Наши заповедники

Усманский бор

тепь да степь кругом…» — и, кажется, нет конца этим просторам.

Подул ветерок, заволновались хлеба, побежали по ним сизые волны. Словно к берегу, подкатились они к пригорку. А на пригорке — деревня. В низине — пруд, окруженный старыми ветлами. На самом бугре — ветряная мельница, а за бугром, за околицей, куда только ни кинешь взор, — снова поля и поля. И так на сотни километров потянулись на юг распаханные черноземные степи.

И вдруг среди этих просторов, среди золотистого моря хлебов зеленым островом встает перед вами Усманский бор.

Минуту назад в открытой степи вас жгло и палило солнце, слепило глаза. В горле пересыхало от зноя. А здесь прохладная тень, шелест листвы, острые запахи влажных мхов и сыроватой грибной прели.

Лесная трона идет по тенистому коридору. Кругом стволы коренастых дубов и кленов. Их вершины сплетаются над головой в сквозной зеленый полог. Там, в вышине, пробегает ветер и будто стряхивает на землю пригоршни солнечных золотых монеток. Сплошным потоком сыплются они вниз на дорогу, сверкают и катятся в траву, в мягкий зеленый мох. Шелест листвы и разноголосый птичий гомон наполняют воздух.

Трона поднимается кверху, на косогор. Почва становится суше. Под ногами уже не влажный грунт, а серый сыпучий песок.

Солнце все сильнее и сильнее пробивается сквозь ветви деревьев. В воздухе пахнет смолой. Вы входите в светлый сосновый бор. Сосны здесь очень старые, многим значительно больше сотни лет. Их толстые прямые стволы уходят куда-то ввысь, будто хотят дотянуться верхушкой до далеких прозрачных облаков.

В летние дни облака медленно проплывают над бором и к вечеру собираются на горизонте в розовые снежные горы. Это верный признак долгих погожих дней.

Взобравшись на холм, тропинка вновь спускается вниз, перебегает через болотце. Под ногами хлюпает пропитанный водой сфагновый мох. Все болотце поросло березняком и чахлыми сосенками.

И что это за небольшое растеньице поднимает вверх свой прямой гибкий стебель? Листьев на стебле нет, а вверху он сплошь усажен мелкими беленькими цветочками. Зато у самого основания стебля по земле раскинулась розетка округлых зеленых листьев. Каждый из них сидит на длинном черенке.

Если присмотреться к такому листочку, то увидишь, что верхняя часть его пластинки покрыта тонкими красноватыми волосками. Поглядите: одни листочки распрямлены, а другие почему-то совсем скрючились, будто сжались в кулачок. В чем же тут дело? И вообще что это за растение? Это росянка — «мухоловка» — представитель далеких таёжных болот. Красноватые волоски, покрывающие поверхность ее листьев, выделяют клейкое вещество. Как только какое-нибудь мелкое насекомое сядет на лист росянки, оно сейчас же прилипнет к нему. И вот листок начинает как бы сжиматься. К попавшейся в «ловушку» добыче тянутся новые волоски с такой же клейкой жидкостью. Под действием этой жидкости ткани насекомого растворяются и всасываются листком.

Наконец животное «съедено» растением, и листок его вновь медленно распрямляется, принимая прежнюю форму округлой пластинки.

Росянка хотя и невзрачна на вид, но это, как видите сами, очень занятное растеньице.

А пройдемте-ка еще дальше в глубь болота, туда, где оно на середине покрыто водой. Посмотрим, нет ли и там чего-нибудь любопытного.

Вот из воды торчит другое растеньице с кисточкой ярко-желтых цветов. Попробуем его сорвать. Да его и рвать не приходится, оно и корней не имеет. Густая сетка его ветвистых побегов с тонкими рассеченными листьями свободно плавает в воде. На листьях виднеются едва заметные пузырьки. Каждый такой пузырек это тоже ловушка, но только не для летающих насекомых, а для плавающих в воде мелких животных. В каждом пузырьке имеется клапан. Если слегка толкнуть его, он свободно открывается и пропускает добычу внутрь пузырька. Пропустит я слова закроется, а открыть его изнутри нельзя.

Заплывет в такой пузырек какой-нибудь крохотный обитатель болота, и захлопнется за ним предательская «дверка». Нет выхода из ловушки. Погибнет в ней попавшееся животное, и пойдет оно на питание растению-ловцу.

Множество ловчих пузырьков имеется на подводных листьях затейливого ловца. Потому и называется это растение пузырчаткой…

Осмотрев пузырчатку, мы выбираемся из болота, идем сначала по кочкам, увитым стеблями клюквы, потом попадаем на твердое место — «закраек» болота. Здесь на земле под сосенками зеленеют кустики брусники, черники…

Однако где же мы с вами находимся? Клюква, брусника, черника, росянка-все это представители северных болот. А ведь мы здесь в южном степном районе. Мы только что проходили по тенистой дубраве, какой не встретишь нигде на Севере. И вдруг теперь попали в сфагновое болото. Но этим-то и интересен Усманский бор. В нем спокойно могут ужиться растения и южной степной полосы, и представители Севера.

Ученые установили, что когда-то, тысячи лет назад, всю эту местность Тамбовскую низину — покрывал надвинувшийся с севера ледник. Он размельчил твердые породы и превратил их в глину и песок.

Потом холодный ледниковый период сменился более теплым. Мощные пласты льда начали постепенно таять, отступать обратно на север, оставляя после себя толстый слой ледниковой глины.

На освободившейся из-подо льда земле стала появляться растительность, сперва очень скудная, тундровая. Прошли века, и тундру сменила тайга. А при дальнейшем потеплении тайгу, в свою очередь, заменил смешанный хвойно-лиственный лес. Затем лес оттеснила степь, и он уцелел только по низинам, по долинам рек. От обширных таежных, а потом смешанных лесов в этой местности сохранились только сравнительно небольшие островные леса, и среди них самый значительный по своей величине Усманский бор.

В этом бору, под покровом столетних деревьев, во влажном сумраке, еще уцелели до наших дней типичные представители тундры и тайги: «олений мох», клюква и другие.

За тысячелетия они постепенно приспособились к изменившимся условиям существования и продолжают спокойно жить бок о бок с жаркой, открытой степью, являясь как бы живыми свидетелями бесконечно далеких минувших эпох.

Нигде на Севере, среди безбрежных лесных просторов, вы не встретите такого удивительного разнообразия растительности, как здесь, на этом сравнительно небольшом участке земли, всего около шестидесяти тысяч гектаров.

Забредя в Усманский бор, вы побываете и в тенистых дубравах, и в светлом сосновом бору, и в густых зарослях осинника, где даже в яркий, солнечный день свежевато и воздух наполнен сыростью и острым запахом преющего листа.

Весной, как только растает снег, в дубравах и осиновых перелесках вся земля покрывается голубыми подснежниками. А осенью по опушкам, среди побуревшей травы и желтой листвы тут и там виднеются упавшие на землю дикие яблоки. Ими охотно лакомятся четвероногие обитатели бора — чуткие, осторожные олени. Усманский бор, и в особенности его заповедник, дает надежный приют этим редким животным.

Кроме оленей, в бору водятся и другие лесные обитатели: зайцы, лисицы, куницы, белки… Нередко сюда забредают и волки, с которыми заповедник ведет непрерывную борьбу.

С весны и до поздней осени в зеленой чаще леса слышатся разноголосые птичьи песни. Усманский бор очень богат певчими птицами. А по окраинам болот, среди зарослей брусники и черники иногда удается спугнуть и выводок тетеревов.

Но наиболее интересными и цепными обитателями этих мест являются жители глухих заболоченных речушек — бобры. Когда-то, сотни лет назад, бобры во множестве водились по лесным рекам и их притокам в Европейской части нашей страны. Но охотники-промышленники непрерывно преследовали этих зверей из-за их прекрасного, теплого и очень красивого меха. И вот постепенно, год за годом, бобры почти были истреблены. О том, что эти звери раньше водились даже в самых центральных районах нашей страны, свидетельствуют только названия отдельных пойменных водоемов: Бобровое, Бобры, Бобрянка и т. д.

Но в конце XIX века эти замечательные животные были вновь завезены на территорию нынешней Воронежской области. Их завезла из Белоруссии принцесса Ольденбургская и выпустила в свой зверинец около поселка Рамонь. Привезено было всего пять бобров. Четверо из них вскоре же убежали из зверинца в пойму реки Воронежа. Весьма вероятно, что там в заболоченных, малодоступных человеку местах, по лесным речушкам еще сохранились и местные, единичные бобры.

И вот в самом начале XX века бобры снова появились по речкам Усманке, Ивнице и другим.

Увидеть этих чутких ночных животных было, конечно, трудно, и об их появлении прежде всего узнали по следам деятельности — погрызам в лесу, а также появившимся на болотистых речках плотинам и хаткам.

К тому времени, когда бобры только начали вновь заселять пойму реки Воронежа и когда местные жители о них еще ничего не знали, относится забавное происшествие. Оно случилось на реке Усманке.

Лес по берегам этой реки принадлежал одному помещику. Однажды хозяин решил заглянуть в свои владения. Заглянул, да так и ахнул: осиновый лес возле речки местами был сильно порублен, одно дерево навалено на другое, и не разберешь, что там творится.

Хозяин зовет лесника — смотри, мол, что у тебя тут делается: самовольная порубка? А тот и попять ничего не может, кто это у него столько лесу напортил. Кажется, из деревни никто не захаживал. Да и то сказать, дерево ведь не гриб, не ягода, его с собой не утащишь, а на лошади в такую трущобу и не проехать. Стали хозяин с лесником глядеть на пеньки, на сваленные деревья. Глядят — диву даются: деревья не пилой, не топором свалены, а будто их кто перочинным ножом или стамеской строгал. Что за оказия! Кому бы это могло прийти в голову такую работу проделать? И зачем зря лес губить? Его отсюда и вывезти невозможно — кругом болота, топь непроходимая. Так сразу и не поняли ничего. Только потом разузнали, кто у них в лесу самовольно порубку чинит: оказалось, не двуногие порубщики, а четвероногие — бобры это все нахозяйничали.

Так постепенно бобры вновь стали заселять в этих местах заболоченные лесные речушки.

В 1922 голу небольшая часть Усманского бора (около двух тысяч гектаров), где больше всего по речкам водилось бобров, была объявлена заповедной. В дальнейшем заповедную часть значительно увеличили, и теперь Воронежский заповедник занимает всю северную половину Усманского бора общей площадью в тридцать одну тысячу гектаров.

Кроме бобра, другим редким и ценным зверем заповедника является европейский благородный олень.

Эти красивые животные вначале тоже содержались только в зверинце принцессы Ольденбургской, но в 1917 году разбежались из зверинца по всему бору. В первые годы после революции очутившихся на воле оленей сильно истребляли волки; много оленей погибло также от рук браконьеров.

С организацией заповедника олени нашли на его территории надежное убежище. Достаточно сказать, что общее поголовье этих животных увеличилось с одиннадцати штук в 1922 году до четырехсот пятидесяти в 1947 году.

Помимо охраны ценных животных и борьбы с хищниками, Воронежский заповедник проводит большую работу по сохранению и улучшению самого лесного массива.

Лес в степи — это огромная ценность, это источник сырья: топлива и строительной древесины, а самое главное, это хранитель почвенной влаги, преграда для суховеев, надежный защитник от зноя и засухи наших колхозных полей.

Охранять, изучать и беречь эту ценность, этот зеленый остров среди открытой степи и есть одна из главных задач Воронежского заповедника.

На реке Усманке

В Воронежский заповедник я приехал в середине лета. Сойдя с поезда на станции Графской, я разузнал дорогу до управления заповедника и, захватив свой вещевой мешок, отправился туда пешком. Идти пришлось всего километра три. Дорога вела чудесным сосновым бором.

А вот и управление заповедника. На поляне среди зелени деревьев белеет красивое каменное здание. Рядом — еще несколько таких же высоких зданий; а за ними по всей поляне расположились одноэтажные деревянные домики, вроде небольшого дачного поселка.

Когда-то эти каменные здания были монастырем. Теперь в них разместились лаборатории и кабинеты заповедника. В одноэтажных дачках живут сотрудники.

С чего же начать знакомство с работой заповедника? Я решил, что лучше всего начать с того же, с чего начинали и сами сотрудники заповедника, когда впервые попали в эти места. Если так подойти к делу, то я смогу живее представить себе тот сложный и интересный путь в работе, который проделали они, создавая методы охраны и разведения бобров. Итак, я нарочно не стал сразу знакомиться с клеточным содержанием животных на ферме, а на следующий же день поехал на кордон к наблюдателю и вместе с ним отправился осматривать поселения бобров на речке Усманке.

Речка Усманка небольшая, узкая, но глубокая. Течет она среди леса. Берега ее густо заросли кустарником. Старые, развесистые деревья склонились к воде. Год за годом вода подмывает их корни; некоторые столетние великаны не выдержали этого и рухнули в речку, образовав коряжистые, завалы. А местами река почти сплошь поросла тростником, камышом и другими болотными растениями. Русло совершенно теряется в них. В таких местах трудно пробраться даже на узком и очень легком челне. Но вот густые болотные заросли кончаются, и мы выплываем в глубокий тихий омут. Вода совершенно неподвижная, она кажется черной, с зеленоватым блестящим отливом. И на ней, будто на черном отполированном мраморе, ярко белеют цветы кувшинок.

Когда мы подплыли к ним совсем близко, раздался сильный всплеск. Плавающие цветы и листья кувшинок закачались от неожиданного волнения. Это всплеснулась и ушла в глубину затаившаяся у самой поверхности старая щука. Щуки в Усманке очень крупные, до двадцати и более килограммов.

Мой спутник рассказывает, что такие гиганты не разгуливают по всей реке где угодно, а придерживаются определенных омутов.

Редко посчастливится рыбаку выловить подобную рыбину. Чаще всего, попавшись на удочку, она рвет даже очень прочную леску, разгибает или ломает крючок и уходит, а у рыбака только и остается, что горечь разочарования да бесконечные рассказы о чуть-чуть не сбывшемся счастье.

Но как-то раз такую «пудовую» щуку все-таки поймали. Это было настоящее речное чудовище, с огромной зубастой пастью, в которой свободно мог поместиться целый арбуз. В желудке щуки оказался проглоченный бобренок.

Я слушаю рассказ моего проводника и поглядываю по сторонам. За омутом речка делает крутую излучину, потом совсем пропадает под низко нависшими кустами и вновь расширяется в небольшой бочажок. Берега здесь крутые, с глубокими подмоинами. Если заглянуть в глубину, из-под берегов высовываются, как черные щупальцы, подмытые водой корни деревьев. Среди этих корней плавают или неподвижно стоят, подкарауливая мелких рыбешек, полосатые крутоспинные окуни.

Мой спутник указывает на толстое дерево, склонившееся к самой воде.

— Вот под этим деревом бобровая нора, — говорит он.

Я наклоняюсь через борт, пытаюсь разглядеть нору, но ничего не вижу, кроме илистого дна, подмытых и переплетенных корней водорослей.

— Сейчас не увидите, — говорит проводник. — А осенью, когда растительность на дно осядет, тогда можно разглядеть и вход в нору, и подходную тропу на дне. Здесь много нор, всюду по берегам нарыты.

— А где же плотины и хатки? — спрашиваю я.

— В таких местах бобры хаток не строят и речку не запруживают. Ни к чему это, и так глубоко. В глубокой реке, да еще, если берега крутые, бобру самое житье в норе. Ну, а уж если вода мелковата да берега низкие, болотистые, хочешь не хочешь, приходится речку прудить и хатку строить. Сейчас сами увидите. Тут недалеко ручей в речку впадает. Пойдем вверх по нему — там и плотины и хатки настроены, все посмотрите.

— А зачем же тогда бобры на мелких ручьях живут, если в речке удобнее?

— Жилплощади всем не хватает, — объяснил проводник. — Как подрастет в бобровой семье молодняк, исполнится ему два года, тут старики-бобры и качнут молодежь от себя отгонять, отпугивать: пора, мол, врозь расходиться. Вот постепенно бобрята и отобьются от родителей, начнут по реке плавать, для жилья место себе искать. А найти его не так-то просто. У каждой старой семьи свой участок возле норы имеется. На этот участок и заплывать не думай — хозяева так накинутся, что только успевай ноги унести. Расплывется молодежь кто куда и по речке и по ручьям, а то и просто по земле в пешее путешествие отправится. Мы частенько таких путешественников в лесу ловили, иной раз километра за два от речки. Этим манером бобры и в другие, не смежные водоемы заходят. Сойдутся два таких бродячих зверя — бобр с бобрихой — облюбуют себе незанятое местечко на реке или на ключе и примутся жилище устраивать. Местечко бобрам надо с толком выбирать, чтобы кругом осинник был, тальник, ольховник; особенно осиновая кора. Для бобров это первое угощение. Вот, значит, молодой парочке и надо себе жительство поудобнее выбирать. От родителей отобьются, а на следующий год, глядишь, своим домком обзавелись. Где много бобров, там всякий лесной ручеек ими обжит, облюбован.

Мы подчалили лодку к берегу, у самого впадения в реку небольшого лесного ручья, и пошли по нему вверх.

Сперва мы с трудом пробирались сквозь густые кусты лозняка, а потом вышли в осинник.

Я сразу заметил, что он сильно «порублен». Одни деревья валялись на земле, другие, падая, зацепились за сучья соседей, да так и повисли на них.

Я глядел на «порубленный», беспорядочно сваленный лес и просто не мог поверить, что все это сделали не люди, вооруженные пилами и топорами, а изгрызли зубами удивительные лесные звери.

Некоторые из сваленных деревьев были толстые, до полуметра в диаметре. Но больше всего валялось молодого осинника.

— Сколько же бобров на таком участке трудится?

— Одна семья. Зверей пять, а то и побольше.

— Как же они работают? Каждый в отдельности или вместе?

— Как когда, — ответил наблюдатель. — Да чего вам все рассказывать! Покараулите ночь — сами увидите. Теперь светло, луна. Только сидеть тихонько надо, не подшуметь, иначе враз уйдут.

Я решил больше ни о чем не расспрашивать. Действительно, если погода позволит, сегодня же постараюсь увидеть все сам.

А пока что мы пошли осматривать плотины и хатки.

Я и раньше, конечно, читал и слышал рассказы об этих сооружениях. Теперь же представлялся случаи взглянуть на них собственными глазами.

Мы подошли к берегу ручья. Но в этом месте был собственно не ручей, а небольшой прудик, метров пятидесяти — шестидесяти шириной. Его сдерживала бобровая плотина. Она очень напоминала собою запруду, какую делают летом на ручьях ребятишки. Плотина была сделана из осиновых обрубков, палок и сучьев, беспорядочно наваленных поперек течения ручья и по сторонам от него, где плотина сдерживала разлившуюся воду. Палки и сучья были надежно замазаны и скреплены илом и грязью. В общем, плотина оказалась настолько крепка, что мы свободно перешли по ней на другой берег. Только в одном месте я как-то неловко оступился и продавил запруду. В пролом потекла вода.

— Ничего, они ночью починят, — успокоил меня мой спутник.

Осмотрев бобровое сооружение, я увидел, что выше по течению ручья находилась вторая такая же плотина и дальше третья. Они располагались одна за другой. Видимо, бобры действительно полностью освоили этот небольшой лесной водоем. Прельщало их тут, очевидно, обилие корма; кругом по болотистым берегам рос сплошной осинник. В некоторых местах он уже был сильно «порублен».

— А вон их хатка, — указал мне проводник.

Вдали, посреди болота, вернее, посреди разлива ручья, образованного бобровой плотиной, виднелась большая куча палок и хвороста.

Пробраться к бобровой хатке оказалось нелегко: кругом вода и болотная топь. Приходилось перебираться от дерева к дереву, с кочки на кочку. И все же во многих местах нужно было брести по колено в воде.

Наконец мы добрались до самой хатки. Она располагалась среди болота на «кобле», то есть на островке земли, скрепленном густо разросшимися и переплетенными между собою корнями ольхи.

Бобровая хатка и вблизи представляла собою кучу осиновых обрубков, сучьев и веток, залепленных грязью и илом. Ни входа, ни выхода наружу из хатки не было видно.

— Вот их проход, — указал проводник на глубокий проток воды, который выходил откуда-то снизу, из-под хатки, и тут же исчезал среди болотных зарослей. — У них не один ход, а несколько и все в речку. Как только услышат, что кто-то подходит к ним, сразу в реку уйдут, и не приметишь.

Я обошел вокруг бобровой хатки.

— Не очень-то хороша. Я думал, они лучше строят.

— Да это только снаружи так кажется, — ответил мой спутник, — а внутри у них хоромы знатные. Помещение просторное, чистота, порядок. В хате иной раз не одна горница, а две, а то и три — одна над другой.

— Значит, вроде двух- или трехэтажного дома? — спросил я.

— Похоже на то. Если вода низкая, они в нижней горнице проживают, а случится паводок, вода поднялась, они в верхние этажи переселяются. Внутри у них очень хорошо: постель настлана мягкая; как на пружинном матраце спят.

— То есть как на пружинном?

— Очень даже хитро устроено, — усмехнулся мой спутник. — Затащат бобры в хату осиновый обрубочек, кору обгрызут, съедят, а само дерево на тоненькие стружки разделают — белые, чистенькие. Этими стружками все гнездо устлано. Вот и получается постелька мягкая, пружинистая и всегда сухая. Бобры хоть и на болоте живут и почитай полжизни в воде проводят, а сырости в гнезде не любят. Вынырнет в хатку из водоема и никогда мокрый на постель не полезет: сперва сядет у входа, шкурку лапками отожмет хорошенько, отряхнется, тогда уж и на покой отправляется.

— А зимой им, наверно, туго приходится? — спросил я.

— Конечно, не сладко. Как только водоем покроется толстым льдом, их там в воде и прикроет, будто крышкой, из-подо льда трудно выбраться. Вот и сидят почитай всю зиму в своей хатке, света белого не видят. А если проголодаются, вынырнут из хатки прямо в воду и плывут подо льдом к берегу, где у них еда заготовлена.

— Какая еда?

— Да разные сучья, ветки, больше всего осиновые. Бобры еще с осени начинают к зиме запасы готовить: валят осинник и таскают его в воду, под берег. Взрослый бобр на зиму себе несколько кубометров заготовит. Зимой ему приходится одной моченой корой пробавляться. Вытащит из-под берега ветку и плывет с нею подо льдом в свою хатку; приволочет, тогда уже есть начинает. Всю зиму бобры либо в хатке, либо в водоеме находятся. Зато как потеплеет немножко, появятся на реке продухи, бобры сразу из-подо льда повылезут. Тут у них игрища, свадьбы их начинаются. Ночью выберутся на лед — и давай жировать, баловаться. Бобр вокруг бобрихи так и увивается, поглядеть — умора! Сам неуклюжий, толстый, будто кулек с мякиной, а уж гак бодрится, иной раз даже подпрыгивает. Или оба поднимутся на дыбочки и ну бороться, кто кого осилит. Сами борются, а сами охают, стонут. Если в эту пору да при луне затаиться где-нибудь возле речки — такого насмотришься, что и уходить неохота. Уж больно они потешные! Поиграют, повозятся и опять под лед, в хатку к себе. А то иной раз отправятся по снегу в лес — значит, охота им свежей коры поесть, моченая-то, видать, за зиму надоела.

— А когда же бобрята у них родятся?

— Это уже весной, в конце апреля или в начале мая. У молодых-то, по первому разу, один или два бобренка бывает. А у тех, что постарше, всегда по два и по три.

— А в этой хатке, как вы думаете, есть бобрята?

— Не думаю, а наверное знаю: два бобренка имеются. Они уж большие: плавают, ныряют, от родителей ни в чем не отстают.

— А сейчас они в хатке или в водоеме?

— Скорее всего, в водоем ушли. Теперь, летом, им всюду схорониться можно. Вишь какие заросли, какая гущина! Разве увидишь их? Только ночью на кормежке и можно подкараулить.

В лунную ночь

Едва начало смеркаться, я снова был уже на берегу лесной речушки. Мой проводник выбрал мне хорошее место для наблюдений. Невдалеке от воды лежала толстая, поваленная бобрами осина. Звери давным-давно обгрызли с нее и утащили в воду все сучья и ветви, оставив на берегу только покрытый жесткой корою ствол. Теперь бобры не посещали этого дерева, а хлопотали ночами тут же поблизости, в молодом осиннике. Об этом явно свидетельствовали свежие погрызы и плотно утоптанная трона из водоема.

— Ветер сегодня дует с реки на берег, — сказал проводник, — значит, бобры вас не учуют. Сидите смирно, не шумите, не кашляйте — насмотритесь вдоволь.

Мой наставник ушел, оставив меня одного. Я испытывал приятное волнение от мысли, что через какие-нибудь полчаса, час, может быть, мне удастся понаблюдать интересную, скрытую от посторонних глаз жизнь осторожных лесных зверей — тех самых зверей, о которых рассказывают столько удивительных, почти сказочных историй.

Я устроился поудобнее в развилке лежащего дерева, надел накомарник и стал ждать.

Солнце давно уже спряталось за лес. С востока медленно поднималась луна. Над луной, касаясь ее, протянулось продолговатое облако, очень похожее на опущенную руку. Оно вместе с луной поднималось вверх. Казалось, огромная рука поднимает над горизонтом желтовато-красный фонарь.

Кругом было тихо; только далеко в усадьбе заповедника наигрывала гармоника.

Но вот, откуда-то с заболоченной низины, раздались отрывистые гортанные звуки. Было похоже, что там взлаивает собака: «Гав!» С минуту молчание — и потом снова: «Гав, гав!»

Слушая эти лающие звуки, я тут же вспомнил, как много пришлось мне когда-то потратить времени и сил, чтобы проследить, кто именно по ночам на болоте так странно кричит. Но теперь я хорошо знал таинственного ночного крикуна. Я нарочно присел как можно ниже, чтобы получше видеть небо над самым болотом.

Вот низко над зарослями камышей показался темный силуэт летящей птицы. Она летела совершенно бесшумно, редко махая широкими мягкими крыльями. В тишине ночи снова послышался над болотом ее громкий, отрывистым крик: «Гав, гав!» Это вылетела на ночную прогулку одна из самых странных по виду болотных птиц — выпь. Днем она обычно забирается в густые камыши и сидит там до сумерек. Если выпь заслышит что-нибудь подозрительное, она в один миг встанет столбиком, вытянувшись среди камышей, и замрет в этой позе, сама похожая на какую-то бурую, засохшую камышину. Только с наступлением темноты эта странная птица выбирается из болота и начинает бесшумно летать над ним, изредка нарушая тишину ночи своим громким, лающим криком.

Еще одна небольшая острокрылая птица бесшумно мелькнула надо мной и, сделав в воздухе замысловатый пируэт, исчезла в темноте. Это ночной охотник за бабочками и другими крупными насекомыми — козодои тоже вылетел на охоту.

Козодоя часто называют ночной ласточкой. Однако на ласточку он. похож только тем, что так же ловко хватает в воздухе насекомых. Своим видом он совсем не походит на эту миловидную птичку. Оперение у козодоя бурое, совиное. И особенно интересен рот. Вернее, это не рот, а широкая пасть. Ею-то козодой и хватает с удивительной ловкостью на лету крупных ночных насекомых.

Из леса послышался крик совы. А вот негромко, как бы нехотя, заквакала лягушка.

Сидя в развилке дерева, я слушал все эти столь знакомые мне ночные звуки, поглядывал на тусклый блеск воды, освещенной луною, и мне стало казаться, что я сижу на рыбалке, что, может, уже пора встать, пройтись по высокой росистой траве, осмотреть поставленные на ночь удочки.

Но тут неожиданно где-то совсем близко раздался легкий всплеск воды, потом какой-то шорох.

Я внимательно пригляделся и сразу же замер. Из реки на берег не спеша вылезал бобр. Его темный силуэт мне был хорошо виден на серебристом фоке воды.

Толстый, солидный зверь выбрался на сухое место, огляделся и стал прислушиваться и принюхиваться. Не обнаружив ничего подозрительного, бобр уселся на задние лапы и начал передними, как руками, отжимать воду со своей шкурки. Он забавно поглаживал себя по бокам, по животу. Окончив «обтирание», бобр встал на все четыре лапы и, волоча по земле широкий, плоский, как лопата, хвост, не спеша, вперевалочку побрел по троне от воды к осиннику. На пути зверь несколько раз приостанавливался и чутко прислушивался, даже один раз, видимо испугавшись чего-то, бросился обратно к воде. Но потом снова остановился, долго слушал, нюхал и, очевидно, успокоившись и решив, что это ложная тревога, снова побрел к осиннику.

Добравшись до первых деревьев, бобр немного походил среди них, будто примериваясь и выбирая, с какого начать. Наконец он облюбовал молодую осинку, примерно в руку толщиной, и присел возле нее. Затем он привстал на задние лапы, уселся поудобнее, обхватил передними лапами ствол дерева и принялся за работу. Послышался легкий хруст — это бобр своими сильными резцами начал грызть древесину.

Работая, зверь медленно передвигался вокруг дерева.

Я осторожно взглянул на ручные часы. Освещенные фосфором стрелки показывали десять минут одиннадцатого. «Сколько же времени потребуется бобру для того, чтобы свалить это деревце?» Я думал, что он проработает с полчаса, однако не прошло и десяти минут, как раздался шум падающего дерева.

Четвероногий «дровосек» отскочил в сторону, но, как только дерево упало, вновь быстро подбежал к нему. Ветви упавшей осины заслонили от меня бобра. Мне не было видно, что он там делает.

Но тут я вдруг заметил, что из воды по той же троне вышел второй бобр и тоже направился к сваленному дереву. Этого бобра мне было хорошо видно. Добравшись до осины, он быстро отгрыз от нее довольно толстую ветку и, держа ее в зубах, поволок по тропинке к реке. А вот и первый бобр спешит следом и тоже тащит в зубах длинную ветку. Добравшись до берега, оба зверька уселись у самой воды и начали с аппетитом обгрызать с принесенных ими ветвей кору и молодые побеги. Управившись с этой едой, бобры тем же путем отправились к сваленному дереву за новыми ветками.

Вскоре к двум взрослым бобрам присоединились еще два молодых. Они были значительно меньше и напоминали толстых, неуклюжих щенят. Бобрята, так же как и родители, вперевалочку, не торопясь, отправлялись к лежавшей осине, тоже отгрызали от нее ветви, тащили к воде и потом, сидя на бережку, лакомились корой и побегами.

Потом вся бобровая семья отправилась в речку, плавала там, пыряла, вытаскивала на берег какие-то длинные водяные растения и поедала их, видимо, с большим аппетитом. Затем бобры занялись ремонтом своей плотины в том месте, где в ней просачивалась вода. То один, то другой из зверей вылезал на берег и, схватив в зубы обгрызенный кусок дерева, тащил его к плотине. Неуклюже вскарабкавшись на нее, он укладывал принесенную ношу пли же, приподнявшись на задние лапы, пытался воткнуть свой обрубок в илистый грунт. При этом зверек придерживал обрубок передними лапами. Затем бобр пырял и вновь появлялся на плотине, шлепал чем-то по ней — очевидно, замазывал щели в своей запруде илом, который доставал со дна.

К сожалению, бобровая плотина находилась от меня довольно далеко. К тому же луна часто пряталась за облака, все подергивалось беловатой мутью, и мне трудно было наблюдать за работой зверей. Насколько я мог видеть, молодые бобры ни в чем не отставали от стариков. Они так же таскали обглоданные сучки и палки и так же старались приладить их к общей постройке.

Несколько раз за ночь у бобров неожиданно и, казалось, без всякого повода возникала тревога. В ночной тишине вдруг раздавался резкий удар хвоста по воде — сигнал об опасности, и все бобры тут же бросались в воду и исчезали. Проходило не менее получаса, пока звери вновь появлялись на поверхности, внимательно обследовали все кругом и тогда уже принимались вновь за прерванную работу.

Наблюдая за этими удивительными животными, я и не заметил, как прошла короткая ночь.

Луна закатилась, начал брезжить рассвет. Бобры все еще хлопотали, кто в воде, кто на берегу. Но под самое утро над рекой поднялся густой туман и совсем скрыл от меня четвероногих строителей.

Делать было нечего, пришлось уходить домой. Добравшись до домика наблюдателя, я забрался на сеновал и там отлично выспался после бессонной ночи.

На отлове

Рассказы наблюдателя и особенно ночь, проведенная на берегу Усманки, познакомили меня с тем, как живут бобры в глуши лесов и болот. Конечно, это было только самое мимолетное, самое поверхностное знакомство. Я сразу почувствовал, что не одну ночь, а целые месяцы нужно провести на берегах этих лесных речушек, чтобы как следует, по-настоящему изучить жизнь замечательных четвероногих строителей. Но откуда же взять столько времени? Мне уже нужно было ехать дальше, на речку Ивницу, знакомиться с тем, как сотрудники заповедника отлавливают бобров для их содержания на ферме и для отправки в другие заповедники.

Отлов проводился совсем в другом конце заповедника, и я отправился туда на подводе.

У лесной сторожки, куда мы приехали, я встретил научного, сотрудника заповедника Игоря Васильевича, который на этом участке руководил отловом бобров, и вместе с ним пошел на речку.

По дороге Игорь Васильевич рассказал мне, что его бригада ловит уже второй день, ио условия отлова очень трудные и пока что поймали только одного зверя — старую бобриху.

— А как вы думаете, сегодня удастся поймать?

Игорь Васильевич пожал плечами:

— Кто знает! Вот сами увидите, как приходится их ловить.

Пройдя лесом около километра, мы вышли в пойму небольшой речушки. Вся пойма была сплошь заболочена; она густо заросла камышом, кустами тальника и черной ольхой. Собственно, ни реки, ни вообще открытой воды не было видно. Перед нами была густо заросшая, заболоченная низина, а по сторонам ее возвышался лес.

Мы спустились в низину. Под ногами захлюпала вода, терпко запахло болотными травами. Растительность была выше пояса, а нередко укрывала пас с головой. Мы с трудом пробирались по топкой трясине, раздвигая руками цепкие болотные заросли.

— Осторожнее, проток! — сказал мне Игорь Васильевич.

Действительно, дорогу нам преграждала узкая, будто прорытая кем-то канава. Я попробовал палкой ее глубину. «Ого, да тут около метра! Вот бы ввалился!»

— Это бобры проход себе проделали, — пояснил Игорь Васильевич. — Они по таким протокам сами плавают и сучья в речку сплавляют.

Скоро мы натолкнулись на второй, третий, четвертый бобровые протоки. Видимо, все болото было пронизано этими своеобразными водными путями зверей.

Неожиданно впереди я услышал голоса. Мы вышли на открытую луговину. Здесь я увидел троих людей — очевидно, ловцов: двух взрослых и одного паренька лет шестнадцати — семнадцати. Все трое были мокрые выше пояса. Ловцы переходили через луговину и перетаскивали какие-то сачки на палках — вроде тех, которыми вычерпывают из невода рыбу, — топоры, лопаты и колья. Мы поздоровались и присоединились к бригаде ловцов.

Войдя вновь в заросли камышей, мы с большим трудом добрались до бочагов[4] открытой воды. Эти бочаги и представляли собой русло речки Ивницы. Они сообщались друг с другом узкими протоками, сплошь заросшими осокой и камышом. А по берегам было почти непроходимое болото — топь, заросли лозняка, коблы, на которых росли корявые ольхи, и снова кругом трясина, осока и камыши.

— Где же ловить? — изумился я. — Их ведь здесь не найдешь.

— Ничего, находим помаленьку, — отозвался крепкий, коренастый парень — бригадир по отлову.

Я с любопытством и, признаюсь, с недоверием в успех дела стал следить за тем, как все трое ловцов, войдя по пояс в воду, начали что-то ощупывать под болотными кочками, под корнями ольхи, совали, куда-то под воду колья, искали какие-то проходы, выходы…

«Да там же сплошь одни промоины воды, нет ни суши, ни берега, — подумал я. — Всюду переплелись в воде корни и корневища, что же среди них можно нащупать?»

Неожиданно бригадир весело крикнул:

— Вот тут ход прямо под ту кочку пошел! Ну-ка, пошарь под ней.

Второй ловец сунул колом куда-то в воду, под кочки.

— Насквозь идет, наверно, под те коблы, — ответил он.

Все трое перебрались к коблам, на которых росла ольха, и начали совать под них колья.

— Гляди, пошел! Вон, вон пузыри! — закричал кто-то из ловцов.

— Держи, не пускай в проток! — отозвался бригадир.

Паренек схватил сачок и быстро перегородил нм узкий проток воды из одного бочага в другой.

Я тоже подбежал к месту ловли.

— Затыкай! Второй проток затыкай! — командовал бригадир.

Вдруг я заметил, что на поверхности бочага из глубины воды показалась струйка пузырей. Это бобр, плывя у самого дна, выдохнул воздух. Судя по пузырям, бобр плыл к незагороженному протоку.

«Уйдет!» При одной этой мысли меня сразу же охватил охотничий азарт. Схватив валявшийся тут же второй сачок, я бултыхнулся по пояс в воду и загородил сачком свободный проток из бочага.

Выходы зверю отрезаны. Ио здесь ли он или успел уже улизнуть? Мы все замерли, стоя в воде и не спуская глаз с ее поверхности. Но она нигде даже не дрогнула.

— Неужели он столько времени может быть под водой? — тихо спросил я одного из ловцов, стоявшего рядом.

Тот кивнул головой и так же тихо ответил:

— Ляжет на дно и не пошевельнется. Минут пятнадцать может так пролежать.

Прошло с получаса, а признаков зверя не было заметно.

— Видать, ушел! — с досадой сказал бригадир. — Нужно в следующие бочаги переходить, там пошарить.

Мы с Игорем Васильевичем, оба мокрые до нитки, побрели прямо по воде вслед за ловцами.

Опять начались поиски под водой, в этом бесконечном подводном лабиринте среди корней и промоин воды. И опять по каким-то неуловимым для меня приметам бригадир обнаружил под одним из коблов присутствие зверя.

— Копай землю здесь. Подрубай корни. Загораживай сачком проход!'- командовал он.

И мы все, то прокапывали узкий глубокий колодец, то подрубали корень и засовывали в щель длинный кол, то затыкали сачком какой-то подводный ход.

И вновь во время этой возни в трясине, в путанице корней и корневищ раздался взволнованный крик:

— Пошел, пошел!

На поверхность воды поднялась тонкая струйка пузырьков. Мы бросились заставлять сачками выходы из бочага. На этот раз я очутился рядом с Игорем Васильевичем. Он держал сачок, а я, стоя тут же, загораживал собой свободную часть прохода.

Вдруг перед нами на поверхности воды совершенно бесшумно показалась бурая голова зверя. Она показалась только на мгновение и так же бесшумно скрылась в глубине. Я даже думал, что мне это только почудилось. Но Игорь Васильевич легонько свистнул и указал бригадиру на то место, где только что появлялся зверь.

Бурля водой, бригадир подбежал к нам и начал ощупывать ногами дно. Но бобр снова исчез.

— Вот окаянный-то! — не выдержал бригадир. — Опять проскочил где-то.

— Да вот он! — неожиданно завопил парнишка, хватая кого-то руками в воде.

Не успел я опомниться, как бригадир был уже там. Он тоже сунул руки под воду. Что-то заплескалось, и я увидел крупного зверя. Его вытаскивали из реки.

— Давай мешок! Подставляй! Завязывай!

Бобр был пойман. Он барахтался в мешке, стараясь из него вырваться.

Мокрые до ушей, но возбужденные и довольные этой удачей, выбрались мы на берег. Парнишка торжествовал — ведь именно он прямо руками схватил бобра.

— Стою в воде и чувствую, будто мне что-то в колени ударилось, — думал, щука. Потом еще. Глянул, а он вот тут, у самых ног! Я его цаи за лапу — стой, не вырвешься! А тут и Аким подскочил…

— Ну, брат, счастлив ты! — покачал головой бригадир. — Разве можно его так просто за лапы хватать? Хорошо, что он тебя не хватил. Видал, какие у него зубищи? Враз кость перекусит. Его умеючи брать надо, не то беды наживешь. Знаешь, что один раз на отлове случилось? — добавил он. — Вот так же гоняли, гоняли бобра, никак поймать не могут. Наконец совсем к берегу приперли, некуда ему больше деваться. Тут он как выскочит на берег — и бежать. Ловцы за ним. Хотели уж прямо руками хватать. А он обернулся — да на людей. Как собака бросается. Ребята — врассыпную: кто на дерево, кто на пень… Всех разогнал, а сам опять в воду и до свиданья. Так и не поймали… Вот, брат, что значит старый бобр. Его рукой не больно возьмешь.

— Ишь ты, какой сердитый! А я и не знал, — усмехнулся парнишка.

Мы отдохнули немного и начали заделывать и засыпать землей только что прорубленные нами в коблах и кочках щели.

— А наши раскопки не потревожат других бобров? — спросил я. — Будут они здесь опять водиться?

— Конечно, будут, — ответил Игорь Васильевич. — Вы знаете, — продолжал он, — мы как-то при ловле всю бобровую хатку разломали, а бобров поймать не смогли, да еще лопату на этом месте забыли. Через день приходим туда за лопатой, глядим — что за диво: на том же месте опять бобровая хатка построена, а из самой верхушки рукоятка нашей лопаты торчит. Значит, бобры и ее в свою постройку заделали. Так и пришлось им лопату оставить, не хотелось из-за нее второй раз их жилище тревожить.

— Ну что же, будем мы еще сегодня ловить? — спросил я.

— Нет, сегодня, пожалуй, уже поздно, надо в сторожку идти. Завтра других половим. Здесь еще штуки четыре осталось, всех надо выловить.

На обратном пути, перебираясь через узкий, неглубокий проток, я увидел какое-то странное сооружение: над самой водой висела на веревке тяжелая металлическая клетка без дна.

— Это ловушка для бобров, — пояснил мне Игорь Васильевич. — Видите, от нее в воду натянута бечевка, а на дне сторожок. Если бобр пойдет этим протоком, он обязательно зацепит за сторожок. Тут ловушка упадет и накроет его.

— Остроумно придумано, — сказал я. — Не нужно сачком ловить и норы портить.

— Так-то оно так, — кивнул головой Игорь Васильевич, — да только всю семью ловушками, пожалуй, не выловишь, вот и приходится применять различные способы.

Мы вернулись в сторожку. Пойманного бобра в этот же день отправили на ферму, и я решил поехать туда же, чтобы посмотреть, как его устроят на новом месте.

Но перед отъездом мне удалось увидеть еще одно любопытное зрелище.

Накануне была поймана бобриха. Она оказалась старой. Ее решили не везти на ферму, а окольцевать и выпустить обратно в тот же водоем.

Бобриха сидела в перевозной клетке. Ее осторожно вытащили оттуда и продели в ушную раковину алюминиевую пластинку с номером. Предварительно пластинка и ухо зверя были продезинфицированы.

Окольцованную бобриху посадили, в мешок, один из ловцов взвалил его на плечи и потащил пудового зверя по пойме через кочки и тростники к самой воде. Я следовал за ловцом. На берегу парень, несший бобра, снял мешок с плеча, потихоньку развязал его и осторожно вытряхнул зверя на берег.

В первую секунду бобриха, очевидно, не могла понять, где она и что ей теперь надо делать. Но вот она как будто опомнилась, огляделась, сделала несколько шагов к воде и вошла в нее. Вошла совершенно бесшумно. Ни малейший плеск не выдал присутствие зверя. Так же бесшумно бобриха отплыла от берега на середину бочага и погрузилась в воду. Казалось, что она утонула. Только легкая струйка пузырьков воздуха, появившаяся на поверхности, указывала нам подводный путь зверя. Пузырьки уже у противоположного берега, исчезают под одним из коблов, поросшим ольхой…

— Ушла, — сказал парень. — Наверно, обрадовалась, что опять на волю попала.

И мы пошли к подводе, чтобы ехать на ферму и везти туда другого пойманного бобра.

Из прошлого

На следующий день, прежде чем отправиться осматривать бобровую ферму, я решил сначала зайти к заведующему научной частью заповедника и попросить его рассказать мне об этой ферме.

— Да что же вам рассказать? Ничего достопримечательного у нас, кажется, не было и нет. Работаем, разводим бобров, вот и все, — ответил мне Леонид Сергеевич.

— Нет, не всё, — возразил я. — Ведь не всегда же эта ферма существовала. Когда-то вы ее организовали, с чего-то начали работу, приручали бобров, учились ухаживать за ними… Вот об этом и расскажите, пожалуйста.

— Давненько все это было-то, — улыбнувшись, сказал Леонид Сергеевич. — Уж я и не упомню всего… Ну что же, попробую, расскажу о том, что припомню… — Он помолчал минуту, видимо собираясь с мыслями, и потом начал: — Организовали мы бобровую ферму еще в 1932 году, скоро уже двадцатипятилетие праздновать будем. Тогда Наркомвнешторг закупил в Америке пятерых бобров. Всех этих животных решили передать нам: Выпускать их прямо в речку, конечно, не имело смысла. Они бы там незаметно исчезли среди местного поголовья. Да и трудновато пришлось бы им на новом месте — ведь бобры не больно пускают пришельцев на обжитые ими места. Значит, нужно было их в клетках держать. А как к этому приступить, неизвестно. У самих опыта еще не было никакого, и в иностранной литературе тоже данных не имелось. Ведь за границей бобров, в основном, разводят в естественных условиях. Ну, мы все-таки решились на пробу. А проба была не из дешевых: за каждого купленного бобра заплачено около полутора тысяч золотом. Сами понимаете, какая это сумма.

Начали мы с того, что построили в помещении бывшего монастыря загончики и рассадили туда наших иноземных питомцев. Тут же приступили и к отлову своих бобров. Решили — раз уж ставить опыт, так ставить как можно шире. За август и сентябрь отловили двадцать шесть бобров. Вот с этим поголовьем и начали работу по их разведению. Прежде всего возник вопрос: чем бобров кормить? Стали давать им разные ветки, осину, иву, болотную растительность, пробовали даже рыбой кормить. Конечно, до нее ни один бобр и не дотронулся, так что от кормления рыбой мы тут же отказались. В общем, с питанием и содержанием бобров в клетках все быстро пошло на лад; бобры прижились у пас довольно легко.

Прожили они год, другой, отъелись; внешний вид у всех прекрасный, как будто бы все в порядке, а на самом деле никуда не годится — звери-то ведь не размножаются. В чем тут причина, не поймем. Вот с этой задачей пробились мы не одни еще год.

Наконец решили организовать у клеток непрерывные наблюдения за животными. А сделать это было совсем не легко. Бобр ведь ночной зверь — днем он в домике спит, а гуляет и кормится ночью. Попробуй-ка понаблюдай за ним! Электричества у нас тогда еще не было, пришлось над загончиками повесить керосиновые лампы. Первое время этот свет беспокоил зверей. Оли, должно быть, никак не могли попять, что это такое: не то луна, не то звезды. Вылезут, бывало, из своих конурок, на задние лапы встанут и тянутся к лампам — любопытно им разглядеть их получше. Но постепенно все бобры к этому освещению привыкли, перестали обращать на него внимание и начали по ночам заниматься своими делами…

Вот бы вам, когда нужно было сюда приехать, — неожиданно улыбаясь, прервал свой рассказ Леонид Сергеевич. — Поглядели бы собственными глазами, что они только проделывали. Бывало, как выйдут на прогулку да как примутся за дела, такой шум, грохот поднимут — за километр слышно. Кто не знает, и не поймет, что такое по ночам на ферме творится: то ли строят что, то ли бочки пустые с места на место перекатывают. А это, оказывается, наши бобры физкультурничают или просто балуются, кто их там разберет.

Бывало, как выйдут из домиков, напьются, выкупаются в корыте и давай развлекаться: один дверцы в клетке начинает трясти, другой перетаскивает с места на место осиновые поленья. Ему их для еды положили, а он старается одно на другое пристроить. Приладит пирамидкой и сам на них лезет. Конечно, вся постройка сразу рухнет, он тоже на пол шлепнется. И вот ведь какой настырный! Привстанет, отряхнется и опять за свою городьбу принимается. Каждый бобр всю ночь по-своему развлекается. Шум, гам такой стоит, хоть затыкай уши и беги вон… А один бобр занятнее всех оказался — прямо хоть в цирк отдавай. Бывало, ухватит свою кормушку и толкает ее перед собой, как тележку. По всему загончику и ездит из угла в угол.

За ночь наши бобры наедятся, набалуются вдоволь, а под утро все по своим домикам разбредутся — спать до следующего вечера. Наблюдали мы за ними и удивлялись: все звери сытые, веселые, ручные стали, людей совсем не боятся, — все бы, кажется, хорошо, а вот приплода нет и нет. В чем же тут дело?

— Тогда попробовали мы одну пару вывести из помещения и содержать в более естественных условиях. Построили вольеру на самом берегу Усманки, туда пару бобров и посадили. Было это еще осенью 1933 года. И вот оказалось, что, несмотря на холодную зиму, бобры прекрасно перезимовали в открытой вольере. А весной, помню, второго мая, прибегает ко мне дежурный зверовод и сообщает новость, да еще какую! В бобрином домике кто-то пищит — должно быть, бобрята. Ну, мы, конечно, к вольере, слушаем — действительно, пищат. Очень хотелось открыть домик и посмотреть, но разве можно! Еще напугаешь мать, начнет волноваться, замнет детей, затаскает в зубах или кормить бросит.

Решили ждать. У домика установили круглосуточное дежурство. Отмечали по часам, что могли расслышать или увидеть. Ночью оба бобра, самец и самка, выходили из домика, ели корм и даже купались, потом опять забирались в свое жилище. Так мы всю ночь и продежурили. Но к утру писк бобрят стал слышаться почему-то реже, потом они совсем замолчали. Долго прождали мы, все прислушивались. А в домике тишина. Наконец решили — будь что будет. Открыли крышку, глядим — в гнезде на подстилке два бобренка, и оба мертвые. Вынули их, рассмотрели хорошенько: уж очень малы, будто недоношенные какие-то.

Вы понимаете, как это нас всех огорчило? Все надежды, значит, задаром пропали. Единственное утешение оставалось в том, что мы получили в неволе первый приплод, хоть и совсем неудачный, а все же приплод.

С этих пор всех бобров мы перевели из закрытого помещения в наружные вольеры на берегу Усманки и устроили их так, чтобы наши звери жили возможно ближе к естественной обстановке. Домики сделали из бревен, а выгул в каждой вольере заканчивался купальней в реке. Трудов и хлопот с переводом бобров на новое местожительство потратили немало, по зато они не пропали даром: на следующую весну одна из бобрих родила двух бобрят, да еще каких!

При воспоминании об этом счастливом событии Леонид Сергеевич сразу заулыбался. Видно было, что и теперь, почти через двадцать лет, он вновь переживает что-то такое хорошее, чего не забудешь всю жизнь.

— Вы не поверите, какое это для всех нас было событие. Ведь решили самую главную задачу — получили в неволе у бобров нормальный, здоровый приплод. Значит, не пропали зря все старания, все бессонные ночи у клеток. А ночи-то бывали, ой, как нехороши, особенно зимою! На дворе вьюга, мороз, да и в помещении немногим теплее. Иной раз и керосину не очень хватало. Ламна еле горит, темно, тоскливо, а ночь тянется, тянется, конца ей нет. И вот за все невзгоды, за все труды — награда.

В этот день на ферме был настоящий праздник. Куда ни пойдешь, кого пи послушаешь — везде только и разговору, что о бобрятах. А уж до чего они хороши были: толстые, мягонькие! Глаза сразу же приоткрыли, и зубы-резцы наметились. Правда, в первый день резцы были еще прикрыты тоненькой пленочкой, а уже на второй окончательно прорезались. Один бобренок родился бурый, а другой совсем черненький. Бобриха-мать от них, помню, и не отходит, обнюхивает, облизывает и урчит как-то совсем по-особенному.

— А как же папаша-бобр к малышам отнесся? — спросил я.

— Он их и не увидел. Мы его еще задолго в отдельное помещение отсадили. Ведь у зверей, особенно в неволе, самец иной раз не очень-то жалует детей. Бывают случаи, даже загрызает их. Но на этот раз все обошлось вполне благополучно. Мы торжествовали победу… — Леонид Сергеевич на минуту задумался. — Да, победу, — повторил он. — Но только далеко еще не полную. Ведь из всех бобров, которые жили тогда на ферме, принесла приплод только одна бобриха. Остальные почему-то не дали. Значит, что-то неладно в самом их содержании. Стали думать: в чем же недочет, что у пас не так, как в природе? И вот что решили. Первое — это разница в температуре. В природе бобровая хатка куда лучше утеплена, чем наш искусственный домик. Значит, надо попробовать его утеплить, сделать из более толстых бревен. А второе — наверно, дело в кормлении. В природе бобры осенью отъедаются, а зимой им приходится в основном питаться теми запасами веток, которые они заготовили под воду еще с осени. А на моченой коре не очень разъешься…

Так обстоит дело в природе, а у нас на ферме как? Мы и лето и зиму своих бобров, бывало, как на убой, кормим. Они у нас к весне совсем зажиреют, станут вялые, неподвижные. Может, в этом-то и причина, что они у нас не размножаются? Не попробовать ли кормить их зимой меньше?

Так всё и сделали: утеплили домики, изменили кормовой режим. И что же вы думаете, на следующую весну все пять самок дали приплод. Родилось тринадцать бобрят, и все как на подбор, один лучше другого. Вот теперь это была уже полная победа. Теперь мы могли ответить на много вопросов, которые в науке были еще не решены.

Раньше, например, спорили о том, сколько времени носит бобрят беременная бобриха. Одни ученые говорили — сорок дней, другие — девяносто. А вот паши наблюдения показали, что у бобров беременность продолжается от ста трех до ста семи дней, у американских — на два дня больше, чем у наших. И насчет внешнего вида бобрят тоже все было выяснено. Оказалось, что родятся они не голыми и не слепыми, как думали некоторые ученые, а в шерсти и с приоткрытыми глазками, с намеченными резцами. Теперь на все эти спорные вопросы мы дали ясный и точный ответ. Но самое главное было, конечно, в том, что мы уже умели разводить в неволе этих ценных зверей. Вы понимаете, какие это открывало перспективы?

— Конечно, понимаю, — ответил я. — Ну, а что же с бобрятами дальше было?

— За бобрятами мы продолжали вести наблюдения: как они растут, развиваются, как постепенно переходят к самостоятельной жизни. Вначале малыши вовсе не показывались из домика, и матери тоже большую часть времени сидели с ними в гнезде. Выйдут, бывало, бобрихи, поедят, искупаются — и назад. Так прошло недели две. Потом бобрята стали понемножку вылезать наружу. Сперва матери беспокоились, загоняли малышей обратно в домик. Схватит зубами за шиворот и несет, а чтобы бобренок опять не выскочил, выход из домика стружками затыкает.

Бобры и в природе точно так же с детенышами поступают. Дело в том, что бобренок двух — трех педель еще очень мал и легок. В нем пуху больше, чем тела. Плавать он может отлично, а нырять не может, так и держится на поверхности, как поплавок. А вы сами понимаете, как это опасно. Тут его любая хищная птица схватить может. Вот, значит, бобриха-мать и не дает из гнезда вылезать бобрятам, пока они не окрепнут. И у нас на ферме то же самое было.

Но мало-помалу бобрята окрепли, подросли. Тогда и бобрихи немного успокоились. Постепенно малыши начали выбираться из домиков. Забавные приходилось видеть картины. Бывало, первая выхолит бобриха, большая, толстая; выходит медленно, вперевалочку, а следом за ней детвора поспешает. И все семейство направляется к водоему купаться.

А то как-то раз, глядим, вылезает бобриха из домика, а бобренок у нее на хвосте, как на лопате, сидит. Так и выехал на прогулку.

Я живо представил себе эту картинку:

— Вот бы сфотографировать!

— Да, фотографировать у нас многое можно, — согласился Леонид Сергеевич. — Мы и сами наших бобрят не раз снимали. Росли они быстро. Вскоре начали уже вместе с матерями растительный корм есть: морковь, свеклу, конский щавель, клевер. Ну, конечно, и ветки осиновые. Это ведь для бобров самый обычный корм… Все лето и осень прожили бобрята со своими матерями. Стала приближаться зима. Мы с нетерпением ждали первого снега. Хотелось понаблюдать, как же бобрята к нему отнесутся. И вот наконец снег пошел. Много сразу нападало, всю землю укрыло. В первый день, видать, бобрята струсили, даже боялись выходить из домиков. Выглянут, увидят, что кругом все бело, и назад. Верно, долго пришлось бы нм так сидеть, но тут помогли бобрихи. Им-то ведь не впервой ходить по снегу. Ходят себе как ни в чем не бывало, вязнут по самое брюхо, а все же идут.

Помню, остановились мы как-то у одной вольеры и наблюдаем. Бобриха из домика вышла, глядь, и бобрята за ней: понемножку, понемножку и тоже следом за матерью по снегу побрели. Так и добрались до самого водоема.

Бобриха начала его ото льда очищать, льдины на берег выпихивать… Смотрим, и бобрята от матери не отстают: подгонят льдинку к самому берегу и ну ее передними лапами на сушу толкать.

Очень скоро бобрята со снегом и вовсе освоились. Бобры принялись лепить из него крытый коридор, пристраивать его к входу в домик, чтобы: туда ветер не задувал. Вот уж когда мы насмотрелись на их работу!

Для строительства они брали и снег, н льдины, и осиновые палки. Сперва обгрызут с них кору, а потом на постройку пустят. Воткнет, бывало, палку в снег, льдинку к ней привалит, а потом еще снегом все щели: заделывает. Отличные тамбуры получились. И молодежь не хуже родителей работала.

Видим, бобрята наши совсем взрослые стали, приспособились к самостоятельной жизни; значит, матери им уже не нужны.

Тут мы решили старых бобрих отсадить в другие вольеры и опять соединить их с бобрами. Думали, это будет нетрудно сделать. Однако за полгода бобры друг от друга отвыкли и встретились не очень дружелюбно. Некоторые так сцепились — никак не растащишь. Пришлось даже особую перегонную клетку делать и их сперва туда сажать. Эта клетка у нас решеткой на две половины перегорожена. Вот бобры сначала через решетку познакомятся, обнюхаются, а потом уж мы дверцу откроем и соединим их…

Леонид Сергеевич помолчал немного и добавил:

— Да, хлопот, возни было немало, пока научились как следует управляться с бобрами! Зато, нужно правду сказать, и толк из этого получился: ведь на ферме — это не то что в природе, тут мы могли по желанию соединять в пары именно тех зверей, каких нам было нужно, выводить бобров с более темным мехом, более крупных, с более спокойным характером. В общем, работа у нас развернулась вовсю, да только не надолго.

— Почему же? — спросил я.

— Как почему? Наступил сорок первый год, война. Ведь фашисты Воронеж брали, а оттуда до нас рукой подать. Вот и пришлось всю работу сворачивать. Директор приказал бобров, которые на ферме были, выпустить в речку, чтобы врагу не достались. Я в то время на фронте был, сам не видал, а рассказывают — открыли дверцы в вольерах, думали, что звери сейчас же выскочат в речку и уйдут, но получилось совсем иное: большинство бобров ни за что не хотели уходить. Выйдут из вольеры, поплавают в речке и назад спешат. А другие и вовсе даже из домика не выходят. Так и пришлось их насильно гнать.

Выгнали кое-как всех и дверцы в вольерах закрыли. Что тут только, говорят, поднялось! Вся река возле фермы так и кишит бобрами. Плавают возле вольер, на решетку карабкаются, хотят домой пробраться.

В эти дни сотрудников в заповеднике мало осталось: какие мобилизованы, какие эвакуировались. На ферме работал только один старый зверовод, Степан Сергеевич. Он-то и выпускал в речку своих питомцев.

Подумайте, каково ему было тех самых зверей, которых он собственными руками выкормил, выходил, приручил, выгонять теперь с фермы! Выгонит, а они назад спешат, на берег вылезают, следом за ним бегут.

Вот так и мучился Степан Сергеевич: каждый день с фермы бобров разгонял. Да только видит, все равно не уходят они.

А тем временем наши войска стали фашистов от города оттеснять. Тут в заповеднике решили снова ферму налаживать, открыли дверцы вольер, дали бобрам* возможность домой вернуться. Но, конечно, далеко не все вернулись. Некоторые от места отбились, уплыли далеко, а другие уже одичали. Плавают около, а в вольеру идти не хотят.

Начал Степан Сергеевич их заманивать. В положенный час кормления придет на берег и примется ведрами греметь.

Глядь, один, другой, третий бобр плывут к нему и прямо на берег выходят. Степан Сергеевич накроет сеткой бобра — и в вольеру. Таким путем почти всех зверей собрал…

— И снова начала жить наша ферма, — закончил свои рассказ Леонид Сергеевич. — Так и работаем по сей день, разводим бобров, изучаем их жизнь и пытаемся получить от них все, что можно взять от зверя, не убивая его.

— А что же, собственно, кроме цепной шкурки, можно получить от бобра? — спросил я.

— А про пух-то вы забыли, — ответил Леонид Сергеевич. — Мы периодически вычесываем бобров и получаем от них чудесный пух, мягкий, теплый. Из пего приготовляются лучшие сорта фетра. Ну, а кроме пуха, наши звери дают нам еще «бобровую струю». Это такое пахучее вещество, которое бобр выделяет из особых желез. Путешествует он по своим подводным владениям, постоянно пролезает там между корнями, между разными корягами. Зверь трется о них брюшком и как бы смазывает их выделившейся струей. Биологический смысл таких «душистых заметок», очевидно, в том, чтобы дать знать другим бобрам, что этот участок водоема уже занят. Мы же на ферме решили попытаться собирать бобровую струю. Для этого при выходе из домика в водоем мы устанавливаем особый приборчик: твердую металлическую щетку, а под ней небольшой сосуд. Бобр, путешествуя из домика в водоем и обратно, невольно трется о твердую щетку и оставляет на ней некоторое количество струи, которая потом стекает в стоящий ниже сосуд.

— А зачем же нужна бобровая струя?

— Она главным образом употребляется в парфюмерии, — ответил Леонид Сергеевич. — Ее прибавляют в дорогие сорта духов, по не для улучшения запаха, а для того, чтобы придать ему большую стойкость, чтобы он дольше не выдыхался… Вот так мы и используем наших питомцев. Ну, а кроме того, мы расселяем бобров, передаем отловленных зверей в другие заповедники, заказники, в охотничьи хозяйства. За все время существования нашего заповедника мы отловили и передали в различные уголки Союза и зарубежных стран сотни бобров.

Теперь паши бобры широко расселились в лесных водоемах и в Средней полосе и на Севере. Почти всюду они отлично прижились, нормально приносят потомство. А в некоторых местах бобров уже развелось так много, что встает вопрос об их частичном отлове и переселении в новые водоемы. Так постепенно мы все шире и шире расселяем наших бобров. Уже скоро можно будет начать добывать их не только для расселения, но и на шкурки.

Директор встал, приподнял крышку ящика, стоявшего возле его стола, и вынул оттуда чудесную бобровую шкуру:

— Видите, какой красавец!

— Но ведь вы же сказали, что не убиваете ваших бобров?

— Систематически не бьем, только очень немного — для экспериментальной работы. Кроме того, ведь бобры иногда гибнут при отлове и у пас на ферме. Они тоже попадают к нам в лабораторию и в музей.

Леонид Сергеевич вынул из ящика еще одну бобровую шкуру.

— Сравните-ка, — сказал он. — Мex на первой очень плотный, жестковатый, блестящий, а на второй — совсем мягкий, как коричневый плюш. У этой, второй, шкуры вся жесткая ость выщипана, оставлена одна подпушь. А первая шкура не щипаная, мех здесь таков, какой он и есть в природе. Вот и получились два сорта бобрового меха: мягкий, бархатистый, как у выхухоли, и плотный, более жесткий — натуральный бобровый. Покупайте на шапку, на воротник любой, какой только понравится, — улыбаясь, закончил директор.

Я поблагодарил его за интересные сведения о бобрах и пошел знакомиться с фермой.

Бобровым ферма

Заведующая бобровой фермой Надежда Ивановна охотно согласилась показать мне, как живут ее многочисленные питомцы.

Мы пришли на ферму. Она находится на самом берегу реки Усманки и состоит из целого ряда отдельных помещений, как бы отдельных квартир для каждой бобровой семьи. Бобровую хатку с успехом здесь заменяет бревенчатый домик.

Надежда Ивановна приподняла крышку одного из таких помещений, и я заглянул внутрь бобровой «квартиры». Она состояла из двух «комнат»: передней — как бы прихожей, и основной — жилой.

В жилом помещении, как и в природных условиях, бобры устроили себе из мелко нагрызенных стружек мягкую, пружинистую постель. Она была совершенно сухая и белоснежной чистоты. Но и в переднем помещении я тоже увидел немного осиновых стружек, причем они были значительно более темные, видно, еще сырые. Надежда Ивановна пояснила мне, что бобры, прежде чем устроить постель, нагрызенные ими стружки сперва просушивают в первой камере своего помещения и только, потом уже употребляют их на подстилку.

Вообще в бобровом домике было очень чисто. Видимо, четвероногие хозяева жилища об этом весьма заботились. Но самих зверей ни в первой, ни во второй камере мы не нашли.

— Они купаются, — сказала Надежда Ивановна. — Вон, поглядите.

Я взглянул, куда она указывала. От домика вниз по берегу шел широкий выгул, огороженный с двух сторон толстыми железными прутьями и открытый сверху. Заканчивался он в речке решетчатой купальней. В ней-то и находились обитатели этого домика. Они привольно плавали и ныряли.

Мы пошли дальше осматривать ферму. Рядом с первым помещением бобров находилось второе, третье и т. д. Мы осмотрели внутренность еще нескольких бобровых «квартир». Многих бобров мы застали дома. Они относились к нам по-разному. Одни бобры, как только приоткрывалась крышка, выскакивали из домика наружу и бежали в купальню; другие встречали нас весьма дружелюбно: привставали на задние лапы, упираясь в пол широкими хвостами, и тянули к Надежде Ивановне свои тупорылые усатые мордочки, как будто приветствовали ее. Тут же в домиках были и бобрята; по внешности они мало отличались от взрослых бобров, были только значительно меньше размером и попушистее.

Затем Надежда Ивановна показала мне более просторное помещение. Там сидели вместе около десяти бобров.

— Это наш молодняк. Они ручные. Мы их содержим вместе. Потом будем рассаживать — не по парам, а к одному бобру по две бобрихи. Такие опыты мы уже проводили, они дают хорошие результаты.

Рассматривая бобров, я заметил, что они не все одинаковы по внешнему виду. Об этом мне уже рассказывал Леонид Сергеевич. Действительно, одни из зверей имели светло-бурую окраску и были поменьше, другие — более черную и были немного крупнее. Я сказал об этом Надежде Ивановне.

— Это верно, — ответила она. — Черные бобры обычно несколько крупнее светлых, и мех у них более красивый. Вот мы и стараемся разводить именно таких крупных и черных бобров.

— А как же этого добиться?

— Все опытом дается, — ответила Надежда Ивановна. — Мы уже давно наблюдаем за тем, у каких родителей какие родятся бобрята, и вот что подметили: у бурых родителей или у такой пары, где один бурый, а другой черный, могут родиться бобрята и бурые и черные. — Но зато, если оба родителя черные, и бобрята у них обязательно черными родятся, бурых никогда не бывает. На ферме мы и подбираем пары по цвету меха, и потомство у пас получается именно такое, какое нам нужно… А теперь пойдемте взглянуть на наш питомник для малышей, — сказала Надежда Ивановна.

Мы миновали узкий проулочек и вошли в небольшое кирпичное здание. Внутри была просторная комната. По стенам стояли решетчатые ящики. Я подошел к одному из них. В нем сидел чудесный зверек — мягкий, пушистый бобренок, а рядом в соседней клетке еще один; и дальше в каждой клетке было по бобренку.

— Тут вам Зина покажет свое хозяйство, — сказала Надежда Ивановна, указывая мне на румяную, веселую девушку. — А я пойду на кухню погляжу, как бобрам корм готовят.

Пока Зина показывала мне бобрят, в комнату вошел еще один сотрудник в белом халате.

— Это Виталий Александрович, наш врач, — познакомила меня Зика. — Сейчас увидите, как мы будем купать и кормить «детвору».

Я отошел в сторону, чтобы не мешать.

В комнату принесли большой таз, туда налили воды, и началось купанье. Зина брала из клеток по одному бобренку и сажала в таз. Малышу это, видимо, очень нравилось. Он забавно шлепал по воде лапами и хвостом, очевидно воображая, что плавает, а Зина в это время слегка поливала на него воду. Так принял ванну по очереди каждый бобренок.

Не менее занятно было наблюдать и за кормлением этих чудесных зверьков. Несмотря на то что они прекрасно грызли морковь и ели другой растительный корм, их еще подкармливали молоком из соски. Зина брала к себе на колени бобренка и начинала его кормить.

С каким аппетитом бобрята принимались за еду! Они чмокали, как-то особенно покрякивали и уплетали молоко, придерживая бутылку передними лапами. Только у одного малыша почему-то никак не ладилось. Бобренок сердито фыркал, отворачивался и отталкивал от себя бутылку.

— Долго ты еще будешь у меня безобразничать? — рассердилась Зина. — Глупый! Попробуй сначала, а уж потом отворачивайся, если не по вкусу придется. — И она очень ловко, как-то сбоку, подсунула соску в рот непослушному малышу. И сразу дело пошло на лад. Почувствовав во рту вкус молока, бобренок громко чмокнул и засосал.

— Ну, вот и понравилось, — засмеялась Зина. — Он только два дня как поймай и к нам привезен, — объяснила она мне поведение бобренка. — Ничего, привыкнет, молодцом будет, — ласково говорила ока, поглаживая малыша по шелковой шерстке.

Доктор внимательно наблюдал за купаньем и кормлением бобрят и записывал в дневник, кто как ел и как вел себя во время купанья.

Среди малышей некоторые оказались не совсем здоровы. Их Виталий Александрович выслушал, ощупал и прописал лекарство.

Когда кормление и осмотр были закончены, Виталий Александрович пригласил меня заглянуть в его лечебницу. Она находилась в этом же здании, по соседству.

Там все сверкало белизной. Посередине стоял белый стол, а у стены — стеклянный шкаф с инструментами.

— На этом столе мы наших пациентов и осматриваем, — сказал доктор. — Да вот, кажется, несут одного.

Вошла женщина, неся на руках толстого, крупного бобра. Он сидел совершенно спокойно и ничуть не смутился присутствием посторонних людей. Зверек был, по-видимому, ручной.

— Что с ним такое? — спросил доктор.

— Где-то о проволоку или о гвоздь хвост оцарапал.

— Сажайте сюда, — указал Виталий Александрович.

Пациента водрузили на стол и начали осматривать хвост.

К такой процедуре бобр отнесся тоже весьма спокойно. Ранка оказалась незначительной, и ее тут же продезинфицировали.

— Можете домой отправляться, — сказал доктор.

— Ну, толстяк, иди сюда, — шутливо позвала женщина, с трудом поднимая мешковатого, толстого зверя. — Ух, ты, какой тяжелющий! Все руки оттянет, пока донесешь.

И нянюшка с пациентом ушла.

— Это все пустяки, — сказал Виталии Александрович. — А вот иной раз так погрызутся, такие раны понаделают, просто жуть! Тут уж настоящую операцию делать приходится и швы накладывать.

— Что же, вы усыпляете их?

— Конечно, под общим наркозом делаем, по всем правилам. Вот и маски для хлороформа, — указал он на стеклянный шкаф, где лежали различные хирургические инструменты.

— И часто приходится оперировать?

— Да когда как. Один раз, помню, каждый день приходилось, да еще по нескольку раз.

— Откуда же столько больных набралось?

— А это очень занятный случаи вышел. У нас в загоне содержались вместе пятнадцать ручных бобров. Как-то в начале сентября утром приходит сотрудник к ним в вольеру и видит — у одного бобра хвост очень сильно поранен. Принесли в лечебницу, осмотрели — хвост, видимо, погрызен. Пришлось зашивать. А на следующее утро уже двух из той же вольеры несут, и тоже с изгрызенными хвостами. Что за чудеса! Никогда эти бобры между собой не дрались, жили мирно, и вдруг!.. Глазам не верим. Но раны явно от зубов, и раны огромные. Стали следить за этими бобрами. Сидят смирно, спят все вместе, кучей, никто никого не трогает, а как утро — так снова раненый. Кто же их портит? Уж не снаружи ли какой враг пробирается? Устроили суточное дежурство, назначили премию тому, кто обнаружит или поймает таинственного врага.

Один из служителей решил поставить в воде вокруг этой вольеры ловушки. И что же вы думаете? Наутро в одной из них оказался крупный дикий бобр. Он-то нашим бобрам хвосты и пообгрызал. Потом уж мы разобрались, как дело было. В бобровой купальне пол решетчатый. Бобры рассядутся в воде у берега, хвосты вниз через щели свесят, а между дном купальни и дном реки свободное пространство; вот туда-то и заплывал этот разбойник. Заплывет, да и рванет зубами за хвост. А вы видали, какие у взрослого бобра зубищи? Он ими дерево, как ножом, режет.

— Но, зачем же ему понадобилось хвосты у бобров грызть да еще за этим под купальню забираться?

— Ну, уж об этом вы у него самого спросите, — засмеялся Виталий Александрович. — Кстати, его как поймали в ловушку, так и оставили на ферме. Отличный зверь оказался, красавец, черный, как головешка.

— И ни с кем из бобров не дрался на ферме?

— Ни с кем решительно, — ответил Виталий Александрович.

Мы посидели еще немного, но «пациентов» больше не приносили.

В это время снаружи за дверью что-то громко застучало, загремело…

— Значит, уже четыре часа, — сказал Виталий Александрович, — время кормежки. Пойдите взгляните, как их кормить будут.

Я поспешил наружу.

Вдоль вольер по рельсам катилась тележка. Сзади ее подталкивал служащий. В тележке находился корм для бобров. Подойдя поближе, я увидел, что бобрам привезли нарезанную морковь и свеклу. Все это было перемешано с отрубями и мукой. Этот корм служащий заповедника развозил от одной вольеры к другой.

Но что в это время творилось в самих вольерах! Все бобры, очевидно, уже давно привыкли к определенному времени кормежки. Стук тележки был условным сигналом, возвещавшим, что «кушанье сейчас будет подано».

И вот все бобры повыскочили из своих домиков, из водоемов и, стоя на задних лапах, заглядывали через решетку. Звери с большим нетерпением поджидали, когда им дадут закусить. Некоторые из бобров от нетерпения хватали в лапы свои кормушки и громко ими стучали.

Я узнал, что каждый бобр в день получает по два килограмма комбинированных кормов, а кроме того, осиновых или ольховых палок.

Слушая рассказ служителя о бобровом меню, я невольно улыбнулся: «Хорош обед из осиновых палок!» Но бобры, видимо, придерживались иного мнения. Усевшись у самой воды, они с аппетитом уплетали свежую осиновую кору, ловко обгрызая ее своими мощными острыми резцами.