Найдется добрая душа

Из жизни Сухомлинова

Сухомлинов висел над скалами, обвязанный канатом, и ломиком спихивал со скальных уступов качающиеся пудовые камни. С гулким грохотом каменные глыбы летели вниз, поднимая пыль. Выше Сухомлинова и пониже его, но в стороне, работали на скалах ребята из его бригады — бригады скалолазов, единственной на стройке.

Внизу, в жутковатой глубине, шевелились крошечные люди на дне котлована, стремительно текла Ангара, и казались отсюда игрушечными экскаваторы, подъемные краны, самосвалы, катер, пересекающий реку.

Я стоял на вершине утеса, заглядывал с обрыва в пропасть, где работала бригада скалолазов, и не знал, как позвать Сухомлинова. Кто-то из рабочих решил мне помочь. Он подергал канат, накрепко привязанный к стволу столетней сосны, и в жестяной рупор крикнул вниз:

— Владимир Михалыч, на выход! Бригадиру подъем!..

Вскоре по канату к нам выбрался сам Сухомлинов. Был он высок, прям и даже в мешковатой брезентовой куртке, перетянутой широким монтажным поясом, выглядел на редкость ладным. Поразили голубые глаза его, с тем чистым весенним выражением, какое редко встречается у взрослого человека, к тому же немало испытавшего.

Договорились встретиться вечером у него дома, на правом берегу, в поселке строителей. В тот вечер, неторопливо расхаживая в мягких туфлях по своей уютной комнате — в другой играли его дети, дочь и сын, — он рассказал мне свою историю. Я записал ее так, как услышал.

Вот она, эта история.

Родился я в одна тысяча девятьсот двадцать пятом году в Курской области. Рядом с Валуйками. В тридцать третьем году, аккурат мне в школу идти, началась голодовка. Отец подался в Сибирь. Ну, и меня забрал, конечно. Пожили-пожили, все вроде ладно было. Но вскоре подался отец в Баку. Там у него сестра была, моя тетка.

Пятнадцати лет, в сороковом, значит, поступил я в спецшколу; брата забрали в армию, сестра вышла замуж. А старики мои прибаливать начали. Я подумал — что же сидеть на отцовской шее? И попросился на завод к дяде. Был дядя начальником цеха. А я пошел токарем и проработал до сорок второго года. Завод наш имел оборонное значение, в армию меня не брали. А нас человек одиннадцать, с одного завода ребята, такие как я, сговорились — и в военкомат. На фронт, мол, хотим!

Нас и отправили. Только не на фронт, а послали в Кзыл-Орду. Туда Серпуховская летная школа эвакуирована была. Стали меня на летчика учить. А летчика из меня не получилось: по дороге трахому подхватил. Подлечили и направили в Ташкент, в школу связи. Не по нутру пришлась мне эта школа. Воевать, думаю, если не летчиком, так уж за пулеметом, на худой конец. Говорю, учиться не буду, посылайте на фронт. Просьбу мою удовлетворили, отправили в запасной полк. Готовились мы на фронт, а угодили — куда, думаете? Аж в Иран угодили. Вот как!

Я прослужил там более двух лет, за границей. Служил сначала рядовым автоматчиком, а впоследствии радиомехаником при штабе. Там кончал курсы.

Иран — страна капиталистическая. То есть такая, что за деньги можно все купить и все продать. Хоть человека, хоть совесть. Персы в Иране живут. И басмачей тоже полно. Они нападали на мелкие гарнизоны, на обозы, на отдельные автомашины. И вышел приказ — очистить от банд территорию. А пойди разбери — мирный иранец он или басмач. Он ведь как? Днем стадо пасет, а ночью объединяется и нападает с винтовкой. Но мы проявляли военную сметку и ловили этих басмачей. Я при опергруппе радистом был. Этих, которых ловили, их не стреляли. Вразумляли, агитировали и отправляли к семьям. А главарь у них был Дурды Клыч-хан. Так его не поймали, как ни старались, сбежал куда-то. А может, свои прикончили, да нам не сказали. Не получили мы такой информации.

Ну, что вот, собственно, сама эта страна, Иран, представляет? Это в то время было отсталое государство. У них нет ничего своего. Ни железа, ни других ископаемых. У них есть только нефть. И то продавали ее как сырье, тогда не делали из нее ничего. Ни бензина, ни керосина.

Посмотрел я ихний народ, как они живут в Иране. Собственно говоря, крестьяне в деревнях — работают в батраках у баев. Своего у этих крестьян ничего нету. В общем, нищета такая, нигде я такой не видел. Если рассказать, так это жутко. Народ живет, как родился босой, так и помрет, не знает, что такое обутки. Надел рубашонку, пока не лопнет от грязи — не снимет, не во что переодеться.

А природа у них богатая, фруктов много, растительность субтропическая. Но использовать эту природу, как у нас, например, не умеют. И главное — все торгуют. Тот гвоздями, тот картошкой, тот мылом. В городе, считай, все торговцы. У каждого своя лавка. А лавки нет — на коврике перед домом разложит то-се и стоит. Часами стоит, сам голодный, оборванный, а все покупателя ждет. Какая выгода — не понимаю.

В городе, там тоже, как и в деревне, у населения нищета страшная. Женщина не имеет права нигде работать. Жена, они называют, рабыня своего мужа. И на работу ее нигде не возьмут, не имеет она гражданских прав. И вот отсюда, из этого факта, вытекает что? У них сильно развита торговля женщин своим телом.

Тут в рассказ Владимира Сухомлинова вмешалась его жена. Аня спросила:

— Ну, а если муж умер? Должны ведь ее взять? Как ей зарабатывать?

— Я же сказал как. И то возьмут, если красивая.

— А как жить? Да с ребятишками?

— Подыхай!..

Он помолчал, собираясь с мыслями, и продолжал:

— В сорок втором году был у них сильный голод. Конечно, это бедный класс голодал. Я был тогда в городе Мешхеде. Все видел своими глазами. Люди ходить не могли, опухшие дети на улицах лежали. Мы им помогали, конечно. Были такие лавки общественные, там лепешки им выдавали. Грамм по пятьсот лепешка. И наши кухни военные супом, кашей их кормили. И, конечно, они большую роль сыграли. Многим не дали с голоду умереть.

В сорок седьмом году, когда уходили наши, весь Иран провожал нас. Конечно, бедный народ. А которые богатые, цветами провожали. Вместе с горшками, случалось, кидали в нас. Не по душе было им наше отношение к бедному классу. Но нельзя было нам силой оружия вмешиваться в их дела. Они государство самостоятельное. И мы соблюдали интересы политики.

Посмотрел я и американцев. Там была союзная комендатура. Ну, что, собственно на мой взгляд, мне так казалось, американцы сильно симпатизируют нашим. Рус Иван, кричат. По плечам хлопают, всегда сигаретами угощают. А вот англичане, те нет. Относились очень сдержанно. Даже заносчиво, не приветствуют.

Был в Тегеране такой случай. Наши солдаты встретились с ихними. Слово за слово, почему, мол, второй фронт не открываете? Нам, отвечают, за ваши интересы умирать нет расчета. Ах, вам расчета нет? Наши обозлились и ребра им посчитали. Правда, и нашим тоже попало. Боксом врезали. И разошлись по своим направлениям, чтобы не забрали в комендатуру.

Американцы — те гостеприимные. Держатся запросто, как наши. Ну, что, собственно, простой солдат? Он часто вольнонаемный, за деньги служит. А мы не за рупь двадцать, мы Родину защищаем. Поэтому и дисциплина у них не та, что у нас. Можно сказать, никакой дисциплины, как я понимаю. Отслужил, как в конторе, восемь часов, и все. И в казарме его не найдешь. Разве это порядок? Или такой пример. Солдат не моет даже свой котелок после приема пищи. Нанимает иранца. Вот бары какие! Офицеры у них многие в военном городке не жили. Лучшие дома в центре города снимали, они ведь из буржуазии.

А на учения как собираются? У нас боевая тревога всегда внезапно. В ночь-полночь вскакиваем, бежим к боевой технике, заводим, в считанные минуты выезжаем, готовы к выполнению приказа. А у них за три дня по всей округе известно: что будет, куда поедут, зачем поедут. У них, поверите, иранцы в расположении части, как по своей квартире ходят. Такое отсутствие бдительности. А у нас как? У нас даже своих не впустят, если гражданские, конечно. И отсюда какой вывод? Военная тайна у нас всегда в строгом секрете.

После Ирана побыл я в отпуске. В Баку приехал. Ну, что там? Отец, мать живут. Постарели сильно за войну. Причины были. Брат погиб в сорок первом году. Иваном звали его. Двадцатого года рождения. Посылали в розыск. Ответ пришел — пропал без вести.

Я двенадцать дней пробыл в отпуске и уехал в Ставропольский край. У меня было предписание — явиться туда для прохождении службы. И я прослужил там до марта сорок восьмого года. В чинах был не слишком больших. Четыре раза мне присваивали одно и то же звание. Ефрейтора. Так, ефрейтором, я и демобилизовался.

Отец мой и мать, оба сильно болели. Затрепала малярия. Какой же выход? Направились опять в Сибирь. Подались к дочке, к сестре моей, в Черемхово. Когда я приехал к ним из армии, у меня под шапкой волосы дыбом встали. Зашел, в комнате стоит один топчан, старым-престарым одеялом покрыт, вышорканным. И даже матраса под ним нету. Дожились до чего!.. Что мог отец заработать, старик? Он дворником был на шахте. Триста шестьдесят рублей. А что на них купишь по тем временам? Ничего, кроме хлеба и картошки.

Вместо того чтобы отдохнуть, пошел я работать. Предложили мне начальником радиостанции в горно-спасательном отряде. Оклад шестьсот рублей. Я решил: надо поработать там, где хоть денег чуток побольше платят. Старикам помочь да самому одеться мало-мало надо, ведь я молодой. И пошел токарем на шахту номер три. Работал токарем и еще слесарил, старался изо всех сил. Старикам помог, из нужды стали выбиваться. Но медленно дело подвигалось. Чего ни возьми — всего нехватка.

И вот один товарищ присмотрелся ко мне, был он главный механик цеха, и помог радикально. То есть предложил пойти к нему помощником. Я дал согласие. Очень уж работа меня интересовала — с машинами. Ну, и оклад тоже подходящий. Кроме того, перспективы открываются. Поработал, вошел в курс дела. Товарищи, конечно, помогли в освоении. И через три месяца поставили механиком участка. Работа меня захватила. И я отдавал все работе. Первым в цех приходил и последним уходил. И продукцию наш участок выдавал без задержки и без срывов. Ребята на участке тоже старались, не волынили. Замечательный, можно сказать, коллектив подобрался. И у меня появилось большое желание расширять свой технический кругозор, вперед двигаться. В свободное время стал в техникум готовиться, в библиотеке все выходные сидел, литературу специальную читал. И журналы, конечно. «Журнал прикладной механики», «Машиноведение», «Станки и инструмент».

И тут я задумался: такой прогресс у человечества в машинах, в технике, а там, в Иране, к примеру, что собственно? Жизнь у бедного класса, как у первобытных людей. Даже хуже. Потому что у одних есть все, у других ничего. И мы бы, русские, не далеко от них ушли, если бы в семнадцатом году буржуазную власть не скинули. Отсюда какой для меня вытекает вывод? Куда я должен направлять свою жизнь и свои силы? Вступил я в партию в сорок девятом году. Приняли, надо сказать, единогласно.

А через некоторое время поехал учиться на курсы горных мастеров. Окончил я эти курсы и в цех уже не вернулся. Поставили диспетчером транспорта, в самой шахте. То есть под землей. Работал бы я там, может, до сих пор. Но не смог по состоянию здоровья. У меня ревматизм был, плохо с ногами стало. Хожу с палочкой, как старый дед. Перевели меня наверх, начальником погрузки. Ноги стали в норму приходить. И проработал этим начальником до сентября пятьдесят третьего года. Она, эта гражданка, на которой я, между прочим, женился, тоже на шахте работала. Двое ребятишек народилось у нас. Померли. Старший уж в третий класс бы ходил… — Сухомлинов помолчал, вздохнул: — Нет, не повезло нашим ребятишкам! Эти двое — уже новые, на новых местах появились. Растут…

В пятьдесят третьем году вышли в свет решения сентябрьского Пленума ЦК. Согласно этим решениям специалистам из городов предлагали поехать в сельскую местность. Будучи там, на шахте номер три членом партбюро, решил я добровольно, как призывает партия, поехать в село вместе с семьей. И подал заявление, чтобы послали. По решению горкома партии я был направлен в Балаганский район, в Малышевскую МТС на должность механика.

Ну, что там в эмтээсе? Трудно было, прямо скажу. Я хоть и механиком работал, и журналы читал, но оказался не в курсе дела. Я по электрике понимаю, по машинам, которые в цехе. А надо было тракторами заниматься. Значит, опять — давай, Сухомлинов, учись на ходу. Одновременно избрали председателем рабочкома. Так что работы было навалом. Я приехал туда первым из специалистов, которые по штату положены. И сразу столкнулся с непривычными явлениями. Трудовая дисциплина была крайне слаба. Они — комбайнеры, трактористы — считались колхозниками. Захотел — вышел на работу, захотел — нет. А Пленум сентябрьский изменил всю структуру эмтээсовского производства. И положение людей, конечно, тоже изменилось. С них стали требовать, как с рабочих. Как положено на производстве. А отношение к делу осталось у них прежнее. Хочу — работаю, хочу — нет. Надо было приучать их к трудовой дисциплине. И самим показывать пример.

— На всех нас смотрели, как на баламутов, — подала голос жена Сухомлинова. — Вам, пеняют, не живется по-человечески, сюда приехали. И нам спокойно жить не даете. Пойдешь с деньгами купить молока детям — никто не продаст. Комнату какую дали? Все сами ладили.

— Что комната? — перебил Сухомлинов. — Я вот скажу, что с техникой происходило, до какого положения довели. Все машины старые. А разобраться, так половины машин и вовсе нет. Отсутствуют. Их растащили на части. Даже корпуса не найдешь, не только вала или шестерни. А они на балансе числятся. Положение, прямо скажу, критическое. Даже не знаю, как бы мы выкрутились. Но тут государство позаботилось, стала поступать новая техника. И в большом количестве. Они, местные, думали что? Так, мол, приезжие болтают, газеты пишут, радио говорит, а на факте ничего нету. А сейчас видят: забота небывалая! Семь тракторов и три комбайна в один день получили. Это выглядело прекрасно. Настроение у всех поднялось. И все же около пятидесяти гектаров хлеба осталось под снегом. Не успели убрать.

Потом приехало много специалистов. Директора поставили нового. Молодой, энергичный. Со специальным образованием. Ввели мы поточно-узловой метод ремонта. И в поле выехали в пятьдесят четвертом году не так, как выезжали раньше. Вся техника отремонтирована и — более-менее качественно. А за этот год и за пятьдесят пятый еще парк обновился почти полностью. Из двадцати восьми колесных тракторов не осталось ни одного. То есть они остались, но где? На мельнице, на пилораме, чтобы крутить туда-сюда…

Со скотом положение было тоже бедственное. Коровы подыхали, особенно молочный скот. Кормов не хватало. Тут, согласно постановлению ЦК, стали силосные башни строить, закладывать силос в ямы. Доярок на фермах закрепили. Дополнительную натуроплату им положили. И результаты сказались. Сейчас этих доярок не выгонишь с фермы палкой. А на трудодень в том году, пятьдесят четвертом, дали не двести граммов и не шестьсот, как они в лучшие времена получали. По три килограмма шестьсот граммов выдали. Это совсем подняло дух у людей. Все видят: значительные перемены к лучшему.

И у меня произошла временная перемена в моей жизни. Командировали меня на курсы радиотехников в Иркутск. Брали на эти курсы с подготовкой не ниже двух лет самостоятельной работы на радиостанции. Ну, а у меня стаж-то большой, как говорят в Иране, слава аллаху. Закончил курсы, получил корочки. Диплом, если по-культурному сказать. Теперь я стал считаться техником без дураков, по всей полной форме. И в пятьдесят пятом году начал работать техником радиостанции.

Пока я там, на этих курсах, учился, жизнь тоже на месте не стояла. МТС в это время получила новую аппаратуру, десять станций «Урожай» и одну мощную станцию «Паркс» для связи с областью. Смонтировал я все это хозяйство, установил бесперебойную связь с тракторными бригадами. Работаю, применяю свои знания на практике. А по штату положен мне помощник. Кого, думаете, дали? Бывшего директора МТС, он не имел образования. Куда же его деть по старости? Стал его обучать, но полного курса ему не удалось у меня пройти. А почему — слушайте дальше.

В июне пятьдесят пятого года вышло в свет решение Иркутского обкома партии о посылке на строительство Братской ГЭС пятисот коммунистов для укрепления кадров. Из нашей МТС не нашлось ни одного человека, кто бы добровольно вызвался ехать. А надо было только одного. Никто не рискнул. Нам сразу сказали: едете, товарищи, в тайгу, на необжитое место. Придется жить в палатках, в отрыве от семьи. Не сахар, одним словом. Но коммунист я или так, название одно?

Прежде всего поговорил с женой. Дома ведь всегда можно ладом договориться, без всякой семейной драмы. А у кого эти драмы — нехорошо. У меня их не случается. Понимает меня эта гражданка. Она и говорит: если надумал ехать, надо всей семьей. И мать, моя мать, высказалась за то, чтобы ехать всем. А детей уже двое. Любе два годика, Мише год всего. Но мы решили ехать и прибыли сюда, на Братскую ГЭС всей семьей. Это было в июле пятьдесят пятого года.

Приехали мы пароходом. Вместе со мной, на этом пароходе плыли еще четырнадцать членов партии, которые так же были направлены по путевкам, как и я. В городе Братске нас пригласили на прием к товарищу Наймушину, начальнику Братскгэсстроя. Он чутко побеседовал с нами, рассказал всю обстановку и положение на стройке. И сперва очень нас огорчил. Он сказал — сейчас вам, как специалистам, рабочим высокой квалификации, у меня работы нет. Но есть три вида работы, где люди до зарезу нужны. Первая работа — валить лес. Вторая работа — строить жилье, дома, потому что зима на носу. И третья работа — это строительство дорог.

Наши, все четырнадцать человек, которые ехали на одном пароходе, приняли заявление товарища Наймушина близко к сердцу и решили сколотить бригаду строителей домов. У нас были и горные мастерами слесари, и химики, и даже музыкант был. Но плотников ни одного. Понадеялись на свою сметку, все же мы — рабочие, солдатами почти все были, неужели и тут не управимся? И поехали на Падун, где начиналось, собственно, строительство станции.

Падун — это деревушка, заброшенная на край света. В тридцати, считай, километрах от Братска. Ну, что там, в Падуне? Избы, дворов двадцать. Крепкие избы, из самых толстенных лиственниц срублены, бог знает в каком веке. Но стоят крепко. А кроме этих изб там ничего больше и нету. Вокруг тайга. И люди там все из тайги добывали, жили охотничьим промыслом. К ним редко кто и заезжал. А теперь, вишь, какой свистопляс пошел — народу понаехало тьма.

До Падуна добрались быстро. Но тут грязища началась такая, машина не могла пролезть. Пришли мы в Падун пешим порядком, всей командой — ребята, четырнадцать человек, и я с семьей.

Поселили нас в палатку. Палатка сырая, только ее сделали, под полом вода хлюпает. Мы четыре дня, не раздеваясь, не разуваясь, спали. Наступишь на пол — вода в лицо аж бьет. А мы еще все хозяйство оставили в Братске. Ни постелей, ни кастрюль, ничего. Тут мы трудностей хватанули. Пришлось четыре ночи спать на одних раскладушках без матрасов и без постельных принадлежностей. Тут эти трудности наяву пришлось испытать. Ребятишек кое-как позакрывали костюмами, а сами дрожмя дрожим всю ночь.

Так прожили четыре дня, пока оформлялись в Падунское СМУ. Ну, что я там увидел, какую картину? Ни одного дома на этой, знаменитой в наши дни стройке, еще не было. Колышки только забивали, распределяли — где чего строить надо. А все люди жили, я уже сказал, в палатках. Этих палаток штук сто, а то и больше на берегу Ангары стояло.

Пожили мы тут, оформились и переехали на правый берег. Переехали катером. Нас встретила машина и увезла к месту назначения. Народу здесь оказалось мало, всего две палатки. И мы поставили одну для себя. Рядом река, лес кругом, тихо, сухо. Красота. В магазине продуктов — каких хочешь. И все наши, все четырнадцать человек, поселились в одной палатке. Этот артист — он показал на сынишку — пополз по всем углам, все обследовал. Комендантом его прозвали. На опушке таган поставили, пищу варить. И начался новый этап нашей жизни.

Все мы пошли на работу. Все товарищи, которые приехали с нами, и Аня, жена, пошла в больницу санитаркой. Она с пятого класса работает. Как ее отца и двух братьев взяли на фронт, в госпитале помогала. А с четырнадцати лет пошла на шахту, стволовой работала, а сначала разнорабочей. Потом взяли ее в ремесленное училище, получила специальность слесаря-сборщика. Это было в войну, так что опыт работы у нее большой. Всю войну, девчонкой, работала, мать поддерживала. Мужики-то на фронте. И брат один оттуда не вернулся.

Дома, в нашей палатке, одна моя мать осталась да вот эти два артиста — Люба с Мишкой. А мы взяли топорики и пошли плотничать. Валили с корня лес, шкурили и строили баню. Это первый объект, который требовался для населения будущего Братска-три. Часть наших товарищей пошла строить пекарню. Хлеба строителям не хватало, сразу столько понаехало, давали по пятьсот граммов, как в войну. Бригадиром к нам назначили настоящего плотника, Долинина Ивана Григорьевича. Он нами руководил, учил нас, что к чему в плотницком деле.

Подходила зима. Надо было убрать картофель в подсобном хозяйстве. И поручили нашей бригаде и бригаде еще одной, Хотулева, строить овощехранилище. И копать картошку одновременно. Каждому было задание — выкопать пять соток картошки. Хочешь не хочешь, справляться с этим надо. Отдавали все силы, понимали: задание серьезное.

Нас комендант хотел перевести в семейную палатку. А мы хорошо сжились, ругани никакой. Все члены партии, все уважаем друг друга. Ну, раз переводят, что поделаешь? Надо уходить. Тут ребята взяли коменданта за прудки: пусть, говорят, Сухомлиновы остаются. Устроили аврал: кто доски тащит, кто что. Отгородили угол. Условия жизни стали лучше. Но палатка есть палатка, как ни топи — зимой не натопишь. Что с детьми будет?

Тут, аккурат, приехали родители Ани. Заготовили мы лесу, стали рубить времянку. Товарищи крепко помогли. И к седьмому ноября справили новоселье. Помазали, побелили, настоящая комната получилась. Никогда я не был печником, а тут сам сложил печку с тремя ходами. Долго сидел, плановал — как же делать, чтобы дым вокруг духовки пошел? Чтобы булочку или еще что испечь? Целый чертеж составил, пока сообразил. Ну, это все личное строительство. А на большой стройке происходило вот что. Конечно, я говорю не про всю стройку, а что происходило со мной, с нашими ребятами. Про всю стройку надо у товарища Наймушина спрашивать. А я своим чередом пойду.

В октябре пятьдесят пятого года стали собирать бригаду сантехников. Кто работал, кто не работал по этому делу — шибко не разбирались. Немного знаешь это хозяйство — марш туда. И я, конечно, тоже попал в эти сантехники. Нас послали строить водопровод. И строили мы его с ноября по январь. Экскаватор не брал землю, все замерзло, взрывчатки не было. Приходилось жечь костры, отогревать землю и рыть траншею. А морозы под сорок заворачивают, а то и под пятьдесят бывало. Никогда в таких условиях водопроводы не строили. А что делать? В поселке снег ели вместо воды, все питались, можно сказать, снегом. Мы пустили водопровод к Новому году. Не испытывали, какие тут испытания? Проложили трубы в траншеях, засыпали мерзлым грунтом, но поселок получил воду. Узкое место было ликвидировано. Напились люди досыта, стирать могли теперь, умываться. Веселее дело пошло.

Сдали водопровод — куда теперь? И тут, в январе, организовалась непосредственно моя бригада монтажников. Мы разделились на сантехников и монтажников. Сантехники, те своим делом занялись, а мы стали монтировать башенный кран. В бригаде оказалось тридцать семь человек. Это по дурости начальника участка. Таких бригад не бывает, надо шесть-семь человек, тогда дело будет. А так что?

Вот считайте. За год мы смонтировали около ста тонн металлических конструкции или двадцать восемь каркасов металлических корпусов. Семь из них под гаражи, четыре под тракторный парк. И еще разные ремонтные мастерские, база главного механика и много всяких помещений. Это за год. С мая стало в нашей бригаде восемь человек. Остальные ушли в специализированную организацию. И вот, смотрите, что получилось. До мая мы, тридцать семь человек, поставили три корпуса или сто пятьдесят тонн металлоконструкций. А после мая мы, восемь человек, поставили двадцать пять корпусов или восемьсот пятьдесят тонн конструкций. И, когда нас было тридцать семь человек, заработок был в пределах тысячи рублей. А когда восемь человек — в пределах трех тысяч.

Мы смонтировали эти корпуса, сдали их в эксплуатацию. За это нам что? Мне присвоили имя лучшего слесаря Иркутской области. Вот, пожалуйста, документ, корочки. Вроде диплома. Дали две почетные грамоты, Строительству и Управлению. И три тысячи — бригаде премию. Средний, примерно, процент выработки составил у нас триста процентов. То есть за год выполнили план трех лет. И без всякой туфты. Ну, какая тут туфта? Металлоконструкции стоят на месте. Предъявляем в банк документы на эти конструкции, нам за них деньги платят. Монтаж окончили в декабре пятьдесят шестого года. Тут работы для нас по специальности не оказалось. Перекинули нас на хозработы, потом на перевозки. В общем, как говорится, бери больше — неси дальше. А ведь мы монтажники, сколоченный коллектив, можно сказать. Куда нас?

Тут встала необходимость обезопасить дорогу от нависших над ней скал, на правом берегу. Из нашей бригады сколотили бригаду верхолазов. Часть ребят не прошла по состоянию здоровья — у кого силенки маловато, кому на высоте дурно становилось, у кого еще что. А остальные — Шагуров, Парамонов, Долгов, Хмелинин, Миков, Сторублев, Неделяев — эти ребята стали верхолазами.

Проходили одновременно и теорию и практику. В армии я немного занимался альпинизмом. Теперь пришлось быть и инструктором и конструктором. Сам учил, сам и практикой руководил. Привезли нас впервые, помню, знакомиться со скалами, с объектом. Впечатление такое — что тут страшного? Работа хорошая, снизу вверх смотрим, не так-то высоко. И когда на другой день получили снаряжение — веревки, тросы, ломики скальные, оказалось не так-то просто, как смотреть снизу. Когда поглядели сверху, многим пришлось туго. Один парень, здоровый на вид, спустился метров на десять вниз. Висит на канате. А под ним еще метров семьдесят пустого пространства до земли. Он и не смог дальше двинуться. Пришлось тащить его назад. Высота, как ни крути, восемьдесят, а то и девяносто метров. И еще один не выдержал: головокружение началось, когда работать пытался. А остальные чувствовали себя хорошо, с первого дня начали вкалывать на совесть. Главный инженер говорит: «Мне, ребята, вас не проконтролировать. Нету на такие работы ни нормы, ни положения об учете времени. Поэтому прошу — на совесть. Устал — отдохни, чтобы ноги не тряслись. Чтобы, самое главное, не сорваться оттуда- — технику безопасности непременно соблюдайте». А у нас и так, говорю, все на совесть работают.

Когда спустишься метров на пятнадцать — двадцать со скалы, тихо, ветру нету. Спустился еще — с Ангары тянет по скале, как по трубе. Один камень сбросишь, а он за собой еще десять утащит. Поднимается сильная пыль, хотя ветра почти нету. Поток воздуха от Ангары вверх идет. Поработаешь там с полчаса — ничего, а вылезешь на твердую почву отдыхать — поджилки трясутся. Веревка, конечно, веревкой, а на нее сильно не надейся. Посмотришь вниз — лететь далеко, там скалы с Ангарой. И страхуешь себя изо всех сил, со вниманием по всем направлениям смотришь. Камень, любой, сперва ногой попробуешь — не живой ли он? То есть живые камни такие, которые крепко не держатся, шатаются. И в любой момент такой камень, задень его или от сотрясения, может вниз загреметь. Вот эти живые камни мы и сбрасываем, чтобы обезопасить бечевник, проходящий внизу под скалами. Но сперва мы смотрим вверх — не задел ли чего веревкой? Потому что страшен не тот камень, который внизу.

Я, как и любой наш верхолаз, вооружен ломиком. Он пустотелый, из буровой стали, весом четыре килограмма, вроде ледоруба, если с альпинизмом сравнивать. Ломик служит и как ломик, и как надежный предохранитель. На него и опираешься, и прикрыться можешь, и как рычагом действуешь. Прежде чем столкнуть камень, мы принимаем снизу сигнал от наших товарищей — можно толкать или нет. Ведь внизу люди работают, машины ходят. Поэтому двое наших товарищей охраняют скалоопасный участок и сигнализируют нам. А еще два человека охраняют нас сверху, то есть травят или выбирают веревку, которой мы опоясаны. Если кто сорвется со скалы, то пролетит расстояние, которое ослаблено веревкой.

На скале гляди в оба, как на воде или на пожаре. Скалы — это стихия. Чуть что нарушил — плохо может кончиться. Пришел к нам, помню, новый, Миков. Я говорю ему — не залезай выше меня. А он увлекся, залез. Я тогда стоял на уступе. Он камень ковырнул, а по лощине камень не пошел, стукнулся, запрыгал — и на меня. Миков-то крикнул, а я смотрю — камень метрах в двух от меня. Деться некуда, смерть идет. Приник к скале, вжался в нее, камень мимо и прошел, задел только чуть. Смотрю на Микова, а он будто мукой обсыпан, белый весь.

Или еще был случай. Сковыривали мы тут одну каменную бабу, метров семь высотой. Качали ее, качали, стоит на скале, как на фундаменте. Толкаешь ногой — болтается, ходит, живая. Слезли вниз, убрали из-под нее камень, она и пошла. Едва отскочить успели. А там, пониже, еще одна баба стояла, кубометров на десять. Наша-то как пошла и нижнюю сшибла. Кубометров двадцать сразу свалили. Шуму, пыли было, как после взрыва. Увлекаешься этой работой, обедать забываешь.

Мы впоследствии перешли на более прогрессивный метод. Стали бурить вручную скалы. Инструмент простой — забурник и киянка. И взрывали при помощи бикфордова шнура. Заложишь заряд, шнур горит, а ты, как сумасшедший, вскакиваешь в укрытие. И тут взрыв. Эти взрывы позволили нам обрушивать в смену от двухсот до четырехсот кубометров скалы. И надо еще несколько тысяч кубов обобрать породы, чтобы не было никакого риска для движения людей и транспорта. За три месяца мы сделали оборку камня на протяжении двух с половиной километров над дорогой.

Потом перевели нас на врезку правобережного плеча плотины. Тут пришлось переквалифицироваться из монтажников-верхолазов в бурильщики. Здесь работа нам тоже по душе пришлась. Тоже на высоте семьдесят пять метров, только не вручную бурим, а пневматическими молотками. И люди приработались, притерлись друг к другу. Хочешь кому что-то сказать, а он и так уж понимает, что от него требуется. Без указания свыше старается выполнить. Эта работа живая, втягивает. Сидишь на скале, всю стройку, всю Ангару далеко видать. Уже обедать пора. А еще ни разу не перекурил, на скалы смотришь.

Ну, что у меня еще? Мне дали квартиру в доме Щ-4, засыпной одноэтажный домик. В квартире одна комната. Тесно. Три кровати поставили, и все. Кто зашел в гости — негде повернуться. Но уже не времянка, дом настоящий, кухня, коридорчик. Пожил — года не прошло, пришел из отпуска — получай, говорят, новую квартиру. Я особенно не просил, не добивался, жить и в такой пока можно, хотя и тесновато. Ну, как старому рабочему, мне дали секцию: две комнаты и к ним все, что полагается. С отдельным входом. Паровое отопление у нас. Правда, пока не работает, но будет работать.

Это одна сторона моей жизни.

Теперь — другая. Избрали меня членом парткомитета Управления основных сооружений, членом парткома Строительства. И уже второй год я член пленума горкома партии. Собственно говоря, не на плохом счету у руководителей Строительства. Как пошел по восходящей, так и иду…

И зарабатываю, можно сказать, неплохо. Но что — деньги? Как вода. Вышила эта гражданка накомодник — давай покупать комод. А раз комод, надо и шкаф. И то и се — и обставили всю квартиру. Настоящие-то гидростроители не особенно обзаводятся. Это народ кочевой. Кончилась стройка, поехали на другую. Но у меня совсем другой характер. Есть возможность — надо создавать себе удобства. А если и расстаться надо с этой обстановкой, бросить все, как у нас в Колыванове было, горевать, что ли? Новое заведем, слава аллаху, как говорят в Иране.

В выходные дни я мало-мало свободен. А в рабочие — то партком, то собрание, то заседание. В воскресенье мы всей семьей идем в кино. Это как закон. С ребятишками. И они уже привыкли, ждут. А еще я люблю читать художественную литературу. Эта гражданка не любила, приучил ее. Иду в библиотеку, беру книги: раз — на себя, два — на ее имя. Ну, и как соревнование у нас — кто больше хороших книг освоит. Она обскакивает меня. У меня и свои книги были раньше. Все в Колыванове сдал в профсоюзную библиотеку, берите, не жалко. И этим хозяйством не успел здесь обзавестись. Но буду. Для детей.

Я одно время, попервости, думал срок отработать и уехать. Мое мнение разбили. Нет, в решениях обкома партии не сказано, что на три года. Коммунисты, кто по призыву, работают до конца строительства. Да и самому теперь интересно. С первых палаток, с первых колышков начал строить. Как же уехать и не посмотреть, что в конце построим?

У меня родина в Курской области. Ездил я туда, смотрел, в гостях был. Ну, что, собственно? Хорошая сторона, теплая, хлебная. Только меня туда не тянет. Я в Сибири вырос, человеком тут стал. И дети мои пусть сибиряками будут. Край просторный, строек много, на их долю хватит… Нет, я теперь не подамся отсюда. К скалам здешним прикипел будто. Скала она тоже сходство с человеком в чем-то имеет. Ее дождями, водой обмывает, солнцам, ветром, разрушает. Она стоит. И падает, когда рванешь ее так, что удержаться невозможно. Рассыпается она и перестает быть скалой.