремне, сиди себе за столом, выписывай квитанции, но Хевл отказался:

— Я привык к моей сумке, скучно мне будет без нее.

А вот Малка — та все-таки стеснялась, что работает уборщицей. В письмах, которые она отправляла престарелой матери в местечко Литин, она не писала, кем работает, ограничивалась словами: «работаю на заводе», а когда мать попросила написать подробнее, то уточнила: «в заводской дирекции».

Однако оба, и Хевл и Малка, в душе благодарили всевышнего, если он еще существует в небесах, за то, что им суждено было найти друг друга. Чего стоили бы самые лучшие работы и должности, если бы они не встретились и счастливая судьба обошла их стороной. Уже двадцать пять лет, как они стали мужем и женой, лучшей совместной супружеской жизни не надо и желать. Разумеется, это вовсе не значит, что они никогда не ссорились, не было никаких перепалок, что они всегда и во всем были согласны друг с другом. Всякое бывало, но решающее слово все же принадлежало Хевлу, как и подобает мужчине.

— Все это слишком уж быстро, Этеле… — дядя Хевл не мог взять в толк происходящее. — Наспех проглотить горячий вареник, и то можно обжечь язык и глотку… К чему, дорогая моя, такая спешка?

— Он уезжает.

— Уезжает? Ему скучно ехать одному и он хочет иметь рядом с собой молодую девушку?

— Дядя, вы не должны так говорить.

— Хевл, не говори так! — поддержала тетя племянницу. — И не приставай к Этл! — повысила она голос.

— Не кричи, я знаю, что говорю. Пусть, Этл, твой жених придет к нам в дом. Мы с ним потолкуем.

— Он придет. Он хотел зайти, но было уже поздно.

Эстерка, доселе стоявшая молча, решила показать, что и у нее есть собственное мнение.

— Все зависит только от них двоих — от Этл и Сегала.

— Как тебе нравятся такие речи, Малка? Эта малышка тоже вмешивается.

— Перестань, Хевл. А сам ты разве пришел к моей тете двадцать пять лет назад перед нашей свадьбой? «Глупости, — сказал ты, — никуда твоя тетя не денется и после свадьбы».

— Трудно быть женой ответственного работника, — философски заметил дядя Хевл. — Они очень требовательные.

— Что ты мелешь, Хевл? А себя ты не считаешь ответственным? Как видишь, живу с тобой, и ничего… — Множество морщинок собралось на ее лице. За Малкой, дай ей бог здоровья, водится такое: умеет она вовремя вставить словцо, от которого остается только улыбнуться, и маленький конфликт, если таковой и намечался, можно считать исчерпанным.

По обыкновению, Малка Ленович пришла на работу раньше всех в заводоуправлении, чтобы успеть убрать до прихода сотрудников. Уборку она начинает с директорского кабинета, потом переходит со своим нехитрым рабочим инвентарем в другие кабинеты. Войдя в то утро в кабинет Сегала, она испытывала особое чувство, как будто здесь для нее уже было что-то свое, родное. «Мой будущий родственник», — улыбнулась она. Высыпая из пепельницы окурки, Малка подумала о том, что позже, когда она познакомится с Сегалом поближе, надо будет сказать ему, чтобы он не разрешал курить у себя в кабинете. Сам он не курит, и на стене висит табличка «Не курить!», а все равно вечно накурено. Письменный прибор на столе очень нравится Малке — большая голубая чернильница в середине и две маленькие зеленые по бокам. Бронзовый ангелочек распростер над чернильницами свои крылышки, словно желая уберечь человека от соблазна написать что-то нехорошее, причинить кому-то зло. Малка вытерла стол, кожаный диван, перекочевавший сюда из директорского кабинета, уступив там свое место новому. Когда на него садятся, пружины издают тихий, протяжный скрип. Человеку возбужденному, нервному этот скрип будто говорит: успокойся, сейчас обсудим, и все уладится. Малка приступила к последней фазе своей работы, взялась за пылесос. В этот момент дверь открыл хозяин кабинета. Не переступая порога, он поприветствовал ее:

— Доброе утро, тетя Мальва! (На работе Малку зовут Мальва.) Я осторожно, на цыпочках, пройду к столу. Не помешаю?

— Вы-то не помешаете, это я вам буду мешать. Но я уже заканчиваю.

Так рано он еще никогда не приходил. Он осторожно прошел к столу, сел, выдвинул ящик, стал просматривать бумаги. «Ты же собираешься со мной породниться, — подумала Малка. — Что же ты, любезный, прикидываешься, будто знать ничего не знаешь или уже позабыл о своем разговоре с нашей Этл?» Она случайно громыхнула ведром, Сегал поднял голову, потер рукою глаза, как ребенок, пробуждающийся ото сна. Перехватив ее взгляд и словно оправдываясь за свой ранний приход, он сказал:

— Скоро здесь будет сидеть другой человек. Я уезжаю.

— А я знаю, что вы уезжаете.

— Вы знаете? Откуда? — удивился он.

— Племянница сказала.

— А откуда знает ваша племянница?

Малка улыбнулась.

— Она работает чертежницей в конструкторском бюро. Ее зовут Этл Ленович. Я ее тетя.

— Вы ее тетя? Она ничего мне не говорила.

— Она вам еще скажет…

— Теперь я знаю и без нее. — Он рассмеялся, и Малка тоже засмеялась.

Вениамин Данилович поднялся со своего места, подошел к ней, как бы желая убедиться в том, что это действительно она, тетя его Этл. Изо дня в день видит он здесь эту пожилую женщину с веником, ведром и тряпкой. Они всегда здоровались, но едва ли за все время обмолвились более чем десятком слов. И вот теперь выясняется — такой родной, такой близкий человек.

— Вот что, тетя Мальва…

— Тетя Малка, — поправила она его. — В доме меня называют Малка.

— Давайте, тетя Малка, присядем на диван…

Малка отложила тряпку в сторону, вытерла руки о фартук, но не присела.

— Вот придете к нам в гости, Вениамин Данилович, тогда и посидим.

— Приду, обязательно приду. Но сейчас давайте на минутку присядем, — попросил он вновь, хотя и сам не знал, зачем это надо, чтобы она присела. Не иначе, как старому скрипучему дивану надлежало стать залогом того, что если на нем посидеть, то сбудется все, к чему стремишься, чего желаешь.

— Хорошая у тебя тетя, — обратился Сегал к Этл, когда они в тот же день встретились после работы.

Этл, немного помолчав, отозвалась:

— Это правда. Тетя у меня хорошая. Дядя тоже хороший. Мое счастье — это их счастье. А вот что скажут твои родители?

— Мои родители? А какое это имеет значение?

— Видишь ли…

— Пока что ничего не вижу. Давай зайдем, тогда увидим.

— Сейчас? Но ведь уже поздно.

— Вчера, Этеле, ты не позволила мне зайти к твоим тете и дяде, тебе показалось, что поздно. Сегодня говоришь, поздно заходить к моим родителям. Сейчас десять часов, вечер только начинается. Отец возится со своими делами обычно допоздна. Если ему нечего делать, дискутирует с матерью.

— Мы можем попасть в самый разгар дискуссии… — заметила Этл.

— И мы будем добрыми ангелами. Новость, которую мы им сообщим, их обрадует, и они перестанут спорить. Уверен, что моему отцу по душе будет его будущая теща.

— Ты хочешь сказать — невестка, — поправила его Этл.

— Да, да. Невестка. Я путаю тещу с невесткой…

— И тестя с зятем… — засмеялась Этл.

Когда они вошли в дом и остановились на четвертом этаже возле квартиры Сегала, из-за дверей донесся громкий мужской голос. Ему вторил, тоже громкий, женский голос, не иначе, как супруги действительно «дискутировали». Этл задержала руку Сегала, уже собиравшуюся нажать на кнопку звонка.

— Не надо, — попросила она. — Я вижу, мы не вовремя.

Но Сегал уже нажал на кнопку, да так сильно, будто пожар.

Отец Вениамина Даниэль Сегал приехал в Москву из местечка Рудня, Смоленской области, и устроился работать на машиностроительном заводе, где трудится и по сей день. Жена его, Гинда, была родом из местечка Малин на Украине. Познакомились они, когда Даниэль, слесарь третьего разряда, повредил себе палец и явился в медпункт. Если какое-либо повреждение может принести счастье, то повреждение пальца Даниэля оказалось и для него и для Гинды поистине счастливым. Несколько лет назад они отпраздновали серебряную свадьбу.

На машиностроительном заводе есть династия Карповых, династии Мартыновых, Васильевых, и среди них существует и династия Сегалов, правда не столь продолжительная, не такая многочисленная и разветвленная, ее родословная исчисляется сроком всего в три десятка лет. Но если на одном предприятии трудятся и родители и их сын, можно считать, что начало положено.

Сын шагнул дальше своих родителей. Руководит на заводе ответственным участком — отделом оборудования. Жизнь не стоит на месте, прежнее оборудование физически и морально устаревает, нужны новые, более удобные, более рациональные и экономичные агрегаты. Только за последнее время заводской отдел оборудования установил в механическом цехе новый мостовой подъемный кран, токарный цех обновил станками, монтажный цех — новым транспортером.

Теперь Вениамина Даниловича Сегала порекомендовали на должность руководителя отдела оборудования на предприятии, где только что возвели новый цех. Пока что цех представляет собой пустую коробку, одни только стены, и это пространство нужно заполнить новейшим оборудованием. Предложение оказалось заманчивым. Сегал-младший согласился и вот уже начал собираться в дорогу.

Порой удачливые дети доставляют родителям не меньше забот и хлопот, чем дети незадачливые, непутевые. Родители Вениамина считают, что у него мозги набекрень, он делает и поступает так, как не надо бы делать и поступать, но, к счастью, потом выясняется, что мозги у него не так уж набекрень. Когда Вениамину надо было продолжать учебу в десятом классе, он ушел из школы на завод, где работают его отец и мать. А десятый класс он закончил в вечерней школе, затем подал заявление в Высшее техническое училище имени Баумана, имея уже одногодичный трудовой стаж.

— Он же ничего не потерял, только выиграл, — отец не мог не одобрить потом решение сына. — И ремеслу немного подучился, и имел стаж для института.

Вениамин никогда не берет путевку на курорт, предпочитает ездить «дикарем». Когда же он возвращается, отец с матерью не нарадуются на него.

— Смотри, поправился, будто побывал в лучшем санатории.

Когда Вениамин поздним вечером пришел домой вместе с Этл, родители устремили на нее испытующий взгляд. «Коза длинноногая», — определил отец. Мать не была столь строга: девушка как девушка.

Вениамин понял, что Этл не произвела должного впечатления. Тихонько пожал ее руку и долго не выпускал из своей. У Вениамина сохранилась с детских лет привычка: в самый, казалось бы, неподходящий момент, когда ничто не располагает к смеху, он вдруг начинает смеяться. Эта привычка нередко ставит его в затруднительное положение, люди недоумевающе смотрят на него. Вениамин и теперь рассмеялся, но быстро прекратил неуместный смех, вместе с Этл подошел к столу, они сели, сели и родители, одна пара расположилась напротив другой. Но тут Вениамин подумал, что то, о чем он хочет сообщить, полагается поведать стоя. Он поднялся, потянул за руку Этл, чтобы и она встала, и сказал:

— Отец, мама, мы хотим пожениться…

— Будьте счастливы, удачи вам во всем, — пробормотала мать, которая не меньше мужа была ошеломлена этой неожиданной новостью. До сих пор сын не обмолвился ни единым словом, что у него есть девушка, но она так хотела, чтобы Вениамин наконец стал семейным человеком, что эту новость восприняла с радостью.

— Садитесь, — обратилась она к Этл, — что вы стоите?

Отец хранил молчание. Первый вопрос, который надо было выяснить, — к чему такая спешка? Почему такой умный и осмотрительный человек, как Вениамин, который любит все обдумывать, в таком важном деле ведет себя, как мальчишка?

— Давайте познакомимся, — обратился Даниэль к Этл после того, как немного пришел в себя от удивления. — Как вас зовут?

— Этл.

— Этеле, — повторила Гинда с нежностью.

— Вы работаете или учитесь? — продолжал спрашивать Даниэль.

— Работаю на машиностроительном заводе чертежницей.

— На нашем заводе?

— Да.

— И давно?

— Полтора года.

— Теперь спроси, сколько она получает в месяц, — подсказал Вениамин полушутя. Он уже начал испытывать досаду от того, что отец подробно расспрашивает.

Тут вмешалась Гинда:

— Даниэль, что это за вопросы-расспросы? Ты же не отдел кадров.

— У себя в доме могу быть и отделом кадров. Должен я знать, кого мы принимаем в семью? Или отец это уже так, ничто, пятое колесо в колеснице?

— В семью — принимай, но в дом тебе никого принимать не придется, отец. После свадьбы мы сразу уезжаем. Я тебе говорил, что через две недели я уже должен быть на новом месте.

— Когда же я успею что-то приготовить?! — воскликнула мать.

— Тебе ничего не придется готовить. Будешь вместе с отцом сидеть в ресторане, и тебе будут подносить все, что ты предварительно пожелаешь заказать.

— В доме тоже надо что-то устроить. Соберутся гости, сваты придут. Как же нам со сватами хоть по разу не собраться вместе — у нас и у них? Чтобы было как у людей.

— А что делает ваш отец? — спросил Даниэль у Этл.

— У меня нет отца, есть дядя. Он — почтальон.

— И ты, и мама знаете его. Он носит вам письма и газеты с тех пор, что вы живете в Москве, — пояснил Вениамин.

— Ленович?

— Да, его фамилия Ленович, и моя — тоже, — подтвердила Этл, а Вениамин добавил:

— Видишь, ты даже знаешь его фамилию. Выходит, сват твой тебе хорошо знаком.

— Кто же на нашей улице не знает Леновича? За двадцать лет работы он, пожалуй, не более двадцати раз положил в наш почтовый ящик чужую газету. Получается, одна ошибка в год. Дай бог всем работникам работать с такой точностью.

— Теперь, отец, — заметил Вениамин, — он и раз в год не будет ошибаться. Как-никак породнимся.

— Хорошо, очень хорошо… — молвил отец, но взгляд, которым он глядел на сына, говорил о том, что вовсе не так уж все хорошо. Вениамин человек с характером, но он, Даниэль, тоже не лыком шит. И он прямо сказал то, о чем думал: — Если ты, дорогой сын мой, спрашиваешь меня, то я тебе отвечу: все, что делается в спешке, имеет свои минусы. Вот и подумайте оба, — обратился он и к Этл. — Оглядитесь… Ты же, Веня, собрался уезжать… Знаешь, издалека многое видно гораздо лучше, чем вблизи.

Краска залила лицо Этл. Вениамин снова взял ее за руку, как он это сделал, когда они только вошли в дом. Он не ожидал, что отец так открыто выразит неприязненное отношение к Этл. Но он не сердился на него, ибо был в таком состоянии, когда нельзя испытывать злость или раздражение. Подобно огоньку, который тихо горит, но лишь только в него подбросят сухую щепку, он тут же разгорается сильнее, ярче, так и Вениамин сильнее почувствовал сейчас, как он любит Этл, утвердился в правильности своего выбора. У него защемило сердце, когда он увидел, как она то бледнела, то краснела от слов отца, и в то же время легко и радостно было на душе. Главное — он любит и он любим. Он не сказал отцу ни слова в ответ, был уверен, что тот переменит свое отношение к Этл. И еще Вениамин подумал о том, что мать умнее отца, у матери «умное» сердце, и она уже относится к Этл как к родному дитя.

— А я-то что расселась будто барыня? — всполошилась Гинда, поднявшись с места. — Надо же вас покормить.

— Я уже, пожалуй, пойду… — сказала Этл.

— Нет, Этеле… Вениамин еще не ужинал, и ты, дитя мое, тоже, конечно, проголодалась.

— Спасибо, спасибо, — отказывалась Этл. — Я ужинала дома. — Она поднялась из-за стола, вслед за ней поднялся и Вениамин.

Когда они вышли на улицу, Этл проговорила упавшим голосом:

— Твой отец прав. Я тебе не пара. Мой дядя твердил мне то же самое.

— Мой отец и твой дядя говорят глупости, и нечего их повторять. Если бы я знал, что все так обернется, что ты будешь расстраиваться и переживать, мы бы вообще не пошли к нам.

— Но без согласия твоего отца мы не будем счастливы. В бога я не верю, а в отца верю.

— Я тоже верю в отца. Мой отец, когда скажет что-то не так, всегда потом жалеет. Сколько раз он меня упрекал в том, что у меня все шиворот-навыворот, что я упрямец, каких свет не видел. Потом ему приходилось признавать, что у его сына, то есть у меня, все в порядке. Я уверен, когда он узнает тебя немного поближе, то непременно полюбит. Вот мама, та сразу тебя полюбила.

— Но ведь он прав, если считает, что я тебе не пара. Мне еще учиться и учиться, чтобы дорасти до тебя…

— Это правда — учиться тебе надо, и ты будешь учиться. Но не для того, чтобы дорасти до меня. Нечего тебе расти до меня, мы с тобой равны. Образование, высокая должность, место в обществе — все это прекрасно, Этеле, но что все это без тебя, без нас двоих вместе? Когда отец сказал, что ему не следовало говорить, я почувствовал жалость к нему за то, что он не ощутил, как я тебя люблю. А ты… Ты меня разве не любишь? — его лицо приняло испуганное выражение, будто он не был уверен в ее ответе.

— Ты же знаешь, — ответила она, и он свободно вздохнул, как человек, которому на краю пропасти протянули руку для спасения.

Свадьбу справляли в одном из залов фабрики-кухни при машиностроительном заводе. На этой фабрике ежедневно обедают около десяти тысяч человек, в ней есть залы — общие, диетические… Бывает, что по вечерам тот или иной зал превращается в банкетный по случаю юбилея, свадьбы или иного торжества. Праздничный ужин в честь молодоженов Этл и Вениамина состоялся в зале на втором этаже. На самых почетных местах сидели жених, невеста, сваты. Приехали братья Этл — Мотл из Горького и Берл из Николаева. Здесь же была и Эстерка, благо она жила вместе с сестрой. Не было только Дины, но она прислала из Васютинска пространную телеграмму с множеством теплых пожеланий. Фотограф заводской газеты, помимо основного заработка подрабатывавший на всякого рода торжествах, многократно фотографировал всех сидевших за столом, а также отдельные группки, попарно и поодиночке. Да и было кого фотографировать. Со стороны жениха, помимо родителей, были директор завода, главный инженер, руководители многих заводских отделов, начальники цехов. Пять человек представляли отдел, которым руководил сам виновник торжества. Кричали «горько», пели песни, старые и новые. Дядя Хевл после четвертой рюмки затянул песню «Ямщик, не гони лошадей». Когда-то, в молодости, дядя Хевл пел недурно, сейчас голос заметно ослаб. Когда он попробовал взять ноту повыше, лицо его побагровело, как будто он тянул повозку с почтой… Этл и Эстерка пришли ему на помощь: эта песня входит в репертуар, с которым они выступают в клубе, и неизменно пользуется успехом у публики. Отец Вениамина, Даниэль, вспомнил песню «Кирпичики». Ее пели в середине двадцатых годов, когда существовали биржи труда, где по утрам собирались люди в надежде на то, что их пошлют на какую-нибудь работу. Даниэль помнил слова этой песни, только в одном месте слегка запнулся, и никто не мог подсказать ему: молодежь песню не знала, а пожилые успели забыть.

В это же время на фабрике-кухне, но в другом зале, неподалеку от входа, сидел за столиком Яша Мозин. Он выпил четвертинку водки и бутылку пива. Для него, человека непьющего, этой дозы было вполне достаточно, чтобы в голове зашумело. Там, в соседнем зале, звучат тосты, поются песни, но возле Этл сидит не он, Яша, а другой. Как такое может быть? Он поднялся со своего места и направился в зал, где происходило торжество, но остановился у входа. Ничего необычного нет в том, что человек стоит у двери и смотрит, как веселятся на свадьбе, смотрит — и пусть себе смотрит на здоровье. Никто за столом не обратил на Яшу внимания, одна только Этл тотчас заметила его, тронула Вениамина за руку. Хмельной Яша подмигнул Этл и Вениамину и жестом позвал к себе. Официанты с подносами каждый раз толкали Яшу, кто-то наступил ему на ногу, но он не обращал внимания, продолжал стоять у дверей.

Вениамин подошел к Яше.

— Что стоишь на пороге? — спросил он. — Раз пришел, проходи, будешь гостем. Садись за стол вместе со всеми.

— Я сижу там… — Яша рукой указал на соседний зал. — Пойду туда, только хочу сказать пару слов Этл. Позови-ка ее сюда.

— В таком случае, уходи, Яша.

— Позови невесту! — громко потребовал Яша.

— Ты Этл оставь в покое, — строго сказал Вениамин, не повышая голоса.

Между тем, Этл с беспокойством следила за Яшей. Его появление здесь было нелепым, но вместе с досадой на него за то, что ведет себя так по-мальчишески глупо, она испытывала к нему жалость. Она не считала себя виноватой перед ним, но все же, все же… Разговор Вениамина с Яшей затягивался, лица у обоих были злые и напряженные. Не хватало еще, чтобы они затеяли драку! Она поднялась со своего места и легкой походкой, в длинном белом свадебном платье и белых туфельках, направилась к Вениамину и Яше.

— Добрый вечер, Яша! — просто сказала она.

— Добрый вечер, Этл… Поздравляю тебя… Я пришел тебя поздравить… — он хотел еще что-то сказать, но запнулся, вяло махнул рукой и неуверенным шагом побрел в свой зал.

Город Роговск, куда направились Вениамин и Этл после свадьбы, нельзя отнести к числу молодых городов, он был заложен еще при Екатерине Второй, то есть два века назад, но, так же как новые города, рожденные в первой трети нашего столетия, Роговск приобрел большое значение и стал широко известен, когда там в начале тридцатых годов построили завод, по масштабу ненамного уступающий знаменитому Магнитогорскому металлургическому комбинату.

На центральной улице имени Калинина расположилась старинная гостиница под названием «Эладос». Судьба «Эладос» складывалась по-разному. В зависимости от важных событий, происходивших в жизни города, менялась жизнь в гостинице. Вывеска «Эладос» продолжала красоваться на фасаде трехэтажного здания, но по бокам парадной двери появлялись новые вывески, указывавшие на перемены. В дни гражданской войны несколько дней висела табличка «Штаб батьки Махно». Отсюда махновцы устремлялись на разгульные побоища и погромы по всему городу. Потом в течение года висела табличка с надписью «Коллектор». В номерах гостиницы стояли тогда кроватки для беспризорных детей, подобранных на улице. Еще позднее, в годы первой пятилетки, у входа в гостиницу сверху донизу с обеих сторон зеркально отсвечивал с добрый десяток вывесок различных строительных организаций: «Роговскстальстрой», «Роговскстроймонтаж», «Роговскжилстрой»… В дни гитлеровской оккупации зловеще чернела вывеска гестапо.

После войны гостиница вновь стала тем, чем ей надлежало быть, — пристанищем для тех, кто приезжает в город на несколько дней и нуждается в крыше над голевой для отдыха и ночлега. Бывает, однако, что кое-кто проживает здесь и более продолжительный период. Вот и Вениамин с Этл остановились в гостинице «Эладос» с намерением жить здесь до тех пор, пока не получат квартиру. В общем, они были довольны — хорошая комната со всеми удобствами, к тому же в центре города.

Вениамин приступил к работе уже на следующий день после приезда. А Этл он посоветовал:

— Пока немного отдохни. Ты ведь еще не была в этом году в отпуске.

— А ты был?

— Мой отпуск теперь откладывается надолго. А вот ты… К осени поступишь учиться… Тебе ведь надо учиться. Узнай, что за учебные заведения есть в Роговске. Тогда мы решим, куда тебе поступать. И вообще познакомься с городом… ходи на прогулки…

— Одной гулять скучно.

— Днем будешь гулять одна, а вечером — мы будем вместе.

На том и решили. Он работает, она пока что отдыхает.

Чтобы придать их комнате более уютный и обжитой вид, Этл украсила вазу на столе пышным букетом цветов, постелила красивую голубую салфетку на тумбочке возле кровати, повесила на стену картину, изображающую море. Город ей понравился. Бродила по тихим улицам с невысокими строениями, — самое высокое здание в старой части города было всего лишь в три этажа. Улица Калинина, на которой находилась гостиница, напоминала зеленый коридор — ветви деревьев у обочины тротуара сплетались с ветвями в палисадниках. В жару здесь прохладно, в ветреную погоду — тихо. Хорошо посидеть на скамейке в городском парке, у крутого обрыва. Там, внизу, в овраге, густые заросли шиповника, а за оврагом, на изрядном расстоянии от него, раскинулся завод, построенный несколько десятков лет назад, и его новый, только что возведенный корпус нового цеха. Этот новый цех отодвинут немного в сторону от других заводских корпусов, так что они не заслоняют его, он виден во всей своей километровой протяженности. В этом корпусе и трудится Вениамин, там он пропадает с утра до позднего вечера.

Этл едва дождалась начала осени и пошла учиться. В Роговске были педучилище и строительный техникум. Она поступила в техникум на отделение железобетонных конструкций.

— В наше время железобетон — важнейший стройматериал, — сказал Вениамин.

— Я буду железобетонной женой, — шутила Этл.

К этому времени они перебрались из гостиницы в отдельный домик, состоявший из двух комнат и веранды. При нем были и двор с садиком. В гостиничном номере, благодаря стараниям Этл, было уютно, а здесь, в собственном доме, и того уютнее. В передней комнате она поставила аквариум, декорировала его водорослями, выложила дно ракушками и камешками, соорудила даже какое-то подобие грота. Рыбки заплывали в грот и когда выбирались обратно, то били хвостами, будто радуясь, что снова увидели белый свет. Две стены комнаты Этл украсила картинками разных зверей и птиц — белка на дереве, журавлиный клин в небе, медведь, вылезающий из своей берлоги после долгой спячки. Он озирается по сторонам, словно раздумывая, что же ему теперь дальше делать?

— У тебя здесь как в краеведческом музее, — говорили ребята из техникума, заходившие в дом.

Этл приобрела самовар, и гости поочередно ставили его. Пили чай, говорили о том о сем, шутили, подолгу стояли возле аквариума, потом шли погулять, а если было жарко, ходили купаться на речку.

Людмила Семеновна, жена главного механика завода, захаживала к Этл, стремясь передать свой жизненный опыт молодой неопытной женщине.

— Вы, дорогая моя, ведете себя совсем как барышня, даже не подумаешь, что у вас есть муж. Я вам должна сказать… Я сама раньше не знала, что это такое «гореть на работе». Думала, что это так, пустые слова. Теперь-то я уже знаю, что это такое. Мой муж тоже из тех, что «горят». Шутка ли! Вся механика на заводе лежит на нем, как же тут не гореть с утра до вечера… Но зато, когда он приходит домой, для него все приготовлено — поесть, отдохнуть, поспать. Вы извините, что я вмешиваюсь. Вы каждый день варите обед?

— Нет, не каждый. Днем Вениамин обедает в столовой, возвращается домой к ужину. Обед я готовлю только в выходные дни.

Людмила Семеновна была ошеломлена.

— Как же можно так, дорогуша? Я встаю в шесть часов утра. Спросите, почему так рано? Потому что позже нельзя. Влад, так сокращенно я называю своего мужа Владимира, поднимается в половине восьмого. А я уже с вечера знаю, что ему потребуется поутру. Вы меня еще раз простите за то, что вмешиваюсь, но когда я вижу, как Вениамин Данилович выбегает утром из дому и пальто на нем не застегнуто, у меня такое впечатление, что он ушел из дома, не позавтракав, потому что завтрак вы не успели подать вовремя. Да разве так можно? Питаясь в столовой, он заработает себе язву желудка.

У Людмилы Семеновны красивые серые глаза. Кажется, сейчас они повлажнеют и в них появятся слезы. Но нет — глаза остаются сухими, слезы не появляются, только голос становится тверже.

— Послушайте меня, бросайте свой бетонный техникум. Смотрите, прозеваете Вениамина Даниловича, и сами будете виноваты. Прямо скажу вам, это не что иное, как нонсенс!

Людмилу Семеновну Этл не переносит, но в душе не может не согласиться, что кое в чем та, пожалуй, права. Действительно, муж не имеет надлежащего ухода. Но что она может поделать? Домой он возвращается усталый, примерно полчаса они вместе проводят за ужином, потом он садится к телевизору, если показывают интересный матч. Но не бывает вечера, чтобы Вениамин не брался за дела, те самые, которые он не успел сделать днем на работе. Достает из портфеля три папки: зеленую, голубую и красную. В одной папке лежат готовые чертежи, в другой — эскизы, в третьей — разные бумаги. Сидит, склонившись над бумагами, что-то чертит, пишет, считает до тех пор, пока не начинают слипаться глаза. В последнее время у него одна командировка за другой — все по поводу оборудования для нового цеха. Неделю в Свердловске на заводе «Уралмаш», неделю в Харькове на турбинном заводе, неделю и даже больше в Краматорске на заводе тяжелого машиностроения. Недели пробегают, сливаются в месяцы, когда его нет дома.

Этл рассказывала Вениамину о посещениях Людмилы Семеновны и однажды поинтересовалась, что означает слово «нонсенс».

— Нонсенс — значит бессмыслица, нелепость, сумасбродство, — объяснил он и поцеловал ее. — Ты мой нонсенс!

Цех уже оснащен всем необходимым. Вениамин хорошо справился с этой большой и важной работой. Все убедились в том, что он превосходный специалист и организатор. Ему предложили новую, более высокую должность: он стал руководителем комбината вспомогательных производственных предприятий. В этот комбинат входят деревообрабатывающий завод, завод железобетонных конструкций и блоков, кирпичный завод, завод металлических конструкций, цементный завод, песчаный карьер. Это большое хозяйство должно обеспечить металлургический гигант всеми необходимыми стройматериалами, которые ему постоянно требовались.

Этл закончила техникум и снова встала за кульман, теперь не в качестве чертежницы, а техником-конструктором. Однако вскоре она с работы ушла. Родился ребенок, ей дали годовой отпуск, потом она сидела с ребенком еще год и еще… Просто удивительно, как это крошечное существо, эта маленькая девочка, которую назвали Валя, изменила ход жизни в семье, отнимая весь день, а то и ночь у матери и каждую свободную минуту у отца, когда тот дома. Но все, что связано с Валечкой, Вениамин делает с удовольствием. Ему доставляло немалое удовольствие спозаранку мчаться в детскую молочную кухню за бутылочками молока, жидкой кашей и потом смотреть, как дочь посасывает свой завтрак полными розовыми губками. Когда он, возвратившись с работы, заставал Валечку спящей, он подолгу стоял, наклонившись над кроваткой, и любовался, едва сдерживая восхищение. Этл стояла рядом, завершая идиллическую картину счастливой семьи. Потом Вениамин проходил в большую комнату, бросал взгляд на телефон, желая только одного, чтобы его никуда срочно не вызвали или, еще хуже, не разбудили ребенка.

Что касается Этл, то ее работа, ее давнее участие в художественной самодеятельности, которую она так любила, игра в волейбол с неизменным горячим желанием, чтобы ее команда победила, заняла высокое место, — все это ушло в далекое прошлое, порой она скучала по этой прошлой жизни, но стоило ее дочурке засмеяться, заплакать, чего-то захотеть, и все воспоминания забывались как нечто несущественное. Самое главное, радостное — это то, что она стала матерью. Вечером, когда дочка засыпала, у Этл оставалось еще много работы, но она чувствовала себя счастливой оттого, что день прошел удачно, а удачным он был, если ребенок был здоров. Когда выдавался вечером свободный час, Этл читала книгу. Книги, пользующиеся большим спросом, на полках библиотеки чаще всего отсутствовали, она брала произведения менее популярных авторов и редко когда бывала обманута в выборе. С удовольствием прочла книгу «Тысяча журавлей» японского писателя Кавабаты Ясунари. Взяла еще одну японскую книгу, и та тоже ей понравилась. Она знакомилась с жизнью, обычаями другой страны. Ее удивляло, что такие хорошие книги свободно стояли на полках. Со всемирно известными писателями, классиками она познакомилась еще в школе. Давно прочла и «Госпожу Бовари» Флобера, и «Блеск и нищета куртизанок» Бальзака, романы Мопассана «Милый друг» и «Монт-Ориоль», его новеллы. Она обрадовалась, когда достала в библиотеке книгу, которую ей прежде читать не доводилось, — «Нана» Эмиля Золя. И вот как-то вечером так увлеклась чтением этой книги, что не заметила, как Вениамин прошел мимо окна. Она умышленно не задергивала вечером шторы, пока он не возвращался с работы, чтобы увидеть за окном в вечерней синеве его фигуру. На этот раз он пришел не поздно и не рано, в «нормальное» время, то есть часа через два после окончания работы.

— Что ты читаешь? — поинтересовался он.

— «Нана».

— Интересно?

— Очень. А ты не читал?

— Читал когда-то и уже успел позабыть. Я тебе лучше расскажу кое-что поинтереснее. Знаешь, кто сегодня был у меня?

— Кто?

— Ни за что не угадаешь. Яша Мозин.

— Да-а? Будет здесь работать?

— Уже работает. Целых полгода. В десяти километрах от Роговска есть электростанция, и он там энергетиком. Он ведь закончил энергетический институт.

Этл была поражена не меньше, чем тогда, когда Яша вдруг заявился к ней на свадьбу. Она подумала, что он, наверное, сам попросил направить его сюда, в Роговск. Хотел быть поближе к ней. Зачем ему это? Чего он добивается? Почему он так наивен и не может понять: то, что когда-то могло быть, теперь исключено, нелепо даже думать об этом. Непонятно и другое. Уже полгода, как объявился поблизости от Роговска, почему же до сих пор не давал о себе знать, ни разу не показался на глаза?

Этл хотелось подробнее узнать от Вениамина, что именно говорил ему Яша, и она спросила с напускным равнодушием:

— А зачем он к тебе приходил?

— Приходил по серьезному вопросу. На электростанции случилась авария, не такая уж страшная, но если турбина отказывает даже на очень короткое время, теряются сотни тысяч киловатт часов электроэнергии, а повинен в этом…

У Этл сжалось сердце.

— Он? — вырвалось у нее.

— Не только он, но и он тоже. Его понизили в должности. Выглядит, конечно, не героем. Собирается уходить со станции. Говорит, на турбины эти смотреть больше не может. Психическая травма. Да что говорить, ты его знаешь не хуже меня, у него винтики в голове малость не в порядке… Поди, голова была забита черт знает чем. Преступная халатность.

Этл не понравился его жесткий тон.

— Не бросайся, Веня, словами. Достаточно, если это была только халатность, без добавки «преступная».

— Ладно, пусть не преступная…

— Ты пригласил его к нам зайти? — этот вопрос ей не следовало задавать, он просто сорвался у нее с языка.

— Если ты хочешь его видеть, ты его увидишь, — ответил Вениамин коротко и сухо. — Что до меня, то я хочу посмотреть, на нашу Валечку. — Он поднялся и прошел в другую комнату, где стояла детская кроватка.

Этл осталась сидеть на месте. Может быть, впервые она, не будучи ничем занята, все же не поднялась, не подошла вместе с мужем к спящей в кроватке Валечке.

Ей и самой было удивительно то, как близко приняла она к сердцу Яшины неурядицы. Назавтра, и послезавтра, и позже, будь то дома или на улице, Яша не выходил у нее из головы. Гуляя с Валечкой, она то и дело оглядывалась, словно ждала, что вот-вот Яша нагонит ее и скажет: «Ну, вот и я!» Она сердилась на себя за то, что так много думает о нем. «Хоть бы увидеть этого «героя». Может быть, тогда мысли о нем выветрятся из головы».

И она его увидела не на улице, а у себя дома. Было воскресенье, по-видимому, он специально хотел впервые прийти, когда Вениамин будет тоже дома. В первое мгновение, когда он вошел, она растерялась, но быстро взяла себя в руки и приняла гостя так, как подобает встретить старого знакомого, с доброй и спокойной улыбкой. Выглядел он не так плохо, как его обрисовал Вениамин, и не так, как, по ее представлению, должен выглядеть человек после аварии, — щеки не впалые, не бледные, напротив, он имел довольно цветущий вид. И вырядился как жених. На нем был новый темный костюм, сорочка с белоснежным воротничком, широкий галстук. От аккуратно зачесанных волос исходил приятный запах парфюмерии. Судя по всему, он только что вышел из парикмахерской. Войдя в дом, Яша громко и бодро воскликнул: «Так вот вы где обосновались, друзья мои! У вас тут прямо-таки райский уголок!» Однако Этл сразу заметила, что глаза у него тоскливые, а бодрость нарочитая.

Этл накрыла на стол. Втроем они закусили и дружески побеседовали. Этл в шутку пообещала сосватать Яше такую жену, которая застрахует его от всяких аварий на работе и дома.

— Об аварии у нас на станции уже стали забывать, — заметил Яша. — В отчете или в докладе это дело выплывает, и меня иногда среди других поминают. Но была у меня и другая авария…

Этл показала ему свой живой «инвентарь» — аквариум с рыбками.

— Они куда счастливее меня, — прошептал Яша, когда они стояли вдвоем, наклонившись над аквариумом. — Эти рыбки имеют возможность видеть тебя каждый день.

Он долго не задержался в гостях, но на следующий день снова встретился с нею, на сей раз будто случайно. Слонялся на улице неподалеку от ее дома до тех пор, пока она не вышла гулять вместе с ребенком. Этл повернулась, чтобы взять за руку Валечку, которая, заглядевшись на что-то, осталась сзади, и в этот момент носом к носу столкнулась с Яшей.

Вместе вошли в сквер и сели на скамейку. Валечка играла рядом, возилась с куклой, пыталась поймать порхавшую над травой бабочку.

— Ах, Этл, Этл, вот какую шутку сыграл я сам с собой, — вздохнул Яша.

— Пора бы уже об этом забыть.

— Не забывается. У тебя все хорошо?

— Хорошо.

— А у меня — плохо. Потерял я тебя… Я тебя так люблю… Ты ведь тоже любила меня… Нет того дня, когда бы я не думал о тебе. Я мог поехать работать в другое место, но попросился сюда…

— Зачем?

— Видишь ли, Этл, одна глупость тащит за собой другую. Незачем мне было ехать сюда, а вот тянуло, я должен был тебя видеть.

— Но ты здесь уже полгода. Почему же не показывался?

— Я хотел… Я пытался забыть… Навещать тебя, по крайней мере, можно?

— Навещать? Почему нет? Буду рада.

И он начал захаживать к ним. Как-то раз принес три рыбки для аквариума. Яша выплеснул их из банки, которую приобрел вместе с рыбками на рынке, и те закружились в хороводе вместе с прежними обитателями аквариума. Этл была так растрогана подарком, что поцеловала Яшу в щеку.

Она налила Яше и себе по стакану чая, сказав при этом:

— Если ты дождешься прихода Вениамина — он скоро должен прийти, — мы все вместе поужинаем.

Яша понимал, что ему не следует долго тут засиживаться. У него не было желания встречаться с Вениамином, но встать и уйти было еще труднее, чем остаться.

— Я верю в судьбу, в предзнаменование, — проговорил он. — Я верю, что если один человек так любит другого, что не может жить без него, тогда, что бы между ними ни случилось раньше, какая бы ни была долгая разлука, они все равно встретятся снова. Из-за моей глупости мы друг друга потеряли. Но мы снова будем вместе.

Она проводила его до калитки и повернула обратно, но в дом не вошла. Побродила по двору и снова подошла к воротам. Яши уже не было видно. Этл удивилась: как быстро он исчез.

Вечером, когда Вениамин вернулся с работы, Этл как бы между прочим сообщила, что приходил Яша Мозин. Вениамин внимательно посмотрел на нее.

— Мне почему-то жаль его, — вырвалось у нее.

Вениамин рассмеялся так, как он умеет смеяться в момент, когда для смеха нет ни малейших оснований.

— Испытываешь жалость к молодому здоровому мужчине? Если бы он был директором, можно было подумать, что эта жалость не к нему, а к той ответственной должности, которую он занимает, но в данном случае обвинить тебя в этом нельзя.

Эти слова глубоко задели, обидели Этл. Таким она видела мужа впервые. Вениамин понял, что сказал лишнее. Он положила ей руку на плечо и уже другим тоном добавил:

— У тебя доброе сердце, всех-то тебе жаль, но послушай меня, незачем ему сюда приходить, нашему Ромео. Посоветуй ему — пусть уезжает отсюда.

Валечка еще не спала, отец подхватил ее на руки и, пританцовывая, ходил с нею из одной комнаты в другую. Наигравшись с ребенком, Вениамин принялся за свои папки; можно было подумать, что рабочий день у него еще не кончился. Затем извлек из портфеля большую стопку заявлений; читал их, делая пометки у себя в блокноте. Завтра у него приемный день, люди придут к нему по личным вопросам, он должен внимательно всех выслушать и по возможности помочь.

Он так углубился в дела, что в течение вечера больше не сказал Этл ни слова. А она думала о Яше. Он одинок, живет в общежитии, никто о нем не заботится. Но все равно, сюда он не может больше приходить, не должен…

Все-таки он еще один раз пришел к ней домой, и в другой раз они встретились на улице. Потом он уехал на другую электростанцию, и больше она его не видела. Но она часто вспоминала о нем, очень хотела его видеть. И вот вспомнила даже сейчас, когда она, спустя годы, ехала к своей сестре Дине, от которой пришла срочная телеграмма. «Все, все, — твердила она себе, стоя на верхней палубе теплохода и глядя на серовато-зеленую волну Оби. — Хватит ворошить былое, вспоминать о прошедших глупостях. Есть куда более серьезные вещи, о которых теперь надо думать».

МЛАДШАЯ СЕСТРА ЭСТЕР

Эстер в жизни посчастливилось меньше, чем ее старшей сестре Этл. Так она считает и в душе немного завидует той. Муж Этл, Вениамин, — видный человек, с положением, образование у него высшее, да он и поумнее, чем ее Хацкл. Надо смотреть правде в глаза: хотя Хацкл муж неплохой и прилично зарабатывает, его трудно сравнить с Вениамином. Познакомилась Эстер с ним не так, как это часто бывает, когда сама девушка мечтает познакомиться с молодым человеком, который понравился ей. Ничего подобного, все было как раз наоборот.

В один воскресный зимний день в группе туристов, совершавших двадцатикилометровый лыжный маршрут, шел молодой человек, который каждый раз при подъеме и спуске обязательно падал. Потом у него сломалась одна лыжа, и ему пришлось брести по глубокому снегу до железнодорожной станции. Руководителем лыжного похода была Эстер Ленович, и она ему посоветовала:

— В следующее воскресенье покатайтесь где-нибудь поблизости от дома, подучитесь немного.

Он не послушал ее совета. В следующее воскресенье явился с новыми лыжами, опять падал и не обижался, когда над ним смеялись, а после похода сел в вагоне рядом с Эстер. Был он парень высокого роста, худощавый, с заостренными скулами и таким же заостренным кончиком носа, прядь мягких светлых волос закрывала часть широкого невысокого лба. Трудился он в организации, строящей уличные подземные переходы. Работа — трехсменная. Познакомившись с Эстер, он был рад и ночной смене. Весь вечер свободен, сможет пригласить девушку пойти с ним клуб или в кино. Он полюбил Эстер. Теперь, спустя много лет после их женитьбы, когда у Эстер хорошее настроение, она с улыбкой вспоминает свое первое знакомство с незадачливым лыжником, а когда на душе невесело — в семейной жизни ведь всякое бывает, и Хацкл отнюдь не ангел, — тогда она говорит ему:

— Откуда ты только взялся тогда на моей лыжне?..

Эстер прочла Динину телеграмму, возвратившись домой из пионерлагеря, где она навестила своего двенадцатилетнего сына Сёму. Как правило, родители посещают детей в лагере по воскресеньям, но в воскресенье у Эстер были дома гости, и она поехала в лагерь в обычный будничный день. На это потребовалось специальное разрешение пионервожатой. Усталая, но довольная, что ей довелось провести денек с сыном, Эстер возвратилась домой. Муж, Хацкл, дождался, пока она спокойно поужинает, и затем показал телеграмму.

— Завтра попрошу отпуск недели на две, — сказала Эстер. — Потом вместе поедем в аэропорт. Хорошо, что ты на этой неделе работаешь во вторую смену, с утра в доме успеешь больше сделать.

Эстер стала собираться в дорогу, запаковала в небольшой чемодан все необходимое для поездки. Было уже за полночь, когда она покончила со множеством разных дел, с которыми, по ее мнению, Хацкл без нее не смог бы справиться. Дочку Люсю она не хотела обременять домашними заботами, у той горячая пора, экзамены в институте.

Утром она побежала на работу. К несчастью, именно в эти дни в строительно-монтажном управлении, где она работала бухгалтером, начиналась ревизия, и само собой разумеется, что в такое время бухгалтер обязан быть на месте.

Главный бухгалтер Павел Андреевич Морозов очень внимательно прочел телеграмму, которую показала ему Эстер, подумал и сказал:

— Поезжайте, Эсфирь Григорьевна. Эта ревизия не такая уж экстраординарная. Обычная ревизия, да и у нас вроде бы все в порядке. Если что, так мы ведь никуда не убежим, как раз к вашему возвращению нас с вами и возьмут в оборот.

Павел Андреевич шутил. Он был в хорошем настроении. Вероятно, он был единственным бухгалтером в мире, который не страшился, а, напротив, любил ревизии. Пожалуйста, пусть приходят, пусть ищут неверные цифры, неучтенные квитанции, не представленный к авансовому отчету билет. За многие годы, в течение которых Павел Андреевич сидит за своим большим бухгалтерским столом, он не погрешил против правды ни единой бумажкой, не начислил ни себе, ни кому другому лишней копейки. В его трудовой книжке значилось шесть мест, где он работал и откуда ушел из-за своего педантизма и неуживчивости. В этом СМУ он работает без малого три года. За этот срок у него проводилось уже три ревизии, и он, словно лихой, бывалый кавалерист, выдержавший на своем веку немало боев, был уверен, что выдержит и этот, предстоящий, бой. Одного ему только хотелось, чтобы свидетелями его триумфа были все работники бухгалтерии. Но что можно поделать, если Эсфирь Григорьевне нужно уехать?

Билет на ближайший рейс ей достать не удалось. Не помогла и телеграмма, которую предъявила дежурной аэровокзала.

— Попробуй в кассе для Героев и депутатов, — посоветовала Эстер сопровождавшему ее Хацклу.

В конце концов, за пятьдесят минут до вылета билет был получен, и, так же как брат Мотл из Горького, Берл из Николаева, Этл из Роговска, Эстер из московского аэропорта Домодедово отправилась в далекий путь. И так же, как им, во время долгого пути ей было что вспомнить, о чем подумать. Но больше всего она с болью думала обо одиночестве Дины. «Только бы она была в таком состоянии, чтобы могла ехать, — обязательно возьму ее к себе в Москву», — решила Эстер.

ВСЕ ВМЕСТЕ

Братья и сестры Дины собрались в Васютинске. Они были радостно изумлены, когда, вопреки горестному предположению, что Дина безнадежно больна, увидели ее с засученными рукавами, готовящей обед для дорогих гостей. Все в доме сверкало чистотой, полы — вымыты, стол в большой комнате застелен праздничной скатертью, на окнах — белоснежные занавески.

После первых расспросов, как доехали-добрались, что слышно дома, все ли здоровы, Дина, как и в те, теперь уже далекие времена, когда она была в доме и нянькой, и мамой, пока, до основной трапезы, дала «детям» кое-что перекусить и напоила чаем. И было так трогательно и приятно слышать и исполнять Динины поручения.

— Мотеле, принеси-ка ведро воды. Ты еще не забыл, где у нас колодец?

— Этеле, посмотри, не пригорели ли в духовке пироги. Сделай поменьше огонь.

— Берл, боюсь, хлеба не хватит. Одна нога здесь, другая там — беги в магазин, пока Настя его не закрыла.

— Эстерка, вынеси что-нибудь собаке. Пусть знает, какие у меня хорошие гости.

И Мотл принес два полных ведра воды, Берл купил хлеба в магазине, Этл следила за пирогами в духовке, а Эстер покормила собаку.

Наконец, все уселись за накрытым столом. У каждого было о чем рассказать, расспросить. Не виделись они не только с Диной, но и друг с другом бог знает сколько времени. Живут все в разных городах. Тем не менее, долгие разговоры отложили на потом, а теперь говорили кратко, как водится за обеденным столом.

— На работе имею дело с огнетушителями, — сказал Мотл, — а у меня дома горит.

— Что у тебя горит?

— «Жигули» горят.

— У меня горят экзамены, — вступил в разговор Берл. — Надо было принять экзамены у целого курса. Студенты, может быть, даже и довольны, что я уехал, но в деканате светопреставление.

— Жаль, — засмеялась Этл, — что моя дочь не учится у тебя. Ее экзаменаторы как раз на месте, а я вот уехала и не могу подкрепить ее в пору сессионной горячки хотя бы сытным обедом.

— А у меня ревизия в СМУ и тоже экзамены у дочки, — вздохнула Эстер.

Тогда Дина сказала:

— Я чувствую себя преступницей, что так вдруг всполошила и подняла вас всех с места, оторвала от работы, от семей. Бывает же так, стукнет что-то человеку в голову… Как только я вернулась с почты домой, сразу же пожалела, что послала вам телеграммы, даже хотела вернуть их обратно. Звонила на телеграф, просила задержать отправку. «Уже отправлены», — ответила мне телеграфистка… И все же… Все же теперь, когда я вижу вас всех здесь, вместе со мной, мне уже не жалко, что я позвала вас… Дни, что вы у меня проведете, будут самыми счастливыми в моей жизни.

Послышались одобрительные возгласы:

— Правильно, правильно ты сделала. А то разве мы когда-нибудь все вместе собрались бы?

— Мы-то думали бог знает что… Мы тебе прощаем. Умно сделала.

— Даже подарков никаких не привезли. Так спешили…

Дине предстояла не совсем легкая работа: приготовить четыре постели. Ей помогали Этл и Эстер. Спать легли поздно. Мотл и Берл расположились в одной комнате, сестры заняли другую. Какое-то время еще переговаривались через стенку. Дина все беспокоилась, не жестко ли братьям.

— Все хорошо, — успокаивали ее Мотл и Берл.

Стены старого дома таили в себе запахи, хорошо знакомые еще с детства. И звуки тоже были знакомые. Сюда доносился глухой шелест тайги.

Утром, позавтракав, гости пошли прогуляться по Васютинску. Прохожие вглядывались в приезжих, перешептывались:

— Семья Дины Ленович.

Иные останавливались, и Дина с удовольствием представляла каждого из членов своей семьи.

— Мой старший брат Матвей Григорьевич. Живет в Горьком. Инженер.

— Этл Григорьевна. Живет в Роговске. Там, где крупный металлургический завод.

— Борис Григорьевич — судостроитель в Николаеве.

— Эсфирь Григорьевна — бухгалтер в Москве.

— Смотри, как их всех разбросало по разным городам. Одна ты, Дина Григорьевна, застряла в Васютинске. А может быть, и ты собираешься уехать отсюда? — любопытствовали знакомые.

— Нет, не собираюсь. Я как кошка, которая привыкает к месту и не хочет с ним расставаться, — отвечала Дина.

В этой повести не один раз повторялись слова: «к а к р а з т о г д а». К а к р а з т о г д а, когда у Мотла (Матвея Григорьевича) проводилось на заводе испытание нового важного изобретения; к а к р а з т о г д а, когда преподаватель Николаевского судостроительного института Берл (Борис Григорьевич) должен был принимать экзамены у студентов, а на кораблестроительном заводе, где он работает конструктором, должны были спустить на воду новое судно и он должен был при этом присутствовать; к а к р а з т о г д а, когда у бухгалтера Эстер (Эсфирь Григорьевны) была ревизия в строительно-монтажном управлении… И к а к р а з т о г д а, когда все они после стольких лет разлуки собрались вместе, и старшая сестра Дина так жаждала, чтобы они погостили у нее хотя бы неделю, к а к р а з т о г д а в Васютинск прилетел самолет — не рейсовый, регулярного воздушного сообщения с Васютинском пока еще нет. Приземлился самолет по срочному делу, он тут же должен был лететь обратно. Дининым гостям представилась возможность воспользоваться самолетом. Бесспорно, это было намного удобнее, чем тащиться на катере (начала до Каргасока, затем на теплоходе до Новосибирска и только потом полететь или поехать поездом. Конечно, было грустно расставаться, не погостив у Дины даже и двух дней, но все-таки гости были довольны, что так повезло с самолетом…

И снова стало тихо и пусто в доме Дины. Спустя несколько дней поздним вечером она почувствовала себя плохо, недуги, дремавшие в ней, вдруг напомнили о себе. «Да, это уже, кажется, все», — сказала себе Дина и при этом подумала, что теперь ей не надо больше посылать никаких телеграмм. Это право она уже использовала… Здесь, в Васютинске, у нее достаточно знакомых и друзей, и когда настанет час, будет кому проводить ее в последний путь…