Наставница королевы

Глава десятая

Я стояла в часовне, в задних рядах, и слушала, как произносят торжественные брачные клятвы король Генрих и его шестая жена Екатерина Парр, леди Латимер. Елизавета вытягивала шею, чтобы хорошенько все разглядеть, — она сидела рядом с сестрой на второй скамье, сразу за принцем Эдуардом и его дядей Эдуардом Сеймуром. Мне оставалось молить Бога о том, чтобы в юной головке моей девятилетней воспитанницы удержались наставления о необходимости вести себя спокойно и соблюдать правила хорошего тона — Елизавета иногда очень легко приходила в возбуждение.

Например, вчера мне пришлось гоняться за ней и маленьким Эдуардом Тюдором по запыленным потайным переходам, которые вели из апартаментов короля за пределы дворца. Каким-то образом дети ухитрились обнаружить потайную дверцу, выходящую на круглый парадный двор, и затеяли игру в салки на спрятанной в стену полутемной лестнице, вопя при этом не хуже баньши[52]. Слуги слышали их крики, но не могли их отыскать — мало кто знал секрет переходов. (Я и сама не знала бы его, если бы королева Анна много лет назад не рассказала мне о потайных лестницах и тесных переходах; после этого я не раз заглядывала за шпалеры, чтобы выяснить, где находятся потайные дверцы и как они выглядят.)

Благодаря этому я и сообразила, как двое не по летам развитых детишек сумели улизнуть от своей немногочисленной свиты. Высоко подняв зажженный фонарь и стараясь не запутаться в юбках, я, задыхаясь, поднялась на два этажа по винтовой лестнице до самой королевской опочивальни — слава Богу, хозяина там не было, — где и обнаружила обоих сорванцов. Они носились по комнате как угорелые — вспотевшие, чумазые и счастливые, какими могут быть только дети.

А сегодня Елизавета была сама не своя от радости: она ведь находилась рядом с отцом, впервые присутствовала на его свадьбе, а новая мачеха обращалась с ней очень ласково. Кроме того, Елизавета была в восторге от возможности пообщаться с Марией, которой теперь было уже двадцать семь лет, и пятилетним Эдуардом, хотя после смерти королевы Джейн всем трем разрешалось время от времени навещать отца. Мария всегда преувеличенно хлопотала вокруг Елизаветы, и та до сих пор не догадывалась, что старшая сестра испытывает к ней глубокую неприязнь. Несмотря на всю мою любовь и на то, что вокруг Елизаветы в Хэтфилд-хаусе удалось собрать тесный круг преданных слуг, моей царственной подопечной очень не хватало любви и ласки со стороны кровных родственников, и она изо всех сил старалась вести себя так, чтобы они были ею довольны.

— Клянусь угождать супругу моему на ложе и за столом, — произносила невеста слова обета. Голос ее слегка дрожал. — В болезни и здравии любить и холить его, повиноваться ему, пока смерть не разлучит нас…

Минувшие три года были нелегкими. Предыдущая молодая жена короля, «воплощенная добродетель», как выяснилось, лгала ему, скрывая свое небезупречное прошлое. Что еще хуже — при посредничестве Джейн Рочфорд, вдовы Джорджа Болейна (той самой, которая первой встретила меня, когда я явилась ко двору), она завела себе любовника за спиной опьяненного любовью муженька. Подобно кузине Анне, Екатерина Говард сложила голову на тауэрском эшафоте вскоре после того, как были повешены, колесованы и четвертованы ее любовники — на сей раз настоящие, в отличие от тех, что приписывали Анне. Я не была лично знакома с пятой королевой и не присутствовала при ее казни, однако все эти события заставили меня вспомнить об ужасной смерти, постигшей мать Елизаветы.

Как я благодарила Бога за то, что нам с моей маленькой подопечной не приходилось жить в ту пору при дворе, потому что, по правде говоря, суд и казнь Екатерины Говард по обвинению в прелюбодеянии слишком живо напоминали и о гибели матери Елизаветы, и о том, что я по-прежнему не могла не восхищаться Анной Болейн. Ах, как я, бывало, любовалась ее манерой держаться в присутствии мужчин, ее умом и особенно пылкой любовью к дочери. Моя любушка осиротела в нежном возрасте, и я вполне понимала, что она тоскует по матери и страстно желает как можно больше узнать о ней.

— А ты хорошо знала мою матушку? — спросила Елизавета недавно.

— Она была добра ко мне, и я, случалось, оказывала ей услуги. Она была красивой и образованной, и вы станете такой же, если будете усердно учиться. А теперь прочитайте мне этот отрывок еще раз, — сказала я и показала пальцем на страницу, — потому что некоторые слова вам еще нужно научиться произносить правильно: План-та-ге-нет, теперь понятно?

— Но если она была такая красивая и образованная, то почему же отец прогнал ее, а после она умерла?

— Вы же знаете своего родителя, любушка. Он… они спорили по некоторым вопросам, а с королем нельзя спорить.

— Но ведь она была королевой, значит, второй после короля. Я слышала, что он приказал отрубить ей голову, точно так же, как Екатерине Говард!

— Кто вам такое рассказал? С подобными вопросами вам следует обращаться только ко мне!

— Да ведь я так и поступаю, Кэт!

Мы не раз ходили вокруг да около. Я старалась заранее продумывать, что скажу своей подопечной, но все равно разговоры о матери сбивались с намеченного мною пути. Я мучительно старалась придумать, как лучше сформулировать свои ответы. Нужно ли рассказать Елизавете о том, что произошло на самом деле — разумеется, никого при этом не обвиняя? Мне самой не давали покоя тяжелые детские воспоминания: моя молодая матушка трагически погибла, возможно, была убита, как я подозревала. Я хорошо понимала, что такое мачеха, единокровные братья и сестры, равнодушный отец.

Мне приходилось быть особенно осмотрительной, потому что вину за гибель Анны я возлагала на короля, хотя она тоже совершала всякие глупости. Но такие обвинения, как прелюбодеяние, кровосмесительство — даже колдовство?.. Я полагала, что как бы ни была Елизавета развита и сообразительна, ей рано еще рассказывать о таких вещах. Поэтому я старалась больше говорить с ней о том времени, когда ее мать была счастлива, о том, как твердо она поддерживала новую веру, как отец и мать любили друг друга, когда они поженились и родилась Елизавета. С каждым разом я все ближе подходила к правде, к тому, чтобы передать ей перстень Анны, но с этим пока не спешила.

— Ваше величество, благоволите повторять за мной… — Голос епископа Гардинера вывел меня из мучительных раздумий, и я вспомнила, что на моих глазах происходило радостное событие. — Сим кольцом тебя обручаю, телом своим тебя почитаю, всеми своими богатствами мирскими тебя наделяю…

Король монотонно бубнил вслед за епископом. Джон Эшли уже почти два года жил с нами в Хэтфилд-хаусе, и мы были безумно влюблены друг в друга. Штат свиты увеличился — в самом Хэтфилд-хаусе, поблизости от него, а также в других сельских усадьбах, где мы иногда бывали, теперь служило уже около ста двадцати человек, — и нам было совсем не легко уединяться, хотя иногда это все же удавалось. Такие ухаживания были опасными, но очень приятными, несмотря на то что нас могли поймать, наказать, а то и прогнать со службы. Но как же нам было необходимо собственное ложе, супружеское, так что…

Король расцеловал свою зардевшуюся молодую жену — звучно, крепко. Они развернулись и пошли к выходу из часовни; король сиял, новобрачная выглядела потрясенной и даже встревоженной — чему здесь удивляться?

Мне рассказывали, что эта дважды овдовевшая наследница немалых состояний охотно соглашалась быть возлюбленной короля, что резко отличалось от манеры, в которой вели свои игры Анна, Джейн и Екатерина. Связывать себя узами брака с Генрихом Тюдором было опасно, и Екатерине Парр хватало ума, чтобы это понимать. При дворе ходил один стишок, и я надеялась, что его не услышит Елизавета:

Но теперь их было уже шесть, и кто знает, какая судьба ждала эту красавицу?

Поговаривали, что король женился на Екатерине Парр отчасти из-за того, что уже нуждался в сиделке, но говорили и о том, что он собирается внести поправки в закон о престолонаследии, чтобы включить туда всех детей, которые могут родиться от этого брака. Каким он был оптимистом в свои-то годы, а ведь его возлюбленная — теперь уже королева — ни разу не зачала ребенка в двух предыдущих браках. Но вот если бы оказалось правдой то, что после Эдуарда и любых других будущих отпрысков его величество мог восстановить в правах наследования престола Марию и Елизавету! Я каждый день молилась о том, чтобы среди густой паутины придворных сплетен хотя бы этот слух, один-единственный, оказался верным.

Мы последовали за королем и королевой в тронный зал на брачный пир. Я всматривалась в Екатерину Парр. В свои тридцать с небольшим она выглядела молодо и очень привлекательно. У нее были рыжеватые волосы и теплые светло-карие глаза. Нельзя было назвать ее ослепительной красавицей, однако она, казалось, светилась изнутри, излучая доброту, которая привлекала к ней детей короля, лишившихся материнской заботы и ласки. Но я разглядывала Екатерину Парр особенно пристально, потому что (как всем было известно) у нее был бурный роман с сэром Томасом Сеймуром, прежде чем она привлекла к себе взоры короля.

Дважды выходившая замуж и дважды овдовевшая состоятельная дама была в восторге, когда за ней стал ухаживать красивый повеса, — да, вынуждена признать, что таким Том и остался, я ведь наблюдала за ним издалека. Рассказывали, что пять лет назад он отклонил предложение герцога Норфолка, который хотел выдать за него свою единственную дочь, вдовствующую герцогиню Ричмондскую. Это была бы отличная партия, но Том метил выше. Насколько выше? Этого я не знала. Однако он принадлежал теперь к одной из первейших фамилий Англии, гордо носил титул барона Сьюдли и чин адмирала, владел обширными поместьями — так что ему проку в богатой вдовушке?

Как бы там ни было, стоило королю Генриху обратить внимание на вдову Парр, как она безропотно приняла его ухаживания, а Том быстренько отправился за границу — в дополнение к адмиральским обязанностям его назначили послом в Бельгии. Как по мне, он мог бы вечно оставаться там, жадный до власти, пустой человек, негодяй. Не сомневаюсь, что у Тома в каждом порту было по любовнице, а на всем его пути, как в Англии, так и за границей, осталось великое множество сломленных, тоскующих женщин, да только среди них не было меня.

В начале той осени, когда королевская чета возвратились из свадебного путешествия, мы собрались все вместе в загородном дворце Эшридж в Хартфордшире. Король и королева, казалось, были очень привязаны друг к другу, а ее величество оказалась еще и любящей мачехой. Елизавета ее просто обожала. Меня, правда, волновало то, что девочку стал иногда раздражать отец. И я знала, в чем причина. Всего за неделю до того, как нас сюда призвали, Елизавета так настойчиво расспрашивала о матери, что я повела ее на прогулку — правда, в отдалении нас сопровождали два телохранителя — по парку Хэтфилд-хауса, по тенистым аллеям, вдоль которых выстроились огромные дубы, березы и платаны.

— Так ты говоришь, что матушка всегда посылала мне наряды? — спрашивала Елизавета.

Вечные расспросы о матери. Перейти к сути дела было так легко, что я наконец решилась.

— Да, и кое-что я сохранила для вас. Быть может, когда-нибудь они пригодятся вашему ребенку.

— Ах нет, я никогда не выйду замуж, особенно за короля, который может лишить меня не только девственности, но и головы.

— Я снова спрашиваю вас, миледи, кто сказал вам об этом? У вас острый слух, а язычок еще острее. Подумать только, «лишить девственности»! Вы понятия не имеете, о чем говорите, да и слишком молоды, чтобы обсуждать подобные вещи, — возмутилась я, когда мы сели рядышком на деревянную скамью, стоявшую под раскидистым могучим дубом.

Время от времени на нас падали желуди. Девочка подбирала их и отбрасывала.

— Если бы только у меня было хоть что-то на память о маме, — пробормотала Елизавета. — Но не старые детские платьица. Сестра говорит, что у нее остались от матери золотой крестик и цепочка. Я знаю, она винит мою матушку в том, что случилось с ее мамой, однако на самом деле винить нужно короля — но я ей этого не сказала, Кэт, не надо меня ругать.

Я невольно кивнула, сдерживая навернувшиеся на глаза слезы. Значит, Елизавета несет на душе и этот груз: она знает, что Мария не любит ее, и знает отчего. Ну, если она способна это вынести, то возможно, готова и к остальному.

— Если это вам о чем-нибудь говорит, — сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал ровно, — у моей матушки было гранатовое ожерелье, которое после ее смерти перешло ко мне, но его забрала моя мачеха. Послушайте, любушка моя, — продолжала я, повернувшись к Елизавете, — вы мудры не по годам, а потому мне есть что вам сказать и есть что передать. Но что это такое и что оно означает, должно остаться нашей тайной. Вы умеете хранить тайны?

Принцесса крепко сжала губы, посмотрела на меня потемневшими глазами и торжественно кивнула.

— Я собиралась сделать это, когда вы будете постарше — даже не знаю, насколько старше. Видите ли, когда ваша матушка была в тюрьме, в Тауэре, перед смертью…

— Это было несправедливо! — взорвалась Елизавета. — Ты же говорила, что мои родители любили друг друга, когда встретились и когда родилась я!

— Да, да! — воскликнула я и притянула ее поближе, чтобы можно было обнять ее за плечи.

Я заметила, что телохранители не только отошли на довольно большое расстояние, но и вели себя благородно, отвернувшись и глядя на оленя, промелькнувшего среди деревьев. Ни им, ни кому-либо другому нельзя было знать о том, что я собиралась сказать и сделать — разве только Джону, может быть, потому что с ним я делилась многим из того, что тяготило мою душу.

— Милая моя девочка, никогда не сомневайтесь в том, что вы были плодом любви. Да только иной раз любовь длится не слишком долго.

— Любовь моего отца — да, но разве и любовь моей мамы так быстро закончилась?

— Нет, и перед смертью она произнесла речь, из которой можно было понять, что она по-прежнему любила и чтила его. — «Боже милостивый, — молилась я, — помоги мне отыскать нужные слова». — И вы тоже должны чтить его, что бы он ни говорил и ни делал — не только потому, что он ваш отец, но еще более потому, что он наш король. А теперь послушайте меня. Если я дам вам что-то очень-очень важное и дорогое от вашей матушки, вы должны торжественно поклясться, что не скажете об этом никому, особенно вашему отцу, потому что он не пожелает этого понять. Это дар, который ваша матушка втайне вручила мне для вас.

— Так почему же ты не передала мне его раньше? — спросила девочка, слегка отодвигаясь.

— Потому что королева Анна взяла с меня слово ждать до той поры, пока вы не повзрослеете и уже не потеряете его случайно. Я ждала, когда вы станете достаточно взрослой, чтобы принять этот дар с благодарностью и любовью и сумеете хранить его в тайне.

К моему огромному удивлению, Елизавета, словно уже все зная, взглянула на перстень. Какая умная девочка! Я не спеша стянула с пальца золотое кольцо с рубином, которое столько лет носила не снимая.

— Взгляните, любушка моя, — прошептала я, прогоняя непрошеные слезы. — Надо нажать на этот камешек, и вы увидите портреты — ваш собственный и ее.

Елизавета открыла рот от удивления, когда я передала перстень ей. Не в силах выговорить ни слова, она долго-долго смотрела на портрет своей матери.

— Значит, в каком-то смысле мы с ней все же по-прежнему вместе, — прошептала она наконец.

— Да. Да, ваша мать очень сильно вас любила. Ваш отец тоже вас любит, только по-другому.

— В этом и разница между мужчинами и женщинами, верно? Они любят иначе? Ах, Кэт, спасибо тебе, спасибо! — воскликнула принцесса и крепко обняла меня. — Я буду всегда носить этот перстень на шее, на цепочке, пока он не станет мне впору.

— Его можно уменьшить.

— Нет, я не отдам его ни на минуту и не хочу, чтобы перстень стал не таким, каким мама вручила его тебе. И еще, Кэт… Я крепко люблю тебя, а теперь даже больше, потому что ты знала ее, а она тебе доверяла, как доверяю и я!

В тот день мы сидели и плакали, повернувшись спиной к телохранителям; Елизавета не выпускала из рук перстень, а я прижимала ее к себе. Когда же мы пошли назад к дому, держась за руки, в небе над нами пролетел белый сокол, и я восприняла это как знамение: душа Анны наконец освободилась.

Но этот подарок, даже спрятанный под корсетом Елизаветы, неожиданно повлек за собой серьезные неприятности. В следующем месяце в Эшридже принцесса преподнесла королю прекрасную подушку, на которой вышила розы Тюдоров[53]. Король, отойдя немного в сторону вместе с Маргарет Брайан, посмотрел на меня и подмигнул. Но потом все пошло совсем не так, как надо.

Елизавета играла в шары с принцем Эдуардом на лужайке, за стенами замка. Неподалеку находился и дядюшка принца Эдуард, ныне граф Хартфорд, старший брат Тома, тот самый, которого этот негодяй не выносил. Эдуард денно и нощно пекся о благополучии своего царственного племянника. Король, благослови Господь его и его чудесную королеву, немного раньше в тот же день пообещал направить в парламент новый закон о престолонаследии, включив в число возможных наследников Марию и Елизавету, так что даже Мария в тот день улыбнулась. Ей, как и Эдуарду, и Елизавете, очень нравилась новая мачеха.

Но вдруг принц замер и воскликнул пронзительным голосом шестилетнего мальчишки:

— А почему у тебя на цепочке колечко, сестра?! Видишь, оно выглядывает из-под корсета? Ой, оно открылось! Там внутри две картинки. Дай мне посмотреть!

У меня душа ушла в пятки. Если уж Эдуард чего-нибудь хотел, то получал непременно.

— Не покажу, милорд, потому что эти картинки — только для меня, — с нервным смехом возразила Елизавета, стараясь вырвать перстень из рук брата.

— Но я хочу посмотреть! Дядя! — недовольно надул губы мальчик, обращаясь за помощью не к королю, а к Эдуарду Сеймуру. — Скажи, чтобы она мне показала!

— А ну прекратите! — гаркнул король.

Все тут же умолкли. В последнее время Генрих стал крайне раздражительным из-за того, что у него на ноге воспалилась язва. Она жгла его словно огнем и причиняла сильную боль, несмотря на все старания королевского лекаря доктора Баттса и заботливый уход королевы. Теперь король, сидя в кресле, клал больную ногу на скамеечку.

— Подите сюда, оба.

И дети подошли — робко, как побитые собачонки. Сердце молотом застучало у меня в груди. Как жаль, что рядом не было Джона — мне был необходим хоть какой-нибудь союзник. Колени мои стали подгибаться: король взял кольцо, висевшее на шее Елизаветы, и поднес к глазам. Он сощурился, рассматривая портреты, потом притянул дочь ближе к себе.

«Все кончено, — мелькнула у меня мысль, — меня сейчас прогонят». В мозгу отчетливо вспыхнули картины всей моей жизни, в особенности же последняя встреча с Анной в Тауэре и вид ее отрубленной головы с шевелящимися губами.

— Кто тебе это дал?! — загремел король и резко сорвал цепочку с шеи Елизаветы. — Это же портрет Анны Болейн!

— Моя матушка оставила это для меня, — ответила Елизавета неожиданно твердым голосом, почти со злостью и уж никак не с испугом. — А мне дал этот перстень не знакомый, но добрый человек, — соврала она без запинки, хотя и была на волосок от гибели.

— Мне он не нужен!

— Конечно, ваше величество, перстень ведь мой.

— Я говорю не об этом. Ты что, решила мне дерзить? Эх, вот уж поистине дочь своей матери! Ты должна выбрать, кто тебе дороже, и раз уж отдаешь предпочтение ей, значит, ты и сама такая же. Хочешь причитать над этим перстнем — ладно, бери его и убирайся. И не пиши мне, не умоляй позволить тебе вернуться. А я-то собирался включить тебя в число вероятных наследников престола!

Мария Тюдор, качая головой, подошла ближе и заглянула через плечо короля. Она прищурилась, потому что была близорука, потом нахмурилась.

— Ваше величество, — сказала Елизавета, — я вас люблю и почитаю превыше всего на свете.

«Хорошо», — подумала я. Этому я ее учила, вопреки собственным чувствам.

— Но разве нельзя мне оставить этот перстень как единственную память о матери?

— Незачем тебе о ней помнить. Теперь у тебя замечательная новая матушка, которая никого не обманывает. Но ты, я вижу, упряма. Кэт Чамперноун! — крикнул король. — Я не потерплю упрямства! Заберите свою воспитанницу, ступайте с ней прочь и научите ее думать как следует, не то вам придется держать ответ за нее!

Боясь, что Елизавета бросится мне на помощь или же король, подумав хорошенько, все-таки прогонит меня с должности, я вышла вперед. Я кинулась к Елизавете, взяла ее за руку и заставила присесть в реверансе вместе со мной.

— Слушаюсь, ваше величество, — проговорила я и так сжала руку девочки, что Елизавета заморгала. — Просите прощения у вашего повелителя и отца, — велела я ей.

— Ваше величество, я прошу простить ме… — начала Елизавета, но король швырнул ей перстень.

— Не нужно, любовь моя, — обратился он к королеве, которая в отчаянии заламывала руки. — Не вмешивайся: я же вижу, в ней взыграла мятежная кровь Болейнов. Ступайте прочь, вы обе! — гаркнул он.

Я подхватила упавший на траву перстень с порванной цепочкой и увела Елизавету в покои. Последним, что мне запомнилось, была злорадная усмешка принцессы Марии.

Мы быстро собрали свои вещи и в занавешенных носилках двинулись домой в Хэтфилд. Лишь тогда бледное личико Елизаветы с застывшим на нем удивленным выражением сморщилось. Она упала мне на грудь и безутешно заплакала.

— Он… он же мог и м-меня б-без г-головы оставить, — захлебывалась она рыданиями, — у меня на шее осталась отметина от цепочки, как раз в том месте, где маме отрубили голову!

На шее Елизаветы действительно осталась красная полоса, когда король сильно потянул за цепочку — как дергал всех нас за те цепи, которыми мы были к нему прикованы. В носилках меня укачало. Перед глазами снова встали страшные картины: окровавленная шея Анны, бессильно повалившееся на посыпанный соломой помост тело, отрубленная голова… Я еще крепче прижала Елизавету к себе и заплакала вместе с ней.

Только через год король наконец заставил себя включить Марию и Елизавету в число вероятных наследников престола после Эдуарда и его будущих потомков — все же моя милая, храбрая девочка получила право наследовать корону.

(Всякий раз, бывая при дворе, Елизавета — до того дня, когда сама стала королевой, — носила материнский перстень на кожаном пояске, обмотанном вокруг талии. Когда же она взошла на трон, этот перстень никогда не покидал ее правую руку, хотя у нее и было множество других прекрасных колец, способных достойно украсить ее длинные тонкие пальцы, которыми она по праву гордилась.)

Но младшая дочь короля вынесла печальный урок из этой истории, из-за которой ее отлучили от двора и прогнали из недавно обретенной новой семьи (даже писать отцу ей было запрещено). Это изгнание длилось почти год, до тех пор, пока Елизавете не исполнилось десять лет. Урок заключался не только в том, что власть королей велика. Вот что она поняла.

— Я вижу, что нельзя откровенно проявлять свои чувства, особенно когда имеешь дело с сильными мужчинами, — сказала она мне через неделю, на протяжении которой то плакала, то угрюмо молчала. — Наверняка существует способ вести себя с ними так, чтобы не уступать им. Он должен быть, и с твоей помощью, Кэт, я его отыщу!

И если Елизавета пришла к такому выводу в возрасте десяти лет, то стоит ли удивляться тому, какой она стала с годами: недосягаемой богиней и великой насмешницей, подозрительной, неудовлетворенной, такой, с которой «невозможно совладать», как выразился однажды поэт Уайетт, некогда влюбленный в ее мать? И все же тот трудный год, проведенный в изгнании, был всего лишь каплей в море событий, повлиявших на формирование характера Елизаветы Тюдор.

— Она уснула? — спросил Джон, когда мы встретились при лунном свете в ухоженном саду к югу от Хэтфилд-хауса.

Прошло уже два года с тех пор, как король прогнал нас. Когда позволяла погода, мы с Джоном старались улучить минутку и встречались здесь или в уединенном саду, расположенном с западной стороны дворца. А в иное время нам приходилось ограничиваться поцелуями украдкой и торопливыми ласками в полутемных коридорах, а то и на черной лестнице.

— В этом никогда нельзя быть уверенной: принцесса вполне может и не спать, а лежать полночи, думать о чем-то своем, мечтать. Хорошо, что она стала спокойнее теперь, когда его величество вернул ей свое расположение и разрешил время от времени бывать при дворе.

— А я сегодня утром, катаясь с Елизаветой верхом, постарался на совесть, чтобы она утомилась. Кэт, мне больше нечему учить ее. В свои двенадцать лет она держится в седле куда лучше, чем многие мужчины вдвое старше ее.

С делами было покончено, и мы поцеловались, а потом Джон прижал меня к себе, и я спрятала голову у него на груди.

— Ничего нового я не скажу, — прошептал он, — да только нельзя нам и дальше встречаться вот так.

— Но ведь Елизавета стала приглашать тебя на наши вечерние беседы. Наставник Гриндаль весьма удивился тому, что конюх принцессы так начитан, мыслит глубоко и умеет поддерживать интересную беседу.

— Поэтому-то в тот самый день, когда мы с тобой познакомились, я сказал тебе, что пишу книгу, — ответил Джон. — Мне не хотелось, чтобы ты думала, будто я способен разговаривать только с лошадьми.

Крепко обнявшись, мы не спеша пошли через темный сад, по извилистой дорожке, посыпанной гравием. Как сладко был напоен воздух в ту летнюю ночь ароматами левкоев и роз!

«Я всегда буду помнить и эту минуту, и всякий иной миг, проведенный с этим мужчиной», — подумала я.

— Любовь моя, — прошептала я, — я сразу поняла, что человек, который умеет говорить так, как ты, способен не только убирать навоз в королевских конюшнях.

— Но тебе-то я на что, любимая? Мы слишком долго были в разлуке, да и сейчас можем снова разлучиться по королевскому капризу. Мы даже от Елизаветы таим свою любовь, а ведь она могла бы, если представится такая возможность, стать нашей заступницей. Как и ей, король вернул тебе свою милость. Уже давным-давно пришло время просить у него разрешения на нашу свадьбу.

Я резко повернулась к нему, даже наступила ногой на подол платья, но Джон крепко держал меня.

— Это звучит так, будто ты предлагаешь мне сделку.

— Вовсе нет, да только стоит мне завести тебя за эти кусты, и мы вообще перестанем разговаривать, потому что ты окажешься в полной моей власти. А я жду не дождусь, когда ты окажешься в моей постели. Я не в силах без конца притворяться, будто мы просто знакомые или добрые друзья. Кэт, — продолжал он взволнованно, сжимая мою руку, — мы с тобой оба умеем хорошо говорить, только мне этого мало. Я хочу, чтобы ты стала моей женой, возлюбленной, хозяйкой в моем доме. А без этого ни от каких слов толку не будет!

— Ну, раз так, то я произнесу только одно слово — «да»! — ответила я и крепко поцеловала его, а потом мы поплыли на волнах любовных ласк.

На следующее утро, когда мы попросили Елизавету выслушать нас и когда она поняла, в чем суть нашего дела, ее лицо расцвело улыбкой. Она захлопала в ладоши, порывисто вскочила на ноги, крепко обняла нас обоих и закричала:

— Мне так хочется побывать еще на одной свадьбе! Мы устроим замечательный пир здесь, в большом зале, — конечно, если сумеем получить разрешение короля. Во всяком случае, его величество больше не гневается ни на меня, ни на тебя, Кэт, а та вышивка, которую мы послали ему и королеве, очень понравилась им обоим. И еще они очень хвалили меня за перевод «Зерцала грешной души»[54].

Елизавета принялась расхаживать по комнате, как делала всегда, если что-нибудь обдумывала.

— Мы очень благодарны вам, ваше высочество, — сказал ей Джон.

— Ладно, — сказала Елизавета, вздохнув и закатив глаза. — Я не раз видела, как вы целуетесь в саду при лунном свете. Похоже, это по-настоящему приятно, но только при условии, что ты целуешься с тем, кто действительно тебе по душе. Если меня, как я слышала, обручат с каким-нибудь иноземным государем, мне, честное слово, вовсе не понравится, если он окажется старым, злым или со временем вздумает заменить меня другой. Так вот, значит. — Она так резко остановилась, что юбки взлетели колоколом. — Давайте напишем письмо. Я не сомневаюсь, мастер Джон, что удастся отыскать кого-то из конюхов, чтобы доставить письмо в Лондон. Нельзя ждать до той поры, когда в следующем месяце мы все отправимся ко двору. Единственное условие: если у тебя, Кэт, будет ребенок, ты все равно меня не бросишь. — Принцесса остановилась у письменного стола, уперев руки в бока и нахмурившись.

— Ни за что, милая моя Елизавета, — успокоила я ее. Я отошла от Джона, державшего меня под руку, приблизилась к девочке и взяла ее за руку. — По своей воле я никогда не оставлю вас, что бы ни случилось.

— Я тоже, — пообещал Джон.

— Тогда давайте напишем королю, чтобы можно было готовиться к свадьбе. Я не сомневаюсь, что отцу понравится, если при мне будет супружеская чета — так надежнее, тем более что он хорошо знает вас обоих. А я обожаю свадьбы, хотя сама ни за что не выйду замуж!

Она жестом подозвала Джона, взяла наши руки и соединила их.

— Вы, — объявила сияющая девочка, — станете моей семьей здесь, пусть я и обязана почитать как родителей короля и королеву.

И она обняла меня крепко-крепко, как, бывало, обнимала ее я. Стояло лето 1545 года, и я никогда еще не была так счастлива и не чувствовала себя так уверенно. Вам может показаться, что я извлекла уроки из судьбы, постигшей Анну, а затем и Кромвеля, — увы, я не оказалась хоть на капельку умнее их.

Свадьба, которую мы отпраздновали две недели спустя, была веселой, ничем не омраченной. Местный священник провел обряд в Хэтфилдской церкви, стоящей к западу от дворца, а после венчания мы устроили чудесный брачный пир в зале, с танцами под аккомпанемент двух лютней и барабана. Должна сознаться, что я впервые узнала, как танцует мой супруг (как непривычно звучало это слово!). Он танцевал со мной, затем с нашей двенадцатилетней благодетельницей, которая сама всем руководила на свадьбе, получая от этого несказанное удовольствие.

Камеристки приготовили меня к брачному ложу. Елизавета настояла на том, чтобы мы заняли комнату побольше — она находилась немного дальше по коридору, чем моя прежняя спальня. Вошел полуодетый Джон; его подбадривали и подначивали несколько слуг и наш управитель. Впрочем, они позволяли себе меньше фривольных шуток, чем обычно бывает в таких случаях, потому что Елизавета с широко открытыми глазами все еще стояла в коридоре. Дружки толкнули нас на брачное ложе и возвратились к шумевшему внизу пиршеству.

В ту ночь я впервые в жизни подчинилась воле другого человека без тревог и сомнений. Я так долго старалась быть сильной, но сейчас рядом со мной был мужчина, которому можно было довериться, которого можно было любить. Он заботился обо мне, как и я о нем. Ах, он знал, как доставить женщине удовольствие, любимый мой Джон, но и я всегда на лету схватывала новые знания. Он пробудил во мне страсть, о глубине которой я дотоле и не подозревала, легкомысленно полагая, что смогу ею управлять.

— Вот уж, право, уроки верховой езды, — прошептала я, когда мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, обнаженные, запутавшиеся в простынях и моих длинных волосах.

— Одного урока никогда не бывает достаточно, — пробормотал Джон, глядя на меня сонными глазами, устало улыбаясь и поигрывая моей грудью, что меня, бывало, так сильно смущало.

С Джоном все шло как по маслу. У меня не болели ни голова, ни сердце, ни тело, как тогда, когда мной насильно овладел этот негодяй Сеймур. Была жаркая страсть, все было чудесно, и мне хотелось, чтобы мой супруг любил еще и еще. Я боялась, что Джон спросит, почему я не девственница, однако он, вероятно, так увлекся, что просто не обратил на это внимания.

— Раз так, — сказала я, поднимая прижатую к его телу ногу, чтобы почесать колено о его бедро, — как мне следует просить о следующем уроке? И во что он мне обойдется?

Он потянулся ко мне… Короткая летняя ночь промелькнула как один миг. Мы и не заметили, как рассвело.

Следующие два года мы постоянно ездили ко двору, возвращались к себе и снова отправлялись в дорогу, вплоть до января 1547 года, когда король серьезно заболел. Елизавета весьма продвинулась в обучении, после того как ей разрешили время от времени посещать вместе с принцем и несколькими отпрысками знатнейших фамилий занятия у наставников Эдуарда. Особенно она подружилась с Робертом Дадли, одним из приятелей Эдуарда. Елизавета и Дадли настолько сблизились, что запросто называли друг друга Робин и Бесс. Но в том году на Святки королю стало значительно хуже, и все трое его детей были отправлены каждый в свою загородную резиденцию.

— Королева своими заботами опять поставит его на ноги, — настойчиво уверяла нас Елизавета. — Я так рада, что они снова живут в мире и согласии. И как только кто-то осмеливается уверять короля, будто королева хранит у себя еретические книги, а потому представляет угрозу для него!

Я кивнула и посмотрела на Джона — мы втроем возвращались в Хэтфилд-хаус после ежедневной прогулки верхом. У нас с ним тоже были книги такого рода, но вряд ли их можно было считать еретическими — то были книги о новой вере, протестантизме, называемом так потому, что его приверженцы протестовали против устаревших догм и обрядов папской Церкви.

Позади показался всадник, летевший вперед карьером. Джон обернулся и привстал на стременах. Он ехал на вороном жеребце по кличке Командир, а я — на Медоу, дочери Джинджер. Под седлом Елизаветы шла Регаль, трехлетка, и кличку ей дала, по предложению Джона, сама Елизавета. Не было уже ни Брилла, ни Джинджер, и их смерть, как и смерть людей, которых я знала, заставляла меня вспоминать о том, как быстро летит время.

— Это Джейми, он скачет из Лондона, — сказал Джон, выпустив на морозе облачко пара изо рта. — Должно быть, его величеству стало лучше и нас снова призывают ко двору.

Джейми, один из помощников Джона, натянул поводья и поклонился Елизавете, которая восседала на лошади между нами.

— Ваше высочество, — обратился Джейми к принцессе, поскольку титул был возвращен ей после того, как ее восстановили в правах наследования, — вам приказано отправляться в Энфилд[55] и там ожидать прибытия вашего брата.

— Как здоровье моего отца? — спросила Елизавета.

— Неважно. Но он, как всегда, преисполнен решимости и силен духом.

Мы направились в дом и стали укладывать вещи. Я впервые попыталась представить себе, какой станет Англия без Генриха VIII. Другого короля я не помнила, ведь нынешний монарх взошел на престол в 1509 году, когда мне было всего три года. Я была уверена, что Генрих выздоровеет, невзирая на свою чрезмерную полноту и больную ногу. Но я не могла не задуматься и о том, чего нам не досказал гонец. Ведь в конце концов, считалось государственной изменой не только покушаться на жизнь короля, но даже упоминать о его смерти или воображать себе таковую — как будто кто-нибудь мог проникнуть в чужие мысли, кроме Всевышнего. Так что все мои мучительные раздумья, по сути, были государственным преступлением!

— Снова в Энфилд, — шепнул мне Джон хмурым утром, подводя лошадей; мы отправлялись в путь.

— Именно, — ответила я и улыбнулась.

Мы оба очень любили Энфилдский дворец в графстве Миддлсекс, даже больше, чем нравившийся нам Хэтфилд-хаус. Кое-кто называл его Энфилд-чейз[56] за большой парк, служивший местом охоты. Сам дворец представлял собой просторную усадьбу из красного кирпича, окруженную стеной и рвом с водой. Там не было беспорядочного скопления всевозможных строений, зато дворец был очаровательным и полным жизни. У ворот имелось внушительное здание для стражи, а вдоль подъездной аллеи выстроились рядами липы. На главном дворе хлопотали работники и слуги, а посреди мощенного булыжником внутреннего двора, окруженного зданиями, где помещались покои короля и его свиты, журчал фонтан, доставляя радость тем, кто жил в этих покоях. В Энфилде были еще часовня, крытое помещение для игры в шары и водопровод, снабжавший дворец свежей водой. Два маленьких озера кишели рыбой, а сады с искусственными прудами манили любителей романтических прогулок при лунном свете. Мостик через Девичий ручей соединял роскошный фруктовый сад с огороженным парком, где водились олени, — Джон провожал туда на охоту гостей и Елизавету. Короче говоря, это был наш с Джоном любимый дворец.

Но в тот день, уже ближе к вечеру, когда мы добрались до Энфилда, он показался нам застывшим, затерянным во времени и пространстве. Мы ни разу не бывали здесь зимой. Вода во рву покрылась коркой льда, мороз разрисовал узорами окна, а земля была плотно укутана свежим снегом. Нас встретил управляющий и доложил, что получено сообщение: принц и его свита во главе с Эдуардом Сеймуром, графом Хартфордом, вот-вот прибудут сюда.

Едва мы успели поесть и переодеться, как во внутренний двор въехала и спешилась у фонтана упомянутая свита, в которой было столько воинов, сколько я до сих пор и не видывала. Некоторые из них — в камзолах и плащах с эмблемами Тюдоров, иные — с эмблемами Сеймуров.

Из окна второго этажа я наблюдала за тем, как Джон заботится о лошадях. Елизавета сбежала вниз, присела перед братом в реверансе и обняла его. Держась за руки — совсем ведь еще дети, — они исчезли из вида. Я тоже поспешила вниз — приветствовать прибывших. Всем распоряжался граф, дядя принца Эдуарда и брат Тома. У него было более заостренное, чем у Тома, лицо и длинная черная борода. Черты лица были хищными, и крупный орлиный нос только подчеркивал эту особенность. Поза и манера обращаться к окружающим всегда были полны невыносимой надменности. К моему огорчению, граф тотчас же проводил Елизавету и Эдуарда в старинный средневековый большой зал и закрыл двери для всех прочих.

— Как здоровье его королевского величества? — спросила я у одного из офицеров.

— Плохо! — только и сказал он в ответ.

И тут я услышала пронзительные крики. Елизавета визжала. Мой инстинкт взял верх над условностями. Я опрометью бросилась к двери и распахнула ее прежде, чем кто-либо из охраны графа сумел мне помешать. Два ребенка — принц и принцесса крови — стояли в лучах заходящего солнца, льющихся из множества окон, и рыдали, крепко прижавшись друг к другу. Сеймур молча наблюдал за ними.

«Король умер!» — догадалась я. В тот холодный январский день недавно наступившего 1547 года умер король! А передо мной стояли новый король, худенький мальчик девяти лет, и Елизавета, которой исполнилось тринадцать и которую теперь отделяли от трона всего две смерти.

— Вас я не звал! — крикнул мне граф, когда я обняла детей, а Елизавета ухватилась обеими руками за мою талию.

— Она моя воспитанница! — возразила я графу.

— Раз так, перестаньте обниматься и преклоните колени перед новым государем! — приказал он.

Мы так и сделали. Вскоре к нам присоединились остальные. Все встали на колени перед очень испуганным мальчиком. Кажется, он был испуган не столько тем, что потерял отца, не столько своим новым высоким положением, сколько присутствием родного дяди.

Не успела я обрадоваться тому, что Томас Сеймур навсегда исчез из моей жизни, как выяснилось, что я заблуждалась. Я была вне себя от ярости, ибо сразу же после смерти короля, зимой 1547 года, Том втайне стал делать матримониальные предложения сперва принцессе Марии, затем Анне Клевской (ни больше ни меньше!), а потом — вот ведь негодяй! — даже Елизавете! Я случайно увидела ее письменный отказ, адресованный ему, хотя (скажу честно) сама я сформулировала бы его куда резче. Но с тех пор, как четыре года назад отец прогнал Елизавету, она научилась обращаться с влиятельными мужчинами, пуская в ход не уксус, а мед. До сего дня помню отрывки из ее ответа Сеймуру:

И снова я решила, что Том нам больше не страшен, когда — вскоре после погребения прежнего короля и коронации нового — мы получили распоряжение от Тайного совета. Его теперь возглавлял Эдуард Сеймур, провозглашенный лорд-протектором короля и королевства до достижения новым монархом совершеннолетия. Тайный совет вверял принцессу Елизавету заботам и попечению вдовствующей королевы Екатерины, которая теперь поселилась со своей свитой в Челси-на-Темзе, к юго-востоку от Лондона.

Мы пришли в восторг, поскольку опасались куда худшего развития событий. Мачеху свою Елизавета любила, к тому же могла сохранить при себе прежних слуг и фрейлин. Нам предстояло жить недалеко от Лондона — сосредоточения власти. (Елизавета поначалу думала, что сможет чаще видеться с братом, однако лорд-протектор ревниво оберегал его от «посторонних».) И первое время в уютном домике, в парках и садах Челси нам было очень хорошо, пока Джона не отозвал обратно в Уайтхолл королевский шталмейстер — он ведь с самого начала сердился, что пришлось расстаться с таким толковым помощником. Теперь мы оказались разделены — чтобы увидеться, нужно было час скакать верхом или четверть часа плыть на лодке. Джону удавалось навещать меня два раза в неделю, рано утром, и добирался он, как правило, по воде, потому что сумел договориться кое с кем из лодочников.

Но однажды утром, едва рассвело, я встретила его у лестницы, спускавшейся к реке, и он впервые не начал приветствие со слов «люблю» или «скучаю».

— Я не единственный, кто ездит сюда на свидания с красавицей, — сказал Джон, обменявшись со мной быстрым поцелуем.

— То есть?

— Минувшей ночью я выяснил, что лорд-адмирал Томас Сеймур уже несколько месяцев тайком скачет по ночам в Челси и его впускают через калитку, которая выходит на поля. Около полуночи он берет из конюшен своего жеребца и возвращает его каждое утро перед рассветом.

— Что ты говоришь? Не может же быть, чтобы он надеялся повидаться с Елиза…

— Его конюх прошлой ночью напился, — перебил меня Джон, покачав головой, — и рассказал мне, что его хозяин тайком обвенчался с вдовствующей королевой уже через пять недель после смерти короля Генриха.

Я открыла рот от изумления и едва не прослушала то, что Джон рассказывал дальше. Причем удивило меня вовсе не то, с какой неприличной поспешностью был заключен этот брак.

— Они собираются вскоре объявить об этом, — продолжал Джон. — Тогда Тайный совет и братец Томаса станут метать громы и молнии. А вам с Елизаветой нужно вести себя тише воды, ниже травы — ведь скоро хозяином здесь станет сэр Томас. Кэт. Кэт! Ты слышишь, что я тебе говорю? — Джон слегка встряхнул меня.

Уж не знаю, что было написано на моем лице — должно быть, ужас. Я ведь ни единого слова не сказала Джону о том, что произошло между мной и Томом. А тот давно пригрозил, что, если я признаюсь в этом кому-нибудь, он погубит меня. Я не смогу находиться рядом с этим человеком, да еще и подчиняться ему. Ни за что!

— Я… я слышала все, что ты сказал, — запинаясь, ответила я. — Необходимо забрать отсюда Елизавету. После того как Томас Сеймур сделал ей предложение… Если Екатерина узнает о том… что она была на втором, нет, даже на четвертом месте… Я слышала, что Томас Сеймур обворожителен и вечно стремится соблазнить кого-нибудь из вышестоящих дам — а кто же выше вдовствующей королевы, если не Елизавета? Она окажется в его доме, под его покровительством… да и не только она, а мы все. Я напишу письмо принцессе Марии, буду умолять ее приютить Елизавету у себя.

— Но ты же знаешь, что они не ладят между собой. К тебе Мария благоволит, но с Елизаветой они будут жить как кошка с собакой. Да и от меня ты будешь в таком случае гораздо дальше.

К моему огорчению, Елизавета — впервые, насколько могу припомнить, — и слушать не захотела о том, чтобы уехать отсюда, когда я заговорила об этом.

— Как романтично! — закричала она, вскакивая из-за письменного стола и хлопая в ладоши. — Тайные ухаживания, потом венчание — после стольких лет, во время которых они вынуждены были жить в разлуке! Не забывай, Кэт, он ведь ухаживал за ней еще прежде, чем подумал, что необходимо сделать предложение другим, а уж потом поддался сердечному влечению к ней. Я считаю, что это все чудесно. К тому же сэр Томас Сеймур красив. И еще мне говорили, что он храбро сражается с пиратами и отнимает у них всю добычу. Нет, я никуда отсюда не уеду, тем более в сельскую глушь к Марии. Но отчего ты так взволнована и настаиваешь на этом — ведь тебе тогда придется жить вдали от горячо любимого мужа? Вы же с ним не поссорились, нет?

На это я могла только покачать головой. Мы с Джоном не поссорились — пока. Но мне не пристало жить в доме, где будет распоряжаться Том Сеймур и где обе царственные женщины не будут сводить мечтательных взоров с потрясающего — во всех смыслах этого слова — негодяя.