Наши заповедники

В заливе имени Кирова

аповедник имени Кирова находится в самом южном районе Европейской части страны — в районе города Ленкорань. На берегу Каспийского моря, возле железнодорожной станции, раскинулся небольшой поселок Порт Ильича. Неподалеку от него, на полуострове Сара, и помещается управление заповедника. Сам же заповедник расположен несколько дальше к северу, в заливе имени-Кирова.

Когда я выезжал туда в середине декабря, у нас в Подмосковье уже хозяйничала настоящая зима. Поля и леса были засыпаны снегом, а водоемы скованы льдом. Дни стояли ненастные, вьюжные.

Но вот через четыре дня пути по железной дороге я прибыл в Порт Ильича. Здесь зимы как не бывало. Тепло. Под ногами мягкая, согретая солнцем земля. А впереди поблескивает не скованная льдом вода.

Выйдя из поезда, я немного волновался, встретит ли меня кто-нибудь. Ведь полуостров Сара, где находится управление заповедника, отделен в этом месте от материка узким проливом. Как же перебраться через него, если не окажется перевоза?

Мои сомнения кончились сразу, как только я вышел из вагона. Меня встретил сотрудник заповедника — препаратор Сережа. Мы с ним дошли до пристани, сели в рыболовецкий катер и поплыли к видневшейся вдали оконечности полуострова.

Сидя на борту катера, я с интересом осматривался по сторонам. Мы пересекали узкую горловину залива. Слева он постепенно расширялся километров на пять-шесть.

Первое, что меня невольно поразило, это необыкновенно спокойная гладь воды. Хотя дул небольшой ветерок, но никакой волны не было заметно.

Вдали от берега, на воде черными точками виднелись стаи птиц, вероятно, дикие утки. Я достал из сумки бинокль, чтобы рассмотреть их, взглянул н не поверил глазам: да это вовсе не утки, а длинноносые кулики! В полукилометре от берега они спокойно расхаживали по заливу по колено в воде.

— В заливе воды почти совсем не осталось, — сказал Сережа. — Если бы не тина, его весь с берега на берег исходить бы можно. А для сообщения с Сарой прорыт фарватер, мы по нему и плывем.

Теперь я понял, почему вода в заливе не волновалась; там и волноваться-то было нечему — один ил да песок и только сверху тончайшая пленка воды.

— А ведь еще всего десять лет назад здесь к самому берегу приставали пароходы, — сказал Сережа, с грустью поглядывая на обсыхающее пространство залива. — Теперь Сара уже не остров, на севере он соединился с материком. А вот скоро и здесь залив дамбой перегородят, тогда в заповедник со станции прямо на машине ездить будем.

Мы подплыли к полуострову, сели в грузовую машину и через четверть часа уже были в усадьбе заповедника.

Мне хотелось поскорее взглянуть на те места, куда я заехал. Поэтому я быстро устроился в отведенной мне комнате и в сопровождении того же Сережи отправился побродить и осмотреть окрестности. —

Полуостров Сара — это длинная, очень узкая коса, отделяющая море от залива Малый Кызыл-Агач. У южной своей оконечности, вблизи усадьбы заповедника, ширина полуострова всего немного более километра. Посередине косы находится возвышенная часть, по которой проложена тропка, а по бокам заболоченные низины, поросшие осокой и колючим кустарником — терновником. Прямо за усадьбой заповедника, среди болотинок и кустарников, возвышается небольшая роща карагачей. Туда-то мы прежде всего и отправились поискать вальдшнепов. Они держатся здесь всю зиму. Но в этот раз нам не посчастливилось, вальдшнепов мы не нашли. Так мне и не удалось полюбоваться среди зимы на этих лесных долгоносиков.

— Раньше тут в зарослях водилось много фазанов и турачей, — сказал Сережа.

— А теперь куда же они девались?

— Да, видите, залив обмелел, остров соединился с берегом, разное зверье сюда и пожаловало: дикие коты, лисы, шакалы, всю дичь и перевели. Мы теперь хотим вот эту рощу огородить и опять сюда фазанов выпустить.

Разговаривая, мы подходили к группе старых, высоких деревьев.

На одном из них сидели пять огромных птиц — белохвостых орланов. При нашем приближении они слетели с дерева и, тяжело махая тупыми, будто обрубленными, крыльями, полетели в направлении залива.

— Зимуют у нас, — сказал Сережа. — А вот как наступит весна, так и полетят к вам, на север. Мало их здесь гнездиться останется.

Миновав рощу, мы пошли по заболоченной низине. Из-под самых ног с характерным криком взлетел бекас, за ним другой, третий… Невдалеке поднялось несколько чибисов.

— И этих птиц, — кивнул головой Сережа, — можно всю зиму здесь видеть.

Я осмотрелся по сторонам. «Да, собственно, какая же это зима, когда нет ни мороза, ни снега?» И мне невольно захотелось определить на наш подмосковный лад, какое время года это больше всего напоминает. На нашу раннюю весну мало похоже. У нас, как только сойдет снег, в воздухе так и запахнет талон землей и почками на деревьях. Вздохнешь поглубже — сразу почувствуешь запах весны. А здесь только сыростью от залива и тянет. Больше всего это походило на осень. Выдаются иной раз такие тихие, серенькие деньки. В воздухе хоть и тепло, но под ногами жухлая трава и кругом уже поблекшие деревья.

Побродив еще немного, мы пошли домой.

Возле дома меня поджидал тот же грузовик. Мне хотелось, не теряя времени, ехать дальше осматривать заповедник. Я уселся в кузов рядом с водителем и вновь тронулся в путь.

Мы поехали на север. Полуостров становится все шире и шире. Кругом расстилалась солончаковая степь. Местами в низинах поблескивали небольшие озерки. Степь была совершенно голая; бурая почва сплошь усыпана ракушками. Ведь еще совсем недавно вся эта местность была морским дном. А теперь на гладкой равнине кое-где виднелись темные кустики осоки, полынника да причудливые шары перекати-поля. Нигде не было заметно ни одного деревца.

Справа от дороги бесконечной серой гладью лежало мелководное море, а слева, за степью, слегка возвышались предгорья Талыжского хребта.

Погода начала хмуриться. Над землей ползли низкие облака, и в свете этого сумрачного дня окружающий пейзаж казался необыкновенно унылым и однообразным.

Так мы проехали километров пятьдесят и добрались до какой-то низины, сплошь залитой водой. Дальше ехать было невозможно. Пришлось машину запереть и оставить тут же на дороге, а самим идти пешком километра три до ближайшего кордона.

Пройдя около половины пути, я увидел посреди степи одиноко стоящий домик — будущую рыборазводню. Она стояла на берегу канала, прорытого через степь из Малого Кызыл-агачского залива в море.

В этом году залив с южной его стороны преграждали дамбой, о которой мне уже рассказал Сережа, — следовательно, залив превращался в замкнутое озеро. А чтобы это озеро не переполнялось водами втекающих в пего речек, лишнюю воду отводили в море через канал. Через него же весной должна была пойти из моря в речки на нерест различная рыба.

Наконец мы подошли к кордону. Он стоял на краю болотистой низины, у самых камышей. Место было низкое; казалось, домик стоял прямо на болоте. Мой спутник сказал, что долину частенько заливает водой. Да и теперь у крыльца в луже плавал бот.

В кордоне нас встретил старший наблюдатель Володя, красивый, веселый парень. Мы отдохнули немного после дороги, и Володя предложил мне ехать осматривать охраняемый им участок. Я охотно согласился.

От самого домика мы сразу же вошли в густые заросли кустарников и побрели прямо по мелководью. Так пробредя с километр, мы дошли до какого-то протока. Там стоял моторный бот. Мы с Володей уселись в него, завели мотор и через несколько минут уже выплыли в широкий морской залив.

Когда я вышел на берег, то невольно залюбовался не виданным мною зрелищем. Повсюду, куда только хватал глаз, поверхность воды была покрыта птицами. Больше всего было уток. Целыми стаями они темнели тут и там на воде или проносились над заливом и, отлетев недалеко, вновь усаживались на воду.

У берега, на самом мелководье, бегали тысячи разнообразных куликов. Особенно заинтересовали меня пестрые, белые с черным, шилоклювки. Длинный клюв у этих куликов не прямой и не изогнут слегка вниз, как, например, у кроншнепа, а, наоборот, забавно приподнят кверху. Тут же на берегу, наблюдая за шилоклювками, я убедился, что именно такая форма клюва помогает этим птицам добывать себе корм. Бродя по мелководью, кулики опускали вниз голову и поводили ею в разные стороны, разгребая клювом, словно изогнутым прутиком, мягкий ил. Из него они добывали какую-то еду.

Далеко от берега, на песчаных косах, белели сидящие пеликаны. Огромная стая гусей, видимо отдыхая, тоже уселась на косу.

А что это розовеет там, вдали, словно целая груда песка слегка возвышается над мелководьем? Я поглядел в бинокль и, к своему изумлению, увидел, что это вовсе не песок розовеет на солнце, а огромная стая птиц фламинго. Плотно сбившись в кучу, они стояли на мелководье. У птиц были длинные, как у цапли, ноги, и такие же длинные шеи. Все фламинго топтались на одном месте, опустив головы в воду. Они, очевидно, доставали со дна корм. Неожиданно где-то вдали прогремел выстрел. В тот же миг вся стая подняла головы и замахала большими красно-черными крыльями. Неподвижное розовое пятно сразу же превратилось в ярко-пеструю ленту. Плавно извиваясь, она заколыхалась над самой водой. С громким гоготаньем фламинго отлетели несколько десятков метров и вновь опустились на мелководье. Птицы сложили свои крылья, и снова вся стая стала нежно-розовой и неподвижной, издали похожей на освещенную солнцем груду песка.

— Как бы подплыть поближе, получше их разглядеть? — попросил я своего проводника.

— Не торопитесь, — спокойно ответил он. — Не только поближе увидите, а и в руках подержите.

— То есть как же это «в руках»? — не понял я. — Не нужно стрелять. Я просто их поглядеть хочу.

— А мы стрелять и не будем — прямо живьем в руки возьмем, окольцуем и выпустим.

— Ну, это другое дело!

Я с радостью был готов помогать устраивать ловушку для таких редких и красивых птиц.

Володя дошел по берегу до крохотной землянки и вытащил оттуда два мешка. Я заглянул внутрь. В одном были большие мотки шнура, а в другом — заостренные с одного конца деревянные колышки.

Положив всю эту поклажу в бот, мы сели туда же и поплыли к тем отмелям, где бродили и кормились фламинго.

При нашем приближении птицы поднялись в воздух и улетели куда-то вдаль. Но это обстоятельство ничуть не смутило моего спутника.

— Фламинго всегда на одних и тех же местах кормятся, — сказал он. — Вот поглядите, завтра утром опять тут же будут.

Добравшись до места кормежки птиц, мы принялись за устройство очень несложной ловушки: мы втыкали покрепче в дно залива колышки и привязывали к ним шнур, по так, чтобы он не был туго натянут, а, наоборот, совершенно свободно провисал в воде. А чтобы он, намокнув, не осел на дно, мы прикрепляли к нему в виде поплавков обломки сухого тростника.

Так мы перетянули всю отмель шнуром. Потом рядом протянули второй, третий… К вечеру вся отмель оказалась опутанной шнурами.

— Ну вот, все и готово, — сказал мой спутник. — Завтра придем и будем кольцевать.

Но мне хотелось не только подержать в руках и окольцевать фламинго, а главное, поглядеть, как они попадутся в нашу ловушку. Поэтому я отказался ехать ночевать на кордон, а устроил себе для ночлега на отмели шалаш.

Ночь на морском заливе, в заповеднике, где зимуют миллионы птиц, собравшихся сюда с разных концов нашей необъятной страны, — как описать это? Как передать пи с чем не сравнимую ночную перекличку птиц? Залив ни на секунду не умолкал — то тут, то там раздавалось кряканье, гоготанье, писк… В воздухе слышался свист крыльев. Потом все немного успокаивалось, и вдруг где-то там, в темной морской дали, начинался невероятный птичий переполох. Словно стонущий вихрь проносился над спящим заливом, и вновь все успокаивалось, и только перекликались отдельные голоса чутко дремлющих птиц…

Начало постепенно светать, и тут я увидел такое, чего не забуду всю жизнь. В предрассветной мгле я заметил, что со стороны берега, из степи, на залив надвигалась темная туча. Все ближе, все темнее. Да это вовсе не туча, это летела с ночной кормежки на днёвку несметная масса уток. Шум крыльев, кряканье, писк и свист заглушили все остальные звуки. Часть птиц тут же рассаживалась на воде, на отмелях, другие двигались куда-то дальше, на взморье.

Наконец основная масса птиц пролетела, но еще долго потом в воздухе проносились отдельные стаи и косяки.

Выглянуло солнце, подул легкий ветер. По заливу побежала мелкая рябь, будто в нем заплескались мириады золотых рыбок.

На минуту, как это часто бывает на восходе солнца, умолкли голоса птиц, и среди наступившей тишины вдруг раздались какие-то громкие мелодичные звуки. Было похоже, что над морем нестройно запели охотничьи рога.

Я взглянул на восток, туда, где вставало солнце. Над самой водой, лениво махая большими белыми крыльями, летели шесть лебедей. Они летели от берега в открытое море.

Я долго провожал их глазами, пока эти красивые птицы не скрылись совсем в золотисто-синей морской дали.

Но тут мое внимание привлекла совсем иная сценка. На песчаную отмель, почти рядом с моим шалашом, прилетела стайка крупных куликов. Они хлопотливо забегали у самой воды, поминутно засовывая прямые, как палочки, носы во влажный песок и доставая оттуда какую-то еду.

Вдруг два кулика, видимо, что-то не поделили. Они отскочили в разные стороны, грозно растопырили крылышки и стали наскакивать друг на друга, стараясь поддеть противника, как рапирой, своим длинным клювом. Увидев дерущихся, третий кулик, пробегавший мимо, неожиданно подпрыгнул и сразу очутился между «врагами», словно хотел разнять драчунов. Произошло легкое замешательство, после чего все трое разбежались кто куда и вновь принялись за поиски пищи.

Наблюдать за этими забавными долгоносиками было так интересно, что я даже забыл основную цель своего здесь пребывания.

Но мне сразу напомнило об этом громкое гоготанье, которое донеслось с соседних песчаных отмелей. Целая стая фламинго летела над заливом. Она направлялась на свое обычное место кормежки.

С той минуты, когда я вновь увидел этих больших розовых птиц, все остальное перестало для меня существовать. Я замер в своей засаде.

Слегка погогатывая, будто переговариваясь друг с другом, фламинго подлетели к отмели, где они кормились вчера, и опустились на мелководье. Но, в то ли самое место сели они, где растянуты наши шнуры? Издали этого я не мог разглядеть.

«Нет, кажется, шнуры растянуты поправее. Значит, ничего не выйдет. Ведь фламинго мало передвигаются во время кормежки. Чаще они топчутся почти на одном и том же месте». Но все же я глядел на птиц, не теряя надежды.

Вот один фламинго приподнял голову и как-то странно поправил крыло, будто ему что-то мешало. Поправил и тут же шагнул в сторону, вновь приподнял крыло, потом тревожно задвигался, рванулся вперед, хотел взлететь и не смог. Фламинго забился на месте, ио чем больше он пытался вырваться из своих пут, тем запутывался все больше и больше.

Беспокойное поведение попавшейся в шнуры птицы очень мало подействовало на других. Только самые ближние слегка заволновались, но, заметив, что вся стая продолжает кормиться, тоже успокоились.

Наконец запутавшийся в шнурах фламинго, видимо, устал и затих в какой-то странной позе, растопырив крылья и не то стоя, не то завалившись набок.

А1не очень хотелось сейчас же распутать пленника. Но у меня не было ни лодки, чтобы добраться туда, ни кольца, чтобы окольцевать птицу. А главное, надо было подождать, не попадутся ли еще.

Ожидания оказались не напрасны. Тут же в шнурах запутался второй, а потом и третий фламинго. Но последний попался как-то неловко, одной ногой. Он начал неистово биться, хлопать крыльями и наконец вырвался и полетел.

Перепуганная им стая тоже снялась с места кормежки, улетела к другим отмелям. На прежнем месте остались только две птицы. Застыв в каких-то нелепых позах, они неподвижно стояли среди воды.

Вскоре приплыл с кордона Володя. Я сел к нему в бот, и мы быстро подплыли к пойманным фламинго. Освободить их оказалось делом совсем не легким, так сильно они запутались в наших шнурах. Наконец оба были освобождены, и я смог, держа их в руках, как следует рассмотреть этих удивительных птиц.

Окольцованных нами фламинго мы выпустили на волю. Они понеслись прямо туда, где кормилась вся стая, но, подлетев к ней, долго не могли успокоиться и все носились в воздухе, громко и тревожно погогатывая.

— Ну что, нагляделись? — весело спросил меня Володя на обратном пути к кордону.

— Нагляделся. Всю жизнь теперь не забуду, — так же весело отвечал я. — Какая масса у вас здесь всякой птицы!

— Птицы, можно сказать, миллион. Куда ни глянь, и в воздухе, и на воде. — И Володя махнул рукой вдаль. — Зато к весне почти вся улетит.

— Но какая-нибудь у вас здесь все-таки гнездится? — поинтересовался я.

— Кое-какая гнездится, — ответил Володя. Мы здесь даже птенцов кольцуем. На болотах у нас небольшие деревца елгунника растут. На них всегда пропасть гнезд бывает. И вот что интересно: птицы живут там не как-нибудь, а будто в доме, по этажам: внизу, на развилке ствола, обычно гнездо коровники, повыше — колпицы, еще выше — малой белой цапли, а уже на самом верху — баклана. Так каждая птица свое место, свой древесный этаж и знает, — улыбнувшись, добавил он.

— А никто у вас здесь гнезд не трогает?

— Как не трогать! Самый наш главный враг — это вороны, — сказал Володя. — И яйца и птенцов таскают. Мы уж их бьем, гнезда их разоряем, да никак эту погань извести невозможно… А в прошлом году еще один враг объявился. Сначала и понять не могли, кто это по гнездам балует.

— И кто же оказался?

— А вот послушайте… Было это уже в конце весны. Птенцы в гнездах большие выросли, оперились, со дня на день вылетать начнут. И вдруг начали пропадать, да не по одному, а сразу с дерева по нескольку штук. Будто кто ходит и обирает их. Ну, я и решил выследить грабителя. Было у меня шесть деревьев на примете, вместе росли. На трех все гнезда разбойник очистил, а на других еще не успел. Я и засел на ночь у нетронутых гнезд.

Сижу, а комары так и едят, мочи нет. Ни закурить, ни шевельнуться нельзя: боюсь, ну-ка «гостя» спугну.

Смеркаться стало. Старые птицы начали на гнезда к птенцам прилетать, на ночевку устраиваться. Да вдруг как загалдят, закружат возле дерева! Я, значит, ружье наизготовку, сам затаился, гляжу во все глаза. А уж темновато, не разглядишь, что там в ветвях делается. Вижу, будто кто-то по сучьям к гнездам лезет. «Ну, думаю, — держись, я тебя сейчас угощу!» Прицелился — хлоп! Так мешком с дерева и свалился. Подбегаю — котище дикий, здоровенный такой, с хорошую собаку будет. Еле дотащил его до кордона…

Ох, и поели ж меня тогда комары, всю жизнь помнить буду! — закончил Володя. — Но зато в ту весну больше никто по гнездам не баловал. Все птенцы чинно, благородно выросли, да и разлетелись кому куда полагается.

За килькой

На полуострове Сара, рядом с усадьбой заповедника, помещается правление рыболовецких артелей. Я зашел туда и попросил взять меня на ловлю кильки.

Небольшое рыбацкое судно уходило в море на следующий день. В условленный час я уже был на борту, и мы отплыли.

Вечерело. Кругом синел безбрежный простор Каспийского моря. Только где-то вдали еще виднелась полоска берега, а за нею, на самом горизонте, едва вырисовывались очертания Талышского хребта.

«Я стоял на палубе и осматривался по сторонам.

— На море любуешься? — послышался голос за моей спиной;

Я обернулся. Возле меня стоял молодой, очень смуглый парень. Одет он был в комбинезон и высокие сапоги.

— На море глядишь? — повторил он свой вопрос, выговаривая слова как-то особенно твердо, с нерусским акцентом.

— Да, гляжу. А ты кто, матрос? На судне работаешь? — в свою очередь, спросил я.

— Зачем на судне? Я рыбак, рыбу ловлю. Где надо, там и ловлю. — Парень помолчал и добавил: — Значит, интересуешься поглядеть, как мы кильку на свет ловим?

— Очень хочу поглядеть.

— Что же, поинтересуйся. Мы тебе всё покажем, всё увидишь.

— Да ты мне лучше сейчас расскажи, как это делается, — попросил я. — А то ночью, в темноте, и не увидишь всего как следует.

— Увидишь, все увидишь! — улыбнулся парень, присаживаясь на свернутый канат. — А могу и рассказать, если хочешь. Это тоже могу. Вон, видишь, кверху мачта, а по бокам от нее две длинные палки? Это стрелы. На концах у них блоки. Через каждый блок трос перекинут, одним концом — на лебедку, а к другому сачок из сетки привязан, по-нашему, каплёр. В этом каплере ламна электрическая, сильная ламна — в тысячу свечей, а то и больше. Яркий свет кругом дает. Вот как выйдем в море, туда, где килька ходит, опустим каплер в воду и лампу зажжем. Ламна в воде светит, а килька любопытствует и бежит на свет, прямо в каплер. Полным-полно набежит. Мы вверх каплер лебедкой поднимаем, а с другого борта второй в воду опускаем, тоже с лампой. Так и таскаем попеременно — то один, то другой.

— А видно бывает, когда килька на свет идет?

— Когда мелко стая идет, все видать, а когда глубоко, ничего не видно.

— Как же вы тогда узнаёте, что стая килек уже попала в сетку?

— Ничего и не узнаём. Опустим, подержим минут десять и вынем. Нет кильки — дальше плывем, а есть — стоим и ловим. Килька в море на одном месте не стоит. Она гуляет, ее искать, очень искать нужно. Иной раз всю ночь проищешь и не найдешь. Ты ее здесь ищешь, а она совсем в другой стороне гуляет. — Парень помолчал и добавил: — Еще не придумали, как точно место определять, где килька в море есть. А придумают, обязательно придумают!

— Конечно, — согласился я. — Ведь придумали же рыбу на свет в сеть подманивать.

— Да, придумали, — сказал парень. — Только не всякая рыба на свет идет. Килька идет, а другая рыба рядом гуляет и не идет. Почему не идет?

— Не знаю, — ответил я.

— Я тоже не знаю. А надо знать, и надо уметь приманить ее, чтобы в каплер пошла не только килька, а и другая рыба, большая, ценная рыба. Ведь она тоже глаза имеет, свет видит, а не идет. Почему не идет? Позвать как следует не умеем.

Парень подвинулся ко мне совсем близко и заговорил вполголоса, будто сообщая важную тайну:

— Рыбу ловить — большой ум надо иметь. Просто ловить, закинуть невод и тащить — никакого ума не надо. А чтобы по-настоящему, по науке, большой ум нужен. И нужно знать, как рыба живет, что она любит, чем ее приманить можно. Вот килька свет любит, а другая рыба — вобла, кутум или, скажем, осетр — может, совсем другое: звук какой-нибудь, звонок или радио, — вообще что-то другое любит. Я рыбу хорошо знаю, с самых маленьких лет ловлю. И отец мой тоже рыбак, большой рыбак, только неученый. А я хочу учиться поехать в Баку, а может, и в Москву поеду. Все узнаю — и про электричество, и про радио. А потом назад, к себе на море, в Азербайджан, вернусь и обязательно найду такую приманку. Свет, или звук, или что-нибудь еще, чтобы разную рыбу подманивать и ловить можно было.

— А когда ж ты хочешь учиться поехать?

— На будущий год. Мне нужно еще семилетку окончить, за седьмой класс сдать, тогда и поеду. Я теперь в школе взрослых учусь. День на мере рыбу ловлю, а другой день, на берегу, в школу иду.

— Ты молодчина, — сказал я. — Раз уж так крепко задумал, осязательно своего добьешься.

— Конечно, добьюсь, — спокойно ответил парень. — Как же не добиться, когда чего захотел?… Ну. надо идти, сейчас ловить начнем.

Он встал и пошел к лебедке, а я отошел в сторону и встал так. чтобы не мешать другим и чтобы мне все было видно.

Уже стемнело. Ветер совсем стих. Мы плыли по черной блестящей глади. Неожиданно раздалась команда. Капитан говорил по-азербайджански, слов я не понял, но тут же услышал, как загремела цепь спускаемого на дно якоря. Судно остановилось, и я увидел, как большой сетчатый сак, освещенный лампой, стал опускаться к воде. С легким всплеском он ушел в глубину, и в этом месте вода озарилась ярким электрическим светом. Какие-то рыбки серебряными брызгами метнулись в разные стороны. А светящийся круг уходит все глубже и глубже, становится все меньше. Вот он уже еле мерцает, как звездочка, из темной морской глубины.

Прошло минут десять, и опушенный каплер стал быстро подниматься наверх.

«Есть или нет?» — невольно волнуясь, думал я. Снасть показалась из воды — пусто. Опустили второй, опять ожидание и опять ничего.

Судно снялось с якоря и пошло дальше, в ночь, в темные морские просторы, искать то место, где гуляют миллионные стаи килек.

Наконец, уже под утро, килька была нащупана. Каплер подняли. Он был набит мелкой серебристой рыбкой. Ее быстро вытряхнули на судно. А освещенный каплер вновь исчез под водой, оставляя после себя сначала яркое, а потом все угасающее сияние.

Следя за ходом ловли, я и не заметил, как прошла ночь.

Начало светать. К нашему судну подошел парусный бот — взять улов и везти его на берег. Мой знакомый рыбак спрыгнул в бот и позвал меня:

— Едем домой, больше смотреть нечего. Днем кильку со светом не ловят. Судно в гавань пойдет.

Я тоже перебрался в бот, и он, слегка накренившись набок, пошел к берегу.

Наступило утро. Розовело небо и море. Было совсем тепло.

С фонарем

В районе Порта Ильича, где я наблюдал за зимовкой птиц, много рыбачьих поселков.

В этих поселках я побывал не один раз. Я останавливался у рыбаков, выезжал вместе с ними осматривать сети и расспрашивал старожилов о природе края.

Однажды в воскресный день мой новый приятель Семен Иванович повез меня на своем боте по разливу одной из горных речек. Семен Иванович хотел показать мне еще новое место, где зимуют птицы.

Мы проплавали целый день по широкому озеру, вернее, по разливу, затопившему низины на десятки километров. Было даже странно подумать, что летом, когда в горах стаят снега и речки пересохнут, этот огромный водоем тоже высохнет и превратится в унылую, плоскую равнину.

Но пока озеро было полно водой, в нем кипела жизнь. Несметное множество лысух шныряло у берегов, среди полузатопленных кустов.

Я смотрел на этих забавных птиц, которые, плавая, то и дело кивали головками, будто раскланивались.

Лысухи подпускали нас совсем близко, так что я отлично мог их разглядеть. По внешнему виду лысуха похожа на небольшую курицу. Она вся черная, только на самом лбу имеется светлое пятнышко, будто лысинка. За это птица и получила свое название.

Лысухи — водные, или, вернее, болотные птицы. Всю жизнь проводят они или на воде, или в топких зарослях камышей. Они прекрасно плавают и неохотно летают.

Заметив, что наш бот приближается к ним, птицы сразу не улетали, а сначала пытались удрать от нас вплавь; только, когда мы их уже совсем настигали, они начинали махать короткими крыльями и, быстро перебирая по воде лапками, будто бежали по ней. А потом, вдруг оторвавшись от воды, лысухи вытягивали лапы назад, и получалось нечто вроде хвоста. На лету эти птицы очень походили на тетеревов-косачей. Лысух было кругом так много, что я просто поражался, откуда их здесь столько взялось. Казалось, что на это озеро собрались лысухи со всех озер и болот нашей страны.

А вот и еще временные обитатели южных мест. Прилетели они зимовать на берега Каспия с глухих таежных озер и из далекой, холодной тундры. Я взял бинокль и стал рассматривать стаю больших птиц, сидящих вдали от берега, на самом разливе. В бинокль мне было легко их разглядеть. Красиво и стройно держась на воде, они плавали, высоко подняв голову на длинной, совершенно прямой шее. Среди снежно-белых взрослых птиц резко выделялись своим грязновато-серым оперением молодые, вывода этого года. Вся стая лебедей плавала очень спокойно, по-видимому не обращая на нас никакого внимания. Но когда мы подплыли к ним метров на сто, лебеди сразу насторожились; еще секунда — птицы замахали огромными крыльями и, тяжело разбежавшись по воде, полетели куда-то вдаль.

Лебедей на разливе было очень много, но ближе ста метров они нас не подпускали, так что я не мог их как следует разглядеть без бинокля, простым глазом.

— Да ты не огорчайся, мы их перехитрим, — утешил меня Семен Иванович.

Но мне о это плохо верилось, тем более что мой спутник повернул бот по направлению к поселку.

— Когда же, Семен Иванович, мы их перехитрить-то можем, если уже домой плывем? А завтра я должен от вас уехать…

— Ничего, у нас времени на всё хватит, — улыбаясь, ответил он.

Мы вернулись в рыбачий поселок. Наступил вечер, и я, к своему изумлению, увидел, что Семен Иванович опять куда-то собирается.

— Как «куда»? — в свою очередь, удивился он. — Я же тебе обещал лебедей показать! Прямо к ним подвезу.

— Какие же теперь лебеди, когда ночь на дворе?

— А вот именно ночью к ним подкрасться и можно.

— Но ведь мы ничего не увидим!

— Не тревожься, все, что надо, увидим, — усмехнулся Семен Иванович.

С большим любопытством я стал следить за тем, что он делает. А он положил в бот весло, шест, чтобы отталкиваться на мелких местах, и под конец принес и приладил на носу бота большой фонарь. С трех сторон внутренность фонаря была обита белой жестью, как рефлектор, для лучшего отражения света, а спереди вставлено стекло. Внутрь фонаря Семен Иванович поставил керосиновую лампу.

— Ну вот, все и готово. Садись, поплывем,

Я сел, и мы снова отправились на тот же разлив, по которому плавали сегодня днем.

Но теперь мы плыли в сплошной темноте, фонаря Семен Иванович не зажег.

— Ни к чему, — ответил он на мой вопрос. — Только зря керосин жечь. И так доплывем.

Кругом шуршал прошлогодний, сухой камыш. Иной раз ветви кустов хлестали прямо в лицо, так что приходилось все время для предосторожности защищать рукой глаза.

Но Семен Иванович и ночью, в темноте, чувствовал себя так, же уверенно, как днем.

— Вот тут сейчас кустик будет, малость поостерегись, — говорил он, и в следующий момент голые ветки цепляли меня за лицо и одежду.

Наконец наш бот выбрался из протока на чистую воду разлива.

— Теперь огонек и засветим, — сказал Семен Иванович, доставая спички и зажигая в фонаре лампу.

И сразу все переменилось: темнота кругом стала еще гуще, нас будто накрыла черная шапка ночи. Зато впереди на несколько метров вода, кусты и камыш — все осветилось неярким желтоватым светом. Казалось, что мы находимся под каким-то черным колпаком, в котором спереди вырезано круглое отверстие, и в это отверстие мы видим все, что находится перед нами. Но все это было освещено не лупой и не солнцем, а каким-то иным, слабым, слегка колеблющимся светом.

Семен Иванович положил весло, взял в руки шест и, неслышно отталкиваясь им, повел наш бот вдоль берега. А впереди поплыло желтое пятно света, выхватывая из темноты то куст, то островок камыша, то затопленные верхушки осоки.

Вдруг перед нами, почти у самой лодки, зашевелилось что-то живое. Лысуха. Она спала здесь, на мелководье. Очнувшись, птица никак не могла понять, что за необычный свет на нее надвигается. Она быстро вертела головой, но не трогалась с места. Только когда мы чуть не наехали на нее, птица вдруг рванулась вперед и, захлопав крыльями, исчезла в темноте.

В ответ на ее взлет с разных сторон, спереди и с боков, послышалось то же хлопанье крыльев, и темные силуэты бегущих и летящих птиц стали проноситься через освещенное место.

Одна из лысух с разлету чуть не ударилась прямо в стекло нашего фонаря.

Она задела меня крылом за рукав и, очевидно, потеряв равновесие, тут же шлепнулась в воду; потом снова взлетела.

— Надо дальше от берега отплывать, — тихо сказал Семен Иванович, — а то эти черти такой шум подымут — все дело испортят.

— Неужели мы и к лебедям так же близко подплывем? — шепотом спросил я.

— Конечно. Лебедь ночью смирно сидит, хоть рукой бери. Зато днем это птица строгая, аккуратная, от человека подальше хоронится. Знает, что человек может ей вред причинить, может застрелить се… — Мой спутник помолчал и добавил: — А вот убей лебедку — лебедь уж никуда не денется, так и будет около этого места кружить, подружку искать. Покружит день-другой, а как уверится, что ее нет, сам на охотника полетит: убей, мол, и меня тоже.

— Ну, это уж выдумки! — ответил я. — Ни одна птица сама к охотнику не полетит, чтобы ее застрелили.

— Не веришь? — сердито спросил Семен Иванович. — Ни в чем вы нам, старикам, не верите. И в то, что к лебедям тебя подвезу, тоже не веришь. Эх вы, всезнайки! — И он умолк.

На открытой воде лысух больше не попадалось. Мне даже стало жалко, что мы отъехали от берега, — уж очень занятно было смотреть на ночной переполох этих птиц.

Но вот впереди темнеют какие-то неподвижные комочки. Мы подплываем ближе. Комочки сразу оживают, поднимают головки, оглядываются и с громким кряканьем, хлопая крыльями, исчезают в темноте. А дальше виднеются еще и еще. Значит, мы заехали в табун спящих уток.

Некоторые из них, так же как лысухи, сразу никак не могли опомниться. Они вертели головками и плыли перед лодкой, не уходя из освещенного круга.

«Эх, если бы было с собой ружье, — подумал я, — полную лодку можно наколотить».

Будто отвечая на мои мысли, Семен Иванович сказал:

— Ведь раньше так, с фонарем, птицу и били. Сколько ее уничтожали — не сочтешь. А теперь это строжайше воспрещается.

Наконец мы выбрались из табуна уток и снова поплыли по безмолвному, будто застывшему озеру.

Мы плыли так около получаса. Птиц больше нигде не попадалось. Кругом была только непроглядная темнота, да перед самой лодкой желтело пятно света, едва освещая затихшую воду. Я совсем приуныл.

И вдруг невдалеке от нас в неярком свете фонаря начали вырисовываться из темноты неподвижные белые силуэты. Было похоже, будто на черную гладь воды кто-то набросал огромные комья пены.

Бот неслышно подвигался вперед, и в следующий момент я уже ясно увидел, что это лебеди. Целая стая больших белых птиц спокойно спала на воде, положив под крыло длинные шеи и головы. Мы были уже совсем рядом, в каких-нибудь десяти метрах от ближайших птиц.

Мне стало даже как-то не по себе: еще секунда — и эти неподвижные белые «комья пены» очнутся, превратятся в живых птиц и со страшным шумом полетят прочь.

Вот один из лебедей уже поднял голову, насторожился; вот очнулся второй, третий, четвертый… Из белой массы перьев тут и там вскидывалась вверх длинная, прямая, как палка, шея, и небольшая головка на ней начинала беспокойно оглядываться по сторонам.

А мы подплывали все ближе и ближе. Переднего лебедя уже можно было достать концом шеста. Птица нерешительно поворачивалась и отплывала от надвигавшегося на нее светлого пятна. Ни бот, ни нас лебедь не мог заметить. Фонарь был пристроен на самом носу, и свет, отражаемый жестяным рефлектором, падал только вперед. Вся лодка и мы оставались невидимыми в непроницаемой темноте.

Неожиданно один нз лебедей, очутившись немного сбоку от нас, очевидно, все-таки заметил темный силуэт лодки. С тревожным криком захлопал он крыльями, разбежался и поднялся в воздух. И в тот же миг вся стая со страшным шумом тоже взлетела и скрылась вдали.

Я невольно присел в боте, боясь, чтобы какой-нибудь из лебедей в суматохе не налетел на нас и не сбил бы меня в воду.

Шум от поднявшейся стаи тут же и стих. Все птицы исчезли в темноте. Только изредка доносились оттуда отдельные голоса лебедей. Все реже, все тише…

— Видал? — взволнованно и почему-то шепотом спросил Семен Иванович.

— Видал, — так же тихо ответил я.

И вдруг мы оба увидели, что на темной воде белеет еще одна птица.

Опа, так же как и другие, конечно, уже заметила нас, она слышала паши голоса, но по летела прочь, а, наоборот, двигалась прямо к лодке.

— Одни, без пары, остался, — сказал старик. — Лети, лети, голубчик! Мы тебя ведь не тронем.

Но птица подплывала все ближе.

Мне стало как-то не по себе. Вспомнился рассказ старика о лебеде, плывущем прямо к охотникам.

— Кши! — не выдержал Семен Иванович и замахнулся на птицу шестом.

Но она и тут не взлетела, а только шарахнулась в сторону и громко, испуганно загоготала.

— Тьфу ты, шут тебя подери! — воскликнул Семен Иванович. — Да ведь это гусак! А я-то впотьмах за лебедя принял.

— Какой гусак?

— У тетки Федосьи намедни со двора улетел. Говорил ей, дурехе, подрежь ему крылья… Не послушалась, вот он и утёк. А теперь по разливу шатается да еще к лебедям присоседился, поганец эдакий! — И Семен Иванович, видимо очень недовольный тем, что так просто закончилась его романтическая история с одиноким лебедем, круто повернул свой бот.

Мы поплыли обратно к дому, и Федосьин гусак тоже поплыл вслед за ботом. Изредка он одобрительно погогатывал, будто благодарил нас. Наверно, по-своему, по-гусиному, он решил, что именно его-то мы и разыскивали всю ночь по этим разливам.

Пиля

Я вышел на берег. Море открылось передо мной совсем тихое: ни волны, ни малейшей ряби. Поверхность воды будто застыла, уходя в бесконечную даль и там сливаясь с прозрачным жидко-голубоватым небом.

Невдалеке виднелись домики рыбачьего поселка. Накануне я сговорился с рыбаками поехать с ними поглядеть, как будут выбирать рыбу из ставных неводов. Бригада была уже на берегу и собиралась в путь.

Я поздоровался, сел в кулас[10], и мы отплыли. По дороге я с интересом осматривал стоящие в море невода. Это целые сооружения. Они уходят в море на полтора — два километра, а иногда и больше.

Море в этих местах очень мелководное. И вот прямо от берега вглубь идет крыло невода — натянутая на веревку и привязанная к вбитым в дно кольям сетка. Метров через сто она прерывается, и в этих местах стоят «котлы», то есть открытые сверху рыболовные ловушки из такой же сетки, с узкой горловиной.

Стая различной рыбы, плавая в мелководье, невдалеке от берега, натыкается на крыло невода. Отыскивая проход, она плывет вдоль него и заплывает в один из котлов. А оттуда, как из обычной верши, рыбе трудно выбраться. Вот она и плавает в ловушке до тех пор, пока не подъедут рыбаки и не вычерпают попавшуюся добычу сачками.

Когда мы подплывали к первому котлу, я увидел, что на верхушках кольев, к которым он привязан, и на верхнем краю самого котла сидит множество черных птиц. Издали я принял их за ворон, но, когда мы подплыли ближе, я увидел, что это бакланы.

— У-y, проклятые, всю рыбу небось пожрали! — с досадой сказал пожилой рыбак, бригадир артели.

Оказывается, бакланы, вместо того чтобы охотиться за рыбой в море, отлично приспособились таскать ее прямо из котла. Усядутся на кол или на веревку и высматривают добычу, а потом бросятся внутрь котла, нырнут, выхватят из ловушки рыбу, проглотят се и вновь за другой ныряют.

— Да ведь мало того, что пожрут ту, которая уже попалась, — продолжал тот же рыбак, — еще и разгонят, какая к котлу подходит. Ведь то один, то другой ныряет, такой шум поднимут, что рыба и близко к котлу не идет.

— Неужели с ними нельзя бороться? — спросил я.

— А как бороться? Уж мы их из ружей пугаем, да ничего не выходит. Это тебе не в лесу, в кустах, а в открытом морс. Вот, гляди, они нас и на сто метров не подпустят, все разлетятся. А как только отплывем, опять тут как тут.

Действительно, стоило только нам немного приблизиться к котлу, как все сидевшие на нем бакланы пересели на другие, дальние котлы.

— Тьфу ты, пропасть! — даже сплюнул от злости рыбак.

Выбрать рыбу из котла оказалось делом не очень простым. Ведь котел — это ловушка величиной с комнату. Сачком рыбу оттуда никак не возьмешь. Чтобы взять добычу, рыбаки подплыли к горловине котла с двух сторон, ослабили веревки, которые растягивают стенки ловушки и притягивают ее днище к морскому дну. Ослабив веревки, рыбаки стали приподнимать переднюю часть ловушки над водой. Таким образом они постепенно сгоняли рыбу в самый конец, самолова, а оттуда уже стали вычерпывать ее сачками. Крупные серебристые рыбы запрыгали и затрепетались на дне куласов.

Выбрав улов и затянув веревки так, чтобы котел опять стал врастяжку, мы поплыли к следующей ловушке.

— А вон и еще помощнички летят, — усмехнулся один из рыбаков, указывая на море.

Я увидел целую стаю больших розовых птиц. Они летели правильным строем, изогнув шеи и выставив вперед огромные клювы.

— Пеликаны, — сказал бригадир. — Большая от них нам помеха: рыбу очень распугивают, от сетей отгоняют.

— А зато сами-то ловят как интересно! — вмешался другой, молодой рыбак. — У них, знаете, вроде своей «птичьей артели» имеется, — засмеялся он. — Прилетят на мелкое место, рассядутся полукругом да как начнут крыльями по воде хлопать — рыбу пугать. А сами плывут туда, где еще помельче, куда-нибудь к берегу или к косе. Загонят рыбу на отмель, там у них самая ловля и начинается. Видели, какие мешки у них под клювом висят? Пеликан в этот мешок, будто в сачок, рыбу подхватывает.

— Такие вредные, просто беда! — опять заворчал бригадир.

— Ну, ты пеликанов особо не хай, — возразил молодой рыбак. — Поговори-ка с Никитичем — что он тебе на это скажет.

— Да что твои Никитич! Я про дело, про настоящее дело говорю, а у него одно баловство — и только.

— Что за Никитич? Почему при нем пеликанов ругать нельзя? — заинтересовался я.

— А вот приплывем на берег, — отвечал молодой рыбак, — к Никитичу сами сходите и полюбопытствуйте. Он на краю деревни живет, второй дом от самого края. Никитич вам все и расскажет и раздокажет, почему он к пеликанам с почтением относится.

Я с нетерпением стал ждать, когда мы вернемся на берег, чтобы сходить к какому-то Никитичу и узнать его «особое» мнение о пеликанах. Наконец все котлы были осмотрены, и мы, нагрузив полные куласы пойманной рыбой, вернулись домой.

Сойдя на берег, я, не теряя времени, отправился по указанному адресу к Никитичу. Сам хозяин, уже древний старик, весь белый, словно из «Сказки о рыбаке и рыбке», сидел возле своей хижины. Я подошел и поздоровался.

— Здравствуй, мил человек! Откуда? Зачем пожаловал? — совсем уже как в сказке, приветствовал меня старичок.

Я сел рядом с ним на завалинку и рассказал о том, что про него только что говорили рыбаки.

— Всё смеются надо мною, над старым… Ну что ж, пусть их пошутят, повеселятся. От веселья зла не бывает.

— Да почему они, дедушка, над тобой смеются? Над чем именно, никак не пойму.

— Над тем смеются, что я себе помощничка по рыбной части завел…

— Какого помощничка?

— А вот подь за мною во двор, погляди. Вон он, голубчик, гуляет.

Старик отворил калитку, и я вслед за ним вошел во двор. Там разгуливали два гуся, петух с курами, и среди них важно расхаживал огромный розовый пеликан. Я остановился в недоумении.

— Это и есть мой дружок, Пилей его ребята прозвали, — засмеялся старичок. — Пиля, Пиля, иди-ка, голубчик, сюда!

Пеликан повернул к старику свою носатую голову, повернулся сам и не торопясь, вперевалку зашагал к хозяину. Подошел вплотную и остановился, словно в раздумье, поглядывая на старика маленьким хитрым глазком.

Никитич погладил птицу по голове и ласково сказал:

— Умница моя! Все понимает, только сказать не умеет… Ну что рыбку сегодня половим? — продолжал ои, обращаясь к пеликану.

Тот переступил с лапы на лапу и, неожиданно открыв свой огромный клюв, будто рявкнул.

— Это он показывает, что рыбы хочет, — пояснил старик. — Вот пасть и разевает.

Я попросил разрешения тоже поехать на рыбную ловлю.

— Поедем, подивись, мил человек, — охотно согласился старичок.

На ловлю Никитич захватил с собой пустой мешок и ведро мелкой рыбы — наверно, для наживки, а самой спасти не взял.

— Чем же ты ловить будешь? — спросил я.

— А вот мой помощник. Он уж сумеет, мое дело только подбирай да в мешок клади.

Старик взял хворостину и, открыв дверь, выпустил со двора пеликана. Слегка похлопывая его хворостиной, Никитич погнал пеликана к берегу моря. Собственно, гнать его и не приходилось, так как пеликан сам заторопился к воде, переваливаясь на своих коротеньких лапах, как огромный, тяжелый гусь.

Тут я заметил, что правое крыло у него как-то странно и неплотно прилегает к боку. Я спросил об этом Никитича.

— Сломано у пего крыло, неладно срослось, вот он летать и не может, — ответил мне старик.

— Когда ж он его сломал?

— А тому три года будет. Я тогда еще помоложе, посильнее был, с ребятами невода ставил — рыбу ловил. Теперь-то я уже вроде как на пенсии. Так, кое-что по малости в артели делаю, а тогда я еще орел был… — Старичок подмигнул мне и добродушно рассмеялся. — Ну вот, — продолжал он, — поплыл я как-то раз с ребятами на куласе из невода рыбу вынимать. Подплываем к первому котлу, глядь, а в нем пеликан плавает. Что за диво? Бакланы — те завсегда к нам в котлы наведываются, а чтобы пеликан залетел — это уж диво дивное. Да ему из котла назад и не вылететь: ведь ему, батюшке, разогнаться нужно, прежде чем с воды взлететь. А котел для него мал, разгону в нем никакого нет. Да к тому же, видать, он в котле хорошо рыбки покушал — значит, и вовсе ему тяжело подыматься. Уж мы рядом подплыли, а он, бедняга, мечется по котлу, только крыльями по воде хлопает, а взлететь не может.

Митька с нами был, рыбак, такой озорник! Размахнулся веслом да как хватит его по крылу — враз и переломил. И опять замахивается, чтоб совсем добить. Я уж его за рукав схватил: «Что ты, — кричу, — озорник, делаешь? За что над птицей издеваешься?» А он мне: «Так ему, гаду, и надо. Зачем по котлам лазит, рыбу пугает?» Ну, я добить пеликана, конечно, не дал, а вытащил его из котла и связал старой рединой, чтобы не бился. Привез домой и пустил его во двор вместе с гусями, с курами. Сперва он все дичился и еду никак брать не хотел. Уж я ему каждый день рыбки свеженькой с моря носил. Неделю целую куражился, почти не ел, а потом, знать, одумался. И крыло понемногу подживать начало. Стал он хорошо рыбу кушать. А как-то захожу на двор, гляжу — а ои в корыте сидит, купается вроде. Только тесно ему, родимому: посудина маловата. Вишь какой он большущий, грузный, ему не корыто, а целый двор водою залить нужно.

Когда он совсем попривык, начал я вместе с гусями на лужок его выпускать. И к морю они тоже всей компанией похаживать стали. Накупаются и спешат гуськом домой, во двор.

Потом он за мной повадился в море плавать: я на лодке а он значит, так, сам по себе, плавает да рыбку полавливает. Как заметит, цап ее клювом и проглотит.

В ту пору приезжал к нам в поселок из города один паучник, по рыбной части большой специалист был. Ну вот, увидел он у меня пеликана, да и рассказал одну презанятную историю: в Японии, говорит, ручных бакланов держат, рыбу с ними ловят, а чтоб баклан рыбу проглотить не смог, на шею ему ошейничек надевают. Прослушал я эту историю, да и думаю себе: «Дай-ка я и своему приятелю ошейник сошью и надену, не выйдет ли из этого толку?» Так и сделал. Сперва он очень этим недоволен был, все головой тряс, хотел ошейник скинуть, а потом попривык — гуляет по двору, будто в воротничке. Я с ним на море выехал, испытание устроил, с тех пор дело у нас на лад и пошло.

Опушая рассказ старика, я и не заметил, как подошел к берегу. Мы уселись в легкий бот. Никитич взял шест, оттолкнулся, и мы поплыли по мелководью. Пеликан тоже сошел в воду и, быстро обогнав нас, поплыл впереди. Здесь, на воде, он уже не казался таким огромным и неуклюжим. Легко, как будто без всяких усилий, плыл он перед лодкой, зорко осматриваясь по сторонам. Мы проплыли уже с полкилометра. Вдруг пеликан рванулся вперед и, быстро опустив голову, поддел из воды крупную рыбу. Она так и затрепыхалась у него в мешке под клювом. Но узкий ошейник не позволял птице проглотить добычу. Никитич тут же подплыл к пеликану, без всякой церемонии раздвинул рукой клюв, залез в пеликанью пасть и вытащил оттуда порядочную рыбину.

— Вот мы и с почином! — весело сказал он мне.

Затем достал из ведерка горсть мелкой рыбы и всыпал ее в рот пеликану. Такую рыбешку пеликан без труда проглотил, затряс от удовольствия головой, и мы продолжали эту необыкновенную охоту.

Домой мы вернулись только к вечеру с хорошим уловом.

— Так мы с Пилей, с дружком моим, рыбку-то и подавливаем, — сказал мне на прощанье старичок. — А ребята надо мной посмеиваются: Никитич, мол, наш с пеликаном на пару рыбачит, скоро, видать, в пеликанью артель запишется. Да что ж, пускай смеются, — добавил он. — Убытка мне нет, а рыбка-то прибавляется.

О том, чем вы должны помочь

Заповедники — это бережно охраняемые уголки природы. О некоторых из них мы рассказали здесь в книге.

Но когда поглядишь на карту нашей страны, заповедные уголки кажутся на ней крохотными пятнышками среди бесконечных пространств лесов, гор и равнин.

А кто же должен беречь, охранять природу всех этих необъятных просторов? Это должны делать все мы — советские люди, и в первую очередь молодежь.

Передо мной лежит груда писем от юных читателей моих книг. Во многих письмах ребята задают одни и те же вопросы: «Как сделаться хорошим натуралистом?» или: «Чем мы сами можем помочь в охране родной природы?»

Отвечая моим читателям, я хочу рассказать им о том, что помогло лично мне сделаться натуралистом.

Прежде всего мне посчастливилось годы детства и юности провести в семье, где все любили природу и животных. Правда, любя их, мы иной раз делали совсем не то, что следует. Так, например, всю осень и зиму ловили птиц, держали их в клетках и были уверены, что в теплой комнате им лучше жить, чем на холоде. Только много позднее узнал я о том, что зимою птиц совсем не нужно ловить и сажать в клетки, а надо устраивать для них на воле кормушки. Это в тысячу раз полезнее для самих птиц и много интереснее для наблюдений за их жизнью.

Но все это узнал я позднее, когда осенью 1918 года поступил учиться в единую трудовую школу.

Любимым нашим учителем в этой школе был Николай Петрович. Преподавал он естествознание.

Учебников тогда у нас почти не было: новые еще никто не написал, а прежние устарели. Николай Петрович учил нас больше не по книгам, а непосредственно в самой природе.

Вместо занятий в школе мы часто ходили с ним в сад или в парк, в лес или на реку. Так Николай Петрович знакомил нас с растениями и животными и рассказывал о них много интересного.

А однажды Николай Петрович предложил нам организовать кружок любителей природы.

— Видите, за школьным садом какой пустырь — одни сорняки растут. Давайте посадим там липы и клены. Через несколько лет у нас будет свой школьный парк.

Мы все, конечно, с радостью согласились.

— Только вот что, — сказал Николай Петрович: — сажать будем, конечно, все вместе, и все вместе станем потом охранять наши посадки, наблюдать за ними. Но, помимо этого, пусть каждый из вас несет особо ответственность перед всеми товарищами за то деревце, которое он посадил, за его охрану и уход за ним. А кроме того, — продолжал Николай Петрович, — давайте в нашем школьном саду и в ближайшей роще развесим скворечники и дуплянки для птиц. И в этом деле тоже пусть каждый из вас возьмет под свою личную ответственность один или два птичьих домика, будет систематически наблюдать за ними и следить, чтобы никто не тревожил их обитателей. Подумайте, сколько деревьев и птиц разведете вы за годы, проведенные в школе! А потом ваше дело продолжат другие.

Так осенью 1918 года организовался наш школьный кружок любителей природы, и мы все рьяно взялись за дело. Посадка деревьев, охрана птиц и наблюдение за их жизнью — все это очень сблизило нас, членов кружка. Появились новые, более обширные интересы, захотелось понаблюдать за животными не только здесь, возле дома, но и попутешествовать подальше: в окрестные леса, луга и на речку.

С тех пор прошло уже почти сорок лет, а я до сих пор вспоминаю наши ночевки возле костра, предрассветный туман над рекою, первый крик перепела в заречном лугу, первую песню жаворонка над полем, когда уже посветлеет небо и сизые облака на востоке будто вспыхнут в лучах восходящего солнца.

А когда кончились годы ученья и мы навсегда прощались со школой, каждый из нас серьезно и обстоятельно передал новым членам кружка свои посадки деревьев, свои скворечники, свои незаконченные наблюдения…

Проходили годы, десятки лет… По той местности пронеслась буря Великой Отечественной войны. Она стерла с лица земли не только наш школьный парк, но и весь городок, сотни, тысячи таких же городов и селений. Но в моей памяти наш школьный кружок любителей природы живет и до сей поры.

А что, если и вам, ребята, организовать в своей школе такой же кружок? Работа в нем* должна вестись не совсем так, как это часто бывает, от случая к случаю: развесили скворечники, а потом и забыли о них до следующей весны, посадили деревья, ну и пусть их растут как придется… Нет, в том кружке, о котором я говорю, каждый должен нести личную ответственность перед всеми товарищами за свою работу, а весь коллектив в целом должен дружески объединять работу отдельных ребят.

А потом, когда кончатся годы учебы, каждый из вас передаст начатое им дело другим, младшим членам кружка.

Подумайте, как много полезного сможете сделать вы хотя бы только за ваши школьные годы: ближайшую рощу, лес или парк возле города или селения, где вы живете, смогли бы взять под свою охрану, превратить их в маленький пришкольный заповедник. Если ваш коллектив серьезно возьмется за это дело, то, конечно, каждый городской или сельский совет охотно пойдет вам навстречу.

Это будет огромная помощь от вас, ребят, делу охраны родной природы.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.