Наставница королевы

Глава семнадцатая

— Кэт! Моя Кэт!

Мы бросились друг к другу и крепко обнялись. Прошло восемь месяцев с того дня, как в Лондоне телохранители королевы Марии силой развели нас в разные стороны.

— Как ты похудела! — проговорила Елизавета, прижимаясь ко мне еще крепче.

— Лучше уж я, чем вы! Главное — вас я не потеряла.

— А я все никак не могла дождаться, когда же ты снова станешь меня ругать, заставлять есть и говорить, что мне нужно надеть.

Плача как маленькие, мы немного отстранились и, продолжая держаться за руки, стали всматриваться в лицо друг другу.

— Мне так жаль, что Джона выслали за границу, — взволнованно сказала Елизавета. — Ну, ничего — мы добьемся, чтобы его вернули.

— Не стоит, там ему безопаснее. Я молюсь о том, чтобы он продолжал писать книгу и хорошо зарабатывал, обучая лошадей в своей солнечной Италии.

— Ах, — промолвила принцесса, вытирая слезы и себе, и мне, — мне бы хотелось, чтобы мы все оказались сейчас подальше от Англии, которой правит Мария. Она сжигает людей на кострах только за их веру, Кэт. А когда меня увозили из Лондона, я видела четвертованные и обезглавленные тела сподвижников Уайетта, прибитые на воротах и даже вдоль пристаней. На пути сюда люди повсюду приветствовали меня. Королеве следовало бы понимать силу народа, а она несправедливым кровопролитием возбуждает его негодование.

— А еще говорят, что король Филипп опустошает нашу казну, чтобы набрать войско из англичан — для войны против Франции.

— Довольно об этих ужасах, — решительно произнесла Елизавета. — Тебе надо вымыться и отдохнуть, потом я прослежу, чтобы тебе подали твои самые любимые кушанья. А после посидим вдвоем, ведь нам столько всего надо рассказать друг другу!

Она взяла меня под руку и ласково потянула за собой в дом, поцеловала в обе щеки и снова обняла. Я вдруг поняла, что в этот раз принцесса утешает меня, а не я ее, как бывало раньше.

В тот же день, ближе к вечеру, когда нежаркое октябрьское солнышко еще золотило своими лучами огромный парк, раскинувшийся за домом, мы гуляли с Елизаветой рука об руку, а сзади на почтительном расстоянии за нами следовали четыре стража. Мы сели на ту скамью, где чуть ли не двенадцать лет назад я вручила ей рубиновый перстень, подарок матери. Неужели так быстро бежит время? И все же я молилась, чтобы оно бежало еще быстрее: чтобы поскорее вернулся Джон, чтобы прекратилось (если это возможно) правление Марии, и моя девочка заняла трон. Предательские мысли. Когда-то я жалела Марию Тюдор, но теперь поистине бунтовала, желая ее падения.

— Я так переживала, пока вы находились в Тауэре, — призналась я Елизавете.

— Когда меня привезли туда, я увидела эшафот, на котором сложила голову Джейн Грей. Кэт, его до сих пор не убрали, и у меня промелькнула мысль, не меня ли он дожидается! Еще хуже то, что я не могла не думать: там же погибла моя мать, — а потом меня поместили в старом дворце, который отец построил для ее коронации и в котором ее заточили перед казнью…

Несмотря на то что косые лучи солнца еще падали на нас, принцесса зябко передернула плечами.

— Мне там все знакомо, — сказала я ей. — Я была вместе с твоей матерью в те счастливые дни, когда мы готовились к ее торжественному въезду в Лондон и коронации. Снова оказавшись там спустя три года, она не сломалась, что бы там ни было дальше. И я хорошо вижу, что вас тоже не удалось сломить.

— Это не только моя заслуга. За это нужно благодарить двух людей.

— Коменданта и Сесила?

— Ни того, ни другого. Мне известно, что Сесил спас тебя, когда я была бессильна, а вот комендант едва не доконал меня, причем не угрозами или особой жестокостью. Незадолго до того как меня выпустили, ему приказали собрать сотню воинов для сопровождения королевы, и он выстроил их на плацу Тауэра. Кэт, — воскликнула принцесса, повернувшись ко мне и схватив за руки, — я была уверена, что им приказали сдерживать толпы народа при моей казни!

— Ах, любушка моя! — Я притянула ее к себе, а она спрятала голову у меня на плече, как в детстве, когда чего-нибудь боялась. — Но кто же тогда те двое, что помогли вам?

— Во-первых, Томас Уайетт, ибо он упорно твердил, даже на эшафоте, перед казнью, что я непричастна к его замыслам.

— Он обязан был сделать это для вас. Никто не давал ему права поднимать боевые знамена от вашего имени! А кто второй?

Елизавета выпрямилась, ее печальное лицо посветлело.

— Робин Дадли все еще томится в Тауэре. Однажды я заметила его высоко в окне, а он склонил голову и помахал мне рукой.

Перед моими глазами тут же встала картина: мы с Джоном, покидая Тауэр, подняли глаза и увидели приговоренного к смерти Тома Сеймура. Но Елизавета продолжала щебетать, теперь уже веселым голосом:

— А когда мне удалось добиться разрешения гулять во внутреннем саду, какой-то малыш однажды передал мне цветы от него. То были просто веточки плюща. — Робин, наверное, сорвал их со стены у своего окна, — и несколько маргариток. Но я их сохранила, они очень тронули меня. Каждый цветочек я засушила между листами своей Библии!

Принцесса вздохнула. Когда мы встретились, она сказала, что с нетерпением ожидает моих нравоучений, однако сейчас вряд ли было подходящее время выговаривать ей за то, что она мечтает о женатом мужчине, тем более — о государственном преступнике, который заточен в Тауэре. Вместо всего этого я сказала:

— Я никогда еще не гордилась вами так сильно, как тогда, когда узнала, сколь мужественно вы вели себя перед членами Тайного совета, не поддаваясь на их угрозы и уговоры.

— Но ведь, Кэт, — проговорила Елизавета, гордо выпрямившись и отпустив мои руки, — я не была виновна ни в каких заговорах против моей царственной сестры. Я рада тому, что у нее родится наследник, даже вышиваю малышу чепчик и распашонку. И если тебя спросят — просто так или на допросе, — какие чувства я питаю к будущему царственному племяннику (или племяннице), отвечай, что я с нетерпением ожидаю благополучного рождения младенца и желаю ему долгой жизни.

Она спокойно выдержала мой пристальный взгляд. Это было сказано из желания защитить меня или же себя? Разумеется, Елизавета не думала, будто мне разрешили вернуться к ней при условии, что я стану за ней шпионить. Но могла ли я укорять ее за то, что она научилась никому не доверять?

— Когда меня допрашивали в совете, — сказала она суровым тоном (я так хорошо изучила малейшие оттенки ее голоса, что ясно поняла: речь сейчас пойдет о чем-то весьма неприятном), — один из его членов обронил: Томас Уайетт-младший, мятежник, приходится сыном человеку, который носил такое же имя и некогда любил мою мать. Отчего ты не сказала мне? Ты знала об этом, была с ним знакома? Должна ли я стыдиться своей матери, как того хотел отец? Кэт, я уже не ребенок, которого надо защищать любой ценой. Мне двадцать один год, я взрослая женщина!

— Так оно и есть, ваше высочество Елизавета Тюдор. Ну, тогда идемте — погуляем и продолжим беседу, — сказала я, вставая и помогая подняться ей.

Мы пошли по аллее, осененной могучими старыми дубами, и я рассказала принцессе о том, о чем никогда не собиралась рассказывать. Что Томас Уайетт и Анна Болейн любили друг друга в ранней юности, еще до того как Анну отправили во Францию, задолго до того как на нее обратил внимание король Генрих. Что они тайно обменивались письмами и стихами в Гемптон-корте, когда король уже ухаживал за ней. О том, как однажды отец Елизаветы разгневался на Уайетта — не столько потому, что поэт выиграл у него в шары, сколько за то, что тот осмелился выставлять напоказ подаренный Анной медальон. Я так разволновалась, что стала нервно теребить мамино гранатовое ожерелье, потом спохватилась и опустила руки.

— Значит, несмотря на страсть, охватившую великого Генриха, семена недоверия могли зарониться уже тогда, — задумчиво произнесла Елизавета, как бы размышляя вслух. Мы остановились на краю травянистого луга, так изрытого кроличьими норами, что там запросто мог сломать ногу и человек, и зверь. — Расскажи мне все до конца, Кэт. Насколько я поняла, Томас Уайетт-старший был посажен в Тауэр, как и другие мужчины, которых обвиняли вместе с моей матерью. Однако его освободили. Это я тоже поняла благодаря вопросам, которые задавал мне Тайный совет.

Я молчала в нерешительности. Я ведь не только никогда не рассказывала принцессе о том, что видела казнь ее матери — по сути, я даже обманула Елизавету еще много лет назад, когда она спрашивала меня об этом.

— Если бы я была королевой, то приказала бы тебе все мне рассказать, — заявила Елизавета, надув губки. — Скажи мне, о чем ты сейчас думаешь, о том, что знаешь. Если ты меня любишь, то ничего не утаишь — ведь мою мать ты тоже любила, я знаю!

Я обняла принцессу за плечи, вновь подивившись тому, что она уже на полголовы выше меня. Мы вместе наклонились, глядя, как ветер колышет траву на лугу; позади нас маячила стража.

— Я уверена, что Анна всю жизнь любила Уайетта, но не изменяла с ним вашему отцу, иначе из Уайетта это непременно вытянули бы, после того как она впала в немилость. Его сестра была одной из фрейлин, прислуживавших Анне на эшафоте, и я видела, как королева что-то дала этой женщине в последнюю минуту. Думаю, это для него.

Елизавета задохнулась и повернулась ко мне, отступив на шаг.

— Ты… Но ведь ты когда-то говорила, что тебя там не было.

— Мне не хотелось рассказывать об этом девочке, которая была совсем не подготовлена к такому известию. Анна Болейн выглядела в тот день отважной и очень красивой, она готова была до конца следовать своей судьбе. Ваша мать пожелала, чтобы я присутствовала при ее казни. Джон тоже был там, и, по сути, он все время помогал мне держаться на ногах. Видите ли, Анна ведь дала мне перстень для вас и хотела, чтобы ваш портрет тоже был там. И я подняла руку с перстнем, хотя стояла далеко и королева не могла его разглядеть. Но в свою последнюю минуту она помнила о вас, и любовь к вам, я уверена, придала ей сил. Я торжественно поклялась ей, что сделаю все возможное, чтобы защитить и вырастить ее дочь.

Елизавета покачнулась, и я снова прижала ее к себе. Стражи подошли ближе, и я замахала на них рукой. Удивительно, но они подчинились и отступили.

— Так ты… ты видела, как она умерла, — прошептала принцесса.

— И с тех пор меня беспрестанно преследуют кошмары.

— Я очень рада, что ты там была. А благодаря перстню и я, в каком-то смысле, тоже. Может быть, теперь я перестану видеть маму в печальных снах. Спасибо тебе, Кэт, за твою верность ей и мне на протяжении стольких лет. — Она обвила меня руками, но не расплакалась.

— Печальные сны? — переспросила я, гладя ее по спине. — Дурные сны?

— Скорее кошмары. Но я никогда не жаловалась, потому что благодаря им я могу ее увидеть. Мама, разумеется, выглядит точно так же, как на портрете. Она вплывает в окно и смотрит на меня, обнимает ледяными руками и говорит, что сильно меня любит — в общем, сны не такие уж плохие. Я боялась, что, если скажу кому-нибудь, эти сны прекратятся и я ее больше не увижу.

Меня стало трясти. Почти такой же сон (или кошмар) преследовал меня много лет. Анна. Анна не давала покоя нам обеим. Когда же она сама обретет покой?

— Что с тобой? — встревожилась Елизавета. — Ты вся дрожишь.

— Раз уж у нас, похоже, не осталось секретов друг от друга, я скажу вам, что этот сон очень похож на тот, который снится мне много лет. Анна просит меня заботиться о вас.

Елизавета отступила на шаг, повернулась и уставилась на меня во все глаза, от удивления покачивая головой. Ее глаза расширились. Потом она заморгала, бросила быстрый взгляд на стражей и зашептала — так тихо, что мне пришлось читать слова по губам:

— Моя мама успокоится, когда я стану королевой. Она так сказала.

— Я молюсь о том, чтобы так и случилось.

— Вот поэтому-то меня не огорчает и не пугает ни замужество сестры, ни предстоящее рождение ее ребенка. Если на то воля Божья, я все равно буду царствовать. Наверное, поэтому я ускользнула невредимой из логова львов — проклятого Тауэра. Ах, я знаю, что снова лишена права наследования, знаю, что сестра-королева и ее советники меня ненавидят и боятся. Но мне кажется, такова Божья воля: когда-нибудь я взойду на трон.

Я кивнула, пораженная до глубины души.

— Но что бы ни случилось, — продолжала Елизавета, глядя вдаль, за луг, — я всегда буду любить тебя, Кэт. Ты стала для меня второй матерью, матерью наяву. Да, я всегда готова сказать: Анна Болейн дала мне жизнь, а Кэт Эшли подарила мне любовь.

В мае 1555 года нас отправили в Гемптон-корт, где королева уже готовилась произвести на свет наследника. Ехали мы верхом и, приближаясь к дворцу, на протяжении многих миль видели, как на холмах поспешно подготавливают праздничные костры; издалека доносились то удары церковного колокола, то пушечные выстрелы.

Стараясь изо всех сил скрыть тревогу о том, что именно могли означать этот шум и суета — ведь так принято объявлять о рождении принцев и принцесс, — мы с Елизаветой хмуро переглядывались.

— Королева разрешилась от бремени принцем! — закричал кто-то из проезжающих.

Эти слова были встречены радостными криками (по крайней мере, сопровождавших нас королевских стражей), хотя многие из стоявших вдоль дороги людей лишь качали головами. Но не успели мы доехать до Темзы, на берегу которой стоял дворец, как появились другие новости. Слух о рождении королевского сына — пока только слух, который почему-то разнесся с быстротой молнии. «Какой конфуз для короля и королевы, — подумала я, — и какое облегчение для Елизаветы, пусть и на короткое время».

Во дворце нас встретили другие стражи; не говоря ни слова, они провели нас в хорошо охраняемые апартаменты, расположенные вдали от королевских покоев.

— Нас вызвали, чтобы мы увиделись с королевой, — стала возмущаться Елизавета, но стража лишь закрыла дверь за ней и четырьмя сопровождающими ее дамами.

А на следующий день последовал вызов к королеве — приглашали не Елизавету, а меня.

Сопровождала меня Сюзанна Кларенсье, хранительница королевского гардероба — эта должность считалась очень почетной и предполагала высокую степень доверия.

— Как чувствует себя ее величество? — отважилась я задать вопрос.

— Беременность протекает тяжело, вы сами увидите.

— По дороге мы слышали, что она уже разрешилась сыном.

— К несчастью… ходили такие слухи, — ответила мне эта привлекательная женщина, которая выглядела сейчас измученной и напуганной. — Ее величеству эти слухи вовсе ни к чему. Говорите с ней тихим голосом — у нее страшная мигрень, голова просто раскалывается.

— Для чего же она послала за сестрой, если не желает ее видеть?

— Приказывает королева, я лишь повинуюсь. И я, — сказала Сюзанна, странно выделив голосом последнее слово, — не вмешиваюсь в дела своей госпожи.

Я больше ни о чем не спрашивала и молча шла вслед за ней через анфиладу гостиных и приемных до самой королевской опочивальни.

В комнате царила полутьма, что было вполне обычным делом. Но еще там чувствовалось какое-то напряжение — было тихо, как в склепе; не так, вспомнилось мне, как при родах Анны Болейн — по крайней мере, до тех пор, пока не выяснилось, что дитя женского пола. Мы слышали, что королева решила родить наследника в этом дворце, поскольку деревенский воздух полезен для здоровья, однако в этой комнате с наглухо закрытыми окнами воздух был спертым. Но даже через закрытые ставнями окна слышалось неумолчное бормотание католических священников и епископов — они расхаживали по двору под окнами опочивальни королевы, распевая молитвы, дабы наследник родился благополучно. Мне это напоминало привычное в детстве гудение пчел на нашем дворе.

Леди Сюзанна подвела меня ближе к огромному ложу с роскошным пологом; несколько дам при нашем приближении отошли, уступая место. Королева сидела, обложенная со всех сторон подушками. Она и сама была похожа на огромную пышную белую подушку. Да, она явно была на сносях и казалась опухшей.

— Что ж, Кэт Эшли, — сказала Мария своим звучным голосом, когда я сделала реверанс, — теперь рядом со мной есть муж, а с вами — нет.

Я прикусила губу, чтобы не сказать что-нибудь язвительное и горькое — такой привкус оставался у меня во рту всякий раз после общения с этой женщиной.

— Мне радостно слышать, — ответила я ей, — что вы по-настоящему счастливы в браке.

Пусть Елизавету и ее дам до сих пор держали под замком, до нас все равно доходили передаваемые слугами слухи о том, что Филиппу до смерти надоела суровая супруга, которая к тому же была старше его летами; ему не терпелось покинуть страну, которую испанцы из его свиты считали «варварской». По дороге сюда мы сами слышали и видели, как насмехается английский народ над Марией и Филиппом.

— Я позвала вас, — сказала королева Мария, — потому что по сей день не могу заставить себя поздороваться с сестрой — после того мятежа.

— В каковом ваш Тайный совет признал ее невиновной. Елизавета передает вам наилучшие пожелания. Она не покладая рук шила подарок вашему наследнику и надеется лично вручить его вам.

— Да, когда я рожу дитя. А вам рассказали, что мои фрейлины показали мне тройняшек, которых произвела на свет в Лондоне женщина моего возраста? Она в добром здравии и вне всякой опасности. У нее трое здоровых детей, ну, а я пока рожу только одного.

Мария так сильно нервничала, что у нее срывался голос, но я и раньше слышала и видела такое при королевских родах. Когда мои глаза привыкли к полумраку комнаты, я разглядела под глазами Марии темные мешки, похожие на полумесяцы; кожа у нее посерела. Королева пошевелилась и указала пальцем на что-то, находившееся у меня за спиной. Я повернулась и увидела колыбельку прекрасной работы, увенчанную резной позолоченной короной.

— Прочитай вслух надпись, Кэт, — сказала королева так, словно мы с ней были лучшими подругами — после всего, что она сделала мне и моим близким. — Помню, ты всегда умела читать красиво, с выражением, а эти стихи меня успокаивают.

Мне пришлось наклониться, чтобы разобрать слова. «Дитя, которым чрез Марию решил нас, Боже, наградить, На радость Англии Ты должен спасти, хранить и защитить», — прочитала я.

— Воля Божья да исполнится, — нараспев произнесла Мария и сложила руки на неимоверно раздувшемся животе. — Передай это моей сестре.

— Будет исполнено, ваше величество, тем более что Елизавета тоже верит в это. Но разве вы не примете ее и не скажете ей ничего сами?

Я думала, что Мария разгневается, но она ответила со вздохом:

— Ее желает видеть мой любимый супруг, поэтому передай: он придет в ее гостиную примерно через час. Я посылаю своей сестре платье, в которое ей надлежит облачиться, потому что я не потерплю, чтобы она явилась пред очи короля Англии в простеньком тусклом одеянии, без всяких украшений, словно прибыла сюда на похороны, а не на рождение наследника престола.

— Слушаюсь, ваше величество.

— Мой господин подумывает выдать Елизавету замуж за иностранного принца — такого, разумеется, который придерживается истинной веры.

У меня внутри все перевернулось. Я чуть было не сказала, что моя госпожа ни о чем подобном не помышляет и никогда не выйдет замуж — ни за границей, ни в Англии. Но я прикусила язык.

— Елизавета почтет за честь встретиться с королем, — с трудом ответила я, хотя мне хотелось столько всего к этому добавить. Только когда я получала хоть что-нибудь, кроме неприятностей, если рисковала противоречить Тюдорам — королям или королевам?

— А как ты думаешь, не он ли заправляет здесь всем из-за кулис? — шепотом спросила Елизавета, одетая и причесанная для встречи с королем.

Она уже несколько лет носила длинные волосы, как и подобает незамужней девице или невесте. Остальные дамы и служанки ушли, и мы вдвоем остались ждать в маленькой гостиной, выходившей в коридор, где неизменно стоял страж.

— Да, лучше всего разговаривать шепотом. Один человек давно говорил мне, что и стены имеют уши, а тут, я думаю, и подавно. Не могу не упомянуть о том, что и в этом дворце, и в Уайтхолле имеются тайные переходы — вроде тех, по которым вы с братом бегали много лет назад. И где бы ни жили король и королева, все говорят, что его величество знает такие вещи, которые можно узнать, только если подсматривать в замочную скважину или из мышиной норки.

Елизавета рассмеялась. Как быстро изменилось ее настроение! Впрочем, она была в восторге от того, что — впервые за два года — надела новое платье, к тому же великолепное. И ей не терпелось увидеть короля, хоть он со своими католиками и принес столько горя ей самой и всей Англии. Елизавета закружилась на месте, чтобы полюбоваться, как вздуваются пышные, обильно расшитые юбки из парчи канареечного цвета. Моя девочка, от природы тщеславная, много лет старательно и глубоко прятала это качество, но оно ведь никуда не делось. Я размышляла, стоит ли предупредить ее о том, что Филипп, возможно, собирается выдать ее замуж в интересах королевской политики, однако Елизавета и раньше сталкивалась с подобными предложениями, но не давала своего согласия. Тут послышался стук и дверь широко отворилась. Елизавета медленно повернулась, искусно изобразила замешательство и присела в изящном реверансе. Я тоже низко присела, потом попятилась из комнаты, предусмотрительно оставив дверь неплотно прикрытой.

Филипп вошел в гостиную один. Он приблизился к Елизавете и помог ей подняться. Я видела их неясно, как в театре теней, потому что из распахнутой за спиной короля двери лился яркий свет. Он расцеловал Елизавету в обе щеки, потом поцеловал в губы и погладил пальцами ее золотисто-рыжие волосы — уж это-то я хорошо видела!

— Я слышал, дорогая сестра, — сказал он по-английски с сильным акцентом, — что у короля Генриха тоже были огненные волосы.

— Вам сказали правду, ваше величество. Для меня большая честь познакомиться с вами.

— Время сейчас нелегкое — и для королевы, и для меня.

— Зато вскоре ваше счастье станет полным, — ответила Елизавета, переходя на испанский язык.

— Мне говорили, что вы столь же образованны, сколь и красивы, — заметил король, явно обрадованный возможностью говорить на родном языке.

Я уже давно выучила испанский, однако темп речи Филиппа и особенности его выговора застали меня врасплох. Елизавета, разумеется, воспринимала его речь совсем иначе, нежели я. Ласковые слова короля звучали так, словно он пытался соблазнить ее. Мне доводилось слышать, что в Испании у благородных дам есть дуэньи, которые никогда не спускают с них глаз, — теперь я поняла необходимость такого обычая. А почему Филипп не заводит речь о возможном браке Елизаветы с иностранным принцем?

— Я высказал королеве свою мысль: необходимо, чтобы отношения между нами стали более близкими, чтобы общение наше вошло в привычку, — снова заговорил Филипп. На его лице выделялся массивный квадратный подбородок. Король кружил возле моей девочки, осматривая ее, словно молодую кобылицу на рынке. — Как я рад тому, что оказался в родстве со столь очаровательной молодой дамой, и сколь печалят меня известия о том, что в нашей семье нелады.

У меня глаза полезли на лоб. Что это: ловушка или мягкая форма допроса? Да этот человек смертельно опасен! Это ведь он настоял на том, чтобы Мария отказала в помиловании одному тринадцатилетнему подмастерью, которого должны были сжечь за веру на костре в Смитфилде вместе с неким мясником и цирюльником. Одно дело, когда казнили зачинщиков мятежа против Марии, но ведь король и королева противопоставили себя всему народу, они возбуждали негодование тех, на ком держится вся страна. И если уж речь зашла о кострах, могу поклясться, что король заметно воспламенялся страстью всякий раз, когда прикасался к Елизавете. Я ожидала от него в худшем случае суровости, в лучшем — неприязни, но никак не ласк и поцелуев.

Еще больше меня рассердило то, что Филипп тщательно закрыл обе двери: сперва ту, через которую вошел, а затем и ту, через которую я подслушивала и подсматривала.

— Оказал ли он вам уважение, которое полагается невестке короля? — спросила я, как только Елизавета возвратилась в свою опочивальню.

— Могу сказать только, что он здесь ужасно скучает, Кэт, — прошептала она, увлекая меня к открытому окну покоев, находившихся во втором этаже дворца. Так делала ее мать, когда не хотела, чтобы кто-нибудь подслушал ее беседу. — Филиппу надоело ждать наследника, и он вовсе не уверен, что тот появится на свет…

— Как это?

— Ш-ш-ш! Ну, конечно, лекари, повитухи и предсказатели утверждают, что наследник будет, но я же видела: король в этом отнюдь не уверен.

— Но не может же королева притворяться! — воскликнула я.

— Ш-ш-ш! Она сама верит в это, отчаянно верит. Ну и, разумеется, я говорю лишь то, о чем сумела догадаться по намекам.

— На английском, на испанском или на языке любви?

— А ты подслушивала? Я пустила в ход все возможные ухищрения и, не скрою, добилась, чего хотела.

— Но чего же он сам хотел?

— Я уверена, что не только моей любви, как выразился сам Филипп, — ой, не надо на меня так смотреть! Речь шла о родственных чувствах…

— Пусть он моей козе это скажет! Клянусь, Филипп мечтает выдать вас замуж так, чтобы и самому иметь доступ к вашему ложу.

— Он упомянул о возможном замужестве, но я сразу отвергла это предложение. Кэт, он пообещал, что мы сможем уехать сразу же, как только Мария родит ребенка. Филипп тогда и сам уедет, хотя меня весьма печалит то, что он опустошил нашу казну, а теперь собирается повести наших добрых крепких англичан на войну с Францией. Ведь это она должна быть нашей союзницей против Испании, а не наоборот.

Так я убедилась в том, что моя девочка умеет пользоваться женскими уловками в политических целях. Где и когда она этому научилась, если находилась все время то в тюрьме, то в сельской глуши? Или это у нее наследственное, от матери? Теперь Елизавета уже мало походила на ту юную деву, которую едва не соблазнил Том Сеймур. Я-то думала, что ей многому еще предстоит научиться, но потом поняла, что и мне самой многое надо постичь.

К концу июля, после того как прошли все мыслимые сроки рождения наследника, ожидавшегося с самого мая, Мария ударилась в истерику и признала, что никакого ребенка в ее утробе нет. Несмотря на радость (ведь это была радостная весть для Англии и Елизаветы), я все-таки жалела ее величество, потому что понимала, каково это: так долго мечтать о ребенке от любимого мужчины и не иметь возможности родить его.

Филипп Испанский уехал к себе на родину — как поговаривали, к любовнице, которую он великодушно не стал привозить с собой на время медового месяца. Мария позвала к себе сестру и за те десять минут, которые они, впервые за многие годы, провели вместе, сообщила, что возлюбленный супруг скоро возвратится к ней и в следующий раз она непременно сумеет зачать ребенка. В прошлый раз, объяснила Мария, ее ввели в заблуждение водянка, вздутие живота и прекращение месячных. Главное — она позволила Елизавете со всей свитой, включая меня, вернуться в Хэтфилд-хаус; а там меня ожидало послание от моего любимого Джона.

У меня дрожали руки, когда я читала письмо, так сильно мне хотелось, чтобы Джон был сейчас рядом со мной. Я еще лучше поняла страдания Марии, изо всех сил мечтавшей о ребенке, страстно желавшей того, чего у нее нет. Джон писал мне, что изучает классическую литературу и итальянское искусство в университете Падуи, выращивает лошадей и продолжает писать книгу — «Искусство верховой езды». Он побывал в Болонье и Венеции, купил для меня книги и «красивые вещицы». Итальянцы исповедовали принцип libertas scholastica, то есть свободы в изучении наук. Джона называли ultramontana, как и всех, кто приезжал учиться из-за Альпийских гор. Он горячо меня любит и страшно скучает по мне (я без конца целовала письмо, словно влюбленная по уши крестьянка), а потому просит меня встретиться с ее величеством и замолвить за него словечко, сам же он молит Господа Бога сохранить нас живыми и невредимыми.

«Из-за Альп… красивые вещицы… свобода… любит и скучает… живыми и невредимыми…»

Я так долго таила в глубине души надежды и страх за него, что теперь дала волю слезам и выбежала из комнаты. Вскоре за мной последовала Елизавета. Она стала утешать меня, как прежде часто утешала ее я. Мы с ней были во внутреннем дворике, когда вдруг приехал с женой и свитой сэр Томас Поуп[71] (такая фамилия, по моему мнению, как нельзя лучше подходила католику, которого прислала Мария) наш новый «тюремщик», как называла Елизавета и его самого, и его предшественников. Это со всей беспощадностью снова напомнило мне, что нет у меня ни свободы, ни безопасности, ни любви — и неизвестно, будут ли они когда-нибудь.