Наши заповедники

Первое знакомство

аспрощавшись с последним уголком заповедника — тисо-самшитовой рощей, я решил съездить в Сухуми, в питомник обезьян.

Сухуми — это город-сад, или, вернее, город-парк. На улицах круглый год зеленеют пальмы, все лето цветут олеандры, а тротуары окаймляют газоны и клумбы. Город раскинулся по предгорью. Внизу плещется море.

Забыв о том, что уже глубокая осень, конец октября, я вышел утром из гостиницы, одетый в летний костюм, и направился через весь городок к зеленой горе, на которой еще издали виднелось красивое белое здание Медико-биологической станции. При станции и находится обезьяний питомник.

Обезьян там разводят для различных медицинских опытов. Но, помимо того, научные сотрудники питомника внимательно изучают их жизнь и повадки.

Придя в питомник, я попросил заведующего Георгия Ивановича познакомить меня с его занятными питомцами.

— У нас сейчас имеется несколько сотен различных обезьян, — ска зал мне Георгий Иванович, — но основное стадо — макаки и павианы Эти обезьяны отлично прижились в наших условиях, легко переносят зиму прямо на открытом воздухе и размножаются.

Мы пошли по дорожке среди кустов и деревьев. Из густой зелени выглядывали просторные вольеры.

— Вот подойдите сюда, — позвал Георгии Иванович.

Я подошел к одной из вольер, в которой находились небольшие бурые обезьянки — макаки-резусы.

— Это самые обычные обитатели зоопарков, зверинцев и разных лабораторий, — сказал Георгий Иванович. — Родина их — тропические леса Южной и Юго-Восточной Азин. Живут макаки на деревьях. Отличные верхолазы.

Действительно, в этом я тут же мог убедиться: почти все обитатели вольеры находились на деревьях. Лазили они не только по деревьям, но и по сетке вольеры.

Я прямо залюбовался этими хвостатыми акробатами. С какой ловкостью они перескакивали с ветки на ветку и даже с одного дерева на другое — прямо перелетали по воздуху! Кажется, сейчас упадет на землю. Нет, уже успела ухватиться за конец ветки, только коснулась ее и снова, как птица, взлетает вверх. И вот она уже на соседнем дереве.

А это мамаша с детенышем. Малыш крепко держится за мать, обхватив ее своими ручонками и прицепившись к ее груди. Обезьяна-мать свободно лазит с ним по веткам деревьев.

Вдруг мне показалось, что на дереве, которое росло уже вне вольеры, тоже что-то шевельнулось. Я пригляделся — так и есть: обезьяна.

— Георгий Иванович, смотрите, из вольеры удрала!

— Знаю, знаю, — спокойно ответил мой спутник. — Их две на днях удрали. Никуда не денутся, далеко от своих все равно не уйдут. Поймаем и посадим назад.

— А как вы их ловить будете?

— В ловушку. На фрукты подманим, живо попадутся.

Шимпанзе Роза

Постояв немного возле вольеры с макаками, мы направились дальше, к небольшому белому зданию.

— Здесь у нас шимпанзе Роза, — сказал Георгий Иванович, вводя меня внутрь помещения. — К сожалению, это у нас пока единственный представитель человекообразных. Скоро выстроим для них специальное помещение, тогда еще привезем.

Мы вошли в комнату, часть которой занимала большая клетка. Но я даже не успел рассмотреть ее обитательницу. Едва только мы переступили порог, как крупная черная обезьяна выскочила из дальнего угла, бросилась к решетке вольеры и с дикими воплями заметалась по всему помещению. Поминутно она подскакивала к решетке, хватала ее своими могучими руками и трясла с такой силой, что содрогалась вся вольера.

«А что, как вырвется из клетки?» — невольно подумал я.

— Ну, Розочка, успокойся, успокойся, пожалуйста, — говорил Георгий Иванович.

Но обезьяна не слушала. Наоборот, заслышав его голос, она начала еще сильнее орать и бесноваться.

— Давайте уйдем, не надо ее тревожить, — попросил я.

— Да вам и уходить не нужно. Вот поглядите, что будет, — ответил Георгий Иванович и вышел из комнаты, оставив меня одного с разъяренным зверем.

И вдруг обезьяна сразу затихла, подбежала к решетке и, усевшись возле нее, подставила мне бок и спину, чтобы я почесал.

«Как бы еще не укусила», — мелькнуло у меня в голове. Но я все-таки просунул руку через железные прутья и начал почесывать обезьяний бок. Шимпанзе так и прильнула к решетке, всем своим видом выражая полное удовольствие.

Но тут тихонько приотворилась дверь и в нее заглянул Георгий Иванович.

В один миг добродушнейшее животное вновь превратилось в дикого зверя. Я невольно отскочил от клетки, хотя гнев обезьяны был явно направлен не на меня.

Мы вышли из комнаты, где помещалась Роза.

— А ведь раньше мы с ней друзья закадычные были, — с грустью промолвил Георгий Иванович. — Бывало, зайду к ней в клетку, сейчас же обнимет меня и тянет свои губищи прямо к лицу — целуется.

— Так почему же она вас теперь так возненавидела? — изумился я.

— Потому что лечить ее пришлось, — ответил Георгий Иванович. — Заболела она туберкулезом, надо было в рентгеновский кабинет отвезти, там снимок сделать, потом легкие выслушать, кровь на исследование взять, пенициллин ввести. А как все это проделаешь? Она ведь добровольно не дастся, сразу врача изгрызет, когда он к ней со шприцем пожалует. Попробовали заманить ее в переносную клетку, чтобы там привязать ей к решетке руки. Не тут-то было: пи фруктами, ничем не заманишь. Тогда решили силой загнать: зажгли факелы, начали пугать огнем, только так и загнали. Конечно, во всем этом деле больше всех действовать пришлось мне. С тех пор она на меня и ополчилась. Уж очень ей все эти лечебные процедуры не понравились.

— А помогло лечение?

— Прекрасно помогло. Она теперь совсем здорова. Должна была бы, кажется, меня благодарить, а она вот что делает. — Георгий Иванович невесело усмехнулся. — Видно, правду говорят: «насильно мил не будешь».

В вольере павианов

После «знакомства» с Розой Георгий Иванович повел меня к павианам.

— Это очень занятные обезьяны, — сказал он мне. — Только за ними надо как следует понаблюдать. Если не боитесь, посидите денек у них в вольере. Ручаюсь, что не пожалеете.

Я охотно согласился на такое заманчивое предложение.

Мы подошли к высокой каменной изгороди, окружающей вольеру павианов.

У дверей нас встретила пожилая женщина в белом халате и в белой косыночке — инструктор по уходу за павианами.

— Вот, Марфа Сергеевна, привел вам гостя, — сказал Георгий Иванович. — Хочет денек провести с вашими питомцами. Познакомьте его с ними, чтобы они его не обидели.

— Ничего, при мне не тронут, — приветливо ответила Марфа Сергеевна, здороваясь со мной.

Георгий Иванович ушел, а я стал осматривать снаружи вольеру павианов.

Собственно, это была даже не вольера, а просторный загон. Крутой каменистый склон горы был обнесен высокой оградой. Я заглянул через дверцу внутрь. От двери в глубину загона вела широкая дорожка; она заканчивалась площадкой. На площадке находилось небольшое деревянное строение. Здесь павианы могли укрыться от непогоды.

Весь загон густо зарос бурьяном и кустарником. Тут же росли высокие деревья. Большинство из них почти засохло, так как обезьяны обламывали сучья и обрывали с деревьев листву.

В загоне находилось несколько десятков павианов. Все они составляли одно стадо. В состав его входили самки, детеныши и молодые самцы. Стадом руководил самец-вожак, по кличке Мурей.

Все это я тут же узнал от Марфы Сергеевны.

— Ну, а сейчас пойдемте в вольеру, — сказала она. — Только не робейте: обезьяны сразу к вам кинутся, начнут осматривать, обыскивать, дергать за штаны, за халат. Вы не бойтесь, не отмахивайтесь от них — идите себе, будто ничего и не замечаете. Да, вот еще что запомните: нельзя пристально смотреть на какую-нибудь одну: увидит — закричит и может броситься. Но хуже всегo, если кинется сам вожак. Он очень сильный, да и все стадо начнет ему помогать.

Признаюсь, после таких предупреждении я входил в загон к павианам не очень-то храбро. Марфа Сергеевна дала мне ломтики апельсина, чтобы я угостил кого-нибудь из ее питомцев. Как только мы очутились в вольере, навстречу нам кинулось несколько крупных обезьян. С виду они немного походили на собак; шерсть у них была буроватая, морда вытянутая. Бежали они на четырех ногах. Приблизившись к нам, обезьяны принялись меня внимательно разглядывать, трогали за халат. Одна привстала на задние лапы и запустила руку в карман халата, но там ничего не оказалось. Обезьяна вытащила руку из моего кармана и внимательно поглядела на меня, как-то забавно причмокивая губами, будто просила чем-нибудь угостить.

Я дал ей дольку апельсина. Она быстро схватила ее рукой и сунула в рот. Но в это время другая, более крупная обезьяна кинулась на нее, оскалив зубы, явно стремясь укусить.

Первая с криком спряталась за мои ноги. Нападающая тоже стала хватать меня за ноги, стараясь поймать убегавшую. Каждую секунду они могли меня повалить. К счастью, вовремя подоспела Марфа Сергеевна. Она прикрикнула на драчунью, и та сразу же отбежала в сторону.

— Молодец, что не испугались, не начали отмахиваться, — похвалила меня Марфа Сергеевна, — а то бы другие подумали, что вы тех обижаете, и дали бы вам жару.

— Возьмите-ка лучше ваше угощение, отдайте сами, — сказал я, передавая оставшиеся ломтики апельсина.

— И вправду, лучше я сама отдам, — согласилась Марфа Сергеевна, — а то вишь какой шум из-за них подняли.

Мы пришли на площадку посреди загона. Я уселся в сторонке на пенек н решил понаблюдать за обезьянами, когда они окончательно успокоятся и перестанут обращать на меня внимание.

Марфа Сергеевна пошла за кормом. Вскоре она вернулась с ведром и начала рассыпать по дорожке и по площадке орехи. Все стадо обезьян наперебой хватало лакомство, стараясь набить им как можно больше защечные мешки. Поминутно возникали ссоры. Обезьяны отчаянно кричали, гонялись друг за другом, но в этих ссорах было значительно больше шуму и крику, чем действительной драки. Обычно более слабая сейчас же уступала сильной, и ссора тут же кончалась.

Вожак Мурей

А вот и сам вожак, старый самец Мурей. Он не торопясь шел по дорожке, мимоходом подбирая орехи. Все прочие обезьяны сейчас же отходили в сторону, и ни одна не попыталась взять то, на что обратил свое внимание вожак.

Мурей был значительно крупнее остальных обезьян и по-своему очень красив: вся шея и голова его обросли серебристо-серой гривой — мантией. Я прямо залюбовался внушительным видом и осанкой этого обезьяньего вожака. А как трепетали перед ним все остальные! Ему достаточно было взглянуть на какую-нибудь из обезьян, как та принимала самый подобострастный вид, становилась в «позу покорности», а потом, приседая и все время оборачиваясь в сторону вожака, отбегала прочь.

Неожиданно на площадке возникла серьезная драка. Потерпевшая с громкими криками бросилась к вожаку, и тот в два прыжка был уже на месте происшествия. Трудно сказать, как он там разобрался, кто прав, кто виноват, но он тут же как следует оттрепал виновницу, а пострадавшей — очевидно, в виде вознаграждения — разрешил порыться у себя в шерсти.

И нужно было видеть, — с каким удовольствием только что визжавшая обезьяна принялась за такое приятное дело. Она уселась возле самца и начала перебирать лапами его роскошную гриву. Порою она осторожно доставала оттуда что-то, иной раз брала на зуб и потом продолжала свое занятие.

— Насекомых ищет? — спросил я.

— Что вы, что вы! — удивилась Марфа Сергеевна. — У них в шерсти насекомых совсем нет. Она у него разные соринки, старые волосы выбирает. А если найдет выпавший волосок с луковицей, съест. Обыскивание — это у обезьян признак взаимной любви и дружбы. Видите, как она старается?

Действительно, обезьяна с очень большой осторожностью и с явным удовольствием обыскивала гриву самца. А в это время наказанная — драчунья заискивающе бегала вокруг вожака, становилась в «позу покорности» и всячески старалась заслужить его снисхождение. Потом она легла на живот, подползла сзади к самцу, осторожно взяла пальцами кисточку волос на его хвосте и начала усердно их перебирать, подобострастно причмокивая губами.

Наконец вожак, очевидно, по-своему решил, что все улажено: потерпевшая вознаграждена, а виновница достаточно наказана. Тогда он не спеша встал, «милостиво» взглянул на обеих и пошел дальше. Его взгляд был настолько красноречив, что без всяких слов говорил: «Ну, смотрите, больше не ссорьтесь, а то вот я вам!» И обе обезьяны, видимо, отлично это поняла: они мирно разошлись в разные стороны, больше уже не пытаясь затевать ссору и драку.

За время обезьяньего обеда возникло еще несколько драк, в которых самец навел порядок, но там он даже и не ввязывался в потасовку, а только, приняв угрожающий вид, делал несколько шагов в сторону дерущихся, и те мигом разбегались в разные стороны.

Я, не спуская глаз, следил за вожаком, за его движениями, позами, Какая богатая мимика! То его морда выражает спокойную важность, то вдруг он пристально устремляет свой взор на кого-то, угрожая, шаркает. лапой, скалит пасть, нервно, судорожно зевает и делает всем телом решительный выпад вперед, то вновь успокаивается и добродушно наблюдает за тем, что творится кругом.

Мамаши и их детеныши

Следить за вожаком и за тем, в каком повиновении он держит все стадо, было очень интересно, но мне хотелось еще понаблюдать за самками и их малышами.

Детеныши по внешнему виду почти не походили на своих родителей: взрослые обезьяны были серовато-бурой окраски, а. малыши почти черные. Самых маленьких, вероятно недавно родившихся, матери носили на груди.

Вот одна из четвероногих матерей со своим детенышем доверчиво приближается к нам — вернее, конечно, к Марфе Сергеевне, и, остановившись возле нее, поднимает вверх морду, заглядывает Марфе Сергеевне прямо в глаза.

Та гладит обезьяну.

— A-а, Нонночка! — ласково говорит она. — Хочешь апельсина? Ну, бери, ешь скорей, а то отнимут.

Обезьяна как будто понимает, что ей говорят. Боязливо оглядываясь, она сует дольку в рот и сосет. Морда ее выражает явное удовольствие.

— А ну-ка, покажи ребеночка, — снова обращается к ней Марфа Сергеевна и пытается приподнять обезьяну.

Обезьяна покорно привстает, но в то же время обеими руками старается закрыть от нас прицепившегося к груди детеныша.

— Никак не хочет показывать, — улыбаясь, говорит Марфа Сергеевна. — Она только третьего дня родила. Сама же ко мне прибежала, волнуется, кричит: «О!.. О!.. О!..», будто что-то рассказывает, а сама руками грудь закрывает, чтобы я ее ребеночка не взяла.

Слушая Марфу Сергеевну, я в то же время рассматривал бродивших неподалеку других обезьян с детенышами.

Цеплялись за мать, будто приклеивались к ее груди, только самые маленькие, а те, что постарше, сидели верхом на спинах своих матерей.

Поминутно они соскакивали на землю, хватали ручонками орехи, камешки, играли с ними, пытались засунуть себе в рот.

Обычно мать в это время занималась своим делом и как будто вовсе не обращала внимания на своего малыша. А чтобы он слишком далеко не удрал, она все-таки крепко придерживала его рукой за хвост.

Но вот обезьяна-мать решила куда-то идти. Точно так же, не обращая никакого внимания на малыша, она отправляется, куда ей надо, и при этом тащит детеныша с собой за хвост, будто игрушку за веревочку. Малыш сперва кричит, негодует, но, тут же успокоившись, вскакивает верхом на мать и едет на ней.

Невдалеке от меня по дорожке идет обезьяна. Она идет не так, как все, — не на четырех ногах, а только на трех; четвертую, переднюю лапу подгибает к груди и песет на ней довольно большого детеныша.

— Ишь, лентяй! — неодобрительно говорит Марфа Сергеевна. — Здоровенный такой, а сидеть у матери на спине не хочет, — вот и приходится таскать его ла руках.

— Какая заботливая! — сказал я.

— Эта-то очень заботливая, — ответила Марфа Сергеевна, — только не все такие. Есть ох какие лентяйки! Да вот хоть на ту поглядите.

Я взглянул, куда указывала Марфа Сергеевна.

На дорожке сидела обезьяна с детенышем. Малыш пищал, хватался ручонками за мать, но та, видимо сердясь, оторвала его от себя, посадила на землю, а сама отскочила в сторону. Малыш, собрав все силы, сделал к ней шаг, другой и с радостным урчаньем ухватился за мать. А она вновь оторвала его от себя и опять отскочила прочь.

— У-y, безобразница! — рассердилась Марфа Сергеевна. — Да разве такой крохотный может сам бегать? Ему ведь только пятый денек пошел.

— Почему же она его на землю сажает? — спросил я.

— Потому что лентяйка, носить на груди не хочется. Вот и учит ходить.

— А сколько дней они обычно детеныша на груди носят?

— Да если хорошая мать, до двух недель протаскает. А вот такая лентяйка иной раз и на третий день обучать начнет.

Неожиданно Марфа Сергеевна прервала свою речь и, усмехнувшись, показала пальцем в сторону:

— Глядите, глядите, что сейчас будет…

Из-за кустов к ленивой мамаше подходил вожак. Вид у него был крайне недовольный. Но лентяйка так занялась детенышем, что совсем проглядела опасность. Подойдя вплотную, вожак отрывисто крикнул, отшвырнул нерадивую мать, а детеныша взял сам и понес.

Как же встревожилась обезьяна-мать! С жалобным криком она побежала за самцом, явно «умоляя» отдать детеныша. Но вожак даже не оглянулся.

— И поделом ей! — удовлетворенно заметила Марфа Сергеевна. — Не мудри над ребенком. Вот он теперь проманежит ее часок-другой, а потом вернет сыночка. Да еще, пожалуй, трепку хорошую даст, чтобы впредь умнее была.

Самец с малышом, сопровождаемый наказанной обезьяной, неторопливо шел по дорожке мимо лестницы. На верхней ее ступеньке сидела еще одна обезьяна, тоже с детенышем, только с более крупным, очевидно, постарше. Неожиданно обезьяна-мать спрыгнула на одну ступеньку пониже. Очутившись один, ее малыш запищал, забеспокоился. Но вместо того чтобы вскочить обратно и взять его с собой, обезьяна встала на задние лапы, ухватила детеныша за руку и стала тянуть вниз. Послышался истерический крик. Малыш в ужасе изо всех сил уцепился за ступеньку. Однако мать продолжала его тащить.

Еще миг и детеныш, потеряв последнюю точку опоры, летит вниз.

Мать ловко подхватывает его и, одобрительно урча, сажает рядом с собой. Через секунду повторяется то же самое: обезьяна-мать вновь прыгает на ступеньку ниже и тянет к себе отчаянно орущего малыша.

Мурей приостановился и внимательно поглядел на всю эту сцену. Я был уверен, что он сейчас же заберет и второго детеныша. Но самец посмотрел и спокойно пошел дальше.

— Почему же он его тоже не взял? — удивился я.

— Зачем же брать? — ответила Марфа Сергеевна. — Тот ребенок уже большой. Его мать обучает лазить. Мурей — он молодец, зря никогда не ввяжется. Он сразу видит, где нелады, а где все хорошо. При нем в стаде порядок, все его слушают, все уважают.

— А бывают такие случаи, когда в стаде непорядок?

— Конечно, бывают. Вот в сорок девятом году, помню, у нас в стаде не было самца — одни самки, всего штук восемьдесят. Из них часть гамадрилов, а часть анубисов. Всем стадом командовала старая самка анубис, по кличке Нуну. Потом в стадо подсадили самца-гамадрила — Мурея. И что же вы думаете? Нуну не захотела ему подчиняться.

Вот тут и все стадо разделилось надвое: гамадрилы — с Муреем, а анубисы — с Нуну. Дело пошло в разлад. Мурен по-своему командует, а Нуну — по-своему. Мурей рассердится, начнет ей грозить, шлепает рукой по земле, «страшные глаза» делает, а Нуну хоть бы что. Мурею, сами поймите, обидно: как же это — у него в стаде и такой непорядок! Он, значит, прямо к пей, хочет трепку дать, а Нуну не уступает, сама в драку лезет. Тут уж ссора не на шутку пошла. Не угляди, так и загрызут друг друга. Беда еще в том была, что у Нуну на ту пору детеныш родился, она его на груди таскала.

Вот как-то поссорились они, схватились драться, Мурей в сердцах и покусал ее малыша. Пришлось детеныша отсадить в отдельную клетку, чтобы полечить, и мать вместе с ним отсадили, потому, как детеныш еще маленький был, грудь сосал. Потом, когда он совсем выздоровел, Нуну опять в стадо пустили, и снова получился скандал с Муреем.

Так мы, почитай, целый год бились и не сумели их помирить. Все-таки, в конце концов, пришлось Нуну отсадить отдельно. Тогда в стаде и порядок наладился.

— А это что же — больная? — спросил я, указав на одну из обезьян, как-то понуро сидевшую в сторонке.

— Нет, это наша Бабка, самая старая из всех. Она у нас здесь с двадцать восьмого года. Скоро тридцатилетие ее праздновать будем, — улыбнувшись, сказала Марфа Сергеевна.

Я подошел поближе к «почтенной старушке». Но она даже не обернулась в мою сторону, а продолжала сидеть так же тихо.

Вдруг одна из молоденьких обезьян подкралась сзади к Бабке и дернула ее за хвост — дернула и отскочила. «Старушка» не рассердилась, не бросилась за обидчицей, а только пересела на другое место. Но я тут молодежь не оставила ее в покое. Обезьянки сейчас же разыскали ее на новом месте, начали прыгать ей кто на спину, кто на голову. «Старушка» кричала, грозилась и делала «страшные глаза», однако не укусила ни одну из назойливых проказниц.

Самое же досадное было то, что другие взрослые обезьяны смотрели на такую забаву весьма одобрительно и даже явно подзадоривали озорную молодежь.

Не знаю, сколько бы времени продолжалась эта потеха, но она, видимо, не понравилась вожаку. Он обернулся к зачинщикам потасовки и сделал «страшные глаза». В один миг озорники бросились врассыпную, порядок был восстановлен, а Бабка, облегченно вздохнув, поудобнее уселась греться на солнышке.

Я не успевал оглядываться по сторонам, боясь пропустить что-нибудь интересное.

Вот одна мамаша лезет рукой в рот малышу. Марфа Сергеевна поясняет мне:

— Это он, значит, орех запихнул себе в защечный мешок, а вытащить обратно не может. Мать ему и помогает. Хорошая мать мигом вытащит, а если плохая — приходится малыша ловить и нести к врачу.

А вон в дальнем конце вольеры крик, шум, драка.

— Ах, ты негодница! — кричит Марфа Сергеевна и спешит к дерущимся. — Придется эту озорницу отсаживать, — говорит она, возвращаясь ко мне.

— А в чем там дело?

— Да как же… Одна на днях родила ребеночка, а другая отнимает. Своего-то нет, вот она на чужого и зарится. Обязательно отсадить ее надо, а то как не доглядишь — и отнимет, будет таскать, пока не замучит.

Обезьяньи «хитрости»

Наблюдая за обезьянами, я вскоре подметил, что, в основном, отношения между ними сводятся к подчинению слабого сильному. Это относилось не только к вожаку, которому беспрекословно подчинялось все стадо, но распространялось и на других обезьян. Более сильные покровительствовали тем, кто послабее, не давали их в обиду другим и в случае ссоры заступались за них. В свою очередь, опекаемые явно старались угодить своим добровольным опекунам, всячески заискивали перед ними, становились в «позу покорности», обыскивали их шерсть. Но наиболее ярко это подчинение слабого сильному проявлялось во время кормления. Все лучшие куски доставались тем, кто сильнее. Слабый не смел даже подойти к корму, пока более сильный не насытится и не отойдет.

Тут-то я и подметил еще одну черточку, характерную для этого удивительного сборища. Черточку эту можно, пожалуй, назвать звериной «хитростью».

Вот две обезьяны подошли к разбросанным по дороге фруктам. Более сильная спокойно выбирает, какие повкуснее, и ест. Более слабая, опекаемая, находится тут же. Она тоже хочет взять лакомство, но опекунша делает ей «страшные глаза», и та робко отходит прочь с таким видом, будто она вовсе и не собиралась полакомиться. С таким же равнодушным, беспечным видом она прогуливается взад и вперед по дорожке мимо фруктов; кажется, вовсе и не замечает их. Зато она очень внимательно наблюдает за своей деспотичной подругой. Та на секунду отвернулась в сторону. Гулявшая по дорожке заметила это. Секунда — и она уже схватила с земли желанное лакомство — схватила и запихнула его себе в рот. Теперь, не оборачиваясь, она спешит убраться куда-нибудь в укромное место, чтобы там спокойно съесть добытое угощение.

Эта наивная «хитрость» мне очень понравилась. Я заметил, что подобные уловки обезьяны повторяли довольно часто. При этом они пускались на самые различные «фокусы», чтобы отвлечь внимание своего жадного собрата и стянуть лакомый кусочек.

Но больше всего мне понравилась проделка одной небольшой обезьяны.

Вожак завладел лучшими фруктами и не спеша ими лакомился. Тут же, совсем близко от него, находилась невзрачная на вид обезьянка. Исподтишка она поглядывала на угощение вожака, но, конечно, не смела к нему приблизиться.

Вдруг где-то в сторонке послышались крики и шум возникшей драки.

Мурей не торопясь положил на землю крупную сливу и, приняв суровый вид, повернулся к дерущимся, даже сделал в их сторону два — три шага. Драчуны это сразу заметили и разбежались.

Но пока Мурей наводил там порядок, обезьяна, сидевшая возле его угощения, в один прыжок подскочила к нему, запихнула в рот самую лучшую сливу и тут же отскочила прочь. А Мурей уже обернулся. Он смотрит на землю. Взор его выражает явное изумление: «Где же слива?» Он поднимает морду и пристально глядит на виновницу.

«Что она теперь будет делать? — подумал я. — Такая дерзость! И почти попалась с поличным. Наверно, сейчас же начнет просить пощады».

Но вышло совсем иное. Заметив обращенный на себя взор вожака, обезьяна пришла в большое волнение. Она начала грозить своей соседке, будто нарочно отвлекая от себя внимание самца.

Мурей попался на эту удочку. Он злобно заворчал и бросился к ни в чем не повинной обезьяне. А та, даже не подозревая опасности, спокойно сидела в сторонке. И вот перед ней разгневанный вожак. Обезьяна струсила, приняла «позу покорности».

А сливы все-таки нет. Вожак, видно, и сам растерялся. Он отошел прочь и еще раз грозно взглянул на ловкую похитительницу его добра. Однако та уже успела съесть сливу и теперь с самым невинным видом прохаживалась тут же, неподалеку.

Самец сделал ей «страшные глаза» и погрозил: «Смотри, мол, у меня!» Но он явно был смущен и растерян. Ведь кто именно виновник пропажи сливы, он так и не смог установить.

«Смекалка» и дерзость обезьянки меня просто поразили, и я с еще большим интересом стал наблюдать за этими любопытными животными.

Я пробую фотографировать

Просидев несколько часов в кругу обезьян, я настолько освоился с ними, что решил их сфотографировать. Портативный аппарат я принес с собой и спрятал в нагрудный карман своей куртки. Теперь я осторожно расстегнул халат, вынул из кармана фотоаппарат и принялся за съемку.

В загоне я был один: Марфа Сергеевна куда-то ушла. Обезьяны давно уже привыкли ко мне и, видимо, не обращали на меня никакого внимания. Я сидел в стороне на пеньке, стараясь резко не двигаться и вообще ничем не привлекать к себе внимание обезьян. Осторожно, как бы невзначай, я наводил объектив то на одну, то на другую и делал любопытные снимки.

Вот, например, чудесная сценка: обезьяна-мать подошла к водопроводной трубе. Из нее каплет вода, под трубой целая лужица. Обезьяна ловит языком капли воды, а малыш, сидя на ее спине, сверху заглядывает в лужу. Там, как в зеркале, отражаются его мать и он сам. Мордочка малыша выражает явное удивление. Он тянет лапу к своему отражению в воде, касается холодной поверхности и с еще большим изумлением, даже испугом отдергивает лапу.

Я спешу не упустить этой сцены, поднимаю повыше аппарат, навожу на фокус. «Эх, прозевал!». Жду — может, малыш сделает еще что-нибудь забавное.

Занимаясь съемкой, я так увлекся, что вовсе позабыл, где нахожусь. И вдруг я услышал изумленные возгласы: «Ак, ак, ак!» Обернулся и замер.

Рядом со мной, поднявшись на задние лапы, стояла крупная обезьяна. Ее привлек мой фотоаппарат. Удивленно «акая», обезьяна уже тянула к нему свои лапы.

«Что делать? Не дать, оттолкнуть ее — невозможно: заорет, бросится, и другие тоже; все равно отнимут да еще изуродуют самого. Отдать? Уж очень жалко: прекрасная, дорогая вещь. Сейчас же всю разобьют, разломают». Я не знал, что делать. А обезьяна уже совсем протянула лапу к аппарату, сейчас возьмет.

«Эх, будь что будет!» Словно невзначай, я отвернулся в другую сторону и в тот же миг сунул аппарат за пазуху. Сунул и стою, не меняя позы; руки сложены ладонями вместе, будто в них что-то держу.

Все так же добродушно «акая», точно приговаривая: «Вот так штука!», обезьяна тоже зашла с другой стороны, заглянула мне в руки, приостановилась, потом быстро схватила лапами за руки, раздвинула их.

— Видишь, нет ничего, — робко сказал я, протягивая к ней обе пустые ладони.

Страшное изумление отразилось на ее подвижной морде. Она даже вскрикнула с явным разочарованием: «О-о-ох!..»

— Вот те и «ох»! — невольно засмеялся я, хотя мне, собственно, было совсем не до смеха: а ну-ка, она примется меня обыскивать, шарить по всем карманам?

Но обезьяна этого не сделала. Она только со злостью схватила меня за конец халата и с криком начала трепать.

И тут-то у меня мурашки побежали от страха: на ее крик прямо ко мне спешил вожак Мурей; вид у него был свирепый.

«Пропал!» Я готов был бросить на землю злосчастный фотоаппарат, но боялся пошевелиться, чтобы еще больше не раздразнить озлобившихся животных.

«Где же Марфа Сергеевна? — с тревогой глядел я на входную дверь. — Может, успеет войти, отзовет, отгонит?»

Нет, дверь крепко заперта на замок.

Мурей уже подбегает, бросает на меня беглый взгляд. Я невольно содрогнулся: сколько дикой, звериной злобы в его глазах!

Вот он рядом…

Я закрываю лицо руками. «Сейчас вцепится!»

Но возле меня происходит что-то другое — какая-то возня, крик, шум.

Осторожно отнимаю руки от глаз. Вожак лупит мою обидчицу. Та отскакивает с виноватым видом.

«Да ведь Мурей мой защитник! Что же это значит? Чем я смог заслужить его покровительство?»

Признаюсь, я готов был броситься и расцеловать эту чудесную песью морду, так красиво обрамленную серебристой гривой.

Но, конечно, на подобную фамильярность я не посмел дерзнуть, только с благодарностью взглянул на моего защитника. А он вразвалку удалялся прочь, даже не удостоив меня ни одним взглядом.

Больше, я уже не рисковал вынимать из-за пазухи аппарат.

Вскоре вернулась к загону Марфа Сергеевна, и я рассказал ей о случившемся.

— Умник! — похвалила она вожака. — Он страсть не любит, когда у него кто сдуру блажит, сейчас наподдаст хорошенько.

— Как же он разобрался, что я ее не обидел?

— Значит, видел, что вы тихо, мирно сидели, ее не трогали, а она сама на вас накинулась. Вот начни вы руками отмахиваться, тогда беда! Могли бы вас здорово потрепать. Аппарат свои теперь и не думайте больше показывать. Это чудо, что они его у вас не отняли.

— А вы бы смогли его у них отобрать?

Марфа Сергеевна отрицательно покачала головой:

— Никто не сможет. Начнут по всей вольере с ним носиться — и на дерево, и на скалы… Стеклышек и то не соберешь… — Марфа Сергеевна, видимо что-то вспомнив, неожиданно улыбнулась: — Помню, приехала к нам одна студентка на практику. Тоже, вроде вас, в вольере за обезьянами наблюдала. Вот пришла она один раз в вольеру. Гляжу, а на голове у нее такой красивый беретик надет. Я ей говорю: «Снимите-ка от греха». А она и слушать не хочет. «Никто, — говорит, — меня не тронет. Они уж ко мне привыкли». Вошла в вольеру и села тоже в сторонке, наблюдает за ними да что-то в тетрадку записывает. Запишет и тетрадку в карман спрячет. Я еду приготовлять стала. Вдруг слышу: «Ай-яй-яй!..» Гляжу, а уж одна обезьяна с нее берет тянет. Кричу проказнице: «Брось, брось!» Да разве послушает? Схватила — и на дерево. Там начала его тормошить, рассматривать. На голову себе надевает. Прямо на морду надела и ничего не видит. Потом прорвала в нем дыру, через голову натянула на шею, будто воротничок. Так и красовалась в нем, пока другие не заметили. Начали отнимать — весь по клочкам разорвали.

У молодняка

Я провел в загоне павианов почти целый день. Под конец к нам пришел Георгий Иванович.

— Ну что, не съели вас тут? — весело спросил он и предложил пойти в соседнюю, такую же вольеру, где находились павианы-подростки.

Мы отправились туда. Вторая вольера представляла такой же огороженный изгородью участок горы. В этом загоне сидели тоже павианы, только молодые. Они были значительно более доверчивы, нежели старые, подходили к рукам и позволяли себя гладить, а некоторые даже сами лезли на руки. В особенности хорош был совсем ручной молодой самец Лебедь. Он буквально не сходил с рук Георгия Ивановича. А потом, познакомившись со мной, забрался и ко мне на плечи, на спину и стал обшаривать карманы халата. В верхнем грудном кармане у меня лежала конфета. Лебедь достал ее, развернул и с удовольствием съел.

Вскоре в вольеру пришли юннаты. Они принесли целое ведро моркови. Обезьяны с радостью бросились к своим давнишним приятелям, залезали руками в ведро, выбирали оттуда морковь и набивали ею защечные мешки.

Лебедь, тоже соблазнившись лакомством, побежал к юннатам и стал доставать морковь из ведра. Наевшись, он вновь подбежал к Георгию Ивановичу, встал на задние лапы и подал ему руку, будто здороваясь.

— Ну, здравствуй! — засмеялся Георгий Иванович и взял Лебедя за руку. — А вы за другую берите, — предложил он мне.

Лебедь очень охотно протянул и мне свою черную, будто в перчатке руку, и мы втроем пошли прогуливаться по дорожке.

Четвероногие грабители

Уже вечерело, когда мы с Георгием Ивановичем вышли из загона павианов.

— Поймали тех беглецов? — поинтересовался я, проходя мимо вольеры макак.

— Одну поймали, а вторую, наверно, завтра изловим.

— А что, павианы не вылезают через ограду? — спросил я.

— Нет, теперь изгородь устроена такой вышины, что нм никак не перебраться. А в первые годы, когда загон был только что построен, частенько удирали. Бывали случаи, по нескольку месяцев на воле жили — никак не могли их поймать.

— Чем же они питались?

— Таскали что сумеют. Подберутся, бывало, к какой-нибудь клетке, просунут через решетку лапу и вытащат корм. Из кухни тоже таскали, когда там зазеваются. А то еще… — Георгий Иванович невольно рассмеялся, — прямо грабежом занимались.

— То есть, как «грабежом»? Кого же они грабили?

— А местных жителей. Утром, бывало, идут из поселка в город, несут продавать на рынок овощи, фрукты. Вдруг из кустов как выскочат эдакие чудовища, за сумки хвать! — и начнут там рыться. Кто яблоки, груши, кто виноград тащит, а кто вместе с сумкой прямо в кусты…

Один раз. здоровенный самец у нас удрал, по кличке Яшка. Вот он утречком выскочил из кустов — и к какому-то старичку. Цаи у него корзинку, а в ней сотня яиц. Старичок испугался, бросил корзинку. Яйца — на землю. Какие разбились, какие1 Яшка потом уж разбил и съел. Старик к нам в питомник бежит: «Что же вы тут зверье распустили?» Делать нечего, пришлось за убытки платить.

Сколько мы тогда за этих сорванцов переплатили!

А то, помню, вдруг звонок из милиции. «В чем дело?» — спрашиваю. «Немедленно, — говорят, — пришлите людей ловить вашего зверя. Он только что напал на охрану туннеля». — «Этого еще не хватало!» Беру людей, бежим на место происшествия.

Оказывается, Яшка прогуливался по дороге, поджидал, наверно, кого-нибудь с фруктами. А никто не идет. Яшка дошел до железной дороги, там туннель. У входа охранник стоит с винтовкой. Как на грех, тот из кармана платок носовой вынул, чтобы лицо вытереть.

Яшка прямо к охраннику, хвать за платок! Вырвал — и бежать. Тот перепугался: «Что за чудище? Как с ним быть, если опять нападет: стрелять в него или нет?» Позвонил по телефону на станцию, а со станции, значит, к нам.

Пришли мы к туннелю. Видим, Яшка тут же на дереве сидит. Как его оттуда достать? С собой я захватил сетку для отлова и фрукты, чтобы его подманить. Положили фрукты на дорожку, сами в кусты спрятались. Яшка ждать не заставил, прыг с дерева, схватил яблоко, мы и опомниться не успели, а он уже опять на верхушке. «Э-э, брат, — думаю, — так ты все яблоки поешь и не попадешься». Тогда я велел своим помощникам спрятаться каждому возле дерева. Поблизости деревьев было немного, всего четыре пли пять.

Расставил я в засаде своих ребят и говорю: «Как только Яшка на землю спустится, вы прямо к деревьям бегите, не пускайте его на них, а на земле-то я с ним как-нибудь справлюсь».

Глядим, Яшка уже доел яблоко и за другим спускается. Спрыгнул на землю, вышел на дорожку. Тут я команду ребятам подал. Те прямо к деревьям. Яшка схватил яблоко, глядит — а удрать-то с ним и некуда. Я — за ним, он — от меня к туннелю. Забился в угол, тут я его сеткой и накрыл. «Попался, друг любезный!»

Кларо и Кобра

На следующее утро я опять пришел в питомник. Мне хотелось познакомиться с сотрудниками биологической лаборатории. Наверно, у них можно будет узнать много интересного.

В лаборатории я застал научную сотрудницу Людмилу Викторовну. Мы разговорились. Я рассказал о том, что видел вчера в питомнике.

— Ну, что же вам еще показать? — спросила Людмила Викторовна.

— Да что хотите. У вас все интересно.

— Тогда пойдемте со мною, я проведу вас к своим любимцам.

Разговаривая, мы незаметно дошли до вольеры, в которой помещались две небольшие, очень подвижные обезьянки. Они быстро носились взад и вперед: то вскакивали на трапецию, то на решетку. Лазая вверх и вниз, они хватались за все предметы не только лапами, но и длинными цепкими хвостами.

— Вот мои любимцы, — сказала Людмила Викторовна. — Это американские цепкохвостые обезьяны капуцины. Самца зовут Кларо, а самочку Кобра. Кларо очень смелый и совсем ручной, а Кобра дикарка и трусиха.

Людмила Викторовна подошла к вольере. Кобра сейчас же отбежала в дальний угол, зато Кларо бросился навстречу, стал протягивать через решетку лапы, пытаясь поймать Людмилу Викторовну за халат.

— Давайте его угостим, — предложила Людмила Викторовна. — Он очень любит кузнечиков, их тут много в траве.

Мы принялись за ловлю, а Кларо возбужденно носился по вольере и все заглядывал в нашу сторону. Очевидно, он уже не раз получал такое угощение и отлично знал, чем мы сейчас занимаемся.

Наконец нам удалось поймать несколько крупных кузнечиков. Людмила Викторовна протянула одного из них сквозь прутья вольеры. Кларо мигом схватил добычу, оторвал у кузнечика длинные ноги, бросил их, а само насекомое с аппетитом съел.

Мы дали ему второго, третьего кузнечика, всех, которых поймали. Под конец даже трусиха Кобра соблазнилась, недоверчиво подошла к нам поближе и протянула свою ручку. Я дал и ей кузнечика, она взяла его и умчалась в дальний уголок.

— Посмотрите, что теперь будет, — сказала Людмила Викторовна, доставая из кармана халата четыре плоских гладких камешка и грецкий орех. Все это она протянула Кларо.

Как же быть? Людмила Викторовна дает пять предметов, а у Кларо ведь только четыре лапы, сразу всего не возьмешь. Однако и оставить никак нельзя — ну-ка еще Кобра схватит. Но Кларо очень быстро решил эту задачу: четыре камешка он взял в лапы, а орех ловко схватил своим цепким хвостом. Вот в все в порядке.

Взятое добро Кларо унес и сложил в уголок вольеры. Потом он аккуратно пристроил орех в углублении пола, выбрал один из камешков, примерился и стукнул им о скорлупу ореха. Но она оказалась слишком твердой, орех отскочил в сторону. Кларо принес и пристроил его на прежнее место и еще раз ударил камнем. Так он колотил до тех пор, пока скорлупа не треснула. Тогда он очистил зерно и съел.

После этого Людмила Викторовна вынула из кармана кусочек сахара и протянула Кларо. Тот сразу взял его, положил на камень и стал осторожно другим камнем ударять по сахару. Он раскрошил весь кусочек в порошок и с видимым удовольствием съел его.

— Ну, а теперь давай поработаем, — предложила Людмила Викторовна, протягивая через решетку гвоздь.

Кларо взял его в лапы, начал вертеть, рассматривать.

— Глядите, глядите, что он с камнем-то делает! — засмеялась Людмила Викторовна.

Тут только я заметил, что Кларо вертит в лапах гвоздь, а камень, которым он долбил сахар, держит, как хоботом, своим цепким хвостом.

— Это он боится, что Кобра у него камешек унесет, вот он его на всякий случай и придерживает.

Между тем Кларо, рассмотрев как следует гвоздь, приставил его острым концом к доске и начал бить по шляпке камнем. Он колотил по гвоздю до тех пор, пока не загнал в доску.

— Удивительно смышленый, — сказала Людмила Викторовна. — Вот вам пример пользования самым примитивным орудием труда. Вы заметили, как сильно он колотил камнем по ореху и по гвоздю, а вот по сахару ударял осторожно. Значит, он соразмеряет силу удара с тем, на что он направлен. А то один раз я ловила ему здесь кузнечиков и случайно поймала в траве медведку. Знаете, такое крупное насекомое, немножко на сверчка похожее, только много крупнее. Думаю, отдам ему, погляжу, что он с ней будет делать. Кларо сразу немножко испугался, а все-таки взял добычу, правда, очень осторожно. Потом схватил бумажку и начал закатывать в нее медведку. Закатал, положил на пол, взял в лапу камешек и давай пристукивать по бумажке, только совсем не так, как по гвоздю или по ореху, а еле-еле. Постучал и смотрит: бумажка не шевелится. Тогда он развернул ее. Медведка уже не двигалась, значит, опасаться больше нечего. Кларо храбро взял ее в лапы и съел… А хочешь порисовать? — спросила Людмила Викторовна, показывая карандаш и кусок бумаги.

Кларо, видимо, уже хорошо был знаком с тем и другим. Он стал тянуть из клетки лапы и даже попискивал.

Людмила Викторовна отдала ему оба предмета, и Кларо тут же принялся за работу. Он положил бумагу на пол, расправил ее, потом взял покрепче в кулак карандаш и начал чертить им по бумаге. На бумаге оставались черные полосы, и это Кларо очень нравилось. Он даже как-то забавно причмокивал от удовольствия. «Рисовал» он до тех пор, пока не сломал графит карандаша. Кларо попытался «рисовать» сломанным, но черных полос уже не получалось. Это, видимо, раздражило его. Он начал кусать конец карандаша, снова пробовал чиркать, снова кусал и наконец, изгрыз и разломал весь карандаш. Людмила Викторовна дала ему новый, но Кларо был в таком возбуждении, что, даже не попробовав рисовать, излом ал и изгрыз и этот карандаш.

— Ну, раз уж ты так разошелся, ничего тебе больше не дам, — сказала Людмила Викторовна и отошла от клетки.

Видя, что она собирается уходить, Кларо сразу же опомнился. Он подскочил к решетке, уселся на пол и протянул через прутья все четыре лапы и даже хвост. Этим он выражал полную покорность и готовность повиноваться во всем, лишь бы Людмила Викторовна от него не уходила.

— Ах ты, подлиза эдакий! — улыбнулась она, вновь подходя к клетке. — Ну, а теперь мы вам покажем наш коронный номер.

Людмила Викторовна достала откуда-то из угла большую чистую тряпку и ведерко. В ведерко она налила воды, потом отперла дверцу вольеры и отдала обе вещи Кларо.

Он взял их очень озабоченно; осторожно, чтобы не разлить воду, поставил ведерко на пол, потом расправил тряпку, окунул ее в воду и принялся тереть ею пол.

— Мой, мой хорошенько, чтобы чисто было, — смеясь, говорила Людмила Викторовна.

И нужно было видеть, с каким серьезным видом Кларо занялся этой работой.

— Молодец! — улыбнулся я. — Теперь и клетку мыть не надо — сам позаботился, знает, что чистота — залог здоровья.

Наконец Кларо израсходовал всю воду, больше мыть было нечем. Тогда он схватил пустое ведро, начал пм греметь, баловаться, пытаясь надеть на голову, как шляпу.

В это время к нам подошел Георгии Иванович.

Увидев его, Кларо так обрадовался, что, броспв ведро, начал носиться, как метеор.

Георгий Иванович вошел внутрь вольеры. Кларо в один миг очутился у него на плечах, на голове и вновь на плечах. Он скакал по Георгию Ивановичу, залезал к нему в карманы и вдруг, одним прыжком, перелетел на перекладину клетки, а оттуда вновь на голову своего друга.

Такая бурная игра продолжалась несколько минут. В это время Кобра робко сидела в самом дальнем углу.

Наконец даже неутомимый сорванец Кларо и тот, видимо, приустал. Георгии Иванович вышел из клетки. А мы с Людмилой Викторовной пошли осматривать обезьяньи ясли.

Забавные малыши

Ясли для обезьяньих малышей — это просторная, очень светлая комната. В ней стоят клетки-кроватки, то есть ящики с сетчатой стенкой. В таких ящиках и помещаются малыши.

В ясли обычно попадают те детеныши, у которых заболела мать. В то время, когда я был в питомнике, ясли почти пустовали: в них сидели всего три детеныша.

Когда мы с Людмилой Викторовной подошли к клеточкам, их обитатели отнеслись к нам весьма недружелюбно. Они вскочили с постелей, и забились в углы. При этом малыши утащили с собой свои простынки и крепко-крепко прижали к груди, будто боялись, что мы их отнимем.

— Это у них обычное явление, — сказала Людмила Викторовна. — Когда детеныш впервые попадает в ясли, его сейчас же обмоют теплой водой и завернут в простынку, запеленают, как ребенка. Вот он и привыкает к своей пеленочке. Ведь она его согревает, к ней он и прижимается, будто к матери. Знаете, у нас был однажды детеныш зеленой мартышки — крохотный такой. Звали его Кедрик, так он сам себя запеленывал.

— Как так? — изумился я.

— А вот как: ляжет, бывало, на свою простынку, ухватится за ее край и быстро-быстро завернется, как в трубочку. Только кончик носа да хвост, наружу торчат.

— А вы сами ухаживали за малышами? — спросил я.

— Еще бы. Я с ними очень много возилась.

— Ну так расскажите мне про вашего самого любимого.

Людмила Викторовна развела руками:

— Да они все такие чудесные, не знаешь, какой и лучше. — Она немного задумалась и, вдруг улыбнувшись, добавила: — Нет, все-таки лучше моего Амки, пожалуй, никого не было.

— Ну, вот про него и расскажите, — обрадовался я.

— Тогда слушайте все по порядку, — начала Людмила Викторовна. — У нас в питомнике была самочка-макака, по кличке Хризантема. У нее родился детеныш, а через месяц Хризантема тяжело заболела. Малыша пришлось отнять и поместить на воспитание в ясли. Ухаживать за ним поручили мне. Назвали мы его Амкой. Он был так мал, что мог уместиться у меня на ладони, даже на спичечной коробке свободно сидел. Нужно сознаться, что Амка был удивительно некрасив: почти весь голый, только немножко черной шерстки на спине да на голове. Но зато на голове волосы торчали на две стороны, будто их на пробор расчесали.

Первые дни, когда Амку отняли от матери и принесли в ясли, он очень скучал. Вы даже представить себе не можете, какая у него была грустная мордочка. Сядет, бывало, в уголок клетки, сложит губы трубочкой и тихонько тоскливо укает: «У-у-у-у…» А глазки такие печальные, будто вот-вот заплачет.

Невозможно было смотреть на него и слушать его уканье. Бывало, кто только дежурит в яслях, сейчас же берет его к себе на руки. А он ухватится ручонками за халат, прижмется близко-близко и успокоится. Так и вырос совсем ручной и очень ласковый. К счастью, Амка тосковал по своей матери совсем недолго. Скоро он успокоился, привык к людям и повеселел.

А сколько интересного и забавного мне удалось подметить, наблюдая за ним… Ну, прежде всего Амка был страшный собственник. Когда он попал в ясли, была зима. Малышам в клетки клали матрасик, резиновую грелку с теплой водой и все это застилали простынкой, а сверху детенышей укрывали теплым одеяльцем.

Вот Амка лежит на грелке, под одеяльцем и сосет соску-пустышку. Если его в это время попытаться взять на руки, он старается захватить с собой все имущество: простынку, грелку, одеяльце, даже матрасик, — ничего оставлять не хочет, всё тащит. А сам сердится, кричит. И, вы знаете, крик-то какой у него был забавный, будто он вас прогнать хочет. Ясно-ясно так выговаривает: «Уйди, уйди! Пусти, пусти!»

А один раз совсем потеха вышла… — Людмила Викторовна приостановилась и, улыбаясь, взглянула на меня. — Только вы не подумайте, что я это присочинила. К счастью, все наши сотрудники тогда в яслях были и тоже слышали… Пришел к нам в гости кто-то из посторонних. Амка в это время лежал отдыхал и своей кроватке. Наш гость захотел его приласкать. Только попытался взять на руки, Амка как вцепится в свое добро да как запищит на всю комнату: «Уйди! Уйди-ти-и-и-и! Пусти-ти-и-и-и-и!..»

«Ишь какой вежливый, — изумился гость, — даже на «вы» разговаривает». Конечно, ни о какой «вежливости» Амка и понятия не имел, просто пищал от злости. Но уж больно забавно это у него получилось, будто и впрямь с чужим человеком на «вы» разговаривал.

Очень интересно у него и с едой выходило. Кормили мы малышей молоком из бутылки с соской. В молоко перед кормлением подсыпали сахар. Амка, видимо, все это заприметил. Вот однажды дают ему молоко. Он схватил соску в рот, потянул из нее да вдруг как выплюнет — ни за что больше сосать не хочет. В чем тут дело? Попробовали на ложечку. Оказывается, молоко не сладкое, сахару позабыли подсыпать. Всыпали ложку, даем — опять не берет. Может, еще не сладко? Всыпали вторую. Вот тогда засосал с удовольствием. С тех пор так и следит, бывало, не мало ли сахару насыпаем. Если видит, что мало, ни за что даже пробовать не станет. За это мы его «дегустатором» прозвали.

Вообще с Амкой без конца было всяких потешных приключений. Помню, однажды гулял он по столу. А дело было зимой, Амка разгуливал в зеленом теплом халатике. Прямо живая игрушка.

Вдруг я слышу отчаянный писк. Гляжу, Амка сидит на краю стола, тянет ко мне ручонки, пищит, а потом начинает ладошками бить себя по щеке. Я подошла к нему, а он пальцами себе в рот тычет, словно что-то показывает. Говорю ему: «Ну-ка, покажи, что у тебя там случилось». Отвернула ему губу, гляжу — у него камешек между десной и зубом застрял. Начала его вынимать. Амка сидит тихонько. Вынула, показываю ему: «Разве можно, — говорю, — всякую гадость в рот тащить?» Ои как будто все понимает, сердито так на камень взглянул и прочь отвернулся: «Нечего, мол, показывать, сам знаю». А ведь и впрямь молодчина: позвал меня, показал, что у него во рту что-то застряло, и дал вытащить, не сопротивлялся даже.

A-то один раз в клетку к Амке влетела бабочка. Амка ею очень заинтересовался, потянулся мордочкой, хотел понюхать. В это время бабочка как затрепещет крылышками, как защекочет Амкин нос, и пыльца с крыльев ему, наверно, в ноздри попала. Отскочил Амка, начал свой носик лапами чистить, а мордочка такая брезгливая, недовольная. С тех пор стоило только Амке увидеть, что летит бабочка или другое крупное насекомое, он сразу — бежать и уже заранее начинает свой носик чистить…

В яслях, кроме Амки, находились тогда и другие обезьяньи малыши. Очень интересно было понаблюдать, как они друг к другу относятся. Обычно, как и у взрослых обезьян, одни малыши, более крупные и сильные, опекают тех, кто послабее, нянчат их, таскают на себе. Такое опекунство можно было отлично наблюдать у макаки-лапундра Лимона по отношению к Амке.

Лимон был много крупнее и сильнее Амки. Когда их выпускали из клетки погулять, они охотно играли вместе и наконец так подружились, что буквально не хотели минуты оставаться друг без друга. Тогда их решили посадить в одну клетку. И тут друзья ужились очень дружно, но только Амка уж слишком злоупотреблял своими нежностями — прямо замучил Лимона, целые дни висел на нем. Прицепится, бывало, и не оторвешь. Обычно Лимон к этому относился вполне спокойно и безропотно таскал на себе своего крохотного приятеля. Но всему бывают границы, даже терпению Лимона, однако Амка этого и знать не хотел.

Однажды вот что случилось.

Ночью дежурная няня вдруг слышит в обезьяньей клетке какую-то возню, стоны. Бежит взглянуть и видит: Амка так крепко обнял Лимона, что просто душит его. Лимон от таких объятий пришел в бешенство, мечется по клетке, ударяется головой об пол, старается оторвать от себя приятеля, но Амка еще крепче обнимает и душит его. Еле-еле его оторвали. Пришлось рассадить в разные клетки. Амка страшно негодовал, орал, требовал, чтобы его пустили к Лимону. А тот, несчастный, прямо без сил повалился на подстилку и заснул мертвым сном. Но уже наутро оба забыли ночное происшествие и вновь подружились. Уселись у решетки, протянули друг другу лапы, гладили, ласкали один другого. Опять их посадили вместе, только теперь уж внимательно следили за тем, чтобы Амка не слишком тиранил Лимона.

— А к людям как малыши относились? — спросил я. — Различали, кто свой, кто чужой?

— Еще бы! — воскликнула Людмила Викторовна. — Не только различали, но у каждого была своя любимая няня… Помню, одни раз стали мы в кружок вокруг стола, а на стол малыша посадили. К кому он пойдет?

Первую секунду — полное недоумение: кругом няни, все в белых халатах, в белых косынках, все как будто на одно лицо. Но это только секунда, а в следующую малыш уже стремглав понесся именно к своей любимице и уцепился лапами за ее халат — значит, узнал.

Конечно, такая любовь не случайна. Малыш привязывается именно к тому, кто его больше ласкает, балует, чаще возится с ним. Приходит в ясли дежурная няня. Все малыши радуются, тянутся к ней, но одни какой-нибудь особенно неистовствует, прямо готов сквозь прутья клетки пролезть — значит, пришла его самая любимая.

Но вот в комнату вошел врач — картина совсем иная: малыши сразу попрятались в дальние уголки, прижали к груди, простынки и враждебно покрикивают: «Ак-ак-ак!» Врача все побаиваются. Да как же и не бояться, когда он сует в рот невкусные лекарства, выслушивает, выстукивает, а поиграть с трубочкой, с молоточком никогда не даст. Его никто не любит.

А однажды, помню, задумали мы показать кому-нибудь из малышей разные фотокарточки. Разглядит он, кто на них снят, или нет? Был у нас тогда в яслях павиан-гамадрил Тырка-Богатырка. Ему-то мы их и показали. Дали фотокарточку любимой им няни Зои. Тырка внимательно поглядел на нее и вдруг радостно запищал, стал тянуться к ней лапами, будто узнал свою любимицу. Но мы еще не могли решить, в чем тут дело: узнал ли он Зою или просто тянется к интересной картинке. Тогда мы вместо этой карточки показали ему другую, портрет врача… — Людмила Викторовна невольно рассмеялась. — Вы только поглядели бы, что из этого получилось! Сперва Тырка бросился к фотокарточке, потом, очевидно, увидел, что карточка не та, отскочил прочь и «заакал»: «Ак-ак-ак!..»

Мы убрали ее и опять показали Зоину. Тырка вновь обрадовался, даже губами зачмокал от удовольствия. Конечно, трудно сказать, что уж он там разглядел на фотокарточках, но несомненно одно: он отлично их различал и относился к каждой совсем по-разному. Вообще хороший был малыш: смышленый, ловкий и по-своему очень красивый. Мы его и прозвали Тырка-Богатырка.

— А как он попал к вам в ясли? — поинтересовался я. — У него тоже мать заболела?

— Нет, другая история вышла, — ответила Людмила Викторовна. — Дело было так: сидели в клетке две самки. Одна была за главную, а другая подчиненная. У подчиненной родился малыш. Главная его сейчас же отобрала себе. Пришлось вмешаться, отнять у нее детеныша и вернуть матери, но та уже не захотела его принять. Тогда-то его и передали в ясли… Чудесное было создание. Мы с ним все очень много возились. Когда ему исполнился год, даже устроили день его рождения. К этому дню выпустили специальную стенгазету и испекли пирог. А одна из обезьяньих нянь, Ирма Карловна, сделала Тырке подарок: подарила ему детское металлическое ведерочко для песка.

Такому подарку Тырка очень обрадовался. Он целый день не расставался с этим ведерком: таскал его за дужку, лазил с ним по клетке. Потом случайно заглянул в блестящее донышко, а там, как в зеркальце, его мордочка. Тырка страшно заинтересовался: начал разглядывать себя, строить рожицы, целый день возился с подарком, даже уснул с ним.

Пока Людмила Викторовна рассказывала мне все эти занятные истории, в яслях наступил час обеда. Пришла обезьянья няня кормить малышей. Как только она вошла в комнату, все три детеныша бросились к передней стенке своих клеточек, выражая явную радость.

Няня поласкала каждого, потом налила в пузырек уже заранее приготовленное молоко с рисовым отваром и открыла одну из клеточек.

Через секунду малыш уже сидел на коленях у своей воспитательницы и с аппетитом пил молоко из соски. А в это время другие беспокойно прыгали по клетке, требуя, чтобы их тоже взяли на руки и покормили.

— Не сердитесь, не сердитесь! — ласково говорила им няня.

После еды все малыши улеглись отдыхать.

— Сейчас у них мертвый час, — улыбаясь, сказала няня.

Мы тихонько вышли из комнаты, чтобы не беспокоить воспитанников этих удивительных яслей.