Наследник волхвов

7. Ночь на хуторе близ Еритницы

Игнат прикусил черную кнопочку на конце гелевой ручки – дурная привычка мусолить во рту письменную принадлежность осталась у него с детства, – подумал секунду и начал следующее предложение с новой строки:

«...В поселке Крайний с нами общались: 1) с Федором – служители местной церкви; 2) со всеми вместе – милиционер Коля, звание и фамилию не выясняли».

Щелк-пощелк черной кнопочкой – привычку насиловать пружинные механизмы автоматических ручек Сергач успел приобрести, учась, да так и не доучась, в институте, – секунда задумчивости, поиска нужных слов... и со следующей строки:

«Свернув с шоссе, мы потерпели небольшое ДТП. Ликвидация последствий ДТП (замена колеса) заняла значительное время, т. к. чинились в неудобных условиях окружающей дикой природы. К хутору, что расположен на повороте к Еритнице, добрались к вечеру. Темнело, хуторяне, Кузьма Варфоломеевич и Капитолина Никаноровна, предложили нам кров и ужин.

Говорили с хуторянами до полуночи. Выйдя перед сном «до ветру», я пожаловался товарищам, дескать – совершенно не хочу спать, и попросил у Фокина ручку-диктофон для прослушивания. В.А. Фокин заявил, что он сам намеревается перед сном слушать запись, а Федор велел мне (раз уж не спится) зафиксировать конспективно в блокноте Андрея все контакты, имевшие место быть днем. В моем пиджаке (во внутреннем кармане) имелась автоматическая гелевая ручка, и я...»

Образно выражаясь, «перо» застыло, выписав закорючку буквы «я». Игнат бегло перечел последние два абзаца и, щелкнув черной кнопочкой, бросил авторучку на гладкие доски, пахнущие веником.

– М-да, не Гоголь... – произнес Игнат, глядя задумчиво на плоский лоскут огня, запертый в стеклянном вздутии керосиновой лампы. – А впрочем, Николаю Васильевичу вряд ли доводилось сочинительствовать, сидя в бане, на лавке, придвинутой вплотную к месту, где обычно парятся... А ведь я когда-то работал журналистом... Все навыки растерял!.. Вымарать, что ли, глупые подробности о том, почему именно я взялся за писательство?

Заданный в пустоту вопрос остался, разумеется, без ответа. Сергач потянулся к сигаретам и вспомнил – дед предупреждал, мол, в бане лучше не курить, не та вентиляция. Выйти, что ли, на воздух?

Сергач застегнул верхнюю пуговицу ватника, одолженного добрым дедушкой Кузьмой, поправил перекинутый через лавку овчинный тулуп, чтоб не свалился на пол. Предполагалось, что, закончив писанину, Игнат расстелет тулуп на подиуме-полке и укроется ватником. Но сна, как и прежде, ни в одном глазу. Голова ясная и светлая. Блин горелый! Все биоритмы поломались, к чертовой матери. Может, проверенное средство – никотин – спровоцирует сонливость...

На дворе холодрыга. Лениво гавкнула хозяйская сука Найда. Умная собака – когда подъезжали, дед сказал ей: «не бреши», и она замолчала. А до того рвалась с цепи, брызгая слюной. Замычала корова. Как там, интересно, спится Витьке на смежном с коровником сеновале? Наивный горожанин Фокин решил воспользоваться случаем и отведать деревенской романтики. Ну-ну. Романтику сеновалов, Игнат был в этом уверен, придумали те, кому ни разу не доводилось ночевать на сене. Умный Федор сразу вон согласился лечь на полатях, к печке поближе.

– Перекур у писателя? – В темноте обозначилась ладная фигура Кузьмы Варфоломеевича. В галифе, в стоптанных сапогах, в... как бы назвать эту хламиду-манаду? Назовем «зипуном»... В зипуне на кряжистых плечах, дед словно вышел из первой половины чреватого войнами и революциями минувшего века.

– Не спится, Кузьма Варфоломеевич?

– Скотина, услыхал, беспокоится. Сенца кинул. Хозяйство, сам должон понимать.

– Понимаю. Курнете со мной за компанию?

– С нашим удовольствием. Написал книжку?

– Пишу. Угощайтесь сигаретой, Кузьма Варфоломеич.

Это Федор мотивировал для стариков необходимость разместить Сергача отдельно и снабдить источником света тем, что Игнат Кириллович якобы «писатель», строчит, мол, «путевые заметки» и, пока свежи впечатления, «писателю» необходимо срочно отразить их на бумаге.

– Благодарю за цигарку, писатель. – Дед Кузьма осторожно, бережно вытащил из пачки сигарету, понюхал ее, прикурил от зажигалки Игната и, смакуя, затянулся. – Вкусная, а слабая. Дурят вас, городских, – мой самосад крепче, а стоит копейку. Во, и пиджак твой писательский – жидковатый. Бабка его простирнула, сказала – жидка материя, за год сносится.

– Когда ж она успела пиджак-то выстирать?

– Как вы улеглись, воды в печке согрела. Долго ли? Сохнет пиджак, к утру, стало быть, отгладит, и оденешься. – Дед сдул пепел с сигареты, откусил и выплюнул фильтр. – Слышь, писатель, я чо удумал – можа, ваш пропащий Андрей лесом в Еритницу попер? Тута круголя болота тропа имеется. Ему б люди про тую тропку подсказали, когда, стало быть, дорогу дознавался. А если, к примеру говоря, не с Крайнего заходить, а проехать дале километров с полста, к селу Красное, так есть и оттудова тропка к Еритнице, со знающим человеком за день допрешь.

– Вряд ли наш друг стал бы пробираться через болота с проводником. На фига ему такие сложности? Не был он в Еритнице. Мы, как говорится, «пустышку тянем», уверен на все сто процентов.

– Чаво тянете?

– Это я так фигурально-образно выразился, имея в виду, что раз Андрей мимо вашего хутора не проезжал, значит, изначально направлялся не в Еритницу, а куда-то еще. Фиг знает, куда.

– Складно выражаешься, писатель, а не возьму в толк – на чем, стало быть, ему бы мимо мово хутару проезжать? На какой, к примеру говоря, попутке?

– Вот черт!.. – Игнат почесал в затылке. – Вот вопросик-то, а? Ведь и правда, мы, балбесы, не подумали, каким бы образом Андрюха добирался от шоссе до Еритницы. Не пешком ведь, в самом деле. Он парень был... он парень, конечно, бедовый, но не настолько же, чтобы... Хотя... хотя до хутора он мог, в принципе, и пешком от шоссе дойти, но вот дальше... А впрочем, один хрен – вы его не видели, мимо вас, ежели специально не постараться, не прошмыгнешь. Стараться ему, в смысле – прошмыгнуть, никакого резону, следовательно – тянем пустышку.

– Выражаешься ты, сынок, складно, а я все в толк не возьму, на кой, к примеру говоря, хрен моржовый вам в Еритницу кататься, горючку жечь, когда, стало быть, вашего Андрея тама и быть не могло?

– Для очистки совести.

– А?

– Ну, раз уж столько проехали, неужели взад поворачивать? Осталось-то всего ничего, меньше двух десятков кэмэ, да?

Дед подумал, обжигая губы лишенной фильтра «цигаркой», и согласился:

– Довод. – И, сказавши ученое слово, спросил с живым крестьянским интересом: – Скажи-кося, писатель, на кой хрен моржовый ты бабку мою про волкодлаков пытал?

– Так, Кузьма Варфоломеевич, – улыбнулся Игнат, – сами называете меня писателем и такое спрашиваете? Писатель, он кто? Врун. Он врет на бумаге, да? Врать надо интересно и занимательно, да? На фига, спрашивается, мне чего-то новое интригующее выдумывать, когда можно запомнить и записать сказки Капитолины Никаноровны?

– На кой ляд, сынок? Про волкодлаков те на кой рассказки? Неужто про таковское пропечатают?

– А то! Есть в Москве, к примеру, такие... таковские газеты, в которых ни о чем другом, кроме как о нечистой силе, и не печатают.

– Цельные газеты про «адамовых детей»? – Стариковские глаза помолодели лет на шестьдесят, столь же удивленно блестят глаза у отрока, запоздало узнавшего, что его отнюдь не находили в капусте.

– В смысле? – не понял деда Игнат. – Кого вы называете «адамовыми детьми»?

– Разве не слыхал? – Дед посмотрел недоверчиво, с подозрением: не насмехается ли над старым человеком молодой нахал?

– Нет, не слыхал. Честное слово.

– Эх ты. А еще писатель. – До основания, до последней табачинки – и как только умудрился? – скуренный окурок полетел под ноги дедушки, после чего был тщательно растоптан, размазан сапогом.

Игнат терпеливо ждал и дождался.

– Слухай, писатель. Про то мне дед говорил, а ему, стало быть, его дед. Всем про то известно – показывать, стало быть, всех своих детей, в грехе нажитых, свету божьему Адам с Евою устыдилися и сокрыли их, кого в дому, кого в бане, кого в риге, кого в лесу, кого в реках с озерами. Боженька за тую скрытность оставил тех детей тама и жить, где они сокрытые. Тама они и живут, и плодятся, и своих маленьких нянькают.

– Оригинальная теория происхождения домовых и леших, – усмехнулся Игнат. – Что, и в бане, где мне спать, тоже обитают потомки Адама, наказанные, фигурально выражаясь, за отсутствие официальной регистрации?

– Живут «байный» с «байнихой». А ты их не бойся. Чтоб «байный» не трогал, надоть в бане всегда ведро полное держать и к ведру веник свежий приложить. А чтоб, к примеру, «доможил» не озорничал, надоть в хате... – Дед Кузьма замолк, раздумав сообщать правила общежития с «доможилом», глянул искоса. – Позабыл я, старый, ты ж, писатель, из неверующих. Тебя учить, как с «адамовыми детьми» ладить, – себя на смех выставлять. Вона и рассказки бабки моей сказками определил. Ходи спать, писатель, скоро утро подымет, и я пойду, лягу на чуток.

Гавкнула Найда. Коротко, отрывисто. То ли звала, просила чего, то ли о чем-то предупреждала.

– Чегой-то она, Кузьма Варфоломеевич? – Игнат вгляделся в темноту за плетнем. Ни фига не видно.

– Не бойся!.. Так, брешет. Мышь учуяла и бреханула. Коды человека чужого чует, удержу на нее нету, тявкает и тявкает, заходится. Не бойся, писатель, на шалых проходимцев у меня винтарь припасен – «бердан».

– Ого! – Сергач присвистнул. – «Берданка», да? В смысле – винтовка Бердана? Антикварная, между прочим, вещь. Насколько я помню, «берданка» поступила на вооружение чуть ли не в девятнадцатом веке, да? Могли бы, Кузьма Варфоломеич, выручить у любителей за раритет солидные деньги.

– Какой дурак купит старый кулацкий обрез? Насмехаешься, писатель.

– Что вы! Ежели винтовка у вас, так сказать, подвергнутая обрезанию, цена ей, конечно же, дешевле, однако можно при желании и обрез выгодно толкнуть. – Подражая деду, Игнат втоптал окурок в землю, раздавил тщательно и вдумчиво.

– Во, и покупай, писатель, коли говоришь, стало быть, что вещь ценная. За сколько б, к примеру говоря, взял бы обрез?

– Мне-то он вроде как без надобности, я про любителей говорил.

– Дык, где я сыщу тех любителей? Пустое брешешь, писатель. Ходи, стало быть, спать, и я пойду, лягу до свету.

– Не обижайтесь, Кузьма Варфоломеич, я о цене «берданки» сказал просто, чтобы знали: обладаете ценной вещью, чтоб какие проезжие хмыри вас не надули, ежели надумаете сторговать винтарь.

– Стар я обижаться, паря. Ходи, стало быть, спать...

Воротившись в баню, Сергач оглядел все углы и в одном нашел полное до краев ведро, а рядом свежайший березовый веник. Шутки шутками, но сделалось малость не по себе. Лежать в темноте на тулупе, накрывшись ватником, и слушать шорохи – желания ни малейшего. Чем бы заняться? Хронология вчерашнего дня вроде как дописана, но... «Назвался груздем – полезай в кузов! Писатель обязан писательствовать. И правда, запишу-ка я хотя бы одну из «рассказок» Капитолины Никаноровны. Вернусь в Москву, подарю рукопись Архивариусу, он будет в восторге», – решил Игнат, устраиваясь за полком, как за столом, перевернул страничку в блокноте и взялся, образно выражаясь, «за перо»:

«Старинная легенда, рассказанная крестьянкой Капитолиной Никаноровной в вольной литературной интерпретации ИКС».

На мгновение интерпретатор задумался, стоит ли расшифровывать инициалы ИКС – Игнат Кириллович Сергач, – и решил, что не стоит.

«В эпоху благоденствия Российской Империи жил на том месте, где сейчас поселок Крайний, в своем не великом, но и не малом имении вдовствующий помещик Поликарп Петрович. Обожал сей степенный землевладелец встречать утреннюю зарю, сидючи у раскрытого окошка в ночном колпаке и теплом халате, балуясь трубочкой и любуясь пробуждением природы. И вот однажды мечтательное уединение помещика нарушил ранним визитом отставной лейб-гвардии поручик Княжанский, чьи земли граничили с вотчиной Поликарпа Петровича.

Надобно сказать, что соседи тесно приятельствовали и питали взаимные симпатии друг к другу. За год до описываемых событий Княжанский приглашал Поликарпа Петровича посаженым отцом на свою свадьбу, а спустя девять месяцев после свадьбы Поликарп Петрович стал крестным прелестного карапуза, единственного пока отпрыска отставного поручика. И не забыть бы сказать, что невесту отставной лейб-гвардии поручик привез в здешние пенаты издалека. Откуда – предпринимались попытки выяснить позже, но безрезультатно. Сударыня барыня являла собой образец ангельской красоты, но часто страдала от ипохондрии, и редкую службу во храме Божием ей удавалось выстоять до конца, надламливалась лебедушка в жидких коленях, просилась на воздух. А наследник, плод любви супругов Княжанских, вышел здоровеньким всем на радость. Правда, он едва не захлебнулся при крестинах, но откачали, напрасно досадуя на неумелость попа обращаться с купелью.

Княжанский был известным в округе охотником и славился меткой стрельбой. Любил поохотиться и Поликарп Петрович. Зная о пристрастиях симпатичного ему приятеля, и заглянул Княжанский тем утром попросить Поликарпа Петровича составить ему компанию и пострелять бекасов по болотам.

Поликарп Петрович с сожалением отказался: к полудню ждал он в гости дочку с зятем. Поликарп Петрович взял с приятеля слово, что тот навестит его вечером вместе с супружницей, и остался дома, а Княжанский отправился развлекаться стрельбой в одиночестве.

В полдень Поликарпу Петровичу сообщили, что зятя задерживают в городе дела, ждать гостей следует не ранее следующего четверга. Поликарп Петрович впал в меланхолию, решительно расхотелось помещику учинять вечером особенный ужин без повода и надумал он разыскать Княжанского и с должными в таких случаях извинениями отменить приглашение. Как раз время охотнику возвращаться, а проторенная к болотам тропка – всего одна, и, ежели поспешить, непременно встретишься с поручиком.

Велел Поликарп Петрович подать картуз, трость и сюртук для пеших прогулок, торопясь, направился к холму, с коего вилась известная тропка, уводя в лесные чащобы. Взобравшись на холм, увидел Поликарп Петрович выходящую из лесу престраннейшую фигуру. Пригляделся – ба! Да это же поручик Княжанский в изорванном в клочья платье, весь в бурых кровавых пятнах. Ахнул помещик, подумал: уж не бонапартисты ли напали на его соседа.

Забыв о почтенном возрасте, лихо припустил он под горку. Ветром сдуло картуз с его убеленной сединами головы, потерялась на бегу трость с львиной мордой-набалдашником, полы сюртука развевались, как плащ. «Какая беда с вами приключилась, сударь мой?» – воззвал к окровавленному, истерзанному приятелю Поликарп Петрович, скатившись с холма и пав на колени от охватившего его приступа слабости. «Ах, не спрашивайте меня, сударь! – ответил Княжанский, взявши Поликарпа Петровича за руку и прижав ее к своей бурно вздымающейся груди. – Ах, не спрашивайте! Дайте и мне отдышаться, и сами отдышитесь, любезнейший друг мой». Сказавши такое, отставной поручик рухнул возле коленопреклоненного Поликарпа Петровича.

К счастью для обоих, страдающий грудной жабой Поликарп Петрович не покидал покоев, не взявши нюхательной английской соли. Оное медицинское средство оказало должное вспоможение помещикам, спасло Поликарпа Петровича, выказавшего недопустимую для своих лет резвость в беге, от апоплексического удара и вернуло в чувство Княжанского. Успокоившись, отставной поручик поведал приятелю о драме на охоте.

«Ах, любезный друг мой, как славно, что вы остались дома, – с этого достойного дворянина вступления начал свой рассказ благородный муж. – Кремний в замке моей фузии стесался, и недостаточность искры сказалась на воспламенительных свойствах пороха. Право же, мушкеты надежнее фузий. Охота не задалась, и я повернул стопы свои вспять, как внезапно из гущи лесной выскочила волчица. Пес мой, верный Откатай, был растерзан волчицею в одно мгновение. Расправившись с псом, животное алчило добраться клыками и до моей обнаженной шеи, но я, изловчившись, настиг ее, прыгнувшую, прикладом фузии еще в полете. Животное отшвырнуло прочь, но, увы, мой друг, и моя фузия – ружье мое выскользнуло из рук. Волчица, рыча, источая мерзкий запах из разинутой пасти, прыгнула вновь. Я пал навзничь, сбитый ее весом, и мы покатились по земле, борясь. Похожая схватка описана выпускником школы гвардии подпрапорщиком Лермонтовым в поэме «Мцыри». Мы переплелись клубком со зверем, и, единственно, навык, приобретенный вашим покорным слугой на службе в Семеновском полку, помог выхватить охотничий нож из ножен. Я метил зверю в пасть, а так случилось, что отсек лапу. Позорная волчица, оросив меня своею мерзопакостной кровью, жалобно воя, отступилась и скрылась с глаз в густоте цветущего папоротника. Отсеченную волчью лапу вы найдете в моей охотничьей сумке как подтверждение правдивости слов моих».

Поликарп Петрович заглянул в переметную суму приятеля, привезенную тем из Баден-Бадена в память об охотничьих подвигах на дивных альпийских склонах, и – о ужас! – извлек из разукрашенной бахромой сумы отсеченную кисть человеческой руки!!!

Окровавленная человеческая кисть упала на траву, оба приятеля замерли в оцепенении. Седые волосы Поликарпа Петровича зашевелились, а черные как смоль кудри отставного поручика на глазах побелели. Оба узнали венчальное колечко супружницы Княжанского на безымянном пальце мертвой руки.

«Какова судьба волчицы?» – прошептал Поликарп Петрович, вынимая нюхательную соль и находя в себе силы ухватить щепотку. «Бежимте же! Быстрее!» – воскликнул Княжанский, пребывающий на грани безумия.

Фортуна не оставила несчастных – в отдалении показалась бричка уездного доктора Михельсона, каковой ехал в соседний приход принимать роды у попадьи. Обрусевший выходец из неметчины, Михельсон внял воплям приятелей, и вскоре запряженная гнедым в яблоках бричка домчала их до дома с мезонином отставного поручика.

Княжанский нашел жену в супружеской спальне. Женщина с отсеченной рукой лежала без чувств, а белые простыни постели окрасились красным. «Сделайте же что-нибудь!» – умоляли супруг и его приятель доктора. Но доктор только перекрестился, сказавши: «Гемофилия. Бедняжка обречена умереть от потери крови».

В тот же роковой день скончался от разрыва сердца и отставной поручик, когда ему сообщили, что неизвестно куда пропал его годовалый наследник.

Поликарп Петрович похоронил супругов, как полагается по христианскому обычаю, посулив попу, не хотевшему отпевать покойницу, отписать луга за речкою. Исполнив долг пред безвременно усопшим приятелем, Поликарп Петрович пытался разыскать крестника. Специально, по протекции зятя, выписал из Санкт-Петербурга знаменитого сыщика. Столичный сыщик установил, что ребенка украли цыгане, но той же осенью ключница из опустевшего имения Княжанского призналась доктору на смертном одре, что оказала вспоможение нехристям из Еритницы похитить дитя, клялась, что послать за нехристями велела барыня, когда пришла, шатаясь, к дому, прижав к груди кровоточащую культю.

Крестный отец похищенного сироты снесся со становым приставом и во главе отряда конно-полицейской стражи ворвался в Еритницу. Зачистка деревеньки не принесла никаких результатов. Чумазые дети льнули к голосящим бабам. Особые приметы у сына отставного поручика отсутствовали, и не было никакой возможности узнать, который из голопузых деревенских ребятишек – похищенный потомок Княжанского? И наличествует ли оный потомок в Еритнице вообще?

Зимой того же года случилось редкое атмосферное явление: на Покров разыгралась гроза. Электрический разряд молнии ударил в мезонин пустующей усадьбы Княжанских. Разыгрался пожар, уничтожив господский дом до основания.

И с тех самых пор, с того злосчастного лета, знающие люди сторонятся Еритницы еще больше, чем ранее. Сказывают, что в Еритнице почитается и ныне погибшая барыня как матерь рода волкодлаков, первый из коих, спустя 13 лет после описанной выше драмы, взапрыгнул в покои одряхлевшего Поликарпа Петровича и загрыз почтенного старца, до последнего рокового дня сохранившего привычку сиживать у раскрытого окна по утрам, баловаться трубочкой, отдавшись во власть сентиментальным мечтам...»

Игнат перечел написанное... М-да, перестарался малость интерпретатор – Архивариусу явно не понравятся авторские навороты ИКС на «рассказку» малограмотной крестьянки. Начнет дотошно допытываться, так ли в первоисточнике звали помещика, точно ли Капитолина Никаноровна упоминала доктора или он тоже плод фантазии ИКС, короче, замучает вопросами...

Сергач щелкнул черной кнопочкой, гелевый стержень спрятался внутри пластмассовой палочки. Игнат взял ручку в зубы и перечитал написанное еще раз... М-да, не Гоголь, конечно, и даже, что совсем уж обидно, не Горький... Однако и Капитолина Никаноровна не старуха Изергиль...

Закричал петух во дворе. «Надо же, как пожирает время занятие графоманией! – подумал Сергач, тряхнув головой и ухмыльнувшись. – Вот и утро наступило. Выйти, что ли, полюбоваться красотами пробуждающейся природы? Авось Найда упредит, ежели в туманах крадется волкодлак, в смысле – оборотень. Авось найдется у деда Кузьмы хотя бы одна серебряная пуля к обрезу».

Напевая тихо под нос: «Мы писали, мы писали, наши пальчики устали», сжимая и разжимая правый кулак, Сергач потянулся левой рукой к сигаретам.