Глава пятнадцатая

Дворец Уайтхолл,
1 октября 1553 года

— Ну, — обратилась к младшей сестре новая королева, которая выглядела поистине величественно в своем парадном наряде, густо расшитом драгоценностями, — как, по-твоему, все прошло сегодня? Разве не великолепно? Как бы то ни было, свершилась воля Божья.

Мы только-только вернулись на барке в Уайтхолл после продолжавшейся пять часов коронации в аббатстве и долгого пиршества в Вестминстерском дворце. В аббатстве я находилась среди довольно многочисленной свиты сестры новой королевы, но сейчас Елизавета оставила при себе только нас с Джоном.

Мы стояли позади нее в королевской парадной приемной, а вокруг королевы Марии, словно пчелы вокруг матки в ульях моего отца, кружили и жужжали бесчисленные приближенные, священники, советники…

— Это были прекрасные и запоминающиеся два дня, — ответила Елизавета на вопрос Марии. — Поистине блаженны те, кто помог вашему величеству занять по праву принадлежащий вам трон.

— И за это мы должны вознести хвалу, — сказала Мария, негромко хлопнув в ладоши. — Пойдешь ли ты со мной на мессу — прямо сейчас, в мою часовню?

— Сестра, вы долго добивались, чтобы вам позволили следовать голосу своей совести — неужто вы откажете в том же мне?

— Но ведь моя вера — истинная, и всем надлежит это понимать. Я знаю, что тебя долгое время держали в заблуждении, но не потерплю такой постной физиономии в столь торжественный день. — Она потрепала Елизавету по вспыхнувшей щеке, и мне это показалось скорее пощечиной, чем лаской.

Нас с Джоном бурлящая толпа придворных оттеснила в угол. К тому же зал был сверх меры заставлен мебелью. Мария стала королевой еще в июле, после смерти брата, а нынче был уже первый день октября. За истекшие три месяца вид дворцовых помещений сильно изменился, их переполняла вычурная старая мебель, очень массивная. Должно быть, Мария отыскала в каком-нибудь хранилище то, что уцелело со времен ее матери. Я могла лишь молиться о том, чтобы она не стала воскрешать печальное прошлое.

Вчера, следуя за своей принцессой в торжественной процессии из Тауэра в город, я заметила мелочи, указывающие на стремление королевы унизить Елизавету. Я ехала верхом на прекрасной лошади, которую раздобыл для меня Джон. Прямо передо мной ехала Елизавета, но не одна. Ей пришлось делить карету с бестолковой постаревшей Анной Клевской — та явно полагала, будто все приветствия, адресованные наследнице престола, на самом деле обращены к бывшей королеве, и все время махала рукой чуть ли не перед носом у Елизаветы.

Случайно так получилось или же за этим стоял расчет? Я не могла ответить на этот вопрос. Если и не сама Мария распорядилась так, то ее советники — я это знала — всячески старались оскорбить принцессу Елизавету, великую надежду английских протестантов.

И все же Елизавета, как и я, радовалась горячим приветствиям лондонцев. За одно только была я благодарна королеве Марии: она приказала сестре расстаться с мрачным скромным платьем и облачиться в прекрасный наряд из белой, расшитой серебром ткани — хотя бы на два праздничных дня.

Сейчас я чувствовала себя утомленной до предела, а на сердце, если уж говорить прямо, было тяжело — и не от скучных церемоний и обрядов. Мы боялись того, что может ожидать Елизавету, и того, что ждет всю Англию. Советники, к которым так прислушивалась Мария, принадлежали к верхушке католической церкви: они теперь потоком устремились из изгнания назад, в Англию, или вышли из своих убежищ на родине. Стивен Гардинер, епископ Винчестерский, и испанский посол Симон Ренар стали главными советниками ее величества; они имели наибольшее влияние на королеву. А Тайный совет заполонили те, кто исповедовал ее веру.

Сэр Уильям Сесил поспешил удалиться от политики и уехать в свое стэмфордское поместье. Но перед этим он успел предупредить нас: если Мария в память о своей матери выйдет замуж за испанца (о чем уже ходили слухи), Англия может скоро превратиться в колонию своей главной соперницы и заклятого врага. Но я больше всего боялась ссоры между сестрами — а она, как я догадывалась, назревала прямо в эту минуту.

— Ваше величество, — ответила Елизавета королеве, — я навсегда останусь вашей сестрой и самой преданной из подданных, но прошу об одном лишь снисхождении: пусть мне не препятствуют следовать голосу своей совести в вопросах веры. Само собой разумеется, я стану молиться за вас и процветание нашего королевства, но…

— Сегодня мы не станем тратить время на эти споры. Ты пойдешь со мной и сама убедишься в том, что стояла на ложном пути. Ведь она пойдет, а, Кэт Эшли? — обратилась королева ко мне, повернувшись к сестре спиной.

— Я нимало не сомневаюсь в том, что ее высочество всегда будет вам предана и вечно благодарна.

Королева сделала несколько шагов ко мне. Близорукость заставляла ее постоянно щуриться, и глубокие морщины избороздили лоб этой тридцатисемилетней женщины. А из-за этого — и еще из-за низкого, почти мужского голоса — тот, к кому она обращалась, начинал чувствовать себя весьма неуютно. Я хотела сделать реверанс, но королева взяла меня за руки. Слова ее дышали огнем, но ладони были холодны как лед.

— И вы, друг мой? — спросила она с вызовом. — Вы тоже изворачиваетесь и увиливаете от прямого ответа? Ох, ведь две умные женщины опаснее, чем одна. Я могла бы и раньше догадаться, что вы обе станете упрямиться. Но я вам кое-чем обязана и в память об этом мы не станем спорить и с вами, — проговорила она и отпустила мои руки.

От нее, казалось, до сих пор исходил резкий запах ладана, которым щедро кадили на католической церемонии коронации — и отвратительный запах безграничной власти, которую Мария наконец получила после стольких лет, во время которых ее отвергали, отказывали ей в простой человеческой ласке.

— Я этого не забуду, — сказала она уже тихим голосом. Окружающие напрасно старались протиснуться поближе и расслышать ее слова — не могли же они задевать локтями королеву, которая беседовала с нами в углу зала. — Вы защищали меня и давали мне советы много лет тому назад, когда я тяжело болела, когда в Хэтфилде меня унижали и сторонились. А потом вы помогли мне взобраться на самый верх башни, чтобы я могла окликнуть отца. А он тогда взмахнул шляпой и ответил мне, помните?

— Помню, и очень хорошо, ваше величество. И позвольте добавить: вы просили герцогиню Сомерсет заступиться за меня и позволить мне вновь соединиться с моей госпожой — за это я вам всю жизнь буду признательна.

— Тогда не забывайте вместе с господином своим каждый день бывать у мессы и постарайтесь смягчить сердце моей сестры — боюсь, что у нее сердце матери, — добавила Мария с неожиданной злобой. — А это, — повернулась она к Джону, — и есть мастер Эшли?

— Да, ваше величество, — ответила я. — С вашего позволения, это господин мой Джон, верный слуга ее высочества и своей новой королевы.

Джон низко поклонился, ударился седалищем о стену, подался вперед и едва не боднул королеву в живот. В другой ситуации это меня бы очень насмешило, но сейчас ситуация казалась смертельно опасной.

— Прочный союз двух любящих сердец, — произнесла Мария. — Ах, как я завидую вам. К такому браку стремлюсь я сама и скоро добьюсь своего. Что же до моей младшей сестры, позаботьтесь, чтобы она ничем не была связана, — приказала королева, а тем временем ее приближенные столпились совсем рядом, стараясь услышать, что она говорит. Поэтому последние слова она почти прошипела: — Чтобы она не была связана с теми, кто пожелает нанести мне вред. Проследите за этим!

— Будет исполнено, ваше величество, — почти в один голос ответили мы с Джоном.

Мария стукнула по ладони сжатым кулаком и едва слышно сказала:

— Особенно тогда, когда народ мой узнает, что я собираюсь выйти замуж за испанского принца Филиппа, уроженца любимой страны моей матери, я не желаю, чтобы недовольные стали толпиться вокруг моей сестры, ибо сама по себе она, я совершенно уверена, ни за что не нарушит моей воли.

— Не нарушит, ваше величество! — заверила я громче, чем хотелось бы в царившей вокруг тишине. Джон предостерегающе сжал мне локоть — а может быть, просто пытался удержаться на ногах: ведь этого испанского брака, слухи о котором уже ходили, английские протестанты боялись больше всего на свете.

Но одна английская протестантка, Кэтрин Чамперноун Эшли, еще больше боялась другого — того, что в ближайшие годы дочь Екатерины Арагонской перенесет давнюю и горячую ненависть к Анне Болейн на принцессу Елизавету.


За последующие четыре месяца, когда Елизавета со всей свитой ожидала вестей о браке королевы с испанским принцем, неприятности стали сыпаться на нас одна за другой. Нортумбеленда уже давно казнили, но в феврале состоялась казнь Джейн Грей, кузины Елизаветы, и ее супруга Гилдфорда Дадли. Джейн была обезглавлена на том же самом месте, где простилась с жизнью Анна Болейн. Это вновь напомнило мне о том ужасном дне, и я просыпалась по ночам от мучивших меня кошмаров. Меня утешали Джон и даже Елизавета — в ту ночь, которую я провела рядом с ней, потому что принцессе нездоровилось, — хотя ей я ничего не сказала о том, что именно мне приснилось.

— Слава Богу, королева не приказала казнить Робина, — не раз повторяла мне Елизавета. — Его жена сейчас далеко от него, и я молюсь о том, чтобы он утешился и исполнился отваги уже от того, что ему оставили жизнь. Он ведь только исполнял приказ своего отца, когда пытался арестовать Марию во время мятежа Джейн Грей. По своей воле он никогда не стал бы этого делать.

Меня беспокоило то, что Елизавета была, очевидно, рада разлуке Роберта с женой. Однако вскоре нас постигли худшие беды. Как и предсказывала Мария и как и опасались мы с Джоном, поднялось новое восстание, а тот, кто стоял во главе, объявил Елизавету законной королевой. Елизавета прибегла к испытанному способу избегать грозивших опасностей — она легла в постель, притворившись больной. Впрочем, она действительно расхворалась — жидкость плохо выходила из ее организма, отчего ее худое тело и узкое лицо сильно отекли.

Как ни печально, одним из очагов этого восстания стали западные графства, в том числе мой родной Девон и Корнуолл. Но сильнее всего мятеж разгорелся на юге, в Кенте, — именно оттуда его вождь, получивший поддержку народа, повел свое оборванное войско на Лондон. К несчастью, то был сын человека, любившего Анну Болейн с юности до самой ее смерти, и это было известно Марии. Отец его к тому времени уже умер, во главе же восстания стоял Томас Уайетт-младший, и нам всем предстояло жестоко и безвинно пострадать за те события, которые позднее стали называться «восстанием Уайетта».

Эшридж-хаус в графстве Хартфордшир,
10 февраля 1554 года

Я лежала, согревшись, в постели, но на этот раз не чувствовала себя безмятежно даже в объятиях мужа. Вот-вот должно было взойти солнце, слабый свет пробился через неплотно задернутый полог. Мы сейчас были не в Хэтфилде и даже не в столь милом нам с Джоном Энфилде, а в Эшридже — имении Елизаветы, которое мы посещали время от времени. В последнее время Елизавета предпочитала его всем прочим, потому что здесь она находилась дальше всего от сестры.

До нас доходили сведения о том, что поход Уайетта на Лондон едва не увенчался успехом, поскольку постоянной армии у королевы Марии не было, а советники ее не допускали мысли о том, что толпа мятежников представляет собой реальную угрозу. Но сама Мария с той же отвагой, с какой она отвоевала трон у сторонников Джейн Грей, торжественно проехала по всему Лондону и в ратуше обратилась с воззванием к горожанам. «Наберитесь смелости! — воскликнула она, как сообщал нам в своем письме Сесил. — Стойте твердо, ничего не страшитесь!» Сесил писал, что она также обманула горожан: пообещала, что ни в какой брак с иностранцем не вступит, тогда как все условия этого союза уже были оговорены. Как бы то ни было, лондонцы выступили на ее стороне; третьего февраля Уайетта схватили и заключили в Тауэр. Мы боялись того, что под пыткой он может сказать, будто бы Елизавета поощряла или даже подталкивала его к измене.

— Не спишь, любовь моя? — тихонько проговорил Джон, лаская губами мое обнаженное плечо.

Он потянулся и сладко зевнул — не похоже, чтобы он всю ночь не спал и переживал. А я вот не смогла уснуть, потому что даже в его объятиях меня не отпускал страх.

— Я уже давненько проснулась. Если я не сплю, то и кошмары мне не снятся. Ты понимаешь, королева Анна вроде бы является ко мне из могилы и предостерегает.

— О том, что королева Мария ненавидит Елизавету?

— Можно и так сказать. Анна всегда умоляет меня позаботиться о дочери, сберечь ее. Но я сама так напугана — как же я смогу защитить ее в нынешние времена, когда мне не на что опереться?

— Боюсь, скоро станет еще хуже, — прошептал Джон и крепче прижал меня к своей мускулистой волосатой груди. Мы приникли друг к другу. — Как бы королева не уступила своим советникам и не начала расправляться с теми, кого она клеймит как еретиков — черт бы побрал испанцев, папских лакеев, которые отравляют ее своими лживыми речами.

— Еретиков… — шепотом повторила я. — В понимании Марии, это и мы с тобой, потому что не склоняемся перед ее папской верой. А те книги, что спрятаны в твоих комнатах у королевских конюшен в Лондоне, да еще и те, которые я оставила в Сомерсет-хаусе…

— Да, надо бы их оттуда достать и перепрятать подальше от нашего жилья и от особняков принцессы — сразу же, как только окажемся там в следующий раз. А твои кошмары, возможно, связаны с тем, что ты слышала: если королева выйдет замуж за испанца Филиппа, она объявит брак отца с Анной Болейн незаконным. Тогда Елизавета снова станет незаконнорожденной, а незаконнорожденная дочь не сможет взойти на трон, случись что с Марией. Но сможет ли Мария родить детей? Не слишком ли она стара для этого?

— Ты хочешь сказать — как и я?

— Нет, любовь моя. Ты слишком болезненно это воспринимаешь. Я только имел в виду, что эта история с Уайеттом может подстегнуть Марию поторопиться с отстранением Елизаветы от прав наследования престола.

— Что он за дурак — собрал войско и двинулся на Лондон под именем Елизаветы! Он же не только ничем ей не помог, он навредил ей! Надо мне вставать — пойду посмотрю, как она сегодня себя чувствует. Меня беспокоит ее отечность — как бы не выяснилось, что у нее снова начинается бледная немочь. Принцесса ослабела и стала совсем бледненькой.

— Хм, «девичья болезнь» у нашей драгоценной девицы. Больше похоже на то, что ей нездоровится от дум и переживаний. Чего бы я только ни дал за то, чтобы очутиться с тобой и принцессой в Италии, развеяться и взбодриться! Ах, — продолжал Джон уже более звучным голосом, как всегда, когда на него накатывали «итальянские грезы» (как я их называла), — мы бы там занимались науками, беседовали, гуляли, катались верхом под тамошним солнышком. Может статься, в Италии я напишу больше об искусстве верховой езды. Надо убедить людей в том, что лучший способ приручить лошадь — это терпение и ласка. Мы бы съездили в Падую — там прекрасный старинный университет.

— Слишком уж ты размечтался!

Джон так сжал меня в объятиях, что у меня перехватило дыхание.

— Лучше уж мечтать, чем видеть по ночам кошмары, милая моя Кэт.

Но как раз в то самое утро — я хорошо запомнила эту дату, 10 февраля 1554 года, — нас постиг кошмар уже не из моих снов, а вполне реальный. И сомкнул на нас свои стальные челюсти.


В ту ночь я почуяла надвигающуюся беду, едва заслышала в коридоре топот бегущих ног — этот звук никогда ничего доброго не предвещал. Неужели Елизавете стало хуже и она послала за лекарем? Да нет, она бы в первую очередь позвала меня. Потом послышались голоса, крики и сильный стук в дверь.

— Надень платье или какую-нибудь накидку, — велел мне Джон, вскочив с ложа и проворно натягивая штаны и рубаху. — Черт бы побрал Тирвиттов, если это они впускают гонцов в такой ранний час, ничего не сказав мне.

Сунув ноги в домашние туфли, он тотчас выбежал в коридор и громко хлопнул дверью.

В слабом свете занимающейся зари я натянула платье, привязала рукава, которые так небрежно сбросила вчера, спеша оказаться в объятиях Джона. Я не потрудилась даже зашнуровать платье до конца и надеть туфли; а просто выбежала в коридор босиком, хоть и стояла зима. Поскольку нижних юбок я не надела, подол платья волочился по земле, и я путалась в нем. Меня поразило зрелище у дверей в покои ее высочества: Джон громко ссорился с каким-то человеком и отталкивал его, а рядом стояли еще двое в ливреях королевских слуг. Несмотря на сильный шум, я расслышала, как кто-то вытащил из ножен шпагу. Леди Тирвитт, которая, вероятно, впустила этих людей, стояла, будто привидение, в белом пеньюаре и ночном чепце.

Из-за дверей комнаты послышался голос Елизаветы:

— Подите прочь! Приказываю вам удалиться!

Боже правый, неужели эти люди ворвались в ее покои?

— Как понимать это безобразие в покоях сестры ее величества? — громко спросила я, быстро подходя к ним; Джон в эту минуту бесстрашно отталкивал человека с обнаженной шпагой.

Дюжий детина, совершенно мне не знакомый, вскинул руки, прекращая потасовку, и проревел:

— Королева повелевает принцессе явиться в Лондон и держать ответ за ту роль, которую она сыграла в заговоре мятежника Уайетта! Ее величество, не желая, чтобы принцесса отговаривалась нездоровьем, прислала сюда своего лекаря доктора Хаксона! — Он ткнул пальцем в сторону грузного мужчины, уже вошедшего в опочивальню Елизаветы, затем обратился ко мне: — Это вы мистрис Эшли?

— Да, я…

— Вас мы тоже должны забрать с собой. Если ее высочество в добром здравии — а так оно и есть, судя по тому, что она уже полчаса отказывается от услуг королевского лекаря, — то и говорить не о чем. Мы уезжаем и берем ее и вас с собой. Там, внизу, — носилки и слуги.

— Я действительно нездорова и слаба, — подала снова голос Елизавета, не вставая с ложа, — но я желаю, чтобы меня осматривал мой личный лекарь!

Из-за полога появилось ее лицо, похожее на бледную луну. Джон выставил посторонних за дверь и стоял теперь на страже.

Лекарь, облаченный в отороченную мехом мантию и шапку с наушниками, покинул комнату с крайне обиженным выражением лица. Я проскользнула в опочивальню и безуспешно попыталась захлопнуть дверь.

— Двери не закрывать, ибо корона требует ответа за измену! — крикнул детина, который был у них за старшего.

— В этом доме нет изменников! — заорала я в ответ. Клянусь, я бы его ударила, если бы мне не приходилось удерживать незашнурованное платье, чтобы оно не сползло и не обнажило мою грудь. — Да как вы смеете говорить сестре королевы, что она не вправе закрыть дверь — ведь она готова ответить на ваши вопросы прямо здесь. Вы же сами слышали, принцесса Елизавета слаба и не может отправляться в путь в такую лютую стужу! У нее в лучшем случае бледная немочь, а в худшем — что-то куда более серьезное, возможно, даже заразное! Вы что же, думаете, мы сможем выпрыгнуть из окон второго этажа и скрыться?

— Мы не следователи, мистрис, мы посыльные, — настаивал детина, но с помощью Джона мне все-таки удалось закрыть дверь у них перед носом.

— Если принцесса не появится в холле, как я сказал, то у нас приказ — вывести ее силой! — донесся голос, лишь слегка приглушенный дубовой дверью. — А осматривать ее будет только королевский лекарь!

— Кэт! — жалобно воскликнула Елизавета вполголоса, как только мы с ней остались наедине. — Я не хочу никуда ехать, не могу: месячные причиняют мне нестерпимую боль, и отек стал сильнее. Нельзя ли как-то убедить их в том, что мне запрещено двигаться — хотя бы чтобы выиграть время?

— Думаю, они это предвидели — значит, и королева тоже, — проговорила я тихо, стараясь отыскать в сундуке самое теплое платье и плащ.

Даже если нам и удастся обмануть посыльных, все равно лучше быть готовыми.

— Мария только ищет предлог. Я же почти не вставала с постели, как и во время всей этой шумихи вокруг Джейн Грей, а в том, что сумасшедший Уайетт написал мне письмо, я не виновата. Я сдержанно ответила ему и ничем его не поддержала.

Я ничего не говорила принцессе о любви отца этого «сумасшедшего» к ее матери. Может, я и должна была рассказать ей обо всем, да все никак не могла заставить себя это сделать — о том, что я присутствовала во время казни Анны Болейн и видела, как плакал поэт Уайетт. Кроме того, если мою принцессу станут допрашивать, лучше будет, если она скажет правду: никаких связей с Уайеттами у нее никогда не было, а о том, что отец Уайетта сидел в Тауэре из-за своей любви к ее матери, она даже не подозревала. Я не сомневалась, что попытка сына Уайетта возвести на престол дочь Анны Болейн отчасти объяснялась былой страстью его отца. Королева должна вдвойне ненавидеть Уайетта, ведь она до сих пор терпеть не могла ни Анну Болейн, ни тех, кто ее любил. И почему люди не могут оставить прошлое в покое?

— Не хочу, чтобы они силой волокли вас на мороз, — объяснила я Елизавете, — а вот отказаться идти самой будет трудновато. Эти люди вооружены, их слишком много.

— Кэт, у меня судороги, месячные, отеки. Я еле жива. У меня все болит, даже зубы!

— Кто это говорит? — напустилась я на нее, уперев руки в бока. — Принцесса Елизавета Английская?

— Я больше не принцесса. Мария собирается снова объявить меня незаконнорожденной дочерью Генриха VIII — ей ведь надо аннулировать брак моих родителей, чтобы она сама могла выйти замуж за этого испанца. Мы все обречены.

— Вставайте. Сейчас я вас одену, и мы вместе выдержим еще одну схватку. И пусть этот королевский лекарь сам посмотрит, как плохо вы выглядите. Может, нам и удастся их убедить — ну, а если нет, я ни на шаг от вас не отойду — слава Богу, меня Мария тоже приказала доставить.

— Ах, Кэт, — вскричала Елизавета, схватившись руками за голову и дергая себя за волосы, — только бы не повторилось прежнее: допросы, подозрения. А при дворе все косятся на меня так неприязненно, как будто я в чем-то виновата!

От слуг королевы нам отвертеться не удалось. Принцесса и вправду неважно выглядела, но лекарь королевы объявил, что ехать она в силах. Хорошо хоть Джону разрешили сопровождать верхом наши раскачивающиеся туда-сюда носилки на всем пути до Лондона. Мы ползли еле-еле — семь-восемь миль за день, — но ее высочеству и это было не под силу. Ее начало рвать — возможно, от страха. Принцессе стало еще хуже, она совсем ослабела, лицо приобрело пепельно-серый оттенок и сильно отекло.

В Хайгейте, всего в пяти милях от дворца Уайтхолл, Елизавета слегла и целую неделю не могла подняться с постели. Я не на шутку встревожилась за ее жизнь, несмотря на то, что за ней ухаживали сразу три королевских лекаря. 22 февраля мы продолжили свой путь. Хотя нам и велели не открывать занавеску в носилках, в которых ехали мы обе, Елизавета отдернула ее, и все лондонцы могли видеть ее побелевшее, словно неживое, лицо с ввалившимися глазами. Даже больная и глубоко несчастная, Елизавета Тюдор не забывала использовать патетику на благо своего дела. Лондонцы громко благословляли ее, а кое-кто ругал королеву. Услышав это, я резко задернула занавеску, опасаясь, как бы такое проявление чувств не навлекло на нас мщения королевы.

Когда мы приблизились к дворцу, принцесса, кажется, немного приободрилась.

— Хорошо уже то, — прошептала она, откинувшись на подушки, — что это не Тауэр, и мы вместе, все трое.

Я чуть было не сказала: «Это историческая фраза», — но вместо этого лишь кивнула, сдерживая непрошеные слезы.


Елизавету сразу же препоручили заботам «преданных фрейлин» королевы — так мне сказали, во всяком случае.

— Нет, мистрис Эшли останется со мной, — заявила Елизавета. — Я не могу обойтись без ее услуг!

Ее просьбу не удовлетворили, и я была до глубины души тронута тем, как принцесса вцепилась в мою руку. Стражники растащили нас. Я попыталась оттолкнуть одного из них и обнять Елизавету, но меня увели прочь. Как я жалела, что с нами нет Джона, который помог бы справиться со стражниками — его послали отвести лошадей на конюшню, а уже после этого он должен был присоединиться к нам. Но теперь я и в это не верила: королева приготовила не один капкан.

— Все будет хорошо, ваше высочество! — прокричала я, когда голос Елизаветы стал отдаляться. — Все будет хорошо, ведь вы нисколько не повинны в тех ужасных преступлениях, которые приписывает вам клевета. Вы верны королеве!

Меня отвели в маленькую, но со вкусом обставленную гостиную — я помнила, что она вплотную примыкает к личным покоям королевы. Дверь за мной не просто закрыли — в замке громко повернулся ключ.

Я расхаживала по комнате и молилась. «Господи Боже, неужели меня снова бросят в тюрьму и станут подвергать допросам? Господи, только бы не в Тауэр, пожалуйста! Не надо никого из нас в Тауэр! И еще… Пожалуйста, сделай так, чтобы они не разлучали нас с Джоном».

Уж не помню, сколько времени прошло, пока я ждала, когда кто-нибудь придет за мной. В конце концов я взяла кувшин с питьевой водой, умылась с дороги, вымыла руки, а потом присела над ним, использовав вместо ночного горшка, потому что не могла дольше удерживать в себе скопившуюся жидкость. Про меня что, забыли? А что происходит сейчас с моей принцессой и с Джоном?

Дневной свет понемногу стал меркнуть. В этой комнате я не обнаружила ни свечей, ни лампы. Живот у меня сводило от голода и страха. Единственное в этой комнате окно стало заносить мокрым снегом. Они что же, собираются держать меня здесь до тех пор, пока я не сломаюсь и не стану отчаянно звать на помощь? Или все просто забыли обо мне, увлеченные попытками сломить Елизавету? А Джон? Не заперли ли его где-нибудь поблизости, как в те жуткие дни, проведенные нами в Тауэре?

Наконец из коридора донеслись до меня чьи-то голоса! Я уже хотела закричать, но тут услышала приближающиеся шаги. Потом раздался чей-то тихий властный голос. Нет, это был не мужчина. Я узнала этот голос.

Снова щелкнул ключ в замке, повернулась ручка двери. На пороге стояла королева Мария с нахмуренными бровями.

Загрузка...