Наши заповедники

От Майкона до Гузерипля

ного самых различных мест объехал я за всю свою жизнь, а вот на Кавказ впервые попал только в 1954 году.

В октябре я поехал в Кавказский заповедник. Управление заповедника находится в Майкопе. Это чудесный городок. Белые домики с зелеными ставнями. Возле каждого домика сад. Улицы прямые, широкие, все сплошь обсажены деревьями.

Когда я приехал, было тепло совсем по-летнему, но листва на деревьях уже начала вянуть: Желтые листья висели на концах ветвей, падали на тротуары, на мостовую. Ярко светило солнце, и от золотой листвы весь городок казался еще светлее и наряднее.

Но как, ни хорош Майкоп в осенние дни, мне все же хотелось поскорее попасть в горы, в леса. Поэтому, договорившись с директором заповедника о плане маршрута, я в эту же ночь выехал на местном поезде в Коджах — последнюю станцию в самом предгорье.

Сидя в вагоне, я невольно прислушивался к разговорам соседей. Вместе со мной ехала партия лесостроительных рабочих. Они разговаривали о своих обычных делах, о лесах, о высокогорных пастбищах, о трудностях работы в горах. В их разговорах то и дело слышались такие слова, как альпика, субальпика. И мне как-то странно и непривычно было слышать эти мудреные словечки, сказанные вскользь, между прочим. До сих пор я слышал их только в университете или на заседаниях научных обществ. Их произносили ученые сотрудники высокогорных экспедиций, — произносили внушительно, так, что слушатели чувствовали невольное уважение и к этим словам и в особенности к людям, которые побывали в таких заоблачных высотах. А здесь, в прокуренном махоркой вагоне, те же слова произносились как что-то самое обычное, повседневное.

Сидел на лавке против меня какой-то парень и рассказывал своему соседу:

— Прорубили мы просеку в пихтарнике. Жара, а воды нет. Так и пришлось лезть в субальпику, там еще снег кое-где лежал. Ну, значит, напились «суворовского чайку», отдохнули малость — и опять вниз, за работу.

Я слушал эти рассказы и радостно думал о том, что через день, два и сам побываю в таких же местах.

Ночью поезд пришел в Коджах. В полнейшей темноте я кое-как добрался до небольшого домика — базы заповедника и лег спать.

Настало утро. Я выглянул в окно. Сплошной туман заволакивал всю окрестность. Я быстро оделся и вышел во двор.

Двое рабочих заповедника запрягали в повозку пару лошадей. Через полчаса мы тронулись в путь.

Туман к этому времени постепенно рассеялся, выглянуло солнце, и я первый раз в жизни увидел горы Кавказа.

Они были сплошь покрыты лесом и расписаны всеми цветами осени.

Опередив нашу подводу, которая еле ползла по камням и выбоинам, я ушел далеко вперед. Я осматривался по сторонам и не мог поверить своим глазам. Сколько раз видел я на картинах изображения Кавказских гор, и как мало походило это на настоящие горы!

Я родился и прожил всю жизнь на равнине, среди рязанских, тульских полей и лесов. И вдруг словно сказочный великан сдавил, смял в складки привычную мне, ровную землю. Леса и долины вздыбились вверх, к небесам, а реки хлынули вниз неудержимыми грохочущими потоками.

Дорога, по которой я шел, вилась по ущелью, но оно не было заполнено «дымом и мглой», как в стихах Лермонтова. Наоборот, все ущелье было залито ярким солнечным светом. Слева от дороги крутой горный склон был сплошь покрыт лиственным лесом. Там росли буки и грабы. Изредка ярко краснели клены. Справа от меня обрывалась пропасть, и где-то внизу шумела и пенилась речка Белая. За речкой, на том берегу, виднелся снова лес, от самой воды и до неба.

Местами лес раздвигали гранитные скалы. Отвесной стеной они подступали к дороге. Тут она шла по узкому выступу над пропастью. И все-таки даже эти места обнаженного камня были совсем не мрачны. Яркий солнечный блеск делал все кругом светлым и радостным.

Чем дальше дорога уходила в горы, тем живописнее становились места. Вот горы снова расступились. Впереди долина. Посреди нее весело бежит по камням та же речка Белая. На берегах из густой зелени садов выглядывают домики станицы.

Мы проезжаем селение и переправляемся через речку вброд. Дальше наш путь идет по другому берегу.

За станицей дорога вновь уходит в горы. Солнце начинает как следует припекать. Я снимаю с себя куртку и шапку, иду, как летом, в одной рубашке, с расстегнутым воротом. Если не глядеть на разряженный по-осеннему лес, можно подумать, что сейчас самый разгар лета. В воздухе летают бабочки, на камнях греются ящерицы, и между камнями зеленеет трава. А вот и листочки земляники, нашей лесной земляники.

Я присаживаюсь на теплый от солнца камень и рассматриваю эти листочки, как милых, старых друзей. Что-то краснеется среди листвы. Так и есть: ягода, переспелая, побуревшая от солнца. Я срываю ее и вспоминаю, как однажды, много-много лет назад, было очень жаркое лето и у нас под Тулой к осени второй раз созрела земляника.

От переспелой ягоды исходит сладкий, приятный запах. Вот так же пахнут скошенные, уже увядшие цветы. Это запах уходящего лета. Я еще раз осматриваюсь по сторонам и гляжу на горы, ярко расписанные красками осени.

К вечеру мы прибыли в станицу Хамышки. Я старался отгадать, от какого слова происходит это название. Вероятнее всего, от слова «камешки». Ведь берег реки, где расположена станица, сплошь усыпан мелкими камнями.

Я высказал свою догадку моему вознице.

— Нет, не так, — равнодушно сказал он. — Это название черкесское, а по-нашему значит «собачья яма».

— Почему же собачья яма? — удивился я.

— А кто ж их знает… — так же равнодушно ответил мой неразговорчивый спутник.

В Хамышках мы переночевали и на следующий день благополучно добрались до конца нашего пути — поселка Гузерипль. На самом берегу быстрой реки, у подножия лесистых гор, приютилось несколько красивых домиков — управление северной части Кавказского заповедника.

На гору Абаго

«Куда же мне двигаться дальше?» Этот вопрос, оказалось, не так легко решить. Недавно выпал снег, он укрыл все высокогорье. Чтобы убедиться в этом, достаточно было взглянуть на вершину горы Абаго, которая своей безлесной шапкой возвышается над более низкими горами.

Начальник северного отдела Василии Михайлович предлагал мне на следующий день поехать верхом на пастбище Абаго. Это возвышенное горное плато высотой около двух тысяч метров.

— А увижу я там кого-нибудь из животных? — спросил я.

Василий Михайлович покачал головой:

— Нет, не увидите. Серны и туры теперь поднялись на вершины. Вот приезжайте в июне, тогда зверь спустится ниже, мы вам всё покажем.

Предложение было, конечно, любезное, однако до июня мне ждать coвсем не хотелось, а осматривать пустые места, где зверь будет еще через полгода, было тоже неинтересно.

Так и ушел я ни с чем в отведенную мне для жилья комнату.

Однако вечером дело как будто немножко наладилось. Ко мне пришел мой будущий проводник, наблюдатель заповедника Альберт. Это был молодой, веселый парень. Мы с ним быстро решили, что на пастбище Абаго ехать не стоит, все равно там ничего не увидишь, а лучше пойти пешком на вершину горы Абаго. Проехать туда было трудно, слишком крутой подъем. Но, главное, вверху лежал снег, и лошадей, значит, кормить там нечем. Так мы и порешили идти пешком. Оставалось только договориться с Василием Михайловичем. Он мог запротестовать — ведь вся ответственность за благополучный исход нашего путешествия лежала на нем.

Но погода второй день стояла великолепная и не обещала испортиться. Альберт, хоть и молодой парень, был надежный проводник и отлично знал все горные тропы.

Василий Михайлович дал согласие, и мы наутро, уложив в заплечные мешки теплую одежду и продовольствие, двинулись в путь.

Признаюсь, я не на шутку трусил, да и не без основания. Я с трудом поднимаюсь на третий этаж, а тут предстояло одолеть крутой подъем более двух тысяч метров да еще с тяжелым заплечным мешком! «Попробую», — решил я, карабкаясь вслед за Альбертом на гору.

Мы шли то по горной тропинке, то просто так, напрямик вверх. Кругом был густой буковый лес.

Начало пути для меня оказалось чрезвычайно тяжелым. Я никак не мог приладиться к лазанью по крутому склону, торопился и через каких-нибудь сто метров почувствовал, что идти дальше не могу. А ведь подъем только-только начинался. «Не вернуться ли назад?» Мы сели передохнуть.

После отдыха дело пошло немного лучше. Я как-то приладился двигаться вперед, вернее — вверх, не торопясь, не делая резких движении, и после этого стал уставать и задыхаться гораздо меньше. Порой я даже совсем не чувствовал утомления. Это случалось, когда я начинал думать о чем-нибудь постороннем. Но стоило только подумать, как трудно лезть на эту бесконечную гору, и усталость вновь возвращалась, сердце начинало колотиться, ноги отказывались идти. Приходилось опять делать остановку.

Я уж пробовал насильно заставить себя думать о посторонних вещах, однако из этого, ничего не выходило.

Зато какое я испытывал наслаждение, когда крутой подъем сменялся ходьбой по ровному месту или даже небольшим спуском в какую-нибудь' горную седловину. Тут я уже не чувствовал ни усталости, ни тяжести заплечной ноши. Но коротенькая передышка кончалась, и мы вновь, согнувшись в три погибели, лезли все выше и выше. Казалось, конца нет и не будет этому мучительному восхождению.

Буковый и грабовый лес остался давно внизу. Теперь, на высоте около тысячи пятисот метров, мы пробирались среди пихтовых лесов. Вековые деревья, толщиной в три-четыре обхвата, своими вершинами уходили куда-то в бесконечную вышину и там смыкались кронами. Солнце едва пробивалось сквозь густые ветви. В лесу было сумрачно и прохладно. Почти никаких кустов не росло в таком тенистом лесу. Зато на полянах и там, где деревья росли пореже, вся земля была покрыта стелющимся вечнозеленым кустарником с продолговатыми твердыми листьями — понтийским рододендроном.

Несмотря на усталость и трудность ходьбы, я все же старался не упустить из виду ничего интересного. Но окружающий лес был не очень богат обитателями. В вершинах пихт посвистывали синицы, да изредка сойки перелетали с дерева на дерево. Птичьих голосов почти не было слышно. Вековой высокогорный лес безмолвствовал.

— А весной много здесь птиц? — спросил я.

— Зябликов много, и дрозды тоже распевают, — ответил Альберт. — Весной лес у нас веселый, особенно пониже, где он смешанный.

Отдохнув на сваленной бурей пихте, мы снова двинулись в путь.

— Ничего, дойдем потихоньку, теперь нам немного осталось, — подбадривал меня Альберт.

Однако я уже не верил, что когда-нибудь доберусь до места.

Постепенно я перестал наблюдать и за птицами. «Только бы отдохнуть и никуда не идти!» Эта мысль теперь уже ни на минуту не выходила из головы.

Вдруг Альберт быстро указал в сторону:

— Глядите!

Я оглянулся. Между стволами деревьев легкими скачками от нас убегала косуля. Буровато-рыжая, стройная, она очень походила на маленького оленя. Вот она и скрылась в лесу.

Это небольшое происшествие меня очень подбодрило. Я стал зорко смотреть по сторонам, надеясь увидеть еще какого-нибудь лесного обитателя. И чем больше я наблюдал, тем меньше чувствовал усталость.

Наконец среди пихтового леса стали попадаться высокогорные клены. Они очень мало походили на наш обычный клен. Листья у них были мелкие, сильно изрезанные, а стволы деревьев будто скручены по спирали. Таких деревьев становилось все больше и больше.

— Это уже самый верхний пояс леса, около двух тысяч метров над морем, — сказал Альберт. — Еще один небольшой подъемник, и мы выйдем в субальпику.

— А там что же растет?

— Там тоже клен, да еще береза, кривобокая, скрюченная вся. Ну, а потом родода[8] только не та, что в пихтарнике росла. Там понтийская, а здесь кавказская, высокогорная. Чернику нашу тоже увидите.

С огромным трудом я наконец одолел этот последний подъем и выбрался на верхний край леса. Дальше уже шла поляна, покрытая побуревшей, примятой снегом травой. Однако снега на поляне почти не было; он лежал только кое-где по ложбинкам да немного повыше, за поляной, по редкому, искривленному ветрами и снеговалами березняку. А еще дальше, за березняком, поднималась уже совсем голая, лишенная всякой растительности вершина горы Абаго. Местами на ней лежал сплошной снег, а местами на буграх виднелись рыжие мхи и лишайники. С этих бугров снег сдуло ветром, а частично он растаял в последние жаркие дни. И теперь здесь, на высоте более двух тысяч метров, было совсем тепло. Так и хотелось сбросить с себя ватную куртку, но главное, хотелось как следует отдохнуть, и это было вполне возможно: в каких-нибудь сорока шагах на лесной опушке стоял дощатый барак. Здесь мы и должны были переночевать, чтобы завтра забраться на самую вершину горы и посмотреть, нет ли на склонах туров и серн.

Олений рев

Барак устроен наблюдателями заповедника для ночевок и укрытия в ненастную погоду. Это небольшое строение без окон, сколоченное из досок, с земляным полом. Вместо печки для отопления и приготовления пищи в бараке прямо на земле разводят костер. А дым выходит в специальное отверстие вверху в виде слухового оконца.

С величайшим наслаждением я наконец-то сбросил с себя заплечный мешок, снял ватную куртку и растянулся на земле около барака. Но Альберт, видимо, не чувствовал усталости после такого подъема. Он как ни в чем не бывало взял топор и пошел в лес заготовить топливо на ночь.

Когда мы развели костер, в бараке сделалось очень жарко; пришлось совсем раздеться, как летом.

Жаль только, что дым шел не кверху, в предназначенное для него отверстие, а расстилался по всему помещению и невыносимо щипал глаза.

Однако, невзирая на это маленькое неудобство, мы отлично поужинали, напились чаю, и я, к своей радости, почувствовал, что усталость почти совсем прошла, только немного болели ноги. «Ну, это тоже к утру пройдет. Значит, ура! Завтра полезу на самую вершину горы. Может, что-нибудь и посчастливится увидать».

Напившись чаю, я вышел из барака и засмотрелся кругом. Наступала ночь, тихая осенняя ночь в горах. Ни одна веточка не колебалась от ветра. Только где-то далеко внизу монотонно шумел поток.

Большая, почти полная луна освещала вершины гор. Одни из них, покрытые лесом, угрюмо темнели, зато другие, заснеженные вершины будто светились сами холодным голубым светом. А как чист, как прозрачен воздух! Хотелось вздохнуть поглубже еще и еще.

Вышел из барака и Альберт.

— Нигде не слыхать? — спросил он.

— Кого не слыхать?

— Оленей. Они в сентябре — октябре всегда ревут, особенно в эту пору, когда стемнеет. Иной раз и ночью ревут, оленух к себе подзывают.

О том, что у оленей осенью брачная пора, я отлично знал, но как-то упустил это из виду. Зато теперь мне очень захотелось послушать призывный клич этих осторожных лесных красавцев.

Я уселся возле барака и стал терпеливо ждать. Альберт тоже немного посидел, но потом ушел спать. Прошел час, другой… Кругом стояла мертвая тишина: ни единого звука, кроме отдаленного шума воды.

«Нет, видно, рев уже кончился в сентябре», — подумал я, отправляясь в барак на отдых. Однако заснуть мне скоро не удалось, было очень душно. Наконец, промучившись более получаса, я уткнулся лицом в стенку. Оттуда через щели шел чистый воздух, и я, отдышавшись от дыма, крепко заснул.

Проснулся я от какого-то странного звука. Наверно, это Альберт застонал во сне. Я прислушался. Странный стонущий звук повторился. Только он доносился снаружи, издалека. Я мигом встал, потихоньку открыл дверь и вышел из барака.

По-прежнему светила луна, блестели вершины гор; кругом была такая же тишина. Но вот откуда-то снизу, из темной лесной глуши, снова послышались те же странные звуки: сперва будто кто-то громко откашлялся, а потом затянул низкую, протяжную ноту. Вдали отозвался другой такой же голос, только значительно тоньше. И третий проревел где-то уже совсем далеко. Эта перекличка таинственных лесных голосов продолжалась несколько минут. Потом все смолкло.

Легкий скрип двери заставил меня обернуться. В дверях стоял Альберт: оказывается, он тоже проснулся и слушал.

— Три оленя ревут, — тихо сказал он. — Один совсем близко. Завтра пойдем — увидим его точок.

— Это что же, место, где он ревет?

— Ага. Каждый олень свое место облюбует. Там у него, значит, игрище. Только тот, который без оленух, по всему лесу шляется, ревет где попало.

Мы послушали еще немного. Олени больше не ревели.

— Значит, кончили. На заре опять заиграют, — сказал Альберт. — Пойдемте спать, теперь до утра немного осталось.

Действительно, мне показалось, что я только что лег и закрыл глаза, а Альберт уже будит меня:

— Вставайте, времени терять нельзя.

Мы наскоро закусили, оделись потеплее, и вышли из барака.

Занималась заря. Луна уже почти не светила. Небо было зеленоватое, прозрачное, и на нем неясно белели снежные вершины гор.

Мы прошли вдоль опушки, стараясь шагать как можно тише, и вошли в лес. Примерно в этом месте ревел ночью ближайший олень.

Альберт сделал мне знак рукой. Я остановился и стал прислушиваться. В лесу кое-где, пятнами, белел снег, но было тепло. Все это очень напоминало нашу раннюю весну и охоту на глухарином току. Там тоже встаешь до света, идешь в лес и, замирая от волнения, ждешь, когда затокует глухарь.

Вдруг где-то невдалеке послышался хруст валежника, затем раздался короткий глухой кашель и в следующую секунду — низкий, протяжный рев.

И вот, так же как на глухарином току, Альберт стал быстро и осторожно красться под эту «звериную песню». Я старался не отставать.

Голос замолк, и мы остановились в ожидании. Прошло несколько минут. Вдали, в лесу, заревел второй олень. Наш отозвался. Мы продвинулись вперед на несколько шагов.

Так, осторожно пробираясь вперед, мы вышли на край небольшой поляны. И тут Альберт неожиданно припал к земле и, уткнувшись в нее лицом, заревел совсем как олень.

Но ведь эта поляна принадлежит другому оленю, здесь его тонок. Как же смел пришелец явиться сюда да еще подавать свой голос? В тот же миг в лесу послышался громкий хруст сучьев и красавец олень выскочил на поляну. Он стоял, осматриваясь по сторонам, и чутко прислушивался. Потом неожиданно шагнул вперед, замотал головой и начал изо всех сил бить рогами и ломать какое-то деревце.

Расправившись с ним, он остановился и, вытянув вперед голову, «загукал» и громко протяжно заревел.

В это время на ту же поляну одна за другой вышли три оленухи. Они спокойно разбрелись в разные стороны и стали пощипывать завядшую траву.

Мы сидели, затаившись в кустах.

Самец-олень с минуту постоял на месте и потом уверенно направился в нашу сторону.

Сознаюсь, мне стало не по себе. Я невольно взглянул на дерево, исковерканное могучим животным. А что, как он и с нами так же расправится? Ведь в зоопарке олени в этот период частенько гоняются за людьми.

Вот рогатый богатырь вышел на середину поляны. Теперь от него до нас не более ста шагов. Олень, видимо, снова стал приходить в возбуждение, начал рыть копытами землю и мотать головой. Потом опять вытянул шею, готовясь зареветь.

Но в это мгновение что-то произошло: одна оленуха стрелой бросилась в лес, все остальные и сам олень — следом за нею. Только треск по лесу пошел.

— Нас учуяла, — сказал Альберт, вылезая из куста. — Все дело сгубила, а то бы он рядышком подошел. Ветер-то от него на нас, он и не чует. Эх, жаль, не вышло дело!

А я, признаюсь, не очень жалел о том, что рогатый лесной великан не подошел к нам совсем рядышком. Кто знает, что было у него на уме!

Туры

Мы вышли из леса на поляну. Я взглянул на горы и не узнал их. Снежные вершины розовели на синем утреннем небе. Солнце еще не встало. Но вот засверкал, словно зажегся, самый высокий пик. Следом за ним стали вспыхивать и другие вершины. Значит, там, наверху, уже показалось солнце. А ниже, где горы были покрыты лесом, пока, еще стлался сизый ночной туман. Он медленно поднимался вверх, становился все прозрачнее и наконец совсем расплылся, открыв яркий, умытый росою убор осенней листвы.

Но любоваться этой картиной нам было некогда. Приходилось спешить, чтобы успеть взобраться на вершину горы.

Этот подъем оказался еще тяжелее вчерашнего. Мы продирались через заросли рододендрона, да к тому же лезли по снегу, проваливаясь иной раз чуть не до пояса.

Вот и заросли кончились. Дальше подъем по открытому склону, поросшему мохом. Кое-где среди мха зеленели едва заметные кустики брусники. На некоторых из них уцелели спелые ягоды.

Карабкаясь вверх по склону, я выбился из последних сил. «Да стоит ли лезть еще выше! Наверно, там никаких и зверей-то нет». Я попросил Альберта подняться наверх одному, а если есть что-нибудь интересное, махнуть мне рукой.

Альберт весело кивнул головой и, освободившись от такого медлительного попутчика, быстро, как кошка, стал взбираться вверх.

Прошло минут десять. Я сидел на склоне горы, почти у самой ее вершины, и любовался открывшейся панорамой. Отсюда, с вершины Абаго, на десятки километров виднелись цепи гор. Все они были покрыты лесом и напоминали складки зеленого плюша, расшитого красным и желтым узором… А еще дальше, за ними, шла высокая скалистая гряда главнога Кавказского хребта. Там всюду лежал снег.

Неожиданно легкий свист, раздавшийся откуда-то сверху, привлек мое внимание. Я поднял глаза. На вершине стоял Альберт и делал мне знаки, чтобы я поднимался к нему. И сразу исчезло всё: и усталость, и боязнь сорваться, упасть вниз. Я даже не помню, как очутился рядом с ним.

— Туры вон за тем бугром! — зашептал мне в ухо Альберт. — Ползем по-пластунски…

И мы поползли. Прокравшись так метров сто, я выглянул из-за камня. Впереди была небольшая пологая седловина, и на ней в каких-нибудь сорока-пятидесяти метрах паслось небольшое стадо туров. Их было восемь голов — самок и молодых самцов. Животные мирно пощипывали скудную растительность. Порою, они раскапывали землю копытами передних ног. Покопав немного, они опускали головы. Я пригляделся в бинокль. Туры как будто лизали раскопанную землю. Изредка то один, то другой вскидывал голову, осматривался и, видимо, прислушивался. Но ничто не предвещало опасности, и животные вновь начинали кормиться.

Издали они слегка напоминали домашних коз буроватой окраски, и даже не верилось, что это осторожные дикие звери.

Я слегка привстал, чтобы разглядеть копавшего землю ближайшего тура. И тут-то меня заметил другой. Он издал тревожный звук, похожий на короткий хриплый свист, и в следующий миг все стадо с невероятной быстротой уже неслось вниз по крутому склону.

Я не верил глазам: как же эти звери могли скакать по такой крутизне, не перекувырнувшись через голову и не скатившись в пропасть? Но, ни один тур не сорвался и не упал — все они как будто соскользнули в глубь балки, мгновенно появились на соседнем склоне и скрылись за ним.

— Вот и повидали нашего горного зверя! — весело сказал Альберт.

— Ну и ловки! Ни один не упал, не разбился, — ответил я.

— Да разве это крутизна! Вы бы поглядели, как они со скалы на скалу перелетают, будто птицы. А это что для них — так, лужаечка для гулянья, — засмеялся Альберт. — Ловкий, быстрый зверь. И все же, — добавил мой спутник, — убить из нарезного ружья тура или серну ничего не стоит. Видели, как к ним легко подбираться? Расселины, скалы. Только бы их заметить, а подойти — пустяк.

— Ну, зато лезть за ними на такую вышину совсем не пустяк.

— Это вам с непривычки больно высоко показалось. А для нас такой подъем совсем не в труд. Если бы не заповедник, их тут охотники уже давным-давно выбили бы.

— А как же такую тушу вниз на себе нести? — спросил я.

— Целого тура никто и не понесет. Тут же освежуют, срежут все сало, выберут куски мяса, которые пожирнее, помягче, набьют мешок — и за плечи. А все остальное волкам да грифам оставят.

— Значит, хорошо, что здесь заповедник? — спросил я.

— А то, как же! — ответил Альберт. — Все-таки зверю есть где от охотников укрыться.

Посидев немного, мы пошли дальше по склону горы.

— Видите, вон серна стоит, — неожиданно показал мне Альберт.

Впереди на утесе виднелась какая-то темная точка. Я навел на нее бинокль. Действительно, на самом краю утеса стояла серна. Она была темной окраски и резко выделялась на фоне заснеженной горы. Серна смотрела в нашу сторону, наблюдая за нами. Альберт хлопнул в ладоши, и чуткий зверь мгновенно исчез за утесом.

Добравшись до самой вершины горы, мы огляделись кругом и, не увидев больше нигде ни туров, ни серн, начали спускаться обратно в долину.

Форель

Наконец-то я дождался этого счастливого времени! Больше не нужно было, задыхаясь, карабкаться вверх. Наоборот, теперь ноги сами бежали вниз, и все время приходилось упираться палкой, чтобы не разбежаться и не покатиться под гору.

Спуск с вершины Абаго занял всего каких-нибудь двадцать минут. А на восхождение я потратил больше двух часов. Если так пойдет и дальше, через два-три часа мы будем уже дома.

Но я в этом очень ошибся. Так легко было спускаться только первые три — четыре километра, а потом икры ног и связки в коленях устали от непрерывного напряжения и начали болеть — чем дальше, тем больше. Вскоре я уже не знал, что же легче: взбираться вверх или спускаться вниз. Подбадривало только сознание, что с каждым шагом мы приближаемся к дому, где можно будет уж как следует отдохнуть.

Наконец, будто ниточка серебра, заблестела внизу горная речка.

— Хотите форель поудить? — предложил Альберт.

И вновь как рукой сняло всю усталость, даже ноги перестали болеть.

— Конечно, хочу! — с радостью ответил я.

— Только с заходом на речку километра четыре крюку дадим.

— Ну, так что же? Я совсем не устал.

Альберт хитро поглядел на меня и свернул в сторону, вниз к реке.

— А где же мы удочки и червей найдем?

— Всё будет. Лески, крючки со мной, червей я тоже на всякий случай прихватил из дому, а удилища из орешника срежем.

С трудом пробираясь сквозь заросли рододендрона, мы спустились к горной речке. Она неслась по камням, бурля и пенясь; но местами вода разливалась в небольшие глубокие омуты; здесь течение было хотя и очень быстрое, но все же вода не бурлила и не кипела, как на камнях.

Альберт быстро вырезал из лещины два удилища, привязал к ним лески с крючками и тяжелым свинцовым грузилом. Мы надели на крючки червей и, стоя на прибрежных камнях, закинули удочки в прозрачную, как стекло, быструю воду. Ловить приходилось стоя, в проводку; удилище держать в руках.

Лесу, несмотря на тяжелый груз, быстро сносило водой.

Переходя с камня на камень, мы обловили несколько омутков, а добычи все не было.

Но вот Альберт подсек, и на прибрежных камнях забилась первая пойманная форель. Я никогда еще не видел этой рыбы. До чего же она была красива — светло-серебристой окраски, с пурпурно-красными пятнами по бокам.

Мы положили добычу в мешок и продолжали ловить. Вскоре Альберт поймал вторую и третью рыбу: все ровные, граммов по двести. А у меня даже поклевки не было.

— Вы слишком низко удилище опускаете, у вас червяк по самому дну тащится, — сказал мне Альберт. — Поднимите повыше, чтобы приманка примерно на четверть ото дна плыла.

Я последовал его совету и наконец, почувствовал поклёвку. Подсек, леса натянулась. Где-то в глубине рвалась сильная рыба.

«Как бы не упустить! Ведь это моя первая добыча». Я осторожно потащил к берегу.

Вот над водой сверкнула пойманная рыба и забилась на прибрежных камнях. Я — к ней, а она — с камня и в воду, так и ушла.

Стыдно сказать, но я чуть не заплакал от досады. А главное, Альберт даже не посочувствовал моей неудаче. Ему-то что! Он уже сколько их здесь переловил, а я только одну, да и ту упустил.

— Ну, не горюйте, я вам сейчас другую поймаю, — весело сказал он, закидывая свою удочку в речку. — Вот, глядите, сейчас вытащу.

И действительно, не прошло и минуты, как он подсек и потащил. Но что это? Или крючок зацепился за камень?

Удилище согнулось в дугу. Нет, это рыба, да какая сильная! Вот она бросилась вниз по течению, повернула на самую быстрину, к камням. Сейчас оборвет леску или сломает удилище.

Одним прыжком, не хуже тура, Альберт перескочил на соседний камень, ближе к середине реки. Он отпустил рыбу, насколько хватило лески, и стал осторожно заворачивать ее снова к берегу.

Я стоял, бросив на камни свое удилище, готовый всей душой прийти на помощь товарищу. Однако помочь было нечем.

Сильная рыба опять заходила по омуту. Но она, видимо, приустала и уже не рвалась на быстрину. «Неужели удастся поймать такую рыбину? Как же ее вытаскивать? Ведь у нас даже подсачка нет!»

Альберт осторожно подвел добычу к своему камню. Вот он становится на колени, перехватывает леску рукой, наклоняется к самой воде… У меня даже дух захватило.

Альберт опускает в воду руку, что-то хватает. Раздается плеск. Еще миг — и счастливый рыболов, торжествующий, стоит во весь рост на камне, крепко держа в руках огромную форель.

— Вот это рыбина! На кило, не меньше, потянет, — радостно кричит он.

— Осторожнее, бросайте ее на берег! — отвечаю я.

— Ничего, теперь не уйдет…

Альберт примеривается, чтобы перескочить обратно на берег, скользит, взмахивает руками и вместе с рыбой летит с камня прямо в ледяную воду.

— Ушла, ушла! — задыхаясь, кричит он, весь мокрый, дрожащий, выскакивая на берег.

Я понимаю его горе. Упустить такую добычу да еще по собственной неосторожности! Нужно было бы сразу бросать ее на берег, а не жонглировать на скользком камне. Но я, конечно, не говорю об этом. Мой товарищ и без того наказан.

— Никогда таких еще не ловил, — не может успокоиться Альберт.

Он весь дрожит как в лихорадке, и трудно сказать, отчего именно: от ледяной ванны или от пережитого огорчения.

Мы быстро разводим костер. Хорошо еще, что в мешке есть взятые для ночевки ватные брюки и куртка.

Через ми нуту Альберт, уже переодетый, сухой, греется у костра. Но разве может огонь согреть и залечить разбитое сердце рыболова? Мы оба молчим и грустно глядим на холодные прозрачные струи, где исчезла и уже больше не покажется красавица рыба.

Hепpoшенный турист

От места ловли до дома было недалеко. Мы направились вдоль реки. Наконец показалась база туристов. От нее до нашего дома не более километра.

Неожиданный всплеск воды и какой-то странный шум невольно привлекли наше внимание. Мы взглянули через кусты и замерли. Большой темно-бурый медведь переправлялся через речку на нашу сторону. Он осторожно перелезал по бревнам, оставшимся после лесосплава.

Огромный зверь легко перепрыгнул с последнего бревна на берег и на минуту скрылся в прибрежных кустах. Послышался хруст веток, и вот не далее тридцати — сорока шагов от нас зверь вышел из кустов на дорогу.

Оглядевшись по сторонам, он, так же как и мы, свернул прямо к турбазе.

Медведь заметил нас только в каких-нибудь пятнадцати шагах. На секунду он приостановился, потом громко ухнул и со всех ног пустился удирать в лес.

— Вот так турист! — забыв о своей неудаче с рыбалкой, засмеялся Альберт. — Видать, на турбазу шел, а она на зиму закрыта.

— Зачем же он, правда, сюда забрел? — изумился я. — Белым днем, к самым домам!..

— А ему что, разве дома мешают? Тут у турбазы много бука растет, он и пришел собирать орехи.

Мы осмотрели на грязи следы зверя. Они были очень велики.

— Матерой, пудов на десять будет, — сказал Альберт.

Через несколько минут мы были уже дома. Из усадьбы заповедника я еще раз взглянул на заснеженную вершину горы Абаго, и тут мне неожиданно вспомнился слышанный три дня назад разговор в вагоне. Я припомнил удивившие меня тогда слова: «альпика», «субальпика». Но теперь они уже не казались чем-то таинственным, необычным. Они просто-напросто обозначали те самые высокогорные места, по которым мы вчера и сегодня бродили вместе с Альбертом.

В зубропарке

Отдохнув денек после путешествия на гору Абаго, я решил поехать осмотреть питомник зубров, или, как его здесь называют, зубропарк.

Зубры — эти огромные дикие быки — еще совсем недавно, в дореволюционные годы, водились в небольшом количестве в Кавказских горных лесах и в Беловежской пуще. Во всех прочих лесных массивах Европы зубры давно уже истреблены человеком.

В Беловежской пуще и на Кавказе эти редчайшие животные уцелели потому лишь, что охота на них для местного населения была строго запрещена. Охотиться на зубров, да и на других диких животных здесь могли только царь и высшая знать. Обширные массивы Беловежских и Кавказских лесов были объявлены территориями царской и великокняжеской охоты, и животные здесь строго охранялись.

Последние зубры на Кавказе были уничтожены браконьерами в 1926 году.

И вот теперь Кавказский заповедник поставил одной из своих основных задач восстановить в лесах Кавказа ценнейшего представителя его животного мира — зубра.

Конечно, мне очень хотелось взглянуть на то, как проводится работа по разведению зубров.

И вот рано утром мы с Василием Михайловичем сели верхом на лошадей и тронулись по направлению к Коджаху по той же горной дороге, по которой я приехал сюда, в Гузерипль.

Дорога была очень плохая — яма на яме, так что почти все время приходилось ехать шагом.

Через несколько часов мы прибыли на кордон Лагерная. Отсюда наш путь сворачивал вправо, через реку Белую, а потом через речку Кишу и вел по горному ущелью вдоль берега Киши.

Мы медленно продвигались по узкой вьючной тропе. По сторонам поднимались горы, сплошь поросшие лесом.

Я ехал впереди, пристально всматриваясь в лесную чащу. Места были глухие, почти нехоженые, и я надеялся увидеть кого-нибудь из четвероногих обитателей горных лесов. К сожалению, ни один зверь не показывался возле нашей тропы. Только сойки перелетали через дорогу.

Так мы проехали еще километров двадцать до кордона Кейна. Отсюда наша трона пошла на подъем. Но он был не крутой, мы спокойно преодолели последние семь километров пути и выехали к зубропитомнику.

На поляне среди березового и осинового редколесья стоял бревенчатый домик, помещение для сотрудников питомника — зуброводов. Тут же на поляне находились небольшой загон и сарай.

Мы отдали лошадей подошедшему рабочему, а сами пошли в дом закусить и отдохнуть с дороги. Тот же рабочий поставил нам самовар. Сотрудников в питомнике никого не было — они уехали куда-то в горы.

— Ну как, не укачало вас с непривычки? — спросил Василий Михайлович. — Ведь к езде верхом по нашим горным тропам нужно привыкнуть.

— Нет, ничего, — отвечал я. — Совсем не устал, готов хоть сию минуту идти осматривать питомник.

— Не торопитесь, — возразил Василий Михайлович. — Зубров сейчас все равно не увидим, они где-нибудь в горах пасутся. Их надо еще разыскать.

Когда мы немного отдохнули, Василий Михайлович повел меня показать самую территорию питомника и его строения.

— Это изолятор, — сказал он, указывая на небольшой загончик возле дома. — Сюда временно помещают вновь привезенных зубров. Держат двадцать — тридцать дней в карантине, чтобы выяснить состояние их здоровья.

— А когда был организован весь этот питомник? — спросил я.

— В 1940 году. Тогда из Аскании-Нова нам сюда привезли семерых зубробизонов[9]. Мы уже заранее наметили место, где их будем содержать. Предварительно осмотрели несколько участков заповедника и остановились на этом — юго-восточном склоне горы Киши. Здесь тихо, спокойно, никто их не тронет. Только довезти сюда таких тяжелых «пассажиров» было немного трудновато. Ведь взрослый зубробизон, так же как и зубр, весит около тонны, да еще клетка, где он сидит, — всего тонны две наберется. А вы сами видели, какая здесь дорога.

От Коджаха до Сахрая клетки с зубрами везли на грузовых машинах. А дальше ведь на машине никак не проедешь. Решили сделать огромные сани на полозьях, поставить на них клетки с животными и тащить по земле через овраги, по горным кручам, почти без дороги. В каждые сани впрягли по четыре — пять пар волов, да и тронулись в путь.

Трудно даже себе представить, что это было за путешествие. Поминутно клетки крепились то на один, то на другой бок — того гляди, упадут и сорвутся с кручи. При каждой клетке находилось человек десять сопровождающих, они поддерживали ее с разных сторон. Расстояние от Сахрая до зубропарка всего километров двадцать с небольшим, а тащились мы целых три дня. Наконец довезли благополучно вот до этой поляны. Тут уже был огорожен для зубров просторный загон, в него и пустили привезенных животных. Вначале мы так и держали зубров в загонах. Еще один устроили на соседней поляне. А для зубриц на время отёла соорудили специальные сараи.

Кормили мы зубров ветками, сеном, овсом. Овес сыпали в корыто. Туда же клали нарезанную кусками свеклу. Корм посыпали солью. А кроме того, соль клали на землю в виде больших кусков — лизунцов. Зубры их охотно лижут.

В начале войны нам привезли из Московского зоопарка еще трех зубробизонов. Их сперва поместили в изолятор, а потом тоже выпустили в загон.

Все привезенные зубробизоны у нас прижились. Погиб только один молодой самец.

Весной 1942 года мы начали ждать приплода, и вот в мае и июне появились на свет первые три зубренка.

Тельных зубриц мы заранее отсадили в родильные сараи. Потом, недели через две — три, когда родившиеся зубрята уже окрепли, матерей с малышами пустили в общее стадо.

После Отечественной войны мы получили из подмосковного Приокско-террасного заповедника и из Польши еще пятерых быков. Это были уже не зубробизоны, а настоящие зубры. Теперь мы могли начать работу по выведению потомства — чистокровных зубров. Эту работу мы ведем и теперь: постепенно выбраковываем из стада быков-зубробизонов, заменяя их полноценными зубрами.

— А много зубрят у вас ежегодно родится? — спросил я.

— Последнее время — от четырнадцати до восемнадцати голов.

— Ого, да у вас, значит, большущее стадо!

— А как бы вы думали? — улыбнулся Василий Михайлович. — И самое интересное, что теперь мы наше стадо не держим в загонах, а перешли к вольному разведению. Зубры свободно пасутся в горных лесах, разгуливают по заповедникам, где им вздумается.

— А не опасно это? Не могут их загрызть волки?

— Что вы! Ни один волк к зубрам и близко не подойдет. Этакие чудовища! Да они любого волка, как муху, раздавят… Все лето и осень они у нас бродят по лесу. В это время мы их и не подкармливаем. Они еду сами себе в лесу найдут: щиплют траву, ежевику… А вот теперь, осенью, подбирают с земли опавшие дикие груши, яблоки. Так и пасутся до самой зимы, пока снег не выпадет. Зато, как только он выпал, тут уж им с едой похуже приходится. Правда, в эту пору они начинают объедать кору с ильма, сосны, ивы, но, видно, голодновато нм. Выходят они из горных лесов и приближаются к питомнику. Здесь мы их и начинаем подкармливать: даем сено, овес, нарезанную свеклу… Всю зиму зубры держатся возле питомника, а как растает снег, появится зелень в лесу, опять в горы уходят.

— Как же вы тельных зубриц оттуда в сараи загоняете? — поинтересовался я.

— Теперь мы их никуда не загоняем, они у нас прямо в лесу и телятся.

— А другие, взрослые зубры не могут новорожденного зубренка как-нибудь случайно замять или ударить?

— Этого не может быть: перед отелом зубрица уходит от стада куда-нибудь в лес, там у нее и родится теленок. Мать с ним недели две, три, а то и больше отдельно бродит, пока зубренок как следует не окрепнет. Тогда уж она вместе с малышом и возвращается в стадо.

— А в стаде зубры мирно живут?

— Не всегда. Старые самцы очень неуживчивы. Иной раз бродят порознь в лесу, а как случайно сойдутся — так бой. Особенно драчливы они в июле-августе, когда у зубров брачная пора. Тут сильнейший отгоняет от стада других самцов, которые послабее. Те прочь отходят, а иногда и часть коров вместе с ними. Тогда стадо разбивается на более мелкие группки. И в каждой один взрослый самец. Другого уж он к своему стаду и близко не подпустит.

— Наверно, жуткое зрелище, когда зубры-быки дерутся? — сказал. я, мысленно представляя себе картину боя этих лесных великанов.

— О да, — ответил Василий Михайлович. — Как схватятся, ничего уж на дороге не попадайся: кусты, деревца — всё растопчут, сломают. Такой треск по лесу идет, будто ураган налетел.

— А на других домашних животных они не набрасываются?

— Да когда как вздумается. У нас вот трех лошадей зубры убили.

— Почему же?

— Кто их знает… Пасутся в лесу на полянах, и лошади тут же бродят, и всё ничего. А вот в 1941 году пи с того ни с сего подошел зубр к лошади да как поддаст рогом в живот, сразу на месте и убил.

— Этак он, пожалуй, и человека ни с того ни с сего на рога поднимет?

— Вполне возможно, — ответил Василий Михайлович. — Мы уже все здесь ученые, ухо востро держим. Да чего далеко за примером ходить. В 1953 году в сентябре один бык, по кличке Пухар, перешел из заповедника на соседнюю территорию леспромхоза. Мы хотели его перегнать обратно, а ему, видно, это не понравилось. Один из наблюдателей зазевался немного. Пухар прямо к нему, поддел на рога да метров на пять и кинул. Хорошо еще, что наблюдатель в ватнике был! Ватник за рога зацепился, это человека и спасло. Пухар рассвирепел, сбросил ватник на Землю, начал его ногами топтать, даже зубами рвать, а пока ou с ним расправлялся, наблюдатель вскочил и давай бог ноги.

— А как же вы этого быка назад в заповедник загнали?

— Никак и не загнали. Так он и теперь живет вне заповедника, в районе станицы Батовской.

— Чем же он там зимой питается?

— У колхозников стог отобрал, — ответил Василий Михайлович.

— То есть, как отобрал?

— Очень просто. Облюбовал себе стожок в лесу, там и зимовать остался. Спит возле стога и сенцо кушает, когда проголодается. Колхозники хотели было его турнуть, явились всей станицей; да только дело как раз наоборот вышло: он их всех из леса прогнал. Так и пришлось заповеднику уплатить колхозу за весь стог. Весь-то он его за зиму, конечно, не съел, но и людям не дал попользоваться.

— А как же теперь его в заповедник вернуть? — спросил я.

— Как хотите, так и возвращайте. Ему, видно, и там нравится. Пожалуй, на зиму еще какой-нибудь стог облюбует. Теперь ему уже не привыкать…

Разговаривая, мы незаметно перешли через поляну, потом через небольшой перелесок и очутились на другой обширной поляне. Здесь тоже был устроен загон для зубров, сарай для тельных зубриц и еще какое-то странное сооружение из толстых бревен, в виде постепенно суживающегося коридора.

— А это что же такое? — поинтересовался я.

— Это струнка. Сюда мы загоняем зубра, если его надо поймать, чтобы осмотреть и полечить.

Мне захотелось узнать, как же ловят и, в особенности, лечат этих могучих диких животных.

— Летом, — ответил Василий Михайлович, — когда зубры разгуливают в лесах, их не поймаешь. Но вот приходит зима, начинают они подходить к загонам, есть подкормку. Тут их кормом и в загон заманить недолго, да и запереть там. А потом уж, постепенно перегоняя из одного загона в другой, можно, отделить от стада того, кого надо поймать. Конечно, это не сразу делается, но все-таки отбить от стада намеченного зубра вполне возможно. А как только он попадет в отдельный загончик, тут уж его надо криком, шумом в самую струнку загнать. Вы видите, она постепенно суживается, а в самом конце она такая узкая, что зубр между стенками еле-еле протиснется. А чтобы он не попятился, не выскочил обратно из струнки, сзади него проход постепенно закрывают. Так и оттеснят в самую горловину. Ну, а уж тут с ним делай, что хочешь. Можно к горловине перевозную клетку подставить и туда его загнать, а можно выход из горловины заложить слегами, и зубр очутится в тупике. Ему там ни двинуться, ни повернуться нельзя. Если потребуется, его можно даже поднять.

— Такую-то махину! — изумился я. — Да как же его поднимешь?

— Для этого в струнке особое приспособление есть: зубру под живот подводят крепкие подпруги, а потом воротом поднимают на них. Подтянут так, что он в воздухе и повиснет.

— А для чего же нужно его поднимать?

— Чтобы осмотреть, если зубр заболеет. Вот, например, в 1947 году одна зубрица стала хромать. Загнали мы ее в струнку, подняли на подпругах. Врач осмотрел ногу, а в ней около копыта острый сучок впился. Вынули его, ранку промыли, продезинфицировали и отпустили «пациентку» гулять на свободу. Она и по сей день в лесу гуляет…

— Пойдемте-ка и мы в лес, попробуем разыскать их, — попросил я. Мы вышли из питомника и направились в горы.

Опять началось мучительное для меня лазанье по горным тропам. К счастью, подъемы здесь были не очень крутые.

Следуя за Василием Михайловичем, я осматривал окружающий меня лес. Он совсем не походил на тот, который я видел на горе Абаго. Здесь склон горы был покрыт березняком и осинником.

Перебираясь с одного горного увала на другой, мы проходили целый день. При этом мы не встретили ни зубров, ни других диких животных.

Я уже стал раскаиваться, что сам затеял такое бесцельное путешествие. Собственно, зачем я пошел? Ведь зубров я и раньше видел в Беловежской пуще, так что эти животные не представляли для меня большого интереса. Правда, там зубры находились в огороженных участках леса, а здесь — на полной свободе. Взглянуть на зверя в естественной обстановке всегда интереснее; но стоило ли из-за этого лазить весь день по горам! А главное, лазить совершенно бесцельно.

Однако под самый вечер наши труды были, вознаграждены. Мы, наконец, набрели на небольшое стадо зубров; они отдыхали среди редкого, березняка. Мы подошли к ним довольно близко. Животные не обращали на нас никакого внимания.

При помощи бинокля я мог прекрасно разглядеть этих редких лесных зверей. Большинство из них спокойно лежало под деревьями.

Глядя на зубров, я, так же как и в Беловежской пуще, был поражен тем, что такие гиганты даже в редком лесу мало заметны. Дело в том, что лежащий зубр очень походит на какой-то выворотень земли. Темно-бурая окраска зверя и его огромная туша с взлохмаченной шерстью, с коротенькими, как изогнутые корни, рогами делают его почти незаметным среди упавших от бури деревьев с вывороченными, облепленными землей корнями.

В стаде, которое мы наблюдали, около взрослых животных разгуливали несколько телят. Они были более светлой окраски, на высоких ножках, какие-то неуклюжие, головастые, крутолобые. Несмотря на свою миниатюрность, зубрята очень походили на своих огромных, тяжеловесных родителей.

Мы не стали тревожить отдыхающих животных, тихонько отошли от них и направились обратно к зубропитомнику.

Переночевав там, рано поутру мы поехали назад в Гузерипль.

Альма

На следующий день я проснулся очень рано. Одевшись, я вышел на крыльцо и сел на ступеньку.

Солнце еще не поднялось из-за гор, и по ним, цепляясь за верхушки леса, ползли сизые клочья тумана. Но небо было ясным, безоблачным и обещало погожий день.

У крыльца в палисаднике цвело много цветов. Тут же на поляне стояло несколько ульев. Я смотрел, как из них вылетали первые пчелы. Они расправляли крылышки после ночи и потом быстро летели куда-то вдаль. А некоторые подлетали к ближайшим цветам и забирались в их чашечки, еще влажные от ночной росы.

Все кругом меня дышало теплом. Деревья возле дома только слегка начинали желтеть, будто в июле от сильной жары. Но стоило взглянуть вдаль, на горы, и сразу становилось понятно, что это не лето, а осень.

Внизу, у подножия гор, лес был сочно-зеленым; чем выше, тем больше в нем появлялось желтых и красных пятен, и, наконец, у самой вершины он уже сплошь был ярко-желтым, оранжевым. Только сосны да пихты темнели густой зеленой щеткой. И за них цеплялись плывущие вверх клочья тумана.

Я так засмотрелся на эти горы, что даже вздрогнул, когда кто-то слегка толкнул меня в бок.

Обернулся. Возле меня на крыльце сидела собака, по виду помесь легавой с дворняжкой. Она виновато глядела мне прямо в глаза, слегка приседала на передние лапы и часто-часто стучала обрубком хвоста по доскам крыльца.

Я погладил ее, и она, вся задрожав от радости, припала ко мне и лизнула руку влажным розовым языком.

— Ишь, без хозяина скучает, — сказал, останавливаясь у крыльца, старичок рабочий.

— А где же ее хозяин?

— Рассчитался и уехал домой, в Хамышки. А она, видно, отстала. Вот и не знает, куда голову приклонить.

— А как ее звать?

— Альмой зовут, — ответил старик, направляясь к сараю.

Я вынес хлеба и покормил Альму. Она, видно, была очень голодна, но брала хлеб аккуратно и, взяв кусочек, убегала в ближайший куст сирени. Съест и опять вернется. А сама так и глядит в глаза, будто хочет сказать: «Покорми еще, очень есть хочется».

Наконец она наелась и с наслаждением улеглась на солнышке у моих ног.

С этого дня у пас с Альмой завязалась крепкая дружба. Бедняга, очевидно, признала во мне нового хозяина и ни на шаг не отходила от меня.

— Умный пес, ученый, — хвалили Альму в поселке. — По зверю и по птице может работать. Хозяин, охотник, всему ее обучил.

Как-то раз мы с Альбертом решили подняться в горы. Альма, видя, что мы куда-то собираемся, взволнованно вертелась под ногами.

— Взять ее или не надо? — спросил я.

— Конечно, возьмем, — ответил Альберт. — Она скорее нас кого-нибудь из зверей пли птиц разыщет.

Наши сборы были недолги. Захватили с собой бинокль, немного еды и двинулись в путь.

Альма весело бежала впереди, по далеко в лес не уходила.

Сразу же за поселком начался подъем. Зная, что я не мастер лазить по горам, Альберт шел очень тихо, и все же мне показалось, что он бежит. Наконец, видимо не будучи в силах плестись так же, как я, мой спутник уселся на камне.

— Вы идите вперед, — сказал он, — а я покурю и вас догоню.

Так своеобразно проходил наш подъем. Я еле-еле плелся вверх, а Альберт курил, сидя на камне или на пне. Потом он поднимался и сразу же догонял меня. Догонит и опять усядется покурить.

Когда мы поднялись на первый перевал, Альберт показал мне пустую папиросную коробку.

— Вот видите, — улыбаясь, сказал он, — целую пачку из-за вас выкурил.

Наконец мы вошли в сплошной пихтовый лес. Тут было тихо и сумрачно; только попискивали где-то в вершинах синицы.

Неожиданно громкий лай заставил меня приостановиться.

— Это Альма кого-то нашла, — сказал Альберт. — Идемте посмотрим.

Мы прошли метров двадцать и увидели собаку. Она стояла под высокой пихтой и лаяла.

— Белка, белка! Вон, на сучке сидит, — показал Альберт.

Действительно, на нижнем сучке метрах в пяти от земли сидел серый пушистый зверек и, нервно вздрагивая хвостом, сердито цокал на собаку: «Цок-цок-цок…»

Я с большим интересом рассматривал зверька. Ведь раньше на Кавказе водилась только кавказская белка — поменьше нашей белки, с очень скверной, рыжевато-черной шкуркой. Кавказскую белку местные охотники не добывали на пушнину. Но в последние годы с Алтая на Кавказ, в Теберду, были завезены и выпущены алтайские белки, с прекрасным дымчато-серым мехом. Эти зверьки поразительно быстро размножились в новых местах и расселились по кавказским лесам далеко за пределы Теберды… Теперь их сколько угодно не только в северной части кавказских лесов, но и в южной. И местные охотники могут уже начать беличий промысел.

Отозвав от дерева Альму, мы пошли дальше. Не прошло и получаса, как она подлаяла вторую, а потом третью, четвертую белку. Однако нам не приходилось сворачивать с тропы, чтобы отзывать собаку. Достаточно было свистнуть несколько раз, как она сама возвращалась..

Но вот Альма снова залилась в лесу громким лаем…

Мы посвистели. Нет, не подходит. Альберт прислушался.

— Что-то уж больно азартно лает, — сказал он. — Похоже, не на белку. Может, куницу нашла?

Нечего делать, пришлось свернуть с тропы и пробираться через густые заросли рододендрона.

Наконец выбрались на полянку. Посередине ее стояла столетняя пихта. Альма металась под деревом, вся ощетинившись и захлебываясь злобным лаем.

Мы подошли к самому дереву и начали осматривать сучья и ветки.

Почти у самой вершины, в развилке между двумя толстыми суками, я заметил что-то серовато-бурое: не то гнездо, не то какой-то нарост на дереве. Концы ветвей склонялись вниз и мешали рассмотреть, что это такое. Я вынул из сумки бинокль, взглянул вверх и поспешно передал бинокль Альберту.

Он тоже навел его на темный предмет, видневшийся на вершине дерева, по тут же отдал мне бинокль обратно, огляделся по сторонам и снял с плеча карабин.

В бинокль можно было легко разглядеть притаившегося между суками небольшого медвежонка. Он сидел, обхватив передними лапами ствол дерева, и внимательно смотрел вниз на собаку.

— Идемте-ка поскорее отсюда, — сказал Альберт, поймав Альму и взяв ее на поводок, — а то как бы «сама» не пожаловала — может нам здорово прическу попортить. — сказал Альберт, поймав Альму и взяв ее на поводок, — а то как бы «сама» не пожаловала — может нам здорово прическу попортить.

— А разве это не поможет? — указал я на карабин.

— В крайнем случае, конечно, поможет, — ответил Альберт. — Только ведь в заповеднике бить зверя не полагается. Да и малыш… На кого он тогда останется? Еще дитя малое, ишь как притулился!

Когда мы отошли подальше от поляны, с вершины пихты раздался громкий призывный крик, похожий на детский плач. Медвежонок звал свою мать.

— Потерпи малость: сейчас заявится, — улыбнулся Альберт.

И действительно, вдали уже слышалось тревожное ворчанье и хруст валежника под ногой тяжелого зверя.

Мы поспешили удалиться, чтобы не помешать этой трогательной, но мало приятной для посторонних встрече.

Чем выше мы поднимались по склону, тем чаще на полянах и по ложбинам среди пихт попадались участки высокогорного клена.

Наконец мы выбрались в субальпику, на границу леса и альпийских лугов. Здесь пихты и клены встречались все реже и реже, и их сменило, так же как на горе Абаго, высокогорное березовое криволесье. На полянах густо разросся рододендрон. С тропы невозможно было свернуть.

Неожиданно Альма потянула носом, но не кинулась со всех ног, как за белкой. Наоборот, вся вытянувшись, она стала осторожно красться среди ползущих по земле гибких стеблей.

С трудом пробираясь сквозь заросли, мы следовали за собакой. Было интересно узнать, кого же она причуяла и почему не бежит, а так осторожно крадется.

Альберт на всякий случай снял с плеча карабин, Уж не зверь ли какой? Здесь, в зарослях рододендрона, ему очень легко затаиться. Но вряд ли собака станет его так странно, по-кошачьи, выслеживать.

Вдруг Альма остановилась как вкопанная среди густой, непролазной заросли. Сомнений не было: собака стояла на стойке.

Я скомандовал:

— Вперед!

Альма рванулась, и из-под кустов с треском взлетел горный тетерев. На лету он был очень похож на нашего обыкновенного косача, только как будто немного поменьше.

Тетерев полетел низко, над самыми зарослями, и скрылся в березняке. А Альма все так же стояла на стойке. Потом она обернулась к нам, будто спрашивая: «Почему же вы не стреляли?».

— Нельзя стрелять, — погладив собаку, сказал я. — Ведь мы в заповеднике.

Но Альма, конечно, не могла понять моих слов. В этот день она находила нам то белок, то медвежонка, а мы всё отзывали ее: видимо, это было не то, что мы искали. Наконец она нашла такую дичь, за которой нельзя гнаться по следу с лаем, а нужно осторожно подкрасться к ней. И Альма подкралась. Она сделала все гак, как учил се старый хозяин, но новый хозяин почему-то и тут не выстрелил. Альма явно недоумевала — чего же теперь от нее хотят?

А мы не могли объяснить ей, что нам ничего убивать не надо, — нужно только видеть, какие звери и птицы населяют этот заповедный лес. И Альма прекрасно помогла нам в этом.

Однако охотничья страсть нашей четвероногой помощницы была совсем не удовлетворена, и на обратном пути Альма уже почти не искала ни зверя, ни птицы. Ведь все равно мы ни в кого не стреляли. Собака уныло плелась позади нас до самого дома.

Это, хотя и более короткое, путешествие в горы оказалось не менее трудным, чем восхождение на гору Абаго, и я без сил опустился на крылечко. Альма села рядом и грустными, внимательными глазами смотрела на меня. Казалось, она хотела угадать, что же мне все-таки от нее нужно. Наконец она нерешительно встала, посмотрела на дверь. Я открыл ее.

Альма побежала в комнату и через секунду вернулась назад. В зубах она держала мою тапку.

«Может, тебе это нужно?» — казалось, спрашивала она.

— Вог так умница! — обрадовался я, снимая тяжелый горный ботинок и надевая легкую тапку.

Альма со всех ног бросилась в комнату и принесла мне вторую. Я погладил и поласкал собаку.

«Так вот какая дичь нужна ему!» — видно, решила она и стала тащить мне из комнаты всё подряд: носки, полотенце, рубашку…

— Довольно, довольно! — смеясь, кричал я.

Но Альма не унималась, пока не перетаскала всё, что только смогла.

С тех пор она начала прямо изводить меня. Стоило мне только дверь в комнату оставить открытой, и Альма уже тащила оттуда что-нибудь из одежды. Так она старалась угодить мне целый день. А ночью она спала на крыльце возле моей комнаты и никого ко мне не впускала.

Но дружбе нашей скоро должен был наступить конец. Я уезжал из Гузерипля в Майкоп, а оттуда — в южный отдел заповедника. Я решил взять Альму с собой и, проезжая через Хамышки, отдать ее хозяину.

Рано утром мы тронулись в путь. Дорога была отвратительная. Я положил вещи на подводу, а сам шел впереди пешком. Альма весело бежала возле дороги.

К полудню в долине показались Хамышки.

«Как-то встретит Альма своего старого хозяина?» — думал я с каким-то невольно ревнивым чувством.

На краю поселка белел домик, где он жил. Мы подъехали. Сам хозяин возился тут же с повозкой. Заслышав стук колес, он обернулся и увидел собаку.

— Альмушка, откуда ты взялась? — радостно воскликнул он.

Альма на секунду приостановилась и вдруг со всех ног бросилась к хозяину. Она визжала, прыгала ему на грудь, видимо не зная, как выразить свою радость. Потом, будто что-то припомнив, бросилась к нашей повозке, вскочила на нее, и не успел я опомниться, как Альма схватила в зубы мою лежавшую на соломе шапку и понесла ее своему хозяину.

— Ах ты, негодница! — рассмеялся я. — Теперь от меня всё тащишь. Давай-ка сюда обратно.

Я подошел и наклонился к собаке, чтобы взять у нее спою шапку. Но Альма, положив на землю, крепко прижала ее лапой и, оскалив зубы, сердито на меня зарычала.

Я был изумлен:

— Альма, да ты что же, не узнаешь меня? Альмушка!

Собака меня, конечно, узнавала. Она прилегла к земле, виновато глядела в глаза, виляла своим обрубком хвоста; она как будто просила простить ее, однако шапку все-таки не отдавала.

— Можно. Отдай, отдай, — разрешил хозяин.

Тогда Альма весело взвизгнула и охотно разрешила взять мне свою вещь.

Я погладил собаку. Она смотрела на меня так же ласково и дружелюбно, по я чувствовал, что теперь она нашла своего настоящего хозяина, которому будет повиноваться во всем.

— Умница, песик! — сказал я.

И мне не было больше обидно, что Альма так легко променяла меня на другого. Ведь тот, другой, вырастил, воспитал, обучил ее, и ему одному она отдала навек всю свою преданность и любовь.

В ночном лесу

Северная часть заповедника отделена от южной главным Кавказским хребтом.

В конце октября переправиться через него довольно трудно. Все переходы завалены снегом, и, когда он еще не слежался, бывают частые обвалы. Поэтому мне пришлось снова вернуться в Майкоп, сесть на поезд и, обогнув хребет с севера, заехать в южный отдел заповедника со стороны Черного моря.

На другой день пути я вышел из вагона в приморском городке Адлере, пересел в автобус и через три часа был в Красной Поляне. Там находится управление южного отдела заповедника.

Красная Поляна, так же как и Гузерипль, расположена в котловине и со всех сторон окружена покрытыми лесом горами.

В южном отделе заповедника я уже не хотел забираться на вершины гор. Ничего нового я там не мог увидеть — те же голые скалы, покрытые мохом и лишайниками, те же серны и туры… Все это я уже видел в районе Гузерипля. Здесь меня интересовало другое: мне хотелось взглянуть на новые виды растений, каких я не видел в северной части заповедника. Л кроме того, я надеялся тут поохотиться. Еще в Майкопе я узнал, что в южном отделе за главным хребтом много медведей и охотничьи районы находятся совсем близко от Красной Поляны.

Правда, оставалось еще самое главное — найти товарища по охоте, который бы хорошо знал места, где держится зверь, и согласился бы взять меня с собой на охоту. Но за этим дело не стало. Недаром же говорят «рыбак рыбака видит издалека». Так бывает и у охотников. Приехав в Красную Поляну, я в тот же день познакомился в столовой с опытным медвежатником Иваном Тимофеевичем. Мы решили завтра же идти на охоту.

«Ну что ж, и чудесно. Значит, убью сразу двух зайцев: поохочусь и познакомлюсь с растительностью этого края», — думал я, возвращаясь из столовой.

На охоту мы вышли на следующий день. Миновав поселок, мы прошли немного по наезженной дороге, а потом свернули с нее и спустились в долину горной реки.

С веселым шумом неслись по камням хрустально чистые потоки воды. Местами из реки высовывались, будто гладкие серые спины чудовищ, огромные камни. Вода, ударяясь о них, взлетала вверх. Все кругом шумело, кипело и двигалось. Казалось, что серые чудовища тоже движутся, плещутся в реке, громко фыркая и отдуваясь.

Идя вдоль реки, я осматривался по сторонам. Вся долина была похожа на запущенный фруктовый сад. По обеим сторонам нашей тропы росли исполинские дикие груши, черешни, кислицы, дикие яблони, а между ними на небольших полянах, как вековые дубы, стояли какие-то огромные, развесистые деревья. Я спросил Ивана Тимофеевича их название. Вместо ответа он подошел под одно из них и, наклонившись, стал что-то искать на земле среди опавших листьев.

— Узнаёте? — сказал он мне, протягивая грецкий орех.

— Конечно. На этих деревьях они и растут?

— На этих самых.

Я стал присматриваться к земле и тоже нашел несколько орехов. Некоторые из них были еще одеты в растрескавшуюся зеленую шкурку.

Признаюсь, до этого я и не знал, что грецкий орех растет не открыто, как наш лесной, а заключен в виде крупного зерна в зеленоватый плод, немного похожий на грушу. К осени сам плод засыхает, лопается, и орех, падая вместе с ним на землю, обычно выскакивает из своей оболочки. Только некоторые, еще не дозревшие плоды падают на землю не треснув и не освободив заключенного в них зерна.

А вот и еще какие-то орешки лежат несколько поодаль, среди опавшей листвы. Они гладкие темно-коричневые, немного похожие на наши лесные. Тут же валяются треснувшие серо-зеленые шкурки, из которых выскочили орехи. Шкурки снаружи покрыты длинными колючками и похожи на маленьких ежиков.

Я взглянул вверх, чтобы узнать, с какого дерева нападали эти орехи.

Дерево было большое, старое. По листьям я сразу узнал: каштан.

В этом году был хороший урожай каштанов. Это-то и привлекала сюда много медведей.

Фруктовые деревья и грецкие орехи растут преимущественно по долинам, а каштаны, так же как бук и граб, поднимаются высоко в горы.

Первая задача нашего путешествия и состояла в том, чтобы найти в горах среди леса такое место, где растет много каштанов. Сюда обычно выходят медведи на кормежку. Там мы их и должны были караулить.

Мы прошли еще немного вдоль реки и свернули в гору. Для меня начался самый мучительный путь.

Наконец, когда я уже начал выбиваться из сил, Иван Тимофеевич неожиданно сел на сваленный бурей ствол и молча поманил меня к себе.

С большим трудом добрался я до него и в полном изнеможении опустился рядом.

— Видите? — тихо сказал мой товарищ, когда я немного отдышался.

И он указал рукой на землю.

Там среди опавшей листвы виднелись пустые шкурки каштанов. Местами листва была перерыта; видимо, кто-то здесь копался.

— Это медведь кормился, — так же тихо сказал Иван Тимофеевич. — Здесь его и будем караулить. Один сядет тут, а другой — повыше, вон у того бука. Там трона есть. Где хотите сидеть?

Я взглянул вверх. До бука нужно было взбираться по крутому склону еще метров тридцать.

— Можно, я здесь останусь?

Товарищ кивнул головой и взял из рук мое ружье. Собственно, оба ружья были его, только одно из них он дал мне на время охоты.

Иван Тимофеевич достал из заплечного мешка электрический фонарик, в виде короткой трубки с выпуклым стеклом на верхнем конце, и ловко прикрутил фонарик сбоку к ружью.

— Как заслышите, что зверь совсем близко подходит, — пояснил он, — нажмите кнопку. Фонарь сразу его осветит. Стрелять легко. Только подпускайте как можно ближе, метров на пять. Стрельнете — и за дерево. Раненный, он часто на свет кидается. Прячьтесь за ствол. Проскочит мимо — тут уж не зевайте, бейте со второго.

Признаюсь, от всех этих наставлений и предостережений у меня мороз побежал по коже. Я и раньше охотился на медведя, но только на берлоге. Там все было куда проще; главное, — стрелять приходилось днем, а тут ночью, при свете фонарика, да еще совсем рядом, в упор.

Стыдно сознаться, но я подумал: «Хорошо, если бы зверь вышел на Ивана Тимофеевича. Тот ведь уж опытный, а мне бы для первого раза и поглядеть довольно». Однако делать было нечего — ведь сам напросился на охоту. «Ну, будь что будет…»

Иван Тимофеевич приделал такой же фонарик и к своему ружью и не спеша полез вверх по откосу.

Усевшись поудобнее у корней старого каштана, я осмотрелся по сторонам. Я был на крутом горном склоне, поросшем старыми буками и грабами. Передо мной сверху вниз шла неглубокая лощина; по ней росли каштаны. Весь лес кругом был старый, тенистый. Многие деревья от старости упали на землю; вокруг них густо разросся рододендрон.

Было совсем тихо. Только откуда-то снизу доносился монотонный шум реки. Но он был настолько однообразен, что вовсе не нарушал общую тишину, — наоборот, даже казалось, что это от напряжения не то звенит, не то шумит в ушах.

Изредка, стуча по веткам, шлепался на землю упавший каштан, да где-то в лесу раздавался крик сойки.

Солнце закатилось за гору, и начало быстро темнеть. Стало заметно свежее; дневной жар сменился какой-то неприятной, пронизывающей сыростью.

С наступлением сумерек лес будто очнулся и начал жить таинственной ночной жизнью. Какие-то смутные шорохи слышались то тут, то там в опавшей листве.

При каждом шорохе я невольно стискивал в руках ружье и еще зорче всматривался в синеватую вечернюю мглу. Но шорох стихал, и кругом снова наступала чуткая, настороженная тишина.

Совсем стемнело. Уже нельзя было различить стволы ближайших деревьев.

И вдруг среди наступившей тишины я ясно услышал легкий треск сучьев. Все ближе, ближе… Сомнения не было — зверь шел прямо ко мне.

«Подпусти метров на пять и нажми кнопку…» — казалось, шептал кто-то в самое ухо. Что же, пора или еще нет? Я хотел заранее нащупать кнопку фонаря и не мог: от волнения пальцы не слушались.

Внезапно хруст сучьев и шум листвы прекратились. Теперь больше ин единый звук не выдавал присутствия зверя. Но ведь я знал, знал наверное, что он стоит где-то совсем близко в этой сырой, непроницаемой темноте. Может, готовится прыгнуть, схватить?

Чем дольше продолжалось напряженное ожидание, тем становилось все более и более жутко. Я сдерживался изо всех сил, чтобы не шевельнуться, не нарушить этой зловещей, подстерегающей тишины.

«О-ох!» — раздался вдруг какой-то жуткий, глубокий вздох. И вновь затрещали сучья, но уже где-то в стороне от меня.

Признаюсь, в эту секунду я почувствовал огромное облегчение: зверь пошел вверх по откосу. Но уже в следующий момент охотничья страсть победила страх, и я был готов отдать все на свете, чтобы медведь вновь повернул ко мне.

А треск сучьев и шум шагов слышались все дальше, уходя куда-то в гору.

Вдруг там, на горе, вспыхнул свет — будто вырвал из темноты ствол дерева и возле него что-то темное, живое. В тот же миг грохнул выстрел.

Раздался оглушительный рев. Зверь метнулся вперед. Фонарь погас. И я услышал наверху в темноте какую-то возню. Вниз ко мне полетели камешки и земля.

«Задушил, загрыз! — мелькнула мысль. — Что же теперь делать?» — Свети, свети! — Неожиданно послышался сверху отчаянный крик. «Светить? А чем? Где спички? Ах да, фонарь!»

Я поднял его вверх и нажал кнопку.

И вот в луче света друг против друга человек и свирепый зверь. Человек прячется за дерево. Зверь вздыбился на задние лапы. Передними он царапает, рвет кору, пытаясь достать, схватить человека.

Но вспышка фонаря на секунду отвлекла внимание зверя; он оглянулся. Вновь грохнул выстрел, и что-то огромное, ревущее покатилось вниз, под откос. Я еле отскочил в сторону.

Кувыркаясь, в последней агонии, медведь, пролетев несколько десятков метров, тяжело ударился о древесный ствол и затих. И снова кругом все стало так же безмолвно.

Я боялся пошевелиться: «А ну-ка он только ранен и опять бросится?»

Вверху чиркнула спичка. Иван Тимофеевич закурил, потом осторожно спустился ко мне.

— Фу, черт, чуть не задрал! — стараясь говорить спокойно, сказал он. — Понимаешь, как все было-то… Шел он на тебя, потом, верно, зачуял, остановился, обнюхал и вверх полез, прямо ко мне. Я его в упор допустил, дал свет и под лопатку — хлоп! А он как кинется!.. Я — за дерево. Ружьем-то махнул о ствол и сшиб фонарь. Что делать? Темнота, крутится он вокруг ствола, вот-вот схватит. Кричу тебе: «Давай свет!», а ты не даешь. Ну, думаю, пропал.

— Да что ты, я сразу же засветил!

— Вот так сразу! — добродушно засмеялся Иван Тимофеевич. — Он бы уже десять раз башку мне снес. Спасибо, дерево выручило.

И Иван Тимофеевич принялся вновь пристраивать к ружью свой фонарик.

— Пойдем поглядим его, — предложил я.

— Нет уж, дружок, до света глядеть не стоит, — ответил товарищ. — Там, внизу, чаща. Полезешь к нему, а он, коли жив, еще так облапит, что и не охнешь. До свету смотреть нечего, наш теперь, никуда не уйдет.

Мы разожгли костер и провели остаток ночи тут же в лесу. Иван Тимофеевич даже вздремнул немного, но я никак не мог заснуть. Только закрою глаза — всё чудится, будто зверь откуда-то из темноты лезет.

Наконец стало светать. Густой туман затянул всю низину. Только на восходе солнца он разошелся.

Мы спустились со склона. Огромный медведь лежал, примяв тонкие стебли рододендронов. Зверь был мертв.

Мы сняли с него шкуру, взяли часть мяса в заплечные мешки и спустились вниз, чтобы, забрав дома подмогу, сейчас же вернуться в лес за оставшейся частью добычи.

Наши субтропики

В южном отделе заповедника есть еще один интереснейший уголок — это тисо-самшитовая роща. Находится она возле городка Хосты.

Заканчивая свое знакомство с заповедником, я решил побывать и там. На автобусе я доехал до Хосты, а оттуда, расспросив дорогу, пошел вдоль берега горной речки.

Прошел около полутора километров, и вот передо мной белая каменная изгородь, ворота, а за ними уже начинается заповедная роща.

Признаюсь, шел я туда без всякого воодушевления. Я представлял себе эту рощу чем-то вроде курортного, приморского парка, с расчищенными, усыпанными песком дорожками, с цветниками, лавочками, на которых отдыхает нарядная публика. Но заповедная роща оказалась совсем иной.

Проводить меня пошел научный сотрудник Петр Алексеевич. Он уже пятнадцать лет работает здесь и знает наизусть каждый уголок, каждое деревне.

Войдя в ворота и оглядевшись, я с радостью увидел, что ошибался в своих представлениях насчет приморского парка, цветников и прочего. Прямо от входа дорожка скрывалась в густой, почти непроходимой зелени девственного горного леса.

Мы вошли в него и направились вглубь по каменистой тропе. Она вела среди скал, густо заросших низкорослыми деревьями. Их ветви были сплошь укрыты мелкими твердыми вечнозелеными листочками.

— Это и есть самшит, — сказал мне Петр Алексеевич, — по прозвищу «железное дерево». Самшит очень тяжел, его удельный вес больше единицы. Поэтому, если бросить обрубок в воду, он тонет. Древесина этого дерева чрезвычайно крепка и в изделиях часто заменяет металл. Употребляют ее вместо металла в деталях машин, там, где требуется бесшумная работа. Из самшита делают челноки для ткацких станков, различные блоки, шестерни и валики. Кроме того, из него вытачивают бильярдные шары, шашки, шахматы и самые разнообразные художественные изделия.

Слушая Петра Алексеевича, я оглядывался по сторонам, стараясь найти крупное дерево самшита. Но кругом все деревца были очень небольшие, на глаз не выше четырех — пяти метров и толщиной не более десяти-пятнадцати сантиметров.

— Это что же, сравнительно молодая поросль? — спросил я.

— Да как вам сказать… — улыбнулся Петр Алексеевич. — Смотря с чем сравнивать. Таким деревцам около сотни лет, а многим и побольше будет.

— Что вы говорите! Сколько же лет может прожить самшит и каких размеров ои в конце концов достигает?

— Л я вам покажу, — ответил Петр Алексеевич.

Мы шли все дальше и дальше в глубь леса и чем больше углублялись в него, тем он становился гуще и фантастичнее по своим очертаниям. Стволы и ветви деревьев были сплошь оплетены стеблями плюща и других лиан. Но, помимо этого, с ветвей самшита свешивались зеленые бороды мхов, образуя целые гирлянды. А на земле роскошно зеленели заросли папоротника.

— Взгляните на наши субтропики — настоящие джунгли, — сказал Петр Алексеевич. — Тепло и влажно летом и зимой, да и немудрено: с одной стороны Черное море, а с другой — горы, они загораживают от холодных ветров. У нас средняя температура выше плюс четырнадцати градусов. — Петр Алексеевич огляделся и добавил: — Тут не только самшит растет — вот вам падуб. — И он тронул рукой кустарник с растопыренными колючими листьями. — А вот лавровишня. Уж это-то деревце вы наверняка знаете.

Мы прошли немного дальше по тропинке, и Петр Алексеевич указал мне на очень странное растение. Это был папоротник, но рос он не на земле, а высоко над ней, на толстом древесном суку.

— Не подумайте, что такое растение паразит, — сказал Петр Алексеевич, — что оно вытягивает соки из дерева, на котором растет. Папоротник-многоножка питается главным образом из атмосферы, так же как и эти мхи на деревьях. Они тоже не паразиты, наоборот, даже полезны для дерева, на котором растут. Дело в том, что самшит очень требователен к влаге, мох же сохраняет ее и тем самым предохраняет дерево от высыхания и от сравнительно резких колебаний температуры. Правда, такой мох получает питание не только из окружающей атмосферы — он питается также за счет верхних, отмирающих частиц коры дерева, на котором растет. Но это, конечно, деревцу нисколько не вредит.

Мы медленно продвигались в глубь этого чудесного субтропического леса с его непроходимыми зарослями.

— А вот взгляните, — сказал Петр Алексеевич, срывая какое-то травянистое растение с широкими зелеными листьями. — Ну-ка, что это такое? — И он указал на лист.

— То есть, как «что такое»? — удивился я. — Обычный листок.

Петр Алексеевич перевернул лист тыльной стороной, и я увидел, что в центре к нему прикреплена на крохотном стебельке красная ягода. Я ничего не мог понять: почему же ягода растет не как обычно, на ветке, а посередине листа?

— Вот видите, какое интересное растение, — улыбнулся, видя мое недоумение, Петр Алексеевич. — Это иглица, представитель древнего растительного мира. А широкие листовидные пластинки — ее боковые побеги. На них, как и на обычных побегах, весной бывают маленькие зеленоватые цветочки, а летом они превращаются в ягоды. Все эти растения, которые я вам покажу: и самшит, и тис, и падуб, и лавровишня — все они представители давным-давно минувших эпох. Вообразите себе, что мы с вами, как в сказке, перенеслись за много-много веков назад и вот теперь бродим по доисторическому лесу…

И действительно, все кругом было словно в сказке. Мы стояли на едва заметной тропинке, которая вела по крутому горному склону. Кругом росли причудливо искривленные деревца, сплошь увитые гибкими лианами. И зеленые бороды мхов, свисавшие с ветвей, походили на какие-то водоросли.

Я взглянул вниз. Там вся эта путаница ветвей, зеленых мхов и лиан казалась еще более фантастичной. Синеватая дымка тумана слегка окутывала ущелье, и мне вдруг с необыкновенной ясностью представилось, что я вовсе не в лесу, а на дне океана.

Подняв кверху глаза, я увидел прямо над головой какие-то крючковатые серо-зеленые не то побеги, не то лапы и щупальцы невиданных морских чудовищ. Я смотрел будто из глубины, со дна океана. Л где-то далеко-далеко вверху, в узком просвете меж скал, синело, искрилось небо.

«А может быть, это вовсе не небо, а прозрачная глубина воды? Вот сейчас в ней покажутся силуэты плывущих рыб». И я невольно вспомнил:

Сидит у царя водяного Садко

И смотрит с тоскою печальной,

Как море-пучина над ним высоко

Синеет сквозь терем хрустальный.

— Петр Алексеевич, — воскликнул я, — да ведь это настоящее морское дно? Вот где бы надо снимать картину «Садко»!

— Да-да, на морское дно очень похоже, — ответил мой спутник. — Многие говорят.

С каждым шагом в этом необычайном лесу передо мною открывалось что-нибудь новое. Вот Петр Алексеевич привел меня к сравнительно большому дереву самшита, вышиной метров десяти-пятнадцати. Ствол его внизу был довольно толст, наверно, в диаметре около сорока сантиметров.

— Этому дереву не меньше полтысячи лет, — сказал мой спутник, — преклонный возраст. Видите, уже начинает постепенно дряхлеть и гибнуть.

Посмотрев на «почтенного старца», мы пошли знакомиться с другими, ценнейшими представителями заповедной рощи — с тисом, или, как его иначе называют, с красным деревом.

Тис по внешнему виду немного напоминает сосну. Ветви его покрыты длинными темно-зелеными иголками. Растет он, как и самшит, чрезвычайно медленно: за три-четыре тысячи лет вырастает всего около тридцати метров в вышину. Тис прозвали еще «негной» — за его исключительную стойкость против гниения. Упавшее дерево может пролежать на земле сотни лет и не поддастся гнилостному разложению.

Петр Алексеевич рассказал мне, что в зарубежных странах до наших дней сохранились древние здания, балки которых сделаны из тиса. Они служат уже по пятьсот, шестьсот и более лет.

— В далеком прошлом, — продолжал Петр Алексеевич, — леса тиса, так же как и самшита, росли в разных частях Европы. Но потом, с изменением климата, они стали быстро исчезать. Исчезновению этих ценнейших пород во многом «помог» и сам человек. Тисовые и самшитовые леса беспощадно вырубались на различные поделки. Из тиса строились сваи, подземные сооружения. Он же шел на обшивку подводных частей судов. Кроме того, тис в древности употреблялся на изготовление луков. А благодаря тому, что древесина его имеет очень красивый красноватый оттенок, он широко использовался для выделки дорогой мебели. Но и этим еще не исчерпываются его ценные качества. Древесина тиса прекрасно резонирует и может быть с успехом использована для изготовления роялей. В общем, люди «постарались», — закончил Петр Алексеевич, — и вырубили тис, да и самшит везде, где только могли. У нас в стране тис в очень небольшом количестве сохранился только на Черноморском побережье Кавказа, в Кахетии и в Крыму.

— А почему же он уцелел именно в этих местах? — поинтересовался я.

— Он уцелел там, откуда его было трудно вывезти. — Петр Алексеевич указал на окружающие нас скалы и ущелья. — Как вы его, например, отсюда повезете, на чем? По такой крутизне да еще сквозь чащу ни на лошади, ни на волах не проедешь. Значит, нужно сперва дорогу к каждому дереву прокладывать, а потом уж его вывозить. Ну, это, конечно, уж слишком накладно, «овчинка выделки не стоит». Вот благодаря недоступности этих мест тис здесь до наших дней и сохранился. Ведь это все кругом естественный лес, здесь не было никаких посадок.

Наша трона стала подниматься вверх по склону горы, а потом ее вдруг сменила довольно крутая деревянная лестница.

— Поглядите-ка на ступеньки, — обратил мое внимание Петр Алексеевич.

Я взглянул под ноги. Широкие ступеньки, прочно врубленные в каменистую почву, были коричневато-красной окраски.

— Это же красное дерево! — с изумлением воскликнул я.

— То-то и есть, — кивнул головой Петр Алексеевич. — Мы с вами будто во дворце по парадной лестнице поднимаемся. Да, положим, ни в одном дворце, конечно, такой огромной лестницы и нет.

— Сколько же деревьев вы порубили на такую лестницу? — с сожалением спросил я.

— Что вы, у нас каждое дерево на учете! — изумился Петр Алексеевич. — Мы ни одного не рубим, разве уж только если совсем засохнет. Л эта лестница выстроена из тех деревьев, которые сами свалились. Они, наверно, уже сотни лет здесь лежали. Вот мы их и пустили в дело.

Осматривая заповедный лес, мы зашли в узкий коридор; дно его было выстлано гладкими, будто отполированными каменными плитами.

Я с интересом оглядывал это необычное сооружение.

— Немало, видно, трудов и средств понадобилось, чтобы прорубить в неприступных скалах такую удобную и ровную дорогу?

— Ни одной копейки не потребовалось, — ответил на мой вопрос Петр Алексеевич. — Это сама природа так для нас постаралась. Много веков назад верхний горный пласт почему-то треснул и слегка раздвинулся, вот и получился такой каменный коридор.

Мы шли по коридору довольно долго. Слегка извиваясь, он вел нас вверх по склону горы. А кругом, по сторонам, росли все те же густые заросли самшита.

Глядя на ближайшие к нам деревца, которые росли на самом краю коридора, я заметил, что корни их почти не углубляются в почву. Да и углубляться-то было некуда: деревца росли прямо на голых скалах, только слегка прикрытых мохом. Я обратил на это внимание Петра Алексеевича.

— Все наши растения очень нетребовательны к почве, — ответил он, — растут прямо на камнях. Им бы только как-нибудь ухватиться корнями — вот и всё. Но зато скудость почвы здесь с избытком вознаграждается теплым и влажным климатом. Влаги в воздухе у нас очень много. Недаром же эти места зовутся «наши субтропики».

Наконец мы взобрались на самый верх скалы, к развалинам древней крепости. Отсюда открывался чудесный вид на ущелье и на соседние горы.

Мы сели на древние камни, поросшие мохом и лишайниками.

Я смотрел через ущелье на горы и думал о том, что, наверно, сотни лет назад отсюда вдаль зорко смотрели сторожевые дозоры. Они охраняли каменную твердыню башни. Прошли века, и от этой башни сохранились только одни развалины. А вот сами горы, ущелья остались все те же. И такая же тишина царит здесь, как много столетий назад. Здесь, среди гор и непроходимых лесов, кажется, ничто не напоминало о нашем XX веке — веке сложных машин, электричества и атомной энергии.

Неожиданно легкий гул, как отдаленный полет шмеля, послышался в воздухе. Я прислушался. Гул становился все слышнее, все громче.

И вот над зеленой шапкой горы показался летящий самолет. Он прогудел и скрылся, и снова вокруг наступила такая же тишина.

На обратном пути я спросил Петра Алексеевича, какие животные водятся в этом заповедном лесу.

— Участок-то невелик, всего триста гектаров, — ответил мой спутник, — поэтому зверю держаться у нас постоянно негде. А так, заходом, всякий зверь бывает — и кабан, и медведь… Однажды очень занятная история вышла как раз неподалеку от развалин крепости, где мы только что были.

Пошли мы поздней осенью осматривать свой лесной участок. Проходим мимо одной пещеры в скале и видим, что вход в нее, будто нарочно, завален сучьями, мохом, землей. Что за странность? Подошли, поглядели, но, правда, особого внимания не обратили и дальше пошли. А на обратном пути глядим, а уж вход в пещеру свободен: мох, сучья, земля — все в разные стороны раскидано, а на земле, на мху, свежие отпечатки медвежьих следов. Значит, сам Михаил Иванович Топтыгин забрел в пещеру и завалил изнутри выход, чтобы не дуло, — наверно, убежище себе устраивал, а мы ему помешали. Жалко, что потревожили, да ничего не поделаешь, больше уже не вернулся…

Петр Алексеевич помолчал и добавил:

— Иной раз и куницы сюда забегают. Только тоже случайно. Да ведь наш заповедник и не рассчитан на разведение животных. Наша главная задача — охрана и разведение тиса.

— Вернее, охрана, — поправил я. — Разводить-то вы его еще не умеете?

— Нет, умеем, — возразил Петр Алексеевич, — и это совершенно необходимо, потому что в природе тис крайне медленно возобновляется. У его семян очень длительный период покоя — семена тиса могут пролежать в земле, не прорастая, до двух с половиной лет. А кроме того, всхожесть чрезвычайно низкая: в естественных условиях всего семь — восемь процентов.

— Чем же это объяснить? — спросил я.

— Во-первых, семена тиса, к сожалению, очень охотно едят различные грызуны, так что многие семена погибают еще в земле. А те, которые дадут росток, в дальнейшем страдают от недостатка света. Годичный росток тиса величиной всего со спичку. Теперь вы, конечно, и сами видите, что при таком возобновлении не дождешься, когда он вырастет. Вот у нас в заповеднике и решили попробовать разводить тис черенками. Весной срезаем веточку в семь-восемь сантиметров и помещаем во влажный песок с торфом. Самое главное при такой посадке — поддерживать достаточную влажность. При хороших условиях в течение пяти — шести месяцев черенок укореняется. К годичному возрасту у него уже имеется мощная корневая система, стволик одеревенеет и разовьются зачатки кроны. Этот метод посадки дает возможность ускорить рост посадочного материала в восемь — десять раз.

— А хорошо укореняются черенки? — поинтересовался я.

— Очень хорошо. При таком методе отход не более десяти процентов. Мы уже перевезли наши саженцы в главный массив заповедника и в целый ряд лесосовхозов. Даже в Москве они побывали — ездили показать себя на сельскохозяйственной выставке: «Вот, мол, какие мы выросли богатыри!» — весело добавил Петр Алексеевич.