Насилие и социальные порядки

Институционализация открытого доступа

Действительный переход происходит тогда, когда к элитам приходит понимание выгод, связанных с трансформированием ряда элитных привилегий в безличные элитные права, общие для всех членов этой элиты. Данный процесс никоим образом не является неизбежным. Естественная реакция влиятельных групп при столкновении с неопределенностью и новыми ситуациями — это скорее консолидирование привилегий, чем их расширение с целью включения все большего числа элит. Действительный переход — это процесс, посредством которого элиты открывают доступ в господствующую коалицию, закрепляют этот доступ с помощью институциональных реформ, а затем начинают расширять доступ к гражданским правам на более широкие слои населения.

Согласно логике перехода, элиты считают защиту собственных привилегий путем конвертирования их в права выгодной тактикой. Самую большую угрозу для элит представляют другие элиты, особенно фракции, входящие в господствующую коалицию. Долгое время считалось, что внутриэлитная конкуренция в зрелых естественных государствах представляет собой основную внутреннюю угрозу для элит. Данные идеи легли в основу кристаллизующейся в XVIII в. политической теории, называемой республиканской традицией или гражданским гуманизмом (корни этой традиции уходят в Грецию и республиканский Рим). Ретроградная идея о внутри- элитной конкуренции как главной угрозе социальному порядку описывает реалии естественного государства, но никак не порядок открытого доступа. Мысль о том, что политические манипуляции с экономическими привилегиями — главная угроза республике, стала ключевой интуицией виговского и республиканского мышления в Великобритании, Франции и США в XVIII в.

Мы исследуем данные идеи и интуиции, фокусируя внимание на политических партиях и экономических корпорациях. Партии и корпорации оставляют легко прослеживаемый след в исторических архивах, они были в центре многих дебатов в XVIII и XIX вв., более того, с тех самых пор они подробно изучались в соответствующей литературе. Эти два типа организаций не просто изменились за время действительного перехода, но сыграли в нем самую непосредственную роль. Идея о том, что фракции, партии и корпорации — это опасность, которую необходимо сдерживать институциональными мерами, помогает понять те верования, которые пользовались популярностью в 1800 г. во всех трех странах. Однако эти идеи, взятые сами по себе, не способны объяснить переход. Общества осуществили переход тогда, когда они прекратили ограничивать доступ к политическим и экономическим организациям. Но как именно данные общества к 1880 г. смогли прийти к институтам, которые позволили открыть доступ как для формально организованных политических партий, так и для экономических корпораций?

Большая часть главы написана в русле истории, так как концепты ухватить проще тогда, когда они иллюстрируются. Кроме того, наша задача — объяснить именно первые случаи перехода. Концептуальные вопросы вполне ясны. Как только пороговые условия позволяют элитам устанавливать между собой все более безличные отношения, действительный переход может начаться. В процессе этого перехода элиты трансформируют личные элитные привилегии в безличные элитные права. Трансформация привилегий в права происходит тогда, когда к элитам приходит понимание: их привилегии будут лучше защищены от внутриэлитной борьбы, если эти привилегии определяются именно как всеобщие права, а не личные прерогативы. До тех пор пока способность формировать организации остается привилегией, доступ не является открытым. Открытый доступ не требует всеобщего доступа, не требует он и уничтожения любых привилегий; он требует лишь того, чтобы достаточно большой процент населения имел возможность по своей воле создавать политические, экономические и иные организации. Расширение элитных прав на все большие группы населения ускоряется после того, как закрепляется и внедряется само понятие о гражданских правах. Как только права гражданства получают безличное определение, логика открытого доступа начинает внушать мысль о том, что эти права в условиях более широкой политической и экономической конкуренции будет обеспечивать куда проще.

С концептуальной точки зрения ключевая идея западной политический традиции заключается в том, что баланс интересов в политике — ключ к защите прав. Как хорошо известно, данный тезис обосновывался Мэдисоном в «Федералисте» (статья № 10). В Великобритании существовал такой баланс интересов короля, лордов и представителей палаты общин, при котором они сдерживали друг друга. Согласно Аристотелю, именно интерес одного, нескольких и многих есть то, что должно сохранять баланс. Ограничения на доступ во всех естественных государствах создают группы интересов, эти политические, экономические и военные группы уравновешивают друг друга в рамках господствующей коалиции. Исторически еще в 1790 г. в Великобритании, Франции и США партии и корпорации мыслились как угроза для республиканского общества; считалось, что организованные группы интересов способны нарушить баланс внутри правящей коалиции. Хотя британские виги, французские республиканцы и американские отцы-основатели и пытались создать общества с формальной и неформальной системой сдержек и противовесов, которую они мыслили как способ защиты прав элит, лишь некоторые из них, если таковые вообще были, выступали в поддержку идеи открытого доступа.

Уникальная черта первых переходов заключалась в том, что к середине XIX в. те самые партии и корпорации, которых так сильно опасались еще в 1790 г., стали считаться важными элементами поддержания стабильности. При действительном переходе общества трансформируют элитные привилегии, основанные на личной идентичности, в элитные права, основанные на безличном гражданстве. Конкурирующие политические партии и открытый доступ к экономическим организациям становятся существенной частью системы защиты гражданских прав. При последующих переходах вера в неизбежную опасность политических партий и корпораций окажется поколебленной примером Великобритании, Франции и США, мы называем эти страны первопроходцами, так как они первыми осуществили переход.

Трансформация мышления об организациях и институтах, поддерживающих организации, не была связана с республиканскими политическими теориями XVIII в. Прежние теории опирались на утонченный анализ естественных государств, в которых ценился политический баланс и был силен страх того, что политические фракции, а также использование экономических привилегий в политических целях приведут к разбалансировке конституционного равновесия сил в рамках общества. Новые идеи и институты, касающиеся упорядочивания элит, возникли из изменившегося опыта и новой интерпретации этого опыта. В процессе эволюции большая часть словаря прежней республиканской теории сумела сохраниться, особенно это верно в отношении доминирующей заботы о балансе, но партии и корпорации оказались трансформированы в силы, которые могут поддерживать баланс, а не нарушать его. Однако партии и корпорации могут поддерживать баланс интересов лишь при условии открытого доступа и конкуренции. Этих условий не существовало вплоть до XIX в., соответственно, республиканские теоретики XVIII в. не могли их ни наблюдать, ни предвидеть.

Как мы утверждали в 4-й главе, открытый доступ поддерживает и защищает гораздо более гибкий баланс в рамках политики и экономики. Доступ, однако, не вытекает из сбалансированности интересов в обществе. Все естественные государства сохраняли баланс интересов и без всякого открытого доступа. В начале XIX в. развилось новое понимание, согласно которому открытый доступ — это способ гарантировать баланс интересов в политике и экономике. Нередко данная мысль формулировалась на языке прав: предоставление гражданам права участия в политической жизни — лучший способ обеспечить всех граждан гражданскими и экономическими правами. Логика данного аргумента — это логика порядков открытого доступа; открытый доступ защищает и поддерживает динамический баланс интересов в рамках общества.

К 1880 г. конкурентные политические партии и открытый доступ к корпоративным формам во многих сферах экономической и социальной жизни стали заметными чертами всех трех обществ-первопроходцев. Тем не менее развивающаяся институциональная структура данных стран следовала различными путями. Не было никакого ясного, простого и уникального рецепта действительного перехода. Великобритания пришла к конгениальной парламентской суверенности с небольшим количеством явных сдержек и противовесов. Франция вверглась в ситуацию восьмидесятилетней конституционной нестабильности, за это время она повидала республики со всеобщим избирательным правом для мужчин, монархии и законодательную тиранию. В США установилась насыщенная избирательная федеральная система со стабильной национальной конституцией и правительствами штатов, которые продолжили эксперименты со своими институтами.

Когда действительный переход начал набирать оборот — где-то с 1830 г., — доступ продолжал открываться, а неэлиты стали использовать организационные формы, чтобы решать вопросы из своей собственной повестки. В отличие от прошлых периодов в европейской истории, в конце XIX в. неэлитные организации в странах, которые мы относим к первопроходцам, ни подавлялись, ни запрещались. Полноценное гражданство подразумевало не только право голоса; оно допускало неэлиты к формированию организаций. Профсоюзы, социалисты, церкви, сторонники расширения избирательных прав — все эти группы начали создавать экономические и общественные организации, которые они использовали как стартовые площадки для создания политических движений. Преданность идее открытого доступа осталась; рост новых организаций не был подавлен. Политическая и экономическая конкуренция выросла как в своем масштабе, так и в своей интенсивности.

Расширение прав гражданства на более широкие слои населения стало важным элементом усилившейся политической конкуренции. Государство начало обеспечивать общественные блага — инфраструктуру, образование, социальное страхование — и распространять их на основе безличных критериев, препятствуя манипулированию данными общественными благами в политических целях. Безличное гражданство распространялось на все большие слои, и все большее число людей получало возможность избирать свое правительство. Безличное гражданство расширялось также и интенсивно, по мере того как росли возможности государства в обеспечении общественных благ безотносительно фракций или партий (или, на языке современной Америки, безотносительно пола, расы, вероисповедания, цвета кожи или возраста).

Наш исторический акцент на Великобритании, Франции и США середины XIX в. делает нас уязвимыми для обвинений в том, что мы приходим к своим заключениям на основе очень узкого уникального евроамериканско- го контекста, который не имеет аналогов в иных обществах. Мы согласны с тем, что случайные исторические тропы, которыми проследовали эти три страны, уже никогда не повторятся в последующих переходах. Не в последнюю очередь это связано с тем, что опыт первых переходов изменил наше мышление о мире.

Но все же избранный нами фокус имеет и свои достоинства. Рамка, необходимая для понимания перехода, должна соответствовать опыту первопроходцев. Внимание к Великобритании, Франции и США удовлетворяет данному требованию ценой игнорирования, например, голландского и швейцарского опыта. Процесс открытия доступа к политическим и экономическим организациям, равно как и созревание гражданского общества, — это черта всех развитых обществ. Даже если особый исторический путь первопроходцев, приведший к открытому доступу, и является уникальным, каждый последующий переход стремился достигнуть того же самого результата в том, что касается институтов, организаций и трансформации элитных прав в права гражданские. Все большая утонченность организации нередко рассматривается как случайная черта современности, а не как фундаментальная трансформирующая сила, имеющая свое собственное самостоятельное значение. Следовательно, крайне важно показать, что первопроходцы намеренно конструировали социальные инструменты так, чтобы те способствовали более утонченной организации, и делали эти инструменты доступными для всех эли т.

Боязнь фракций

Современная политическая теория начинается с Макиавелли. Его особенно интересовала проблема фракций и того, как поддерживать баланс между конкурирующими фракциями. Конкуренция между элитными фракциями в естественных государствах включала в себя все возможные способы конкуренции, в том числе и насильственные. Как пояснял Мэдисон в «Федералисте» (статья № 10), «под фракцией я разумею некое число граждан — независимо от того, составляет ли оно большую или меньшую часть целого, — которые объединены и охвачены общим увлечением или интересом, противным правам других граждан или постоянным и совокупным интересам всего общества». Угроза стабильности и порядку в естественном государстве обычно исходила от фракций элит в рамках господствующей коалиции, которые пытались использовать насилие или принуждение, для того чтобы обрести контроль над политической системой.

Макиавелли и республиканские теоретики вплоть до Мэдисона искали способ уравновесить противостоящие друг другу фракции, классы и интересы. У фракций элит не будет стимулов использовать насилие для достижения своих целей, если это насилие уже не сможет приносить своих плодов, так как иные, не менее могущественные фракции воспрепятствуют этому. Естественное государство способно поддерживать такой баланс, опираясь в том числе и на угрозу насилия. Политическая конкуренция в мире Макиавелли не происходит между хорошо организованными политическими партиями, которые отходят от власти в результате поражения на выборах. Политическая конкуренция подразумевает попытки взятия контроля и установления гегемонии, нередко предполагающие использование насилия и принуждения. В условиях правильно организованного общества интересы фракций могут быть использованы для обеспечения стабильности республики, но только так, чтобы ни у одной группы не было даже соблазна использовать насилие. «И хотя невозможно помешать разногласиям между гражданами из разных партий, эти разногласия, если они не поддержаны их сторонниками, преследующими свои личные цели, не вредят государству» [176]. Страх перед фракциями не был паранойей, скорее он являлся следствием тонкого анализа природы политической стабильности в зрелом естественном государстве.

Такое отношение к фракциям имеет свои как исторические, так и теоретические основания. Эссе Юма «О партиях вообще» (1777) содержит перечень исторических примеров, когда конфликты между фракциями подвергали республики опасности, а в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия» Макиавелли анализируется то, как Римская республика пыталась обуздывать фракционные конфликты во имя решения тех или иных общественных задач. Вера в то, что соперничество между фракциями— это основная угроза для республик и что свобода республики может быть обеспечена, лишь если удастся так или иначе сдержать фракции, была эмпирическим наблюдением, оправдываемым пристальным историческим анализом, равно как и убежденностью в некоторых причинно-следственных связях, действующих в обществе. Нет ничего удивительного в том, что основные теоретики поддержания баланса жили в обществах, управляемых зрелыми естественными государствами: Аристотель — в Афинах, Полибий — в Риме, Макиавелли — во Флоренции.

Хрестоматийный пример — это Рим. Конец Римской республики в I в. до н. э. стал прямым результатом гражданских войн. Например, слом системы триумвирата Юлия Цезаря, Помпея и Красса развязал гражданскую войну. Попытка восстановить порядок в рамках нового формального триумвирата Октавиана (который стал Цезарем Августом), Марка Антония и Лепидуса также потерпела неудачу и привела к еще одной гражданской войне. Триумф Августа в сражении при Акциуме в 31 г. до н. э. позволил ему получить контроль над Римской империей, а Римская республика исчезла. Фракции всегда были в центре всех событий истории Рима. В своих «Деяниях божественного Августа» Август описал свою борьбу за получение прав и собственности в качестве наследника Юлия Цезаря: «Девятнадцати лет отроду по своему собственному решению и на собственные средства я подготовил войско, которым государство, угнетенное господством фракции освободил» (Шифман, 1990, с. 189).

Когда Александр Гамильтон и Джеймс Мэдисон в «Федералисте» (статьи № 9 и 10) описывали ужасы фракций и утверждали, что новая конституция «воспрепятствует внутренним фракциям и восстаниям» (Гамильтон), что она «сможет сдерживать и контролировать насилие фракций» (Мэдисон) посредством действия конфедеративной республики (Гамильтон) или же расширенной республики (Мэдисон), они опирались на самую современную политическую теорию своего времени. Современные читатели с трудом осознают, что ни Гамильтон, ни Мэдисон не писали о политике в ее современном виде. Их обеспокоенность важной проблемой сдерживания групп интересов и недопущения того, чтобы они манипулировали политическим процессом в своих интересах, касалась естественных государств, но никак не порядков открытого доступа. Гамильтон и Мэдисон утверждали, что механизмы, воплощенные в конфедеративной республике — система сдержек и противовесов американской Конституции, — позволят подавить насилие фракций. История, похоже, оправдала их надежды, в результате сегодня практически невозможно вообразить, что описанная ими система сдержек и противовесов не способна привести к социальному порядку современного республиканского правительства и обществу открытого доступа.

Всепоглощающая забота современных республиканских теоретиков о балансе в правительстве и страх перед фракциями вытекали из реалий естественного государства. Для Аристотеля, Полибия, Макиавелли, Гвиччардини, Харрингтона, Сидни, Монтескье, Болингброка, Юма, Гамильтона и Мэдисона политический идеал идеально сконструированной республики включал в себя множественность групп интересов. Эта множественность должна была обеспечивать систему сдержек фракций, групп и индивидов. Разнородные группы интересов должны были возникнуть естественным образом из различий в доступе к ресурсам, способностях и происхождении. Основными группами были военные лидеры, крупные землевладельцы, религиозные и коммерческие лидеры [177]. Их обеспокоенность историческими прецедентами никак не могла способствовать становлению работающей республики, основанной на модели открытого доступа, так как обществ открытого доступа еще никогда не существовало. Вместо этого данные теоретики пытались улучшить естественное государство. Они могли лишь домысливать то, как может выглядеть современное государство открытого общества, и в некоторых аспектах воображение их подвело.

Устройство институтов, способных сократить коррумпирующее, вызывающее разногласие влияние фракций, стало основанием современной концепции сбалансированного, или смешанного, управления. Республиканские политические теоретики XVIII в. напрямую отождествили организованные политические фракции, организованные экономические группы интересов в форме корпораций и фракции как таковые [178]. Конституционная структура Великобритании, Франции и США в 1800 г. не поддерживала политические или экономические организации открытого доступа. Как подметил Хофштадтер в 1969 г., Конституция США 1787 года была «конституцией против партий». Парадокс начала XIX в. заключается в том, что общества, в которых люди изначально верили в то, что политические партии и корпорации есть нечто опасное, даже злое, в конечном счете благословили массовые политические партии открытого доступа, а также согласились с корпоративными формами экономических, религиозных, образовательных и иных проявлений социальной активности. Утверждение, которое можно встретить в большинстве исторических исследований последних двухсот лет, о том, что рост конкурентных политических партий и конкурентного доступа к экономическим организациям в начале XIX в. стал прямым следствием идейХУШв., нуждаетсяв переосмыслении. В Великобритании, Франции и СШАдействительный переход — то есть изменения в структуре обществ, институционализировавшие открытый политический и экономический доступ — произошел именно в XIX, а не XVIII в.

Боязнь фракций вытекала из опасения, что одна элитная фракция получит преимущество над всеми другими фракциями. Если баланс между фракциями окажется нарушенным, то за этим неизбежно последуют тирания и рабство, так как победившая фракция использует свое преимущество и подчинит себе все остальные фракции. Тирания и рабство — это формы правления, при которых управляемые не дают своего согласия на ту политику, которую избирают правители [179]. Тирания и рабство были характерны для большинства естественных государств. Республиканские теоретики стремились к созданию особого естественного государства — общества, в котором все индивиды, достойные того, чтобы быть гражданами, пользуются своими привилегиями и эти привилегии надежно гарантированы. Они пытались создать хорошие естественные государства, обеспечивающие консенсус всех значимых элементов общества; таким образом, правление неизбежно должно было оказаться смешанным, не допускающим того, чтобы одна фракция уничтожала другую посредством насилия или восстания.

Язык здесь вполне может ввести нас в некоторое заблуждение. До 1800 г. понятия «фракция», «партия» и «группа интереса» использовались в политических дискуссиях взаимозаменяемо. Фракции не были организованы формально. Фракциями были скопления индивидов, сплоченных схожими интересами, нередко объединенные в сеть патрон — клиент под началом властного или харизматического лидера. Понятие «партия» до 1800 или даже до 1850 г. (в зависимости от страны и выразителя) не относилось к тому, что мы сегодня называем организованной политической партией. Партии с формальной организацией начали формироваться лишь в начале или в середине XIX в. К концу XIX в. партиям уже не только дозволялось существовать, от них даже требовали становиться мотором политической конкуренции. Процесс формирования партий в Великобритании, Франции и США шел разными путями, эти пути будут рассмотрены нами ниже. Для ясности: с этого момента мы используем понятие «политическая партия» для обозначения (потенциально) конкурирующих, нередко бессрочных политических организаций, имеющих формальную структуру. Политических партий, организованных на постоянной основе, не существовало нигде в мире, пока они не появились в США в 1820-х и 1830-х гг. [180].

В отличие от партий фракции — это группы индивидов, имеющие общие цели или интересы; они есть в любом обществе. Политические партии в большинстве современных обществ — это организации, состоящие из множества фракций. Страх перед фракциями в естественном государстве расширился до страха перед партиями, так как организованные фракции были способны на насилие. Повсеместность гражданских войн и неконсолиди- рованность военной силы в естественных государствах сделали боязнь фракций реальной гнетущей проблемой. Если фракции и партии никак не ограничивать, то баланс сил в политической системе окажется нарушенным, конституция будет коррумпирована, за этим уже неминуемо последуют тирания и рабство. Для читателя родом из XXI в. данные слова, конечно, имеют смысл, но все же они представляются ему своеобразным параноидальным преувеличением. Мыслители XVIII в. прекрасно знали, что такое тирания и рабство. Многие американские теоретики имели рабов — как им не бояться тирании и рабства, если последние мелькают вокруг них, готовясь взять инициативу в свои руки, как только государство утратит способность поддерживать баланс? [181]

Скиннер (Skinner, 1998; Скиннер, 2006) объясняет, что политические теоретики XVIII в. использовали понятия «тирания» и «рабство» для описания ситуации, при которой управляемые не дают своего согласия тем, кто ими управляет. Бейлин идет еще дальше в своем прочтении памфлетов Американской революции:

Я начинаю видеть новый смысл в словах, которые я наряду с многими другими историками игнорировал как простую риторику и пропаганду, — «рабство», «коррупция», «заговор». Эти пафосные слова настойчиво использовались публицистами с такими разными социальными статусами, политическими позициями и религиозными убеждениями; они так логично встраивались в паттерны радикальной и оппозиционной мысли; они так ясно отражали реалии жизни в эпоху, когда еще процветали мо-

. нархические автократии, когда стабильность и свобода «смешанной» английской конституции были недавним примечательным достижением, когда страх перед заговором [фракции] против устоявшейся власти был встроен в саму структуру политики, что я начинаю подозревать: эти фразы значили нечто очень реальное как для писателей, так и для читателей, это были реальные страхи, реальные заботы, это было ощущение реальной опасности, скрывающейся за громкими словами, а не про- ¹ сто желание повлиять с помощью риторики и пропаганды на инертные умы пассивного населения (Bailyn, 1965, p.ix; также см.: Bailyn, 1967; Бейлин, 2010).

В XVIII в. американцы и британцы, наблюдавшие за развитием политики в Великобритании, опасались того, что фракции, сплоченные имеющимися у них экономическими привилегиями, например долей акций в Банке Англии и иных компаний, захватят контроль над политическим процессом и подкупят независимость палаты общин. Как подчеркивает Бейлин, у этих людей был реальный страх по поводу того, что случится с их обществами, если фракциям позволят манипулировать экономическими привилегиями с целью получения контроля над процессом принятия политических решений. Подобные страхи, укорененные в представлениях о причинно-след- ственных связях в том мире, в котором они жили, сыграли центральную роль в решении американцев поднять восстание против Великобритании.

Многие политические теоретики были уверены в своем знании решения насущной проблемы: контролировать фракции можно посредством смешанного правления [182]. Все большая значимость конституции общества — как писаной, так и неписаной — для встраивания сущностных интересов монархов, землевладельцев-аристо кратов и коммерческих элит в структуру, которая позволит нейтрализовать опасность каждой из этих фракций путем соотнесения их интересов друг с другом, резюмировала структуру стабильного зрелого естественного государства. Большинство политических мыслителей в Великобритании, Америке и Франции полагали, что английская конституция — лучшее из того, что было создано в истории человечества [183]. Однако они опасались того, что в XVIII в. она окажется под угрозой со стороны фракций.

Основной угрозой английской конституции и утверждаемому в ней принципу сбалансированного правления считались корпорации и партии, то есть организованные экономические или политические группы интересов. Новые военные и финансовые обстоятельства в Великобритании XVIII в. способствовали развитию двух тенденций. Во-первых, экономические организации и корпорации, например Банк Англии и Компания Южных морей, тесно связанные с финансированием государства, получили исключительные экономические привилегии. Во-вторых, в условиях революционных договоренностей, достигнутых между парламентом и королем Вильгельмом III, рост государственных сборов и трат требовал одобрения парламента. Результатом стало гораздо более тесное сотрудничество между королем (а также его кабинетом) и парламентом, следствием этого стало развитие законодательных групп интересов, чувствительных к интересам короля. Развитие парламентских групп интересов увеличило количество фракций. Систематическое использование экономических привилегий позволило коалиции вигов при Роберте Уолполе эффективно проводить интересы короля в парламенте [184]. Привилегии включали в себя распределение национального долга, создание привилегированных корпораций, манипулирование с назначением членов парламента на военные, морские и правительственные должности; а также гарантирование королевских пенсий членам парламента.

Болингброк был одним из наиболее заметных критиков Уолпола и вигов. В результате некоторого затянувшегося недоразумения понятие «виги» применялось как к парламентской партии, так и к целому направлению мышления о политике. Как политик Болингброк был тори (в парламентском смысле), как теоретик он был вигом (или истинным вигом, то есть республиканцем). Хотя Болингброк и был заметным теоретиком, все же гораздо более значим он был именно как публицист, отстаивавший идеи вигов и транслировавший эти идеи во Францию и США. В начале XVIII в. Болингброк как официальное и неофициальное лицо проводил очень много времени во Франции, где дружил с Монтескье и Вольтером. Однако в 1720-х гг. он все же окончательно вернулся в Англию [185]. Оставив свой пост, Болингброк начал печатать газету The Craftsman, он был лидером оппозиции Уолполу. Наряду с «Письмами Катона» Тренчарда и Гордона The Craftsman Болингброка пользовался большой популярностью в США.

Критика Болингброка была направлена против той новой роли, которую деньги начали играть в политике Великобритании, а также против того разлагающего эффекта, который это имело. Растущие траты на военные действия против Франции создали альянс между финансовыми корпорациями и короной. Распределение все возрастающего национального долга между политическими союзниками или оппонентами стимулировало лояльность держателей долгов к правительству. Растущая пропорция военных — вкупе с растущим числом военных и морских офицеров, служащих в парламенте, — равно как и растущее число чиновников (членов парламента, занимающих государственные посты) и пенсионеров, давала Уолполу и группам интереса короля преобладающее присутствие в палате общин. Болингброк обвинял короля и его министров в том, что они используют деньги для подкупа независимого парламента и уничтожения того баланса, который был создан конституцией. Чтобы сохранить приток благ и привилегий, членам парламента приходилось поддерживать корону. Независимость парламента оказалась сведена на нет зависимостью его членов от покровительства Уолпола. По мнению Болингброка, за уничтожением независимости парламента неминуемо должны были последовать тирания и рабство [186].

Утверждения вигов не были безосновательными. Британское правительство владело тремя богатыми компаниями — Банком Англии, Ост-Индской компанией и Компанией Южных морей — примерно 35–40 % национального долга в 1820-х гг. [187]. Банк Англии получил монополию на банкнотную эмиссию на территории Лондона и прилегающих окрестностей. Ост-Индская компания обладала монополией на доходную торговлю с Индией и Азией. Чиновники, пенсионеры и держатели акций в богатых компаниях, а также держатели долговых обязательств государства имели множество мест в палате общин [188]. Инкорпорированным компаниям было довольно трудно получать лицензии. В отсутствие возможности инкорпорирования путем получения королевской лицензии или специально утвержденного парламентского акта коммерческие организации были вынуждены использовать разные формы партнерств или трастов. В силу того что привилегии каждой из трех богатых компаний зависели от связей с правительством, а также в силу того, что конкурирующие организации при условии расположения правительства также могли стать корпорациями, эти компании, их акционеры и представители были просто вынуждены поддерживать правительство. В частности, целый ряд членов парламента, связанных с этими группами интересов, не могли высказывать независимые суждения по целому ряду вопросов. Таким образом, королю и правительству удалось создать поддерживающую их коалицию, которая позволила перешагнуть через парламентское ограничение их власти.

И все же для многих было очевидно, что дела в Великобритании идут ничуть не хуже, чем обычно. Революционные соглашения гарантировали право парламента принимать полноценное участие в принятии политических решений. Экономика росла и становилась все более и более зрелой. Несмотря на все сопутствующие страхи, современные финансовые институты быстро развивались. Однако общественность все же была взбудоражена страхами относительно нынешних достижений и будущих опасностей. Вот что отметил Диксон (Dickson, 1967, р. 32–33):

Хотя финансовая революция и принесла с собой гораздо более полезные вещи, чем развитие рынка ценных бумаг в Лондоне, именно последнее сплотило общественное мнение против финансовых инноваций. Этот рынок был объявлен ущербным по своей сути и полностью противоречащим общественным интересам. Фраза «фондовая спекуляция», которая использовалась для обозначения любой формы активности на рынке, явно отсылала к корыстии коррупции. Подборка комментариев современников окажется примечательно единообразной, даже монотонной, по своему тону и примечательно бессодержательной относительно того, как в действительности работает рынок.

Многие другие люди высказывали схожие соображения [189]. Их интересовал вопрос, улучшается ли ситуация в Великобритании или же зловещие признаки активизации фракций и коррупции знаменуют собой скорое возвращение деспотизма. Не поджидают ли нас в скором времени тирания и коррупция?

События

Если смотреть из XXI в., то убежденность XVIII в. в опасности, исходящей от партий и корпораций, представляется несколько странной. Мы можем считать, что элиты разделяли все опасения интеллектуалов, представленные в сочинениях, лишь если мы получим свидетельства того, что они действовали в соответствии с этими убеждениями. Были ли фракции, партии и экономические организации подавлены, ограничены или деморализованы? Если да, то как и когда?

Конкурирующие фракции в естественных государствах всегда борются за власть, делают они это и в порядках открытого доступа. Единственное различие между естественным государством и порядком открытого доступа, если брать данный аспект, — это издержки поражения. В естественных государствах терпящие поражение фракции убиваются, изгоняются или устраняются каким-ли- бо иным образом. Судьба Болингброка — замечательная иллюстрация. Будучи государственным секретарем при королеве Анне (1702–1714), Болингброк стремился к уничтожению фракции вигов: «Те из нас, кто мыслил таким образом, стремились завоевать расположение королевы, рассеять порядки вигов, лишить их всякой поддержки и занять все места в королевстве представителями тори» [190]. При Анне несколько вигов попали в тюрьму, включая и Уолпола. Когда Анна умерла, а Георг I обратился к вигам для формирования правительства, Болингброк в 1715 г. отбыл вег Францию. Тем самым Уолпол взял реванш. Он «незамедлительно провел процедуру импичмента [Болингброка], был подан лишь один голос против. Бо- лингброкбыл осужден на вечное изгнание, лишен своего титула и состояния» (Kramnick, 1968, р. 13). Болингброк лишь ухудшил свое положение в Великобритании, связавшись с Джеймсом II, смещенным в результате Славной революции 1688–1689 годов, затем, уже в ссылке во Франции, он раскаялся в своих связях с Джеймсом. В конце концов ему удалось вернуть расположение короля Георга, в 1725 г. он вернулся во Британию. Еще в 1720 г. или даже позднее, после последнего якобитского восстания 1745 г. потерпевшие поражение фракции в Великобритании сталкивались с угрозой тюремного заключения, утраты титулов и имущества, не говоря уже об угрозе смерти. Великобритания вплоть до середины XVIII в. активно ограничивала фракции, угрожая им ссылкой или даже смертью [191].

В 1720-х гг. случился кризис — «пузырь Южных морей», вызванный действиями корпорации. Основанная в 1711 г. Компания Южных морей обладала asiento, то есть правом перевозить рабов в испанские колонии. Однако основной задачей компании было финансирование больших государственных долгов, возникших в результате войны за испанское наследство (1701–1714). В 1719 и 1720 гг. компании было разрешено увеличить свои капиталы. Акционеры могли покупать новые доли компании вместе с государственными облигациями. Так как акции Южных морей были более ликвидными, чем государственные облигации, инвесторы, компании и казна могли извлекать доход путем обмена облигаций на акции компании [192].

Стоимость акций Южных морей в начале 1720 г. значительно выросла в результате распространения практики обмена облигаций. Однако чуть позднее в этом же году «пузырь лопнул», акции Южных морей вместе со всем рынком ценных бумаг обрушились.

По мере того как между правительством и компанией шли дискуссии об обмене облигаций, парламент также рассмотрел то, что позднее получило известность как Акт о мыльных пузырях. Принятый в июне 1720 г., то есть до того, как «пузырь лопнул», акт создал две новые страховые компании, обладающие монополией на морское страхование в Лондоне. Тем самым были упрочены позиции процветающих компаний, а также созданы наказания, которые могли быть применены к любой компании, которая притязала на то, чтобы действовать как корпорация без специальной лицензии парламента или короны [193]. Паттерсон и Райфен (Patterson and Reiffen, 1990) утверждают, что акт был призван защитить фискальные и политические интересы короны и парламента «путем закрепления статуса корпорации за относительно небольшим числом фирм и предотвращения возможности конкуренции» (Patterson and Reiffen, 1990, p. 165). Харрис (Harris, 1994) предполагает, что в значительной степени данный акт был принят для учета особых интересов Компании Южных морей.

Выводы Скотта, к которым он пришел в 1912 г., показывают значение Акта в условиях XVIII в.:

Истинный смысл паники [1720 г.] заключался не столько в окончании одной эпохи, сколько в начале другой. Для государственных деятелей времен первой четверти XVIII в. казалось доказуемым, что система акционерного капитала — «опасное проявление фондовых спекуляций» — была единственным достаточным объяснением несчастий страны. Никаких слов не хватало, чтобы осудить то, что тогда считалось пагубным извращением промышленности, оказывающим деструктивное влияние на коммерческую честность, на упорядоченную социальную жизнь, а также на религию и добродетель. По сути, в адрес акционерного капитала было послано проклятий немногим меньше, чем в адрес руководителей Компаний Южных морей… Короче говоря, общественное мнение 1720 и 1721 гг. сошлось в том, что рост системы акционерного капитала — это причина паники, а значит, Акт о мыльных пузырях должен быть внедрен с гораздо большей последовательностью.

В результате никакая компания не могла рассчитывать на безопасное ведение бизнеса, не получив предварительно особой лицензии, причем последняя выдавалась лишь после очень дотошного анализа, не сопоставимого с тем, что было до этого. В таких обстоятельствах можно считать большой удачей то, что больше не было принято никаких ограничительных мер (Scott, 1951 [1912], vol. 1, p. 436–437).

Акт о мыльных пузырях существенно ограничил количество лицензий на создание корпораций, которые были выданы за следующее столетие.

Адам Смит в своем «Исследовании о природе и причинах богатства народов» дает нам последние необходимые свидетельства того, как именно в Великобритании XVI–II в. относились к корпорациям. Смит выступает в поддержку свободной и открытой конкуренции; он обвиняет правительство и корпорации в желании ограничить вход на рынок и создать ренту. Нельзя утверждать, что он был абсолютным противником инкорпорации. Некоторые компании с акционерным капиталом он считал вполне легитимными коммерческими предприятиями [194]. Его в целом низкое мнение о корпорациях отражало не столько экономические и организационные аспекты коммерции на основе акционерного капитала, сколько политическое влияние практики выдачи лицензий со стороны естественного государства — коррумпирующее влияние корпоративных привилегий, которые даются городам, гильдиям и монополиям [195]. В основном споры вокруг воззрений Смита на корпорации касались его представлений об их эффективности, но Смит рассматривал корпорации на традиционный виговский манер: он видел в них средство для получения экономических привилегий, используемых для достижения политических целей. Еще в 1776 г. основатель современной экономической науки рассматривал корпорации по большому счету в понятиях естественного государства — как инструменты политического манипулирования экономикой.

Ситуация во Франции xviii в. была совершенно иной. Политические организации были под еще большим подозрением, чем даже в Великобритании. Абсолютный монарх не терпел никаких серьезных конкурентов. Лидеры фракций или устранялись, или ссылались. Управление французским государством включало в себя хорошо институционализированную сеть корпораций и корпоративных привилегий, которые использовались для управления муниципалитетами, судами и иными аспектами французской жизни. Сеть корпораций была связана с системой продажи должностей: должности внутри корпорации выставлялись королем для продажи; большая часть должностей могла была быть перепродана на организованном рынке; король и чиновники делали регулярные платежи друг другу (Doyle, 1996).

Во Франции, как и в Великобритании, понятие «корпорация» включало в себя гораздо большее число организаций, чем просто коммерческие компании с акционерным капиталом и муниципалитеты. Продажа привилегий за наличные, являвшаяся сутью системы продажи должностей, привела во Франции к развитию гораздо более прочных и уточненных форм организации. Ценность конкретной должности была напрямую связана с теми привилегиями, которые она давала, с безопасностью чиновника, а также с теми условиями, при которых должность могла быть передана третьему лицу или же оставлена наследнику. Хотя теоретически должности давались бессрочно, на практике обещания короля означали, что эти организации не были такими уж бессрочными. Финансовые трудности, с которыми столкнулась французская корона в 1770-х и 1780-х гг., отчасти были отражением тех обещаний, которые были даны чиновникам, что сделало достаточно проблематичным процесс обсуждения возможных решений финансовых трудностей государства. В результате фискальных стимулов, которые толкали короля к тому, чтобы обеспечить институциональную поддержку всевозможным корпоративным организациям, включая централизованную организацию судов, муниципалитетов и коммерческих предприятий, французская политическая и экономическая жизнь в середине XIX в. обладала гораздо большим разнообразием комплексных организационных структур, чем жизнь британская.

Вопрос о корпоративной форме организации и привилегиях достиг своего апогея во время революции. В ночь 4 августа 1789 г. Национальное собрание — во время того, что «справедливо считается наиболее радикальным заседанием законодателей во всей истории Французской революции», — приняло решение об отмене или осуждении большинства основополагающих институтов французского общества (Doyle, 1996, р.1). Был провозглашен конец практике продажи должностей. Муниципалитеты и их чиновники сохранялись; чиновники более уже не назначались, но избирались; ассамблея функционировала не на основе прав, но на основе представительства. Прежние формы организации также должны были исчезнуть. Закон Ле Шапелье был принят Ассамблеей в июне 1791 г., в результате многие формы экономических и общественных организаций оказались под запретом, эти запреты применялись к рабочим, профессионалам и предпринимателям (Stewart, 1951, р. 165–166).

Неприязнь к организациям особенно чувствуется в Конституции 1791 года. Ее преамбула гласит:

Национальное собрание, намереваясь утвердить Французскую конституцию на началах, только что признанных и провозглашенных им, отменяет бесповоротно установления, причинявшие ущерб свободе и равенству прав.

Нет более ни дворянства, ни пэрства, ни наследственных, ни сословных отличий, ни феодального порядка, ни вотчинной юстиции, никаких титулов, званий и преимуществ, проистекавших из этого порядка, никаких рыцарских орденов, ни корпораций или знаков отличия, для которых требовалось доказательство дворянства или благородства происхождения, и никаких иных преимуществ, кроме отличий, присвоенных общественным должностным лицам при исполнении их обязанностей.

Не существует более ни продажности, ни наследственности каких-либо государственных должностей.

Ни для какой части нации, ни для одного индивида не существует более никаких особых преимуществ или изъятий из права, общего для всех французов.

Не существует более ни сословных цеховых управ, ни профессиональных, художественных или ремесленных корпораций.

Закон не признает более ни религиозных обетов, ни каких-либо иных обязательств, противных естественным правам или конституции.

Французская революция всегда рассматривалась как революция против привилегий. При таком подходе упускается то, что это была также революция против корпораций, против форм структурирования привилегий, которые использовались для структурирования французского естественного государства, а также всего французского общества. Данная реакция не была проявлением антипатии к аристократии: большая часть корпоративных привилегий не имела никакой связи со знатностью или дворянскими титулами.

Американский случай представляет собой третью вариацию. У американцев очень долго была общая с Великобританией история. В результате в колониальный период развился такой стиль политики, который делал акцент на солидарной политике и оппозиции колониальным правителям (Hofstadter, 1969, р. 45). Мы уже упоминали историю идеологии вигов в Америке, которую написал Бейлин, с целью иллюстрации того, как именно страх перед фракциями и корпорациями способствовал подготовке Американской революции. Два примера из 1790-х гг. иллюстрируют то, как эти страхи увеличивались в первые годы республики.

Вначале давайте рассмотрим «Прощальное послание» Джорджа Вашингтона 1796 г. После призыва ценить Союз, а также предсказания о том, что географические различия могут подвергнуть его опасности, Вашингтон заговорил про опасности фракции:

Любые препоны на пути отправления законов, любые союзы и ассоциации, созданные под любым уважительным предлогом, с действительным намерением осуществлять руководство или контроль над конституционными властями, препятствовать им или запугивать их в ходе принятия ими решений и осуществления действий, наносят ущерб этому основополагающему принципу и носят пагубный характер.

Они способствуют возникновению фракционной борьбы, приданию ей чрезвычайной роли, замене делегированной воли нации волей партии — зачастую небольшого, но предприимчивого меньшинства общества — и, принимая во внимание чередующиеся триумфы партий, превращению государственных органов власти в зеркало, отражающее непродуманные и нелепые прожекты фракций, а не в орган реализации разумных планов, поддерживаемых всеобщим мнением и отвечающих взаимным интересам.

Чередующееся доминирование одной фракции над другой, обостренное естественным для партийных расколов чувством возмездия, которое в различные времена и в различных странах влекло за собой наиболее чудовищные преступления, само является ужасным деспотизмом. Но это ведет в конечном счете к более прочно закрепившемуся деспотизму. Нарастающие разброд и лишения подталкивают людей к мысли искать защиты и отдохновения у отдельной личности с абсолютной властью, и рано или поздно глава победившей фракции, более способный или более удачливый, чем его соперники, обращает эту ситуацию на пользу своего собственного возвышения на руинах общественной свободы.

Затем Вашингтон переключается на тему опасности партий:

Существует мнение, что в свободных странах партии представляют собой полезный инструмент контроля за отправлением власти и способствуют сохранению духа свободы…

Поочередное доминирование одной фракции над другой, заостренное духом мести, естественным для партийных разногласий, духом, в разные эпохи и в разных странах ставшим причиной ужасных гнусностей, само по себе является ужасным деспотизмом. Однако в перспективе это ведет ко все более формальному и перманентному деспотизму…

Даже если не брать подобного рода крайности (которые тем не менее не должны полностью выпадать из виду), общий продолжающийся вред, наносимый партийным духом, вполне достаточен для того, чтобы умные люди задались целью утихомирить и ограничить его.

Предупреждение Вашингтона относительно опасностей фракций и партий опиралось на его собственный президентский опыт, когда федеральным правительством была предпринята попытка создания первой экономической корпорации. Первый вызов, с которым столкнулось новое правительство, был финансовым. Конституция 1787 года была отчасти мотивирована потребностью предоставить правительству полномочия взимать налоги, чтобы оно могло собрать деньги для выплаты долгов, накопленных за время революционной войны. Когда первый конгресс собрался, секретарь казначейства Александр Гамильтон предложил трехчастную схему. Все существующие национальные и государственные долги должны быть консолидированы в новой эмиссии облигаций; национальный банк будет пользоваться всяческой поддержкой федерального правительства, при обслуживании новых облигаций он будет действовать как финансовый представитель правительства; будет установлен умеренный фискальный тариф на импорт, кроме того, будут взиматься акцизы для обеспечения государства необходимыми доходами. Все три элемента плана Гамильтона прошли конгресс в марте 1791 г.

Однако тезисы Гамильтона о создании новой финансовой системы Америки не были лишены и зловещего подтекста. В январе 1790 г. в своем «Первом отчете об общественном кредите» Гамильтон отметил: «Если все общественные кредиторы будут получать свои пошлины из одного источника… то у них будут единые интересы. А если у них будут единые интересы, то они объединятся с целью поддержки фискальных мер правительства» [196]. Получается, что Гамильтон выступил с инициативой создать именно тот тип фракционной группы интереса, поддерживающей правительство (альянс с могущественной группой интереса), которого больше всего боялись виги в Великобритании.

Оппозиция плану Гамильтона возникла очень быстро, критика была направлена на право федерального правительства создавать корпорации. Рассматривая вопрос о том, стоит ли подписывать предложенный билль или же следует наложить на него вето, Вашингтон посоветовался с Гамильтоном, Джефферсоном (государственный секретарь), а также Рэндольфом (генеральный прокурор). Гамильтон решительно убеждал Вашингтона подписать. Джефферсон и Рэндольф разубеждали его. Они облекли свои аргументы в конституционные понятия: американская конституция не дает федеральному правительству полномочий создавать корпорации; следовательно, правительство не имеет на это права. Гамильтон возразил, что эти полномочия прописаны в Конституции [197]. Данная конфронтация породила один из наиболее продолжительных политических споров в американской истории— спор о полномочиях федеральной власти, вытекающих из Конституции.

В споре также были затронуты более общие вопросы, касающиеся опасностей корпораций. Джеймс Мэдисон, тогда представитель Виргинии в конгрессе, высказал опасение относительно того, что санкционирование корпораций уничтожит очень тонкий баланс, установленный конституцией, и это станет причиной провала всей системы:

Мистер М. затем развил свою позицию относительно того, что точный баланс или равновесие, заданное Конституцией, необходимо соблюдать, поддерживая паритет между разными ветвями власти. Он показал, что если принцип равновесия не будет сохранен, то тогда преимущества отдельных независимых ветвей будут утрачены, а их отдельные усилия и соображения окажутся полностью бессмысленными…

Право предоставлять привилегии, как заявил М., — это серьезная и очень важная власть, ее не следует использовать до тех пор, пока мы не поймем, что имеем полное право делать это. Тут он пустился в повествование о том значительном и масштабном влиянии, которое инкорпорированные общества оказали на общественную жизнь Европы. Это мощнейшие машины, достаточно компетентные, чтобы оказывать влияние на общество в соответствии с принципами, по большей части никак не вытекающими из воли народа (Annals of Congress, 1st

Congress, 3rd Session, p. 2008–2009).

Финансовая программа Гамильтона пугала вигов тем, что исполнительная власть может получить слишком большое влияние. Это будет нарушением конституционного баланса. Подобная перспектива беспокоила их куда сильнее экономических преимуществ предложенного плана [198]. Спор относительно импликаций финансового плана после того, как в 1791 г. тот был принят, знаменовал, собой раскол в федеральном правительстве (Banning, 1978; McCoy, 1980). С федералистской стороны сторонники Адамса, к которым присоединился Гамильтон, восхваляли конституцию Великобритании, а также возражали против слишком значительного расширения демократии. С той стороны, которая стала республиканской, Джефферсон и Мэдисон, которых подстрекали Томас Пейн и Филип Френо, раскритиковали сторонников Адамса и Гамильтона как подражающих Уолполу. Республиканцы шельмовали финансовый план, объявив его попыткой Гамильтона использовать свой пост секретаря казначейства с целью упрочить контроль над правительством путем коррумпирования его. Взаимная вражда привела к образованию особых федералистских и республиканских фракций. Чуть позднее мы рассмотрим организацию этих фракций. То, как данный конфликт был разрешен, поставило проблему коррупции при реализации планов экономического развития в самый центр американской политики еще на семьдесят лет вперед. Партии в Америке уже начали появляться, но они еще не рассматривались как нечто легитимное. Корпорации продолжали представлять угрозу для республиканских идеалов, а федеральное правительство не предпринимало никаких усилий по созданию новых корпораций вплоть до 1816 г.

Народ Великобритании, Франции и США в 1790-х гг. рассматривал фракции, партии и корпорации как угрозы для функционирования слаженной республики. Конституции и политические меры, призванные ограничить число лицензируемых корпораций, отражали страх перед тем, что фракция использует свою политическую власть для манипулирования экономическими привилегиями с целью получения стабильного долговременного контроля над правительством, уничтожения конкурирующих фракций и тирании оппонентов.

Партии и корпорации

Для того чтобы понять, как именно партии и корпорации развивались в XIX в., необходимо определиться с понятийным аппаратом. Дюверже (Duverger, 1959; Дюверже, 2000) выделил четыре типа партий на их начальной стадии развития. Первые два типа — это парламентские и электоральные партии. Парламентские партии развиваются в рамках законодательных органов. Парламентские партии обычно представляют собой аморфные ассоциации отдельных лиц. Виги и тори в Великобритании xviii в. были как раз парламентскими партиями; у них не было организованных электоральных аналогов (Duverger, 1959, p. xxiii; Дюверже, 2000, с. 22).

Электоральные партии развиваются тогда, когда право голоса становится достаточно распространенным, а электорат — достаточно разношерстным, чтобы имело смысл оплачивать работу политических активистов, которые бы могли посвящать свои силы организации избирателей и получению их голосов (Duverger, 1959, p. xxvii; Дюверже, 2000, с. 26). Электоральные партии развивались множеством способов. Одни образовывались на основе локальных интересов, другие — на основе географических интересов, третьи — на основе централизованного лидерства.

Узнаваемые современные политические партии, третий тип партий, возникли тогда, когда парламентские и электоральные партии совместились или выросли из одного корня (Duverger, 1959, p. xxiii; Дюверже, 2000, с. 28–29). Современная политическая партия включает в себя законодательное крыло, которое координирует поведение законодателей, и электоральное крыло, которое стремится выявить потенциальных избирателей партии и получить их голос. Большинство партий, сформировавшихся в XIX в. в первых трех странах-первопро- ходцах, выросли из парламентских и электоральных партий, а также из их слияния.

Дюверже называет четвертый тип партий партиями «внешнего происхождения» или «внепарламентскими партиями». Партии «внешнего происхождения» сложились не на основе законодательного или электорального процесса, весь строй такой партии «сложился в основном посредством действия предшествующих ей институтов, собственная деятельность которых протекает за пределами парламента и выборов; в этом случае можно с полным основанием говорить о внешнем происхождении» (Duverger, 1959, р. ххх; Дюверже, 2000, с. 29). Основными источниками создания партий «внешнего происхождения» Дюверже считает трудовые и профессиональные союзы, социалистические и иные идеологические кружки, церкви, философские общества, ассоциации отставных военных, а также бизнес-предприятия [199]. Подобные партии нередко созидаются скорее с намерением высветить некоторый вопрос или некоторые условия, они не лелеют никакой серьезной надежды на победу в выборах или прохождение в правительство. Партии «внешнего происхождения», имеющие узкие специфические интересы, которым позволено конкурировать в политическом пространстве, знаменуют собой начало политики открытого доступа.

Экономические организации также возникают несколькими способами. Традиционная последовательность развития фирм говорит о партнерстве (или партнерстве с неограниченной ответственностью), партнерстве с ограниченной ответственностью и корпорации или акционерном обществе [200]. Все подобные формы бизнес-предприятия — контрактные организации. Они опираются на обеспечение соблюдения правил государством как третьей стороны, которое призвано структурировать отношения внутри организации, между организацией и другими лицами, а также между организацией и иными организациями.

Партнерство с неограниченной ответственностью — это соглашения, достигнутые между индивидами, которые не требуют выраженного согласия со стороны государства. Государство задает и обеспечивает стандартизированные формы, в которые могут облечься партнерские соглашения [201]. Партнерство по самой своей сутиявляет-

ся чем-то личным. Каждый отдельный партнер может действовать от лица остальных, все партнеры несут совместную и коллективную ответственность за долги и обязательства, связанные с партнерством. Партнерство не имеет правосубъектности. Действия, которые совершаются партнерством, — это действия, которые совместно совершают партнеры как индивиды. После смерти или отказа одного партнера партнерство должно быть реформировано. Подробное законодательство, касающееся партнерств, существовало в Великобритании, Франции и США на протяжении всего XIX в.

Товарищество с ограниченной ответственностью включает два типа партнеров. Во Франции societe'en commandite включало пассивных партнеров, commanditaires, ответственность которых за долги и действия партнерства ограничивалась объемом их инвестиций. Активные партнеры, gerantes, вели свое дело безучастия или советов commanditaires. Все партнеры в стандартном партнерстве, или societe generate, а также gerantes в society еп commandite были подчинены принципу неограниченной ответственности. Лишь у commanditaires была ограниченная ответственность. Во Франции развивалась разновидность society еп commandite — sociefe еп commandite par action, то есть партнерство с ограниченной ответственностью, в котором пассивные партнеры, обладающие долями, могли эти доли передавать при соблюдении определенных условий [202].

Третьей формой коммерческой организации была корпорация — акционерная компания, nnnsociete апопуте. Корпорации представляли собой бессрочные организации, обладающие безличными правовыми идентичностями. Структура корпорации определялась ее уставом. Корпорации возглавлялись советом директоров или советом управляющих [203]. Корпорации обычно лицензировались, для того чтобы выполнять определенные функции или действовать в определенных географических зонах. Некоторые корпорации пользовались привилегиями монополий, однако так было не всегда. Менеджмент обычно избирался советом или акционерами. Ограниченная ответственность не была распространенной чертой уставов корпораций вплоть до середины XIX в. Акционеры в societe апопуте авто матически несли ограниченную ответственность во Франции после 1807 г., то же самое стало происходить и в США после 1840-х, а также в Великобритании после 1856 г.

В прямом соответствии с логикой естественного государства институты, занимавшиеся формированием корпораций любого типа, требовали эксплицитного согласия государства во всех трех странах. Лицензия выдавалась прямым постановлением законодательного органа, короны или, если брать Францию, Conseil d'Etat. В отличие от партнерств корпорации не могли быть созданы; по воле индивидов. После 1780-х гг., о чем речь пойдет в нижеследующих разделах, появились новые институты, которые получили название общей инкорпорации, они позволяли создавать корпорации посредством административной процедуры, минуя эксплицитное одобрение политического органа. Феномен общей инкорпорации развился сначала в США. Закон, легитимизирующий данную процедуру, называется законом об общей инкорпорации.

Оставшаяся часть данной главы посвящена рассмотрению того, как именно возникли формально организованные, конкурентные политические партии, а также того, как формально ограниченный доступ к корпоративным формам ведения бизнеса стал открытым благодаря принятым в XIX в. законам об общей инкорпорации.

Переход к открытому доступу в Великобритании

Накануне Американской революции Великобритания обладала несколькими особыми институциональными преимуществами. У нее был большой опыт репрезентативных законодательных институтов, формирующихся на основе парламента, и выборов, хотя и без всеобщего избирательно права. Парламент привел к развитию парламентских партий, а идея легитимной оппозиционной партии стала пользоваться доверием уже в xviii в. (Foord, 1964). Великобритания также имела большой опыт в организации корпораций, и у нее было общее право и право справедливости, регулировавшее вопросы работы партнерств, корпораций и трастов. Однако в Великобритании не было ни конкурирующих электоральных партий, ни открытого доступа к корпоративной форме.

Работа Нэмира «Структура политики во время восшествия Георга ш» предлагает нам прекрасную цитату, с которой можно начать наше рассмотрение: «В 1760 г. еще не было никаких настоящих партийных организаций, хотя партийные названия и жаргон были в ходу; названия и жаргон той поры дали массу материалов для воображаемой надстройки» (Namier, 1957, р. х). Несмотря на постоянное использование партийных ярлыков, парламент в xviii в. не был организован политическими партиями на сегодняшний манер. Избрание в парламент не было результатом конкурентного политического процесса, оно

было следствием решения знатных членов локального сообщества.

Чтобы иметь право голоса в английском графстве, необходимо было иметь сорокашиллинговый фригольд. Каждое графство посылало двух представителей. Примерное количество избирателей в Англии составляло 160 тысяч, в среднем по 4 тысячи избирателя на каждое из сорока графств. «Может показаться, что это достаточное число. Однако в силу того, что голосование было открытым и заносилось в специальные книги, люди на зависимых должностях едва ли могли делать свободный выбор» (Namier, 1957, р. 65). «Избиратели в графствах составляли независимый и относительно крупный класс, но было бы нелепо говорить о некоей „демократии” в 39 из 40 графств» (Namier, 1957, р. 73).

Из 203 небольших городов с самоуправлением лишь 11 из тех, что посылали своих представителей в палату общин, предоставляли право голоса всем живущим там домовладельцам, не просящим милостыню и не получающим пособие. В 92 городах право голоса было предоставлено всем свободным людям. Эти города различались по своему размеру.

В 1761 г. из 44 городов, электорат которых превышал 500 человек, лишь в 23 городах проходили выборы. В «оставшемся 201 английском округе лишь в 18 [проходили выборы]; то есть конкуренция была в более чем половине крупных городов и в одном из десяти из оставшихся округов». В округах, в которых не было никакой конкуренции, анонсировались лишь два кандидата, при этом никаких выборов не было [204]. В оставшихся 148 городах электорат был очень немногочисленен, в них «идеи того времени тесно увязывали право голоса и право быть избранным с собственностью, постепенно право голоса и место сами становились собственностью, напоминавшей патронат, причем крайне значимой, способной принести заметный доход своему владельцу» [205]. Еще в 1830 г. ни политические партии, ни электоральная конкуренция не были постоянной чертой политики Великобритании. Там было лишь несколько выборов на альтернативной основе; большинство членов парламента избирались в силу их социального статуса и связей [206].

Первая реформа избирательной системы в 1832 г. значительно изменила структуру политики и политических партий в Великобритании. Акт подразумевал три изменения. Первые два были направлены на перераспределение политического представительства внутри элиты. Первое изменение целиком или частично лишило избирательных прав 83 самых маленьких «гнилых местечка». Освободившиеся места были перераспределены между городскими и промышленными округами (включая Бирмингем, Манчестер и Лидс, которые не имели никакого представительства вплоть до 1832 г.), а также между самыми разными графствами. Второе изменение наделило избирательными правами пожизненных арендаторов помещичьей земли, имущество которых оценивалось в десять фунтов или больше. Данное изменение привело к небольшому расширению избирательных прав, но это не означало снижения имущественного ценза. Арендаторы до этого были лишены прав именно из-за их статуса, а не потому, что они контролировали землю и собственность, меньшую по своей стоимости, чем фригольдеры. Третье институциональное изменение, подразумеваемое реформой, требовало регистрации электората. В силу изменения требований к праву собственности все избиратели должны были получить регистрацию.

Билль о реформе знаменовал собой новый виток внут- риэлитного противостояния, который привел к перераспределению прав и привилегий, так же как это всегда происходило в естественном государстве (это мы видели в предыдущих главах). Основная задумка этой реформы заключалась в том, чтобы реструктурировать политическое представительство внутри элиты, приблизиться к ситуации, при которой все члены элиты могли бы пользоваться равными политическими правами. Данный билль не был результатом компромисса между элитами и неэлитами в британском обществе. Не был он задуман и как средство выстраивания режима политики открытого доступа со всеобщим избирательным правом. Несмотря на значительность реформы, многие важные элементы прежних привилегий оказались сохранены. Промышленные города севера, а также Лондон так и остались без достаточного числа представителей [207].

Однако принятие этого закона имело в том числе и непредвиденные последствия", становление постоянных электоральных политических партий (Bulmer-Thomas, 1965, р. 66). Регистрация создала мощные стимулы на местном уровне для политической организации: были предприняты действия по регистрации списков и побуждению соотечественников зарегистрироваться. Сэр Роберт Пиль, лидер консервативной партии, увидел эту возможность и начал организовывать местные регистрационные общества. В письме своему другу от 8 ноября 1838 г. он написал:

Билль о реформе изменил положение партий, а также саму практику рассмотрения вопросов общественной важности. Ничего из этого авторы реформы не предвидели.

Возникает абсолютно новый элемент политической власти — регистрация избирателей, это более важный элемент, чем монархия или палата общин.

Партия — это мощнейший инструмент, существующая регистрация идет ему на благо. Пока это дремлющий инструмент, но он очень мощен в своей тихой предварительной работе.

Регистрация будет определять распределение должностей, она будет определять политику партийных атак; власть этого нового элемента будет лишь увеличиваться, по мере того как его секретная сила будет все более выявляться и развиваться. У меня нет никаких сомнений в том, что вскоре мы увидим его регулярную систематическую организацию. Чем все это закончится, я не знаю, однако регистрирующие суды неминуемо будут обладать значительными полномочиями, именно там будет предопределяться исход противостояния [208].

В силу тех преимуществ, которые предоставляла электоральная организация, либералы-виги были вынуждены имитировать те организационные мероприятия, которые инициировали Пиль и консерваторы. Современные конкурентные политические партии — безличные, массовые организации — впервые возникли в конце 1830-х гг. Это изменение стало прямым следствием попыток создания более равного представительства членов элит путем трансформирования прежних личных идиосинкразических элитных привилегий в права, а затем и в полноценные институты элитных прав.

В 1830-х и 1840-х гг. партийная дисциплина в парламенте и среди электората начала проявляться со все большей очевидностью. Кокс (Сох, 1987) документально прослеживает, как партии одновременно возникли и в законодательных органах, и в среде электората. Возникновение современных партий он связывает с Актом о реформе 1832 года. Возникли новые конкурентные политические организации, которые трансформировали политический ландшафт Великобритании. Целая серия реформ, которая последовала в 1867, 1883 и 1885 гг., существенно расширила избирательное право: право голоса предоставлялось все большему числу людей — на более низких ступенях экономической и социальной лестницы, чего не было в реформе 1832 г. Тем самым Великобритания уверенно двигалась к построению системы стабильной политической конкуренции, осуществляемой через массовые политические партии.

Что касается экономических организаций, то они пережили фундаментальные трансформации в 1844 г. Сдержки, заложенные в Акте о мыльных пузырях 1720 года, затруднили процесс образования корпораций. Данный акт создавал для фирм, действующих как корпорации, то есть как неинкорпорированные акционерные компании, значительные риски [209]. Неинкорпорированные компании, использующие различные формы партнерств и трастов, в XVIII в. были вполне развитыми, однако мы не будем рассматривать их подробно.

Однако и до, и после Акта о мыльных пузырях корпоративная форма была доступна для всякого, кто мог заручиться парламентской поддержкой. Но эту поддержку было достаточно трудно получить ввиду противодействия со стороны существующих групп интересов. В парламенте существовала хорошо проработанная процедура выдачи лицензий, но именно в силу противодействия разных групп интересов за все время было выдано лишь несколько подобныхлицензий [210]. Претендентами на новые лицензии обычно были богатые и влиятельные группы интересов, которые пытались получить монополию или ограничить конкурентов в банковском деле, страховании или транспорте. Харрис пишет: «Если бы не было правовых положений, требующих от каждой корпорации получения отдельной специальной лицензии, то тогда группы интереса не имели бы никакой возможности контролировать вход на рынок» (Harris, 2000, р. 135). Переговоры относительно предоставления новых лицензий подразумевали всесторонние переговоры внутри элит относительно распределения ренты. Лицензии создавали новые возможности для ренты даже тогда, когда они не давали монопольных прав, — сама корпоративная форма была существенным преимуществом для всякой экономической организации.

На протяжении XVIII в. экономика росла и начинала индустриализироваться, формировались многие новые экономические и политические группы интересов, а по мере того, как интересы менялись, естественные государства проводили перераспределение элитных привилегий и ренты. То же самое происходило и в Великобритании XIX в., но на этот раз с некоторыми трудностями. В первой трети XIX в. новые группы интересов бросили успешный вызов тем привилегиям, которыми пользовались Банк Англии, Ост-Индская компания и две конкурирующие монополи в морском страховании, все эти привилегии были созданы Актом о мыльных пузырях. В1824 г. Союзная страховая компания, созданная для страхования жизни и пожаров, среди сторонников которой были Натан Ротшильд и Александр Баринг, вынудила парламент предоставить ей лицензию. Им удалось преодолеть монополию на морское страхование, которая была создана Актом сто лет назад. Группа «местных банкиров, несколько частных банкиров из Лондона, а также предприниматели, которые стремились создать новые акционерные банки в провинциях, а также в Лондоне», смогли убедить парламент ослабить ограничения на акционерные банки, которые шли на пользу Банку Англии [211]. В соответствии с изначальными привилегиями, данными Банку Англии, банки Англии не могли иметь больше семи партнеров, более того, не разрешалось создавать никаких корпоративных банков. В 1826 г. был принят билль, который разрешал формирование корпораций и партнерств с любым количеством акционеров и партнеров, которым разрешалось вести банковский бизнес по всей Англии. Ост-Индская компания утратила свою монополию на торговлю с Индией в 1813 г., а с Китаем-в 1833 г. (Harris, 2000, р. 207–215).

Однако эти реформы едва ли открыли шлюзы для формирования корпораций. Экономический бум 1820-хгг. привел к пику 1825 г. В этот год 624 новые компании обратились в парламент за получением лицензий, однако были удовлетворены лишь несколько обращений. Вал обращений был спровоцирован как экономическим бумом, так и серией юридических решений, которые способствовали оживлению норм Акта о мыльных пузырях. Эти нормы стали все чаще применяться против неинкорпорированных акционерных компаний, что сделало их правовой статус достаточно шатким (Harris, 2000, р. 230–249). Между 1826 и 1844 гг. был санкционирован 151 новый акционерный банк, а также 216 железных дорог. Многие из этих проектов потерпели крах. Спэкмаи приводит данные лишь о 720 компаниях, акции которых были выставлены в Лондоне к 1843 г.

Агитация в пользу новых корпораций усилилась в 1820-х и 1830-х гг., она была инициирована богатыми гражданами, которые уже вели бизнес, но желали расширить свое дело до масштабов корпорации. В 1844 г. парламент принял новое законодательство — Акт о регистрации, инкорпорации и регулировании акционерных компаний, а также сопутствующий акт, призванный облегчить выведение сальдо акционерных компаний. Данные законы были разработаны в рамках комитета, возглавляемого молодым Уильямом Глэдстоуном [212]. Акт о регистрации установил процедуру, посредством которой можно было создать акционерную компанию, минуя всякое согласие государства [213]. Акт подразумевал не только ведение учета корпораций. Акт регистрации корпораций, посредством которого осуществлялось их инкорпорирование,

…должен был включать в себя цель компании, структуру ее акционерного капитала, имена подписчиков и количество их акций, имена директоров и аудиторов компании. После полной регистрации компания могла, помимо всего прочего, использовать зарегистрированное название, судиться или быть судимой по этому названию, вступать в контрактные отношения, покупать землю, выпускать акции, занимать деньги, проводить собрания* устанавливать внутренние правила. По сути, компания, зареги-.. стрированная в соответствии с актом, имела все черты корпорации (отдельную правосубъектность, свободную передачу долей, иерархическую структуру управления), но с одним исключением — отсутствием ограниченной ответственности (Harris, 2000, р. 283).

Акт не предоставлял акционерным корпорациям ограниченную ответственность, это право было предоставлено лишь в 1856 г.

Хотя историческая литература и не уделяла Биллю 1844 года должного внимания, концентрируясь на спорах вокруг принятия ограниченной ответственности в 1856 г., две вещи, касающиеся этого билля, все же заслуживают внимания. Первое: Билль 1844 года открыл шлюзы для создания корпораций. За 14 месяцев после принятия билля было предварительно зарегистрировано 1639 компаний, учитывая, что до этого их существовало почти вдвое меньше—700 [214]. К 1856 г. 3942 компании получили предварительную регистрацию, еще 135 компаний были инкорпорированы, став компаниями с ограниченной ответственностью. За девять лет, последовавших после принятия общей ограниченной ответственности в 1855–1856 гг., были санкционированы еще 4859 компаний (Harris, 2000, р. 288). Количество корпораций в Великобритании увеличилось с 700 до 10 тысяч, это уже был полноценный открытый доступ.

В результате примечательного исторического совпадения Великобритания в середине XIX в. использовала то же самое слово регистрация л ля описания институтов, которые обеспечивали открытый доступ как в политических, так и в экономических организациях. Как регистрация на выборах, так и регистрация компаний позволили запустить безличный административный процесс, посредством которого индивиды получили право на поддержку и услуги со стороны государства в силу самого факта своего гражданства. Политическое гражданство все еще определялось в экономических понятиях (сорокашиллинговый фригольд и десятифунтовый копигольд), а вход на экономический рынок по-прежнему был доступен лишь тем, кто обладал ресурсами и способностями организовать бизнес-предприятие. Ни в коем случае нельзя утверждать, что в Великобритании того времени был создан полноценный режим открытого доступа. С помощью Билля о реформе 1832 года и Акта о регистрации 1844 года британские элиты создали равные права для самих себя. И все же данные шаги в сторону принципа верховенства права, который пока распространялся только на элиту, а также в сторону безличности сделали процесс дальнейшего расширения гражданства в пользу более широких групп населения более легким.

Переход к открытому доступу во Франции

Франция завершила XVIII в., обладая несколько иными недостатками и преимуществами, чем Великобритания. С одной стороны, Франция имела лишь очень небольшой опыт с институтами представительства, а также с выборами. Эти институты после Французской революции еще только должны были быть созданы, а это было непросто. На протяжении XIX в. Франция экспериментировала с различными конституционными формами правления, а также с различными комбинациями исполнительной, законодательной и хозяйственной ответственности. Лишь некоторые из них в первой половине столетия показали свою стабильность. Право голоса либо предоставлялось очень ограниченно (например, на основе имущественного ценза или места проживания), либо, как это произошло в 1848 г., оно было предоставлено всем мужчинам. Политические партии сформировались во Франции несколько позднее, отчасти это было связано с неразберихой в конституционной структуре. Однако в том, что касалось корпоративных форм, особенно в управлении, у Франции был значительный организационный капитал. Мы уже увидели, что в конце XVIII в. организационные экономические формы во Франции были куда разнообразнее, чем в Великобритании или в США.

Беспокойная история Франции исключает прямолинейное повествование, но она предоставляет замечательную возможность увидеть интересы элит времен перехода. У Франции с 1789 по 1875 г. было 11 конституций, каждая из которых меняла отношения между исполнительной и законодательной ветвями власти, а также саму структуру законодательства. И все же каждая конституция включала электоральную и законодательную сферу. Иногда однопалатный, иногда — двухпалатный, но французский парламент всегда становился форумом, местом конкуренции групп элит. Были и более-менее постоянные административные бюрократические институты, которые существовали на протяжении всего столетия: Соп- seild'Etat, армия и различные министерства [215].

Вплоть до 1877 г. конкуренция среди групп элит относительно того, кто должен и кто будет править Францией, определяла политическую, экономическую и общественную жизнь страны. С консервативной, монархической стороны роялистские фракции, или фракции бурбонов, и бонапартисты создавали альянс с католической церковью, аристократией и крупными землевладельцами. С республиканской стороны существовали многочисленные группы (нередко условно различающиеся по своим левым, центристским и правым убеждениям), которые, подобно консервативным группам, центрировались вокруг индивидов, сетей покровительства и связей. Хотя революции 1790-х гг. и позволили многим людям повысить свой социальный статус (среди них был и сам Наполеон), но все же успешные революционные лидеры скорее становились частью элиты, нежели составляли авангард открытого доступа.

В 1830-х гг. республиканские политики были не менее элитарными, чем политики роялистские. Положение во Франции середины XIX в. Агюлон описывает как…промежуточную стадию «демократического патронажа». Можно выделить три стадии в процессе демократизации: голосование под контролем традиционных социальных властей; их замещение новым поколением республиканских нотаблей, которые стремились скорее захватить, нежели уничтожить традиционные средства влияния, их позиция была персональной, она не вытекала из партийной принадлежности; наконец, голосование за партии с программой, когда название партий значит боль- ше, чем индивидуальный кандидат. Переход от одной стадии к другой мог быть достаточно быстрым, связанным с особыми пропагандистскими компаниями или же с влиянием местных лидеров. Многие регионы в 1870-х гг. «обратились» в республиканство всего за несколько лет (агитационные поездки Гамбетты вполне могли иметь катализирующий эффект), а новые нотабли вскоре после 1877 г. смогли упрочить свою власть*.

Политика все еще считалась чем-то опасным, а фракции внушали страх. Проигрыш в политическом споре сулил ссылку или заключение. Политические победы, как пишет Томбс о революции 1830 г., продолжали быть победой «одной социально-политической фракции над другой» (Tombs, 1996, р.358). Фракционный конфликт во французской политике разыгрывался по сценарию естественного государства, включавшему личную идентичность и привилегии, которые участники ставили на кон, однако тенденции функционирования естественного государства во Франции были также подвержены влиянию и других сил.

Хотя выборы и проводились, право голоса было очень ограниченным, им обладали лишь 100 тысяч граждан (число избирателей колебалось, по мере того как фракции пытались манипулировать избирательным правом в своих интересах). Политическая нация во Франции была достаточно небольшой, она сводилась к элитам, определявшимся на основе налогов, местожительства или иных критериев. Внутриэлитная борьба была очень насыщенной. Побеждающие фракции использовали законы, чтобы ограничивать оппозиционные газеты и свободу собраний. Однако ни одна фракция никогда не использовала военную силу для подавления своих оппонентов. Во французской политике действовал четко установленный принцип: армия должна находиться в стороне от политических конфликтов, при этом она полностью подчиняется решениям гражданской власти. Когда во Франции все же происходил всплеск насилия — а это происходило периодически, — он был не результатом внутриэлитных споров, а скорее следствием более общего разочарования в существующем экономическом, политическом и военном положении. Однако насилие, творимое толпами, играло важную роль в низвержении правительств, особенно правительств роялистов, основное оправдание правления которых заключалось в тезисе о том, что они, мол, могут обеспечить стабильность и порядок.

Вторая республика, рожденная в результате выплеска народного гнева, в 1848 г. провозгласила всеобщее мужское избирательное право. Республиканцы надеялись упрочить народную поддержку своей фракций путем расширения электората, однако первые же выборы в 1848 г. преподнесли сюрприз: «Хотя все 900 новых членов Ассамблеи называли себя республиканцами, чуть меньше 300 мест получили умеренные republicans de laville. Левые выиграли лишь 70–80 мест, а 300 мест получили криптороялисты» (Tombs, 1996). Избрание Луи Наполеона Бонапарта стало вторым сюрпризом [216].

Новая Национальная ассамблея утвердила новую конституцию, постановив, что должность президента должна быть избираемой. В декабре 1848 г. Бонапарт одержал безоговорочную победу, получив 5,5 миллиона голосов из семимиллионного электората (Tombs, 1996, р. 381, 385–386). «То было не просто ностальгическое голосование за известное имя, это была крестьянская революция против всего политического класса, а также против нотаблей» (Tombs, 1996, р. 386). В сельской местности избиратели мобилизовались вокруг существующих организаций. Священники повели избирателей на участки, после того как мэры организовали массовые выборы, — тогда еще не существовало никаких политических партий, способных осуществлять координирование национальных выборов в интересах той или иной политической фракции.

Избрание Бонапарта привело в правительство консервативную фракцию, партию порядка. Консерваторы начали продвигать консервативную повестку, они накладывали ограничения на прессу, восстанавливали католическое влияние в школах, наконец, урезали избирательное право до одной трети. Бонапарт был избран на четыре года без права переизбрания. Он провел кампанию за конституционную поправку, позволяющую ему остаться на второй срок. Большинство в Национальном собрании было готово поддержать поправку, однако республиканское меньшинство, а также группа орлеанистов во главе с Тьером заблокировала ее принятие, не дав большинству получить три четверти голосов, то есть сверхквалифицированное большинство. В 1851 г. Бонапарт публично обратился к Ассамблее с призывом аннулировать закон об избирательном праве от мая 1850 г. и восстановить всеобщее избирательное право. Национальное собрание отказалось, подорвав тем самым свой республиканский мандат.

2 декабря Бонапарт осуществил государственный переворот-операцию «Рубикон»: Тьер и другие ключевые фигуры были арестованы в своих постелях, а депутаты распущены. Те, кто сопротивлялся, были брошены в тюрьму. Первоначально переворот Бонапарта затронул лишь Париж, но вскоре он распространился и на всю страну. Сельские восстания были очень неорганизованными. Кто-то взялся за оружие, чтобы защитить республику, другие — чтобы защитить «народного Наполеона» от его врагов, прочие были твердо уверены в том, что оба лагеря заодно. Хотя насилие и было спорадическим и неорганизованным, правительство ответило решительно: были арестованы 27 семь тысяч человек, 10 тысяч были отправлены в Алжир и Кайен (Tombs, 1996, р. 393). Политика продолжала оставаться опасным занятием во Франции, в том числе и в 1850-х гг. Межфракционная борьба могла закончиться для проигравших ссылкой или заключением.

Демократия оказалась очень нестабильным режимом перед лицом такого сильного лидера, как Бонапарт. После переворота 21 декабря 1851 г. Бонапарт устроил плебисцит, который успешно подтвердил законность его действий; была написана новая конституция, а в феврале 1852 г. состоялись выборы в CorpLegislate/. 21 ноября 1852 г. состоялся второй плебисцит, который одобрил реставрацию империи под начало Наполеона III. Тем самым Бонапарт приобрел уникальный статус — с одной стороны, первого избранного президента Франции, а с другой — последнего монарха. Хотя всеобщее избирательное право и было восстановлено в 1852 г., бонапартисты манипулировали электоральным процессом, указывая на официальных кандидатов с целью получения контроля над законодательным органом.

Действия Бонапарта отражали реалии французской политики после Французской революции — интенсивное противостояние элитных фракций, когда каждая победившая фракция использовала законы, чтобы сдерживать оппозицию, и влияла на электоральные и конституционные институты, чтобы не позволить проигравшим вернуть себе власть. Однако в таком процессе ни одна фракция не могла получить постоянного преимущества. Сегодняшние победители не имели возможности лишить оппозицию всякой институциональной и организационной поддержки. Франция сохраняла верность институтам зрелого естественного государства, особенно идее представительного законодательного органа, в котором элиты могли давать согласие или же оказывать влияние на государственную политику. Кроме того, во Франции поддерживалась организация элит, в том числе и выходящая за пределы непосредственно государственных институтов. Вторая империя Бонапарта начала создавать условия для институционализации открытого доступа. Чтобы понять, почему элита начала переход к открытому доступу в экономике, нам придется проанализировать изменения в экономической организации, которые случились во время и после революции. Нам предстоит увидеть, как и почему элита оказалась в высшей степени недовольна своей неспособностью получать особые экономические привилегии.

Революционная вражда к корпорациям начала сходить на нет в 1795 г., когда Директория санкционировала формирование акционерных компаний. В 1801 г. была созвана комиссия для разработки нового коммерческого кодекса. Отчасти работа комиссии повторяла ту, что была проделана при подготовке постановления 1673 г., которое создало правовую базу для societe'generale и societe еп commandite (Freedeman, 1979, p. 4). До революции французский монарх мог по своему усмотрению выдать лицензию societe anonymes. Новый Code de Commerce вступил в силу января 1808 г., в нем признавалось существование трех фирм: societe еп пот со//ес^//(прежнее societe generate), societe- еп commandite (как в своей простой форме, так и в форме commandite par actions), societe anonyme. Партнерства с неограниченной и ограниченной ответственностью могли формироваться по усмотрению граждан. Формирование societe anonyme, то есть настоящей корпорации с ограниченной ответственностью, требовало одобрения Государственного совета (Freedeman, 1979, р. 10–16).

Развитие корпоративных форм во Франции шло схожим с Великобританией образом, главным отличием было то, что у французских фирм была третья правовая опция — формирование партнерства с ограниченной ответственностью с акциями или без. Как и в Великобритании, число создаваемых корпораций было ограниченным. Фридеман (Freedeman, 1979) приводит число 649 sociefe anonyme, сформированных между 1808 и 1867 гг. Формирование фирм всех типов было связано с бизнес-циклами, с волнами развития, которые приходились на годы повышенной активности. Экономический бум вынуждал к либерализации процедур создания новых корпораций; коллапсы вновь обращали внимание на опасность дозволения предпринимателям использовать дешевый кредит и наивность инвесторов во время бума, за этим следовало ужесточение процедур.

Как и в Великобритании, группы во Франции, которые посылали ходатайства в Государственный совет с просьбой выдать новые корпоративные лицензии, представляли наиболее могущественные и хорошо организованные группы интересов. Медленность процесса формирования корпораций создавала напряжение внутри элит.

Размер и разнообразие anonymes росли на протяжении 1850-х гг. Подобный успех наряду с зависимостью от акционерной формы делал двухуровневую систему, отделяющую anonyms от commandites, привилегированные фирмы от непривилегированных, все менее и менее терпимой. Даже самые приближенные сетовали на ригидность тех форм, которые были заданы Государственным советом и с которыми им приходилось мириться. Реформа назревала, особенно громкими голосами за реформу были растущие голоса тех, кто так и не смог вкусить плоды правительственной поддержки (Freedeman, 1979, р. 99).

И вновь, как и в Великобритании, требование реформ исходило от элит, особенно от элит, не способных никак повлиять на существующие привилегии некоторых групп интересов.

Хотя societe еп commandite (с или без рыночных долей par actions) и была более гибкой формой ведения бизнеса, недоступной для предпринимателей из Великобритании или Америки, данная форма была не лишена всех тех изъянов, которые были свойственны неинкорпорированным акционерным компаниям в Великобритании. Пассивные партнеры в societe еп commandite не могли иметь никакой связи с менеджментом, который был полностью под контролем gerant (es). Полное отделение собственности от контроля в некоторых случаях шло на пользу, однако во множестве случаев оно создавало значительные трудности, особенно когда инвесторы пытались использовать форму societe еп commandite для координирования бизнес-предприятия. Опасность возникала, когда пассивный инвестор все же имел отношение к управлению. В этом случае он становился активным партнером, ответственность которого уже не была ограниченной, со всеми вытекающими отсюда возможными правовыми последствиями для фирмы. Использование формы societe еп commandite par actions лишь усугубляло эту сложность. Владельцы акций par actions были анонимными, но они вполне могли быть названы активными, если они были вовлечены в процесс принятия решений. Societe anonyme была свободна от этих проблем.

Sociiteen commandite также давалаgerantes большое количество возможностей для обмана и мошенничества. Особенно во времена бума—gerantes мот ли выдвигать бизнес-про- екты, собирать деньги, а затем вести дело так, что у пассивных партнеров и акционеров не было практически никакой возможности следить за происходящим. В1856 г. правительство приняло билль, призванный бороться с данными мошенническими практиками. Число новых фирм с тех пор начало падать (Freedeman, 1979, р. 100–114). Растущие издержки на формирование societeen commandite par actions вынуждали правительство осуществлять либерализацию societe anonyme, подобно тому какрост издержек на формирование неинкорпорированных акционерных компаний в Великобритании в 1820-х гг. в конечном счете привел к Акту об акционерных компаниях 1844 года.

Международная экономическая конкуренция между Великобританией и Францией повлияла на их движение в сторону открытого доступа. После либерализации британского закона об инкорпорации в 1856 г. корпорации с ограниченной ответственностью стали доступными в Великобритании посредством простой регистрации. До 1856 г. британские фирмы время от времени формировались как французские societe еп commandite, для того чтобы пользоваться преимуществами партнерств с ограниченной ответственностью. После 1856 г. этот процесс пошел вспять; французские фирмы начали регистрироваться в Великобритании как корпорации с ограниченной ответственностью. В ответ французское правительство в 1863 г. предложило закон, который должен был создать новую коммерческую форму—societe a responsabilite UmPtee.

Характер societe a responsabilite limitee, SARL (французский перевод английского понятия «компания с ограниченной ответственностью»), описывался в сообщениях комитета следующим образом: «На самом деле это societe апопуте, но только не предполагающее авторизации со стороны правительства, место авторизации в нем занимает целый набор требований, призванных защитить акционеров и третьих лиц… Эта новая форма удовлетворяет всем требованиям безопасности, которые можно найти в societe апопуте, но в то же время здесь удается избежать медлительности и затрудненности государственной авторизации» (Freedeman, 1979, р. 136).

SARL наполовину было шагом в сторону открытого доступа. Но эти общества по-прежнему подвергались строгому регулированию в соответствии с законом 1856 г. о societe еп commandite, что сильно затрудняло для фирм процесс развития. Все большее давление привело в июле 1867 г. к принятию нового закона: этот закон разрешил свободное формирование societe апопуте, для которого требовалась лишь регистрация. «Первоначальным результатом стал мгновенный рост societe апопуте со среднегодовым показателем 14 созданных фирм за 1842–1866 гг. до в среднем 219 фирм в год за 1868–1878 гг.» (Freedeman, 1993, р. 9). За десять лет после того, как было разрешено свободное создание корпораций, возникло 2 тысячи различных корпораций. Элитный доступ к экономическим организациям был трансформирован, превратившись из привилегии в право. Открытый доступ к экономическим организациям наконец-то достиг и Франции.

Политический конфликт, который продолжался во Франции целое столетие, не закончился в 1867 г. — внут- риэлитная борьба за контроль над правительством продолжилась и при Наполеоне III. Одерживающие победу фракции продолжили использовать государственные ресурсы для отлучения проигравших от власти. Когда немцы захватили Наполеона III в Седане в 1870 г., империя пала, была провозглашена Третья республика. Франция столкнулась с теми же проблемами, что и в 1814 г., однако теперь все было куда хуже, так как немцы заняли почти половину Франции и угрожали Парижу. В феврале 1871 г.

должна была быть созвана Ассамблея, которой предстояло собраться в Бордо. Соглашение, достигнутое в Ассамблее — Бордоский пакт февраля 1871 года, — дало новому правительству во главе с Тьером время начать переговоры с Пруссией о заключении мирного договора, предполагающего отступление войск, восстановление государственных финансов и армии. Однако партизаны не были частью Бордоского пакта, они были недовольны условиями, достигнутыми Тьером. Правительство вернулось в Париж, но достигло лишь Версаля. 18 марта Тьер послал в Париж армию, чтобы обезвредить 700 пушек, захваченных национальной гвардией. После некоторого периода ожидания в Париж вошли войска. В последующих столкновениях было убито 20 тысяч человек. Сопротивление Парижской коммуны дискредитировало левые движения во французской политике. Консервативное большинство в Ассамблее решило подвергнуть социалистов репрессии, приняв в 1872 г. закон, запрещающий членство в Интернационале, то есть в Международном товариществе рабочих.

Однако консервативные роялисты оказались не способны капитализировать представившиеся им возможности. Внутренне расколотое правительство Тьера пало в 1873 г. Республиканцы стабильно удерживали свои позиции на выборах 1873 г., в 1875 г. Ассамблея приняла конституционные законы 1875 г., создав президента и сенат, равно как и палату депутатов. На выборах 1876 г. республиканцы получили 340 мест против 153 роялистов, из которых 78 принадлежало бонапартистам (Anderson, 1977, р. 10). Консервативный президент Мак-Магон отказался признать республиканское правительство. В мае 1877 г. Мак-Магон распустил парламент, однако республиканцы получили значительное большинство и на следующих выборах: 54,5 % голосов и 60,5 % мест в Ассамблее (Campbell, 1958, р. -74).

Победа республиканцев над Мак-Маго ном…

…имела очень большое конституционное значение. Мак- Магон стал последним президентом, который использовал свое право роспуска и рассматривал свою власть как независимую от власти парламента. Вопреки намерениям творцов конституции республика стала режимом чистой парламентской суверенности. Данный кризис имел большое политическое значение: то была последняя попытка прежнего правящего класса сдержать прогресс демократии. Они использовали конституцию по максимуму и все же не вышли за ее пределы — некоторые из советников Мак-Магона хотели, чтобы он продолжил сопротивление и после выборов 1877 г., однако подобное предприятие было чревато гражданской войной. В конце концов французские «нотабли» смирились со всеобщим избирательным правом и мирно уступили власть.

Еще в 1871 г. у них было очень много козырей на руках, однако в силу своей разобщенности они потерпели поражение… (Anderson, 1977, р. 10–11)

Республиканцы захватили контроль над правительством в 1879 г., затем они инициировали существенные реформы во французской политике. Хотя консерваторы и были смещены со всех правительственных должностей, республиканцы не стали использовать власть для разгрома консервативных или радикальных организаций, для закрытия консервативных или радикальных изданий или же для принятия законов о собрании, призванных не дать оппозиционным группам возможности спокойно строить свои организации. Правительство позволило оппозиции остаться на плаву. В 1881 г. были приняты законы, гарантирующие свободу средствам массовой информации, а также право на публичные собрания; в 1884 гг. были легализованы профсоюзы, а местное самоуправление было реорганизовано (Anderson, 1977, р. 12).

Есть разные мнения относительно того, когда именно Франции удалось создать открытые конкурирующие современные политические партии. Хэнли (Hanley, 2002) говорит о 1870-х гг., Крейзер (Kreuzer, 2001, р. 27) — о 1880-х, Андерсон (Anderson, 1977, р. 65–70) считает, что семена этого развития были посеяны в 1870-х и 1880-х гг., однако полноценные современные партии получили развитие лишь в 1900-х. Существуют важные доказательства того, что этот процесс следует отнести к концу 1870-х— началу 1880-х гг. Республиканцы получили контроль над правительством в результате выборов в 1877 г., свои действия они координировали с различными консервативными фракциями. Хотя социализм и был репрессирован, а членство в Интернационале было чем-то запрещенным еще в 1872 г., активные репрессии против радикальных групп начали сходить на нет в конце этого же десятилетия. Первый «конгресс рабочих», который прошел в 1876 г., был спонсирован гамбеттистскими республиканцами, его посетили представители 88 профсоюзов. Третий конгресс в Марселе стал поворотным моментом, он привел к созданию социалистической партии: Federation du Paris des Travailleurs Socialistes de France (Парижская федерация социалистических работников Франции, FPTSP). Позднее партия раскололась: от нее отделилась группа марксистов во главе с Гедом, которая сформировала Parti ouvrier (Рабочая партия) (Anderson, 1977, р. 123, Appendix 2). То были партии, имеющие внешнее происхождение, если воспользоваться терминологией Дюверже, они были организованы по идеологическим, экономическим и политическим соображениям, перед организаторами не стояла задача занять тот или иной пост. В 1880-х гг. радикальные партии типа FPTSP уже не подвергались никаким преследованиям.

Наконец-то политический доступ во Франции стал полностью открытым. Однако без кризисов в будущем не обошлось. Например, можно вспомнить дело Дрейфуса или же Буланже. Более стабильные политические институты не приводят к более стабильным правительствам: во Франции за 35 лет, с 1879 по 1914 г., сменилось сорок четыре правительства. Вместо институционализированной системы сдержек и противовесов французы, подобно британцам, пришли к системе парламентского суверенитета. Однако Третья республика все же устояла, она оказалось способной открыть вход и сохранять политическую конкуренцию, что было немыслимо для прежней Франция» В отличие от двухпартийной системы в Великобритании и США во Франции была развита многопартийная система. Пятнадцатикратное увеличение числа корпораций, которые возникали каждый год после принятия законодательства 1867 г., — это вполне конкретное выражение постепенно открывающегося экономического доступа. Множество политических партий, особенно социалистических, которые еще в 1872 г. сталкивались с репрессиями, — это вполне конкретное выражение постепенно открывающегося политического доступа.

Переход к открытому доступу в США

Демократия, политическая конкуренция, надежные права собственности, открытый доступ к экономической конкуренции — все это краеугольные камни американского мифа о началах. Миф гласит, что национальная конституция, написанная в 1787 г., привела к сбалансированному правлению и стабильному экономическому росту. Правительство было ограничено целым рядом сдержек и противовесов, выстраивающих систему отношений как внутри федерального правительства, так и между федеральным правительством и правительствами штатов. Индивидуальные права и права собственности были защищены политическим балансом, а политические механизмы поддерживали этот баланс. Надежность прав собственности способствовала инвестициям в физический и человеческий капитал, что привело к экономическому росту.

Американцы приняли свою собственную конституцию и избрали свою собственную форму правления, так как они были уверены в том, что британская конституция, самая лучшая конституция в мире, в XVIII в. подверглась порче по причине вмешательства политических фракций и экономических групп интересов. Американцы пытались взять лучшие черты конституции Великобритании, создав систему, которая бы сдерживала фракции и препятствовала концентрированию экономической власти [217].

Этот миф проблематичен в двух отношениях. Во-пер- вых, вера американцев в этот миф связана с их пиететом по отношению к отцам-основателям, которые и создали федеральное правительство. Основатели хотели создать

свободное общество, у них было такое намерение, они обещали, что именно так и будет, и у них получилось. Зачем еще что-то объяснять? Бейлин суммирует данную позицию следующим образом:

Отцы-основатели американской нации были одной их самых творческих групп в современной истории…

Мы унаследовали их достижения и стоим на созданной ими почве, мы знаем то, что мир xviii столетия отрицал, но что они посмели предложить: абсолютная власть не обязательно должна быть неделимой, она может быть разделена между штатами, внутри штата и между ветвями власти, разделение властей и сбалансирование сил может привести не к анархии, но к свободе.

Сегодня мы наверняка знаем то, что они лишь дерзновенно предполагали, что формальная письменная конституция, поддерживаемая судебными институтами, может эффективно сдерживать тиранию как исполнительной власти, так и популистского большинства.

Мы знаем, так как у них хватило воображения это понять, что права человека, каким бы мистическим это ни казалось, могут быть рассмотрены как что-то независимое от привилегий, даров и расположения сильных мира сего и что эти права могут быть определены и сохранены при помощи закона.

Мы знаем, так как у них хватило смелости это вообразить, что власть — это не право от рождения, но доверие. тех, над кем эта власть осуществляется (Bailyn, 2004, р. 4–5).

Ключевые для Бейлина слова — это слова «так как»: наш мир таков, какой он есть, так как конституция и институты правления, созданные в 1770-х—1780-х гг., решили данные проблемы. Однако на самом деле в США, как и во Франции с Великобританией, ключевые институциональные изменения произошли уже после 1780-х гг., этих изменений не предполагал и не чаял никто из от- цов-основателей. Одних выборов было недостаточно, для того чтобы демократия начала работать. Американцам еще только предстояло понять, как именно можно интегрировать экономику и политику, чтобы поддерживать открытый доступ и конкуренцию между всеми партиями. Более того, им еще только предстояло найти способ — если воспользоваться языком начала XIX в. — не допустить фракции до манипулирования экономикой с целью коррумпирования политики.

Вторая проблема, связанная с американским мифом о начале, вытекает из двойного допущения о том, что все важное в конституционном развитии американского общества случилось на национальном уровне и что сама конституция стала дорожной картой экономического и политического развития. Однако ни конституция, ни федеральное правительство сразу после своего появления не могли обеспечить экономической и политической открытости, гарантировать полный спектр экономических и политических прав, обеспечить физическую инфраструктуру, способную объединить нацию, а также поддержать экономическое развитие. Скорее нам стоит обратить внимание на федерализм. Федерализм позволил креативным правительствам штатов решать проблемы открытия доступа и предоставления права общей инкорпорации; правительства штата боролись с проблемой создания стабильных политических партий открытого доступа (в этом им оказывали некоторую помощь и на федеральном уровне); правительства штатов выясняли, как именно лучше всего обеспечить физическую и финансовую инфраструктуру, которая бы смогла объединить национальную экономику. Однако большая часть исторических исследований, посвященных США, игнорирует историю штатов, как нечто второстепенное, тем самым упуская ключевой элемент в процессе перехода США к открытому доступу. В Великобритании и Франции институционализация открытого доступа путем определения и закрепления элитных прав случилась на национальном уровне. В США большая часть интересующей нас институционализации произошла именно на уровне штатов.

Излишнее сосредоточение на национальном уровне также приводит к ошибочному заключению о том, что государственная политика в духе laissez-faire способна обеспечить экономическое развитие. Данный вывод вытекает из созерцания бездействия национального правительства {laissez-faire скорее по умолчанию, чем по прямому замыслу) и игнорирования действий правительств штата, которые отнюдь не бездействовали в духе laissez- faire, но пытались активно способствовать как демократии, так и экономическому росту [218].

Наконец, повышенное внимание к федеральному уровню заставляет исследователей придавать слишком большое значение Конституционному конвенту, который состоялся в Филадельфии в 1787 г., а также спекулятивным идеям отцов-основателей. Основатели не считали, что политическим партиям будет суждено играть ключевую роль в управлении государством. Как отметил Хоф- штадтер, конституция США была «конституцией против партий», согласно конституции, баланс власти есть следствие соблюдения ее принципов, но никак не политической конкуренции:

Необходимость сдержек для власти — это тема, которая. встречается снова и снова. Однако важно отметить следующее: для отцов-основателей эти сдержки должны были быть встроены в саму конституционную структуру.

Они отнюдь не собирались полагаться на те механизмы сдерживания, которые могут вытекать из самого политического процесса как такового (еще меньше это собирался делать народ, который они пытались убедить), именно поэтому они не делали никакой ставки на партийную конкуренцию. Их надежды были связаны с формализованной письменной системой внутренних сдержек и балансов, с точным перечнем полномочий и эксплицитным проговариванием конституционных гарантий, включения которых добивались противники конституции. Такие неформальные проявления политики, как общественные настроения, оппозиция, институционализация партийных структур, которые представляются нам существенными элементами демократии, казались им слишком ненадежной опорой, слишком неадекватным заменителем эксплицитных конституционных договоренностей (Hofstadter, 1969, р. 50,—Курсиве оригинале).

Однако уже к 1820-1830-м гг. организованные партии стали центральным элементом американской политики и системы управления. Отцы-основатели ошиблись относительно партий. Как было нами неоднократно отмечено, открытый доступ как в экономике, так и в политике может быть обеспечен лишь путем двойного баланса открытого доступа в обеих системах. Открытый доступ требует того, чтобы большая часть индивидов могла формировать организации по своемуусмотрению. Одной федеральной конституционной структуры было явно недостаточно для создания такой конъюнктуры. Конституционные изменения, институционализировавшие открытый доступ в США, произошли именно на уровне штатов, поэтому нам необходимо подробно рассмотреть именно этот уровень.

Новая американская политическая система была переполнена выборами. Были и федеральные выборы, но все же все выборы вне зависимости от их ранга проводились именно штатами или местным самоуправлением под контролем правительств штатов [219]. Штаты и правительства штатов были тем местом, где вырабатывались решения о создании экономических привилегий и об отношении этих привилегий к политике, особенно к демократическим выборам. В отличие от Франции и Великобритании, в которых процесс общей инкорпорации начался по причине недовольства элит недоступностью корпоративной формы, в США открытый доступ к корпоративным формам развился из страха перед тем, что партии и иные политические игроки начнут манипулировать экономическим доступом в интересах той или иной фракции. В результате в США взаимосвязь между политическим и экономическим доступом прослеживается с гораздо большей легкостью.

Политический баланс в Великобритании и Франции в XVIII в. покоился на взаимодействии групп элит. Отсутствие наследственных элит, как королевских, так и аристократических, а также сильное предубеждение против самой идеи создания нового дворянства, выраженное в установках как штатов, так и всей федерации, вынудили американцев добиваться баланса власти путем институциональных сдержек и противовесов, а также посредством выборов. Выборы были распространены как на уровне штатов, так и на уровне федерации: для формирования низшей палаты законодательной власти использовались прямые народные выборы, для формирования верхней палаты, а также исполнительной ветви власти использовались или непрямые выборы, или процедура избрания законодательным органом. Сенаторы избирались законодателями штата, а президенты — коллегией выборщиков. В большинстве штатов губернаторы избирались законодателями, а отнюдь не народным голосованием; изначально лишь в Нью-Йорке и Массачусетсе были прямые выборы губернаторов [220]. В большинстве штатов избиратели, которые будут участвовать в выборах национального президента, отбирались законодательным органом штата, а не народным волеизъявлением (Aldrich, 1995, р. 106). Избирательное право в большинстве штатов предоставлялось тем, кто соответствовал ряду условий— был налогоплательщиком и имел собственность. Но при этом процент свободных белых мужчин, имеющих право голоса, в большинстве штатов достигал пятидесяти или даже больше (Keyssar, 2000; Lutz, 1988).

В отличие от федерального правительства, которое после утверждения Билля о правах в 1795 г. и до Гражданской войны решалось пойти на изменение конституции лишь дважды, штаты в начале XIX в. меняли и тасовали свои конституции многократно [221]. Конкуренция между штатами привела к постепенному движению ко всеобщему свободному избирательному праву для белых мужчин, а также к прямым общенародным выборам в нижнюю и верхнюю палаты законодательного органа и выборам губернатора (Engerman and Sokoloff, 2005). Штаты продолжили эксперименты с конституционными формами своих правительств. Эти конституционные изменения возложили больше ответственности на политическую конкуренцию. Данная конкуренция должна была обеспечить баланс власти, снизить значимость формальных моментов политической структуры, а также обеспечить приход к власти мудрых и опытных граждан.

Историки политики нередко выделяют в процессе развития политических партий в США три системы. Первая партийная система, относящаяся к 1790–1815 гг., выросла из конкуренции между федералистами и республиканцами. Вторая партийная система, относящаяся к 1835–1854 гг., выросла из конкуренции между демократами и вигами. Третья партийная система, установившаяся где-то после 1854 г., выросла из упадка партии вигов и новой конфигурации, связанной с конкуренцией между демократами и сформированной Республиканской партией [222]. Историки политики считают данные системы национальными партийными системами, так как приверженцы партий пытались проводить национальные выборы в конгресс, а также участвовать в президентских выборах.

Как первая, так и вторая партийная система стала следствием споров вокруг экономической организации и экономической политики на национальном уровне. Разделение между федералистами и республиканцами выросло вокруг споров о финансовых планах Гамильтона 1790-х гг. Республиканская реакция была мотивирована страхами вигов, которые боялись, что Банк Соединенных Штатов, скопированный с Банка Англии, приведет к расцвету коррупции, тирании и использованию экономических привилегий в политических целях. Эти страхи стали еще более актуальными, когда надежды, выраженные Мэдисоном и Гамильтоном в «Федералисте», на то, что сама структура федерального правительства не позволит политическим фракциям захватить контроль над правительством, развеялись. К началу 1790-х гг. федералисты контролировали все три ветви национального правительства [223].

Мэдисон, Джефферсон и прочие республиканцы противостояли федералистскому большинству, сформировав политическую партию с целью побороться за президентский пост (Ferejohn, Rakove, Riley, 2001, p. 7). Однако формирование открытой оппозиционной политической партии таило в себе явную опасность. Стоящие у власти федералисты во главе с Вашингтоном вполне могли заявить, что их администрация является беспартийной. Так как партии и фракции рассматривались как нечто чреватое коррупцией, для республиканцев в 1790-х гг. притязать на контроль за правительством в качестве организованной партии значило делать себя уязвимыми перед обвинениями в коррупции [224]. Джефферсон и Мэдисон организовали партию настолько тихо, насколько это вообще было возможно, отрицая, подобно всем хорошим демократам, негативные политические импликации существования республиканцев как организованной партии. Они постоянно подчеркивали правоту своего дела. Республиканцы утверждали, что если их дело правое, то, значит, они не приверженцы некоей партии, но приверженцы правды. Соответственно, когда страна поймет мудрость их позиции, то не будет уже никакой необходимости в конкурирующих партиях [225]. Триумф республиканцев на выборах 1800 г. положил начало эре республиканского доминирования на уровне федеральной политики. Вместе с упадком федералистов как политической силы потребность в хорошо организованной политической партии на национальном уровне сильно снизилась.

Однако потребность в организации и координировании электоральной конкуренции на уровне штатов продолжала оставаться как никогда актуальной. При этом страх перед тем, что фракции могут оказать на политику разлагающее влияние, отнюдь не исчез. Создание экономических привилегий, которые могут быть использованы в политических целях, вызывало на уровне штатов куда большее беспокойство, чем даже на уровне национальном. После создания первой национальной корпорации в 1791 г. национальное правительство не учреждало никаких других корпораций вплоть до Второго банка США, история которого начинается в 1816 г. Несмотря на несколько попыток вовлечь федеральное правительство в финансирование транспортной и финансовой инфраструктуры, включая, например, предложение Джефферсона в его второй инаугурационной речи о создании национальной транспортной системы, конкуренция в конгрессе между штатами и регионами не позволила национальному правительству запустить серьезную инвестиционную программу*. Однако штаты уже в 1790-х гг. начали учреждать банки и компании по строительству мостов, они ввели дорожные сборы, к началу XIX в. в них стали появляться многочисленные каналы и железнодорожные пути, кроме того, начала оказываться финансовая помощь ключевым проектам. В период с 1790 по 1860 г. расходы штатов на инфраструктуру превысили расходы федерального правительства практически на порядок (Wallis and Weingast, 2005).

Динамическое взаимодействие между политическими и экономическими организациями в американской истории приняло несколько иное направление, чем в истории Великобритании или Франции. Различие заключалось вовсе не в том типе корпораций, которые учреждались американцами; банки, страховые компании, транспортные предприятия составляли большинство

Мэдисон, Джефферсон и прочие республиканцы противостояли федералистскому большинству, сформировав политическую партию с целью побороться за президентский пост (Ferejohn, Rakove, Riley, 2001, p. 7). Однако формирование открытой оппозиционной политической партии таило в себе явную опасность. Стоящие у власти федералисты во главе с Вашингтоном вполне могли заявить, что их администрация является беспартийной. Так как партии и фракции рассматривались как нечто чреватое коррупцией, для республиканцев в 1790-х гг. притязать на контроль за правительством в качестве организованной партии значило делать себя уязвимыми перед обвинениями в коррупции [226]. Джефферсон и Мэдисон организовали партию настолько тихо, насколько это вообще было возможно, отрицая, подобно всем хорошим демократам, негативные политические импликации существования республиканцев как организованной партии. Они постоянно подчеркивали правоту своего дела. Республиканцы утверждали, что если их дело правое, то, значит, они не приверженцы некоей партии, но приверженцы правды. Соответственно, когда страна поймет мудрость их позиции, то не будет уже никакой необходимости в конкурирующих партиях [227]. Триумф республиканцев на выборах 1800 г. положил начало эре республиканского доминирования на уровне федеральной политики. Вместе с упадком федералистов как политической силы потребность в хорошо организованной политической партии на национальном уровне сильно снизилась.

Однако потребность в организации и координировании электоральной конкуренции на уровне штатов продолжала оставаться как никогда актуальной. При этом страх перед тем, что фракции могут оказать на политику разлагающее влияние, отнюдь не исчез. Создание экономических привилегий, которые могут быть использованы в политических целях, вызывало на уровне штатов куда большее беспокойство, чем даже на уровне национальном. После создания первой национальной корпорации в 1791 г. национальное правительство не учреждало никаких других корпораций вплоть до Второго банка США, история которого начинается в 1816 г. Несмотря на несколько попыток вовлечь федеральное правительство в финансирование транспортной и финансовой инфраструктуры, включая, например, предложение Джефферсона в его второй инаугурационной речи о создании национальной транспортной системы, конкуренция в конгрессе между штатами и регионами не позволила национальному правительству запустить серьезную инвестиционную программу [228]. Однако штаты уже в 1790-х гг. начали учреждать банки и компании по строительству мостов, они ввели дорожные сборы, к началу XIX в. в них стали появляться многочисленные каналы и железнодорожные пути, кроме того, начала оказываться финансовая помощь ключевым проектам. В период с 1790 по 1860 г. расходы штатов на инфраструктуру превысили расходы федерального правительства практически на порядок (Wallis and Weingast, 2005).

Динамическое взаимодействие между политическими и экономическими организациями в американской истории приняло несколько иное направление, чем в истории Великобритании или Франции. Различие заключалось вовсе не в том типе корпораций, которые учреждались американцами; банки, страховые компании, транспортные предприятия составляли большинство созданных организаций в этих трех странах. Хотя от компании и требовалось формальное разрешение со стороны государства, удостоверяющее, что данная компания действует в общественных интересах, американцы совершенно очевидно не желали создавать никаких привилегий, которые бы давали малочисленным группам экономический контроль над наиболее ценными рынками и формами активности. Американцы отличались от европейцев тем, что элиты, фрустрированные своей неспособностью получить чаемую лицензию, имели целый ряд возможностей, недоступных европейцам.

Во Франции лицензии выдавались Государственным советом, бюрократическим органом, оказать электоральное влияние на который было достаточно трудно. В Великобритании вплоть до 1844 г. лицензии выдавались специальным постановлением парламента, однако получить большинство в парламенте на выборах было куда сложнее, чем просто подкупить или убедить нужное количество членов. В США же выборы в верхнюю и нижнюю палаты происходили регулярно, соответственно, получение законодательного большинства, способного выдать необходимую лицензию, было вполне достижимой целью для хорошо организованной фракции. Законодательства штатов в 1790-х гг. относились к выдаче лицензий достаточно предосудительно, однако это не сильно влияло на практику, и количество выдававшихся документов увеличивалось с каждым десятилетием [229].

Из-за конфликта региональных интересов федеральное правительство было не в силах распределять привилегии или инвестиции в финансах и транспорте. Схожие силы действовали и в штатах. Корпорации и проекты обычно сталкивали друг с другом географические или экономические группы интересов, которые несли потери в виде налогов и не получали никакой прибыли от банка, канала или моста. Нередко банковские или транспортные проекты поддерживались особой лицензией, предоставлявшей специфические привилегии. Тот факт, что корпоративные привилегии давали экономическую ренту, мог быть использован в политических целях. Лоббисты тех или иных банков предлагали законодателям купить у них лицензии путем внесения в бюджет значительных гонораров или бонусов, порой они обещали отдать долю банка государству. Гонорары и дивиденды от акций позволяли снизить налогообложение для граждан, тем самым удавалось задобрить законодателей и избирателей, которые в противном случае выступили бы против образования привилегированной корпорации. Сборы с корпораций составляли существенную долю государственных доходов в Америке начала XIX в. В некоторых штатах корпоративные сборы и налоги составляли 20 %, что равнялось почти половине всех доходов штата [230].

Предоставление лицензий в обмен на доходы было обычным делом в том числе и в Великобритании с Францией. Уникальной Америку делало то, что там формировались политические коалиции, которые использовали электоральную тактику для достижения своих целей. В некоторых штатах банковские партии, а также партии каналов играли значимую роль в законодательной политике [231].

Политика штатов в 1790-х гг развивалась в традиционном русле патронажных сетей и индивидуального лидерства. Однако лицензии для банка или канала, или возможность повлиять на физическое расположение платных дорог, или улучшение положения дел с транспортом служили достаточными экономическими стимулами для того, чтобы поддерживать существование более долговечной политической организации. Будучи однажды созданными во имя определенных целей, организованные политические группы интересов становились структурами, способными достигать и иных политических целей.

В этот момент политическая теория вигов и демократические реалии вступили в конфликт. Появились политические организации, которые начали эксплуатировать экономические привилегии для того, чтобы закрепить свои политически позиции: согласно виговской теории и практике естественного государства, это был пример чистейшей коррупции. Американская демократия не могла ничего противопоставить данному феномену, особенно учитывая тот факт, что привилегии могли быть закреплены с помощью всенародно избранного законодательного органа: избирателям давалось обещание, что доходы от продажи привилегий пойдут на сокращение гражданских налогов. Перспектива безналоговой финансовой системы — то есть обеспечение качественных общественных услуг без всякого обременения налогоплательщиков— была слишком хороша, чтобы демократически избранный законодательный орган мог ее отвергнуть [232].

Например, в Нью-Йорке политическая фракция под предводительством Мартина ван Бюрена, изначально называвшаяся «Оленьи хвосты», но прославившаяся как Олбанское регентство, создала политическую машину, которая контролировала политику Нью-Йорка на протяжении 1820-х и 1830-х гг Финансирование электоральных махинаций осуществлялось счастливыми обладателями банковских лицензий. Ван Бюрен и его коллеги изменили конституцию штата в 1821 г. таким образом, чтобы отныне банковскую лицензию можно было выдать лишь двумя третями голосов. Так как лишь «Оленьи хвосты» могли надеяться получить такое большинство, они получили возможность ограничить выдачу новых лицензий, а также обеспечить обновление лицензий своих политических союзников (Benson, 1961; Bodenhorn, 2006). Вместо продажи банковских лицензий в обмен на увеличение доходов штата они использовали право выдачи этих лицензий для создания и финансирования политической организации.

«Оленьи хвосты» в конечном счете стали демократами, а ван Бюрен стал вице-президентом, а затем и президентом США, однако нью-йоркское происхождение партии было отнюдь не уникальным. Как пишет Маккормик, «в том, что касалось накопления экономических ресурсов и привилегий, распределение которых представляло собой наиболее характерную деятельность штата, партийные законодатели преуспевали особенно» (McCormick, 1986, р. З). Партии, которые использовали манипуляции экономическими привилегиями с целью добиться высокого статуса для своей политической организации, получили развитие на уровне штата по всей стране в 1820-х и 1830-х гг.

Когда Эндрю Джексону отказали в президентстве на выборах 1824 г. в результате «коррупционной сделки» между Генри Клеем и Джоном Куинси Адамсом, он тут же инициировал президентскую кампанию с прицелом на 1828 г. Джексон обвинил Адамса и Клейя в коррупции, в манипулировании политическим процессом с помощью партийной фракции. Джексон и его сторонники организовали успешную национальную партию, скоординировав существующие партии штатов. Так возникла первая современная политическая партия, то есть Демократическая партия США, которая существует в Америке по сей день. Демократическая партия была представлена сложной коалицией партий из различных штатов по всей стране. Впервые именно при Джексоне эти отдельные организации были собраны в единую структуру. Победа партии Джексона на выборах 1828 г. отнюдь не привела к ее расформированию.

Как и в 1790-х гг., критический вопрос, который сплачивал Демократическую партию как политическую организацию, касался формирования экономических организаций федеральным правительством. Второй банк США был учрежден в 1816 г., после того как в 1811 г. истекла лицензия Первого банка США. Федеральное правительство попыталось профинансировать войну 1812 г. без национального банка. Мэдисон, тогда занимавший пост президента, отказался от своего прежнего противодействия национальному банку и в последний год своего пребывания у власти поддержал новый банк. Лицензия Второго банка США была выдана ему на 20 лет. За четыре года до ее истечения Николас Бидл, президент Второго банка, и Генри Клей, политический оппонент Джексона и лоббист банка, смогли убедить конгресс обновить лицензию Второго банка — это произошло летом 1832 г. Партийная платформа Джексона осуждала банки как инструменты аристократических фракций и орудие заговора, его риторика была вполне созвучна риторике Болингброка. Заставив Джексона или наложить на это решение вето, или подписать банковский билль, Бидл и Клей надеялись превратить вопрос о Банке в тему, которую они могли бы использовать на приближающихся выборах.

Джексон не только продолжил отстаивать свой классический виговский аргумент против Банка как коррупционного монстра и инструмента политических фракций, нацеленных на получение контроля над правительством, он использовал свое право вето, чтобы остановить банковский билль, а также свое влияние в конгрессе, чтобы не позволить оппонентам преодолеть его вето и усилить свои позиции. Джексон принудил демократов, поддерживающих идею создания Банка и бывших достаточно многочисленными для того, чтобы воплотить эту идею в жизнь, проголосовать против преодоления его вето. В 1832 г. Джексон использовал свою власть партийного лидера так, как того не делал ни один президент до него. Так называемая банковская война длилась еще четыре года [233]. Для того чтобы противостоять демократам, вигам также пришлось создать организацию. Бидл, Клей и силы, поддерживающие Банк, стали той основой, на которой возникла новая партия (Holt, 1999). Как виги, так и демократы рядились в республиканские одежды. Каждая сторона обвиняла другую в коррупции, в создании политической фракции, в использовании экономических привилегий для манипуляций с целью получения и удержания политической власти.

Когда мы концентрируемся на Джексоне, Клее, Бид- ле и захватывающей истории национальной политики, то очень легко можно забыть, что вопрос о лицензировании банков получил хождение в американской политике вовсе не из-за выборов 1832 года. Данный вопрос был заметен на президентских выборах, так как он был предметом жарких споров и противоречий в большинстве штатов ив большинстве законодательств штатов. К1832 г. штаты уже лицензировали 600 банков, во многих случаях эти банки обладали экономическими привилегиями [234]. Джексон попросту воспользовался вековой республиканской риторикой, чтобы представить Второй банк монстром коррупции и поднять очень актуальную для различных штатов проблему. Представители нового поколения историков политики уже давно утверждают, что историки-классики преувеличили значимость федеральной политики и недооценили важность правительств штатов и их экономической политики (Holt, 1978,1999; Silbey, 1967,1985,1991).

В отличие от федерального правительства правительства штатов боролись с проблемой обеспечения экономического развития путем создания государственных и частных корпораций. Корпоративные экономические организации сыграли существенную роль в финансовом и транспортном секторах, особенно важной была их роль в обеспечении перемещения сельскохозяйственных товаров из быстро развивающихся западных штатов на стабильное восточное побережье, а также через Атлантику. Привилегированные корпорации выполняли важную общественную миссию, однако они также угрожали республиканским ценностям по причине оказываемого ими воздействия на политику. Отдельные граждане хотели, чтобы банки, каналы и железные дороги увеличивали стоимость их земель, помогали доставлять урожай на рынок, а также более крепко интегрировали их в американскую экономику и общество. Но одновременно они опасались, что эти корпорации подомнут и в конце концов уничтожат демократический процесс, который они также ценили. Решение проблемы, к которому пришли американцы, заключалось не в уничтожении корпораций, но в уничтожении привилегий. Последнее достигалось за счет открытия доступа для создания корпорации каждому, кто хотел это сделать [235].

В 1830-х гг. случился экономический бум, который привел к новым инвестициям штатов в банки, каналы и железные дороги, деньги на эти инвестиции были даны штатами в долг. На спокойном Востоке штаты расширяли свои сети каналов, тогда как штаты-фронтиры на Западе и Юге делали первые попытки инвестирования во внутреннее развитие. Экономический спад 1839 г. привел к самому большому кризису государственного долга в истории страны. К 1842 г. восемь штатов и территория Флориды оказались не способны выполнить условия по своим облигациям. В процессе восстановления, который занял все 1840-е гг., штаты вопрошали, как и почему они оказались в такой тяжелой ситуации. Ответ был сформулирован в традиционных республиканским понятиях: небольшие группы интересов пытаются получить от штатов экономические привилегии в форме лицензий и общественных облигаций, направленных на поддержку банков, каналов и железных дорог. Избирателям обещали, что их налоги не пойдут на возмещение долгов, взятых в пользу компаний. Эти обещания не были выполнены. Чтобы предотвратить повторение данной ситуации, было решено вообще исключить саму возможность таких обещаний. Во-первых, отныне корпоративные лицензии будут доступны каждому через акт об общей инкорпорации. Открытый доступ к корпоративным формам уничтожит ренту, ассоциируемую с особыми привилегиями, которые делали процесс инкорпорирования приоритетной целью. Во-вторых, отныне, чтобы штаты могли напечатать облигации, они должны были получить одобрение избирателей путем референдума о повышении налогов, без этого облигации не могли быть напечатаны. Между 1842 и 1851 гг. еще 12 штатов приняли новые конституции. штатов ввели процедурные ограничения на долги, еще восемь одобрили законы об общей инкорпорации.

Примечательно, что в тот момент, когда штаты и народ были готовы признать существование постоянных политических партий, когда Мартин ван Бюрен писал свою автобиографию, оправдывая существование партийной конкуренции как способа содействия достижению общественного блага, а не принесения общественного интереса в жертву интересам частных лиц, поборники общей инкорпорации выдвинули идею о том, что общая инкорпорация (и то, что было известно как «свободная банковская деятельность» в банках) позволит полностью деполи- тизировать процесс инкорпорации и тем самым устранит прессинг частных интересов на законодательные органы [236].

Речь шла о свободном входе и открытом доступе, то есть о лишении законодательных органов дискреционной власти ограничивать вход в ту или иную сферу бизнеса одной или несколькими фирмами. Уильям Леггет, газетный обозреватель из Нью-Йорка, в 1830-х гг. посвятил общей инкорпорации множество материалов:

Ничто не может быть более абсурдным, чем предположение о том, что солидарность с этими чувствами [поддержка общей инкорпорации] подразумевает противодействие любому из тех великих починов, с которыми связана законодательная власть и ее неприкосновенность. Мы возражаем лишь против нарушения великого демократического принципа нашего правительства; этот принцип стоит во главе Декларации независимости; этот принцип был повторен со всей отчетливостью в конституциях большинства штатов. Закон о полном партнерстве, который делает особые преимущества корпоративной формы доступными всем людям, которые во имя любой законной цели желают объединиться, неуязвим для тех возражений, которые выдвигают против него. Подобный закон не будет давать никаких исключительных или специальных привилегий; данный закон будет находиться в полном соответствии с великой максимой о политическом равенстве людей; подобный закон будет объединять все сообщество, позволяя капиталу свободно течь по своим каналам, а предприятиям — регулировать свою деятельность в соответствии со своими целями [237].

Поборники обязательной общей инкорпорации продолжили свой рассказ о политических издержках специального законодательства. Э. П. Херлбут, нью-йоркский адвокат, в 1845 г. написал, что общая инкорпорация уничтожит «лобби, или третью палату, являющуюся воплощением эгоизма и масштабной коррупции. Стены законодательного собрания очистятся, а представители народа начнут дышать в более чистой и свободной атмосфере. Всякая практика „взаимных услуг” окажется сведена на нет» [238]. В конечном счете именно политический аргумент возымел успех. В 1846 г. штат Нью-Йорк принял новую конституцию, которая санкционировала законы об общей инкорпорации.

Принятие законов об общей инкорпорации стало экономическим решением политической проблемы. Вместо создания корпоративных привилегий для нескольких групп общая инкорпорация позволила каждому получить доступ к ценной форме организации. Открытый доступ уничтожил коррупцию и ренту, связанную с корпоративной формой. К началу 1850-х гг. открытый доступ к политическим и экономическим организациям в США был полностью институционализирован.

Институционализация открытого доступа: почему Запад?

Переход от ограниченного доступа к открытому происходит в два шага. Каждый из этих шагов должен соответствовать эгоистическим интересам элит. Этот переход не требует от элит ни радикального прыжка веры, ни радикальной смены обстоятельств, ни даже продуманной сознательной попытки трансформирования порядка ограниченного доступа в порядок открытого доступа. Оба шага отличаются друг от друга, особенно с исторической и хронологической точки зрения. Достижение пороговых условий потребовало нескольких столетий технологических, интеллектуальных и институциональных изменений в западноевропейском обществе. Действительный же переход произошел в промежуток, равный нескольким десятилетиям.

Если данный переход подразумевает двухшаговый процесс, то тогда ответ на вопрос о том, почему именно Запад первым прошел по этому пути, должен состоять из ответа на два вопроса: во-первых, как именно Запад достиг необходимых пороговыхусловий, а в процессе еще и получил военный контроль над миром, а во-вторых, почему этот действительный переход впервые случился именно на Западе? Предыдущие попытки ответить на ключевой вопрос так и не смогли развести эти две проблемы. Одна из главных особенностей предшествующих исследований заключалась в стремлении делать особый упор на предварительных условиях перехода, игнорируя при этом понимание самого перехода.

Образование пороговых условий и доминирование Запада в мире

Мы предлагаем альтернативную гипотезу того, как именно произошел переход, она отличается от тезиса о военной революции, который выдвигают Бейтс (Bates, 2001), Паркер (Parker, 1996), Тилли (Tilly, 1992; Тилли, 2009) и прочие. Тилли утверждает, что долговременная гонка вооружений стимулировала складывание государств в Европе ранней современности. Бейтс вопрошает: почему раннесовременная Европа развивалась, тогда как современная Африка — нет? Его ответ таков: постоянная гонка вооружений. Согласно этим аргументам, государства разрабатывают все новые и более дорогостоящие военные технологии, которые вынуждают всех остальных следовать этим же путем — или же подчиниться тем, кто это оружие имеет. Все большие затраты на войну значили, что отныне всем государствам необходимо расти; то есть им необходимо разрабатывать новые институты для управления и финансирования войны. Точно также Шульц и Вайнгаст (Schultz and Weingast, 2003), опираясь на Норта и Вайнгаста (North and Weingast, 1989), утверждают, что у либеральных государств было преимущество: достоверные обязательства позволили им стимулировать растущую экономику и одалживать деньги для финансирования все более масштабных и длительных войн, так чтобы издержки на войну не были слишком обременительными для экономики.

Мы не оспариваем факты, изложенные в этой литературе, но мы предлагаем их новую интерпретацию. Проблема данного подхода в том, что он начинается с постулирования элементов, которые на самом деле являются лишь конечными продуктами процесса. Монополия на насилие, которая свойственна современным порядкам открытого доступа, является результатом долгой эволюции в строительстве государства; эта монополия отнюдь не была свойственна конкурирующим государствам Европы начала Нового времени. Эти государства были естественными государствами с крайне рассредоточенным доступом к насилию. Во всех этих государствах шли масштабные внутренние войны. Хотя король Англии в XVII в. и контролировал государство, оппозиция — капитал в том смысле, как его понимает Тилли — обладала достаточным доступом к военным ресурсам, чтобы победить короля в гражданской войне середины столетия. Точно так же французская знать была достаточно сильна, чтобы во время революции оказать государству сопротивление. Эти примеры доказывают, что мы не можем рассматривать процесс строительства государства в этот период как отражение сделки между капиталом и принуждением. В хрупких и в своей основе естественных государствах Европы начала Нового времени доступ к насилию был достаточно сильно рассредоточен. Эти государства едва ли отвечали веберовскому критерию монополии на насилие.

Тезис о военной революции делает акцент на войне, наш подход подчеркивает значимость войны в сочетании с организациями, институтами и внутренней динамикой господствующей коалиции. Модели на основе тезиса о военной революции (Bates, 2001; Tilly, 1992; Тилли, 2008) начинаются с допущения о том, что государства обладали монополией на насилие. Мы начинаем с допущения о распыленном насилии и утверждаем, что эти государства получили монополию на насилие лишь в самом конце процесса создания пороговых условий, то есть в конце XVIII-начале XIX в. Западную Европу времен ранней современности отличают подъем независимых организаций и движение от базисного естественного государства к государству зрелому, а затем уже и к пороговым уело- виям. Конкуренцию в Западной Европе от военной конкуренции во всем остальном мире отличает именно наличие организаций, именно благодаря им европейская конкуренция привела к совершенно иным результатам.

Увеличивающаяся военная мощь Западной Европы потребовала не просто новых масштабов финансирования военного дела, новых финансовых институтов и расширения налогообложения. Она потребовала достижения пороговых условий: принципа верховенства права для элит, бессрочного существования как для организаций, так и для государства, консолидации контроля над военной силой. Это развитие было проиллюстрировано нами на примере эволюции системы снабжения морских сил в Великобритании. Хотя морской флот Британии в 1756 г. и был значительно больше своего французского аналога, он не мог захватить «власть над океаном». Изменение системы снабжения кораблей во время Семилетней войны позволило морякам удерживать морскую блокаду в течение шести месяцев, что дало флоту значительное военное преимущество. Отчасти эти изменения стали следствием императивов войны, однако также они во всех деталях обозначили переход от личных отношений элит в естественном государстве к безличным отношениям элит пороговыхусловий.

Изменения в процессе поставки привели, во-первых, к образованию небольшого числа крупных организаций, которые конкурировали за контракты. Хотя новая система и сохраняла некоторые персоналистские характеристики — количество элитных фирм было очень небольшим, — по сравнению со старой системой у нее все же ¹ были значительные преимущества. Во-первых, внутри- элитная конкуренция помогла сбить цены и дала фирмам стимулы к инновациям, то есть к созданию более совершенных систем управления и снабжения. Во-вторых, система трансформировала правительственные организации, например коллегии, занимавшиеся снабжением и изданием указов, в постоянные общественные организации. Данная трансформация позволила осуществить третье изменение: новая система кредитов подразумевала создание безличных финансовых инструментов для оплаты услуг поставщиков. Эти инструменты позволили поставщикам продавать свои услуги и получать за них наличные, существенно снизив риск их участия в системе поставок. Данные инструменты также создали заинтересованность у самого широкого круга лиц в сохранении складывающейся системы. Важно то, что развитие безличных рынков в сфере морской бухгалтерии позволило создать средства наказания правительства, в случае если оно не платит по счетам: в этом случае его будущие издержки неизбежно увеличиваются.

Хотя война и сыграла очевидную роль в трансформации Западной Европы, она не стала единственной или даже самой важной силой, способствовавшей складыванию пороговых условий, позволивших Западу осуществить переход. Целый ряд шагов в данном направлении был предпринят по сугубо внутренним основаниям. Эти шаги включали существенные институциональные изменения в Англии XVII в.: инновации Карла I, инновации после гражданской войны в Англии и Реставрации, а также инновации после Славной революции и революцион- ныхдоговоренностей. Хотя Славная революция и позволила Великобритании финансировать гораздо более масштабные войны против Франции, эти изменения были вызваны не войной, а скорее попытками Англии решить внутренние политические и конституционные проблемы предыдущего столетия (North and Weingast, 1989). То же самое может быть сказано и про большинство институциональных изменений во Франции, особенно про те, что привели к превращению Людовика XIV в середине XVII в. в очень могущественного монарха, а также про те, что последовали за революцией в конце XVIII в. Так что многие институциональные и организационные изменения, подтолкнувшие эти страны к созданию пороговых условий, стали следствием именно внутренней политики.

Действительный переход

Согласно нашей концепции, достижение пороговыхусло- вий и установление безличных отношений между элитами — это необходимые условия для институционализации открытого доступа. Однако исторические тенденции, которые приводят конкретное общество к пороговым условиям, могут оказаться недостаточными для обеспечения полноценного перехода. Кроме того, схожие исторические факторы не всегда приведут общество к тем же самым пороговым условиям. Различия в том, как общества приходят к пороговым условиям, скорее всего, увеличатся в случае более поздних переходов. Ведь после того, как у первопроходцев получилось осуществить переход, во всех остальных обществах произошли изменения во взглядах на то, как устроен мир, тем самым изменился сам процесс, ведущий к пороговому состоянию. Эти оговорки особенно актуальны в случае действительного перехода. Критический период для осуществления действительного перехода на Западе наступил в XIX в., когда политические и экономические организации приблизились к режиму открытого доступа, это привело к трансформации западных обществ. Тем не менее анализ того, почему подобное развитие произошло именно на Западе, обычно игнорирует события XIX в., вместо этого основное внимание уделяется долгому периоду с XVI по XVIII в., а также становлению национального государства, военному мастерству, технологическим инновациям, колониальному господству в мире, финансированию рынков и институциональным изменениям в широком смысле этого слова. Другими словами, в прежних подходах мы видим внимание к тому, что привело Запад к пороговому состоянию, но не к тому, что позволило осуществить непосредственный переход.

Взгляд на историю с опорой на такие масштабные периоды позволяет сделать целый ряд важных открытий. Один из нарративов о подъеме современных обществ в Великобритании, Франции и США фокусируется на интеллектуальной истории становления идей Просвещения, а также на возможном воплощении этих идей в конкретных политических институтах; данный процесс длился столетиями. К концу XVIII в. элиты в Великобритании, Франции и США зафиксировали целый рад прав, которыми должны пользоваться все граждане. Однако в 1800 г. данные права имели еще даже не все члены элит. Доступ к экономическим и политическим организациям не был открытым даже внутри элит, а просвещенная политическая мысль того времени рассматривала партии и организованные экономические группы интересов как угрозу правам элит.

В большей части интеллектуальных, политических и экономических исследований по истории современности предпринимается попытка выявления предваритель- ныхусловий возникновения институтов новых западных протодемократий. Питер Гей в своей истории Просвещения в завершение публикует эссе, посвященное «Федералисту», там он с одобрением цитирует циркуляр, направленный Джорджем Вашингтоном губернаторам штатов после победы в войне 1783 года:

Основание нашей империи пришлось не на мрачный век невежества и суеверия, но на эпоху, когда права людей оказались лучше всего поняты и определены; результаты поиска человеческим разумом социального благополучия значительны, сокровища, накопленные трудами философов, мудрецов и законодателей за многие годы работы, лежат перед нашим взором, вся эта совокупная мудрость может быть успешно использована для установления наших форм правления (Gay, 1969, р. 560).

«Федералист» заслужил настоящее бессмертие как классика в искусстве политики. Это также классическая работа Просвещения, ценный преемник работы Монтескье «О духе законов» и важное дополнение работы «Об общественном договоре» Руссо (Gay, 1969, р.563).

Бернард Бейлин в названии своей книги «Начать мир заново: гениальность и амбивалентность американских от- цов-основателей» (Bailyn, 2004) тоже очень точно выразил тот импульс к общественным изменениям, который был вызван этими просвещенческими идеями.

Исторические прецеденты очень важны. Однако тезисы о том, что современный мир обязан своим развитием британским вигам, французским республиканцам и американским отцам-основателям, что их способность положить начало новому миру привела к его возникновению, ставят нас перед серьезной исторической проблемой. Хотя поколение основателей и предприняло важные шаги на пути перехода, вовсе не их идеи стали тем, что позволило данным странам осуществить действительный переход. Их идеи смотрели в прошлое; они пытались придать смысл миру и истории, которые лежали перед их взором. Они смотрели в сторону нового мира лишь в той степени, в какой верили, что им удалось найти решение проблем, относящихся к XVII и XVIII вв. Опасности образования фракций, партий и конкурирующих экономических групп рассматривались ими как основные исторические источники слабости республик. Они надеялись минимизировать и сдержать эти опасности путем выстраивания сбалансированного государства с разделением властей, а также с наличием системы сдержек и противовесов. Они сталкивались с неизвестностью, поэтому были не в силах даже представить общество открытого доступа, которому еще только предстояло появиться. То, что казалось им опасностями — политические партии и корпорации, — стало тем ключом, который позволил выстроить стабильную республику с режимом открытого доступа.

Республиканская история заканчивается слишком быстро. Борьба за открытый доступ продолжилась и в середине XIX в., она потребовала значительных концептуальных, организационных и институциональных инноваций, выходивших далеко за пределы республиканских идей. Республиканские идеи о политических партиях и экономических организациях еще только должны были быть переосмыслены. Разрешение внутриэлитных конфликтов, а также создание условий для того, чтобы права элит были обеспечены и гарантированы от любых конфликтов, в конечном счете привели к институционализации открытого доступа в экономике и политике. Описывать изменения середины XIX в., приведшие к открытому доступу в экономике и политике, как реализацию идей Просвещения — значит препятствовать любым усилиям понять эти изменения. Конституции 1787 года, а также «Федералиста» оказалось недостаточно, чтобы привести США к системе открытого доступа.

Другой объяснительный нарратив фокусируется на роли масс, которые угрозами и давлением заставили элиты уступить свои привилегии и поделиться властью.

Асемоглу и Робинсон (Acemoglu and Robinson, 2006; Асемоглу и Робинсон, 2011) являются наиболее яркими представителями подобного тезиса о давлении иеэлит. Согласно их позиции, во имя предотвращения более плачевных сценариев элиты создали демократию как вполне себе сносный метод перераспределения, который позволяет им вечно остатваься во главе процесса перераспределения богатства. Как было нами подчеркнуто, развитие гражданских прав в Англии, а после Акта об унии 1707 года и в Великобритании, стало результатом превращения привилегий элит в права, это было следствием именно внут- риэлитной политики. Данный факт ускользает от Асемоглу и Робинсона, в концепции которых элиты действуют как единое целое. Первый Акт о реформе 1832 года был по преимуществу внутриэлитной сделкой, он перераспределил политическое представительство между разными группами элит, это не было соглашение элит с массами. Внутренняя динамика естественных государств приводит к регулярному перераспределению прав и привилегий, по мере того как индивиды и группы становятся более или менее влиятельными. Первый Акт о реформе перераспределил политическое представительство, что отчасти являлось отражением новых политических реалий: в стране уже несколько десятилетий шла индустриализация, в результате новые индустриальные центры в Бирмингеме, Лидсе и Манчестере были просто обречены получить новые права за счет более слабых «гнилых местечек», в которых концентрировалась традиционная элита. Данный акт также наделил правами копигольдеров, которые владели собственностью как минимум на десять фунтов. Наконец, данная реформа способствовала становлению процесса регистрации, что имело непреднамеренные последствия: парламентские партии смогли создать своих электоральных двойников. Реформа 1832 года, вне всякого сомнения, привела в движение силы, которые мобилизовали массы как политическую силу; более того, эти силы, на что указывают Асемоглу и Робинсон, стали важным фактором в позднейших реформах. Однако внутри- элитные противостояния также оказали влияние на эти реформы: политические элиты и их новые политические партии имели все основания стремиться к распространению избирательных прав на широкие массы — это давало им возможность получить электоральные преимущества. На этот аспект указывает Пиль.

Прочие исторические подходы вращаются вокруг роли военных и иных технологий в процессе долговременного изменения условий. Литература, посвященная военной революции, концентрируется на событиях, которые предвосхитили проблемы перехода в XIX в. В 5-й главе мы изучили идею о том, что меняющиеся военные технологии заставили правительства стать более крупными и изощренными. Военная мощь Западной Европы после xvn в. заметно выросла, суверенные государства расширялись, чтобы финансировать свои армии и управлять ими. Большие армии требовали больших бюджетов, но помимо это- то они требовали больших, лучших и более сложных организационных механизмов. Общества, которые дальше других продвинулись по пути совершенствования этих механизмов, получали реальные преимущества. Великобритания и Франция благодаря своему военному могуществу kxviii В. представляли собой глобальные империи, включавшие в себя изощренные институты и организации, необходимые для управления столь сложными механизмами. Однако не факт, что глобальность их власти, а также богатство сыграли хоть какую-то заметную роль в интересующих нас институциональных изменениях, случившихся в XIX в. Те же самые изменения произошли и в США, но без всякого стимула глобальной конкуренции.

Долгая традиция экономической истории уделяет особое внимание развитию промышленных технологий и контролю над природой. Данный подход связывает стремительное экономическое развитие западных экономик после 1850 г. с технологическим прогрессом, достигнутым задолго до этого. Начало индустриальной революции обычно датируют Великобританией конца xviii в., но в экономической истории принято указывать на множество примеров более ранних технологических изменений в Европе (Mokyr, 1990, 2002). Прогресс в развитии финансовых институтов возводится к Италии xvi-xvii вв., к Голландии xvn-xvin вв., а также к финансовой революции в Великобритании конца XVII — начала xviii в. Европейская колониальная экспансия начинается с испанской и португальской политики конца XV в., эту политику после 1600 г. повторили Голландия, Франция и Великобритания [239]. Масштабные исторические сравнения Европы и Китая (Jones, 1981, Pomeranz, 2000) подчеркивают важность «призрачных акров», то есть способности европейцев с помощью колониальных владений по всему земному шару ослаблять нехватку ресурсов и избегать мальтузианской динамики. Мокир (Mokyr, 2009) и Мак- клоски (McCloskey, 2006) указывают на долгую традицию интеллектуального развития в Европе, которая получила свое завершение в Просвещении. Это развитие помогло не только осуществить научную революцию и внедрить идею о том, что человечество может быть улучшено посредством сознательных и рациональных усилий, оно также вселило веру в то, что конкурентные рынки — это эффективный механизм распределения ресурсов. Подобные исторические повествования обычно обрываются в начале XIX в.; лишь немногие из них уделяют внимание истории после 1850 г. (экономическая история Великобритании конца XIX в. была историей относительного экономического упадка, а не относительного развития).

Таким образом, представители экономической истории так и не объяснили события середины и конца XIX в. Хотя мы и не можем выделить никакого решающего года или десятилетия, когда бы произошло решающее увеличение роста, тем не менее современный экономический рост, рост доходов на душу населения примерно на 1–1,5 % в год, точно не начался до 1840 г. ни в одной из этих стран [240]. После 1850-х гг. этот стабильный рост, прерываемый умеренными скачками и падениями, продолжается, если не считать войн и депрессий 1920-х и 1930-х гг., вплоть до сего дня.

Историки экономики приложили массу усилий для того, чтобы измерить стандарты жизни рабочих, занятых в сельском хозяйстве и промышленности, с 1750 по 1850 г. Данные показывают, что вплоть до 1850 г. стандарты жизни для большинства рабочих не улучшались так, чтобы это можно было ясно и бесспорно зафиксировать [241]. Во второй половине XIX в. выросли не только зарплаты рабочих во всех трех странах-первопроходцах, выросла также и производительность труда, причем как в сельском хозяйстве, так и в промышленности. Более того, труд эффективно переключался с сектора на сектор, для того чтобы воспользоваться новыми возможностями. Сельское хозяйство тут ничуть не отставало, ему мешала лишь уменьшающаяся доля рабочей силы. Открытый для все больших групп доступ во все сектора общества позволил индивидам и ресурсам переключаться на все более и более доходные и эффективные отрасли. Результатом стали современное экономическое развитие и рост.

Исторические истоки, подготовительные шаги, культура и интеллектуальное движение за переход в Великобритании, Франции и США сыграли важную роль в подъеме Запада. То же самое может быть сказано и про военные технологии, глобальность, торговлю, урбанизацию, демографию, климат и относительные цены. Однако всех этих факторов было недостаточно для того, чтобы привести Европу и Америку к переходу середины XIX в., к переходу, который изменил их историю. Даже самих пороговых условий было еще недостаточно для этого. Чтобы понять действительный переход, необходимо подробно изучить то, что случилось в начале и в середине XIX в.

Мы указали на то, что институты в зависимости от контекста работают по-разному. Великобритания, Франция и США пришли к открытому доступу отнюдь не по одному и тому же пути и вовсе не за счет одних и тех же институтов. Более того, хотя Германия и Испания приняли формы общей инкорпорации в 1870-х и 1880-х гг., в целом ряде аспектов они так и оставались обществами с ограниченным доступом (Harris, 2000, р.289). Действительный переход — это дело институционализации открытого доступа, но никакие реализации особых политик, проведения особых реформ или создания особых институтов. Успех формальных партийных организаций, а также закона о корпорациях в странах-первопроходцах заставил все остальные страны устремиться к схожим институциональным формам. Однако формально организованные партии еще не приводят к конкурентной политике, точно так же как формально организованные корпорации не приводят к открытому доступу в плане экономических организаций и экономической активности.

Логика перехода — как та, которая позволяет достичь пороговыхусловий, так и та, что позволяет осуществить действительный переход — вновь возвращает нас к тому вопросу, который был поднят в конце 2-й главы, а также в главах 3 и 5: как ограничить правителя, который стоит выше закона? Как было показано нами, западные общества бьются над этой проблемой на протяжении последних двух тысячелетий. Часть трудностей при разрешении проблемы заключается в том, что сам вопрос задавался неправильно: решение проблемы подразумевает нечто большее, чем просто помещение правителя под власть законов, требуется фундаментальная трансформация во взаимоотношениях между индивидами и организациями в обществе.

Правители возглавляют господствующую коалицию и пользуются влиянием лишь в той степени, в какой им удается добиться подчинения и уважения со стороны разных групп элит. Мы указали на неадекватность подхода к анализу государства как единого актора. Помещение правителя в рамки закона требует того, чтобы идентичность правителя была трансформирована в бессрочную организацию; законам должен быть подчинен не просто правитель, но именно само государство. Принцип верховенства права, ограничивающий государство, — это результат деятельности господствующей коалиции, которая разрабатывает заслуживающие доверия и осуществимые правила внутриэлитных взаимоотношений. Естественные государства, в которых господствующая коалиция постоянно перетасовывает ренту и привилегии по мере изменения обстоятельств, по определению не способны установить верховенство права.

На каждой из двух стадий перехода — пороговых условиях и действительном переходе — развиваются институты, которые трансформируют способности элит формировать организации как внутри, так и снаружи государства. Новые институты и организации дают инструменты, позволяющие элитам надежно гарантировать фундаментальные права, предоставляющиеся всем членам этих элит. Трансформация привилегий элит в права знаменует собой заметный шаг на пути к переходу от естественных государств к порядкам открытого доступа. Институты создают постоянно действующее государство и позволяют ему поддерживать бессрочные организации, влияние которых распространяется на все общество. Эти организации и институты трансформируют идентичность правителя: из могущественного индивида с уникальным общественным статусом он превращается в безличного чиновника. Так как эти чиновники и организации являются бессрочными, они оказывают сдерживающее воздействие на завтрашних лидеров и на завтрашнюю коалицию. Социальная идентичность правителя отныне включена в более крупную идентичность государства как бессрочной организации. Именно государство начинает существовать в соответствии с принципом верховенства права. Склонность отождествлять государство с правителем понятна, но она приводит к значительной путанице.

Рождение национального государства произошло не в момент апофеоза правителя, а тогда, когда личности всех правителей оказались подчинены прочной и постоянной корпоративной структуре государства [242]. Бессрочные организации и институты, обладающие правом вето, например парламенты и независимые судебные инстанции, стали составной частью государства. Консолидированный контроль над военной силой концентрирует силовую власть и создает сдержки, которые ограничивают ее использование против гражданского населения.

Однако наиболее важным является то, что институты действительного перехода обеспечили открытый доступ в политике и экономике. Обеспечение конкуренции в условиях открытого доступа — это фундаментальное требование для государства, в политике оно реализуется посредством создания организованных политических партий, а в экономике — посредством создания организованных бизнес-единиц. Выстраивание структуры государства, связанной как с пороговыми условиями, так и с переходом, — это основополагающая предпосылка для принуждения государства повиноваться закону.