Насколько мы близки

Глава двенадцатая

Прими как факт, Прил, – как-то утром сказала мне Рут.

Я еще вовсю кипела, переживая вечернюю стычку со Скотти. Как это чаще всего и бывает в супружеских перепалках, сейчас я, убейте, не вспомню суть разногласия. Помню лишь возмущение и дикую обиду за безапелляционность, с которой муж вдалбливал мне свою точку зрения. Если не считать каких-то мелких моментов, стойкая приверженность Скотти к справедливости и морали была столь безупречна, его принципы столь недостижимо благородны, что я в основном нападала не на его позицию как таковую, а на манеру, с которой она преподносилась. В непоколебимой, абсолютной уверенности Скотти я видела самовлюбленность и ханжество.

– Прими как факт, – сказала Рут. – Из схватки со Скотти тебе никогда не выйти победителем. Сама подумай, как такое возможно? Ведь на его стороне Бог.

В середине сентября была назначена дата начала судебного процесса: февраль. Стартовала «погоня за справедливостью» Рида – его иск об опекунстве над детьми. Повестка на мое имя, официальное подтверждение моего неотвратимого участия в битве Кэмпбеллов за детей, появилась в почтовом ящике в начале октября. Однако той осенью велась и иная война. Сражения проходили на полях безмолвных завтраков, неуютных ужинов, долгих натянутых пауз. Поводами в этой войне были ответственность, и чувство вины, и финал любви. Бесшумная, бескровная эта война по разрушительности не уступала любому вооруженному конфликту. Отсутствовал лишь один ключевой момент: я не знала, какой враг противостоит мне в этой войне.

– Ты обдумала, что скажешь на суде? – спросил Скотти.

– Нет.

Я смотрела в окно, намеренно избегая взгляда мужа.

– Не верю.

– Не верь.

Призрак ссоры зловеще сгустился, но Скотти предпочел промолчать. И все же моя отрешенность, мое отчаянное одиночество, мой отказ от диалога были истолкованы как солидарность, сочувствие и поддержка подруги в ее предательстве мужа и семьи. Я и сочувствовала. И поддерживала. И была на стороне Рут… когда думала о ней. Мысли о Скотти, Риде, адвокатах – о мужчинах - вызывали совершенно иные чувства, и двойственность моего положения порождала негодование.

Ах, Рут! Представляла ли ты себе хоть на миг всю сложность моего выбора? Вынужденная свидетельствовать на стороне Рида, я тем самым была вынуждена выбирать между уважением и любовью, между долгом и преданностью, между истиной и видимостью. Мое сердце навсегда с тобой, но как быть с долгом?

Тема моего скорого участия в суде витала в воздухе, как аромат готовящегося блюда – томясь на малом огне, оно все же в любой момент готово выплеснуться через край кастрюли. Что я скажу, как я скажу… Туманные вопросы, невразумительные реплики, даже газетная статья с пошлыми разглагольствованиями какой-то знаменитости о судебной тяжбе с женой – все вызывало тревожные переглядывания Бет и Джея. Детей не обманывали ни напускная будничность жизни, ни лицемерная веселость родителей. Я спросила детей напрямик: неужели враждебность между мной и отцом и гнет моей борьбы настолько очевидны? Увы, более чем. До того очевидны, что затмили мелкие семейные неурядицы и обострили душевную травму Джея от самоубийства Рослин. Уверена, что пресловутый трудный возраст не был единственной причиной его вспышек агрессии. И приступов молчания. За те осенние месяцы воинственность Джея угрожающе воспалилась, как вновь открывшаяся рана.

– Только не ссорьтесь! – умоляли дети, улавливая настроение родителей по каменным лицам и рубленым фразам. – Не надо! Пожалуйста.

– Мы не ссоримся, – звучало в ответ рассеянно и не более искренно, чем их собственный скулеж на родительские замечания прекратить драчку на заднем сиденье машины.

Меня как ножом по сердцу полоснул однажды вопрос дочери. Скрестив на груди руки, Бет заявила:

– Опять будете цапаться весь день?

Она добилась перемирия. Временного.

– Прил, ты и двух слов об этом не сказала, – отметил Скотти, пока мы сгребали сухие листья с лужайки.

– А что я, по-твоему, должна говорить?

– Хоть что-нибудь. Прекрати увиливать от разговора.

– Я не вызывалась на эту роль, Скотти. Я этого не хотела, сам знаешь.

– Рид тоже.

– Прекрати увиливать от темы.

– Значит, решила быть враждебным свидетелем? Я правильно понял?

– Враждебным свидетелем? Меньше телевизор надо смотреть. – Я потащила мешок с листьями к обочине, как можно дальше от мужа.

Таков факт. Мужчины в большинстве своем не способны уяснить, что, когда требуется принять решение, женщинам нужен не конкретный совет, а слушатель. Оказываясь перед проблемой, женщина обращается к женщине, потому что та слушает, соглашается или не соглашается, но, как правило, не пытается судить или навязывать собственное мнение. Наш мир не равноценен. Мужчины выдают готовые ответы и варианты, в то время как женщинам нужно всего лишь облегчить душу, не более того. Они ищут только сочувствия. Вот почему обсуждения выливаются в споры, беседы – в серьезные конфликты.

Я как-то попробовала растолковать Скотти эту теорию – после того, как нажаловалась на нескладный, сплошь из мелких неудач, день и выслушала его хладнокровные, по пунктам, рекомендации, как мне стоило – следовало! – поступить.

– Вон он я, рядом, в деталях объясняю, как и что нужно делать, – сказал он. – А ты меня не слушаешь!

Я замотала головой:

– Видишь ли, в сущности, мне все равно, как и что делать.

– А на фига тогда все это мне выкладываешь? – взвился он.

– Хотела услышать твое сочувствие.

– Сочувствие?

– Ну да. Чтобы ты сказал: «Бог мой, ну и денек тебе выпал. Не хотел бы я оказаться на твоем месте».

Если бы в те тяжкие месяцы Скотти хоть разок произнес: «Бог мой, ну и бремя на тебя свалилось. Какой кошмар. И как ты только выносишь? Ну что ты будешь делать, дорогая моя?»

Недели две спустя Скотти предпринял еще одну попытку, красноречиво нависнув у меня за спиной, пока я убирала со стола. За ужином Бет вздумалось вернуться в детство и возродить мрачноватую игру в страшилки, нашептываемые в темноте ночи зловещим голосом.

– С кем бы ты остался, если бы заставили выбирать? – спросила она Джея.

Я потянулась за солонкой, старательно гоня прочь образ того, что сейчас происходит в мозгу Джея: цифирки мелькают, калькулятор подсчитывает обиды, нанесенные родителями; чей список окажется длиннее? Пока сын прикидывал, я предупредила:

– Ни одному из вас выбирать не придется. На это есть судья.

– А если! Все-таки? – настаивала Бет.

Скотти вмешался, жестко и не допуская возражений:

– К счастью, на эту тему вам в жизни волноваться не придется.

Дети обменялись взглядами, в которых откровенно сквозило сомнение. Бет и Джей знали о ссорах не понаслышке. Ссоры – это каменные лица и глухие голоса за дверью родительской спальни. Ссоры – это разводы. Даже смерть.

– Ты отдаешь себе отчет, что происходит? – наконец решился Скотти, когда я протирала стол.

– А что происходит?

– Да ладно тебе, Прил. Я о разговоре за ужином, если только это можно назвать разговором. Дети страдают, разве не ясно?

Я повернулась к нему:

– Считаешь, мне следует что-то предпринять?

– Я считаю, им очень не помешало бы знать, о чем думает их мать.

– А о чем я думаю? – тупо переспросила я и уставилась себе под ноги, разыгрывая дурочку.

Я ждала первого наскока Скотти, чтобы получить моральное право на ответный удар. Скотти молчал, с легкостью раскусив мой план.

– Как это достойно со стороны Рут – не требовать материальной поддержки от Рида, верно? – сказала я. – Ей от него ничего не нужно, кроме свободы.

– И детей, – сухо уточнил Скотти.

Я знала, чего он от меня ждет: заверений, что я поступлю как положено, что годы теснейшей дружбы с Рут не повлияют на мои показания в суде. Но он ни за что не потребовал бы этого напрямик. Открыто признать мою лояльность к Рут значило бы признать и саму возможность моего уклонения от курса Как Положено, а в идеально честном, морально справедливом мире Скотти такой возможности не существовало. В его мире я была выше этого.

Какая-то моя капризная частичка сочувствовала нелегкому положению Скотти, но я не могла открыть ему своего душевного смятения, раздора с собственной совестью. Тем самым я дала бы ему преимущество, за которое он с радостью ухватился бы. Да, я воевала со Скотти. Воевала со своей совестью. А на другой арене боевых действий я вела войну с Рут, сражаясь с любовью и преданностью подруге. Вычислив мое слабое место, Скотти не упустил бы шанс вдребезги разнести броню моего безмолвного противостояния. И все-таки каждый вымученный разговор с ним лишь еще ярче высвечивал неоспоримый факт: нужно делать выбор.

Скотти разводил огонь в камине. Я протянула ему скомканную газету, глянула на пальцы в черных пятнах типографской краски.

– Ты ведь понимаешь, что твои показания существенно перетянут чашу весов в ту или иную сторону, – сказал он. – Ты у них единственный свидетель.

Спичечный коробок вдруг налился свинцом в моей ладони.

– Почему ты так думаешь?

– Рут отказалась от свидетелей. Рид сказал.

– А почему он не сказал мне?

– Ради всего святого, Прил! Тебя не было дома, когда он звонил. Рид от тебя ничего не скрывает. В чем дело? Ты что, подозреваешь, будто мы объединились в партию «мужчины против женщин»?

– С чего он взял – или ты, если уж на то пошло, – что Рут никого не пригласит в свидетели?

Скотти поднялся с корточек.

– Она с тобой связывалась?

Вот когда мне пришлось ответить. Нет. От Рут по-прежнему ни единого слова. Ничего.

Ох, Рут! Ты могла бы хоть что-нибудь предпринять. Отодвинуть процесс. Ходатайствовать о смене прокурора. Или перенесении слушаний по месту твоего нынешнего жительства. Или нанять проныру-адвоката. Бороться упорнее, отчаяннее. Ну хоть что-нибудь!

Целый день я провела в справочном отделе Центральной библиотеки, обложившись фолиантами по юриспруденции в серых обложках. Словно в шуршащих полупрозрачных страницах таился ответ на мою дилемму, руководство к действию. В глазах рябило от булавочного шрифта колонок судебных тяжб, лабиринтов замысловатых примечаний и перекрестных ссылок, существенных для самых незначительных дел.

Но в одном закон был предельно безоговорочен: благополучие ребенка – решающий фактор для каждого процесса об опеке; родительская любовь и желания самого ребенка должны отступить перед этим главенствующим принципом. Власти действуют исключительно из интересов ребенка. Моральная состоятельность родителя, интеллектуальное и физическое здоровье, благо ребенка – вот основные составляющие, влияющие на выбор опекуна.

Изо дня в день надежда то покидала меня, то возрождалась вновь. Вспыхивала с каждым телефонным звонком и угасала с очередной доставкой почты, как полешко, что разгорается, дымит и рассыпается угольками. Угольками противоречия: их уже разворошили и сгребли в сторону, но где-то внутри еще тлеет искра конфликта. Ох, Рут! Ты ведь могла дать мне знать… Позвонить, написать, поделиться своими мыслями, надеждами, желаниями. Мне это было нужно. Мне нужно было знать, что подавать на стол; под каким соусом подавать свои показания.

Виток, еще виток, и еще. Решения нет. По часовой стрелке. Против. Тщетно. А Скотти так и не сказал… Так и не произнес вслух «ты должна, ты обязана, ты не имеешь права поступить иначе». Словно легкая иголочка на водной глади, мы держались одной лишь силой поверхностного натяжения. До самого декабря, с его минными полями суматошных, нервных праздников.

Соблюдая справедливость и равенство, мы со Скотти ежегодно чередовали визиты в родительские дома. В этот год предстояла поездка к родителям Скотти, куда, по непредвиденному стечению обстоятельств, собрались и все четыре его старшие сестры. Естественно, дом ходил ходуном от скопища взрослых и детей, нарядов, подарков и деликатесов.

В канун Рождества, вернувшись в сумерках домой, я обнаружила на холодильнике записку: вся компания отправилась штурмовать магазины на предмет недостающих подарков. Собственно, подобные запоздалые вылазки давно превратились в семейный ритуал, здорово вдохновлявший Скотти на праздничный настрой. Безумные толпы обвешанных пакетами, краснощеких покупателей не вызывали в нем тревоги насчет собственных подарков, а, напротив, приводили в бурное веселье. Включив гирлянду на елке, чтобы слегка рассеять полумрак, я обвела взглядом груду объемистых рождественских даров. Еще бы Скотти не веселиться в водовороте магазинных полчищ, с раздражением отметила я. Тревожиться-то ему не о чем. Я заранее прошерстила сувенирные отделы, приволокла находки домой, упаковала и обвязала лентами – словом, сняла с него все заботы.

Посудомоечная машина на кухне ворчала и всхлипывала от усердия, завершая вторую из трех своих дневных вахт. На столе раззявила рот коробка шоколадного ассорти, утратившая фабричную безупречность: квадратики с карамельной начинкой уже нашли своих почитателей, темно-коричневые конусы оберток валялись среди менее аппетитных собратьев, чьи шоколадные одежды несли на себе отпечатки ногтей или были вовсе сорваны, обнажая начинку из повидла или нуги. Не слишком страдая по сладкому, я машинально подцепила одну из конфет. Поблескивая капельками жира, деревенская ветчина, неубранная с обеда, все еще лежала на блюде, и, прежде чем подняться в нашу комнату, я запихнула в рот толстый ломоть, жилистый и до того соленый, что защипало губы.

В битком набитом родней доме нам со Скотти досталась его прежняя комната над гаражом – пристройка тех времен, когда сестрам потребовалось все доступное пространство.

Две кровати, письменный стол и комод -комнатка была тесновата, да и угловата к тому же, поскольку вместе с ванной приноравливалась к формам дома. Потолок – всего лишь полоска в два фута шириной между скатами крыши. Крюки под свесами служили гардеробом, высоты которого хватало для рубашек и пиджаков, но не для моих платьев, и потому они сиротливо свисали с гвоздя в ванной, в компании с первыми галстуками Скотти – тонкими, дрянными, но дорогими его сердцу.

Рамочки – а как же без них – украшали стены на уровне шеи; впрочем, они здесь были немногочисленны: две-три спортивные и учебные грамоты, черно-белое фото Скотти с приятелем в новоорлеанском баре «Пэт О'Брайан» – память о тех днях, когда я еще не возникла на сцене. У одной стены – обшарпанный письменный стол с дешевой пепельницей, доверху наполненной мелочью, и давно потерявшая актуальность зеленая качалка-промокашка, вся в дырках от перьевых ручек. На углу стола высилась стопка школьных фотоальбомов, чьи обложки шершавой искусственной кожи я так любовно переворачивала, чтобы рассмотреть все снимки, прочитать все корявые подписи под ними – в свой первый приход сюда, когда, освященная узами брака, получила наконец доступ в личные апартаменты мужа. С каким жадным любопытством я изучала и трогала каждый предмет – словно тотем, наделенный волшебной силой, словно ключ к узнаванию, а значит, и более полному обладанию мужем.

На заре нашего брака комната казалась мне уютным, надежным убежищем от родственного многолюдства. В ней был шарм, как во всем, что относилось к моему Скотти, – в его руках, привычках, одежде. В его великодушии. Теперь же ее теснота грозила клаустрофобией, раздражала затхлостью, чрезмерной жарой, избытком мебели и барахла. Скотти распаковал чемодан, как делал всегда, независимо от продолжительности визита. Словно он и не уезжал из дома, словно собрался остаться здесь навечно, его аккуратно сложенное (мною сложенное) белье уже заняло привычное место в верхнем ящике комода, рядом с двумя свернутыми, как кобры, ремнями. Я не утруждаю себя распаковкой вещей, и из моего открытого чемодана по-прежнему торчали фен, туфли, косметичка.

Застыв у изножья одной из кроватей, я думала о предстоящем суде и о Рут; вспоминала, как мы презрительно закатывали глаза: уж эти мужчины с их отвращением к общей постели! Унылость зимнего пейзажа за окном, черные стволы продрогших деревьев лишь усиливали мою тоску. Соседнее семейство, похоже, на праздники уезжало – если еще не уехало – из города (возможно, даже в горы, теперь навсегда связанные для меня с уловкой Рут): свидетельством тому был зеленый конус елки, с печальным видом прикорнувший на обочине. Елка навела на мысли о Рослин, о ее трагическом конце и последних, тщетных попытках устроить себе праздник. Отчаяние рождает отчаянные поступки. Аборт. Самоубийство. Бегство.

Близкая ночь, просачиваясь сквозь щели оконных рам, леденила мне руки. Я отвернулась от окна, решив принять душ.

Пена для бритья, дезодорант и бритва Скотти, как и следовало ожидать, выстроились в ряд на полочке, потеснив бутыльки шампуней, чьи пластмассовые плечи помутнели от пыли и старости. Белые брызги небрежно распыленной пены усеяли раковину и кафель над ней. Как наверняка когда-то Берк в ванной Рослин, как Рид в ванной Рут, мой муж тоже оставлял следы своего присутствия на каждой поверхности, в каждой трещинке, вызывая во мне ярость, которую я была не в силах объяснить.

В этой ванной, расположенной слишком далеко от титана, напор и количество горячей воды никогда не радовали. К тому же я слишком поздно вспомнила о посудомоечной машине и в результате домывалась сначала едва теплой, а потом и вовсе ледяной водой, от которой ноги покрылись мурашками в придачу к порезам от спешного бритья. Из ванной я выползла, морщась от жжения в изувеченных ногах от порезов – и в горле от соленой ветчины и сладостей.

Холод, боль, уродливая комната, безрадостный день, надвигающийся двадцатичетырехчасовой марафон веселья, в котором мне предстояло принять участие… на меня вдруг навалилось слишком много всего. Угольки заалели и вспыхнули. Чертыхаясь в голос, я вытряхнула сумку, натянула халат и, усевшись на кровать, принялась поливать лосьоном сине-красные ноги с жесткими пеньками волос. Снизу раздались шаги. Распространяя холод и жизнерадостность, в дверях возник Скотти с идиотским пучеглазым Санта-Клаусом, пришпиленным к лацкану куртки.

– Что ты с собой сотворила? – спросил Скотти, глядя на мои злосчастные ноги.

– Не я. Сотворил душ, где вечно нет горячей воды – уж больно велика конкуренция с ванными твоих сестер, не говоря уж о посудомоечной машине. Да, и особая тебе благодарность за поднятое сиденье унитаза. Я провалилась. Похоже, стоит тебе ступить в отчий дом, как привычки женатого человека побоку.

Во взгляде Скотти сквозило веселое удивление.

– Не заводись, Прил.

Пришпоренная его неуместным спокойствием, я со злостью швырнула полотенце на спинку кровати.

– Знаешь что? Я ненавижу этот дом! Ненавижу эту комнату, где места не больше, чем в банке сардин. Ненавижу весь этот подарочный ажиотаж твоих сестриц в духе Полианны! [34]

Ошарашенный моим взрывом, Скотти не двигался с места.

– Ты погляди, погляди только! – Я развела руки, демонстрируя стены и полоску потолка в сине-желтоватых обоях с рисунком на военную тему: солдаты, оружие прежних войн – пушки, винтовки, пистолеты. – Что за дешевка. Обстановочка для взращивания типичного мачо. Солдатики и пулялки – голубая мечта мальчишки. Вот бы Рут порадовалась! Держу пари, у нее нашлось бы не меньше тысячи подходящих словечек для обоев, на фоне которых ты сформировался.

Глаза Скотти сузились. Я сжала губы.

– Во-он оно что. И здесь Рут. – Он опустился рядом со мной на кровать. – Продолжай, Прил. Что там у тебя дальше в программе? – нарочито медленно проговорил он.

– Я отвечу на их вопросы. Но не больше, – сказала я упрямо и не удержалась от детской подковырки: – А тебе-то что?

– Будешь придерживаться правды?

– То есть? На что ты намекаешь? По-твоему, я собралась врать в суде? Высоко же ты меня ценишь! Огромное спасибо.

– Ты ведь понимаешь, какая ответственность…

– Ой, ради бога! – оборвала я, вскипев от негодования. – Оставь эти свои витиеватости и выложи все напрямик, Скотти. Я же знаю, что ты умираешь – так хочешь высказаться. Ну так давай, карты на стол. Ты предлагаешь мне на суде вознести до небес Рида, верно?

Его ладони обхватили колени.

– Ты вызвана свидетелем с его стороны.

– А может, он просто успел ухватить меня раньше! Прежде, чем это сделала Рут!

– Но она ведь этого не сделала?!

Я отвернулась.

Скотти подпустил теплоты в голос:

– Поставь себя на место Рида. Разве ты не стала бы сражаться?

– Я не подвергаю сомнению его право сражаться. И вообще – я ненавижу это слово.

Отклонение от темы Скотти пропустил мимо ушей.

– Предположим, я дал бы деру, прихватив Бет и Джея. Черт возьми, да ты бы землю грызла, лишь бы их вернуть.

Я задохнулась от возмущения:

– Деру?! По-твоему, она дала деру!

Скотти поднялся и шагнул к окну.

– А по-твоему, она поступила порядочно? По большому счету, Рут – предательница. Считаешь это нормальным? Считаешь ее поступок достойным?

– Предательница? - прошипела я. – Да она вернее многих. И честнее. Потому что не захотела жить во лжи. Ни хрена ты не знаешь и не понимаешь.

– Ясное дело. Зато ты у нас понимаешь все, да? Всепонимающая Прил. – Он рассек ладонью воздух. – Я знаю то, что видел. Я знаю то, что произошло. Я знаю, что Рут Кэмпбелл подхватилась с насиженного места, собрала чемоданы и была такова – без «до свиданья» на дорожку. Умотала в синие дали на поиски себя. Тебе не кажется, что подобные штучки остались в шестидесятых?

– А тебе не кажется, что шовинизм таких задниц, как ты, остался в шестидесятых? – Я в бешенстве драла спутанные влажные волосы. – Почему бы Риду просто-напросто не оставить ее в покое? Рут создает новую жизнь – ничего от него не требуя, ничем не обременяя, не пытаясь ни ложиться под него, ни кастрировать!

Скотта гадливо поморщился:

– Речь о Рут, а не о философских проблемах. Забудь ты эту феминистскую хренотень!

– А в чем дело – поджилки от страха трясутся?

– Объясни мне, Прил, если сможешь, чем Рут отличается от Берка. На чужом поле трава зеленее, хлоп дверью и все такое. Объясни, Прил. – Он медленно кивнул -этакий жест мудрого филина, от которого я пришла в ярость.

– Да что за черт, Скотта! У Берка была интрижка на стороне. Он лгал жене, он ей изменял, он не любил Рослин, использовал ее, вертел ею как хотел.

– Прил. Я знаю твое отношение к Рут.

– Черта с два! Вот ни на столечко не знаешь. Ты не способен ни понять его, ни прочувствовать. Подобные эмоции для тебя недосягаемы.

Он смотрел на меня во все глаза.

– Временами мне кажется, я и тебя не знаю.

– Возможно, так оно и есть, – сказала я. Скотти отвернулся, побренчал карандашами в стакане на столе.

– Я пытаюсь думать о Рут, понимаешь? О том, что лучше для нее. На что она надеется.

– Рут всю жизнь плевала на то, что лучше для других. Вот в чем ее проблема.

– Скотти, заткнись, прошу тебя. При чем тут проблема! Рут не желает подлаживаться под других. Не желает принимать жизнь на веру. Хвала небесам за то, что в мире есть такие, как Рут.

– Иными словами – ты считаешь, что она права? Что такие поступки не просто допустимы, но и достойны восхищения? Есть ли, скажи на милость, предел твоей святой любви?! Неужели эта любовь толкнет тебя на лжесвидетельство?

– Рут это нужно. Как ты не понимаешь? А если бы что-то было очень нужно тебе! – с горечью сказала я.

– Ситуация касается не только того, что нужно Рут. Другие люди страдают!

У меня ладонь чесалась влепить ему пощечину – за самодовольный тон.

– Пытаешься уесть видимостью благородства и альтруизма? Напрасный труд, – презрительно процедила я. – И пожалуйста, избавь меня от этого своего священного негодования. Бог ты мой! Рут позволила Риду забрать все! Тоже альтруизм своего рода, разве нет? Скотти фыркнул:

– Уточни. Что значит «все»?

Я с каменным лицом принялась натягивать носки.

– Пойми наконец, Прил. Речь не о том, чью сторону принять. – Голос Скотти был скрипуче суров.

Мой собственный голос сорвался до визга:

– Прекрати твердить мое имя, черт бы тебя побрал! – Я включила фен, демонстративно заглушая мужа. – Надо же, он изволит снисходить до меня, будто я дебилка какая-нибудь, неспособная уяснить его неоспоримую логику! Речь именно о том, чью сторону принять! Выиграет-то только одна сторона! Так о чем, по-твоему, речь?

– О том, что правильно, а что – нет.

– И уж это ты знаешь лучше всех!

– Прил, посмотри на меня.

– Вот-вот, давай. Поучи меня жизни, почитай нотацию, вроде я у тебя третий ребенок. Прил, посмотри на меня! - передразнила я издевательски и, выдернув шнур из розетки, швырнула фен в чемодан.

Скотти сделал глубокий вдох и остановил на мне взгляд.

– Хочешь знать, что я думаю по этому поводу? Думаю, ты чувствуешь себя виноватой, поскольку сама отлично знаешь, что должна сказать на суде. Ну же, Прил, согласись. – Он схватил меня за руку. – Самое что ни на есть банальное чувство вины, верно? Ты потому себя так ведешь?

И тогда я его ударила. Вырвала ладонь из его руки и ударила. Я вложила в этот удар все сомнения, боль, одиночество последних шести месяцев. Плотное тело Скотти приняло на себя удар упруго, как резиновая груша.

Скотти стоял неподвижно, уронив по бокам руки и глядя в пол.

– По яйцам двинуть не хочешь? – тихо спросил он. – Вдруг поможет?

Я отшатнулась и, рухнув на продавленный матрац, спрятала лицо в ладонях. Злость излилась слезами сожаления, усталости и опять – опять – жестокой необходимости выбора. Дикая сцена ни на йоту не приблизила меня к решению.

– Такое чувство, будто стейк отбиваешь. Прости… Удар ниже пояса…

Скотти смахнул полотенце и джинсы со свитером с кровати, сел рядом со мной, отнял мои ладони от лица и сжал между своих.

– Мои удары были ничем не лучше. Прости. Я слишком на тебя давил. – Он смотрел в окно. – Наверное, в моих глазах выбор казался простым. А ведь выбор по сути своей не бывает простым.

– Чертовски сложный… – всхлипнула я, проглотив слово «выбор». Выбор винограда, шоколадок, плюшевых игрушек. Уйти, умереть от собственной руки – тоже выбор. Выбор судьи, выбор между долгом и другом, выбор – что говорить и как говорить.

Скотти потер мои пальцы. Бриллианты на моем обручальном кольце подмигнули в тусклом свете лампочки над нашими головами.

– Рут нужна независимость, – сказала я. – Не лично от Рида. Просто – независимость. – Голос мой совсем упал. – О-о, Скотти! Она ведь и меня бросила.

Я рыдала, сидя на кровати в детской комнате своего мужа. Смывала слезами нашу ссору, обвинения, непростительные слова, которые мужья, жены и друзья бросают друг другу, столь же непростительные поступки, которых они друг от друга ждут. Я оплакивала Рут и Рида, их детей. И себя, оказавшуюся перед таким трудным выбором.

– Знаю, – сказал Скотти. – Все знаю.

Он привлек меня к себе и не отпускал, пока слезы не иссякли.

– Ты весь провонял котом своей матери, – буркнула я, уткнувшись носом в воротник его рубашки.

И почувствовала щекой его улыбку.

– Передать ей? Вместе со всеми прочими прелестями – Полианной, обоями и горячей водой?

Снизу несся знакомый шум большой семьи: голоса, звяканье посуды, псалмы из магнитофона. Рождество.

– Помнишь, как ты окунал подошвы ботинок в горку муки, а потом оставлял следы – от камина и вокруг всей гостиной, как будто это Санта прошел по дому в заснеженных валенках? – спросила я.

Скотти кивнул, тюкнув меня подбородком по макушке.

– А Рослин как-то поделилась со мной своей самой большой рождественской мечтой: чтобы дети утром сбежали вниз, увидели подарки и попадали в обморок от счастья.

Скотти приподнял меня и усадил к себе на колени, наплевав на мокрый халат и ноги в кровавых пятнах. Я не возражала.

– Расскажи еще что-нибудь, – попросил он. Пучеглазый Санта у него на лацкане механически запищал.

– Когда-то ты был для меня всем. Я не забыла, – шепнула я.

Скотти ослепил Санту, накрыв ладонью его мигающие глаза, и обнял меня еще крепче.

– А так не бывает. И не должно быть. Не ты – для меня, не мы – для детей. Не Рут – для меня.

– А еще? – Он не судил меня, не удивлялся бессвязным речам. Просто слушал.

– Я выбираю друзей, которые не умеют заботиться.

– Потому что ты сама о себе заботишься, – сказал Скотти. Я с силой стиснула веки, и он добавил: – По крайней мере, стараешься.

Шумно вздохнув, я призналась:

– Ты получишь премерзкий подарок на Рождество.

Он похлопал меня по бедру.

– Опять купилась на рекламу? – То была давнишняя шутка, порожденная жутким свитером, который я заказала по почте, соблазнившись его видом на рекламном красавце. – Картинки из каталогов опять совратили? Они и Рут совратили.

Реплика не отозвалась во мне ни обидой, ни злостью. Лишь всепоглощающей грустью и тоской по Рут.

– Это не так, Скотти. Картинки не имеют отношения к уходу Рут. Она знает себя лучше, чем ты. Или я.

Мне вспомнились подарки Рут на прошлое Рождество. Она преподнесла мне альбом с цитатами и фотографиями Мэй Сартон. И книгу Кэролин Хейлбран «Пишу о жизни женщины», которую я еще не открывала. Моим ответным презентом была кофейная кружка с карикатурой на рождественскую тему: пастухи и мудрецы склонились над яслями; «Это девочка!» – восклицает один из них.

Скотти потерся носом о мою шею.

– А помнишь, что я подарил Рут на Рождество два года назад? – спросил он, будто прочитав мои мысли.

Я молча помотала головой.

– Монашку-боксера. – Он улыбнулся.

Точно. Тряпичную куклу в черном балахоне и монашеском апостольнике, с ухмылкой на морщинистом личике. Под платьем скрывался рычажок – если потянуть за него, монашка выбрасывала руку в боксерской перчатке, целясь в того, кому демонстрировали игрушку.

– Между прочим, сам выбрал!

Я рассмеялась. Рут таскала с собой монашку на все вечеринки. Хранит ли до сих пор? Пьет ли кофе из моей кружки?

– Я почти забыла, что ты смешной.

Скотти осторожно погладил мою израненную ногу.

– А изредка еще и небесполезный. Антисептический карандаш принести?

– Да. И попить. Горло пересохло от шоколада с ветчиной. И от слез.

– Полежи, – сказал Скотти. – Я быстро.