Натюрморт с торнадо

Прогульщица

– Она сказала, что хочет этот год прогулять, – говорит мама. – Записаться в летнюю школу и на следующий год поступить обратно в одиннадцатый класс.

– Нет, – говорит папа. – Ей шестнадцать. У нее талант. Как же ее будущее?

– Видимо, для нее это не так важно, – говорит мама.

– Ты сказала, что поддержишь меня. У нас был родительский уговор. Нельзя, чтобы она бросала школу.

– Либо так, либо исключение. Исключение останется у нее в ведомости.

– Надо было мне позвонить. Ты не умеешь разговаривать с людьми, – говорит папа.

Я сижу, скрестив ноги, промокшая насквозь, на ковролине на верхней ступеньке лестницы и залипаю. Никогда не слышала диалога банальнее. Родители обсуждают дочку-прогульщицу, и спустя всего пять реплик один обвиняет другого в чем-то, что вообще не имеет отношения к проблеме.

И все же этот разговор – новинка. Редко случается, что они дома в одно время, да еще и оба бодрствуют. Сегодня папа пришел домой до семи только потому, что ему нужно было с кем-то встретиться насчет того, чтобы проверить, цела ли крыша. На прошлой неделе был град, а папа работает в страховой компании. Поддержание фасада и целостности здания – его бзик. Он все на свете знает о «протоколе» и о том, что наша ванная не укладывается в «протокол», потому что слишком маленькая. Я не вписываюсь в протокол, потому что прогуливаю школу. Мама тоже не вписывается в протокол, потому что у них был родительский уговор, а она свою часть сделки не выполнила.

Слушая, как они спорят насчет того, кто должен был позвонить директору, а кто обеспечивает мне крышу над головой, я замечаю, что они зовут друг друга по имени. Передо мной они никогда так не делают. Передо мной они зовут друг друга «мама» и «папа», и, честно говоря, это подбешивает. Но когда они ругаются, то пускают в ход «Чета» и «Хелен».

К примеру:

– Вот скажи, почему все самое важное оказывается на мне, Чет?

– В этом вся твоя проблема, Хелен. Ты не ценишь то, что я делаю для семьи.

– Ой, прекрати уже, Чет. Я каждый день спасаю жизни и ничего не жду взамен, а ты выносишь мусор и ждешь, что тебе медаль выдадут.

Мы ужинаем вместе. За столом тихо, и я ем, как будто умираю с голоду, потому что так и есть. Я сегодня не обедала. Да и не завтракала, кажется.

Папа говорит:

– Я слышал, ты не сдержала наш уговор.

Мама поворачивается ко мне и говорит:

– Из школы звонили.

Папа говорит:

– Всего один день, Сара. Ну ради меня?

Мама бормочет что-то себе под нос, мне не слышно что. Папе слышно. Он смотрит на нее очень знакомым мне взглядом. Как будто кто-то отклеил его лицо, а на том месте оставил человека, который всех ненавидит. Маму, меня, даже себя самого.

Полагаю, завтра я иду в школу.

На прошлой неделе, на третий день катания в автобусе, я решила, что буду пересаживаться каждый раз, когда увижу повторяющуюся рекламу на остановках. Мне показалось, что это довольно оригинальная игра. В конце концов я очутилась в районе, где никогда раньше не была, перед заколоченной досками школой. Это было старое здание, с покрытыми граффити колоннами у главного входа и именем какого-то давно умершего просветителя, высеченным в камне над дверьми. Я решила, что это будет моя новая школа.

На тротуаре по другую сторону улицы стоял парень в узких джинсах, тщательно подобранных высоких кедах и угловатых хипстерских очках, уставившись в камеру на треножнике. Он все высовывался из-за камеры и оглядывался по сторонам. Видно было, что нервничает. Я решила, что он явно студент каких-нибудь искусств. Они наводняют город, как тараканы-хипстеры. Каждый убежден, что очень оригинален.

Этот по виду занимался съемкой руин: когда ты вламываешься в заброшенные здания, карабкаясь по балкам, и фоткаешь обрушившиеся потолки и кучи хлама. Это сейчас модно. Вуайеризм развалин. Но этот парень даже в здание не вломился, только снимал все снаружи. Сначала с треножника, а потом начал ходить вокруг, по-всякому наклоняя камеру, снимая вблизи все, что в таких ситуациях обычно снимают: граффити, ржавчину, разбитые окна. Я знала, что если поищу хорошенько, то найду его страничку в Социалке и смогу посмотреть портфолио. Может, он закончил Университет Искусств. Может, он продал бы мне ■■■■■■. Но я не стала искать его страницу. Слишком банально. К тому же я не хочу пробовать ■■■■■■. Я хочу поехать в Испанию или Македонию. И у меня хватает духу не ограничиваться взглядами снаружи.

Я просыпаюсь по будильнику и разглаживаю одежду руками, даже белье не переодев. Я слышу, как мама возвращается с ночной смены, как она плюхается в кровать и включает машину белого шума, которая нужна ей для дневного сна. Звучит как помехи в телевизоре.

Я достаю свой любимый зонтик и кладу в рюкзак, несмотря на то что сегодня дождь не обещают. Папа на кухне, готовит мне завтрак, но я иду прямо за дверь, в кафе, где делают самые вкусные сэндвичи с яйцом, сыром и ветчиной, и, когда продавец спрашивает: «Соль, перец, орегано?», я на все три отвечаю «да», хотя не люблю орегано. Потом я сажусь на обочину и медленно съедаю все до последнего кусочка.

Я опоздала в новую школу, потому что не очень помню, как именно доехала сюда в прошлый раз. На этот раз никаких фотографов не видно.

Зайдя в здание, я тут же представляю, что это моя старая школа, в самый обычный день. Я открываю зонтик. Время суеверий. Все ведут себя так, будто я прокляла это здание, но только потому, что они не знают, что тут все и так было проклято. Проклятие вот какое: никто не обращает внимания на настоящее.

На первом уроке, английском, учительница просит меня закрыть зонтик, и я слушаюсь. Она говорит: «Приятно снова тебя видеть, Сара». Я улыбаюсь. Я как будто чем-то больна.

К ланчу я уже готова выйти из школы и уехать на автобусе куда глаза глядят, но в итоге решаю остаться. Я сижу за столиком с остальными десятиклассниками из художественного кружка. Кармен все болтает о торнадо. Генри рисует свою пачку молока а-ля Уорхол. Вивиан один за другим ест сливочные бисквитики Tastykake и запивает бездонным термосом черного кофе. Никто из них не знает, что меня теперь зовут Зонтик. Одиннадцатиклассники и двенадцатиклассники из кружка искусств теперь сидят за разными столиками.

Три недели назад у нас в кружке случился раскол.

Двенадцатиклассники скажут, что в схизме виновата я, но это неправда.

Надо было на завтрак купить два сэндвича. Я голодная, но на пустые автоматы с закусками обвалился потолок.

Следующий урок – физра, я ее прогуливаю и стою в одной из кабинок душа в раздевалке. Я представляю занавески на местах, где должны быть занавески, но занавесок нет, потому что школы тут больше нет. Внутри кабинки граффити. Отсутствие насилия – это еще не любовь. Я минуту размышляю об этой фразе, но понять не могу.

Я закрываю глаза и прислушиваюсь.

– Я слышала, что [имя популярной девочки] себе нос сделает.

– И правильно.

– Я еще слышала, что она заодно и сиськи увеличит.

– Мне бы таких богатых родителей.

– Боюсь, я завалю контрольную по английскому.

– Я помогу подготовиться.

– Ненавижу контрольные.

– Ты слышала, Джен порвала с [имя популярного мальчика]!

– Это значит, что ты теперь можешь к нему подкатить.

– Блин, мы опаздываем.

– Не одолжишь мне пару носков?

– Бери.

– Спасибо.

Вот и доказательство, что Никогда ничего не происходит. Доказательства повсюду. Нужно только остановиться где-нибудь и прислушаться.

– Дзын-н-н-нь! – ору я на комнату пустых туалетных кабинок. – Дзын-н-нь! – Мой голос эхом отражается от покрытых граффити шкафчиков. От некоторых оторваны дверцы. В одном из таких шкафчиков я нахожу диораму: тюремная камера из крепких веточек, а внутри шар из папье-маше. Шар покрашен в красный. Веточки – в серебряный. На полу диорамы черным маркером написано: ТУТ БЫЛИ МЫ.

Следующий урок – ИЗО. Я представляю, как остальные десятиклассники идут на занятие, и присоединяюсь к ним, но никто со мной не здоровается.

На середине коридора кто-то подает Вивиан записку. От ее как-бы-парня. Она зачитывает нам текст: «Очень разочарован. Увидел твое имя на стенке в мужской раздевалке, в списке „согласны на анал“. Я думал о тебе лучше».

– Как оригинально, – говорю я.

– Генри, сходи закрась все это, – говорит Кармен.

– Я не хожу в раздевалку. Они все меня педиком называют, – говорит Генри.

– А как ты на физкультуру переодеваешься? – спрашивает Вивиан.

– Я прогуливаю физкультуру, – говорит Генри.

– Я пойду с тобой. Скажем, что в туалет, и всё зарисуем. На следующем уроке, – решает Кармен.

– Да там наверняка и нет ничего, – говорит Вивиан. – Он просто козел.

– Тогда зачем тебе с ним встречаться? – спрашиваю я.

Она не отвечает. Я решаю, что ее ответ такой: «Очевидно, мне просто очень нравятся козлы».

Я не думаю, что буду нервничать, заходя в класс. Я знаю, что могу делать что хочу. Могу говорить что хочу. Но когда я разбиваю пирамиду пивных банок Pabst Blue Ribbon (ничего оригинального), которую соорудили у входа в класс, то понимаю, что нервничаю. Старшеклассники постепенно заходят в класс, садятся за задние парты, раскладывают свои новые проекты. Меня почти две недели не было в школе, так что проект я не подготовила. Хочется просто забрать вещи и уйти. Это очень легко сделать, когда все вокруг меня игнорируют, потому что тут никого нет. Ну, я тут есть, а никого другого нет. Или все есть, а меня нет. Я сажусь на трехногую парту и снова закрываю глаза.

Мисс Смит, которой по-хорошему надо делать перекличку, сидит на задних партах со старшеклассниками и крысиным дерьмом, болтает про разные художественные институты и про ее четыре года в Техасском университете в Тайлере. Я слышу только: «А тусовки какие!» Мисс Смит – козлина. Вот бы одно из тех торнадо, которые рисует Кармен, засосало ее и не выпустило. Для меня это решило бы кучу проблем, учитывая, что я знаю о мисс Смит.

Вивиан и Генри собирают свои проекты и материалы и садятся за работу, и старшеклассники нарочито с ними здороваются. Кто-то говорит Вивиан, что у нее классная футболка. Кто-то подходит к Генри и вдруг его обнимает.

Кармен дружит со всеми. Такой она человек. Она говорит: «Как жизнь?», и все старшеклассники машут в ответ. Я стою у всех на виду. Первый раз за несколько недель. Ни одна душа не скажет: «С возвращением!» или хоть: «О, смотри-ка, Сара тут!» Все озабоченно перебирают разбитое стекло у окон в поисках идеального кусочка. Ни одного пореза, хотя все подбирают стекло пригоршнями. Я разворачиваюсь и выхожу из класса.

Даже Кармен не думает со мной попрощаться.

Я делаю пару шагов, останавливаюсь и прислушиваюсь.

Сначала – тишина.

Мисс Смит говорит:

– Неловко получилось, не правда ли?

Ей сыплются ответы:

– Не знаю, зачем она вообще вернулась.

– Она такая стремная!

– Драма!

– Нужно быть толстокожей, чтобы стать художницей.

Смех.

На этом я двигаюсь с места. Иду к своему шкафчику, забрать все, что там осталось. Толстокожей? Я очень толстокожая. Они и представить себе не могут насколько.

Перед шкафчиком, который я назначила своим, кто-то спит. Первыми я замечаю его розовые резиновые сапоги. Голову он сложил на свернутое в клубок пальто, лицо прикрыто грязной кепкой. Одна рука продета в лямку рюкзака. Другая, как плюшевого мишку, прижимает к себе баллончик с краской.

Я решаю, что он может забирать себе все, что найдет в шкафчике.

И вообще, дело вовсе не в толстокожести. Дело в том, что кто-то из них врет. Или все врут – даже мисс Смит.

Долгая история.

Выйдя из здания, я открываю зонтик и иду домой пешком. Дождя нет. Никому, кажется, нет дела до того, что у меня открыт зонтик. В Филадельфии полно разных психов. Может, и я теперь одна из них. Вчера я разговаривала с собой через семь лет. Может, это значит, что я псих. Вчера я сменила имя на Зонтик.

Когда я возвращаюсь домой, меня встречает миганием сообщение на телефоне. Я его прослушиваю. Это ежедневное «Сары сегодня не было в школе». Я его удаляю и поднимаюсь на второй этаж, в свою комнату. Мне ничего не задано, потому что домашка – это не оригинально, а еще я завтра не иду в настоящую школу. Может, я вообще туда не вернусь.

Наверху у лестницы висят декоративное зеркало и три фотографии, со мной и родителями. Я не единственный ребенок. Мой брат на девять лет старше меня, живет на Западном побережье и больше с нами не общается. Он написал мне личное сообщение в Социалке месяц назад: номер телефона, и все. Я потом удалила свой профиль, потому что какой смысл иметь профиль, когда никто с тобой не общается?

Последнее, что я слышала о Брюсе, это что теперь его семья – это церковь. Мама с папой нас не крестили, так что Брюс крестился сам. Вроде ему даже надо было голым лезть в речку или что-то типа того. Папа сказал, что поэтому он с нами и не общается. Папа сказал, что Брюс считает себя лучше нас, потому что поверил в Бога.

Это было еще давно, так что я не знаю, есть ли в этом хоть доля правды.

И рассказывал все это папа, так что не знаю, стоит ли ему вообще верить насчет Брюса.

Думаю, поэтому Брюс и прислал мне свой номер. Может, он хочет рассказать правду. Может, он хочет обратить меня в веру. Может, у него рак и он скоро умрет. Может, он женился и у него ребенок. Если не звонить ему, ничего не произойдет.

Мама возвращается из магазина и, разгрузив покупки, поднимается по лестнице. Она видит, как я стою посреди площадки, и спрашивает, все ли у меня в порядке.

– Все нормально.

– Ты ходила в школу?

– Да.

– Ну и как?

– Никогда ничего не происходит, – говорю я.

– Ясно, – отвечает она и идет в ванную.

Когда она оттуда выходит, я все еще стою там же, где стояла, и слушаю мир. Мир довольно тихий. На улице проезжают машины, но никто не гудит в гудок и не орет сигнализацией. Соседи по обе стороны от нас работают до пяти, а их дети начнут орать на всю улицу только около шести.

Мама выходит из ванной.

– Ты что, под кайфом? – представляю я ее реплику.

Меня часто об этом спрашивают. Чисто для протокола, нет, я не под кайфом.

Я говорю:

– Я думаю куда-нибудь съездить.

– У тебя школа, Сара.

– Может, на выходных.

– Не думаю, что это хорошая идея.

– Может, я съезжу навестить Брюса.

Она смотрит на меня встревоженно. Мы не упоминаем Брюса. Не понимаю, что в нем такого страшного.

Когда домой возвращается папа, я все так же стою на вершине лестницы в темноте. Я молчу, так что он заговаривает первым: «Ох черт, Господи Иисусе, что ты, нафиг, тут делаешь в темноте? Боже! Ты меня до смерти перепугала». Так и говорит.