Насколько мы близки

Глава вторая

– Какое отношение вы имеете к ответчице, миссис Хендерсон?

– Мы были соседями.

– А теперь? Вы по-прежнему соседи?

– Да.

– Да? – с сарказмом переспросил он.

– Семья Кэмпбелл по-прежнему живет рядом с нами. Да.

Раздосадованный ответом, прокурор подчеркнуто тщательно поправил галстук.

– Следовательно, ваша дружба с миссис Кэмпбелл началась с того времени, когда вы с мужем переехали в Гринсборо, Северная Каролина?

– Нет.

Он ждал иного ответа. И был сбит с толку.

– Нет? – повторил он на октаву выше.

– Нет.

– В таком случае, сообщите суду, миссис Хендерсон, с каких пор вы знакомы с ответчицей.

– Я знала ее… с детства.

На другом конце гулкого зала с кафельным полом Рут опустила голову и улыбнулась.

Она не помнила меня, а я ее помнила.

Мы еще не были официально знакомы. Наши подъездные дорожки шли параллельно, разделенные живой, местами исчезающей, изгородью. Однако я знала, что в соседнем доме живут дети. На подоконнике кухни стояли бутылочки с густо-розовым, хорошо знакомым содержимым: амоксициллин от ушной боли и стрептоцид – зимние спутники детей. Моя соседка, как и я сама, определенно не доводила лечение до конца, довольствуясь тем, что боль проходила и дети переставали жаловаться. А еще у задней двери на лужайке дожидались весны выцветшие пластмассовые утята и собачки на колесиках.

Только-только наступил февраль, холодный, ветреный, и мы уже две недели как почти безвылазно жили в новом доме, хотя еще по-настоящему и не переехали. Скотти твердо верил в спад цен на недвижимость после Рождества, когда агентам позарез нужна наличность, а участки выглядят самым непривлекательным образом. В тот день я протащила детей по всему Гринсборо, накупив целую кучу несносно необходимых вещей: картину, горшок, крючки для шторы в ванной, лампочки с широкими цоколями для фонарей на крыльце, электрические тройники и удлинители, странной формы батарейки для пожарной сигнализации, бесчисленные финтифлюшки. Вот только молоко забыла купить. Самое что ни на есть обычное молоко, без которого макароны детям в глотку не лезли. Я подхватила годовалую Бетти, презрев и ее пальтишко, и лягания с криками «Кочу сама, сама!», позвала Джея и потопала к соседям с освященной веками просьбой одолжить молочка.

Все до единого окна в доме сияли, но на мой стук никто не отозвался. Бетти поскуливала у меня на руках от холода. Я толкнула дверь, она открылась.

– Добрый день! – крикнула я. – Есть кто дома?

– Доб-лы! – эхом повторила Бетти.

На кухне, где творился безошибочно узнаваемый хаос семейства с детьми, никто не суетился с ужином. Роботы-лилипуты, фломастеры, стаканчики из-под колы соперничали за жизненное пространство на кухонном столе. Скомканные куртки и ботинки с комьями грязи на подошвах свалены в углу на полу – блестящие виниловые квадратики напольной плитки составляли незаконченную головоломку на струганых досках. Мы прошли по коридору, пол которого был покрыт слоем тончайшей белой стружки, а неотделанные стены – пятнами шпаклевки.

– Тут воняет! – Джей сморщился.

– У людей ремонт, сынок.

Но куда сильнее ощущался другой запах. Дыма.

– Там кто-то есть, – сказал Джей, показывая на закрытую дверь в конце коридора. – Слышишь?

– Похоже на телевизор.

– Вот, мам, они же смотрят! Почему им можно, а нам нельзя? – немедленно заныл Джей в очередной попытке взбунтоваться против нового правила, которое я не слишком успешно пыталась установить в доме по требованию Скотти. «Легко тебе диктовать, – пилила я мужа. – Тебя-то целыми днями дома нет. По твоей милости я должна играть роль плохого парня. Сам бы попробовал оттащить их от ящика».

С приближением к закрытой двери запах дыма – огня! – заметно усилился. Я в панике распахнула дверь. Сцена в комнате не имела ничего общего с геенной огненной, скорее это был кадр из «Кейстоунских копов».

Совершенно обнаженная, если не считать полотенца вокруг бедер, в изножье кровати по-турецки сидела женщина. Свесив ножки на оборчатый край покрывала, с боков к ней прижимались мальчик лет четырех и девочка, совсем малютка, – тоже голые, в одних только трусиках и памперсе соответственно. Вся троица завороженно уставилась в экран телевизора. Увлеченные диснеевской «Спящей красавицей», они не замечали ни серого дыма, клубившегося из камина, ни водного потока из ванной.

– Ваш камин… – проблеяла я. – И вода…

Три пары глаз уставились на меня.

– Боже! – взвизгнула женщина и спрыгнула с кровати. Шлепая по лужам, она перелетела комнату и сунула в камин кочергу, свободной рукой разгоняя едкий дым.

– У мамы попа голая! – радостно сообщило старшее чадо.

Я услышала, как звякнула, отодвигаясь, каминная вьюшка.

– Черт, вот черт, – буркнула себе под нос женщина и потешно запрыгала, тряся грудями, к переполненной ванне. Выключив воду, она протянула руку за дверь, сдернула махровый халат с крючка и завернулась в него, не сказать чтобы успешно. – Вот же черт! – добавила она для пущей убедительности. – Воду пустила, огонь развела, видик включила – и все забыла! Меа culpa [19]. – Она пригладила каштановые волосы и пожала плечами, глядя на меня: – Что поделаешь? Ну любим мы эту часть мультика.

Я отметила тонкие черты лица, гладкую смуглую кожу, всю ее ленивую красоту. Рут всегда казалась живой рекламой фирмы «Ральф Лорен» и даже в бесформенном халате выглядела супермоделью до последнего дюйма.

Малышка на кровати залепетала под видео:

– «Я тебя знаю, я танцевала с тобой во сне».

Бетти вывернулась из моих рук и проковыляла к кровати.

– Двин-ця! – скомандовала она.

– Ни потоп, ни пожар не отвлекут нас от «Спящей красавицы», – продолжила женщина. Открыв окно, она впустила в комнату чистый морозный воздух, затем подошла ко мне и протянула руку: – В сложившихся обстоятельствах представляться нужно мне. Рут Кэмпбелл.

– Прил Хендерсон. Из соседнего дома.

– Ну да, конечно! Мне ж письмо прислали эти акулы из недвижимости. Просили зайти к вам, поприветствовать, а я… Гм. Прошу прощения, пироги как раз все вышли. – Она рассмеялась. – Хотя пироги вообще не мой стиль. Значит, Прил. Сокращенное от?…

– Присциллы.

– Ясно. – Она сощурила глаза, приглядываясь. – Любопытно. Мне теперь все мамаши на одно лицо – или мы где-то встречались?

Я мешкала с ответом, не уверенная, что Рут Кэмпбелл узнает меня, даже если ей напомнить. А мне так и приглядываться не нужно было, чтобы ее узнать, несмотря на прошедшие два десятка лет. В моих глазах она осталась прежней Рут Слоун, той же девочкой из «Райского уголка», которую в летнем лагере я боготворила на расстоянии.

Нет, в лагере «Киавасси» Рут не пользовалась какой-то особой известностью. Или дурной славой. Она была просто… фигурой. Каждая из старших девочек – обитательниц «Райского уголка», двухэтажного дома-амбара в дальней, лесистой части лагеря, -носила отличительный значок. Все они были безусловными королевами «Киавасси» хотя бы в силу возраста. Мы не видели собственными глазами, но знали, что в «Райском уголке» пользуются ванными комнатами вместо общих туалетов и душевых, к которым мы, младшие, дрожа от холода, пробирались среди ночи и по утрам. Королевы наслаждались куда более мягкими правилами отбоя: по вечерам музыка, пицца из городского кафе и прочие, передаваемые шепотком, небывалые привилегии, которые будоражили наши умы. Лишь королевам доверяли нести зажженные свечи в бумажных жабо во время шествий, открывающих воскресные общелагерные сборища. А потом, когда мы уже гуськом разбредались по своим темным кабинкам, королевы продолжали тянуть песни под бой индейских барабанов, и от этих унылых мелодий у меня мурашки бежали по коже, а сердце сжималось от тоски по дому, которой я в иные минуты не знала.

Рут Слоун, однако, стояла особняком даже в этом привилегированном кружке. Лидер по природе, она из года в год избиралась вождем «Чиппевасов», одного из трех соперничающих племен, на которые был разбит лагерь. А как ветеран «Киавасси», семь лет подряд отдыхавший в лагере, Рут Слоун была на короткой ноге едва ли не с каждым тренером. К тому же она проводила здесь не одну смену, а все десять летних недель, – девчонки шушукались, что родители ненавидят Рут и стараются сбагрить с глаз долой. Будучи родом из Чарльстона, Рут наряду с девочками из Джексонвилля, Бирмингема, Атланты и Мемфиса автоматически получала преимущество – по той лишь причине, что приезжала из другого штата. Все «иноземцы» прилетали на самолетах, оказывались первыми, занимали лучшие места и должности и к появлению остальных успевали сдружиться. Но вещи Рут прибывали не самолетом. Их привозили не в чем-нибудь, а в фургоне. В фургоне для лошадей. А все потому, что Рут была заядлой наездницей и каждое лето появлялась в лагере с собственной лошадью.

Одно из двух: либо Рут Слоун была избавлена от ненавистных длиннющих отчетов, которые скаутам полагалось регулярно отправлять домой в качестве доказательства летних успехов… либо она была искуснейшей лгуньей. Так или иначе, но Рут практически жила на конюшне, будто ровня и коллега наших инструкторов по верховой езде. В столовой, на службах в капелле, на утренних линейках – везде и всегда она была в бриджах наездницы (самых настоящих, а не в джинсах, которые заменяли мне бриджи) и шикарных черных кожаных полусапожках, сидевших на ней как влитые (а не в топорных, тяжелых черно-белых башмаках, в которые влезала я перед уроками езды). Бархатный шлем обрамлял ее лицо с веснушчатым носиком и своевольными кудрями а-ля Хейли Миллз из «Ловушки для родителей» – боже, я умирала по этой прическе. Общительная, остроумная, естественная, не ведающая неловкости в присутствии воспитателей, она являла собой сплав житейской простоты, физического обаяния и спортивного изящества. Между нами было каких-то пять лет разницы, но для меня – целая пропасть в пять световых лет; точно такая же, как между обычной завистью и чувствами, что я испытывала к Рут Слоун.

Я посматривала на нее на конюшне, пока, робея, выбирала лошадь постарше, а значит, посмирнее, но никак не могла решиться, потому что в ушах звучало мамино напутствие: «Только помни, что в лагерь едут не для того, чтобы день-деньской торчать в четырех стенах. Займись там тем, чем здесь не можешь. Учись стрелять, ездить верхом, управлять каноэ». Мама изучила меня досконально. Она знала, что в «Киавасси» я запишусь в натуралисты и буду тихо-мирно кормить белок и ловить тритонов, чьи перепончатые лапки цепляются за ладони. Или примкну к лучникам – спорт мирный, требующий сосредоточенности. Или займусь поисками древних наконечников и со своим упорством, конечно, найду пятьдесят штук, за что меня наградят красивым самодельным значком из ярких шелковых ниток. Каждый день я посещала «Час писателей» в главном здании лагеря, где зал с высокими потолками пропах приятным дымком, а занятия вел седовласый очкарик, по непонятной причине нареченный Рэтом [20].

Двадцать лет спустя я улыбнулась Рут Кэмпбелл, в девичестве Слоун, сквозь дымный туман ее спальни.

– Мы встречались. В «Киавасси».

Лицо Рут осветилось ухмылкой.

– «Киавасси»! Когда? Сколько раз ты там была?

– Три. Шестьдесят пятый, шестой, седьмой.

– Но ведь ты… гораздо младше меня.

– Мне тридцать.

– А мне тридцать пять. – Она кивнула в сторону детей. Обе наши малышки уткнулись в «Спящую красавицу», а мальчишки скрылись под кроватью. – Мы с Ридом не слишком торопились. – На ее лицо набежала тень. – Ты слышала, что лагерь собираются стереть с лица земли и построить жилой комплекс?

Я замотала головой.

– Послушай, но я же там всех знала, -сказала она без намека на бахвальство в голосе. – Странно, что тебя не помню. Кто еще с тобой жил?

– Робин Джексон, Элис Сверингэм, Берта… не помню как. А пятая… – Я прикусила язык. Даже через двадцать лет это имя я вспоминать не хотела, хотя поневоле помнила его не хуже, чем имя самой Рут. Полли Франклин, бесформенная, рыхлая, с безобразно отрезанной челкой, которую она отращивала, а пока зачесывала уродливым круглым гребнем, так что волосы стояли дыбом вроде наэлектризованного ореола. – Полли Франклин, – нехотя закончила я.

Рут в изумлении округлила глаза:

– Бедная Полли?

Я кивнула. Мы и двадцатью словами не перемолвились, а Рут общалась со мной как с задушевной подругой детства.

– Жертва везде находится, верно? – погрустнела она. – Заслуженно или незаслуженно, жертва людей или обстоятельств, но находится непременно.

Все скауты были обязаны перед завтраком чистить зубы, а Полли в первое же утро устроила сцену. «Не могу, – хныкала она. – Меня вырвет, если я почищу зубы перед тем, как поем». Мы обменивались хитрыми взглядами: враки, просто хочется в постели поваляться подольше. Тренер тоже не купился на нытье Полли и ровно в 7.15, в одном строю с остальными, погнал ее к длинному желобу, заменявшему нам раковину. Ниагарские водопады ливанули из дюжины кранов, и мы послушно согнулись над желобом, сжимая в руках бесформенные тюбики.

– Чтоб мне провалиться! – вдруг заорала Берта. – Она блюет через нос!

Два десятка десятилетних девчонок вмиг отпрыгнули назад, явив жуткую сцену. Полли не сочиняла. Зубная щетка торчала у нее изо рта, а из носа потоками бежали сопли, слюни, рвота и зубная паста. Тренер бросился вперед, вынул щетку изо рта Полли, велел умыться и привести себя в порядок.

Со второго дня смены Полли разрешили пропускать начало первого занятия, чтобы после завтрака она могла добежать до домика и почистить зубы. Но на ней уже стояла неизгладимая печать: Полли обрела известность не меньшую, чем если бы ее имя объявили в «Ночь наград» среди победителей по стрельбе из лука, верховой езде или гонкам на каноэ. Она стала известна всему лагерю под гадкой кличкой Бедная Полли. Она стала посмешищем, жалким изгоем.

Однако, сама не зная и не желая того, Бедная Полли взяла реванш. На каждом воскресном лагерном сборе, глядя на освещенные языками костра лица, я слушала, как директор лагеря читал рассказы из журнала «Колода», еженедельного издания скаутских сочинений. Я слушала директора и отчаянно молилась в душе, чтобы выбрали хоть что-нибудь из моих выстраданных работ, и уговаривала себя, что меня отсеивают по возрасту, а не из-за сомнительного таланта. И каждый воскресный вечер притихшие от восхищения члены всех трех племен слушали какой-нибудь из рассказов Бедной Полли, хотя я и тени автора ни разу не видела у дверей вотчины Рэта. Бедная Полли писала свои лаконичные, сочные опусы в одиночестве, оставляла их на столе у Рэта – и их принимали. Бедную Полли не нужно было учить, как писать или что говорить.

– Ты права, – согласилась я с Рут.

На следующее лето Бедная Полли в лагерь не приехала. Она стала жертвой «Киавасси». Не наводнения, не преступления, даже не бедности. Жертвой людей. В какой-то степени все мы такие жертвы.

– Да, ты права, – повторила я.

Рут оглянулась на детей и прижала палец к губам:

– Ш-ш-ш. Наши шеегрызы, жуколовы, шторолазы притихли. – Она утащила меня обратно в кухню, ткнула пальцем в стул и дернула на себя дверцу холодильника. – Садись! На закуску даже ореховой пасты нет, зато вино имеется. Присоединишься?

Я лишь вскользь подумала о Скотти, который вот-вот должен был вернуться с работы, – и, кивнув, смахнула кукурузную палочку со стула.

– Вот, пожалуйста. – Рут широким жестом обвела кавардак на кухне. – Вся моя жизнь у тебя перед глазами. Пресловутая открытая книга. Двое детей, один супруг. Рут-и-Рид. Звучит? Стараемся терпеть друг друга и ремонтную разруху. – Теперь ты! – приказала она. – Говори! А я пока сварганю что-нибудь на ужин из остатков обеда. Расскажи о себе все.

Я и рассказала. Пять лет разницы и двадцать лет с нашей последней встречи растаяли, поглощенные замужеством, детьми, сходством жизненных событий. Я пила вино, говорила и смотрела, как талантливая, прелестная, домашняя Рут Кэмпбелл терла сыр, разбивала яйца и обжаривала вареную картошку. Так они нас в конце концов и нашли – Бетти и Слоун, Джей и Грейсон, Рид и Скотти. Мы о них забыли, о наших детях и мужьях, о слагаемых наших жизней.