Наши времена

ШОКОЛАД

Аспирант Иосиф Малкинд был послан от своего института на симпозиум в Свердловск. Это считалось большой честью для него. Не каждого аспиранта направляют на симпозиум, тем более еще не такой важный, на который съедутся будущие ученые со всего Урала. Малкинд сразу вырос в собственных глазах. Стригся ли он в парикмахерской, примерял ли ботинки в обувном магазине, нес ли в столовой на подносе борщ и котлеты с картофельным пюре, вдобавок и компот к свободному столику, — всюду и всем ему хотелось поведать: «Вы знаете? Мне двадцать три года, а я уже еду в Свердловск на симпозиум».

Симпозиум будет действительно очень представительным и содержательным — с докладами, содокладами, сообщениями с мест. Будут работать секции, комиссии, группы, а в свободные от заседаний часы участникам предстоят экскурсии в музеи, коллективное посещение театра, и, в заключение, всех ожидает прощальный вечер в ресторане «Кедр», с музыкой и танцами… Кроме того, Иосифу предстоит и самому выступить на симпозиуме. В повестку дня включен и такой пункт, как подготовка в городе Подгаевске, откуда Малкинд приехал, молодых научных кадров.

Старая пословица, однако, гласит: «Человек предполагает, а бог располагает». Должно же случиться, чтобы на второй день работы симпозиума Иосиф простудился и слег. Ничего опасного не было — обычный грипп. Будь он дома, полежал бы несколько дней, бабушка (матери у него нет, он живет с бабушкой и отцом) попоила бы его чаем с малиновым вареньем, чтобы хорошенько пропотел ночью, и всю хворь как бы рукой сняло. Но здесь, в незнакомом городе, в гостинице, где он делил номер с двумя коллегами, все оборачивалось сложнее. Кому это хочется заразиться гриппом и тоже слечь в постель? Без лишних разговоров парня повезли на машине «скорой помощи» в больницу. Там он провалялся пять дней — ровно столько, сколько длился симпозиум.

И тут опять-таки будет уместна старая поговорка: «Нет худа без добра». Будущий кандидат наук Иосиф Малкинд познакомился в больнице с будущим врачом — терапевтом Женей Зисман, практиканткой свердловского медицинского института. Иосиф рассказал ей о симпозиуме, в котором не смог принять участия, и она искренне посочувствовала ему. Пять дней она следила за его температурой, пульсом, во взгляде ее он замечал жалость и доброту. Когда он выписывался из больницы, она от души пожелала ему, чтобы он успел хотя бы еще немного побывать на симпозиуме. И не ее вина, что пожелание не исполнилось, он не успел даже к заключительному заседанию.

Перед тем как покинуть Свердловск, Иосиф решил попрощаться с Женей еще раз. Первый раз он простился с нею, когда покидал палату, но она была к нему так внимательна и мила, что можно попрощаться и дважды. В больнице Жени не оказалось, он спросил ее адрес и отправился к ней домой.

Неожиданный гость сразу же понравился Жениной матери, Эсфири Марковне, — высокой дородной женщине с двойным подбородком и тяжелой поступью — под ее ногами скрипел даже мягкий ковер. Удивительным казалось, что у такой крупной женщины такая миниатюрная дочь. Мать знала о том впечатлении, какое производит на людей контраст между нею и дочерью, и сочла нужным объяснить Иосифу:

— Всю жизнь она не будет такой худышкой. Я в молодости тоже была тоненькая да махонькая. И муж мой был под стать мне, когда мы познакомились. А потом мы с ним оба, как говорится, и ввысь и вширь…

Эсфирь Марковна смеялась, и зубы, на редкость хорошие для такого возраста, блестели у нее во рту. «Дочка славная, а вот матушка…» — почему-то с неприязнью подумал Иосиф.

В кармане пиджака у него лежала плитка шоколада, но он стеснялся дать ее Жене в присутствии матери. Это был чересчур скромный подарок. Вообще, при Эсфири Марковне все выглядело мелким, и Иосиф сам себе казался мелким, незначительным существом, и ему уже досадно было, что он пришел сюда. Но что же плитка будет лежать в пиджаке, еще, пожалуй, растает, — подумал он, вынул свой маленький подарок из кармана и со смущенной улыбкой протянул его Жене.

— Это вы напрасно, — зарумянилась девушка.

Мать тут же взяла у нее из рук шоколад и, глянув на обертку, громко произнесла: «Аленка», затем, так же громко объявив стоимость, водворила подарок в нижнее отделение серванта.

— Она не ест сладкого, — сказала Эсфирь Марковна, — а больные только и знают, что дарят шоколад.

— Мама! — воскликнула Женя.

— Разве я говорю что-нибудь худое? Но один умный начальник с «Уралмаша» преподнес бутылку коньяка, так и стоит у нас непочатая. Что же, разве Женечке нужен коньяк?

— Мама! — снова крикнула Женя.

Но мамашу уже трудно было остановить. Эсфирь Марковна начала расспрашивать Иосифа, и его ответы не удовлетворяли ее, если не были подробны. Узнав все о нем, нашла для Иосифа место, где он сможет работать после окончания аспирантуры.

— Вы переедете в Свердловск, работать поступите на «Уралмаш», а лечиться будете у Женечки…

— Мама, он же здоровый человек!

— Нет такого человека, чтобы чем-нибудь не был болен, — возразила Эсфирь Марковна дочери, — абсолютно здоровых людей нет…

Она не давала Жене вымолвить слово и гостю тоже. Говорила она с апломбом и тоном, не допускающим возражений. С каждой минутой Иосифу становилось все более тягостно. И Женя у себя дома казалась ему уже не такой миловидной, привлекательной, как там, в больнице. В палате становилось светлее, когда появлялась эта девушка. Переходя от одного больного к другому, наконец подходила к нему, брала его руку в свою и тонкими пальцами щупала пульс Ему тогда казалось, что пульс его бьется как-то особенно. Ее лицо склонялось к его лицу, он глядел на завитки волос, что слегка выбивались из-под белой шапочки и курчавились возле маленьких розовых ушей с крохотными сережками. Она была мила и нежна, и сочувственная улыбка не сходила с ее губ. А здесь, дома, она была скучна, и взор ее казался потухшим. В туфлях на высоких каблуках она выглядела ниже, чем там, в палате, когда на ногах у нее были тапочки, которые носила во время дежурства. «Мамаша, вероятно, часто портит настроение дочке», — думал он, сидя напротив Эсфири Марковны и Жени, и ему стало жаль девушку.

Едва мать вышла на минутку из комнаты, Женя тут же оживилась.

— Так вы уезжаете уже? — спросила она.

— Да, — ответил он и улыбнулся, не опасаясь, что Женина мать перебьет его. — Я ведь уже здоров, а симпозиум закончился. Правда, без меня.

— Подгаевск — славный город, — заметила Женя, — я там не была, но мне почему-то кажется, что он такой же красивый, как Свердловск.

— И даже красивее, — подхватил Иосиф ту ниточку, которую девушка ему бросила, чтобы поддержать разговор.

— Если бы кто-то умер у Женечки в палате от гриппа… — раздался голос матери, которая, едва успев показаться на пороге комнаты, тут же вмешалась в разговор. — …Если бы у Женечки кто-нибудь… не дай бог… Практику бы не засчитали, лишили бы стипендии и даже диплома.

— Мама! — с раздражением воскликнула Женя.

Эсфирь Марковну, в сущности, нельзя было обвинить в том, что она сказала какую-то глупость. Ее слова можно было бы принять даже с добродушной усмешкой, если бы она сама хоть чуточку улыбалась, но ее лицо выражало такую серьезность и озабоченность, словно несчастье уже свершилось и Женю нужно немедленно спасать, не то ее исключат из института. Простые, обычные слова звучали у нее как-то грубовато, резко, и дочери, очевидно, часто приходилось испытывать неловкость за мать.

Иосиф встал и хотел попрощаться, но тут Эсфирь Марковна сказала Жене:

— Может быть, Женечка, тоже прогуляешься. Целый день там, у себя, только и дышишь лекарствами. Пройдись.

Жене и самой хотелось пройтись немного с парнем по улице, но, после того как это пожелание высказала мама, ей уже расхотелось идти гулять, и она отказалась. Слово «пройдись» резануло ее так, словно мать вслух, громко сказала: «Чем не жених? Ученый».

— Запишите наш телефон, а когда снова будете в Свердловске, пожалуйста, приходите, — пригласила на прощание Эсфирь Марковна.

Иосиф записал номер телефона, заметив при этом, что у него самого, к сожалению, пока еще нет телефона.

— Когда вы станете кандидатом, у вас будет все, и, конечно, телефон тоже, — заверила его Эсфирь Марковна, и Иосиф, сам не зная почему, рассмеялся.

До отхода поезда оставалось полтора часа. Он ходил по шумным ж, как ему теперь казалось, неуютным улицам и думал о том, что все получилось как-то глупо. Не так, как должно было быть. «Если бы не мамаша ее… А собственно говоря, что я имею к мамаше? Мать как мать, радеет за свое дитя. Обо мне до сих пор заботится моя бабушка, потому что матери у меня нет… Чем же мне Эсфирь Марковна так не понравилась?» Ему опять захотелось увидеть Женю. Попрощались они так сухо, отчужденно… Он твердо, по-мужски, пожал Жене руку, и все. Неловко было за дешевую плитку шоколада, которую всучил ей словно ребенку.

На вокзале, за полчаса до отхода поезда, Иосиф вошел в телефонную будку — он решил позвонить Жене. Зайди он опять к ней в дом — это выглядело бы нелепо, и вообще, времени уже оставалось слишком мало, но позвонить-то можно.

Жени дома не было.

— Я передам Женечке, что вы звонили, она будет очень рада. Звоните, звоните, — просила его Эсфирь Марковна, уже как близкого человека, звонок от которого будут впредь ожидать с нетерпением.

Симпозиумы, конференции, совещания хороши еще тем, что они происходят периодически. Проходит какое-то время, накапливаются новые вопросы, новые проблемы, требующие обсуждения, решения. Снова созывают участников. Снова доклады, содоклады, прения, комиссии, подкомиссии, резолюции…

Прошло два с половиной года, и Иосиф Малкинд снова поехал на симпозиум в Свердловск. Теперь уже не как аспирант и будущий ученый, а как ученый определившийся, с титулом, с должностью заведующего научной лабораторией, с соответствующим положению месячным окладом.

Длинные волосы он подстриг, подкоротил и бороду. То, что к лицу студенту и даже аспиранту, не подходит ученому мужу. Пора мальчишества, когда щеголяешь в поролоновой курточке и джинсах, для него уже миновала. Теперь на нем был черный костюм-тройка, туфли не на «платформе», а на тонкой кожаной подошве, фетровая: шляпа. И никто не говорил ему, что одет он не по-современному. Выглядел солидно и даже немного старше своих лет. Когда тебе нет тридцати, ты еще можешь себе позволить это — выглядеть чуть старше, чем на самом деле. Иосиф снова остановился в гостинице «Кедр», и на этот раз никаких неприятностей с ним не случилось, чувствовал себя прекрасно. В симпозиуме принимал активное участие, работал в двух комиссиях, выступил с небольшим, но содержательным докладом по специальному вопросу повестки дня, и его выступление, как и другие, вошло в стенографический отчет симпозиума для последующего опубликования. Ходил на экскурсии, был в театре, словом, наверстал то, что в прошлый раз упустил из-за ничтожного гриппа. Все это компенсировал в полной мере.

За эти два с половиной года, что Иосиф не был в Свердловске, он ни разу не позвонил Жене. Иногда у него возникало желание позвонить ей, но тут же появлялось опасение, что трубку снимет ее мама, и звонить уже не хотелось. Не хотелось слышать медоточивого голоса мамаши, ее фальшивых слов, за которыми, как ему казалось, кроется одна лишь не произнесенная вслух фраза: «Ищу приличного жениха для своей дочери». Однако теперь, снова оказавшись в Свердловске, он все чаще вспоминал о том, что в этом городе живет Женя Зисман. На заседаниях симпозиума или в театре на коллективном просмотре спектакля, просто в беседе с коллегами ему вдруг живо представлялась эта девушка, которой он ни разу не позвонил, но все же она вновь и вновь будоражит его память, как какой-то хороший, приятный сон, прервавшийся в самом начале, или как милое видение, что появилось и сразу исчезло. Остался лишь легкий дымок, который не видишь, но чувствуешь его горьковато-сладкий запах.

В один из дней, после очередного заседания симпозиума, Иосиф позвонил Жене. В трубке раздался басовитый мужской голос:

— Слушаю вас.

То, что трубку может взять не Женя и не ее мама, а мужчина, ему даже в голову не пришло. «Она замужем, — больно кольнуло от этой мысли. — Но что же тут удивительного, — горько усмехнулся он. — Обычное дело, девушка двадцати трех — двадцати четырех лет нашла своего суженого». Иосиф дышал в трубку, не зная, положить ли ее или что-нибудь сказать. Но что он может сказать, что может спросить?

— Позовите, пожалуйста, Эсфирь Марковну…

Именно ее голос ему хотелось слышать менее всего, но если нет другого выхода…

Теперь уже более длительное молчание воцарилось на другом конце провода, после чего тот же самый мужской голос сообщил:

— Эсфирь Марковна умерла год тому назад. А кто это говорит?

— Знакомый… — Трубка в руке у Иосифа сделалась холодной, словно это была застывшая, мертвая рука самой Эсфири Марковны, протянутая ему, чтобы попрощаться навсегда.

Он почувствовал себя виноватым в том, что боялся живого голоса пожилой женщины, которая стремилась сделать хорошее для него, Иосифа, и своей дочери. «Что же я нашел в ней плохого? — спрашивал он себя, шагая в удрученном настроении по улице. — Материнское сердце, говорят, не обманывает… Она искренне просила: «Звоните, звоните…» А я опасался, что она возьмет трубку…»

Неожиданная печальная весть о смерти Эсфири Марковны в первые минуты оттеснила вопрос о том, кто же тот мужчина, что разговаривал с ним по телефону. Конечно, это Женин муж, кто же еще? Ему стало очень грустно. Снова вспомнил, как лежал в палате и Женя присаживалась возле него, проверяла пульс своими нежными пальцами. А когда выздоровел и пришел к ней домой, она была рада, это видно было по ее глазам. Потом, когда прощались, она так же, как и ее мать, просила звонить. Он не звонил.

В пять часов начиналось вечернее заседание симпозиума. Он решил на симпозиум сегодня не идти и встретиться с Женей. Пошел в больницу, где лежал в прошлый раз и где Женя его лечила. Но она, как оказалось, уже давно там не появлялась. Ему назвали поликлинику, в которой она сейчас работает. Пока он разыскал поликлинику в отдаленном микрорайоне, все кабинеты были уже закрыты.

Ночью он плохо спал.

«За два с половиной года я так и не собрался позвонить, а сейчас не могу дождаться рассвета, — ворочаясь с боку на бок, думал он. — Почему-то я был уверен, что, когда сочту нужным, приеду к ней, и мы будем вместе».

Думал ли он так раньше в самом деле? Может, да, а может, нет. Но теперь был уверен, что думал именно так.

Утром, когда ему удалось быстро поймать такси, он очень обрадовался. Очевидно, вместе с ученой степенью, которую получают, почетом, что приобретают, должностью, что занимают, все же ума не становится больше. Зачем ему, собственно, торопиться, когда и так все ясно.

В поликлинике, в вывешенном в вестибюле на стене длинном перечне врачей, он быстро отыскал фамилию Зисман. Фамилия была двойная — Лученко-Зисман. Сомнений, замужем ли она, уже быть не могло. Разумнее всего было повернуть обратно, но он все же, оставив пальто в гардеробе, направился к ее кабинету. Теперь она уже была дипломированным специалистом со своим кабинетом, возле которого стоял ряд стульев, занятых сейчас ожидавшими приема больными. Сесть и ждать наравне со всеми не имело смысла. Храбро открыл дверь кабинета, вызвав громкое возмущение всей очереди.

— Времени нет. У всех — есть, у него — нет…

— В кабинете ведь женщина…

— Такой всюду пролезет…

Хорошо, что Иосиф слышал только часть всех реплик. Он уже был в кабинете. Врач Лученко-Зисман измеряла давление у пациентки.

Увидав вошедшего и узнав его, была так удивлена, что даже перестала сжимать грушу аппарата.

— Ах, — вырвалось у нее с неподдельным сочувствием, — не везет вам в нашем Свердловске. Опять захворали?

— Я совершенно здоров, — слабо улыбнулся Иосиф.

Она внимательно всматривалась в него, пытаясь понять, что же случилось.

— Мне бы хотелось поговорить с вами, — сказал он.

— Сейчас?

— Когда вы сможете.

— В любое время после семи вечера. Приходите ко мне домой вечером. Вы не забыли, где я живу?

— Адрес есть у меня.

— Не потеряли?

— Нет.

— Телефон мой у вас тоже есть?

— Есть.

— А прошло столько времени… — Она не спускала с него глаз, и радость осветила на мгновение ее усталое смуглое лицо.

Она уже догадывалась, что привело его к ней, в поликлинику. И радостное выражение на ее лице быстро исчезло, в глазах появился насмешливый огонек.

Иосиф хотел сказать, не лучше ли им встретиться в ресторане гостиницы «Кедр», где он остановился, но Женя уже повернула голову к пациентке и принялась второй раз мерить давление.

— Придите лучше вечером, ко мне домой, — повторила она.

— Хорошо, с удовольствием приду, — сказал он и вышел из кабинета.

Дверь Иосифу открыл мужчина, по виду одного возраста с ним. Одет он был так, как обычно бывают одеты дома, когда не ждут гостей или должен прийти такой гость, ради которого не обязательно менять одежду. Был он в пижаме и в тапках. Очевидно, Женя забыла его предупредить, что должен кто-то прийти, а возможно, она вообще забыла, что к ней должны прийти. Ее не было дома.

— Женя… Евгения Михайловна, вероятно, сейчас придет… Пожалуйста, садитесь… — Мужчина указал на диван и сам тотчас удалился в другую комнату. Там было очень тихо, лишь иногда поскрипывал стул, на котором, видимо, сидел хозяин дома. Похоже, он был так поглощен своим делом, что его больше ничто не занимало. Ни разу он не вышел к человеку, что находился в его квартире и ждал.

Время тянулось медленно, и Иосифу было скучно. Он смотрел на фотопортрет Эсфири Марковны, который висел на противоположной стене в резной раме. Его, должно быть, повесили после ее смерти. Она с портрета глядела на Иосифа тем добродушным взглядом, каким смотрела на него живая, и ему казалось, что он слышит ее голос: «Звоните, звоните… Мы будем рады, будем ждать вашего звонка…»

Наконец пришла Женя. Повесила в коридоре пальто, шапочку. Заглянула в переднюю комнату, кивнула гостю. Потом заглянула в другую комнату.

— Есть еще тут в доме кто живой? Карасик, ты здесь? — шутливо спросила она, и но оживлению на ее лице, по тому, как она произнесла «карасик», можно было догадаться, что ей хорошо живется с мужем. — Сидите, сидите… — сказала она Иосифу, увидев, что он поднимается ей навстречу. — Я только и знаю что тороплюсь, спешу, бегу и всюду опаздываю, а чаще всего опаздываю в свой собственный дом…

Она забежала во вторую комнату, поведала «карасику» какую-то историю, явившуюся причиной ее задержки.

— Ну, что поделаешь с докторами, — донесся до Иосифа голос мужчины, — если ничего не случается с больными, так что-нибудь случается с ними самими.

— Почистил картошку? — спросила она.

— Ах, совсем забыл…

— Так я и знала… Скорее же чисть!

Она вернулась в комнату к Иосифу такая сияющая, будто только что речь шла не о картошке, а о чем-то праздничном, от чего появляется бодрость, поднимается настроение. Она присела на стульчик возле журнального столика.

— Ну, как вам живется? — спросила она.

— Ничего…

— Ничего — это ничего… Должно быть хорошо. Аспирантуру вы уже закончили?

— Слава богу, закончил.

— Теперь, наверно, пишете диссертацию?

— Уже написал…

— Почему же вы говорите, что ничего… Я вижу, что-то у вас не так… Случилось что-нибудь?

— Нет, ничего не случилось…

И он, и она одновременно посмотрели на портрет на стене.

— Вы знаете, — сказала Женя, — мама очень часто вспоминала вас… Она удивлялась, почему вы не звоните. Вы ей очень понравились. «Какой хороший молодой человек», — все повторяла она.

«Ну, а тебе, тебе я понравился? Ты тоже ждала моего звонка?» — хотелось Иосифу спросить у Жени. И она сама, очевидно, прочла этот вопрос в его глазах.

— Я ждала, — тихо сказала она, — и когда познакомилась с человеком, ставшим потом моим мужем, еще продолжала ждать. Мне мама говорила: «Подожди, он еще позвонит».

Женя встала, подошла к серванту и с нижней полки достала шоколад «Аленка». Аленкино личико пожелтело, выцвело.

— Представьте себе, — сказала Женя, — от множества плиток шоколада и следа не осталось. Больные все еще не перестают угощать шоколадом. А эта плитка у нас сохранилась. Это ваша, та, что вы мне подарили тогда… Помните? Храню ее как память, — и она опять положила «Аленку» на прежнее место.

Смешно сказать… Прошло уже немало времени. Скоро будет третий симпозиум, и на него, может быть, опять поедет Иосиф Малкинд. Теперь он уже видный ученый, заведует кафедрой в Подгаевском технологическом институте. Женился, растет у него сын, чудесный парень, но странное дело: как только Иосиф Малкинд видит шоколад, почему-то тотчас чувствует во рту какую-то горечь…

ЛУННЫЙ РЕБЕНОК

Среди многих других важных событий, которыми был отмечен год 2025-й, наиболее важным и достопримечательным событием, бесспорно, явилось то, что в этом году впервые в истории мироздания родился человек на Луне — первое лунное дитя человеческое, и оно было точно такое же, какими испокон веков рождаются дети на Земле. Новорожденный был мальчик, и назвали его именем далекой звезды — Лаланд[13].

Плутону, отцу ребенка, было 32 года. Он работал в Москве, в объединении «Главводлуна», где занимались проблемой обводнения Луны. Жена Плутона, Габо, работала в этой же системе, в отделе межпланетных связей. Ей часто приходилось летать на Луну в командировку, поддерживать живой контакт с работающими там землянами, наблюдать на месте, как у них идут дела. Иногда нужно было из уст в уста передать что-то такое, что не должны были слышать радиостанции других планет, что не должно стать предметом широкой огласки в космосе.

Плутон далеко не был в восторге от постоянных командировок своей жены. Ночью, во сне, его рука привычно тянулась, чтобы обнять «звездочку Габо», но звездочка была далека от него.

В одно утро, когда Габо находилась в очередной командировке на Луне, Плутон, проснувшись и взглянув в окно, с удивлением увидел, что идет дождь. Удивился он потому, что Москва в этот день не нуждалась в осадках и их не заказывала. Об этом ясно было сказано накануне, в информационной телепрограмме. Очевидно, Бюро управления погодой (сокращенно БУП) ошибочно направило одну-две тучи не по адресу. Сотрудница Бюро по рассеянности нажала кнопку Нечерноземья, и прибывшие облака плюхнули дождем на Москву, Тулу, Кострому вместо Краснодара, Батуми, Сухуми, где ждали ливня на рассвете. К сожалению, люди все еще не научились работать совсем без ошибок. Мелкие, а порой и крупные ошибки у них еще случались. К слову сказать, также сохранились кое-какие, с давних времен известные напасти и неприятности, как, например, дурное настроение, плохой сон, сплин. Не исчез с лица Земли древний недуг — ревность, эта угрюмая тень, способная омрачить самую светлую любовь. Ревнивцы еще не ушли в прошлое, и образ Отелло оставался актуальным, как и во времена Шекспира. «Просто удивительно, с какой готовностью и желанием Габо всякий раз летит на Луну, должно быть, что-то, вернее, кто-то ее там привлекает», — эта мысль в последнее время все чаще навещала Плутона, будоражила его, не давала покоя.

Перед отлетом Габо на прощанье поспешно целует его в щеку. Аромат помады, которой Габо красит губы, такой стойкий, что Плутон потом долго ощущает его на своем лице, даже тогда, когда жена, возможно, уже целует на Луне неведомого ему соперника.

— Не перепутай таблетки, — второпях говорит ему Габо перед отлетом. — Таблетка номер один, с восходящим солнцем на этикетке, — на завтрак, она лежит на верхней полке, обеденную таблетку, на ней солнце в зените, найдешь на средней полке, и таблетку «Ужин», с солнцем на закате, — на нижней полке. Ясно и просто. Если не насытишься сразу одной таблеткой, возьми еще половинку, но не больше, чтобы не отягощать желудок. Все запомнил, дорогой? До свидания, до скорой встречи!

Габо выбегает на улицу, становится на движущийся тротуар и несколько минут спустя подъезжает к космогаражу своего учреждения. Входит в гараж и вскоре выходит оттуда в легком эластичном скафандре, который не сковывает движения, а, наоборот, облегчает их. Ходить, даже бежать в нем легко. Из гаража выруливает на невысокой установке двухступенчатая маленькая ракета. Вторая ступень представляет собой миниатюрную кабину для одного человека. Работник транспортного отдела помогает Габо сесть в кабину и, пожелав счастливого пути, захлопывает дверцу. Ракета взмывает ввысь, и через десять часов восемнадцать минут четырнадцать с половиной секунд делает запрограммированную посадку у Моря Бурь — именно здесь базируется управление филиала «Главводлуна».

На этот раз Габо была командирована на две лунные недели, это составляет немного меньше двух земных недель, но вот и по земному календарю уже пошла третья неделя, а она все еще не вернулась.

Плутон включил телевизор, настроил его на программу «Луна — справочная», по которой любой зритель-землянин может в индивидуальном порядке получить ответы на интересующие его вопросы. На экране появилась девушка по имени Центавра, работающая в этой справочной. Плутон отлично уже знает ее. Лунная красавица Центавра очень любознательная, она не только отвечает на вопросы, но и сама задает их.

— Доброе утро, друг Плутон, — обворожительная улыбка Центавры расплылась по всему экрану. — Что слышно у вас в Москве?

— У нас идет дождь.

— Но БУП вчера передавал, что во всей нечерноземной полосе влаги достаточно и он сегодня погонит тучи на юг. У нас здесь, на Луне, — добавила она, — работает гораздо меньше опытных специалистов, чем на Земле, но столько ошибок, сколько у вас, не делаем. Интересно знать, кто это на Земле совершил первую роковую ошибку, что после нее множатся все новые ошибки?

— Первую ошибку совершила Ева в раю, — хмуро ответил Плутон. — Но не будем углубляться в древнюю историю. Пригласите, пожалуйста, к экрану Габо.

— Габо? Где она работает?

Каждый раз Центавра задает этот вопрос, хотя отлично знает, где Габо работает.

«Ах, женщины, женщины, — подумал Плутон, — где бы вы ни были, где б ни обитали — всюду вы одинаковы: завлекающие и отталкивающие, наивные и хитрые, милые и коварные».

— Она в филиале «Главводлуна», а он, как вам известно, размещен у Моря Бурь, — ответил Плутон, едва удерживаясь, чтобы не показать свою досаду и возмущение тем, что справочная не торопится, в то время как он сгорает от нетерпения, так ему хочется поскорее увидеть Габо, поговорить с ней.

На короткое время экран опустел, потом снова показалась Центавра, теперь она говорила очень лаконично, каждое слово было у нее прямо на вес золота. Глаза загадочно улыбались.

— Габо у начальника Эпсилона. Придется вам подождать.

— Что-то слишком часто она у Эпсилона! — в сердцах воскликнул Плутон.

Разумеется, не следовало ему так громко выражать свое недоумение и недовольство — Центавра хоть и работает на другой планете, но и ей свойственна земная привычка — передать другому то, что сказал третий. Об этом его невольно вырвавшемся возгласе завтра, если еще не сегодня, будет известно на Земле и на Луне. Но как же он мог удержаться и не выразить свое изумление, свою боль, если вчера, когда он попросил позвать Габо, ему ответили, что она у начальника, у Эпсилона, позавчера — тоже, и сегодня опять то же самое.

Через час, наконец, на экране показалась Габо. Ему хотелось протянуть руки и обнять ее. Он ее очень любил и, увидев, забыл об огорчениях, которые она ему доставляет. Но она, казалось, своего мужа не видела. Было такое впечатление, что она находится от него не на ничтожном расстоянии, в каких-нибудь несколько сот тысяч километров, а на дистанции многих тысяч световых лет, где-то в созвездии Гончих Псов или Лебедя, Двойников или в другой, еще более далекой галактике; она его не видит, не может видеть сквозь этакую толщу миллиардов миров.

— Когда же ты, дорогая, предполагаешь вернуться на Землю? — спросил у жены Плутон.

— Не беспокойся, — ответила неопределенно Габо. Голос у нее был каким-то далеким, отчужденным, совсем непохожим на мелодичный, приятный голосок Габо.

Плутона обрадовало, когда все же прорвался у нее простой человеческий вопрос:

— Соскучился?

Вместо ответа он решил тут же дать ей конкретный совет:

— Садись сегодня же в космокорабль, который отправляется у вас в три часа по лунному времени. Буду тебя ждать на Земле в нашем учреждении или, еще лучше, у памятника Пушкину. После лунных камней, сухих морей, после черного неба над головой и пыльной почвы под ногами отдохнешь на зеленом бульваре, в аллеях, насыщенных озоном. Если захочешь, поедем к твоему дедушке в Малаховку. На твое счастье, как раз вчера начал действовать новый подвижной тротуар — Площадь Пушкина — Малаховка, и за восемнадцать с половиной минут мы будем там. Могу тебя обрадовать еще одной приятной новостью, — продолжал Плутон. — Когда ты улетала, апельсины у дедушки были еще зелеными, а теперь уже ярко-оранжевые — любо посмотреть!

Плутон говорил, радуясь, предвосхищая все те удовольствия, которые ожидают его и ее, когда она прибудет на Землю, но Габо была все так же задумчива, рассеянна, его слова она восприняла равнодушно, без всякого интереса. Только на мгновение, когда он упомянул про дедушку, оживилась. Она очень была привязана к своему старому деду, который родился ровно сто лет назад — в 1925 году.

Между тем, Плутона все больше охватывало щемящее чувство тоски. Два месяца назад он сам был в довольно длительной командировке на Луне, и тогда он точно так же тосковал по Габо, считал дни. Габо тогда ежедневно посылала ему радиодепеши о том, что каждую ночь она зачарованно смотрит на Луну, где обитает сейчас ее милый, а он, в свою очередь, радировал на Землю, что тоскует по ней, единственной, его любимой Габо. Теперь же ее будто подменили. У нее отсутствующий взгляд, какое-то полное безразличие к его переживаниям.

— Но ты можешь объяснить мне, что тебя там задерживает? — допытывался он. — Твоя командировка ведь уже закончилась. Почему ты молчишь? Скажи что-нибудь!..

— Я тебе все расскажу, но не теперь. Это не такой разговор, чтобы его можно было вести по межпланетной телесвязи. Когда прилечу, сам поймешь, что меня здесь, на Луне, задерживало. Извини, дорогой, но мне нужно идти, начальник Эпсилон ждет меня. Лунный поцелуй дедушке!

У Плутона билось сердце, казалось, вот-вот выпрыгнет из грудной клетки. Увы, человеческое сердце ничуть не стало сильнее, крепче, Чем в те времена, когда полагали, что Земля держится на трех китах. Габо уже исчезла с экрана. На этот раз она даже забыла напомнить ему, чтобы он не перепутал пищевые таблетки. В подавленном настроении Плутон отправился на работу.

Как обычно, в 10 часов утра началась перекличка руководящих работников «Главводлуны» на Земле и на Луне. Оба директора этого объединения — земной директор и директор лунный — горячо спорили, критиковали друг друга, они не ладили между собой, — Земля обвиняла Луну, что она слишком медленно обводняет Море Спокойствия, едва приступила к обводнению Моря Туманов и даже не начала еще что-то делать на Море Плодородия. Огромное количество дорогостоящей техники, которая доставляется караванами космокораблей, крупные ассигнования реализуются в малой степени. Директор лунного филиала, в свою очередь, говорил о том, что Земля вербует массу квалифицированных специалистов для работы на Марсе в то время, когда ряд объектов на Луне остро нуждается в них. Марс ведь имеет собственные кадры, не менее опытные, чем на Земле. В том, что строительство ирригационных сооружений идет такими низкими темпами, повинна земная администрация объединения.

Плутон всегда принимал активное участие в этих оперативных совещаниях Земли с Луной, но на этот раз сидел молча, занятый собственными невеселыми мыслями. Когда перекличка закончилась, попросил Эпсилона задержаться немного на экране.

— Слушаю вас, — недовольно буркнул Эпсилон, еще не успокоившийся, еще взволнованный после пререканий с земными коллегами.

— Я зайду в закрытую телекабину, и вы тоже, пожалуйста, войдите в отдельную, — попросил Плутон.

— К чему это? Что за секреты? — Эпсилон в недоумении пожал плечами. — У вас на Земле одни секреты…

— Но я прошу вас, — настаивал Плутон.

— Хорошо, — согласился Эпсилон.

— Объясните мне, пожалуйста, — обратился Плутон к Эпсилону без всяких предисловий, как только они оба оказались в изолированных кабинах и один смотрел на другого со своего, установленного в кабине, экрана. — Ответьте мне, что случилось с моей женой Габо? Чем она так занята у вас, что не может вернуться на Землю? Ведь ее командировка уже закончилась…

— Не беспокойтесь и не торопите ее… Уверяю вас, она вернется к вам.

— Когда?

— Точную дату назвать не могу, вероятно, не раньше, чем через полгода.

— Через полгода?! — воскликнул Плутон. — Да вы с ума сошли!

— Пока что на Луне сумасшедших еще не было. Это у вас, на Земле… — Эпсилон все еще был в раздраженном состоянии и, по-видимому, решил хотя бы часть своей досады выместить на ни в чем не повинном Плутоне.

— Но кроме шуток… Умоляю вас… Может, вы мне все-таки скажете, что с ней случилось?

— Мне ли вам рассказывать, что случилось? Мне ли объяснять? — добродушно рассмеялся Эпсилон, и лицо его просветлело, освещенное лучами солнца, которое как раз в эту минуту появилось из-за туч на лунном небе. — Мне ли вам рассказывать? — повторил он, понизив голос. — Сами разве не знаете, не догадываетесь? Жена ваша ничего вам не говорила?

Плутон, сбитый с толку, молчал, не зная, что ответить.

— Ну, если она ничего не говорила вам, так, наверно, решила преподнести вам сюрприз. В таком случае я тоже буду хранить тайну… — И, улыбнувшись, Эпсилон исчез с экрана.

Когда Габо, жена Плутона, прилетела в этот раз на Луну, она почувствовала себя плохо. Покинув корабль, на котором прилунилась, она с большим трудом преодолела те три десятка шагов, которые отделяли ее от конторы с вывеской у входа «Лунводстрой». Эпсилон из окна своего кабинета увидел Габо, он не мог не заметить, что она едва передвигает ноги, и решил пойти ей навстречу.

— Габо, дорогая, что с вами? — встревоженно спросил он.

— Ничего, ничего особенного… — еле слышно пробормотала Габо. Она тяжело дышала в трубку «Озон», вмонтированную в ее скафандр.

У нее сильно кружилась голова, тошнило. Эпсилон взял ее на руки и, почти не ощущая никакой тяжести благодаря особенностям лунной атмосферы, понес к конторе. В помещении было тепло, уютно, кондиционированный воздух привозили с Северного Кавказа и других мест Земли, где он отличается особенной свежестью и благоуханием. Габо стало немного лучше, но ее нежное лицо, обычно чуть розоватое, было в красных пятнах, а на лбу блестели крупные капли пота.

Различные болезни все еще мучили людей не меньше, чем в древние времена. Отказались от многих прежних лекарств. В ход пошли новые препараты, среди них такие совершенные, как «Марс-1», «Марс-2» и «Марс-3», которые изготовляли из растений, культивируемых на Марсе. Благотворное их действие привело к тому, что почти совсем исчезли болезни печени. Достаточно было выпить в течение определенного времени три флакона «Марс-1», а если болезнь запущена, и даже сильно запущена, — два флакона «Марс-2» и один «Марс-3», как она исчезала, не оставляя и следа. От других заболеваний также удалось избавиться путем соединения земных препаратов с целительными средствами, извлеченными из растений и минералов других планет.

Однако остались еще такие болезни, против которых медицина была беспомощна. К примеру, лунатизм. Страдающим этой болезнью — лунатикам — врачи рекомендовали лететь на Луну. Чего же проще — ведь это нынче такое легкое путешествие. Сами собой прекратятся ночные похождения с целью достичь ночного светила, но, увы, когда сомнамбулы прилетали на Луну, у них немели руки и ноги, они отказывались принимать пищу, теряли сон. Их нужно было срочно переправлять опять на Землю, и здесь, на Земле, они снова оживали и опять ночами жаждали взобраться на Луну.

«Она — сомнамбула», — решил Эпсилон. Полегчало ей только на несколько минут, потом снова стало дурно; не поддержи Эпсилон ее, она бы, наверно, упала. Обессиленная, откинула голову на стенку дивана, и вся Луна завертелась перед ее закрытыми глазами, черное небо смешалось с вязким лунным грунтом. Эпсилон вызвал «скорую», и на короткое время его кабинет был отдан в распоряжение прибывшего врача Персея — молодого, но уже достаточно опытного специалиста.

Он тщательно осмотрел Габо и затем уведомил:

— Дорогая моя, вы больны самой древней и самой благословенной болезнью, которая существует на свете, если это вообще можно назвать болезнью. Вы беременны и, в добрый час, станете матерью. Как же это муж отпустил вас в таком положении? — спросил он.

— Муж не знает… Я сама не знала, — пробормотала Габо, растерянная и смущенная.

— Вы к нам прибыли в командировку? — полюбопытствовал доктор.

— Да, — последовал ответ.

— Задерживаться здесь вам не следует, — посоветовал Персей. — С каждым днем вам будет труднее вернуться на Землю. Невесомость на орбите, перегрузки в плотных слоях атмосферы вы будете тогда ощущать все сильнее. Вообще сейчас лучше вам находиться у себя дома.

— Но у меня тут работа… Я прибыла сюда…

Персей не дал ей договорить:

— Самая большая и важная работа сейчас происходит в вас самой, рекомендую вам не задерживаться здесь. Зачем рисковать?

— Ну а если все-таки останусь?

— Я же говорю вам, что это нежелательно, — доктор начал немного нервничать оттого, что его пациентка такая непонятливая. — Надолго вас командировали сюда?

— На три земные недели.

— Нет, не задерживайтесь, — Персей поднялся со стула, показывая этим, что вопрос совершенно исчерпай. — Вам нужно немедленно вернуться назад. В противном случае…

И тут у Габо возникла мысль, настолько заманчивая, что она тотчас высказала ее вслух:

— А что, доктор, если я останусь и рожать буду здесь?

— Где?

— Да здесь, на Луне.

Доктор взял в рот таблетку «мысль», помогающую мыслить и принимать решения. Таблетку следовало не глотать, а держать под языком, пока не растает.

— Это идея, — молвил он после того, как таблетка растаяла во рту. — Медицина скажет вам спасибо. Я напишу трактат, который и через сто лет, и через двести будет чрезвычайно интересен не только в нашей, относительно скромной, Солнечной системе, но и в других, гораздо более внушительных системах. Но это надо не торопясь, всесторонне обдумать. Придется согласовать со своими лунными коллегами, а также с вашим непосредственным земным начальством.

Он отправил в рот еще одну таблетку — «память», помогающую вспомнить то, что вылетело из головы.

— Да, — вспомнил он, — вы не единственная… Мы получили восемьсот тридцать одно заявление от беременных женщин, которые хотят рожать на Луне. И вынуждены были всем отказать. Для науки, для медицины это исключительно важно и интересно, но подвергать опасности мать и ребенка — этого мы себе позволить не можем… К сожалению, на Луне не созданы надлежащие условия…

— Но если уж так случилось, и я здесь, на месте…

— О женщины, женщины, — улыбнулся Персей. — Всюду они хотят быть первыми…

— Да, — призналась Габо. — Я хочу быть первой. Почему бы и нет?

— Зачем?

— Как — зачем? Хотя бы для того, чтобы преподнести сюрприз мужу и…

— И кому еще?

— И моему старенькому дедушке. Ему скоро исполнится сто лет. Представляю себе, как он обрадуется своему лунному правнуку…

«Она умеет хорошо уговаривать… А может быть, в самом деле, пусть попытает счастья, — подумал Персей, — тем более что привилегия целиком на ее стороне, так как она уже здесь, у нас, значит, сама судьба так распорядилась. Пусть же будет так, как она того желает!»

Он еще раз тщательно обследовал Габо и, не найдя никаких отклонений, торжественно объявил:

— Да будет по-вашему. Оставайтесь. Будете первой женщиной, родившей ребенка на Луне…

Для Габо построили укрытие у подножия горы, которую впоследствии назвали Горой материнства. Изо дня в день лунная газета «Селена» писала, а лунное радио вещало о двух важнейших проблемах на этой планете — проблеме воздуха и проблеме воды. Воздух уже добывали в достаточном количестве, но он был невысокого качества. С водой обстояло наоборот — качество отличное, но ее получали мало, гораздо меньше, чем требовалось. По телевидению часто показывали, как, используя всего несколько капель воды, можно умыться и с минимальным расходом драгоценной влаги даже сделать небольшую постирушку. Остро критиковались те лунные работники, которые все еще не отказались от своих земных привычек транжирить воду. Однако все эти предупреждения и замечания совсем не касались Габо. Она не ощущала никаких трудностей ни с воздухом, ни с водой. Воздух в ее укромном жилище был свежим, душистым, специально присланным в резервуаре из Пицунды. Вода, которую Габо пила, была послана с Волги. Каждое утро она принимала ванну — это была такая роскошь, которую не мог себе позволить на Луне ни один работник, даже самый ответственный.

Габо разрешили два часа в день заниматься делами. Начальник Эпсилон и другие сотрудники объединения не обременяли ее такой работой, которая может утомить или испортить настроение. Она много гуляла. Мягкий лунный ландшафт радовал глаз. Желто-оранжевая дымка окутывала камни, скалы, кратеры. Станции, базы, редкими островками разбросанные в различных местах, на разных географических лунных широтах, мало нарушали трудовым шумом окружающее безмолвие.

Вечерами Габо из окна своего жилья смотрела на Землю. Земной шар, плывущий по лунному небу, выглядел очень красивым, даже красивее самой Луны, когда на нее смотрят с Земли. В эти минуты Габо охватывало желание немедленно сесть в корабль и полететь к мужу, к Плутону. Но она была земным существом, со всеми его достоинствами и недостатками, и ей были свойственны и мягкость, и упрямство, и жесткость, и уступчивость. Ради достижения поставленной перед собой цели она могла подавить в себе те желания, которые этому препятствовали. Плутон, решила она, пока ничего не должен знать. Ей не нужны теперь его уговоры, страхи, осмотрительность. Пусть предполагает что угодно, даже то, что она влюбилась в Эпсилона, зато пройдет немного времени, и она подарит Плутону лунного ребенка, первенца с другой планеты.

С дедушкой своим Габо разговаривала часто и охотно, он обо всем знал от нее и выполнял обещание пока ничего не говорить Плутону. Дедушка появляется на телеэкране обычно в девять утра со своей великолепной длинной густой бородой, которую начал отращивать еще в первой половине минувшего столетия.

— Земной привет тебе, дорогая внучка. Как самочувствие?

— Самочувствие хорошее. Что слышно у тебя?

— У меня тоже все благополучно, — отвечает дедушка и морщится от боли: ишиас, которым заболел много лет назад, мучает его до сих пор. — Удивляют меня наши профессора, — жалуется он, — вставить новое сердце для них теперь проще простого, заменить печень, легкое — пожалуйста, а от ишиаса никак не могут меня избавить. Не можешь ли ты мне порекомендовать приличного лунного врача, который принес бы мне исцеление?

— Здесь у нас есть прекрасный врач Персей, но старые болезни он, кажется, не лечит, только — новые. И вообще… У нас ведь тут намного холоднее, чем у вас, а тебе нужно все время быть в тепле, — Габо сожалеет, что ничем не может ему помочь.

— Ну ладно, что — я? Главное у меня — ты… Я послал тебе две посылки. — Одну посылку отправил с утренней почтой, другую — с вечерней. Все получила?

— Все, дедушка. Спасибо тебе. Апельсины прекрасные, и таранька такая вкусная, ем с удовольствием…

— А книги получила?

— Без книг я бы тут не выдержала. Вечера такие длинные… Издали, с Земли, Луна — красивая, но чужая, а я вот живу на ней и вижу — она такая будничная, серая, каменистая, но все-таки уже родная мне. Я привыкла ходить по мягкому лунному грунту и видеть горизонт совсем близко от себя. А как хорошо стоять у подножия кратера и смотреть вверх, на его вершину. Сначала все кратеры мне казались одинаковыми — нагромождение, камней, и скал в семь-восемь километров высотой. Но теперь я уже свободно могу отличить кратер Струве от кратера Дарвина или, положим, кратера Аристарха. Это самые большие горы на Луне. Ну, а то, что в океанах и морях нет ни капли воды, — это ты ведь сам знаешь. Только море Изобилия и море Плодородия будут обводнены к 2030 году, пока же это голые пустыни.

— А у нас, в Малаховке, — сообщает дедушка, — открыли еще один музей. Малаховка становится музейным городом. Высотных зданий здесь строить больше не будут. Вчера я вместе с музейными работниками ходил по городу и показывал им те дома, в которых когда-то жили выдающиеся люди, заслужившие, чтобы мы их помнили, чтили. На этих домах будут установлены мемориальные доски. Однако мне уже подали сигнал, что сеанс закончен. Иди, внученька, приляг или, еще лучше, погуляй возле ближнего кратера — тебе надо больше ходить.

— Хорошо, дедушка, так и сделаю. До свидания! Завтра утром в это же время снова увидимся на телеэкране.

Первые схватки Габо ощутила ночью, когда Земля, полная, большая и светлая, высоко стояла в лунном небе. Родовые муки нашей древнейшей прародительницы Евы, на которые она была обречена на самой заре человеческой жизни на Земле и которые потом, без исключения, испытывали все роженицы Земли, — эти муки не миновали и Габо — на Луне. Не обошлось без некоторых осложнений. Повышенная активность Луны и Солнца (в это время отмечались сильные прибои в океанах и морях на земле), также другие неблагоприятные факторы влияли на состояние Габо. Ребенок задерживался в чреве матери, будто опасаясь стать первым человеческим существом, увидевшим сияние дня не на Земле, а на иной планете.

Роженица лежала с серыми, будто покрытыми лунной пылью губами, глаза глубоко запали.

— Вызовите мужа моего, Плутона, — слабым голосом попросила она. — Я хочу его видеть…

— Увидишь, милая, увидишь, — успокаивала акушерка, которая специально прилетела с Земли и уже вторые сутки не отходила от роженицы.

— Боюсь, опоздает, — бормотала Габо. — Я должна его увидеть, пока жива.

— Что значит «пока»? Ты молода и будешь жить, будешь счастливой матерью. — Опытная акушерка была еще и хорошей утешительницей, но, увы, слова утешения не могли ослабить невыносимые боли. С каждым часом Габо становилось все хуже, и на исходе вторых суток с Земли срочно прибыли три профессора на консилиум.

Сверхскоростная ракета с быстротой, необычной даже для космических кораблей, доставила на Луну Плутона. В ту минуту, когда он появился в жилище жены, до него донесся крик младенца, затем стон. Это был последний стон Габо.

Габо похоронили у подножия кратера, где стоял ее дом. Ребенка назвали Лаланд. Его отправили на Землю, и молодая сильная женщина вскормила его. Лаланд рос крепким мальчиком. Днем играл с другими мальчиками, был весел, как и они, даже проказничал, но по вечерам, когда на небе появлялась Луна, подходил к окну и долго смотрел, как она плывет среди облаков. А если небо было чистым, Луна сияла в окружении маленьких звездочек. Мальчика нельзя было оторвать от окна. Иногда он вдруг начинал плакать.

— Его тянет к матери, — шептались между собой взрослые.

Без конца он упрашивал дедушку, чтобы тот вместе с ним совершил путешествие на Луну.

Старик был немощен, но он все же полетел — ради Лаланда.

Лаланд передвигался по Луне легко. Ему нравилось, что ноги будто сами поднимаются. Он был дома! Глаза его блестели, очарованные высотой гор, желтыми бархатистыми морями, и черное небо нисколько не пугало его. Днем, высоко в поднебесье, так ярко светило солнце!

Старик и мальчик подошли к Горе материнства и уселись на камнях возле могилы Габо. Дедушка печально что-то шептал, потом поднялся и сказал, что пора улетать обратно на Землю.

— Побудем здесь еще немного! — просил Лаланд. — На Луне так хорошо! И, знаешь, дедушка, что бы я хотел?

— Что бы ты хотел, дорогой мой правнучек?

— Я бы хотел, чтобы все матери всюду оставались живыми, — звонко произнес Лаланд, и его чистый голосок эхом разнесся в лунном пространстве.

ДОБРОЕ ИМЯ

Когда-то, в молодые годы, я работал репортером в газете. С утра спешил в бюро погоды за сводкой погоды; в милицию — за ночными происшествиями; наведывался и в родильный дом — не родилась ли тройня? Вот была бы приятная новость для наших читателей!

Где только не приходится бывать газетчику! Я ходил на заводы, на стройки, в учреждения, в школы, беседовал с самыми разными людьми, брал у них интервью.

Сейчас я никого не интервьюирую, изредка берут интервью у меня. Недавно ко мне явился юноша — худощавый, темнолицый, с копной густых курчавых смолянисто-черных волос. В верхнем кармане полотняного пиджака торчали, как пики, два остро очиненных карандаша, нижние карманы оттягивали толстые блокноты. Паренек назвал себя репортером и, извинившись за неожиданный визит, спросил, найдется ли у меня для него немного свободного времени. Я пригласил его к себе в кабинет, усадил сбоку у письменного стола. Минуты две мы молча рассматривали друг друга. Этот паренек удивительно был похож на меня, когда я был в его возрасте, просто как мой двойник в юности.

— Не будем тратить времени. И вы, и я — люди занятые, — деловито прервал юноша наше молчание. — Начнем. Я буду спрашивать все то, что мне бы хотелось узнать о вас, а вы постарайтесь отвечать по возможности коротко, ясно и определенно. Мой первый вопрос — самый обычный: день и год вашего рождения?

Я медлил с ответом.

— Вы запамятовали, когда родились? — изумился репортер.

— Нет, не запамятовал, — ответил я. — Просто не знаю.

— Как это — не знаете?

— Чтобы объяснить вам этот казус, мне нужно вернуться на многие десятилетия назад. В 1914 году вспыхнула первая мировая война. Жителям прифронтовой полосы было приказано в течение двадцати четырех часов покинуть свои родные очаги. Царские власти совсем не заботились о людях, лишившихся крова, и несчастнее этих беженцев не было никого на свете.

Наша семья тоже оказалась в числе беженцев. В долгой, полной мытарств и лишений дороге мы порастеряли все те скудные пожитки, которые успели захватить с собой из дому, пропали и все документы, в том числе метрические свидетельства.

Потом, уже при советской власти, когда я поступал в школу, детский врач осмотрел меня — щуплого, исхудалого мальчика — и решил, что мне не меньше шести и не больше десяти лет. Сложил цифры «шесть» и «десять», сумму разделил на два — получилось «восемь». Эту восьмерку он и записал в моей медицинской карте. Было это в 1920 году, из этого следует, что мой «медицинский» год рождения — 1912-й. Однако у человека должен быть не только год, но и день рождения. Тут моему доктору долго думать не пришлось. Мой осмотр происходил пятого мая, и этот чудесный весенний день он мне щедро подарил навсегда.

— Расскажите немного о своем отце.

— Мой отец был учителем. Когда мы, беженцы, поселились в Мариуполе (ныне город Жданов), он некоторое время ездил пригородным поездом в ближайший заводской поселок, где обучал детей. Я слышал, как отец говорил: «Не опоздать бы к шестичасовому поезду», и мне представлялось, что на дверях вагонов нарисованы часы и большая цифра «шесть», иначе откуда бы знали, что поезд «шестичасовой»? Как выглядит шестерка, мне было известно, — палочка с кружочком в конце. Отец любил повторять: «Очень важно сохранить доброе имя». Когда он умер, люди сказали мне, малолетнему мальчику: «Твой папа действительно сохранил доброе имя. Сохрани и ты». К этому стремился я и стремлюсь всю свою жизнь.

— Работали вы когда-нибудь на заводе или в учреждении? — продолжал репортер свои вопросы.

— После окончания профтехучилища я работал токарем на Харьковском паровозостроительном заводе, потом, в течение полудесятка лет, в Москве, в крупной типографии Министерства путей сообщения. Корректировал железнодорожные справочники, расписания движения поездов. Когда возвращался из типографии домой, перед глазами мелькали бесчисленные столбики цифр, и я тревожился: не перепутал ли где-то в расписаниях время отправления поезда с временем прибытия? Не произойдет ли по моей оплошности крушение? К счастью, катастроф не было. Мои товарищи-корректоры и я вместе с ними всегда были очень внимательны к каждой цифре и буковке.

— Расскажите немного о своих книгах. О чем они повествуют? Где вы их написали?

— У меня есть романы, повести, рассказы — о металлургах, об ученых, о рабочей молодежи и студентах, о своем детстве и юности. А писал я их в разных местах. Первая книжка рассказов была написана в читальном зале харьковской городской библиотеки имени Короленко. Другая книга, она называется «Хорошее настроение», написана в Москве, в студенческом общежитии на Стромынке. Зимой 1942 года в городе Фрунзе, в госпитале, на больничной койке, написал книжку военных рассказов — «Уцелевшая тетрадь». Одну свою книгу сочинил лежа на печи.

— Почему вдруг на печи?

— Это особая история. Если хотите, могу ее вкратце вам рассказать.

— Пожалуйста.

— После ранения глубокой осенью 1941 года в бою под Москвой и лечения в госпитале, меня, в числе других раненых бойцов, направили в Киргизию, на чудесное озеро Иссык-Куль. Разместили нас в ближних колхозах. Я попал в колхоз «Оборона». Попросил там посильную работу, и меня поставили сторожем на молочной ферме. Она находилась за деревней, где были привольные пастбища. Мои обязанности были несложные. Я должен был следить, чтобы бык по кличке «Принц» не сорвался с привязи; еще мне нужно было глядеть в оба и не упустить момента, когда корова начнет телиться. Мне тогда следовало пулей лететь в дом, где спали доярки, и разбудить ту, которая опекала роженицу. Было как раз время отелов, и хлопот хватало. Но никогда раньше я так много и усердно не писал, как на той ферме.

В домике, где я жил, горницу занимал заведующий фермой, тоже раненый боец, а я устроился на печи — тепло, удобно, никто не мешает, и я никому не мешаю. Лежу и пишу при свете карбидной лампочки. Горит она тускло, но зрение у меня хорошее, вижу каждую написанную буковку. Писал я на листах использованных конторских книг. Строки с фамилиями доярок, кличками коров, литрами молока и возами сена я перемежал со строками своих рассказов. Писалось легко, с вдохновением. Каждое утро после моего ночного бдения на печи я оставлял новый рассказ или новеллу, как свежее яичко на насесте. Но при всем моем писательском горении я все же помнил о своих прямых обязанностях на ферме и только один раз так увлекся писанием, что забыл о предстоящих родах у коровы по кличке Красуля. Спохватился поздно. Когда я зашел в коровник, теленок лежал в сточной канаве, дрожа от холода. Я закутал его в свою шинель и понес в дом, в теплые сени, но он никак не мог согреться. Его тонкие ножки совсем окоченели, а застывшие глаза были похожи на крупинки льда. Меня это повергло в отчаяние. Я разбудил заведующего. Он сказал, что меня за такое дело следует послать в штрафную роту, и я всецело был согласен с ним. Крепкая нахлобучка досталась мне и от доярки. Словом, получил по заслугам. Теленок лежал на моей шинели, я поил его теплым молоком, согревал своим дыханием. И я был счастлив, что он выжил. Меня бы до сих пор мучила совесть, если бы случилась с ним беда.

— Есть ли у вас любимые герои?

— Конечно. Когда пишу о людях добрых, отзывчивых, отважных, я всей душой с ними. Люблю Володю Соколенко. Не позабыл Володя, с какой заботливостью и радушием относилась к нему Мария Федоровна Лысова, когда он, мальчик из детдома, приходил к ней в гости (рассказ «Первый заработок»). Люблю бойца Илью Левина, отдавшего полученную им из дому посылку с продуктами голодным детям (рассказ «Посылка»). Люблю колхозницу Ксению и ее квартирантов (рассказ «Квартиранты»). И я очень надеюсь, что такие ребята, как «капитан» Мишка из рассказа «Ледоход», будут тратить свою энергию не на ложное «геройство», часто влекущее за собой тяжелые последствия, а на дела полезные и достойные.

— Последний вопрос. Хотелось бы знать ваше самое заветное желание.

— Желаний много. Хотел бы, например, этак лет через сто открыть хотя бы на один час глаза и поглядеть на нашу Землю, пройтись по улицам, послушать, о чем люди говорят, что их интересует. Заглянул бы в главную библиотеку нашей страны — Библиотеку имени Ленина — и порылся там в каталогах. Среди миллионов и миллионов книг, возможно, найду и несколько своих книжек. Как хорошо сознавать, что остался, пусть хотя бы даже самый маленький, след твой на земле. Ведь так важно, чтобы люди оставляли другим людям все то нужное, поучительное, хорошее, что они сделали. Оставить умные машины, прекрасные дома, цветущие сады. Оставить добрый след.

— Вопросы мои исчерпаны. Спасибо за беседу. — Репортер протянул мне руку на прощанье.

Я хотел пожать ее, но… руки не было. Оглянулся — кроме меня, в комнате никого нет. А на столе лежало несколько исписанных листочков. Оказывается, по старой репортерской привычке я взял интервью, но на сей раз — у самого себя…