Глава шестая

Гринвичский дворец близ Лондона,
31 мая 1533 года

— Глядите, на том корабле — движущийся дракон, огонь так и пышет у него из пасти! — воскликнула королева Анна, обращаясь к своим фрейлинам.

Мы стояли в ожидании на вершине лестницы, ведущей к воде, а перед нами плыли по Темзе к Гринвичскому дворцу не менее пятидесяти кораблей, разукрашенных стараниями купеческих гильдий Лондона. Вся эта флотилия должна была сопровождать королевскую барку с леди Анной и ее свитой. Нынешнюю ночь мы, согласно традиции, проведем в стенах Тауэра, дабы подготовиться к завтрашним торжествам, которые будут предшествовать официальной коронации королевы в Вестминстерском аббатстве.

Под звуки музыки мы отчалили на королевской барке, с которой спешно сорвали ткани цветов королевы Екатерины с ее эмблемами и заменили их гербами Анны. Со всех судов доносились до нас веселые звуки тромбонов, крумгорнов[35] и труб, дробь барабанов. Сэр Стивен Пикок, лорд-мэр Лондона, превзошел самого себя, создавая атмосферу всенародного торжества в честь того, что новая королева вступит в Лондон и предстанет перед своими подданными всех сословий.

Служить ей в то время было просто чудесно. Я пришла в такое сильное и радостное возбуждение, что казалось — вот-вот полечу. Впрочем, не будем забывать и о том, что между Анной и Генрихом иногда случались размолвки — чаще всего из-за того, что король расточал свое внимание другим дамам, а Анна была уже на шестом месяце беременности. На прошлой неделе она отважилась на людях сделать замечание его величеству за то, что он заглядывается на дам, а Генрих рассердился и резко бросил:

— Лучше бы вам смотреть на такие вещи сквозь пальцы, мадам, и привыкнуть мириться с ними, как делали прежде те, кто знатнее вас!

Она не посмела ничего ему возразить, но я понимала: Анну весьма обескуражило то, что король назвал других королев «более знатными» — она ведь изо всех сил старалась превзойти свою предшественницу. Некоторое время после этого Анна всячески ублажала Генриха, потакая ему во всем. Если она позволила себе вспышку гнева, то король — помня о ее положении — простил ее. Ведь в конце концов, все прорицатели и астрологи дружно обещали его величеству, что родится мальчик. И влюбленные, обсуждая предстоящую коронацию, ворковали как голубки.

Моя жизнь тоже стала более спокойной: я больше не носила писем ни Кромвелю, ни Анне. Главный секретарь его величества стал теперь смотрителем королевской сокровищницы (этот пост был символическим, но очень почетным) и канцлером казначейства (а вот это уже была реальная власть). Ну, а если Анна и отваживалась обмениваться любовными посланиями с Уайеттом, а то и с Перси, это меня, слава Богу, совсем не волновало. В этом смысле я была свободна.

Увы, я не могу сказать того же о своем сердце — впервые в жизни оно было занято. Том Сеймур редко бывал при дворе, поскольку его то и дело посылали с различными поручениями то по стране, то на континент. Но когда он оказывался под рукой, я, переняв кое-что из тактики Анны Болейн, старалась держать его на некотором расстоянии. Поцелуи — пожалуйста, ласки приводили меня в восторг, но я наотрез отказывалась оставаться с Томом наедине. Результат превзошел все ожидания. Мысль об ухаживании, над которым он раньше только смеялся, теперь овладела им и заставила попотеть: Том присылал подарки из Франции и посвятил мне несколько очень слабых сонетов, но я и таким была несказанно рада и писала ему любовные письма в ответ. Все-таки я входила в свиту королевы — так, может быть, в один прекрасный день я смогу выйти за Тома замуж и тогда уж не стану отказывать ему ни в чем. Да, я брала пример с Анны, стараясь подражать ей в том, как надо обращаться с мужчинами.

А вскоре в мою жизнь вошел новый мужчина. Он оказался в числе слуг королевы, когда король значительно увеличил количество после тайного венчания, состоявшегося в январе в Уайтхолле. Даже сейчас, когда я, захваченная зрелищем, участвовала в торжественной процессии, перед моим мысленным взором проплывали подробности первой встречи с Джоном Эшли.

Это произошло в конце марта во время поединков на турнирном поле в Гемптон-корте. День выдался солнечный, но очень ветреный, а накануне дождь лил как из ведра. В третьей схватке его величество выбил из седла своего противника, но и сам уронил копье — новое, которым он заменил сломанное в предыдущем поединке. Было видно, что Генрих задыхается, и ему тут же помогли спешиться. Королю был уже сорок один год, восемь из них он добивался Анны. Во время медового месяца казалось, что к нему снова вернулась молодость. Его величество танцевал и участвовал в играх до поздней ночи. Но за последнее время его щеки заметно заплыли жирком, а талия раздалась еще больше — аппетит у Генриха был отменный. Король все время потел и дышал с трудом.

Зрители на трибунах и еще выше, на раскрашенных наблюдательных вышках, над которыми реяли флажки, зашептались, когда Генриха уводили с поля к шатрам для участников турнира; слышно было, как звенят его доспехи.

— Кэт, — обратилась ко мне королева (теперь почти все называли меня так), — отнеси его величеству мой платок, пусть оруженосец вытрет ему пот со лба. И еще передай на словах: если бы его королева не была тяжела его сыном, то сама сбежала бы вниз, чтобы позаботиться о нем. Скажи, что я надеюсь скоро увидеться с ним наедине.

Я взяла богато расшитый кусочек полотна и пошла с трибун вниз. Не успела я сойти с них и направиться к шатрам, как приметила не знакомого мне мужчину, широкоплечего, с красивыми мускулистыми ногами.

Он выехал на поле на прекрасном гнедом коне. На полном скаку, не пытаясь придержать коня или спешиться, он сорвал с себя шляпу, чтобы она не свалилась, перегнулся с седла и ловким движением подхватил с земли оброненное его величеством копье. Когда незнакомец снова надевал шляпу, многие зрители на трибунах зааплодировали. Мне тоже очень хотелось захлопать в ладоши, но я боялась уронить платок королевы, а потому подобрала юбки и пошла по мосткам, проложенным через грязь, спеша к шатру, где участники поединка надевали и снимали доспехи.

Мимо меня проехал тот, кто поднял королевское копье. Он спешился, не выпуская копья из рук. Должна признать, я еще не видела, чтобы кто-нибудь, сколь бы он ни был титулован, знатен, пусть даже королевских кровей, сидел в седле так красиво, как этот мужчина.

— Мистрис Чамперноун, — проговорил он и вновь снял шляпу, — там дальше много грязи, попадается даже конский навоз. Не могу ли я вам услужить?

— Вы знаете, как меня зовут, и это, боюсь, дает вам преимущества. Я должна отнести его величеству этот залог любви от королевы.

— Тогда я с вашего позволения посажу вас в седло, чтобы вы не запачкали туфелек и юбок, — предложил он и кивком указал на коня. — Его зовут Брилл, сокращенно от Бриллиант, ибо он подобен этому драгоценному камню и блеском своей попоны, и преданностью, и послушанием — правда ведь, мальчик мой? — И он потрепал Брилла по бокам.

Могу поклясться, что животное кивнуло, будто соглашаясь. Меня еще никогда не знакомили с лошадью, к тому же раньше, чем с хозяином. Было похоже, что к этому скакуну относятся, как к человеку, он был другом всадника. Но вот загадочный незнакомец заговорил со мной снова:

— Я знаю, в каком шатре вы найдете его величество. Меня зовут Джон Эшли, я недавно прибыл ко двору в качестве старшего дворянина свиты королевы. Я ее дальний родственник, а сейчас мне поручили службу под началом ее шталмейстера Уильяма Коффина. Я влюблен в лошадей и надеюсь когда-нибудь написать книгу о верховой езде, — добавил он и погладил крепкую шею Брилла. — Я скучаю по дому, однако считаю свою службу за честь. Так можно усадить вас в седло?

Мне пришлось задрать голову, потому что этот человек был выше Тома. Я вдруг оробела от его плавной речи, красивого лица и одежды и, сама не знаю почему, кивнула. Джон Эшли прислонил копье к ограде. Потом обнял меня за талию и легко, как пушинку, поднял и усадил на Брилла. Я ухватилась одной рукой за луку седла, а Джон направил коня по грязи к шатрам.

Мои мысли понеслись вскачь. Мастер Эшли забыл взять копье короля. Было видно, что он грамотен, голова у него светлая, да и честолюбия достаточно, чтобы говорить о своей будущей книге. Разве королева не понимала, что мне придется пробираться по грязи и через лужи? Похоже, что она — то ли из-за нового высокого положения, то ли вследствие беременности — целиком поглощена мыслями о себе самой, а о других думать перестала.

— Позволено ли мне поинтересоваться, мастер Эшли, кем вы доводитесь ее величеству?

— Ах да, родственные связи здесь, при дворе, важнее всего. Моя матушка, Анна Вуд, была племянницей матери королевы, Элизабет Болейн, урожденной Говард. Я вырос в Ист-Бернгеме, в Норфолке.

— Ну да, Говарды во главе с герцогом Норфолком. Он и отец королевы вместе с секретарем Кромвелем — самые близкие советники короля.

— Совершенно справедливо. Ну, а со стороны отца я потомок лорда Эшли, барона замка Эшли в Уорикшире. Но наследства мне не достанется, потому что моя матушка была второй женой отца, а от первого брака у него остался сын, поэтому мне придется самому пробиваться в жизни. А вы, мистрис Чамперноун?

— Я воспитывалась у сэра Филиппа Чамперноуна в Модбери, в Девоне — он кузен моего отца. И уже четыре с половиной года нахожусь при дворе, в свите королевы.

— О, это целая вечность — тут нелегко долго оставаться в фаворе. Только, пожалуйста, никому не передавайте моих слов.

Джон Эшли пустил Брилла шагом — вероятно, для того, чтобы мы успели поговорить. Начищенные до блеска сапоги Джона были испачканы грязью. Я представила себе, что это мой странствующий рыцарь, потому что обожала старинные повести о рыцарской эпохе, особенно легенды о давно исчезнувшем Камелоте[36]. Наряд Джона Эшли, должно быть, напоминал мне о Ланселоте: он был одет в костюм из крепко пахнущей черной кожи. Собственная его кожа была загорелой, несколько темнее, чем у большинства бледных англичан по весне. Лицо выглядело суровым: прямой нос, густые брови над небесно-голубыми глазами, коротко подстриженная бородка. Ресницы у Джона были недопустимо густыми для мужчины. Удивительно, но от его звучного голоса у меня мурашки бегали по коже. На вид он был моих лет, может, чуть старше, и мне стало очень интересно, женат ли он.

— Вы оставили в Норфолке семью? — напрямую спросила я, когда Джон Эшли остановил коня у большого шатра, вокруг которого сновали оруженосцы и пажи.

Правду говоря, я чуть не позабыла, зачем меня послали, пока не увидела в своей потной ладони скомканный платок королевы.

— Только мачеху, отца да сводного брата — они выращивают лошадей, — ответил Джон, заставив меня впервые за многие месяцы вспомнить о своей семье.

В отличие от Тома и других знакомых мне придворных, этот человек выглядел серьезным и мудрым. Рядом с ним хотелось думать и чувствовать по-настоящему.

— Ну вот, — сказал он. — Вряд ли вы попадете внутрь — его величество, скорее всего, изволит отдыхать. Хотите, я вручу ему то, с чем вас послали, а потом мы с Бриллом отвезем вас назад к трибунам? На словах что-нибудь надо передать?

Глядя в его внимательные и серьезные глаза, я кивнула, словно лишилась дара речи, потом быстро и путано пересказала то, что велела королева:

— С любовью от его любимой. Она надеется вскоре увидеться с ним наедине.

Джон Эшли улыбнулся мне, взял платок, и наши пальцы соприкоснулись. Том обязательно поддразнил бы меня или сказал какую-нибудь двусмысленность по поводу этой фразы, но Джон только заметил:

— Чудесная мысль для самого счастливого из смертных.

— Ой, ты только посмотри на этих дикарей! — завопила над ухом Мэдж Шелтон, прервав мои воспоминания.

Она показывала на барку с драконом, которая поравнялась с нами (в это время уже показались Тауэр и Лондонский мост). Рядом с драконом вдруг появились люди, одетые чудищами — с длинными волосами, в звериных шкурах, — и принялись скакать с воплями, а толпа, собравшаяся на берегах реки, хлопала в ладоши и кричала «ура». Анна с фрейлинами визжали от восторга и хохотали, глядя на столь необычное действо.

Я стояла среди них, разделяя всеобщее веселье, однако мои мысли снова уносились к Джону Эшли, и я представляла себе, что мы с ним не просто едем верхом на его прекрасном скакуне, а и сидим в одном седле.


Кое-кто поговаривал шепотком, что король предоставил Анне целую флотилию, устраивает торжественную процессию, пышную церемонию в честь коронации и пир, чтобы возместить ей унижение тайного венчания. Другие же утверждали: Генриху пришлось потрудиться, дабы завоевать ее, и завершиться это должно самыми пышными празднествами. Но были и такие, кто говорил — тоже шепотом, — что вся эта помпа нужна, чтобы Анну признали подданные, из коих многие по-прежнему хранили верность королеве Екатерине. Отвергнутая Генрихом жена лишилась теперь почти всей своей свиты и жила в глухой провинции, в сельских поместьях вроде Бэкдена и Кимболтона. Принцесса Мария, также отказавшаяся признать новую королеву (Анна Болейн в последнее время была охвачена одним желанием — заставить Марию подчиниться), была, подобно матери, отослана подальше от двора и своего отца.

В тот день, когда Анна торжественно въезжала в Лондон, я с восторгом участвовала в коронационном шествии, которое из Тауэра направилось к Вестминстерскому дворцу. А уже оттуда Анна следующим утром прибыла в аббатство на церемонию коронации.

Мы с Мэдж Шелтон ехали на церемониальной колеснице, которой правил дворянин из свиты его величества. Мы страшно гордились новыми платьями из красного, расшитого золотом бархата, который нам отпустили на казенный счет по мерке. А что самое замечательное — впереди я видела не только богато разукрашенный паланкин королевы, но и широкую спину Джона Эшли, который покачивался в седле своего горделиво выступающего скакуна.

То был день триумфа Анны Болейн, но я считала, что и моего тоже. С недавних пор мне уже не нужно было выполнять поручения Кромвеля, но я осталась среди фрейлин королевы и извлекала из этого все возможные выгоды, причитающиеся мне по положению. Мне удалось избежать жизни с мачехой, которую я терпеть не могла, я получила — благодаря Кромвелю — приличное образование, которое стремилась пополнить, как только представлялась такая возможность. С позволения королевы я занималась с теми придворными дамами, которые не очень хорошо умели читать и писать. Анна была горячей сторонницей женского образования, включавшего в себя знакомство с основами вероучения. Я читала Библию самостоятельно, не ожидая, когда мне ее истолкуют священники. Королева стала одной из первых пропагандировать Библию Тиндейла, написанную по-английски, а не на латыни. Я удостоилась чести обсуждать богословские вопросы с королевой и даже с архиепископом Кранмером[37], духовным наставником Анны. Он с радостью воспринял новое учение, которое католики пренебрежительно именовали лютеранством.

Анна Болейн, несмотря на беременность, нарядилась в тот день в парчовое платье. Драгоценности сверкали и переливались на солнце. Вся кавалькада извивалась по узеньким улочкам, которые по случаю торжества посыпали свежим гравием. Повсюду вокруг нас и над нами лондонцы высовывались из окон, громко выкрикивая приветствия, а кое-кто и насмешки.

Иногда до нас доносились и возгласы «Боже, храни королеву Екатерину!», а временами — глухой ропот. Но не раз нам приходилось останавливаться, чтобы Анна могла полюбоваться вывешенными там и сям картинами в ее честь или же небольшими сценками-пантомимами. Один раз мы видели даже целое представление, которое было устроено на пожертвования рыночных торговцев. Декорациями служили многочисленные изображения античных богов и богинь, нарисованные по эскизам Ганса Гольбейна[38], портреты которого входили в моду среди придворных.

Но и сквозь звуки музыки, написанной в честь королевы, я слышала выкрики откуда-то из дальних рядов: «Королевская подстилка! Наложница!» А один раз даже отчетливо раздалось: «Шлюха!» Джон Эшли и еще несколько джентльменов подскочили к толпе и оттеснили нахалов, чтобы их выкрики не оскорбляли слух королевы.

Не раз и не два я замечала, как люди хохочут. Поначалу я решила, что они осмеливаются насмехаться над Анной. Хотя ее живот был заметен, он не так уж сильно выпирал под складками парадных одежд. Но вскоре я увидела, как в толпе показывают пальцами на сплетенные инициалы Генриха и Анны, начертанные краской на ее паланкине, на флажках, даже на нашей колеснице: «ГА. ГА. ГА».


На пиру в честь Анны, проходившем в старинном Вестминстерском зале, король распорядился оказать его избраннице наивысшие почести. Так было и нынче утром на церемонии коронации в аббатстве. Анну Болейн короновали (в отличие от королевы Екатерины) на троне святого Эдуарда, который до сего дня предназначался лишь для монархов-мужчин. Да и не возлагали на голову первой супруги короля Генрика корону святого Эдуарда — ею короновали властителей державы, а не их жен. Хорошо хоть эта часть торжеств прошла более благопристойно, нежели шествие, потому что никто из допущенных в стены аббатства не осмелился бросать косые взгляды на королеву. Теперь же, на пиру, Анна была щедро осыпана новыми почестями.

Ни единой живой душе не было позволено приближаться к королеве, кроме слуг, подносивших блюда и напитки. Король, как знали все, наблюдает за происходящим из боковой комнаты — сегодня царила одна Анна, и она одна была хозяйкой на пиру. Она восседала на мраморном троне своего супруга, а расшитый балдахин с золотыми кистями нависал над ее головой, словно вторая корона. За столом с ней был еще архиепископ Кранмер, но сидел он на почтительном расстоянии. Рядом с королевой стояли две графини, а две фрейлины (хорошо, что не выбрали меня) сидели на корточках под ее столом, согласно старинному обычаю. Время от времени Анна посылала их с какими-то поручениями или сплевывала в полотняные салфетки, которые они держали наготове, ту еду, что приходилась ей не по вкусу. Происходило это все на возвышении, к которому вели двенадцать ступеней, еще и отгороженному от нас, простых смертных, барьером.

Я была всем вполне довольна. Было много еды превосходного качества, а заморские вина — по такому случаю не разбавленные и не подслащенные — лились рекой. Ни пива, ни эля не было. Более того — не поворачивая головы, я видела за другими столами и Тома Сеймура, и Джона Эшли. Их вид согревал меня еще больше, чем мальвазия и рейнское, которыми я поочередно наполняла свой венецианский хрустальный кубок. Том сидел рядом с сэром Фрэнсисом и леди Элизабет Брайан. Джон был подальше, рядом со шталмейстером Уильямом Коффином. Старший брат Тома Эдуард, которого он не любил и которому не доверял (хотя и никогда не рассказывал, за что именно), сидел ближе к возвышению — возможно, потому, что в то время он служил у архиепископа Кранмера. Министр Кромвель, кивнувший мне мимоходом, появлялся повсюду, а за ним тянулись хвостом то ли секретари, то ли какие-то лакеи.

Вскоре я уже потеряла счет всевозможным лакомствам, которые постоянно подавали и которые так хорошо сочетались с превосходным вином. И как это я раньше не замечала, что вино гораздо вкуснее, если пить его не из оловянных чаш, а из стеклянных кубков? Как всегда, на королевских обедах предусматривалось три перемены блюд: сперва холодные закуски, потом — жаркое, а на третье — сладкое. Правда, такого изобилия и разнообразия блюд мы еще никогда не видели. Этот парад кушаний, подаваемых в глубоких серебряных тарелках или на серебряных же подносах, способен был вызвать головокружение.

В числе холодных закусок были артишоки, капуста с огурцами, заливные окуни, сливки с миндалем, колчестерские устрицы, пироги с сыром и многое другое. Горячими подавали лебедей, каплунов, печеную оленину, дельфинов в горчичном соусе, нашпигованных салом фазанов и павлинов, держащих в клювах тонкие свечи. Наконец подали десерт, то есть сладкие блюда, и как чудесно было запивать их вином! Я старалась не слишком набивать живот — на тот случай, если позднее в Уайтхолле будут еще и танцы (а я очень надеялась, что Джон Эшли умеет танцевать), но все же попробовала несколько блюд из предложенного: миндальный торт, пирог с фруктовым желе, заварной крем с корицей, запеканку, пирожки со смородиной и с айвой, а еще — великолепные апельсины (из них удалили сердцевину, нарезали на мелкие кусочки и снова поместили в кожуру, смешав с вином и сахаром). Ну, и мое любимое лакомство, которому я воздала должное, — привезенные из-за границы груши, припудренные корицей и сушеной скорлупой мускатных орехов и окрашенные в синий цвет с помощью тутовых ягод.

Нечего и говорить, что все присутствующие щеголяли самыми изысканными манерами. Оттопырив мизинец, мы брали кушанья только левой рукой, а в правой держали принесенные с собой ножи и ложки. Вдоль столов (каждый длиной в шесть шагов), покрытых белыми скатертями, расхаживали слуги, подававшие нам чистые салфетки или же чаши с розовой водой для ополаскивания рук перед новым блюдом и забиравшие пустые тарелки. Соль из огромных позолоченных солонок надлежало брать кончиком чистого ножа и класть на свою тарелку. Я как раз вытирала свой нож кусочком пшеничного хлеба, собираясь положить его назад в карман, когда за моим плечом неожиданно возник Джон Эшли. Я так вздрогнула от неожиданности, что чуть не порезалась.

Надеясь на то, что мои губы не посинели от тутовых ягод, я откинула голову и улыбнулась ему. Джон помог мне встать и переступить через длинную скамью. Хорошо, что он поддерживал меня, потому что на ногах я стояла не очень твердо — уж не знаю, то ли от вина, то ли от присутствия Джона.

— Славный праздник сегодня. — От него приятно пахло гвоздикой. — И он продолжится, когда мы вернемся в Уайтхолл.

— Надеюсь, барка меня выдержит. Я так наелась!

— А мне не нравятся девушки, у которых одни кости, — ответил Джон с игривой усмешкой, от которой у меня внутри все перевернулось.

Джон Эшли был на моей памяти первым мужчиной, который смотрел мне прямо в глаза, не поедая взглядом мою фигуру. И почему-то от этого я заливалась краской гуще, чем в присутствии господ, которые пялились на мои бедра и грудь. И я, хоть и давно научилась управлять своими чувствами и скрывать их, вспыхнула до корней волос и захихикала, будто какая-нибудь коровница.

— Так вот, — продолжал Джон, по-прежнему придерживая меня: одна рука на моем локте, другая на плече. Потом он слегка отстранился. — Скажу еще кое-что. Я сегодня наелся до отвала, в том числе осилил чуть ли не бочонок хлебного пудинга. Такой, бывало, готовила моя матушка, я уже много лет не ел ничего подобного.

— Моя мама тоже готовила блюда, по которым я скучаю, — призналась я. — А когда с нами поселилась мачеха, Мод, все стало совсем по-другому.

Джон молча кивнул. Я поморгала, прогоняя слезы. Что это я, неужели собралась расплакаться? Отчего этот человек заставляет меня вспоминать прошлое и так переживать при этом?

Всякий раз, когда я оказывалась рядом с Джоном, у меня как то очень приятно расслаблялись мышцы живота. Чтобы вызвать во мне трепет, требовались умелые ласки Тома, но Джон Эшли вызывал у меня сладкую дрожь и без всяких прикосновений. Мне казалось, что я могу броситься ему на грудь прямо посреди этой шумной, оживленной толпы.

— Я буду возвращаться не на барже, — сказал мне Джон, с видимой неохотой отступая на шаг назад. — Нам с сэром Уильямом надо проследить, чтобы лошади вернулись в конюшни Уайтхолла. Но если будут танцы или какие-нибудь игры и если вы не заняты…

Я было подумала, что он назначит мне свидание в лабиринте, как некогда Том, или попросит приберечь для него танец, но он продолжил:

— …то мы, возможно, еще побеседуем. Этот день навсегда запомнится нам всем, мистрис Чамперноун…


— Кэт. Меня вообще-то зовут Кэтрин, но друзья называют меня Кэт.

— Я, во всяком случае, запомню этот день, Кэт. Я так долго смотрел на вас во время пира. Мы были так близко друг от друга и в то же время так далеко.

Джон не шутил, не поддразнивал меня, он выглядел совершенно серьезным. Он поклонился мне, а между тем не обязан был этого делать — мы принадлежали к одному рангу придворных. Глядя ему вслед, я вдруг осознала, что колени у меня крепко сжаты — возможно, оттого, что я хотела умерить свое влечение к нему, но скорее по другой причине. Мне срочно нужно было в отхожее место, я выпила слишком много вина.

Я старалась идти быстро, но осторожно — мои ноги, казалось, плыли по воздуху, — пробираясь между столами к двери, выходящей в боковой коридорчик. Несомненно, именно он вел в отхожее место.

Голоса постепенно отдалялись. Черт побери, я-то понимала, что пью слишком много, но понадеялась на обильную закуску. И все же, если не считать моего любимого синего десерта, приходилось признать, что я лишь чуть-чуть отведала разные блюда, а в основном налегала на вино.

Коридор освещался факелами на стене, но все двери были заперты. Может, надо было выйти через другую дверь? Этот старый дворец представлял собой настоящую паутину залов и комнат, а я здесь почти не бывала, поэтому и не знала, где что находится.

Вдруг из одной двери появилась Мэдж и направилась в мою сторону.

— Ах, как удачно! — воскликнула я. — Отхожее место там?

— Сразу за углом, потом еще один поворот, — крикнула мне Мэдж и пробежала мимо, торопясь вернуться в пиршественный зал.

К огромному облегчению, я нашла то, что отыскала. Но, удивительное дело, там было пусто — значит, я все же попала не туда. Где-то ближе к залу должно быть местечко для лордов и леди. Подобно Мэдж, я поспешно бросилась назад, но коридор, казалось, накренился, превратился в огромный туннель. Отдаленное жужжание голосов заставило меня вспомнить рой пчел, которых разводил мой отец. Жалея, что рядом нет Джона, который бы меня выручил, я схватилась за обшитую дубовыми панелями стену, чтобы не упасть. С какой радостью я увидела идущего навстречу Тома — пока не разглядела выражение его лица.

— Я понятия не имела, куда нужно идти, — начала я, — вот и…

— Вообще-то я ожидал застать тебя в его жарких объятиях. — Том схватил меня за локти и сильно встряхнул. У меня чуть не лязгнули зубы. — Или лежащей на полу, с задранными юбками. Может, ты думаешь, что я деревенский простачок и мне неизвестен этот трюк: ты идешь в одну сторону, он в другую, а потом вы встречаетесь? Я знаком с этим парнем, Кэт.

— Я мало его знаю, мы недавно познакомились. П-пусти меня.

— Я видел, как в его присутствии у тебя кружится голова, как ты вокруг него увиваешься. Так сколько раз ты делала это тайком раньше — может, как раз тогда, когда я писал тебе дурацкие стишки или тратил деньги на красивые подарки?

— Да ты с ума сошел! Ничего подобного я не де…

— Эшли — просто конюх с красивым титулом, и ничего больше. Он весь день копается в грязи. Он провонял навозом!

— Ничего подобного. И ты не имеешь никакого права…

— Я, как последний дурак, терпеливо дожидался, обхаживал тебя, плясал под твою дудку, а ты…

Том даже побагровел от злости. Он брызгал слюной мне в лицо. Должно быть, он тоже выпил лишнего. Я была сама не своя. Даже не могу вспомнить, действительно ли я сказала ему, что Джон однажды в буквальном смысле вытянул меня из грязи и навоза, но в конце концов до меня дошло, что Том тащит меня прочь, подальше от пиршественного зала.

От выпитого у меня голова шла кругом, я была очень сердита на Тома, но и испугалась не на шутку. А он продолжал тащить меня за собой, больно сжав руку, так, что я едва не падала.

— За тобой должок! — пробормотал он сквозь зубы, толкая сперва одну, потом другую дверь в боковом коридоре — все они были заперты. — Ты не будешь отдавать такое роскошное тело другому и думать при этом, будто водишь меня на поводке. Его величество потратил слишком много времени, чтобы приручить шалунью Болейн, я не стану брать с него пример!

— Отпусти! Меня вот-вот стошнит и от вина, и от твоих прикосновений!

Я хотела позвать на помощь, открыла было рот, но Том тут же залепил его грубым поцелуем, едва не раздавив мне губы, и так крепко прижал к стене, что я начала задыхаться. Наконец он нашел незапертую дверь и втащил меня за собой. Через единственное закрытое окно в комнату проникал скудный свет, пахло плесенью и пылью. Слава Богу, никакого ложа здесь не было, однако Тома это не смутило. Он толкнул меня спиной на стол, причем я так ушиблась головой, что из глаз посыпались искры. Он задрал мои юбки чуть ли не до подбородка. Я молилась, чтобы меня вырвало на него, но от вина лишь кружилась голова, тошноты не было.

— Оставь меня в покое! — закричала я, пытаясь лягнуть Тома, когда он схватил меня за ноги и стал разводить их в стороны. — Отпусти, иначе я расскажу…

— Никому ты ничего не расскажешь, иначе я тебя погублю! — фыркнул он и наклонился ко мне, лицом к лицу; я чувствовала, как он лихорадочно шарит пальцами, отстегивая свой гульфик.

Том придвинул меня ближе и еще шире развел мои ноги.

— Не к кому тебе обратиться, а, Кэт? — издевался он; лицо Тома так перекосилось, что его было не узнать. — Новая королева занята только собой да еще своей чертовой ненасытной семейкой и своим пузом, которое все растет и растет. Попробуй испортить ей настроение или вызвать скандал — и наша свободомыслящая королева вышвырнет тебя прочь, словно сгоревшую лучину.

— Прекрати! Слезь с меня!

— Боишься, как бы я не обнаружил, что ты уже не девственница?

— Я девственница, и моя невинность предназначена не для такого, как ты!

Том продолжал свое, не обращая никакого внимания на мои слова.

— Думаешь, Кромвель возьмет тебя к себе, если Анна прогонит? Не спеши к нему бежать! Он просто велит тебе заткнуться и не отвлекать его от важных дел. Теперь он в тебе не нуждается.

Не нуждается? Мне хотелось разодрать Тому лицо, выцарапать глаза, но удалось лишь вонзить ногти ему в шею.

— Моя семья сейчас идет в гору, — продолжал Том. — Даже мой братец-губошлеп, к которому прислушивается архиепископ Кранмер. У тебя же нет ничего, кроме доброй славы, — ты ведь преданная служанка королевы, да еще немного помогаешь тем дурехам, которые не умеют читать. И если ты сама не будешь болтать об этом нашем свидании, я тоже не стану этого делать, храня твою репута…

Я завопила от первой боли, но он зажал мне рот потной ладонью и стал проникать в меня глубже. А что, если я понесу Дитя от этого… этого грубого совокупления, которое произошло совсем не так, как мне мечталось? Тому было наплевать на меня, он думал только о себе. Все мои красивые мечты, ведь любовь к нему, которую я так долго лелеяла, съежилась и умерла в тот же миг.

— Ага, — пробормотал Том, — я опередил твоего мальчишку-конюха!

Мне казалось, что прошла целая вечность, но наверняка все закончилось очень быстро. Однако мучения и стыд от того, что Том сказал и сделал — от того, что он погубил, — еще только! начинались.


И как мне удалось добраться до барки, отплывавшей в Уайтхолл? На борту все веселились и оживленно болтали. Должно быть, они на пиру тоже ели и пили не в меру, потому и не заметили ни моего искаженного гримасой боли лица, ни нетвердых шагов. Когда фрейлины Анны стали готовиться ко сну, я пробормотала какое-то невнятное объяснение, спустилась по узкой черной лестнице и бросилась к реке.

Нет, я не собиралась топиться — это было бы слишком ужасно, как смерть моей матери. Я хотела жить. Я жаждала отмщения. Но в ту минуту мне просто надо было смыть со своего тела следы учиненного Томом насилия, если уж я не могла изгнать их из памяти. Для этого мог подойти и струившийся в саду фонтан.

И тут, на мое счастье, пошел дождь. В это время года дожди не редкость, но мне казалось, что Господь Бог посылает эту чистую воду с небес мне в утешение. Не задумываясь о том, что кто-нибудь может пройти мимо, я скорчилась у стены безлюдного уединенного сада и сорвала с себя всю одежду до последней нитки, хотя для этого мне пришлось вертеться и изгибаться, стаскивая со своего тела драгоценные ткани без помощи служанки, которая обыкновенно меня раздевала. Если бы кто-нибудь появился в саду, то, несомненно, решил бы, что я сошла с ума, но это меня не тревожило. Задыхаясь, я горько плакала и проклинала Тома, понимая, что бесчестьем меня покрыл не только он, но и кое-что из того, что я сама делала для Кромвеля, — для того, чтобы сделками с совестью пробить себе дорогу туда, где я теперь находилась. Я так измучила себя и так запуталась, что в чувство меня привела только молния, ударившая в одну из каминных труб на крыше дворца.

И все же, несмотря на бушевавшую грозу, я выпрямилась, прижавшись обнаженной спиной и ягодицами к шершавой кирпичной стене, и стояла там долго-долго под проливным дождем, оттирая тело мокрым рукавом дорогого платья из шитого золотыми нитями бархата. Платье было безнадежно испорчено.

Пропало все: моя невинность, надежды на будущую жизнь с Томом, а может быть, и на замужество вообще. Все погибло, и прежде всего — мое доверие к мужчинам.

Но я утешала себя мыслью о том, что этот урок может пригодиться мне в то жестокое время, которое наступало при дворе Тюдоров. Любая женщина, тем более одинокая, беззащитна в этом мире, а ведь я (помоги мне, Господи!) по-прежнему мечтала не просто выжить, но и преуспеть.

Загрузка...