Настенька

Москва 1985 года

В этот вечер перед Рождеством, которое Настенька никогда прежде не праздновала, в вечер, от которого она ждала чего-то необычного и радостного, «лёгкие мысли» буквально атаковали её со всех сторон, не давая покоя. Она отмахивалась от них, говоря чуть ли не вслух:

— Да ладно вам, я же согласилась и еду на это ваше Рождество. Теперь предстоял ещё разговор с бабушкой и дедушкой, что было не совсем просто. Нужно было сказать им всё просто, не углубляясь ни в какие проблемы, не давая им ни малейшего повода догадаться, что она сама чего-то боится. Тогда всё пиши пропало. Поэтому Настенька выскочила из своей комнаты, впорхнула из коридора в гостиную, где перед телевизором в глубоких креслах, обитых голубым в цветочках материалом, сидели в полудрёме стареющие родители её отца, и нежно защебетала, вращаясь на одной ноге, слегка приподнявшись на носок:

— Дедуль, бабуль, как я вам нравлюсь? Только я сейчас убегаю. Меня уже ждут. У нас сегодня небольшая вечеринка по случаю рождества в МГУ. Думаю, что приду не очень скоро, но меня подвезут, так что вы не волнуйтесь. Оказывается, требуется моя помощь с французским языком.

Татьяна Васильевна, бабушка Настеньки, слегка полнеющая, с миловидным лицом, почти не тронутым морщинами, что было удивительно для её пенсионного возраста, тот час поднялась с кресла, критически осматривая внучку и строго говоря:

— Прежде всего, надо бы тебе знать, что на Руси рождество празднуют седьмого января, а не двадцать пятого декабря. Сегодня встречают Рождество католики, а в России церковь православная.

— Да, бабуль, откуда же я знаю? В бога я не верю, причащаться не хожу. Но ведь празднуют же сегодня и у нас в стране. Я слышала, что и другие отмечают, — заспешила с возражениями Настенька, боясь, что этот факт незнания обычаев может послужить препятствием сегодняшнему вечеру. — Мне сказали, что сегодня собираются с иностранцами.

— Так это понятно. Почти везде в Европе и Америке отмечают в декабре. То, что мы и ты неверующие ещё не значит, что не надо знать историю религии и её особенности. Ты же собираешься учить детей. Тут явный пробел в вашем образовании. Но сейчас не в этом дело. Что эт ты без предупреждения собралась? С кем? Почему? Кто эт так уходит в Маскве?

— Татьяна Васильевна произносила слово Москва, как и многие другие слова с чисто московским аканьем, а слово «это» не договаривала, произнося «эт».

— По какому телефону тебя искать?

— Да не надо искать, бабуль, — чуть не плача заговорила Настенька. — Собираемся в МГУ у какого-то аспиранта. Там просят помочь переводить с французского, а Вадим ни бум-бум в нём, вот и пригласил меня. А телефон, откуда же я знаю.

Голос Настеньки задрожал, и Татьяна Васильевна перепугалась. Последние несколько месяцев она стала замечать у внучки неожиданные нервные срывы. Не то от долгого отсутствия родителей, не то по другим причинам, но Настенька даже при пустяковых возражениях вдруг начинала плакать и потому бабушка и дедушка старались по возможности ни в чём ей не возражать. Татьяна Васильевна хотела даже написать об этом сыну, но не знала чем объяснить такие расстройства, не хотела пугать родителей, которые и без того в нервном напряжении на чужбине и решила не делать этого, а внучку не волновать по пустякам. Так что, услыхав слёзы в голосе, она тут же переменила тему и заговорила о красоте, похваливая свою любимицу за хороший вкус.

А она была, на самом деле, прекрасна в строгом, но нарядном английском платье из плотного голубого материала, облегавшего полную грудь Настеньки, приоткрывавшуюся лишь немного белым кружевным воротничком. Длинная молния, проходившая вдоль всей спины, почти полностью скрывалась складками, но представляла из себя именно ту лёгкость, о которой думала Настенька, выбирая наряд.

Каштановые волосы слегка золотились, рассыпаясь локонами по плечам. Чуть выше лба они были схвачены хайратником — так теперь называла молодёжь полукольца или пружинистые дужки для закрепления от рассыпания волос на голове.

В дополнение к голубым глазам Настеньки, голубому платью и голубому хайратнику на белом воротнике у самой груди пристроилась голубая брошка, напоминающая собой настоящий цветок незабудки.

Одним словом, всё было в тон молодости, которая сама по себе всегда восхитительна. Только щёки выбивались из праздника голубизны нежной пунцовостью, но тем самым как бы подчёркивали радость голубого цвета, добавляя в него свою собственную толику веселья и счастья.

— Ну, хараша, хараша, — бабушка опять делала упор на звук «а», чуть растягивая его почти на распев. Такое искажение правильного произношения было настолько привычным, что произнеси она то же слово чётко по писанному «хо-ро-ша», то вот это именно прозвучало бы совершенно искусственно и показалось бы неправильным.

— Да-а, — протянул восторженно Иван Матвеевич, — продолжая сидеть в кресле перед телевизором и поглаживая бороду, изрядно поседевшую за последние годы. — Ну-ка, Настюша, подойди ко мне. Дай хоть поцелую красавицу. Когда то мне приходилось таких обнимать? Уж и не помню, — проговорил он, озорно глядя на Татьяну Васильевну и многозначительно покашливая в бороду.

— Ой, некогда, дедуль, воскликнула теперь уже почти весело Настенька, но тем не менее подскочила к креслу и подставила для поцелуя щёку.

Дед обнял, осторожно притянув к бороде девушку, поцеловал и пробурчал почти в ухо:

— Так ты поосторожней, внучка, с этим обормотом. Настенька даже не рассердилась, а наоборот рассмеялась, отрываясь от деда и говоря:

— Дедуль, а если я за него замуж пойду, ты так и будешь его обормотом звать?

— Замуж — это другое дело, — проговорил Иван Матвеевич. — Тут, брат, и разговор другой.

— Какой я тебе брат, дедуля? — Совсем развеселилась Настенька. — Скорее уж сестра.

— Так говорят, — сердясь, вступилась за мужа Татьяна Васильевна. — А замуж ещё пагади сабираться. А то ишь ты, уж замуж невтерпёж, — заключила она назидательным тоном, вспомнив пример из грамматики русского языка со словами, оканчивающимися на «ж».

— Ладно, бабуль, — усмирительным голосом проговорила Настенька, — Что же я не знаю, что значит «брат ты мой»? Хороший переводчик, как у нас говорят, должен, прежде всего, в совершенстве знать родной язык, а во вторую очередь иностранный. Но в незнании русского ты меня вряд ли упрекнуть можешь. И всё же замуж не замуж, а бежать мне пора. В ожидании даже красивой девушки, каковой вы меня не одни, я надеюсь, находите, держать долго человека не следует. Тем более что стоит он с машиной аж на улице Воровского, где, сами понимаете, прокуратура, посольства, так что долго спокойно не постоишь. Правда Вадим есть Вадим. Ему всё почти можно.

Последние слова слетали с губ Настеньки в то время, как она натягивала сапоги, бросала снятые после показа туфли в сумочку, надевала белую шубку, вовремя снятую с вешалки и подставленную для надевания заботливой бабушкой, нахлобучивала на голову такую же белую шапку-ушанку.

Настенька не могла себя назвать модницей на сто процентов. Сама она за тряпками не бегала, ни у кого ничего не просила, но может потому, что в этом не было необходимости, так как родители и любимая сестрица старались во всю и присылали всего впрок, чтобы их младшенькая ни в чём не нуждалась. За модой они следили сами, Настеньке же оставалось только выбирать из присланного, что она и делала совершенно спокойно, раздаривая часть своим подружкам и не превращая одежду в культ.

При выходе из дома на пороге Настеньку захватил порыв ветра и неожиданно быстро залепил глаза снегом. Играла декабрьская метель. Настенька подумала, что хорошо, конечно, если бы Вадим ожидал с машиной здесь, в самом Ржевском переулке, у этого старинного дома, но ей не хотелось пока давать ему свой адрес, боясь назойливых встреч и проводов, потому теперь пришлось идти навстречу снегу до выхода на улицу Воровского.

По пути она задумалась над одним странным, как ей показалось, обстоятельством. Дед назвал Вадима, которого она считала уже почти своим женихом, обормотом, фактически оскорбив его, а Настенька почему-то совсем не обиделась? Почему? Неужели она сама себя обманывает? Может Вадим ей вовсе не нравится и ей лишь хочется иметь рядом с собой его богатство, связи, уверенность в себе или она просто уступает его явной настойчивости в стремлении к ней?

Может это и так, но разве этого мало? — возразила она своему голосу?

— Мало, очень мало, — отвечал он. — Должна же быть и любовь.

— Но она есть, по крайней мере, с его стороны. Говорят, обоюдная любовь — это великое счастье, однако она так редко встречается.

— А куда тебе спешить? — Сердился голос. — Вдруг встретишь, а не будешь уже свободна?

— Вдруг, вдруг, — передразнивая голос, тоже сердилась Настенька, — А если не встречусь и состарюсь? Да и кто сейчас в настоящую любовь верит? Где она? Ау, где ты? — ехидно звала Настенька прячущуюся от неё любовь. — Нет, не отзывается. Да и всё сегодня так быстро меняется, что не знаешь, чего ещё ждать. Нет, будь что будет. Кроме того, ничего я пока и не делаю. Только еду с ним.

— Ну-ну, — проворчал голос, — езжай. Посмотрим, что из этого выйдет. Но я предупреждал.

«Волга» Вадима стояла уже солидно припорошенная снегом, но с урчащим невыключенным мотором, чуть поодаль от ворот прокуратуры. Вадим заметил приближение девушки, вылез из машины навстречу и со словами «Прошу, мадам» открыл переднюю дверцу.

— Нет, я сяду лучше сзади, — решительно заявила Настенька.

Дистанцию в отношениях она решила пока сохранять. Вадим хмыкнул, однако спорить не стал: слишком трудно удалась ему их первая совместная поездка и предстоящий первый вечер, чтобы сразу испортить всё спорами.

Машина плавно тронулась и покатила к проспекту Калинина. Навстречу неслась Москва с обычной своей жизнью, по-вечернему устало мигая фонарями сквозь ветряные струи снега. Москва ещё не знала, что именно в эти дни, именно среди этих улиц, на какой-то древней Ямской рождались грядущие большие перемены.

Больше восьми месяцев к этому дню жил в столице и собирался начать новый стиль жизни, новый этап биографии, свою последнюю завершающую эпопею бывший совсем недавно первым секретарём обкома партии, а теперь буквально с сегодняшнего дня, то есть с двадцать четвёртого декабря, первый секретарь горкома партии Борис Николаевич Ельцин.

Это назначение могло бы показаться понижением в карьере. То командовал целой областью, а то лишь городом. Но невероятно огромна разница между далёкой Свердловской областью и городом Москвой. То, что совершенно недоступно было секретарю Свердловского обкома, что могло лишь сниться великому боссу на Урале и в Сибирской тайге, здесь в Москве и только здесь могло стать реальностью. А для этого край как нужно было стать именно секретарём Московского горкома. И какое же счастье для него, что самый главный пока человек-препятствие не раскусил, не догадался, не дотёпал в своём высоком кресле Генерального секретаря, не допонял генеральским своим умом таких простых вещей, которые простой народ с его вечной смекалистой мудростью назвал бы своими именами: пустили козла в огород; на груди змею пригрел; сунь палец — он и руку откусит; волк в овечьей шкуре и так далее.

Когда по прямому проводу из Кремля в Свердловск понеслись слова с предложением переехать в Москву на более высокую должность министра Союза, Борис Николаевич твёрдо дал отказ. Этот звонок не был неожиданностью. К чему лукавить? Перебраться в Центр входило в его программу, но не министром же. Кто из министров и когда становился главой партии, главой Советского государства? Да никто и никогда. Согласись на министра, и будешь всегда ходить под Домокловым мечом. Чуть не понравишься и слетишь — только тебя и видели.

А разве для того он баньки сибирские с девочками и мальчиками по вкусу высшим партийным боссам организовывал? Для того ли верхушку власти на охоту по привязанным кабанчикам да лосям возил? Ради этого ли служил и услуживал столько лет высшим чинам, как это делали для него низшие?

Да и советники не рекомендовали соглашаться. Говорили:

— Подожди, пока предложат секретаря ЦК. Этот путь в Политбюро партии прямее. Смотри, разве Горбачёв из Ставропольского края не пришёл в Москву сразу секретарём? А ведь Свердловская область не чета Ставрополью. Значительно крупнее и важнее. Так что соглашайся только на секретаря. Над этим уже работают.

А пока не пробился, приходилось продолжать пятки подлизывать и славу живущим наверху петь. То, что сам он, как и многие другие, перестал быть настоящим коммунистом, а может, и никогда не был им, было ясно ему давно. Достаточно было бы вспомнить самые первые обязанности коммуниста, записанные в Уставе о том, что коммунист должен быть честным и принципиальным. Ведь о какой принципиальности коммунистов можно говорить, судя хотя бы по выступлениям их, например, на двадцать шестом съезде партии, где каждый партийный лидер обязательно употреблял фразу «лично Леонид Ильич Брежнев», говоря о его вкладе в дело строительства социализма, или «лично дорогому Леониду Ильичу Брежневу», произнося слова благодарности.

Далеко ли ушёл от них сам Ельцин? С чувством неприязни к самому себе вспоминал он своё выступление с трибуны съезда в восемьдесят первом году. Что говорить, конечно, событие было волнующим. Почти пять тысяч делегатов со всей страны, больше ста двадцати делегаций из зарубежных государств, сотни кино и фото камер нацеленными объективами фиксируют каждое твоё движение для демонстрации всему миру. Тут любое неверное слово, каждый даже случайный жест, не так понятый выше, мог послужить причиной краха карьеры.

Ельцин был предельно осторожен. Речь была отточенной не хуже, чем у других выступающих. И начал её произносить тогда уверенно, будто не сомневаясь сам в правдивости произносимых слов:

— Товарищи! Минувшее пятилетие стало крупной вехой в героической летописи Страны Советов. Как демонстрирует очередной съезд партии, её сегодняшний день — это могучие производительные силы, которыми располагает наше общество, это — блага, которые реально даёт развитие социализма советским людям, это — мир и покой, хранящий их.

Пожалуй, в этих словах было немало правды. Во всяком случае, мир и покой были и есть в стране у людей. Но дальше:

— А всё это результат мудрого коллективного разума, титанического труда, несгибаемой воли и непревзойдённого организаторского таланта Коммунистической партии, её боевого штаба — Центрального Комитета и Политбюро во главе с товарищем Леонидом Ильичём Брежневым.

Вот уж последнее сказанное совсем смешно. Разве не знал он сколько в то время ходило анекдотов о Генеральном секретаре, который давно уже перестал быть действительно генеральным, а являлся фактически простой пешкой, не могущей больше никогда стать ферзём и делал только то, что ему подсказывалось, рекомендовалось, предписывалось. И на трибуне-то стоял с трудом, и смех вызывал откровенный в зале своими ремарками, когда не понимал напечатанный для него текст выступления, но продолжал руководить и против никто ничего не мог сказать, как и Ельцин. Но ведь никто и не заставлял петь лишнюю хвалу.

Скажем, Президент Академии наук страны академик Александров, выступавший как раз перед Медуновым, после которого шёл по списку Ельцин, на том же съезде сумел обойтись без славословия в адрес Брежнева, не назвав его дорогим и не определив его личного участия в помощи советской науке. Ельцин с его амбициями и с перспективами на будущее так поступить не мог и потому говорил, скрывая неприязнь:

— Каждый из нас постоянно ощущал, какой трудной и напряжённой была работа Центрального Комитета, его Политбюро, лично товарища Брежнева.

В порыве подобострастия и желания вырваться вперёд Ельцин тогда упоминал Брежнева, воздавая ему хвалу, даже чаще других областных партийных лидеров, но не забывая показать и свои собственные заслуги. Медленно, с расстановкой, весомо он говорил об успехах своего Среднего Урала:

— Область все годы пятилетки награждалась переходящим Красным Знаменем за победу во Всесоюзном социалистическом соревновании. Эта высокая оценка умножала наши силы, давала возможность полнее использовать экономический, научный потенциал, высококвалифицированные кадры рабочих и специалистов, которыми располагает Средний Урал.

Обком партии стремился наиболее эффективно использовать эти факторы, искал пути повышения действенности своего влияния на развитие экономики и социальных процессов присущими ему формами как органа политического руководства.

Одним из таких путей было усиление партийного влияния на связь науки с производством. С большой благодарностью восприняли свердловчане добрые слова, сказанные об этом Леонидом Ильичём Брежневым в докладе, и ответят делом на такую высокую оценку.

Ну вот кто тянул Ельцина за язык сказать в этой части речи о Брежневе? Какое имел отношение Брежнев к связи науки с производством на Урале? И когда это Ельцин успел узнать о том, что его земляки восприняли с большой благодарностью слова Брежнева, сказанные им в докладе съезду двадцать третьего февраля, если сам Ельцин был допоздна на заседании съезда, а вышел на трибуну с почётного места в Президиуме двадцать пятого?

Естественно, мнения земляков по этому поводу никто спешно не собирал, кроме разве газетчиков, и Ельцину не телеграфировал, да и само выступление его было написано и завизировано к произнесению задолго до начала съезда.

О какой принципиальности могла идти речь хотя бы в этом вопросе? Но этим его словам с упоминанием имени Брежнева аплодировали, как и тогда, когда, завершая выступление, сибирский партийный чиновник высшего ранга Ельцин давал обещания по своему краю, упоминая опять не всуе своего партийного босса:

— Предлагается увеличить выпуск товаров культурно-бытового назначения и хозяйственного обихода в полтора раза, к чему привлечь практически все предприятия. Это реально, так как после указаний товарища Брежнева на пленуме мы чувствуем заинтересованное отношение к этому вопросу практически всех министерств и ведомств. (Словно до этого указания министерства не интересовались своей работой).

Товарищи! Областная партийная организация будет настойчиво бороться за осуществление этих мер, за выполнение решений съезда, планов одиннадцатой пятилетки, ибо у нас нет иных целей, кроме целей партии (тут Ельцин скривил по обыкновению губы, явно кривя и душой) нет выше долга, чем отдавать все свои силы, знания и опыт процветанию любимой Родины. (Аплодисменты — ему поверили). Из документов же двадцать шестого съезда КПСС мы видим будущее нашей страны, будущее нашего края.

И коммунисты, все трудящиеся Свердловской области заверяют делегатов съезда, Ленинский Центральный Комитет, лично Леонида Ильича Брежнева, что за это грандиозное и прекрасное будущее они будут бороться со всей революционной страстностью и непоколебимой преданностью делу Коммунистической партии.

Продолжительные аплодисменты провожали Ельцина, кривившего душой, на почётное место в Президиуме.

Да, принципиальным коммунистом, а стало быть и честным, Ельцина назвать было нельзя, и он это прекрасно понимал. Однако Брежнев его так и не выдвинул выше, как ни восхвалял его Ельцин. Так ведь все хвалили, а переплюнуть по-настоящему заметно не удалось. Нужна была кропотливая многосложная скрытая от посторонних глаз аппаратная работа.

Вот, к примеру, Сергей Фёдорович Медунов оказался ближе к Генеральному. В ЦК из секретарей Краснодарского крайкома попал раньше Ельцина, хоть и имел за собой чёрный хвост с исчезновением секретаря горкома партии, слишком много знавшего о своём краевом начальнике. Тут сыграла, конечно, определённую роль история с пребыванием Брежнева на Малой Земле и публикация книги Брежнева, которую Медунов назвал в докладе шедевром, сопоставимым только с гениальным произведением далёкого прошлого «Словом о полку Игоревом».

Повезло человеку в этом смысле, то есть Медунову, что у него такая земля нашлась. Это как кусок золота нежданно-негаданно в руках оказался. Но хоть быстрее он попал на партийный Олимп, так зато и вылетел оттуда ещё быстрее да с исключением из партии, преданный своими же соратниками Горбачёвым и Разумовским. Так что тут глаз да глаз нужен, чтобы не повторить ошибок предшественников.

Каким сильным казался Романов в Ленинграде, а вот же тоже сбросили и не за то, что дочери хотел свадьбу организовать во дворце Эрмитажа, наподобие царя всея Руси, а за то, что оказался реальным претендентом на власть, прямой угрозой только что пришедшему Горбачёву.

И первый секретарь Московского горкома партии Гришин, чьё место занял теперь Ельцин, слетел с тёплого места по той же причине. Не промахнутся бы Ельцину теперь. Пришлось лавировать с самого начала, с памятного апреля восемьдесят пятого года, с которого началась московская эпопея.

Прежде всего, пришлось-таки согласиться переехать в столицу не на должность секретаря Центрального Комитета партии, а для начала заведующим отделом строительства. Ни за что не пошёл бы на это, если бы не заверения друзей, что это лишь небольшая ступенька. Друзья не подвели, и уже через два месяца вступил в должность секретаря ЦК. Заветная цель приблизилась.

Но прошло каких-то полгода, не завершилась ещё притирка с главным механизмом власти, как поступила команда Горбачёва принять к руководству Московский горком партии.

Это была удача. Оставаясь секретарём ЦК, Ельцин получал одновременно в подарок прямую власть над всеми браздами правления Москвы. Это было равносильно возможности оседлать вожака табуна лошадей, который всегда следует за лидером. Сумеешь направить вожака в нужную тебе сторону и весь табун за тобой.

Ельцин понимал это превосходно и сразу после рождественской ночи готовился начать проявлять характер.

Москва этого ещё не знала.

Кто в шутку, кто всерьёз, москвичи готовились к празднованию Рождества Христова. В этом году большая часть приезжих и жителей столицы собиралась за праздничным столом не по причине веры в святость дня, а по причине лишнего повода сесть за стол и выпить с друзьями.

Город засыпало мелкими снежинками. Мела порошей незлобная метель. Настенька ощущала всем телом, что судьба неотвратимо несёт её к большим переменам. Но к каким, когда именно и как — оставалось загадкой. Она молча сидела, вжавшись спиной в заднее сиденье машины, наблюдая, как от лобового стекла лихо разлетаются во все стороны белые мушки снега, разгоняемые невидимой силой. Иногда они всё же успевали прицепиться к стеклу и тогда по нему начинали плавно двигаться дворники, эти неутомимые чистильщики или подметальщики стекла, безжалостно сметающих всех на своём пути.

Настенька вообразила себя одной из опускающихся снежинок, брошенных порывом ветра на стекло автомобиля. Вот она прижимается к тёплой поверхности прозрачного поля и пытается разглядеть сквозь него лицо и глаза водителя. Они поразительны — эти живые глаза человека, в них океан жизни, а они пытаются увернуться от неё. Она мешает человеку, он сердится, нажимает какую-то кнопку, и вдруг огромная чёрная планка неудержимо несётся на Настеньку и со страшным щелчком сбрасывает её на капот, прижимая к тысячам других таких же беззащитных снежных комочков, которые все вместе тают и слезинками скатываются вниз на проносящийся под колёсами асфальт.

Настенька ёжится — падать ужасно. Нет, она снова снежинка и теперь не садится на машину, а пролетает над нею, вздымаемая ветром вверх вместе с миллионами других таких же, и они летят в одном направлении, и опускаются на крышу дома, где можно долго и беззаботно лежать, пока не придёт весна и не растопит их, превратив в весёлые ручейки.

Да, хорошо бы так, но тогда она не увидит этих больших живых человеческих глаз, а это ещё ужасней.

Уйдя в воображаемый мир, Настенька не заметила, как их автомобиль легко пронёсся мимо стоящего поодаль белого здания Верховного Совета Российской Федерации, где почти все окна продолжали светиться светом рабочего напряжения, миновал одно из самых высоких зданий Москвы — гостиницу Украина, свернул к Киевскому вокзалу и, пролетев как на крыльях по набережной, мчался теперь вверх к университету по Мосфильмовской улице.

— Настя, ты там не уснула? — раздался вдруг голос Вадима. — Я с твоего позволения сверну тут на минутку к одному другу. Он сядет за руль, проедет с нами до университета и потом отгонит к себе машину, а когда будем возвращаться, я ему звякну, и он заедет за нами. Окей?

— Окей, окей, — согласилась Настенька и отметила про себя, что будущее задерживается ещё на добрых двадцать минут, так как, проехав мимо территории киностудии, машина выбралась на середину улицы для разворота, стало быть будет разворот и затем поворот направо к группе высотных домов, расположившихся на холме над киностудией. Потом придётся спускаться вниз почти к самой набережной, чтобы снова развернуться. Потеря времени, но что же делать? — в большом городе и транспортные проблемы больше, чем в малых городах.

Настенька вспомнила, что верила когда-то, будто Москва самый большой город в мире. И, наверное, раньше, чем она узнала это из учебников, ей объяснил её ошибку всё тот же сосед Николай Семёнович, сообщив к её удивлению, что даже среди столиц различных государств Москва по числу жителей стоит только на восьмом месте, а ведь есть ещё нестоличные города, которые населены больше Москвы.

Николай Семёнович прикладывал палец ко лбу, как бы нажимая кнопку компьютера, и начинал сыпать числами:

— В Мексиканской столице Мехико численность населения достигает почти пятнадцати миллионов, а в Москве всего около восьми миллионов. В Индийском городе Калькутта, который по занимаемой площади, несомненно, меньше нашей прекрасной столицы, всё же проживает около одиннадцати миллионов человек. Я уж не говорю о городах Китая и Японии. Кстати, Токио стоит на втором месте по числу жителей, а Пекин на третьем.

— А самая маленькая столица, какая, вы знаете, — поинтересовалась тогда Настенька, и Николай Семёнович опять включал свою память:

— Так, конечно, такие столицы есть, а ты может и названий таких государств не знаешь. Если не называть Ватикан, как уникальное государство в Риме с населением менее тысячи человек, то, несомненно, это страны на островах, или как мы говорим, островные государства такие как, например, Мальвинские острова, Бермудские, где в столицах живут не более полутора тысяч человек. Это меньше, чем в каком-нибудь нашем посёлке, где мы имеем с тобой по нескольку тысяч сельчан. Правда, эти государства не обрели пока независимость, но борются за неё.

Настеньку рассмешило сначала выражение «мы имеем с тобой», но потом, подумав, согласилась, что, будь она в другой стране или даже здесь в разговоре с иностранцем, она обязательно сказала бы, что мы имеем такие большие сёла, где пять, а то и десять тысяч человек живут. Отождествление себя с целой страной казалось естественным. И всё, что находилось в стране, казалось принадлежащим лично ей, но в то же время и всем другим жителям.

А как же иначе? Ну, прийди она в любом городе, в любом посёлке в клуб, дворец культуры или дом пионеров, на стадион или в спортзал и, пожалуйста, занимайся, принимай участие, используй их площади, залы, оборудование. Кто запретит? Это всё твоё. Никто не спросит есть ли у тебя деньги и богаты ли твои родители. Люди всюду рады тебе, если ты не пришла мешать, если пришла к ним для них и для себя. Хочешь быть со всеми и будь.

Настенька знала, что в некоторых республиках страны ещё существуют старые обычаи, которые, может, не допустят так легко чужака в своё общество. Есть обычаи, заставляющие, например, женщин держаться в стороне от коллектива и слепо подчиняться воле мужчин. Но подобное воспринимается сегодня, как трудно искоренимые пережитки прошлого, которые всё же постепенно уходят навсегда.

А в целом всё-таки, в каком бы уголке страны ты не находился, ты знаешь, что всё принадлежит людям, всем и каждому, стало быть, и тебе. Никто не может сказать: «Это только моё и никак не твоё», не имея в виду, конечно, сугубо личные вещи. В любом городе, на любой улице ты такой же человек как все с точки зрения прав.

Это казалось бесспорным и наполняло Настеньку гордостью за свою огромную независимую страну и за столицу, которая хоть и не была, оказывается, самой большой, но всё же была велика настолько, что проехать из конца в конец требовалось немало времени, да если ещё с разворотами и объездами, так никаких сил не хватит ждать конечного пункта поездки.

Окна стоящей машины успело залепить снегом, когда к ней подошли двое. Передняя дверь открылась и высокого роста широкоплечий парень в белой дублёнке с большим белым меховым воротником, откинутым на плечи и потому успевшим покрыться снегом, ввалился в автомобиль, едва уместившись за рулём и, не оборачиваясь, пробасил:

— Здравствуйте, меня зовут Михаил. Если не возражаете, дальше машину поведу я, чтобы этот обалдуй не ухнул вас в самый большой сугроб.

— Здравствуйте, Михаил, — со смехом в голосе ответила Настенька и, видя, что Вадим открывает заднюю дверь, чтобы сесть рядом с нею, поинтересовалась, — А почему это ваш друг садится не впереди, а сзади?

— Об этом лучше спросить меня, — несколько обиженно сказал Вадим, стряхивая с плеч снег прежде, чем сесть в машину. — Во-первых, это не друг, а мой телохранитель и…

Вадим почему-то остановился, как бы подбирая очередное определение, но так и не дал его, говоря:

— Не буду продолжать о нём — это не так важно. Не сажусь рядом с ним, так как он очень толстый и мне с ним тесно. Кроме того, сидеть сзади безопаснее, особенно, когда за рулём Мишка. В сугроб, скорее всего, залетим с ним, но при этом стопроцентная гарантия, что он же нас и вытащит, так что можно не волноваться, если что. С ним можешь ехать с закрытыми глазами.

— Ой нет, только не сейчас, — почти зарычал басом Михаил. — Со мной-то можно закрывать глаза, но с Вадимом рядом нельзя. С ним не то что глаз да глаз, а тут ещё одно око недремлющее никогда не помешало бы.

Все дружно рассмеялись, а машина, управляемая Михайло Потапычем, как тут же прозвала нового знакомого Настенька, лихо и почти виртуозно вылетела с пригорка на шоссе перед самым троллейбусом, притормаживавшим у остановки, и стремительно направилась вниз к ближайшему развороту.

С третьим человеком в салоне обстановка явно повеселела. Разговор завязался о предстоящем вечере, где Настеньке предстояло выступить в роли переводчицы, о чём она только что вспомнила. Переговоры на французском с точки зрения знания языка её не очень беспокоили — не экзамен же и не официальный приём. Да и язык этот она любила, пожалуй, не меньше английского.

Для освоения разговорного английского она с удовольствием читала детективы Чейза и Шелдона, которые в изобилии присылал отец, но если что любила, так это романы Кронина, Оскара Уайлда, Драйзера, Хемингуэя, Сэлинджера и всё, разумеется, на английском.

Что же касается французского, то здесь она отдавала предпочтение Ромену Роллану, чью книгу «Очарованная душа» она любила больше всего, но которую читала на русском и совсем недавно взялась читать вновь теперь уже на языке оригинала.

Говорить по-французски Настеньке доводилось часто со студентами из Франции, изучавшими русский язык в Москве, так что барьер нерешительности, который часто существует даже у выпускников факультетов иностранных языков, не имевших достаточную разговорную практику, у Настеньки давно отсутствовал. Волновали её лишь ожидавшиеся отношения с Вадимом.

Проезжать на территорию университета машиной не было необходимости. У проходной Вадима и Настеньку уже ожидал парень невысокого роста, худощавый, лет двадцати пяти, в длинном сером пальто с таким высоким меховым воротником, что голова юноши тонула в нём, будто придавленная тяжестью большой мохнатой волчьей шапки, из-под которой совершенно не видно было лба, а сразу выступали огромные почти квадратные стёкла очков, обрамлённые толстой роговой оправой.

Настеньке при виде нового знакомого, представившего себя несколько странно «Юрий Палыч, то есть, извините, Юра», сразу пришла в голову мысль, что перед нею будущий академик то ли физики, то ли чего-то ещё. Определила она по глазам, казавшимся очень серьёзными и проницательными, что по мнению Настеньки было характерно для физиков и хирургов.

Будущий академик прошёл в проходную и, сказав сидевшей за столом пожилой женщине волшебные слова «Это со мной», остановился, чтобы пропустить гостей вперёд.

Настенька оглянулась, прощально махнула сумочкой отъезжавшему Михайло Потапычу и последовала за Вадимом…

Вестибюль корпуса «Д» университета выглядел удивительно громадным по сравнению с тесными коридорчиками института Мориса Тореза. Настенька бывала прежде в главном университете страны, когда сама собиралась в него поступать и потом то с экскурсией, то на студенческих конференциях. Но в этот корпус «Д» попала впервые.

Просторный, старой конструкции лифт поднял их троих на восемнадцатый этаж, где в чуть меньшем, чем внизу вестибюле, напоминающем большую гостиную, стояли кожаные кресла, круглые столики, что должно было нравиться ныне аспирантам, а вскоре светилам науки.

Сюда сходилось несколько коридоров, по которым, громко разговаривая, сновали в разные стороны молодые парни и девушки, степенно проходили преподаватели, величаво кивая в ответ на многочисленные приветствия аспирантов или желающих ими стать. Проходила со шваброй или, таща за собой пылесос и ворча на мешающую убирать молодежь, тётя Даша — уборщица. Торопливо пробегал электрик Володя. И как-то почти незаметно проходил худенький седоватый декан факультета.

По одному из коридоров чуть дальше справа за стеклянной дверью светился экран телевизора. Здесь была комната отдыха и место встреч. Пройдя ещё несколько дверей с четырёхзначными номерами на них, первые две цифры которых были восемнадцать соответственно этажу, Юрий Палыч или просто Юра остановился возле очередной двери, вставил в английский замок приготовленный заранее ключ, легко повернул его и широким жестом пригласил войти в небольшую прихожую, где однако сумела уместиться простенькая вешалка. Направо была дверь в одну комнату, напротив входа в другую, дверь налево вела в ванную.

Вадим услужливо помог Настеньке снять шубку и, не успев повесить её, застыл в изумлении, глядя на девушку и её голубое отражение в зеркале, усиливавшее ощущение сияния голубизны, как бы исходящее от смеющегося круглого личика.

— Oh, my God! You are so beautiful! — воскликнул он и тут же повторил по-русски, — Боже мой, как ты прекрасна!

— Спасибо, конечно, но переводить мне с английского совсем не обязательно, — ответила Настенька и добавила, — Не буду возражать, если вы, мальчики, разденетесь и пройдёте куда-нибудь, а я сниму сапоги. Всем вместе тут несколько тесновато.

Мальчики не возражали. Пальто будущего академика и коричневая кожаная куртка Вадима покроя летучей мыши, делавшая его фигуру значительно шире в плечах, повисли рядом с шубкой Настеньки. По отсутствию здесь же другой верхней одежды можно было подумать, что в квартире никого нет, но как только открылась дверь в комнату, что была напротив входа, как оттуда раздался дружный хор восторженных голосов, обрадованных появлению Вадима и Юры, который сразу закрыл за собой дверь, чтобы не смущать Настеньку во время переобувания.

А она, Настенька, остановилась, задумавшись. Ещё оставалась возможность уйти, снять с вешалки шубку, поднять упавшую на пол сумочку и спокойно уйти. Мысль ничего не начинать опять мелькнула в связи с одним жестом Вадима. Повесив свою куртку и положив на верхнюю полку серебристую соболью шапку, он направился в комнату и как бы случайно опустил правую руку так, что она прошлась по всей спине девушки и, на долю секунды задержавшись чуть ниже талии, оторвалась от вздрогнувшего тела.

Настенька вспыхнула от прикосновения и повернулась, чтобы увидеть глаза Вадима, уловить в них испуг, просьбу простить, ну что-нибудь, смягчающее поступок, но тот уже уходил, предлагая всем своим видом принять это за чистую случайность, которую он даже не заметил.

— Но это не могло быть случайным, — думала Настенька, оставшись одна в прихожей. — Предположим, вместо меня стояла бы здесь английская королева, произошла бы такая случайность или нет? Да ни за что на свете. Он бы за метр от её спины держал свою руку.

Ну хорошо, пусть не королева, пусть жена министра. Да что министра? Пусть любая замужняя женщина, когда рядом стоит муж, или та, к которой он относится с особым уважением. Вот оно то самое слово, подходящее к данному моменту — уважение. Позволил бы себе Вадим коснуться спины уважаемой им женщины? Или уж если случайно коснулся, то, наверняка бы, извинился, ведь так?

А тут, словно не заметил. Но не деревянная же у него рука. Прочувствовал же всю спину с изгибами. Будто волной тёплой прокатился. Стало быть, хотел этого.

Так может не при чём уважение и всё такое? Может, желал подать сигнал, что сегодня и для него главное не предстоящая вечеринка, а их личные взаимоотношения, их чувства? Не решался сказать прямо и подал знак?

Наверное, так и было, но не вязалось как-то у Настеньки такое объяснение с её представлениями о любви и уважении. Сколько раз подобные прикосновения чувствовала она в переполненных вагонах метро, троллейбусах, автобусах. И чаще летом, когда одежды все лёгкие да тонкие. Мужчины, именно они, хотя не всякий и не всегда, вдруг наваливались на спину, как бы от неожиданного толчка или давки сзади, а то просто касались, как вот сейчас Вадим, спины, ноги, груди, подразумевая чистую случайность.

В таких эпизодах о любви не могло быть и речи — элементарное хамство или болезнь рассудка. Но это там, с незнакомыми женщинами. А здесь? Профессиональный взмах рукой, будто невзначай, по спине и пардон. Стоп. Сказал он или не сказал это слово «Пардон»? Теперь Настеньке показалось, что он сказал его или выдохнул, кивнув головой. Ну конечно, в этом всё дело. Он несомненно извинился, но быстро, мимолетно, не придав тому большого значения. А может, всё же не извинился?

Настенька тряхнула головой, распустила на сапогах молнии, достала из сумочки голубые босоножки и начала переодеваться, придерживаясь рукой за вешалку и приговаривая себе мысленно голосом Наташи:

— Ну, всё-всё, Настенька. Брось ты эти рассуждения. Кто сейчас обращает внимания на такие мелочи? Не то время. Любит — не любит. Хороший — нехороший. Честный — нечестный. А кто сегодня честный? Ну, прикоснулся к тебе, так не убил же, не изнасиловал?

Хотя элемент насилия Настеньке в этом виделся. Разрешения-то не спросил можно ли погладить понравившуюся спину.

— Ах, чёрт, опять за рыбу грош, — пробормотала, сердясь на себя, Настенька, выпрямилась перед прикреплённым к стене зеркалом, окинула себя всю взглядом, слегка улыбнулась и пошла к двери, за которой всё это время слышались смех и возгласы:

— Так где же твоя красавица, Вадим?

— Когда явится к нам переводчица?

— Время не ждёт, шампанское может испариться.

На последних словах Настенька и вошла в комнату, едва не наткнувшись на стол, чего никак не ожидала. Она не представляла себе аспирантские общежития. Комната оказалась небольшой, и если в ней сегодня днём ещё находилось что-то из мебели, то всё было вынесено и оставлен или скорее внесен из другого помещения относительно большой стол, за которым уместилось уже пять человек. Настенька оказалась шестой. Место ей было приготовлено в центре между Вадимом и иностранцем, которому она пришла переводить. Не меньше удивило Настеньку содержимое маленькой комнаты.

Стол был заставлен яствами. В центре красовалось длинное узкое блюдо с осетриной под майонезом в обрамлении чёрных маслин, зелёного горошка и репчатого лука. Правее стояла круглая тарелка с гусём, торжественно фантастической горкой возвышающимся среди аппетитных печёных яблок. Его только что достали из гусятницы, и потому он был ещё горяч и распространял изумительный аромат, вызывавший желание есть немедленно.

Закуски восхищали разнообразием расцветок. Бледно-розовые тонко нарезанные ломтики сервелата рядом с тарелочкой жёлто-зелёных кружочков лимона, чашечка белых шампиньонов в сметане с соседствующими бледно-зелёными патиссонами, тёмно-синие фаршированные баклажаны, ярко-зелёные солёные неженские огурчики и спело-красные помидоры в томате, цвета слоновой кости цветная капуста в таком же белом соусе и чуть желтоватая от сока и подсолнечного масла квашеная капуста, расцвеченная как ёлка проглядывающими со всех сторон бордовыми глазками ягод смородины, нежно-розовые ломтики сёмги соперничали по красоте с ещё более нежными почти белыми, но чуток отдающими розоватостью, креветками, туманно-белые полосочки сыра будто хвалились собой перед плитками сыра Рокфора, усеянного чёрными точечками, пятнышками и полосочками, поставленного для любителей, тарелочки с маленькими кружочками хлеба, покрытыми маслом и слоем радужно-красной кетовой икры восхищали глаз не меньше, чем одна тарелка побольше с горкой чёрной паюсной икры, окружённой маленькими белыми голубиными яйцами.

Гвоздём же пиршества должно было быть другое. На низеньком журнальном столике возле единственного окна комнаты стояли вплотную друг к другу небольшие мангалы, на каждом из которых на четырёх вертелах дожаривались перепёлки, источавшие изумительный специфический аромат горячей дичи, который перебивался лишь вынутым минутой назад из сосуда не менее ароматным гусём.

А на тумбочке, которую слегка переоборудовали, сняв с неё дверцу и внутреннюю промежуточную полку, стояли сверху и внутри бутылки красных и белых вин, шампанского, коньяка, виски, минеральной воды, пепси-колы, пива.

На подоконнике, за окном которого уже в полную силу мела метель, гордой башней поднимался торт.

Настенька была потрясена обилием и разнообразием блюд, идеальной сервировкой стола со всеми необходимыми салфеточками, вилочками, ножечками, ложечками, шпажками для лимонов и бутербродиками-канапе, с приправами и специями на разные вкусы. Она готовилась к столу в аспирантском общежитии, а попала, как только сейчас поняла, на шикарный банкет, который ещё и обслуживался двумя официантами в стандартных белых сорочках и чёрных бабочках.

Вадим и иностранец поднялись одновременно при виде Настеньки и оба наклонились, чтобы отодвинуть стул гостье, едва не столкнувшись при этом лбами. Это вызвало всеобщий смех, и Настенька поспешила к своему месту, берясь за стул и говоря:

— Позвольте уж мне самой, а то вы ещё подерётесь, — и тут же перевела фразу на французский.

— О, вы прекрасно говорите по-французски, — восхитился иностранец. — Наконец-то я стану здесь человеком, а то ничего не понимаю. И я очень рад познакомиться с такой прекрасной мадам. Меня зовут Аль Саид.

— Спасибо, — ответила Настенька, — а моё имя Настя. Я буду помогать вам сегодня.

— Минутку, минутку, — вмешался Вадим, — тут есть и другие люди, для которых французский, как и китайский, плох тем, что непонятен. Что вы там разговорились сразу на французском? Давай всё по порядку. Я сначала представлю тебя гостям, потом их тебе, а дальше уж как получится.

Настенька на ходу переводила слова Вадима Аль Саиду, но уже вполголоса. Она не мечтала всю жизнь работать переводчицей. Её больше увлекал язык, как таковой. То есть ей нравилось говорить и читать на иностранном, встречать в книгах и разговоре новые для себя выражения, обороты, сочетания слов, неожиданные значения и сопоставлять их с родным русским языком, с интересными явлениями в нём. Она полагала, что станет, скорее всего, если не преподавателем, то научным работником или займётся литературным переводом.

Что же до устного перевода, то хоть и не очень ей он нравился, но в качестве этапного момента обучения, она считала нужным овладеть им в совершенстве. Поэтому Настенька частенько дома тренировала себя в, так называемом, переводе в вдогонку: включала магнитофонную запись с английским или французским текстом и начинала переводить каждое предложение до того как его закончит произносить диктор. Переводя, таким образом, почти синхронно.

Очень не нравилось Настеньке слушать работу переводчиков, которые ожидают окончания одного, а то и нескольких предложений и только потом начинают переводить, зачастую забывая и упуская часть сказанного в оригинале. Известно, что работа переводчика-синхрониста чрезвычайно трудна и потому более двух часов подряд они обычно не работают. Настенька и не собиралась им становиться, но учёба есть учёба и мастерство никогда не повредит, потому и работала, практикуясь.

— Насколько я знаю, Настя одна из лучших студенток курса, мы с нею учимся в одном институте, и она хороший человек, — сказал Вадим, представляя гостью, и дружески обнимая, положил правую руку на плечи Настеньки.

Она не стала дёргать плечами, не скинула руку, так как это было совсем другое, не то, что в прихожей.

— А наш гость, что рядом с тобой, Настя, очень большой человек в Алжире. Я не говорил тебе этого раньше, чтоб ты не волновалась напрасно заранее. Он знает уже немного и русский, но иногда всё же нужна будет твоя помощь. Пусть это не станет сюрпризом для тебя.

Слова Вадима действительно были неожиданностью для Настеньки. Она подумала, что сегодняшний вечер ожидает быть сплошным сюрпризом для неё с самого начала.

— Ну, а перед нами, — продолжал представление Вадим, — мой визави, один из помощников министра иностранных дел Борис Григорьевич Соков. Не так давно я ему помог из никого стать кем-то. Он не обманул наших надежд, так что, если тебе, Настя, нужна будет его поддержка, то, думаю, он не откажет.

Рядом с ним твоя визави, но её зовут Валя. Она тоже аспирантка МГУ, как и её сосед, визави Аль Саида, Юра, с которым ты уже успела познакомиться. Это наш будущий большой учёный, как мы думаем.

— Может вы теперь сядете, большой человек и маленькая прекрасная девочка? — улыбаясь, спросил Борис Григорьевич. — А то наш ряд сидит, а ваш визави ряд стоит. Неудобно как-то. Ты вообще, Вадим, сегодня в ударе.

Французское выражение «ви за ви», означающее «находящийся напротив», Настенька знала с детства. Когда домой приходили гости на торжество, бабушка будучи любителем массовых мероприятий устраивала шумные весёлые игры, одна из которых так и называлась «визави».

Детям да и взрослым нравилось садиться друг против друга и внимательно следить за ведущим, в чьи обязанности входило задавать сидящим любые вопросы, на которые отвечать следовало не тому, к кому обращался ведущий, а его визави, то есть тому, кто сидел напротив. Однако ведущий имел право мгновенно повернуться и к только что отвечавшему и попросить его уточнить ответ, чего тот уже не должен был делать никак, ибо теперь был черёд отвечать его партнёру. Тот, кто ошибался и отвечал сам на обращённый к нему вопрос, считался проигравшим и сам становился ведущим.

Эта игра всегда вызывала много смеха и приучала не только к вниманию, но и к изобретательности и остроумию, умению быстро придумывать вопросы, скоро отвечать на них, легко реагируя на шутки, не обижаясь в случае проигрыша.

Последнее было очень важно для Настеньки. Она часто обижалась на свою старшую сестричку Веру, которой легко удавалось обмануть Настеньку, когда была ведущей, тем, что задавала вопросы одному, другому, третьему игроку и вдруг, неожиданно остановившись перед сестрой, говорила укоризненно:

— Настюха, а ты чего сидишь молча и надутая? Настенька сразу забывала правила и отвечала: — Вовсе я не надутая, но ты же не спрашиваешь меня.

— Вот как раз и спросила, а ты ответила, — хохоча, говорила Вера и поднимала Настеньку на роль ведущей.

Слёзы у Настеньки выкатывались из глаз сами собой мгновенно, что заставляло бабушку немало потрудиться, успокаивая меньшую внучку и объясняя, что в игре обижаться нельзя, что надо учиться у старшей сестры умению артистично, будто случайно, задавать вопросы. И Настенька училась подражать сестре, уметь смеяться над шутками, не принимая близко к сердцу даже то, что на первый взгляд кажется очень обидным.

И всё же не брать совсем в голову, как говорила Вера, Настенька так и не научилась, но зато в совершенстве обучила себя не подавать вида, если чем-то расстроена или сильно задета. Благодаря Вере, вечно подтрунивавшей над своей младшенькой, но и очень любившей её, Настенька вырабатывала в себе стойкость, выдержку, умение владеть собой, скрывая истинные чувства, когда считала это необходимым. И в качестве девиза своей жизни она избрала строки из поэмы любимого поэта Есенина «Чёрный человек», которые часто любила цитировать:

«В грозы, в бури, в житейскую стынь, При тяжёлых утратах, и когда тебе грустно, казаться улыбчивым и простым — самое высшее в мире искусство».

Правда, где-то она читала, что выдержанный внешне человек переживает всё значительно сильнее внутренне и потому больше страдает. Вспыльчивый человек рассердится, раскричится, пар изнутри выпустит и успокаивается. А сдержанный всё в себе переживает, но долго и это даже сильнее ранит сердце. Однако думать, что ты больше страдаешь, а этого никто не замечает, было Настеньке даже приятно, поднимало в ней чувство собственного достоинства. Хотя понимала она и замечала иногда со страхом, что это сдерживание чувств, словно накапливало внутри какую-то непонятную энергию, которая потом вырывалась оттуда подобно магме из вулкана, все внутренние силы неожиданно отказывались или не в состоянии были сдержать этот поток, и Настенька взрывалась, как это произошло тогда с Вадимом в ресторане, или, например, сегодня, когда чуть не расплакалась, боясь, что бабушка захочет не пустить её на вечер. Ведь понимала, что плакать нельзя, а чувствовала — заплачет, если только бабушка скажет ещё хоть слово против. Но бабушка не сказала больше ничего против, и Настеньке удалось зажать ещё часть энергии в себе.

Тем временем застолье началось, и руководил им Вадим, что Настеньке казалось весьма приятным. Он предложил начать празднование с шампанского. Два официанта, как по команде, стали открывать бутылки с красивой надписью «Golden Shampagne» — Золотое шампанское, достав их из серебряных кувшинов со льдом. А может, Вадим и скомандовал кивком головы.

Пока по просьбе Вадима — вопреки ресторанным правилам открывать шампанское тихо, медленно выпуская газ — с шумом взлетали пробки, и бокалы наполнялись вечно живым, играющим пузырьками пенящимся напитком, Настенька вспомнила рекомендации своего бывшего соученика Володи Усатова и сказала, что хорошее застолье лучше начинать с аперитива, в качестве которого обычно за полчаса до приёма основной пищи пьют небольшое количество коньяка или хереса, считающегося королём аперитивов, и закусывают кусочком сыра, копчёной колбасы или же орехами.

— Это позволяет, — пояснила она, — как говорят виноделы, выработать в организме алкогольдегидрогиназу, которая способствует устойчивости против опьянения.

Краткая лекция Настеньки вызвала дружный смех и лишь Аль Саид смотрел непонимающе в ожидании перевода. Настенька поспешила перевести сказанное и как только закончила говорить, услыхала мягкий баритон Бориса Григорьевича:

— Приятно заметить, Настенька, что вы специалист в напитках. Среди девушек это встречается не часто. Но дело в том, что пока вы сюда ехали, мы успели пропустить то, что называется аперитивом, так что теперь не скоро опьянеем. А вот вам будет труднее.

Видя, что Настенька сразу переводит негромко на французский, Соков добавил:

— Скажите ещё нашему алжирскому другу, что по русской традиции вы с Вадимом, как опоздавшие, должны теперь вместо аперитива выпить штрафную. Не знаю появится ли у вас после этого алкоголь какая-то гиназа, не запомнил это слово, но если вы опьянеете, так мы возражать не будем. Мы же не поститься сюда пришли.

Возразить и сказать, что она вообще почти никогда не пьёт, Настенька не успела, так как поднялся Вадим и сказал, что шампанское налито и нужно пить. Он же произнёс первый тост за Рождество, о котором он практически ничего не знает, но готов выпить за него, как за прекрасный повод собраться вместе.

— И не буду много изливаться не потому, что нашей Настеньке трудно говорить, так как я вижу, что она переводит, чуть ли не быстрее, чем я произношу речь, а потому, что шампанское следует пить пока оно дышит, чтобы его энергия вошла в наши души и доставила радость желудку своей бодростью. Будем здоровы!

Вадим широко раскрыл рот и залпом опрокинул бокал, что выдавало в нём любителя водки, которую именно так залпом и пьют в отличие от шампанского, каждым глотком которого принято наслаждаться, не торопясь, смакуя, любуясь попутно игрой воздуха в вине и отражениями света.

Настенька по обыкновению отпила всего несколько глотков — она не любила пьянеть — и поставила бокал, нацеливаясь на бутербродик с икрой закусить, но стол бурно запротестовал, требуя допить первый тост до дна тем более, что она в числе штрафников.

Обычно все праздники Настенька отмечала у себя дома или у подружек, где всегда присутствовали чьи-то родители, бабушки, дедушки, следившие за тем, чтобы девушек не заставляли пить. Сегодня впервые рядом не оказалось ни родных, ни подруг. Поддержки не было. Показаться слабой не хотелось. Сидевшая напротив Валя лихо допила свой бокал до дна и требовала того же от Настеньки. Пришлось уступить.

Едва она сделала последний глоток и взялась за шпажку бутерброда с кетовой икрой, как Аль Саид поднялся произнести следующий тост. Понимая, что проглотить даже такой небольшой кусочек с аппетитными икринками она не успеет, Настенька переложила бутербродик на свою тарелку и тоже встала, хотя и сесть-то едва удалось.

Вадим и Борис Григорьевич чуть не хором предложили говорить сидя. Настенька немедленно перевела, собираясь сесть, но Аль Саид поднял ладонь, прося тишины. Затем он сложил ладони перед грудью, опустил над ними голову и певуче произнёс:

— Бисмилля-а-а ирахма-ан ирахи-им ассалям уалейкум!

Настенька выждала небольшую паузу и убедившись в том, что Аль Саид углубился в себя, видимо, мысленно говоря с аллахом, стала пояснять:

— Я не смогу перевести сказанное дословно, поскольку, как я понимаю, это произнесено на арабском, но мне писала сестра в письме, что в арабских странах все передачи по телевидению начинаются с этой фразы, как и любые официальные церемонии. Меньше всего я ожидала услышать это здесь. Мусульмане в этой фразе славят аллаха и просят его благословения начать мероприятие.

— Правилно, Настья, — сказал вдруг по-русски Аль Саид, твёрдо произнося звук «л» и с расстановкой выговаривая имя Настеньки. Затем он продолжил по-французски, говоря неторопливо с паузами, так что Настенька переводила спокойно, и почти не останавливаясь:

— Я хочу сказать этот тост стоя. Пока мы не очень пьяны, хочу выразить несколько философских мыслей. Сегодня мы собрались на христианский праздник. Вы, наверное, коммунисты и в бога не верите. Я мусульманин и верю в аллаха. Но это здесь не имеет значения. В вашей огромной стране, в вашей державе люди самые разные собираются, чтобы быть вместе. Я успел увидеть, что у вас нигде нет вражды между религиями, нет вражды между национальностями. Это нам кажется очень странным, но это хорошо. Я был во Франции, был в Великобритании. Там до сих пор человек с тёмной кожей не всегда может находиться рядом с белым. Я не чёрный, но немного цветной. И это уже там важно. Здесь нет. Хорошая у вас страна. Давайте выпьем за вас, за Советский Союз, за то, что вы всегда так добры к бедным странам, помогаете им. Это не всем нравится на Западе, но мы вам всегда говорим «спасибо!».

Пока Аль Саид говорил официанты разливали напитки, предлагая кому водку, кому коньяк, кому вино. Занятая переводом, Настенька не заметила, как перед нею уже стоял фужер шампанского и тюльпанообразный бокал, наполненный мадерой.

Закончив произносить тост, Аль Саид поднял рюмку коньяка. Все встали и начали чокаться. Настенька взялась за шампанское, но твёрдо заявила, что хоть и хорош тост, но пить подряд два бокала шампанского, не закусывая, она не будет. Всех её заявление развеселило, а будущий академик Юра заметил:

— Такая у вас, Настенька, работа сегодня — говорить за всех и за себя. Поесть вряд ли дадут.

— Нет, конечно, пусть поест, — согласился Борис Григорьевич и, улыбнувшись хитро, добавил, — но немного, а потом снова будем пить. А то знаете, как говорят на Украине: «Наливай, кум, а то едят, а как наедятся, то не упоишь».

Оценив украинский юмор, все расхохотались, а Настеньке естественно пришлось переводить, да ещё и объяснять суть шутки.

Услыхав смех Аль Саида, Борис Григорьевич продолжал:

— Судя по тому, что гость смеётся, он тоже понял юмор и в этом заслуга Настеньки. Вообще я уже сейчас хочу сказать, что Настенька приводит меня в восторг не только красотой, но и умением работать. Далеко не всегда наши шутки вызывают реакцию понимания у иностранцев. Юмор, как и литература, обычно теряет в переводе. Я уж начинаю подумывать, не взять ли мне Настеньку на работу к себе.

Если то, что Борис Григорьевич сразу стал называть Настю ласково Настенькой, её не очень удивило — это получалось как-то само собой и очень естественно — то его похвала и мысль о её работе в министерстве оказались совершенно неожиданными.

— Ну что вы, спасибо за комплимент, — смущённо ответила она, — я пока всего лишь на третьем курсе. А переводить мне легко, потому что ничего специфического в разговоре. Это каждый может.

— Э-э, не скажи, — возразил Борис Григорьевич, — меня удивило и то, как ты с арабским сориентировалась быстро.

— Ну это случайность, — сказал Вадим с ноткой зависти в голосе.

— Нет, Вадим, не могу с тобой согласиться. Элемент случайности тут присутствует, но важен ещё интеллект, который позволяет воспользоваться этой случайностью. Настенька очень интеллектуальна — это главное. И ещё, как мне кажется, она любит работать, что не менее важно.

— Борис Григорьевич! — возмутилась Настенька, — Давайте о ком-нибудь другом поговорим. Мне же переводить неудобно. Я, например, не могу понять, почему мы здесь такой компанией собрались.

— Не кипятись, Настя, — успокаивающе сказал Вадим. — То, что о тебе говорили, так это тебе же лучше. Попадаешь в струю, значит. Может, сегодня вся твоя дальнейшая жизнь определится. Лови момент удачи. А собрались здесь потому, что Аль Саид хоть и без пяти минут министр в своей стране, но учится у нас в аспирантуре, а Юра с Валей натаскивают его в русском языке и знакомят с русскими традициями. Мы с Борис Григоричем патронируем его и решили организоваться в тёплой компании без официоза и рекламы.

Картина вечера стала проясняться. Для большей убедительности Борис Григорьевич протянул Настеньке свою визитную карточку и попросил позвонить ему после Нового Года с тем, чтобы оговорить возможную летнюю практику Настеньки во Франции или Англии по её желанию.

Только тогда, когда в руках девушки оказалась белая карточка с тиснёнными золотыми буквами на русском и английском языках, она начала осознавать, что фортуна ей улыбается, и она реально всего через пять или шесть месяцев может оказаться на родине Шекспира, увидеть знаменитые английские замки, побывать на Трафальгарской площади и в разговорчивом Гайд-парке окунуться с головой в настоящую английскую речь, научиться отличать лондонское произношение от оксфордского и, чем чёрт не шутит, вдруг встретится там с великим современным писателем Олдриджем, чьи рассказы читает всегда с большим удовольствием.

Круглое лицо Бориса Григорьевича с детскими ямочками на щеках и несколько пухлыми губами теперь ей нравилось больше, чем в начале вечера. Оно уже не казалось таким приторно сладким и даже слащавым, каким оценила с первого взгляда.

— Нет, он вообще-то ничего мужчина, — думала она, — лет эдак тридцать пять, пожалуй. Одет, правда, протокольно — чёрный костюм тройка, чёрный галстук, белая сорочка с кончиками воротника на пуговицах.

Алжирец пришёлся по душе меньше. Широкие густые, но не длинные усы, крупные губы, крупный нос, большие почти глаза на выкате и кажущийся узким для такой большой головы лоб под густой шапкой вьющихся уложенных волнами волос. Одет Аль Саид в противоположность Борису Григорьевичу был в белый костюм из какой-то вафельной мягкой ткани. Яркий красный галстук выделялся на фоне тёмно-синей рубашки, а кожа лица на самом деле отдавала нежным каштановым цветом, что можно было бы и не заметить, не будь костюм подчеркнуто белым.

Но главное состояло в том, что Аль Саид оказался безудержно разговорчивым. С большим аппетитом налегая на закуску и выпивку, он, видимо, считал необходимым всё время что-то говорить. Валя и Юра старались отвлекать его внимание на себя и, когда им это удавалась, Настенька, пользуясь случаем, закусывала, пробуя шампиньоны, креветки и едва касаясь лакомого кусочка гуся с печёными яблоками, ибо поесть в своё удовольствие, наслаждаясь ароматными соусами и чудным мясом хорошо приготовленной птицы, у неё возможности не появлялось.

Как только она подносила кусочек пищи ко рту, Аль Саид вдруг поворачивался к ней с вопросом, звучавшим совершеннейшей абракадаброй на ломаном русском:

— Элен, я ходжел говори што укусны то пока можна нет ида.

И Настеньке приходилось просить сказать то же самое на французском, после чего она могла перевести ничего не понявшим Вале и Юре, что их собеседник хотел похвалить вкусную еду, которую нельзя не есть.

Худенькая, стройненькая, остроносенькая Валентина, слушая Аль Саида, часто громко хохотала, что нисколько не смущало иностранца.

Никакой зависти к сидевшей напротив девушке Настенька не ощущала. Во-первых, она не выглядела аспиранткой. На несколько вытянутом продолговатом лице большие круглые стёкла очков напоминали глаза очковой змеи, какие рисуют обычно мультипликаторы. И всё лицо её было похоже на картинку: тонкий, словно точёный, профиль, выделенные ярко-красной помадой губы, очерченные очень заметно карандашом брови, засинённые тушью веки глаз и остренький подбородок, который, если опускался вниз, то прямо впивался собой в узкий, но длинный вырез на бледно-розовом платье, под которым едва угадывались очертания грудей.

Настенька полагала, что аспирантки значительно серьёзнее и не станут так явно и безвкусно краситься. Во-вторых, как ни крути, но всё внимание за столом относилось явно к Настеньке, ибо ей приходилось говорить для всех и за всех.

В этот вечер Настенька положительно упивалась своим положением центра внимания. Ей ещё ни разу не приходилось сталкиваться со случаями, когда к переводчику относятся как к слуге, обязанному выполнять всё, что прикажут. Ей не пришлось пока работать с людьми, которые унизительно рявкают переводчице что-нибудь такое:

— Что ты там несёшь? Мой коллега явно не понял меня. Ты сама соображаешь о чём я говорю? Или это он такой дурак?

Настенька таких фраз, которые сразу выбивают переводчика из колеи грубостью, на которую не имеешь права ответить во время работы, ещё не слыхала, о них она не могла и думать. Всё ей сегодня казалось чудесным.

Ну и что с того, что не удаётся поесть, как хотелось бы, и приходится много говорить? Что плохого в том, что как ни отказываешься, а приходится понемногу пить то шампанское, то мадеру, то мускат, а то ещё удивительно вкусный кремовый ликёр, принесенный Аль Саидом? Была не была, — решила про себя Настенька, — напьётся она немного, но зато рядом чувствует постоянно руку Вадима, который сам не очень много говорит, но всё время следит за тем, чтобы у соседки бокалы и рюмки все были наполнены, а тарелка не пустовала, для чего он не забывал подзывать официантов либо кивком головы, либо щелчком пальцев.

Она была уверена, что Вадим восхищается ею, как и Борис Григорьевич и Аль Саид, не скрывавшие этого, и наверное Юра тоже, который нет-нет да и отключал своё внимание от Валентины, чтобы внимательно смотреть несколько секунд на Настеньку из-за толстых стёкол учёных очков.

Это был триумф, который мог иметь великолепное продолжение с летней командировкой в Англию. Помечтать об этом теперь не было времени, и всё же порой проскальзывала мысль, что завтра всё будет рассказано в подробностях Вике и Наташе, а они порадуются за неё и может слегка позавидуют.

Весь ход вечера Настенька не запомнила то ли оттого, что выпитые вина притупляли внимание, то ли по той причине, что последовавшие затем события перекрыли собою всё.

Произошло это совершенно неожиданно. Валя с Юрой собрались уходить, так как их будто бы ещё где-то ждали. Вадим бурно запротестовал, прокричав, что без того, чтобы вкусить дичь, никто не уйдёт. Тогда на стол поставили мангалы, и официанты сразу же стали возле Вадима, вопросительно глядя на него. Тот, видимо, по предварительной договорённости, ничего не спрашивая, сунул им в руки пачку купюр и сказал, что они могут идти, а завтра всё уберут.

Молодые люди в униформах ушли, а Вадим заявил, что под дичь каждый пьёт по желанию, что хочет, и виночерпием теперь будет он сам, после чего стал подходить к гостям и наливать запрашиваемый напиток. Настенька согласилась только на шампанское, поясняя, что для лёгкой летающей дичи нужно и лёгкое вино.

Вадим согласился, сказав, что это, безусловно, мудро, но себе налил водку. Повернувшись к Аль Саиду, Настенька перевела слова Вадима и все встали, так как Борис Григорьевич предложил выпить за настоящую дичь стоя.

И в самом деле, небольшие мангалы с перепёлками на вертелах, под которыми ещё теплились, посверкивая, угольки, являли собой поистине фантастическое зрелище на праздничном столе, и не оказать дань уважения кулинарии и в не меньшей степени, как сказал тостующий Борис Григорьевич, автору идеи, то бишь Вадиму, было просто нельзя.

— Так что, — заключил громко Вадим, — пьём все до дна. — То есть как? — возмутилась, было, Настенька. Но бокал уже в руках.

Трезвые мысли девушки давно улетучились за вечер. Всё шло так хорошо, так прекрасно. Ну, что такое ещё один бокал танцующего пузырьками шампанского, когда ждёт тебя такая экзотическая дичь на шампурах?

Правда в какой-то миг показалось, что шампанское почему-то не играет и не светится пузырьками. Может, выдохлось открытым? Но была команда пить. Мужики уже хлопнули свои рюмки, Валя тоже пила шампанское, и Настенька, тряхнув головой, решила, чтоб покончить скорей с неприятным ощущением принятия уже явно лишнего бокала, выпить его залпом до дна и тут же закусывать.

Первые глотки ей показались чем-то странными, но Вадим прижал руку ко дну её бокала, а все начали скандировать:

— Пей до дна, пей до дна, пей до дна! Бокал был пуст. Вадим освободил бокал от нажима. Настенька широко раскрытыми глазами, не закрывая рот, посмотрела на смеющегося Вадима и, с трудом делая глотательные движения, спросила:

— Ты что? Налил водку в шампанское? Вадим хохотал в ответ, приговаривая:

— Нормально, нормально, Настя. Ты умница. Скорей закусывай.

Настенька что-то положила в рот, что-то ела, но это было уже машинально и не откладывалось в сознании. В голове сначала зашумело, потом быстро появился нарастающий всё больше и больше звон. Она почувствовала, что всё начинает кружиться, уходить и если бы не сильные руки Вадима, она бы упала.

Он подхватил её и повёл, точнее поволок из комнаты. Она пыталась ещё идти сама, но это не удавалось. Странным казалось, что она всё видела и думала, что сознаёт, но не могла решительно ничего делать. Словно её сознание отлетело куда-то в сторону и теперь наблюдало оттуда за бессильным телом, как оно попадает в прихожую и затем буквально на руках Вадима переносится в другую комнату.

Здесь нет света, но при открытой пока двери видна деревянная кровать, накрытая простынью, и возле изголовья тумбочка, на которой стоит магнитофон. Вадим закрывает за собой дверь ногой. В комнате становится совершенно темно.

Настенька оттуда, издали, прячущейся в неизвестности душой или сознанием понимает, что с нею происходит не то, что она хотела, не так как думалось.

Да, Вадим легко нашёл молнию на спине, и она действительно легко раскрылась до самого пояса и ниже. Понятно, что он давно заметил эту молнию. Настенька не могла стоять и повалилась на кровать, но платье уже соскользнуло, обнажив упругое, почти невидимое в темноте тело.

Настенька хотела быть с Вадимом, но без звона в ушах, без кружения в голове, без этого почти бессознательного состояния. Она хотела покрутить головой в знак несогласия с тем, что он делает, хотела остановить его, но, раскружившись донельзя, голова утонула чугунным слитком в подушке и руки не могли противиться раздеванию.

Наконец звон настолько утомил её, и кружение стало таким сильным, что сознание совсем стало покидать Настеньку, зафиксировав в последнее мгновение лишь то, что Вадим оставил её в покое и вышел.

Однако это не принесло ей отдыха. Утонув во мраке, вскоре она стала видеть видения. Она оказалась на улице Горького, идя по самому центру её совершенно обнажённой. Вокруг появились люди и Настенька ужаснулась от того, что на ней нет одежды. Она побежала вниз, ища переулок без людей, но всюду был народ, удивлённо взирающий на неё. Ей было безумно стыдно, а укрыться было негде.

Внизу на Манежной площади она увидела высокую Египетскую пирамиду, на вершине которой сидел великан. Вот он спускается вниз по ступенькам, становясь всё меньше ростом, и, наконец, превращается в обыкновенного человека в сером костюме и направляется навстречу Настеньке.

Она в страхе застывает на месте, а лицо человека оказывается очень знакомым. А, это тот самый, что смотрит, улыбаясь, со страниц всех газет. И Настенька вдруг вспомнила, что хотела сказать ему нечто очень важное и, забыв о своей наготе, закричала:

— Так что же вы делаете со страной? Разве можно играть людьми? Как вы можете так много болтать? Вы же ведёте людей в никуда. Откажитесь. Люди же вам верят, а вы только жену и себя ублажаете.

А человек в сером костюме, улыбаясь по-газетному, так и заметила про себя Настенька, подходил всё ближе, говоря:

— Всё нормально, Настенька. Всё в порядке. Я и тебя сейчас ублажу.

И вдруг опрокинул её прямо на асфальт, навалился на неё и превратился в волосатого чёрта с рогами, вырастающими из лысины, и щекочущими губы усами. Настенька пыталась вырваться, но он был тяжёл, и резкая боль у ног пронзила её тело.

В страхе Настенька открыла глаза, не понимая, очнулась она или всё ещё продолжается кошмар. Чьи-то губы прижались к её губам, и усы щекотали нос.

Кто это? Что? Почему? Больно же! Что он делает? Вопросы плавали синими и красными кругами в глазах, но ответа не было. Только где-то совсем далеко, в случайно незамутнённом уголке сознания что-то подсказывало, что это Аль Саид, его усы, его крупные губы, волосатая грудь, тяжёлое тело. Но как это могло произойти? разве она звала его? Разве хотела быть с ним?

— Нет-нет, — думала Настенька, — это конечно сон, кошмарный, но всё-таки сон. Так бывает, когда человек болен. Она, скорее всего, больна. Сейчас подойдёт бабушка и успокоит. А сон пройдёт и всё будет снова хорошо.

Но кошмар не проходил. Вроде бы стало легче. Что-то отпустило тело. Стало свободно, и Настенька понеслась над широким лугом. Крыльев у неё не было, а летелось очень легко. Казалось удивительным, что до сих пор она не летала, когда оказывается это так просто — захотела и поднимаешься, захотела — опустишься. Здесь на лугу можно подышать воздухом и ничто тебя не сжимает, можно сесть в траву, и никто не увидит твоего обнажённого тела. Настенька опускается и тут же с ужасом замечает, что попала в грязь. Как же это? Тут только что была нежная зелёная трава и вдруг грязь.

На белой коже ног появились пятна и полосы расползающейся грязи. Это невыносимо. Они как живые ползут по коже. Нужно скорее в ванну, туда, домой.

Настенька отрывается от земли и летит к дому в свой переулок, а там полно народу и Настенька уже не летит, а бежит, продираясь сквозь толпу, которая тянется к ней руками, хватает её, кто-то прижимается к груди, другие к спине, хватают и обнимают шею. Настенька прорывается к крыльцу, вбегает в квартиру, запирается в ванной и открывает воду, но вместо неё из крана вырывается пар, клубится, заполняя всю ванную комнату, а сквозь пар проявляется постепенно, как на фотобумаге, положенной в проявитель, фигура того же знакомого по газетным портретам. Теперь он без серого костюма, раздет, но всё так же улыбается и повторяет те же слова:

— Всё нормально, девочка, всё в порядке. Теперь ты должна быть только со мной. Другого пути, ты сама это видишь, просто нет.

— Но ведь я не хочу вас, — зашептала испуганно Настенька. — Я хочу то, что хочу, а не вас.

Но газетно-портретный человек протягивает к Настеньке руки, прижимает её к себе, властно говоря:

— Ну, голосовать мы здесь не будем. Я сам знаю, что тебе нужно. Двери, как ты сама понимаешь, у нас закрыты, так что путь один — к пороку.

Настенька удивлённо видит, что они вдвоём находятся в длинном коридоре, по которому парочками идут люди и, никого не стесняясь, останавливаются, обнимаются, садятся, ложатся, где попало и занимаются любовью.

— Так значит все так теперь? — поражаясь всё больше и больше, спросила Настенька.

— Да именно, — ответил гладкий круглолицый человек, — так что всё в порядке. — И он обхватил её руками и стал целовать груди.

— Но я всё равно не хочу, — запротестовала Настенька и попыталась вырваться.

— Что ты, глупая? — раздался над ухом совсем другой голос. — Это же любовь, а не смерть. Надеюсь, мы с тобой ещё не раз будем вместе. Ты такая хорошая.

Открывшиеся внезапно глаза Настеньки сначала ничего не увидели. В комнате по-прежнему было темно. Человек, чьё тело ощущала на себе Настенька, высвободил одну руку из-под её шеи, потянулся куда-то в сторону, что-то щёлкнуло, и полилась негромкая музыка.

Мужчина удовлетворил уже своё желание и потому начал медленно подниматься. По неуверенным движениям его заметно было, что он сильно пьян. На некотором расстоянии от лица Настенька, привыкая постепенно глазами к темноте, начала различать фигуру и, с трудом решаясь подтвердить догадку, тихо спросила:

— Это вы, Борис Григорьевич?

— Я-а, — послышалось растянутое, — ничего, Настенька, как говорит наш общий босс, всё нормально. Всё в порядке. Ты мне очень нравишься, и ты поедешь со мной по всему миру.

Настенька терпеть не могла пьяных и пьяные голоса. Голос, звучавший только что у неё над ухом, а сейчас уже на краю постели, был супер пьяным, и Настенька не стала его слушать. Голова постепенно прояснялась, хотя продолжала лежать тяжестью на подушке.

Что же касается тела, то оно лучше не становилось, а буквально разваливалось от непонятной усталости. Руки и ноги, будто впаялись в постель и не могли пошевельнуться. Им — этим частям тела невозможно было переступить через наваливающееся на них равнодушие. Они не в состоянии были справиться с безразличием, разливавшимся по сосудикам и венам. Тело бездействовало, а голова, пусть медленно и лениво, но жила мыслями. Только невесёлыми они были.

Настенька пыталась безнадёжно вспомнить, чему она радовалась сегодня, вчера или… когда же это было? Что ей приходило в голову? О чём мечтала совсем, кажется, недавно… а может давно?

Когда в мозгах такая закрутень от выпитого, трудно сообразить что к чему. И почему от выпитого? Вообще ничего не понять. Причём тут Горбачёв, когда оказывается это вовсе не он, а Борис Григорьевич. А чёрт, откуда появлялся? Не из трубы же? Нет, конечно. Там и труб-то нет на улице Горького. И Горбачёв там же.

Настенька опять стала прокручивать в памяти сон, пытаясь заметить и понять, откуда что бралось, поэтому в этот раз она уже шла смело по улице, не обращая внимания на публику, широко раскрывающую глаза при виде её обнажённого тела.

— Пусть себе смотрят. Теперь всё равно. — Решила Настенька, но тут она подумала, что не стоит встречаться снова с человеком в сером костюме и решила повернуть назад к Белорусскому вокзалу и по дороге зайти к Наташе посоветоваться.

Но чёрт ждал именно этого. Сразу подлетели чёрные «волги», из одной протянулись руки, схватили Настеньку и прижали к заднему сидению машины.

— Да ну вас к чёрту! — хотела закричать Настенька, но вспомнила, как однажды летом ездила к двоюродной бабушке Ксении в деревню на Украину под Полтаву и там, если вдруг говорила фразы «Чёрт возьми!», «Ну его к чёрту!» или «Чёрт знает что!», баба Ксения всегда строго наказывала:

— Настенька, не згадуй рогатого, бо прийде и злякает.

Тогда Настенька, конечно, понимала, что на самом деле никакой рогатый не придёт и не испугает её, если она будет упоминать чёрта, как обещала бабушка, но тут во сне, когда она уже видела чёрта, ей не хотелось с ним вновь встречаться, и она послушалась бабушкиного совета и не стала называть рогатого. Но чёрт, повидимому, услыхал её мысли и отозвался ехидным смешком:

— А я и так здесь. Настенька опять увидела над собой улыбающееся газетное лицо и обратила внимание на то, что обладатель его снова в сером пиджаке, но надетым на голое тело, а из головы, как в первый раз, начали опять расти рога.

— Ну, чего же ты пристал ко мне, у дьявол! — Закричала Настенька, а человек, перерождающийся в дьявола, продирижировал в воздухе рукой, отчего музыка в машине стала играть громче и сказал:

— Вот так, Настя, только вперёд. Сама пойми, иного пути у нас просто нет.

Настенька отвернулась от нагло смеющегося лица, увидела мелькание деревьев за стёклами машины и упрямо проговорила:

— Ну почему же нет. Вы бы хоть спросили. Я и сама хочу любить, но не так же, не силой. — И она попыталась ещё раз вырваться, отталкивая чёрта в грудь, а тот замычал протяжно пьяным голосом:

— Ну-у-у, не балу-у-уй, крошка.

Глаза Настеньки в который раз открылись и опять ничего сначала не видели. Однако каким-то шестым чувством она поняла, что ею овладел Вадим. Да теперь это был он, о котором она столько думала весь вечер, сидя у себя в комнате в Ржевском переулке, о встрече с которым строила воздушные замки, которого ожидала увидеть перед собой стоящим на коленях.

Первая мысль, которая пришла в голову, что вот он, наконец-то, с нею и, конечно, не знает, что с нею произошло, иначе не пришёл бы. Да, может, это всё же был сон? И Настенька осторожно спросила:

— Вадим, ты разве не знаешь, что тут уже были до тебя?

Она ждала, что он скажет: «Да что ты выдумываешь, милая? Ты же крепко спала, а я сидел всё время рядом» и тогда она сильно-сильно обнимет его и расскажет о снах.

Но Вадим ответил совсем другое вялым пьяным голосом:

— Ну и что с того, что были? Ты не переживай, это нужные люди. Слушай музыку и расслабься.

Настенька не хотела плакать, она старалась изо всех сил сдержать слёзы, но те потекли ручьями, словно именно они поняли трагедию, состоявшую в том, что Настеньку, такую далёкую от всей этой грязи, пригласили к каким-то нужным людям, и Вадим, с которым она хотела связать всю свою жизнь, поверив в любовь, так спокойно говорит об этом. Глаза плакали, а губы торопились высказаться, пока слёзы не вызвали рыданий:

— Вадим, как же так? Я ведь не хотела этого. Зачем же ты…

Она не успела договорить, когда Вадим, чуть отжавшись на руках от её груди, вдруг совсем другим рассвирепевшим голосом рявкнул:

— Да-а? Не хотела? А я хотел, когда ты меня в ресторане при всех по щекам ляскала? Я хотел тогда?

И тут же успокоившись неожиданно, Вадим снова прижался к её груди и умиротворяющим голосом произнёс:

— Ну да будет об этом. Всё прошло.

Слёзы, катившиеся из глаз Настеньки, после упоминания Вадимом события в ресторане «София» мгновенно прекратили свой бег. Глаза сразу стали сухими и одновременно у неё пересохло во рту. Необычный жар ударил в щёки и пошёл по всему телу. В ушах зазвенело почти так же сильно, как после бокала с водкой, так что даже звуки музыки из сознания исчезли, оставив в ушах только звон, раскалывавший голову.

Но вот миг физического потрясения миновал, Настенька стала приходить в себя и, проглотив не то слюну, не то комок, застрявший в горле, она спросила твёрдым жёстким голосом:

— Так значит, ты всё это специально со мной устроил?

— А ты что думала, тебе это даром пройдёт? — ответил Вадим. — За всё отвечать нужно, голубушка. Я обиды не прощаю.

Настенька не знала, что по своей природе человек может быть фантастически сильным. Много ещё чего не разгадано учёными в человеке. Почему, например, в минуту смертельной опасности, спасаясь бегством, иной человек может совершить гигантский прыжок, какой никогда не повторит в обычных условиях? Почему в крайне критических ситуациях у него находятся силы удержать на себе непомерный для него вес, забраться высоко по гладкому как зеркало стволу дерева, продолжать стрелять по врагу, когда всё тело у самого давно изрешечено пулями?

Настенька не знала и не думала об этом. Просто внезапно в неё ворвалось и охватило всё тело то состояние, что было там, в ресторане, когда этот же человек обидел, нет — оскорбил горячо любимого ею человека, но теперь это состояние как бы усилилось мгновенно в сотни раз. Места для мыслей не осталось. Руки и ноги сжались пружинами и резко выпрямились с такой небывалой силой и скоростью, что тяжёлое тело Вадима взлетело в воздух и, перевернувшись по крутой траектории, шлёпнулось спиной на пол.

Кнопки магнитофона, стоявшего на тумбочке, были пойманы затылком падающего тела, хрустнули от мощного удара вместе с треснувшими костями и музыка, захлебнувшись в хлынувшей на пол крови, оборвалась.

Сказать, как быстро Настенька поднялась с постели, невозможно. Скорее всего, она начала стремительное движение к тому, чтобы покинуть это ненавистное теперь место, ещё до того, как отброшенное ею тело врага успело опуститься.

Занятая одной мыслью — уйти, она не заметила наступившей в комнате тишины. Перешагнув спинку кровати, Настенька наощупь находила одежду, автоматически одевалась, напрочь забыв о застывшем на полу человеке. Точнее она держала его в поле своего внимания, но другим седьмым или десятым чувством, которое радовалось тому, что он пьян и не скоро очухается, и, может, она успеет уйти до его пробуждения.

На первом же месте её сознания был ужас всего происшедшего с нею. Она поняла окончательно, что всё это не было сном, что она и правда теперь перестала быть той самой счастливой девочкой, которой была всего несколько часов назад, что теперь она женщина, по-настоящему взрослая, но опороченная, которой придётся самой расплачиваться за свои глупости. Да отвечать придётся за всё самой.

Найдя ногами туфли, оказавшиеся рядом с босыми ногами лежавшего неподвижно Вадима, Настенька быстро надела их и собиралась выйти, как взгляд глаз, присмотревшихся к темноте, упал на простынь.

Настенька ужаснулась мысли о том, что утром или, когда Вадим очнётся и включит свет, он начнёт смотреть на следы любви и, кто знает, что будет говорить или думать по этому поводу.

Не задумываясь долго, Настенька сдёрнула простыню, скомкала в руках, подошла к едва светящемуся за тяжёлыми шторами окну. Откинув половину занавеси, легко обнаружила форточку, за которой видны были струи снега, освещавшиеся светом следующего, а то и выше этажа.

Распахнув форточку, Настенька вытолкнула простыню и та, подхваченная порывом метели, распласталась по воздуху белым пламенем и понеслась вдаль, никем не замеченная среди белого снега, чтобы, будучи унесенной за сотни метров сильным ветром, потом всё-таки упасть на землю и продолжать перемещаться до ближайшего дерева, которое остановит её и отдаст значительно позже любопытному прохожему или водителю машины, убирающей снег.

Захлопнув форточку и не зашторивая окна, Настенька выбежала из комнаты, обрадованно заметила, что дверь в другую комнату закрыта и оттуда не доносятся голоса, быстро переобула обувь, схватила свою сумочку, шубку и шапку и осторожно, чтоб не шуметь, открыла дверь и вышла в коридор.

В голове происходящее вокруг отпечатывалось автоматически, но как с плохо настроенным объективом фотоаппарата — расплывчато, с неясными контурами.

Вот из соседней по коридору квартиры, чуть не сбив Настеньку с ног, высыпала ватага пьяной молодёжи. Двое или трое из них дрались, а другие либо пытались их разнять, либо помогали противникам. В пылу борьбы все ввалились в прихожую, из которой только что сбежала Настенька.

Сама она уже мчалась по коридору к лифту и не могла видеть, как один из дерущихся, получив сильный удар, отшатнулся к двери комнаты, что была справа, навалился на неё и она открылась под тяжестью фигуры, позволив ей упасть, увлекая за собой соперника прямо на лежащего Вадима.

В тёмную комнату ворвались и разнимавшие. Образовалась куча мала, в которой отягощённые выпивкой и жаром борьбы люди долго не могли разобраться, что происходит и кто кого колотит, пока кто-то не догадался нащупать выключатель и включить свет. Правда и он не сразу помог.

Участники драки начали подниматься и расходиться, продолжая спорить и кричать по поводу чьей-то измены, чьей-то чрезмерной ревности, когда один из последних, собиравшихся выйти из комнаты, вдруг обратил внимание на лежащего на полу Вадима.

— Эй, а это кто? — Спросил он, пытаясь поднять лежавшего за руку, но сразу сообразил, что тут что-то не то и позвал на помощь.

Пьяная компания, не успев уйти, вернулась. Поднялось волнение, прибежали ещё люди, вызвали скорую помощь. Никто не мог понять, как незнакомец (Вадима тут не знали) мог ввязаться в драку и что с ним случилось, как он мог так разбить голову и разорвать шею, почему он раздет?

Врачи увезли Вадима, но по пути он скончался. Позже сотрудниками милиции был составлен акт, из которого следовало, что во время пьяной драки при неудачном падении и будучи сам в состоянии сильного алкогольного опьянения погиб случайно оказавшийся участником драки студент пятого курса института иностранных языков имени Мориса Тореза Вадим Демьянович Постников.

У его отца была другая фамилия, но об этом в акте не указывалось.

Дело было быстро закрыто по нескольким причинам. Во-первых, случайность смертельной травмы была очевидна врачам, и делать подробную экспертизу никто не счёл нужным. Во-вторых, родители покойного, зная о многочисленных пьянках и самых разнообразных похождениях сына, восприняли происшедшее, как грустное, но естественное завершение жизни беспутного ребёнка, и не просили докапываться до деталей. В-третьих, тем, кто, как и положено, открыл уголовное дело, вскоре было дано указание то ли по просьбе министерства иностранных дел, то ли откуда-то ещё сверху о необходимости скорейшего закрытия этого дела с пьянкой. Но хорошую взбучку факультетскому руководству дали за коллективную пьянку, а некоторых аспирантов, участников пьяной потасовки, попросили из аспирантуры.

Фамилии участников застолья, центром внимания которого была в тот злополучный вечер Настенька, ни в одном документе по делу не фигурировали.

Ну а что с Настенькой? Она, покинув университет, долго шла пешком, обдуваемая метелью, не зная как появиться домой и что сказать, думая, что вся её жизнь оборвалась и, может быть, самое лучшее для неё — это уехать в глушь, в деревню, чтоб никого больше не видеть кроме коров, лошадей да птиц, которые никогда не предадут, не оскорбят, не обманут.

Она вспоминала, как долго пыталась отбиться от настырного Вадима и теперь ей казалось странным и невероятным, что она смогла уступить его уговорам. Она пыталась прокрутить в голове видео плёнку событий, связанных с их взаимоотношениями, и не смогла найти ничего такого, что заставило привлечь её внимание к этому хаму, подлецу и развратнику. Ничего достойного её внимания. Почему же она сдалась?

Вспомнилось лишь в качестве оправдания, что она хотела перевоспитать Вадима, затем то, что она решила, будто пора ей стать женщиной.

— Вот и стала, радуйся теперь, — говорила она горестно себе. — Повесь об этом объявление и посмотри кому это нужно.

Вопрос о том, кому это нужно, навёл Настеньку на мысль, что именно это её заботило — кому она нужна сегодня со своими идеалами чистой настоящей любви. И она горько спросила себя:

— А теперь ты кому будешь нужна, испорченная неизвестно кем и как? Что ты будешь говорить, если вдруг родится ребёнок?

Настенька застыла на месте от своего же вопроса. Ведь и в самом деле не исключено, что возникнет такая ситуация. Что делать, если она забеременеет? Кто будет отцом? И дело не в том, с кого спрашивать, с кого деньги брать. Есть такие женщины, которых только такая сторона дела волнует.

Для Настеньки главное было совсем другое. Если будет ребёнок, чьи гены он принесёт с собой в жизнь? Неужели Вадима? Или Аль Саида?

Нет, это просто невозможно и недопустимо ни под каким видом. Ни ген пьяницы и подлеца, ни курчавого ребёнка ей не нужно. Настенька не была никогда расисткой, но родить ребёнка, чтобы все увидели, что он африканского происхождения, когда у неё нет ни мужа, ни друга из Африки — это не просто нонсенс, это трагедия. Ведь иначе как девицей лёгкого поведения, попавшейся на иностранце, её никто не воспримет. И что же она скажет потом ребёнку, когда он вырастет? Нет, такого никак нельзя допустить.

А если будет ребёнок Бориса Григорьевича? Тут сложнее. Каков он вообще? Оказался в одной пьяной компании с Вадимом, да и что-то говорилось о том, что Вадим помог с устройством на хорошее место в министерстве. Тоже, стало быть, хлюст порядочный, если ему Вадим помогал.

— Стоп, — остановила себя Настенька. — Что ж так-то рубить с плеча по незнакомому человеку? Ну, помог тебе подлец, это же не значит, что и ты обязательно негодяй. Хотя кто его знает? Если тебе известно, что принимаешь помощь от негодяя, значит, становишься его соучастником, становишься пусть частично, но тоже негодяем.

К Москве приближалось утро. Мела метель. Настеньке не хотелось жить.