Найдется добрая душа

По объявлению…

В том послевоенном году Антонина Ивановна одиноко жила в своей маленькой узкой комнате. Бо́льшую часть ее занимали коричневый, кое-где облупившийся шкаф и покрытая атласным одеялом кровать. Атлас, правда, местами посекся, и там проглядывала серая вата. Над потертым плюшевым диванчиком висел холщовый коврик. Хозяйка на нем вышила мальчика верхом на палочке, котенка с лентой вокруг шеи и гриб-мухомор. Проход между шкафом и кроватью был столь узок, что Антонина Ивановна проносила там свою полноватую, но все еще стройную фигуру бочком.

Комната находилась в густо населенной квартире. Когда приносили счет за электричество и телефон, Антонина Ивановна больше других спорила, доказывая, что она не жжет электроплитки, что поклонников у нее нет и трепаться по телефону не с кем. Соседки знали — зарплаты Антонине Ивановне едва хватало, чтобы выкупить по карточкам продукты, уплатить за комнату, купить кое-какие мелочи, нитки для вышивания да изредка сходить в оперетту. И все же, сходясь на кухне, обзывали ее скрягой и копеечной душой. Кто-то вспоминал, что прежде она была совсем не такой, и удивлялись — как изменился человек!..

Возвращаясь с работы по пыльным, разморенным жарой улицам, Антонина Ивановна не покупала ни мороженого, ни даже газированной воды. А так хотелось! Но Антонина Ивановна крепилась.

По нескончаемо длинной лестнице она поднималась к себе на пятый этаж и тайком (делать это категорически запрещалось) включала электрическую плитку. Плитка накаливалась медленно, и картофель варился долго. Если в коридоре раздавались шаги, она торопливо прятала плитку с кастрюлей под кровать. Когда шаги затихали, Антонина Ивановна, прислушиваясь, доваривала обед.

Вечерами она забиралась на плюшевый диванчик и, накинув на плечи старую вязаную шаль, вышивала цветами и бабочками носовые платки, чинила кофточки или читала очень интересную и сильно потрепанную книгу «Тайны испанского двора».

Перед сном Антонина Ивановна заводила будильник и укладывалась в мягкую теплую постель. В матрасе тоненько звенела и замирала какая-то пружинка. Спала Антонина Ивановна беспокойно. Снился то встреченный на улице черноусый мужчина, который, как показалось, окинул ее долгим взглядом, то муж соседки Игорь Леонтьевич — блондин в полувоенном костюме, улыбавшийся ей особенно приветливо. Проснувшись, она долго лежала с открытыми глазами.

Темно и тихо было в квартире. Едва слышно журчал в коридоре электрический счетчик, да на кухне из водопроводного крана звучно падали в пустую раковину редкие капли.

Антонина Ивановна думала о том, когда же наконец кончится ее одиночество. Хотелось встретить и полюбить человека не очень еще старого и, конечно, вполне порядочного и неглупого. Только где его такого встретишь? Мужчины любят общество, а друзей у нее нет, и, кроме оперетты, и то раза два в году, она нигде не бывает. Подходит уже тридцать четвертый год, а встречи этой, может, так никогда и не будет. А как бы она заботилась о муже, если бы он появился! Она бы утюжила ему брюки, рубашки, а воротнички непременно крахмалила. По воскресеньям уезжала бы с мужем за город, в сосновый бор или к речке. А на праздники она пекла бы пироги, вешала чистые шторки, к ним приходили бы гости, как приходят к этой противной соседке Клавдии Тимофеевне… Да и в оперетту ходили бы часто!..

Однажды, возвращаясь с кошелкой для продуктов из магазина, Антонина Ивановна остановилась перед расклеенными на заборе объявлениями. За каждым из них приоткрывалась щелочка в совершенно чужую жизнь, и читать было интересно. Вот кто-то по случаю отъезда продает почти новый мраморный умывальник. Антонина Ивановна всегда обходилась и без мраморного умывальника. Но почему-то подумала: сколько же он может стоить, такой умывальник? Если не особенно большой, то вполне бы мог поместиться в ее комнате, и она бы одна спокойно умывалась, не занимая по утрам очередь в общей кухне.

Вот опытный педагог, знающий немецкий и французский языки, ищет почему-то работу с дошкольниками. Да знала бы она хоть один язык, разве такую бы искала работу? И нашла бы, будьте уверены, с иностранными-то языками!

А вот интеллигентный старик снимет комнату или угол… Старик? Если бы не старик… Хорошо бы средних лет…

Муж и жена ищут квартиру. Должно быть, приезжие издалека. Не то. Она уже хотела идти, но внимание привлек небольшой листок бумаги. На нем размашисто было написано: «Одинокому демобилизованному офицеру нужна комната или угол».

— Одинокому офицеру, — произнесла вслух Антонина Ивановна, еще раз перечитала объявление и записала адрес.

Жить лейтенанту запаса Сергею Ливанову было негде. Во время войны мать Ливанова умерла, и в комнату, где он жил до армии, вселилась какая-то незнакомая семья. Худой, с желтоватым лицом гражданин, одетый в лыжный костюм и штиблеты с заплатками, очевидно, глава семьи, сказал Ливанову, что выселяться ему решительно некуда, что у него тоже погиб на фронте сын, а сам он — инвалид труда. И если у приезжего безвыходное положение, то что же делать? Может быть, он переночует? Или оставит пока что чемоданы, тяжело ведь с ними таскаться, а здесь все будет в сохранности…

Позади этого немолодого болезненного дядьки Ливанов увидел двух девчонок, выросших из своих школьных платьиц, легко представил их погибшего брата, скорее всего — такого же лейтенанта, каким был он сам, и у него пропало всякое желание воевать за свою старую комнату.

Ливанов справлялся, как ему поступить, в военкомате и райисполкоме, написал заявление в жилищный отдел горсовета. Всюду его внимательно выслушивали, обещали разобраться и, конечно, обещали помочь. Через месяц сказали, что выдадут ордер на другую комнату, а пока что просили подождать и как-нибудь еще с месяц перебиться.

И он перебивался: ночевал иногда у своей тетки, регистраторши поликлиники, иногда — в студенческом общежитии, где жил его однополчанин, теперь студент первого курса, Стегнухин. Тетка угощала Ливанова картошкой со своего огородного участка и чаем без сахара. Потом он расстилал на полу сложенное вдвое зеленоватое японское одеяло, под голову клал потрепанную полевую сумку и спал, как во времена походов, накрывшись шинелью.

Стегнухин, расспросив Сергея о делах, доставал из тумбочки кусок черного хлеба, иногда селедку, плавленый сыр или пайковую ливерную колбасу и, разложив еду на смятой газете, приглашал:

— Давай, Серега, подрубим!..

Ливанов упрямо отказывался, но Стегнухин все же заставлял его съесть половину своего ужина, приговаривая:

— Давай, давай, чего там! Набегался не пивши, не евши, я ведь знаю тебя. А есть-пить человеку надо. Куда денешься?..

На узкой железной койке они спали вдвоем, лежа на боку и плотно прижавшись спинами друг к другу.

Утром Стегнухин, единственный из всех студентов, делал зарядку, выжимал пудовую гирю, стоявшую у него под кроватью, а потом выходил на улицу и, сопровождаемый насмешками прохожих, бегал вокруг общежития. Поскоблив безопасной бритвой свою жесткую бороду, он надевал военную шинель, гражданскую кепку с пуговкой и торопился на лекции. Оттуда бежал в столовую, а вечером, хотя все говорили ему, что до экзаменов еще далеко, обложившись книгами, сидел в читальне, пока там не гасили свет. Каждый день он писал в город Красноярск длинные письма своей невесте, в которую был влюблен еще с детских лет.

Однажды вахтер не впустил Ливанова в общежитие. К тетке ехать было далеко и поздно. Он направился к школьному товарищу Вадиму. Во время войны они с Вадимом ничего не знали друг о друге, а после демобилизации Ливанова встретились радостно, долго вспоминали школу и завершили вечер в шашлычной просидев там допоздна.

Вадим по каким-то причинам так и не служил в армии. Объяснил, что его совсем забраковали на комиссии, ведь он же еще в шестом классе, играя в футбол — неужели Ливанов не помнит? — сломал ногу. Трещина плохо срослась, и вот, пожалуйста, его так и не взяли, хотя он сам просился… Но Ливанов совершенно забыл — когда это Вадим сломал ногу?.. Хотя отлично помнил, что футболистом он всегда был отменным, даже играл в юношеской команде «Спартака». За военные годы, рассказал Вадим, он окончил институт физкультуры и успел жениться.

— А кто твоя жена? — спросил с интересом Ливанов.

— У-у!.. Она деловая. Исключительно деловая. На складе работает. На продовольственном, заместитель директора. Квартиру вот сумела выбить, отдельную, придешь — посмотришь, из двух комнат. И меня, представляешь, устроила в их систему. Правда не по специальности, а тоже по торговой линии.

— И она что же, наших лет, — удивился Ливанов, — и уже такая, все может?

— Вообще-то она постарше… Лет на десять постарше. Но она энергичная, очень даже энергичная…

В тот вечер, подвыпив, Вадим уверял Ливанова:

— Помни, Серега, — говорил он, обнимая его за плечи, — я до гроба жизни твой друг. Придется туго — не забывай: у тебя есть на кого положиться…

Ливанову вспомнился весь этот разговор, и он направился к Вадиму, пытаясь представить, как тот его встретит, как познакомит со своей — тут он усмехнулся — со своей исключительно деловой женой.

— Здорово, старик! — обрадовался Вадим. — Наконец-то забрел в мою берлогу Вытирай ноги получше, у нас сегодня паркет натирали, да проходи.

Ливанов сел в большое кабинетное кресло и осмотрелся. Мягкий приятный свет лился из-под шелкового красного абажура, создавая какой-то особый уют. Этот свет неярко отражался в тонких с золотистыми ободками чашечках, стоявших на резном дубовом буфете. На столе поблескивал новый никелированный чайник, стояли вазочка с шоколадными конфетами и нарезанный ломтиками сыр. Под абажуром тихо покачивался на шнурке целлулоидовый попугай, раскрашенный в желтый, зеленый и синий цвета. В углу висело кожаное пальто Вадима и черное, котиковое, его жены.

— Сейчас мы с тобой тяпнем по маленькой, — подмигнул Вадим. Он приоткрыл дверь и позвал: — Верунечка! Ты к нам выйдешь? Уже легла? А тут ко мне Серега Ливанов пришел, я рассказывал про него, помнишь?

Из-за двери донесся властный с каким-то присвистом неразборчивый шепот.

— Ну, ладно, ладно, — покорно сказал Вадим. — Спи, лапуня. Ты со вчерашнего вечера полбутылочки не припрятала?.. Тиханович, говоришь, все вылакал? Вот ска-андал! Вчера, — обратился он к Ливанову, — одного деятеля из отдела спортивных товаров принимал. Деятель, скажу тебе, еще тот… Но человек для моей службы необходимый. Из-за него так, понимаешь, получилось, что и угостить-то тебя нечем. Вот разве что чай?.. Давай-ка, сейчас чаю выпьем. А?..

— Не беспокойся, — остановил его Ливанов и сказал, что сегодня ему негде ночевать.

Вадим неопределенно хмыкнул, смущенно помолчал и спросил:

— Ты прописан?

— Да не успел еще, ты же знаешь…

— М-да-а, история, — протянул Вадим. — А ко мне, как на грех, вчера участковый заявился с проверкой документов. Думаешь, почему? Тоже ночевал один наш сотрудник, командированный. И соседи, такие сволочи тут на одной площадке с нами живут, — донесли! А участковый предупредил — оштрафую, говорит, если еще раз… Ты, Серега, пойми: сегодня, ну, просто никак. С удовольствием бы. Вдруг опять участкового черти принесут? И тебе-то ведь тоже неприятности будут. Нигде ведь не прописан…

На улице дул холодный осенний ветер и падал сухой мелкий снег. Ливанов поднял воротник шинели и побрел по пустой, стиснутой каменными домами, улице. Ему вспомнилась такая же ветреная, вьюжная ночь в монгольской степи. Не было там ни юрты, ни избушки, ни землянки, чтобы укрыться от ветра и холода. Трудно было даже вырыть окоп или яму, потому что земля, когда ее пробовали долбить, была твердой, как бетон и звенела как железо. Завернувшись в плащ-палатку, он вместе со своими солдатами, лежал у походного костра, думая о том, что в далеких городах множество людей спят сейчас в теплых комнатах, на мягких матрасах, укрывшись одеялами. Некоторые чудаки, для безопасности, даже закрывают ставни… Лица солдат краснели от света костра, в трехпалых варежках коченели пальцы, разъедал глаза горький дым…

Ливанов вышел на бульвар. Темные голые деревья стыли за железной оградкой. Ливанов присел на скамейку. Напротив, в окне пятого этажа, погас свет. Должно быть, хозяин этого окна сейчас разделся и лег спать. Ливанов не мог решить — где же ему было лучше? В той ледяной степи у солдатского костра или в этом, родном городе, застроенном теплыми большими домами. Потом вспомнилось, как он со своими разведчиками лежал в черной осенней грязи под кинжальным огнем немецких пулеметов и как пришлось отползать под этим стелющим огнем, волоча на плащ-палатках двух истекавших кровью ребят… А Стегнухин в это время прикрывал их короткими очередями из своего автомата, стараясь отвлечь огонь на себя. И они, наперекор фрицам, выбрались и вытащили раненых, и Стегнухин позже тоже приполз совсем невредимый.

«Эх, то ли еще бывало», — подумал он, закрыл глаза и прилег на скамейку. И вдруг в теплушках запели трофейные аккордеоны… Показалось, будто он снова — а это было в апреле сорок пятого года — едет со своим полком, из-под города Кенигсберга, через всю страну, на Дальний Восток. На остановках солдаты дружно высыпают из вагонов и, звеня медалями, покручивая усы, знакомятся со станционными девушками, дарят им на память немецкие открытки. А кто-то пишет мелом на вагонных дверях «Даешь Порт-Артур!» И сразу же его отправляют в вагон-гауптвахту за разглашение военной тайны. Приснился ему и тот белый трофейный рояль, стоявший на платформе рядом с тяжелым танком «КВ». Какой-то сержантик пытался выстукивать на нем «Песню о Катюше»…

Ливанов проспал почти до рассвета. К утру ударил морозец и ноги, обутые в сапоги, замерзли. Он встал и бродил по улицам, пока не наступил день.

На почте ему вручили письмо от какой-то Антонины Ивановны Богородской, предлагавшей жилище.

— Порядок, — обрадованно сказал Ливанов и решил поехать к этой Богородской. Но сначала — предупредить ее по телефону.

В тот день Антонина Ивановна долго прибиралась в своей комнате. Она стерла повсюду пыль, накрыла стол голубой скатертью с полинявшими узорами и поставила на нее букетик бессмертников в деревянном стаканчике для карандашей. Поверх одеяла, чтобы скрыть серую вату, расстелила накрахмаленную и отглаженную простыню, а тумбочку украсила фигурно вырезанной из белой бумаги салфеткой. Все время Антонина Ивановна поглядывала на будильник и боялась, что не успеет приготовиться к приходу Ливанова.

Когда в комнате было прибрано, она распустила накрученные на влажные тряпочки волосы и, расчесав их старым черепаховым гребнем, взбила на висках кудряшки. Потом открыла шкаф и задумалась — что же надеть? Белую, уже не новую, шелковую кофточку или вязаную синюю? Белая, конечно, наряднее, но синяя новее и плотно облегает фигуру. Антонина Ивановна решила нарядиться в синюю. Осторожно, чтобы случайно не зацепить ниточку, она натянула, приятно холодившие тело, шелковые чулки и надела уже не модные, но все еще новые туфли с кожаными бантиками. Перед зеркалом она выдернула пинцетом лишние волоски из бровей, тушью подвела ресницы, напудрилась, мазнула помадой губы и растерла краску пальцем. Флакончик с духами был почти пуст, и все же Антонина Ивановна вытряхнула оттуда несколько капель, села на диван и пилочкой начала обрабатывать ногти. Покрыть их лаком она не успела.

В дверь постучали.

Волнуясь, Антонина Ивановна подошла и не сразу сняла крючок. Отворив, увидела молодого человека среднего роста, в сдвинутой на светлую прямую бровь шапке-ушанке и аккуратной шинели с черными петлицами. От него пахло свежестью, холодом и одеколоном.

— Богородская, — сказала Антонина Ивановна, слегка улыбнувшись, и почувствовала свою ладонь сжатой чужой и сильной рукой.

Ливанов повесил шинель на гвоздь, привычным жестом расправил под широким ремнем складки и одернул гимнастерку. На груди сшиблись и зазвенели, висевшие на разноцветных ленточках, бронзовые и серебряные медали. Он оглядел комнату и, как человек, привыкший к лишениям не только фронтовой жизни, но и к тому странному, бездомному существованию, в котором оказался теперь, сразу почувствовал, что здесь, в этой комнате, ему очень хорошо. Присев на плюшевый диванчик, он рассматривал вышитые подушки, скатерть с узорами, смешной самодельный коврик на стене. Ему было так хорошо, что захотелось даже прилечь и задремать на этом диванчике, будто у себя дома.

Антонина Ивановна села напротив, положив ногу на ногу. Ливанов увидел обтянутые шелковыми чулками ее полные круглые колени, оказавшиеся совсем близко: протяни руку — и коснешься. Хозяйка приветливо улыбалась, и он, посмотрев на ее взбитые кудряшки, от которых чуть-чуть тянуло духами, подумал: «А она ничего, симпатичная…»

«Не дурен, — оценила Антонина Ивановна, глядя на крутой подбородок Ливанова и его прямые, шелковистые брови. — Конечно, не дурен. Только молод еще. Почти мальчик, года двадцать четыре. Лицо приятное. Три ордена. Храбрый, наверное, на войне был. Впусти его, и проходу не станет. Нашла, скажут, себе… На кухне тогда не покажись. А он — милый. Глаза серые, хорошие. Ну, в конце-то концов, у меня с ним ничего не может быть…»

Антонина Ивановна спросила — не женат ли он, и, узнав, что нет, сказала, что если его устроит, то может уступить часть комнаты. Спать он будет на диванчике, а вот здесь она повесит занавеску.

«Соседи поговорят да, в конце-то концов, перестанут», — решила Антонина Ивановна.

В комнате было тепло и уютно, хозяйка, чем больше Ливанов на нее смотрел, казалась ему симпатичнее, и он ответил, что это его устраивает.

«Поселюсь пока у этой тетечки, а там поглядим, как оно дальше сложится», — решил Ливанов: война и служба в армии научили его не загадывать особенно вперед и не планировать свою жизнь больше, чем на один день.

«Интересно, что же у него там? — подумала Антонина Ивановна, когда Ливанов привез большие, кожаные, один немецкий, другой японский чемоданы с медными защелками. — Трофеи, наверное, какие-нибудь…»

Между кроватью и шкафом она повесила снятый со стены на ночь коврик. Диванчик оказался Ливанову не по росту — коротковатым, но заснул он быстро и крепко.

Антонина Ивановна, наоборот, не могла уснуть долго и поднялась слишком рано. Голые ступни квартиранта торчали из-под одеяла.

«Замерз мальчишечка, наверное», — вздохнула она и набросила свое зимнее пальто ему на ноги.

Ливанов открыл глаза.

— Я вас утепляла, — смущенно объяснила она.

Ливанову стало приятно от этой неожиданной и такой непривычной заботы. Одеваясь, он увидел, что на гимнастерке белеет новый, пришитый хозяйкой подворотничок. И это еще более расположило его к Антонине Ивановне.

В кухне, куда он вышел умываться, три женщины смолкли при его появлении. Он догадался — говорили о нем, об Антонине Ивановне, осуждающе соединяя их имена.

«Ну и черт с вами», — подумал Ливанов, посмотрел на каждую нетрусливым взглядом, но все же не решился при них снять нательную армейскую рубаху. А умывшись, тщательно вытер пол мокрой тряпкой и ушел, стараясь потише ступать сапогами.

На завтрак Антонина Ивановна подала сладкую манную кашу и чай с круглыми невкусными конфетами. Себе она аккуратно положила три ложечки, остальное заставила съесть Ливанова.

— Кушайте, — приговаривала она, — вам надо силу иметь. Вы — мужчина… Можно было и что-то еще приготовить, да сами знаете — как теперь. И замучилась прямо с этой электроплиткой…

— Ну, плитка, в общем, пустяк, — улыбнулся Ливанов. — Тут мы что-нибудь сообразим…

После завтрака он присоединил к радиатору парового отопления второй конец провода. Теперь плитка накалялась быстро, а энергия — Ливанов подвел Антонину Ивановну к счетчику — им не учитывается: все уходит в землю.

В этот месяц, внося деньги за квартиру и свет, Антонина Ивановна ни с кем не спорила.

— Да полно вам, — простодушно махнув рукой, сказала она, когда у домкома не оказалось сдачи, — не стоит и беспокоиться из-за такой мелочи!..

С каждым днем Ливанов нравился ей больше и больше, хотя она знала его все еще плохо. Он уходил утром, возвращался вечером, иногда очень поздно, говорил, что устраивал свои дела. А какие такие дела, не объяснял.

Антонина Ивановна оказывала ему множество маленьких, необходимых услуг. Пока он спал, гладила брюки, готовила завтрак, когда уходил — прибирала за ним в комнате. Вечером его ждала приготовленная на диванчике постель и, конечно, горячий ужин. Ливанов давал ей деньги, которых теперь вполне хватало на расходы, а узнав, что она лакомка, стал иногда приносить конфеты или пирожные.

Ей стало теперь не так одиноко, у нее появилось чуть больше денег, но нежности, доверия, ласки — всего, что так хотелось Антонине Ивановне, у нее по-прежнему не было. Ливанов относился к ней уважительно и очень сдержанно. Антонина Ивановна чувствовала — Ливанов считает ее настолько старшей, что у него даже не возникает мысли о каких-то других, более близких, отношениях. Ну что ж, торопиться не надо, решила она. Пусть квартирант привыкает…

И постепенно Ливанов так привык к ее заботам, что перестал их замечать. Это Антонину Ивановну уже обидело. И однажды, когда Ливанов вернулся поздно, он нашел диванчик не застеленным, а чайник холодным. Назавтра случилось то же самое.

Ливанов задумался — с чего бы это? И догадался… Временами Антонина Ивановна, как бы невзначай, старалась коснуться его плечом или рукой и уже не раз, посмеиваясь, допивала чай из его стакана.

На другой день Ливанов пригласил Антонину Ивановну в кино. Он крепко держал ее под руку и, сквозь пальто, ощущал теплоту и мягкость ее руки. В этот вечер Антонина Ивановна снова была доброй и заботливой. Они сидели на диванчике, и Ливанов рассказывал, как он ходил в разведку, когда был на войне.

Ночью Ливанов неожиданно проснулся. По шорохам, позваниванию пружинок в матрасе, вздохам понял, что Антонина Ивановна тоже не спит.

В комнате было жарко. Он колебался. Наконец, спросил:

— Вы не спите?

— Не могу, Сереженька…

— Что с вами?

— Не знаю… Не спится…

От кровати до дивана было два шага. Он поднялся, откинул коврик, разделявший комнату, склонился над Антониной Ивановной и положил руки на ее плечи.

— Не надо, Сергей Николаевич, — дрогнувшим голосом сказала она. — Не надо… — И неуверенно притянула его к себе.

Утром, когда Ливанов умывался в общей кухне, сосед Игорь Леонтьевич, чистивший свои сапоги, спросил:

— Вы, простите, родственник Антонине Ивановне?

— Да, — ответил он, — я ее муж. — И с вызовом посмотрел на соседа.

Игорь Леонтьевич смущенно кашлянул и усиленно заработал щеткой.

— Сегодня, Сереженька, мой день рождения, — сказала Антонина Ивановна.

Ливанов достал из чемодана японский халат и бросил его на диванчик. На синем шелке халата росли алые цветы и порхали серебряные райские птицы.

— Это тебе, — сказал Ливанов. — На день рождения…

Халат приятно шуршал, веселил глаза переливистой яркой синью и буйным шитьем. В халате Антонина Ивановна вошла в кухню. Ее окружили соседки.

— Какая роскошь!..

— Божественно…

— Это, конечно, вещь! — оценила Клавдия Тимофеевна, осторожно касаясь пальцем серебряного шитья.

Антонина Ивановна ушла, и Клавдия Тимофеевна сказала:

— Окрутила молодца, окрутила…

— Крути не крути, он оставит ее, — предрекла другая соседка. — Вот посмотрите, оставит!..

Вечером в гости к Ливанову пришел Стегнухин, а немного позднее — Вадим. Сергей их познакомил. На столе, темные и светлые, стояли бутылки, тарелки с колбасой, винегретом, селедкой. Антонина Ивановна жарила в кухне котлеты.

Стегнухин был молчалив, смотрел на Вадима хмуро и перелистывал «Тайны испанского двора».

— Вот, старик, ты и устроился, — говорил Ливанову Вадим. — По-моему, просто здорово устроился. Чего тебе еще надо? Хата вполне приличная…

Стегнухин пил и ел неохотно, не то стеснялся, не то был чем-то озабочен. В разгар ужина он сказал, что ему надо утром на семинар, а он совсем мало готовился, придется полночи сидеть над учебниками. И, несмотря на уговоры хозяев и Вадима, стал надевать шинель.

Ливанов вышел его проводить. На лестничной площадке Стегнухин, глядя в лицо Ливанова, произнес:

— Эх, Серега, Серега… Разве можно так? Как этот Вадим твой… — Он повернулся и, гремя сапогами, стал спускаться по лестнице.

А Ливанов долго стоял на площадке и все прислушивался к его удаляющимся шагам. И вдруг ему сильно захотелось догнать Стегнухина и вместе вспомнить ту неудачную разведку, когда они вытаскивали на плащ-палатках раненых, а Стегнухин отважно прикрывал их огнем своего автомата. Вспомнить и спросить: а кто будет прикрывать их теперь? Кто, если они сами не прикроют друг друга?

Он торопливо сбежал вниз, вылетел из подъезда на заметенную снегом улицу. Но улица была пуста, Стегнухина он не увидел — тот ушел так далеко, что Ливанов уже не смог бы его догнать