В 1976 году, то есть почти 40 лет спустя после тех трагических событий, известный эмигрантский писатель и публицист Андрей Седых, автор многочисленных воспоминаний, поведает на страницах "Нового русского слова" историю, рассказанную ему Леонидом Райгородским, близко знавшим Плевицкую и Скоблина. Л. Райгородский был женат на сестре того самого миллионера М. Я. Эйтингона, который оказывал Плевицкой покровительство и покрывал часть расходов супружеской четы. Во время "дела Миллера" Андрей Седых, будучи молодым репортером, работал в газете "Последние новости". Именно в те дни Райгородский, сопровождавший Плевицкую в ее метаниях по городу, поведал ему странную историю о встрече Надежды Васильевны с двумя неизвестными возле церкви Отей в Париже. Это было 24 сентября 1937 г., на следующий день после того, как стало известно об исчезновении Миллера. Беседа велась по-русски. Всего разговора Райгородский, сидевший в машине, не расслышал, но в конце уловил сказанные одним из мужчин несколько фраз: "Не волнуйтесь, Надежда Васильевна. Все будет хорошо. А Россия вам этого не забудет".
Это свидание, услышанные слова так испугали Райгородского, что он поостерегся сообщить о случившемся французской полиции, боясь быть втянутым в какую-нибудь неприятную историю. Рассказав о ней своему приятелю Андрею Седых, он взял с него честное слово сохранить это в тайне. О тайной встрече Плевицкой с двумя русскими (А. Седых предполагает, что это были советские агенты) стало известно лишь в 1976 году.
Позднее выявились и другие факты, свидетельствовавшие о том, что похищение генерала Миллера было, вероятно, задумано как часть более широкой операции НКВД.
Есть основания предполагать, что генерал Скоблин пытался заманить в ловушку Антона Ивановича Деникина, фигуру куда более знаменитую, чем генерал Миллер. Похоже, что НКВД была нужна шумная история с целью продемонстрировать наличие широкого белогвардейского заговора против Сталина. Вспомним, что именно в это время в СССР велось избиение руководства Красной Армии. Имеются показания полковника Трошина и штабс-капитана Григуля на суде (доверенных лиц Скоблина в РОВС) о поездке Скоблина в день исчезновения Миллера к генералу Деникину 15.
Деникин жил в Севре, ближайшем предместье Парижа. Формальным поводом для визита к Деникину, который в эмиграции сторонился политики и вел довольно замкнутый образ жизни, было желание Скоблина выразить ему благодарность за участие в банкете в связи с юбилеем Корниловского полка. Однако это был лишь повод. Скоблин мог поблагодарить Деникина и письмом, что неоднократно делал в отношении других известных людей эмиграции.
Штабс-капитан Григуль вспоминает, что Скоблин принялся уговаривать Антона Ивановича Деникина поехать с ним на автомашине в Брюссель якобы для встречи с жившими там корниловцами. Деникин уклонился от приглашения и вообще был крайне удивлен этой идеей: в Бельгии проживало очень мало русских эмигрантов. Большинство из них работали на шахтах, никакого участия в политической жизни эмиграции не принимали. Настораживали поспешность и настойчивость, с которыми Скоблин обхаживал генерала. Не исключено, что Деникина собирались вывезти из Франции в рамках той же самой операции, жертвой которой стал Миллер.
Во время суда над Плевицкой выявились и дополнительные факты. Оказалось, что Скоблин и ранее предлагал бывшему вождю белого движения на юге России поездки в Брюссель.
- Почему вы отказались? - спросил Деникина председатель суда Дельрог.
- Я подозревал Скоблина в сочувствии большевизму с 1927 года, - отвечал генерал.
- Вы опасались Скоблина или Плевицкой?
- Не доверял обоим.
Слова белого генерала были лишь слабым отражением его подозрений. Более убедительно прозвучали в ходе судебного разбирательства показания Г. З. Беседовского, советника советского посольства, оставшегося на Западе в 1929 году. Он заявил, что советскому посольству известно о деятельности белой эмиграции во Франции через "генерала, женатого на певице".
14 октября 1937 г. Надежда Васильевна Плевицкая в последний раз посетила свой дом в Озуар-ла-Ферьере, где провела столько лет вместе со Скоблиным. Поездка, в сущности, была подневольной. Судебный следователь хотел получить более точные данные о том, насколько расходы супругов превышали их доходы. По словам Плевицкой, в доме имелась расходная книга. За ней и поехали.
За три недели пребывания в тюрьме Надежда Васильевна заметно похудела и казалась совершенно безучастной. После исчезновения мужа, которого она страстно любила, мир и жизнь утратили для нее всякий смысл. "Милый Коля" не возвращался, и надежды увидеть его вновь таяли день ото дня.
Пройдя через засыпанный осенними листьями сад, Плевицкая села в кресло и молча наблюдала за действиями следователей, ведших обыск. О ее ноги терлись оставшиеся без призора кошки, прежние ее любимицы.
Анализ расходной книги показал, что Скоблин и Плевицкая жили не по средствам начиная с 1931 года.
Однако расходная книга оказалась не единственной добычей следователя. В доме в Озуаре изъяли значительное число писем и документов, свидетельствовавших о теневой стороне жизни генерала Скоблина. Здесь были и доклады о деятельности русских эмигрантских организаций, и оценки работы агентов НКВД в эмигрантской среде Парижа. Все говорило о том, что Скоблина интересовали данные агентурного характера. Однако каких бы то ни было улик, явно изобличавших его работу именно на НКВД, при обыске не обнаружилось. Все обвинение, таким образом, строилось на косвенных уликах. Придя к неопровержимому выводу о причастности Скоблина к похищению генерала Миллера, следствие оказалось бессильным доказать, что это похищение было "заказано" НКВД. Даже во время суда всплыли другие, самые фантастические варианты похищения Миллера. Например, что генерала похитил не Скоблин, а агенты НКВД в Испании или испанские фашисты, недовольные тем, что Миллер препятствовал вербовке добровольцев в Испанию среди белых офицеров.
Именно эту последнюю версию подхватила и советская пресса. "Правда" со ссылкой на мнение французской левой газеты "Попюлер" писала: "...Похищение генерала Миллера было проведено с целью поставить во главе белой эмиграции более подходящего для Гитлера человека... Миллер не проявлял того рвения и горячности в отношении службы Гитлеру и генералу Франко, которых хотели бы от него некоторые из главарей РОВС..." 16.
Однако, изучив многочисленные факты, французское следствие отклонило "франкистский след" и сконцентрировало усилия на поисках в другом направлении. В своем конфиденциальном докладе министру внутренних дел секретарь следственной комиссии П. Тастевен писал в декабре 1937 года: "Не подлежит сомнению то, что около генерала Миллера должны были находиться крупные агенты ГПУ. Ничего не доказывает, что Скоблин был единственным и даже самым важным. Миллер находился в сети, расставленной большевиками. Бесспорно, что его похищение является делом рук ГПУ, которое благодаря большому количеству своих агентов, введенных в РОВС и в ближайшее окружение его председателя, не имело особых трудностей для завлечения в ловушку" 17.
В те дни по Парижу благодаря неустанной активности журналистов ходило множество слухов об организации похищения Миллера. Особое любопытство вызывало "путешествие" автофургона, принадлежащего советскому посольству (он был зарегистрирован под номером 235Х CD), из Парижа в ближайший к столице морской порт Гавр, где в это время стоял под погрузкой советский пароход "Мария Ульянова". Газеты в мельчайших подробностях описывали, как из фургона выносили огромный деревянный ящик и с большой поспешностью вносили его на пароход. Подозрения вызвало несколько обстоятельств: то, что ящик загружали советские матросы, тогда как обыкновенно погрузку вели французские докеры; груз, внесенный на пароход, значился как дипломатический и вследствие этого таможенными чиновниками не досматривался; ящик тащили на пароход четыре человека, что свидетельствовало о его тяжести.
Обо всем этом французские "компетентные власти" узнали от комиссара Шовино, своего агента, работавшего в порту. Подозрительным казался и поспешный отход "Марии Ульяновой". Французским пограничным властям было известно, с какой тщательностью и дотошностью обычно проверялись документы пассажиров. На этот раз было сделано странное исключение: пассажиров, а их было 130, пригласили на борт без всяких паспортных формальностей. Корабельный посредник Оливье Колен, ведавший с французской стороны погрузкой, давая показания, отмечал необыкновенную поспешность, с которой пароход вдруг стал готовиться к отплытию. В ходе следствия всплыло и такое обстоятельство: пароход доставил в Гавр груз бараньих кож стоимостью 9 млн. франков. Однако ушел он, не успев разгрузить 600 тюков. Во время суда фигурировала непонятная телеграмма, полученная капитаном "Марии Ульяновой": "Телеграфируйте причину опоздания. Грузятся ли аэропланы?" Никаких аэропланов на пароход не грузилось и грузиться не могло.
Поток всех этих странных и противоречивых сведений, то подтверждавшихся, то опровергавшихся властями, довел французскую общественность до кипения. Газеты настаивали, чтобы глава правительства потребовал немедленного возвращения "Марии Ульяновой" в Гавр, и даже предлагали послать в погоню миноносец. Но, похоже, у французского правительства был свой взгляд на это дело. Погоня не состоялась. "Мария Ульянова" спокойно ушла в Ленинград. Увезенные ею неразгруженные тюки с кожей позднее доставили другим советским пароходом.
* * *
Суд над Плевицкой длился больше недели. Бесконечной вереницей шли свидетели, французы и русские, генералы и ночные сторожа, сотрудники французского министерства внутренних дел и бывшие белые штабс-капитаны, надевшие на суд свой единственный приличный костюм. В центре внимания многочисленной публики находились две женщины: несчастная жена генерала Миллера и Надежда Васильевна Плевицкая, некогда знаменитый "курский соловей". Участие Скоблина в похищении главы "Русского общевоинского союза" было доказано без особых сложностей. Оставленная Миллером записка изобличала мужа Плевицкой. Подавляющее большинство свидетелей так или иначе подтвердили причастность Скоблина к похищению своего начальника. Алиби, построенное Скоблиным, рухнуло. Но самого генерала на скамье подсудимых не было. Его судили заочно. За его отсутствием судили Плевицкую. Предстояло ответить на главный вопрос: выгораживала ли Плевицкая своего мужа исключительно из любви к нему или она знала о тайной стороне его жизни и была, таким образом, соучастницей преступления? Большинство свидетелей утверждали: да, знала, да, соучастница.
Генерал Шатилов, один из соперников Миллера по РОВС и, пожалуй, самый осведомленный человек эмиграции, на вопрос председателя суда Дельрога отвечал, что Плевицкая знала все и что оба они - и муж, и жена - были агентами ГПУ.
В ходе следствия выплыли совершенно неизвестные эмиграции факты из жизни знаменитой певицы, в частности то, что она состояла в секретной шифрованной переписке с рядом крупнейших деятелей РОВС. Изъятые во время обыска на ее вилле в Озуаре документы говорили о ее основательной вовлеченности во внутренние интриги "Русского общевоинского союза".
Речь прокурора была безжалостной по отношению к Плевицкой. Нет, мы не знаем, чьим агентом был генерал Скоблин - советским или немецким. Нет, мы не знаем, кто руководил преступными действиями Скоблина - НКВД, гестапо или он преследовал личные цели борьбы за власть в РОВС. Но генерал Миллер похищен, и причастие Скоблина и Плевицкой к этому преступлению доказано и не вызывает сомнений. В этом деле нет смягчающих обстоятельств. Прокурор потребовал для обвиняемой бессрочной каторги.
Защитники не смогли поколебать собранных следствием доказательств. Не слишком разжалобило присяжных и последнее короткое слово Плевицкой: она говорила о своей любви к мужу и взывала к Богу.
На девятый день в 4 часа 15 минут председатель суда ставит перед присяжными вопрос: была ли Плевицкая жертвой или сообщницей? Заседатели удалились в совещательную комнату. В зале воцарилась тягостная тишина.
Без десяти минут шесть председатель суда Дельрог объявляет вердикт: 20 лет каторжных работ. Плевицкая застывает в ужасе. Из уст "курского соловья" не вылетело ни одного звука. Ее тяжелое, серое лицо казалось неживым.
* * *
Прошло три года. С весны 1939-го Плевицкая отбывала наказание в реннской каторжной тюрьме. Привыкшую к поездкам, визитам и обществу, ее более всего мучило одиночество. Посетителей почти не было. Изредка ее навещал русский священник. Все просьбы перевести ее в парижскую тюрьму Петит-Рокет, где она дожидалась суда, отклонялись. Отвергнуты были и апелляция на решение суда, и просьбы о помиловании. В Париже продолжали хлопоты адвокаты, друзья. Ходили на прием к министру юстиции. Тот пообещал назначить комиссию. Но и комиссия отклонила просьбу о пересмотре дела. Не дало результата и вмешательство Луи Сафрана - генерального секретаря Всемирного союза правозащитников, известнейшего во Франции адвоката.
Нельзя сказать, чтобы жизнь в каторжной тюрьме была слишком уж тягостной для Надежды Васильевны. Тюремные власти, следившие, как и вся Франция, за громким процессом, испытывали к своей знаменитой узнице некое подобие снисходительности. Казалось забавным, что под их стражей находится знаменитая певица, некогда певшая для великих князей и даже для самого русского царя. Друзья из Парижа привозили сигареты, фрукты, в питании она не знала стеснений. Но все это были крохи по сравнению с той жизнью, к которой она привыкла. Маленькой отрадой было участие в церковном хоре при тюремной часовне. Ее ценили за голос и сетовали, что m-me Plewitskaya не знает по-французски. Надежда Васильевна не переставала надеяться на пересмотр дела. Все ей казалось, что вот-вот выявится какое-то новое обстоятельство и друзьям, оставшимся на воле, удастся вызволить ее.
Обстоятельства меж тем торопили. В тюрьме у нее заметно ухудшилось здоровье. Она очень постарела. Время от времени ей вспоминались слова одного из адвокатов - И. Л. Френкеля: для пересмотра дела, внушал он, нужны дополнительные факты, не фигурировавшие на процессе, нужна, уточнил он, какая-нибудь "сенсация". Тогда всплеском дела заинтересуются газеты, тогда можно будет снова обратиться к министру юстиции. Но что же можно сказать нового?
В мае 1940 года Надежда Васильевна после долгой беседы с приехавшим из Парижа священником упросила его наведаться в "Сюрте насиональ", полицию, ведавшую вопросами национальной безопасности, и передать, что у нее имеется важное сообщение, носящее политический характер.
Духовник исполнил просьбу. 10 мая 1940 г. комиссар Белен, имевший отношение к следствию по делу Скоблина и Плевицкой, в сопровождении переводчика и полицейского инспектора выехал поездом в Ренн.
Разговор длился долго. Томившаяся от одиночества Плевицкая была рада случаю выговориться. В сущности, она заново пересказала комиссару всю свою жизнь. Комиссар томился от скуки: большая часть рассказанного, кроме частных деталей и малозначащих подробностей, была ему известна по материалам следствия и суда. И только под конец он заинтересовался. Плевицкая принялась рассказывать о последней, "роковой" ночи, которую она провела вместе со Скоблиным под одной крышей в отеле "Пакс". Она поведала о том, что "Коленька" в эту ночь пребывал в сильнейшем возбуждении, то засыпал, то просыпался. Вдруг начал плакать и, когда она его успокоила, рассказал ей следующую историю. Он говорил об обстоятельствах похищения Миллера:
"Мы выехали в Сен-Клу, где у нас было назначено свидание. Миллер сидел в машине без явных признаков беспокойства. Когда вошли в условленную виллу, навстречу нам вышли трое. Все хорошо говорили по-немецки и по-русски. Меня попросили остаться в вестибюле, а сами вместе с генералом Миллером удалились в соседнюю комнату и плотно закрыли за собой дверь. Прошло минут десять, прежде чем мне предложили войти. Я огляделся, но Миллера не увидел. "Где генерал?" - спросил я. Мне указали на соседнюю комнату. Я толкнул дверь и оказался в небольшом салоне. Возле стены на диване лежал руководитель "Русского общевоинского союза".
- Мы сделали ему укол, - спокойно по-французски сказал один из вошедших вслед за Скоблиным".
- Вот и все, что я знаю о последних минутах жизни генерала Миллера, завершила свой рассказ Плевицкая.
Комиссар Белен верил и не верил. Сведения, разумеется, представляли интерес, тем более что в материалах следствия имелись - комиссар это хорошо помнил - данные о странной поездке самой Плевицкой в парижское предместье Сен-Клу на следующий день после исчезновения генерала Миллера. Тогда она объяснила этот вояж поисками пропавшего мужа. Следствие не придало поездке значения. Все это следовало теперь проверить и перепроверить...
Но сделать комиссару Белену ничего не удалось. История распорядилась так, что в тот самый день, когда он в последний раз говорил в Ренне с Плевицкой, части немецкого вермахта начали наступление во Франции. Трагическая судьба Надежды Васильевны Плевицкой затерялась в вихре других трагических судеб, поднятом второй мировой войной.
Осенью этого же года она умерла в центральной каторжной тюрьме города Ренна. Газеты, некогда взахлеб писавшие о суде над знаменитой певицей, уделили ее смерти несколько скупых строк.
* * *
Тайное рано или поздно становится явным. Когда эта книга готовилась к печати, в советских изданиях появились сведения, позволяющие расставить если еще и не окончательные, то по крайней мере достаточно четкие акценты в этой запутанной истории. Советский еженедельник 18 со ссылкой на документы, предоставленные Комитетом государственной безопасности, приоткрыл завесу над некоторыми тайнами жизни генерала Н. В. Скоблина и его жены Н. В. Плевицкой. Выше я писал о том, что французское следствие собрало массу свидетельств причастности Скоблина и Плевицкой к похищению руководителя РОВС генерала Миллера. Однако прямых доказательств того, что они работали на советскую разведку, суд предоставить не смог. Надежда Васильевна была осуждена не как агент разведки, а как участница похищения.
В архивах КГБ хранятся три объемистых досье, содержащих документальные свидетельства того, что бывший белый генерал, герой Корниловского полка, а затем один из видных деятелей военного крыла русской эмиграции Н. В. Скоблин и его жена Н. В. Плевицкая были завербованы ОГПУ в 1930 году. Руководителем операции по привлечению знаменитой супружеской пары к сотрудничеству с советскими разведорганами был заместитель начальника Иностранного отдела ОГПУ Сергей Шпигельглас. Непосредственно вербовкой занимался бывший белый офицер, сослуживец Н. В. Скоблина П. Г. Ковальский, значившийся в секретной картотеке ОГПУ под кодовым названием "агент Еж/10".
Штабс-капитан Петр Ковальский познакомился со Скоблиным в 1917 году при формировании Отдельного ударного отряда 8-й армии, затем они вместе служили в Корниловском ударном полку.
Вместе с остатками отступающей Добровольческой армии П. Г. Ковальский оказался на территории Польши и был интернирован. Работал в Лодзи ночным сторожем, потом в строительной конторе техником. На советскую разведку начал работать в 1921 году. В Россию вернулся в 1924 году. В автобиографии он писал: "...От бессознательного монархиста под влиянием исторического хода событий, окунувшись во всю грязь белого движения всех оттенков, перешел на платформу Советской власти и отдал себя всецело в распоряжение ее передового авангарда - органов ГПУ".
Этот представитель "передового авангарда" и был направлен в Париж с целью вербовки генерала Н. В. Скоблина. Надо сказать, что, привыкнув вести достаточно широкий по эмигрантским меркам образ жизни и столкнувшись с серьезной проблемой денег, супружеская чета не заставила себя долго упрашивать.
10 сентября 1930 г. генерал Н. В. Скоблин с полного согласия своей супруги Н. В. Плевицкой подписал заявление в адрес ЦИК СССР: "12 лет нахождения в активной борьбе против Советской власти показали мне печальную ошибочность моих убеждений.
Осознав эту крупную ошибку и раскаиваясь в своих проступках против трудящихся СССР, прошу о персональной амнистии и даровании мне прав гражданства СССР.
Одновременно с сим даю обещание не выступать как активно, так и пассивно против Советской власти и ее органов, всецело способствовать строительству Советского Союза и о всех действиях, направленных к подрыву мощи Советского Союза, которые мне будут известны, сообщать соответствующим правительственным органам".
В этом деле не обошлось и без лукавства, ибо Н. В. Скоблин получил от своего бывшего сослуживца П. Г. Ковальского уверения, что он будет числиться по службе в Генштабе, а не в ГПУ, что для боевого офицера имело немаловажное значение.
Через несколько дней на заявлении генерала была поставлена резолюция начальника Иностранного отдела ОГПУ: "Заведите на Скоблина агентурное личное и рабочее дело под псевдонимом "Фермер-Еж/13"".
Надежда Васильевна Плевицкая, согласившаяся вместе с мужем на "сотрудничество", получила агентурную кличку "Фермерша".
За ценные услуги генералу положили ежемесячное вознаграждение в 200 американских долларов - сумма по тем временам немалая. Так что подозрения добровольных следопытов эмиграции и сослуживцев генерала, что тот живет не по средствам, были небезосновательными. "Еж/13" начал действовать, и подробнейшие данные о деятельности РОВС потекли в Москву...
На фотографии, которой "Неделя" проиллюстрировала свой рассказ об успешной операции советских органов, изображена молодая женщина с застенчивой улыбкой - это Надежда Васильевна Плевицкая, сфотографированная за много лет до того, как она стала "Фермершей".
Блистательный успех П. Г. Ковальского по вербовке четы обернулся гибелью для женщины. В трагическую минуту жизни Надежда Васильевна оказалась брошенной на произвол судьбы. "Героическая страница" из жизни ОГПУ завершилась катастрофой для одной из самых замечательных певиц, которых когда-либо рождала русская земля. От "курского соловья" нам осталось несколько записей ее песен, которые начинают возвращаться в нашу разрушенную память.
Что касается генерала Миллера, то он был тайно вывезен в СССР и расстрелян.
Глава 9
"НЕ БУДЕМ ПРОКЛИНАТЬ ИЗГНАНЬЕ..."
В 1927 году Владимир Набоков (Сирин) еще был далек от будущей славы. Мало что предвещало его мировую известность, в какой-то степени бросившую убийственную тень на литературное творчество русской эмиграции: возвысившись над ней, сделавшись писателем мирового масштаба, он невольно придал творчеству большинства молодых русских писателей, выросших в изгнании, досадный привкус альковно-эмигрантской беллетристики.
Роман "Машенька", изданный год назад, вызвал удивленно-умилительные возгласы в русской эмигрантской периодике. О писателе, прежде почти неизвестном (разве что в связи с покушением в Берлине на его отца), заговорили столпы эмигрантской критики и публицистики Ю. Айхенвальд, М. Осоргин, Г. Струве. Главные произведения В. Набокова еще впереди: "Король, дама, валет" (1928 г.), "Защита Лужина" и "Соглядатай" (1930 г.), "Подвиг" и "Камера обскура" (1932 г.), "Отчаяние" (1934 г.), "Приглашение на казнь" (1935 г.), "Дар" (1937 г.)...
Отстранясь в последующие десятилетия от жизни русской эмиграции, почти не соприкасаясь с ней, в том, 1927 году В. Набоков еще ощущал себя частью русского изгнания. И когда в ноябре эмиграция отмечала тягостный для нее "юбилей" - десятилетие революции, он вместе с другими, пытавшимися осмыслить эту дату, писал:
"Прежде всего мы должны праздновать десять лет свободы. Свободы, которой мы пользуемся, не знает, пожалуй, ни одна страна в мире. В этой особенной России, которая невидимо окружает нас, оживляет и поддерживает, питает наши души, украшает наши сны, нет ни одного закона, кроме закона любви к ней, и никакой силы, кроме нашей совести... Когда-нибудь мы будем благодарны слепой Клио за то, что она позволила нам вкусить эту свободу и в эмиграции понять и развить глубокое чувство к родной стране... Не будем проклинать изгнанье. Будем повторять в эти дни слова античного воина, о котором писал Плутарх: ночью в пустынной земле, вдалеке от Рима, я разбивал палатку, и палатка была моим Римом" 1.
Молодой эмигрантский писатель (Набокову в том году исполнилось 28 лет), в отличие от эмигрантов, проклинавших изгнание, увидел в нем то, что, вероятно, было единственным и главным преимуществом, - свободу. Ту свободу, которая была свойственна именно эмиграции, ибо здесь, в изгнании, она не была ограничена ни традициями, ни привязанностями, ни условностями, ни правилами чужой страны. К эмиграции не могло предъявлять счетов и требовать ответа ни старое, ни новое отечество. Только в условиях такой полной свободы могло родиться и получить размах творчество В. Набокова, действительно не знающее ни временных, ни стилистических, ни исторических, ни художественных границ.
"Не будем проклинать изгнанье..." - эти слова В. Набокова являются одним из ключей к пониманию творческого наследия эмиграции. Они в значительной степени объясняют двуединство судьбы русских в зарубежье, для которых изгнание было одновременно и смертью и спасеньем, и грехом и искуплением греха.
И как удивительно в бытии искусства соседство жизни и смерти! К середине 30-х годов, когда творческий потенциал, унесенный из России, был близок к исчерпанию, на усыхающей ниве эмиграции поднялся и зацвел удивительный дар набоковской прозы, являющей собой как бы прообраз тех явлений, которые могут возникнуть на стыке культур и цивилизаций, если они не разрушают, а обогащают друг друга.
К концу 30-х, когда становилось все более очевидным, что культурная жизнь эмиграции пошла на убыль, Королевский институт международных дел (Великобритания), точно бы вдруг осознав, что настала пора уловить мгновение истины, поручил комиссии под руководством сэра Джона Симпсона провести исследование и подготовить доклад на тему "Русские беженцы" 2. Книга вышла в 1939 году и содержит богатый материал о жизни эмиграции. Это честный, проникнутый симпатией к русским беженцам труд с попытками социально-политической классификации русского зарубежья. Одна из ценностей книги в том, что обзоры тех или иных сторон жизни эмиграции были заказаны русским специалистам. Так что в книге присутствует столь необходимый для понимания эмиграции "взгляд изнутри". Вместе с тем она носит и характер "фотографического снимка", запечатлевшего статичный, хотя и верный в деталях, портрет русского семейства беженцев на фоне Западной Европы.
"Зарубежная Россия уходит на наших глазах: организм ее слишком хрупок, чтобы долго сопротивляться ассимиляции с другими народами. Главы, которые следуют, стремятся запечатлеть ее в ее расцвете, прежде чем исчезнут ее своеобразные нравы и поглотится ее богатая культурная жизнь..." 3 говорится во введении к исследованию.
Вместе с тем и это честное исследование страдает общим для всех зарубежных работ об эмиграции недостатком: оно слишком бесстрастно и отстраненно, чтобы дать представление об истинной трагедии русской эмиграции. Скальпель исследователей холоден и быстр, но, главное, как и в других западных работах, здесь отсутствует понимание апокалипсической глубины связи между трагедией русской истории и трагедией русской изгнаннической души. Есть и еще один существенный, на наш взгляд, изъян зарубежных исследований: русская эмиграция представляется в них "отрезанным ломтем", ее судьба трактуется в отрыве от судьбы русско-советского "материка", а ее история - как отдельная история, тогда как трагедия эмиграции - лишь одна из глав великой книги о русской революции.
Лучшая, наиболее сознательная, культурная часть эмиграции неизменно воспринимала себя как часть и продолжение русской истории. Этому способствовало и то, что при всем универсализме своих нравственных и идейных воззрений, при всей общечеловечности гуманистических интересов русская интеллигенция политически чувствовала себя в Западной Европе не у дел. Русские эмигранты, за редким исключением, не входили ни в какие политические партии да и по статусу эмигрантов были лишены возможности заниматься политикой. Осколки политических партий дореволюционной России создавали лишь иллюзию политической жизни.
Если вглядываться в истоки, то любое крупное явление или событие эмигрантской жизни было в большей или меньшей степени продиктовано и обусловлено факторами советской политики. В отличие от зарубежных наблюдателей эмигрантской жизни, сами русские интуитивно, подчас преувеличенно эмоционально воспринимали эту связь. Даже убийство французского президента Поля Думера психически не уравновешенным русским офицером, принадлежавшим к крайне правому монархическому крылу эмиграции, П. Горгуловым (напомним, что террорист стрелял в Думера с криком "Фиалка победит машину!"), имело эту "тайную" связь. На следующий день после покушения депутация от русских эмигрантов во главе с виднейшими деятелями царской России сделала все, чтобы уверить французского премьера, а через него и возмущенную -французскую общественность, что это был поступок фанатичного маньяка, не имевшего ничего общего с русской эмиграцией 4. Однако многие эмигранты восприняли выстрел Горгулова именно в связи с Россией. В эмигрантском "мемуарном фольклоре" можно даже встретить намеки на то, что руку экзальтированного монархиста подталкивало ГПУ. Ни один серьезный мемуарист или исследователь этой "версии" не разделяет. Вместе с тем выстрел П. Горгулова не был лишь отчаянным шагом помешавшегося на монархической идее маньяка. Он - итог отнюдь не параноических размышлений русского изгнанника о вечных судьбах России. В книге самого П. Горгулова "Тайна жизни скифов" под "фиалкой" разумеется нежная, благоухающая, "чувствующая" Россия, а под "машиной" - сухой и рассудочный Запад. За возгласом П. Горгулова "Фиалка победит машину!" стоит нечто большее, нежели крик потерявшего рассудок офицера.
Единство переживаемой судьбы тех, кто уехал, и тех, кто остался, отчетливо прослеживается в переписке между русскими интеллигентами, оказавшимися по разные стороны границы. Пока еще сталинские "почтмейстеры" и цензоры не перекрыли этой последней нити интеллектуальной связи, письма были для эмиграции одним из важнейших источников информации о России. В первые годы советской власти переписка с эмиграцией велась очень активно. Почтовые отправления практически не перлюстрировались. В архивах Западной Европы и США хранятся значительные подборки писем, являющиеся настоящим кладезем сведений о жизни советской России в период 1920- 1930 годов, и в частности об обстоятельствах существования и образе мыслей русской интеллигенции. В письмах рассыпаны ценные свидетельства и о жизни тех русских интеллигентов, которые, находясь в момент написания писем в Москве или Петрограде, затем оказались в эмиграции. Эти письма - важный документальный материал для изучения промежуточного периода между "внутренней эмиграцией" и эмиграцией реальной.
Несомненный интерес представляет переписка между находившимся в эмиграции русским религиозным философом Львом Шестовым (выехал из России в январе 1920 г., в Париже - с начала 1921 г.) и оставшимся в Москве ближайшим его другом, писателем и литературоведом Михаилом Осиповичем Гершензоном (1869-1925). В библиотеке Сорбонны в архиве Льва Шестова хранится 30 писем М. Гершензона *, относящихся к периоду 1920-1925 годов, то есть к тому времени, когда продолжался процесс активного пополнения эмиграции прежде всего за счет изгоняемой или добровольно выезжающей интеллигенции. В письмах содержится обильный материал для понимания причин духовной и нравственной несовместимости высшего культурного слоя России с новой властью.
* Эпистолярное наследие М. О. Гершензона представляет огромный интерес не только для исследования интеллектуальной связи советской России и эмиграции, но и для понимания духовной жизни советского общества периода до 1925 года. В ЦГАЛИ находится несколько тысяч писем М. Гершензона, в том числе более 4 тыс. писем к матери и брату. Большая часть этого эпистолярного наследия почти неизвестна читателю.
В этих письмах проглядывает и еще одна, фактически не исследованная трагедия тех русских интеллигентов, которые остались в России после оттока огромных культурных сил на Запад, - трагедия "духовного вакуума".
"Ты спрашиваешь о друзьях; старых друзей нет - "иных уж нет, а те далече"; из знакомых старые и больше новые, но именно знакомства, которые не греют, так сказать, "души ничуть не шевелят"; а в общем, одиноко. Не скажу, чтобы молодое поколение было плохо, напротив, в старом, в наших сверстниках, обнаружилось за эти годы много непривлекательного; молодые чище, менее практичны, менее корыстны. Зато в молодых преобладают формальные интересы, не идейные или нравственные; на первом плане - т. наз. "научность", затем эрудиция; если теория литературы, то работает над изучением ассонансов или рифмы, или ритма прозы у Тургенева, и т. п., и дела нет ему до поэзии самой. Это мне скучно; все головастики" (письмо от 29 марта 1924 г.) 5.
Письма к Льву Шестову и обратные письма философа к московскому другу пронизаны общностью страдания за судьбы отечества и русской культуры. Читая их, начинаешь понимать, что русская эмиграция, в сущности, носила скорее физический, нежели духовный характер. Власти вытеснили из России внешнюю оболочку русских интеллигентов, но душа их осталась в России и продолжала питаться ее нравственными и культурными корнями. Отрицание личности в новой России - вот один из главных источников эмиграции.
Это обстоятельство, кстати, интуитивно почувствовал и Федор Иванович Шаляпин, великий сын русской земли. Он никогда не был политиком и неоднократно заявлял об этом. Его оценки перемен носили не политический или социальный характер, а были вызваны оскорбленным нравственным чувством. И это чувство оскорбленной нравственности стало одной из главных причин его отъезда.
"Говорю совершенно искренне, я бы, вероятно, вообще остался в России, не уехал бы, может быть, и позже, если бы некоторые привходящие обстоятельства день ото дня не стали вспухать перед моими глазами, - писал он в книге своих воспоминаний "Душа и маска". - Материально страдая, я все-таки кое-как перебивался и жил. Если я о чем-нибудь беспокоился, так это о моих малолетних детях, которым зачастую не хватало того-другого, а то даже просто молока. Какие-то бывшие парикмахеры, ставшие впоследствии революционерами и заведовавшие продовольственными организациями, стали довольно неприлично кричать на нашу милую старую служанку и друга нашего дома Пелагею, называя меня буржуем, капиталистом и вообще теми прилагательными, которые полагались людям в галстуках. Конечно, это была частность, выходка невежественного партийца. Но таких грубых и невежественных партийцев оказывалось, к несчастью, очень много и на каждом шагу. И не только среди мелкой сошки, но и среди настоящих правителей..." 6.
И в другом месте воспоминаний:
"Не будучи политиком, чуждый всякой конспиративности, не имея в душе никаких грехов против власти, кроме затаенного отвращения к укладу жизни, созданному новым режимом, я как будто не имел оснований бояться каких-нибудь репрессий и особенных, лично против меня направленных, неприятностей. Тем не менее, по человечеству, по слабости характера, я стал в последнее время чувствовать какой-то неодолимый страх. Меня пугало отсутствие той сердечности и тех простых человеческих чувств в бытовых отношениях, к которым я привык с юности... Жизнь с каждым днем становилась все официальнее, суше, бездушнее. Даже собственный дом превращался каким-то неведомым образом в "департамент"".
Так уже в самом начале становления новой власти великий художник тончайшим артистическим чутьем уловил едва ли не главную опасность, которая со всей жестокостью и неумолимостью проявилась позднее, когда Ф. И. Шаляпин уже жил за границей, - всеподавляющее огосударствление, тотальный контроль над малейшим движением жизни в стране, примат государства над личностью, коллективного над индивидуальным и в конечном счете зла над добром.
И уехавшие за границу, и те, кто остался, испытывали на себе разлагающее воздействие этого нового закона отрицания личности. Только переживали они это по-разному.
"Я страдал лично, страдал за бесчисленные чужие страдания, которые были кругом, - писал М. Гершензон Льву Шестову. - Весь физический ужас нашей революции я чувствую, наверное, не меньше тебя, уже потому, что я его видел в большем количестве, - я разумею кровь, всяческое насилие... Власть всякая делает свое дело всегда с кровью, но раньше (и в Европе) она работала за ширмами, теперь она у нас вся на виду, - колоссальная разница! Жизнь почти невыносима, когда изо дня в день видишь, как она стряпает свою стряпню. А нынешняя русская власть к тому же - из властей власть: сущность власти как закона беспощадного, отрицающего личность, и неизменный во все века спутник - вырождение закона в произвол отдельных персонажей власти - в ней выражены ярче, чем где-либо. И все это у тебя постоянно на глазах; вот что очень страшно" (письмо от 27 декабря 1922 г.).
Когда читаешь письма М. О. Гершензона другу в Париж, утверждаешься в мысли о справедливости постановки вопроса о двух эмиграциях: заграничной и "внутренней". В течение многих лет понятие "внутренняя эмиграция" у нас насыщалось резко отрицательным смыслом, весьма близким к понятию "внутренний враг". Становящиеся доступными документы, в частности переписка между деятелями культуры, оставшимися в России и уехавшими за границу, позволяют скорректировать это предвзятое представление. Духовно не покорившаяся, не принявшая насильственных методов идеологической "перековки" часть русской интеллигенции (так называемые "попутчики"), разумеется, не была врагом. В сущности, они были такими же изгнанниками, как и "полные эмигранты", но только изгнанниками, жившими под постоянной угрозой физического уничтожения, унижений, без возможности свободно творить и высказываться.
С этой точки зрения трагедия "старой" русской интеллигенции, оставшейся в России, была еще глубже, чем трагедия эмиграции. Нэп лишь временно улучшил духовную атмосферу. Появились возможности для ограниченного выражения свободных, альтернативных, как сказали бы сейчас, мнений. Говоря об этом периоде, А. В. Луначарский писал в статье "Очерк русской литературы революционного времени", что "в Петрограде имеется почти сотня частных издательств, в Москве - уже более трехсот. Выходит в свет очень много книг, издаются альманахи и журналы. Запретов для художественной литературы нет" 7.
Для русской интеллигенции это был, конечно, вздох облегчения, но вздох кратковременный. В этот же период многие профессора университетов, известные писатели и поэты получают возможность вести независимую преподавательскую работу, печататься. Однако свободное изъявление мысли было дозволено лишь в узкой сфере истории и литературы. Несколько большие возможности имелись на периферии, куда рука крепнувшей цензуры еще не успела дотянуться.
В этом отношении характерны доэмигрантские страницы биографии поэта Вячеслава Иванова. С внешней эмиграцией он слился довольно поздно - лишь в 1924 году. С 1920 по 1924 год поэт жил с дочерью и сыном в Баку. Он вел преподавательскую работу, участвовал в создании университета. Периферия меньше обеих столиц пострадала от насилия над культурой. В крупных городах российской глубинки сохранились значительные культурные силы. Сталинская антикультурная борона прошлась по ним позднее.
В первые годы советской власти провинция стала прибежищем для многих столичных светил. Среди местных комиссаров, ведавших культурой и идеологией, имелось немало светлых людей, еще не исковерканных ни страхом, ни чумой единомыслия. В письме М. О. Гершензону из Баку в декабре 1921 года Вячеслав Иванов пишет: "Жизнь моя занята кроме повседневных хлопот, им же числа нет, курсами (греч. литература, нем. романтизм) и семинариями (буколики Вергилия, Ницше как гуманист, Достоевский и Пушкин)... Наш факультет часто мечтает о Вас, как профессоре в нашей среде, и побуждает меня приманить Вас, но я знаю, что бесполезны попытки. Однако здесь жить легче, чем в Москве, и тепло, и не голодно" 8.
Переписка Вячеслава Иванова и Михаила Гершензона была опубликована в 1921 году, когда поэт еще не уехал из России. Оформленная в книгу "Переписка из двух углов" 9, она стала заметным явлением интеллектуальной жизни советской России и получила большой резонанс в среде русской эмиграции. Книга является важным источником для изучения психологии "внутренней эмиграции" и причин "культурной гемофилии", жертвой которой стала русская и советская культура. О ее ценности свидетельствует, в частности, тот факт, что она переведена практически на все европейские языки.
Эмиграция далеко не полностью понимала трудности интеллигенции в советской России. Несмотря на просачивающуюся информацию о гонениях и притеснениях, оценки давались с точки зрения старых, дореволюционных понятий, по старой шкале ценностей. В силу этого недопонимания эмиграция нередко бросала своим недавним единомышленникам упреки в приспособленчестве, в слабости духа, чуть ли не в большевизме. Потребовались время и тягостные откровения о судьбе интеллектуальной России конца 20-х - середины 30-х годов, чтобы признать эти ошибки. Даже Н. А. Бердяев, на своем собственном опыте познавший "прелести" новой власти, включая встречи с "Лубянкой", не избежал этой ошибки. В своей работе "Самопознание. Опыт философской автобиографии" он писал: "Я порвал отношения с моими старыми друзьями В. Ивановым и М. Гершензоном, так как видел в их поведении приспособленчество и соглашательство. Думаю сейчас, что я был не вполне справедлив, особенно относительно М. Гершензона" 10.
В сущности же, разодранные в клочья русская культура и русская мысль продолжали жить единым духом. И на том и на другом берегу русской культуры, в Москве и в Париже, интеллект и нравственность несли свой крест, исполняли свою миссию сохранения для потомства священного огня русской культуры. Разница состояла в том, что эмигрантская культура жила на правах приживалки в чужом, холодном доме, а культура "внутренней эмиграции" влачила существование в подполье своего, но разграбленного и все больше приходящего в упадок.
Судьба русской интеллигенции чем-то напоминает судьбу дома, в котором после революции начались следовавшие одно за другим "уплотнения". Вначале его превратили в общежитие с неизбежным понижением общего уровня культуры, а затем и вовсе выселили хозяев, и все свободное пространство заняли "лимитчики культуры".
С октября 1914 года Лев Шестов жил с семейством в просторной квартире на Плющихе (Новоконюшенный переулок, д. 14, кв. 3). "Квартира состояла из пяти комнат и была расположена на первом этаже деревянного дома. Она отапливалась двумя русскими печами. Во дворе дома был сарайчик, где складывались дрова. Окна передних комнат выходили на просторный двор, а из задних комнат открывался вид на церковь и церковный двор, необычайно красивые зимой, когда все было покрыто снегом" 11, - пишет в своих воспоминаниях дочь философа.
Оказавшись за границей, Лев Шестов, подобно большинству русских эмигрантов, мечтавших о возвращении, продолжает интересоваться своим излюбленным жилищем, расспрашивает своего московского корреспондента о нем. 31 июля 1920 г. М. Гершензон отписывает ему: "...И прежде всего о вашей бывшей квартире, в которой мы как раз вчера были: ходили к С. Я. Игнатовой заказывать себе на зиму ковровые ботики, которые они шьют... Живут Игнатовы, вся семья, и А. Е. Березовский с женой (в твоей комнате). Забор к улице сломан зимой на топливо, неуютный вид..."
Квартире Л. Шестова, можно сказать, повезло: там на первых порах поселились люди культурные, да еще и знакомые: И. И. Игнатов, бывший публицист "Русских ведомостей", друг Шестова (умер в 1921 г.), и семейство Березовских, родственников философа.
Однако не стесненность обстоятельств выталкивала русских интеллигентов за границу. Выталкивала общая атмосфера интеллектуальной инквизиции, невозможность независимо мыслить. Главные нарекания вызывали не скудость питания, не житейские неудобства, хотя, разумеется, и они играли роль, а исчезновение "тайной свободы", о которой говорил А. Блок. Не глад, не хлад, не гражданская война раскололи русскую культуру - ее губителем было интеллектуальное, идеологическое насилие.
* * *
Отдавая дань уважения Западной Европе, в особенности Франции, приютившей большую часть изгнанников, эмигранты не раз говорили о "втором доме", о "новом отечестве". Слова эти, по большей части искренние, отражали истинное положение вещей. Реже вопрошали о том, был ли этот дом счастливым, не стал ли он "домом, где разбиваются сердца". Подобной постановки вопроса русская эмиграция не любила - оттого, вероятно, что ответ на него не нес утешения.
И дело не только в том, что новое жилище, будучи для многих удобным и спокойным - во всяком случае, в сравнении с тем, что происходило в России, оставалось "наемным", не родным, не наследным. Чужой казалась сама атмосфера "европейского дома".
Характеризуя интеллектуальную обстановку в Западной Европе первой четверти XX века, в период наиболее активной эмиграции, Николай Бердяев писал:
"Когда я оказался в изгнании на Западе, то застал интеллектуальную Европу, в преобладающих ее течениях, в состоянии реакции против романтизма и против XIX века вообще. Классицизм, объективизм, вражда к эмоциональной жизни, организованность и порядок, подчинение человека авторитарным началам вдохновляло интеллектуалов Западной Европы. Боялись более всего анархии в душах и анархии в обществе... Ответственным за всякого рода беспорядок был сделан XIX век, который был проклят. Реакция против романтизма особенно обнаружилась во Франции, и она уже началась давно. Романтизм был признан источником революции..." 12.
Русская либеральная интеллигенция, оказавшаяся в эмиграции, была одновременно и источником, и порождением революции. Она была "романтична" и, даже пострадав от революции, став ее жертвой и изгоем, несла в себе неизгладимые и неизлечимые следы этого революционного романтизма. Столкнувшись с прагматичной Европой, Европой порядка, организованности и закона, она, признавая формальные преимущества упорядоченного существования, тем не менее не принимала его сердцем. Сердцем она оставалась в проклятом и отвергнутом ею хаосе революционной России.
Даже на фоне кровавых катаклизмов России, понимая, что в огне революции гибнет ее религия - интеллектуальная свобода, русские интеллигенты, попав в Западную Европу, точно бы ощутили нехватку кислорода. Они уподобляли себя Герцену, бежавшему от кнута и рабства времен Николая I и не нашедшему желаемой свободы на цивилизованном Западе.
"Мы также ушли или были изгнаны из России, в которой воцарилось рабство духа и была истреблена свобода. И некоторую свободу мы на Западе вкусили. Но и это царство очень несовершенной свободы кончается, ее нет уже на Западе, мир все более порабощается духом Великого Инквизитора" 13. За этими размышлениями Н. Бердяева кроется характерное для эмиграции, во всяком случае для интеллектуальной ее части, понимание русской революции не как зла, а как трагедии. Оценивая происходящее в России, ужасаясь сталинскому террору, беззаконию, падению нравственности и культуры, эмигрантская интеллигенция в большинстве своем не отрицала революцию.
Характерно, что такое отношение к революции не только было свойственно старшему поколению интеллигенции, но и через нее передалось эмигрантской молодежи, возмужавшей и начавшей играть заметную роль в жизни русского рассеяния перед началом второй мировой войны. Взрыв патриотических чувств в среде русской эмиграции с началом войны и в особенности после нападения фашистской Германии на СССР не случаен - он вырос на революционном нравственном наследии, оставленном старшим поколением интеллигенции. Идеи "возвращенчества", охватившие молодую эмиграцию накануне и сразу после второй мировой войны, взошли на нравственных устоях отцов. Мысль Н. Бердяева о том, что "пореволюционная молодежь, в противоположность старой эмиграции, признала революцию и пыталась утверждать не дореволюционное, а пореволюционное" 14, оказалась весьма плодотворной для идейной жизни эмиграции. Насаждаемые длительное время в нашей популярной литературе представления о врожденной контрреволюционности эмиграции не имеют достаточных оснований.
Даже такие деятели, как М. В. Родзянко, которого едва ли можно причислить к левой интеллигенции (в своих мемуарах он сам причисляет себя к монархистам; портрет императора Николая II до самой смерти бывшего председателя Государственной думы стоял на его столе), понимали, что революция была неизбежна и возврат к прошлому немыслим. События, последовавшие после революции, он оценивал исключительно с позиций русского патриота, с точки зрения здравого историзма. В этом отношении показательны заключительные страницы его воспоминаний "Крушение империи", которые он закончил в 1924 году. Отвергая всякую возможность изменения судьбы отечества с помощью иностранной силы, М. В. Родзянко уповал прежде всего на патриотическое единение русских людей. Звал он к единению и эмиграцию.
"Нам не на кого рассчитывать. А между тем есть ли согласие между нами? Всюду партийность и взаимное непонимание. Партийность может окончательно погубить Россию. Сейчас нам нужно быть ни правыми, ни левыми, ни социалистами, ни буржуями, ни монархистами, ни республиканцами - нам нужно быть прежде всего Русскими людьми, безмерно любящими Отечество свое и верующими в его силы, и, несмотря на все наше временное унижение, мы должны воспрянуть в духе уважения к себе, к своей национальной идее.
На нас, Русских людей, выпало тяжелое испытание обнаружить силу духа не только во внешней борьбе, но и во внутренней с собственным бессилием и равнодушием. Да сумеют русские граждане-патриоты выстоять до конца так же, как выстояли 300 лет Русские люди в ужасную и в то же время славную эпоху смутного времени иноземного нашествия, да найдут Русские люди в себе эту доблесть!..
К прошлому возврата нет и быть не должно, но Россия должна воскреснуть на основании горячего и безграничного чувства патриотизма, чувства любви к своей родной земле, чувства сознания необходимости вновь воссоздать, и в лучшем устройстве, нашу великую родину, памятуя, что в течение тысячи лет наши предки создавали ее путем горя, страдания и потоков крови, в цепях рабства и угнетения, в тяжких лишениях и бесправии. И если последствия тяжких, грубых ошибок управления неправомерными взаимоотношениями граждан и иные им подобные причины нас довели до национального унижения, до оскорбления национальной гордости, - то пусть переживаемые нами страдания, горе и позор послужат источником очищения нас от этих пороков.
И пусть из этих страданий мы поймем, что только вокруг иных начал народной жизни может создаться мощное и сильное Государство" 15.
Эмиграция отвергала не революцию, а извращение революции и ее демократических идей. Острая критика эмиграцией "советского образа жизни" носила, как правило, объективный характер.
Сейчас, когда мы научились наконец слушать нелицеприятную правду о самих себе, когда "кривые зеркала" разбиты, нужно признать и то, что вызывавшая в свое время у нас такие обиды и приступы гнева критика со стороны эмиграции была в основе своей справедлива. Освоить эту позитивную критику и извлечь из нее полезные уроки - одна из задач исследователей русской эмиграции. Даже самые острые и болезненно воспринимаемые нами книги, содержащие резкие оценки хода и последствий революции в России, такие, например, как "Новое средневековье" Н. Бердяева или "Окаянные дни" И. Бунина, несут в себе зерна истины. Поддаваясь подчас желчным настроениям и чувству обиды, будучи в иных случаях несправедливыми, их авторы в своем восприятии отечества следовали урокам великого русского мыслителя Петра Яковлевича Чаадаева. В свое время, отвечая критикам на обвинения в очернительстве (традиция такого рода упреков у нас идет издалека), он писал: "Я не научился любить свою родину с закрытыми глазами, с преклоненной головой, с запертыми устами... Я думаю, что время слепых влюбленностей прошло, что теперь мы прежде всего обязаны родине истиной" 16.
Да, мы слишком слепо любили. Слепая влюбленность времен революционного романтизма потом была усугублена насильственным ослеплением одной части русской интеллигенции и принудительным изгнанием другой. Теперь настает время трезвой и очищающей правды. Время собирать разбросанные в гневе и безумии камни. Возрождающаяся русская история может, наконец, сказать правду о судьбах русской эмиграции.
Париж - Москва, 1972-1989 годы
ОТ АВТОРА
Когда-нибудь - и, вероятно, не в очень отдаленном будущем - о русской эмиграции будет написана большая, обстоятельная книга, та самая "золотая книга" русской эмиграции, о которой мечтал Георгий Адамович. Для этого потребуется труд многих авторов, ибо исчерпать одному этот трагический колодец памяти нет ни возможности, ни сил.
Уповая на этот будущий труд, я прошу всех читателей простить меня, дерзнувшего на первый, робкий шаг. Всеми силами души старался я не погрешить против истины, и огрехи этой книги проистекают не от умысла, а от несовершенства моих собственных суждений и памяти тех людей, с которыми мне пришлось встретиться.
Этим скромным трудом мне хотелось бы почтить память всех тех заметных и незаметных летописцев русской эмиграции, без чьих самоотверженных трудов и усердия была бы невозможна эта книга.
ПРИЛОЖЕНИЕ
Михаил Осоргин
ПИСЬМА К СТАРОМУ ДРУГУ В МОСКВЕ
Париж, 12.5.1936
Под свежим впечатлением твоего письма отвечу если не очень толково, то достаточно пространно. В том, что ты пишешь о "гуманизме", новости для меня нет, об этом говорено, переговорено и будет еще говориться без конца. Вообще имей в виду, что здесь, на нашей невольной воле, слышно все, что где-нибудь говорится и думается, - никаких для этого границ и застав не существует, и я, конечно, вполне в курсе и российской действительности (хорошего и дурного), и новой идеологии, которой ты, как живой человек, отдаешь законную дань! Но дело в том, что "нового под луной" вообще мало. Каждая эпоха считает себя и важнейшей, и необыкновенной, уверяя, что такого "не бывало", каждое поколение считает себя правым и самым мудрым! И однако мудрость говорит, что было и это, было и большее, а люди не поумнели и не стали счастливее. Жизнь всегда требовала "жертв искупительных" и всегда требовать будет: можно с этим мириться и можно против этого восставать - результат будет один. Ты под "гуманизмом" понимаешь какую-то слащавость ("проливать горькие слезы"). В основе гуманизма настоящего не жалость, а гордость, уважение к человеку, и к себе и к другому, вообще к человеческому достоинству. Человек должен быть целью, но средством быть не должен. "Историческая перспектива", будто бы иногда оправдывающая то, чем гуманизм возмущается, - подобна всякой перспективе, в том числе и зрительной: она уменьшает отдаленное и преувеличивает близкое; и получается, что настоящее может оправдать прошлое. Для обывателя это достаточно - для философа слишком мало; мы обычно останавливаемся посерединке. Но свободный человеческий дух не мирится ни с постоянными, ни с временными узами, ни с вредным, ни с "полезным" насилием. Вот ты пишешь о фашизме. Сейчас фашизм во всех его формах - величайшее зло и огромнейшая сила. Зло - потому что отрицание человеческого достоинства, личной и общественной свободы, давление на совесть, возвеличение кулака и оружия. Сила - потому что он увлек народные массы, главным образом молодежь. И Гитлер, и Муссолини опираются на подавляющее большинство населения, и паразитического, и трудового; фашизм воспитал в людях скотское, тупое подчинение, свободу от мысли (думает вождь) и от решений (решает вождь). Все идет к чорту - да здравствует спорт; к чорту наука - да здравствует техника; к чорту гуманизм - да здравствует моя раса, моя нация, моя страна. Фашизм гораздо страшнее и самодержавия, и буржуазного строя (с которым он только внешне соприкасается, но от которого весьма отличен). Недаром и Муссолини, и Гитлер оба называют себя революционерами, причем первый был, а второй и сейчас считается "социалистом". Во Франции фашизма нет, как нет и фашистов, типа итальянского или немецкого; но и французская молодежь такова же, как везде в Европе: желает быть стадом, за которое будет думать и решать пастух; из этих молодых людей выходят сносные юристы, врачи, техники, спортсмены, мужья, избиратели, депутаты, министры, но личностей нет. Новое поколение везде готово воевать, вернее - защищаться, так как нападать в Европе никто ни на кого не хочет, кроме Гитлера, глядящего на Восток, а вовсе не на Францию, и Муссолини, удовлетворившегося Эфиопией. Огромное заблуждение думать, что кто-то, кроме Гитлера, покушался на СССР! Почему о такой чепухе писали! Но немецкий паша на все способен.
Включенные в эту книгу письма М. Осоргина составляют лишь незначительный пласт обширного эпистолярного наследия талантливого писателя и публициста. Часть его писем была издана отдельной книгой в 1952 году в изд-ве им. Чехова в Нью-Йорке. Подборка неизданных писем появилась в парижском журнале "Cahiers du Monde Russe et Sovietique". - Vol. XXV. 1984. - № 2,3. Объем и задачи настоящей книги, к сожалению, не позволили достаточно широко представить литературное наследие М. Осоргина. Из парижской публикации писем мы позволили себе привести те, которые нам показались наиболее характерными для образа мыслей и нравственной позиции русского интеллигента, оказавшегося в эмиграции.
Так вот, я и говорю, что против фашизма, положительно захватывающего прямо или косвенно всю Европу, бороться можно только проповедью настоящего гуманизма (если вообще какая-нибудь борьба возможна): чистого, без всяких ограничений и изъятий! Когда к ясному принципу начинают делать поправки и поправочки - идеи больше нет! В идее святости, т. е. независимости, достоинства, неприкосновенности человеческой личности, никаких оговорок быть не должно. Моя "бесперспективность" принципиальна, я никогда не изменял идее ни по каким расчетам и соображениям. Ты пишешь: "Гуманизм в наше время неизбежно должен выродиться в слезливую слащавость, сентиментальность или в лицемерное ханжество. Время сейчас боевое, а на войне как на войне надо занимать место по ту или иную сторону баррикады". Я отвечу на это, что пусть он лучше выродится в сентиментализм, чем в свою противоположность - в отрицание человеческой личности (как это и случилось везде). "Время сейчас боевое" - да! Правда, оно всегда боевое, потому что гуманизм всегда под угрозой. Мое место неизменно - по ту сторону баррикады, где личность и свободная общественность борются против насилия над ними, чем бы это насилие ни прикрывалось, какими бы хорошими словами ни оправдывало себя. Муссолини уверяет, что он защищает свободу внутри и вне Италии! В фашистском гимне поется: "Спасение нашей свободы в фашизме". Эфиопию раздавили "во имя борьбы против рабства". Гитлер на своем знамени пишет ту же свободу: "Свобода, равенство, братство" от великой революции докатилось до тюрем и монет: стали надписями. Дальше покатились по всем "культурным" странам, и теперь этими словами (во всяком случае двумя первыми) прикрывается всякое варварство, всякое насилие. Муссолини говорит от имени своего, своей страны и пролетариата (его последняя речь). Гитлер также говорит от имени пролетариата. У обоих с уст не сходит слово "свобода", оба твердят о социальной справедливости, о праве на труд, о принадлежности государства трудящимся, о представительстве профессиональных организаций в деле управления страной, о величии момента, о строительстве, о мире всех народов, об уничтожении рабства во всех видах, в том числе экономического. И все вожди лупят кулаками и подошвами несогласных с их выкриками, называя их насильниками и защищая от них страну, которая им аплодирует. У всех вождей один язык - только произношение различно. И идея одна: строить крепкую государственность, подавляя личность гражданина. Если вы думаете, что в Европе царствует капитализм и буржуазия, - глубоко заблуждаетесь! Это было и прошло; над Европой реет знамя так называемого "государственного социализма", который в переводе означает - тоталитарное государство: власть - все, личность - ничто, народ - стадо, которому нужен пастух и погонщик. Слово "социализм" - для красоты и для услады слуха дураков. При таких условиях выбора нет - гуманист знает о своем поражении и остается умирать на баррикаде "свободы без оговорок", "права личности без ограничений", уважения к человеку не в будущем, а в настоящем.
Ограничение гуманистической идеи "условиями времени" есть по существу чистейший либерализм и оппортунизм. В свое время у нас кадеты тоже допускали с ограничением условиями времени и тепленькую свободу, и легонькую конфискацию недвижимости, и постепенное участие народа в управлении. Мы же, революционеры, просто и без ограничений говорили, что человек должен быть свободным, совесть его - не стеснена, личность его - неприкосновенна, жилище его - недоступно наглому вторжению, право на труд - обеспечено, продукт этого труда не должен принадлежать капиталисту, как и продукт обрабатываемой им земли. За это люди боролись и умирали. И это были не сладенькие гуманисты, а истинные гуманисты, пусть наивные. Кое-чего эти люди добились, и теперь удовлетворенный обыватель, ссылаясь на "обстоятельства времени", просит их пообождать с дальнейшим, а несогласных переводит в разряд "искупительных жертв". Как отвратительна фраза Некрасова, никогда жертв не приносившего, а лишь ковавшего денежки на "гражданской скорби"! Как видишь, мой гуманизм не сладенький, а боевой. Но встает вопрос более страшный: стоит ли вообще все будущее, любой обещаемый земной рай одной пролитой капли крови ребенка (или итальянского солдата в Эфиопии, если так говорить проще)? Мой гуманизм не знает и не любит мифического "человечества", но готов драться за человека. Собой я готов пожертвовать, но жертвовать человеком не хочу и не могу. Лучше пускай идет к чорту будущее, в которое я, как мыслящий, верить не могу - не зря же мы учили и учим историю! Но тут мы уж никак не согласимся. Я идеи прогресса не принимаю, ни в природе, ни в человеческом обществе. Может быть, с этого было правильнее начинать - и говорить было бы не о чем. Идея прогресса для меня не обосновывается ни научно, ни логически, ни даже метафизически. И "приносить себя в жертву" можно не во имя будущего, а лишь по невозможности мириться с настоящим. Очень завидую тем, у кого есть в перспективе царство небесное и золотой век Астреи, но я в данном случае реалист. Поэтому и нет и не может быть у меня "исторической перспективы". Если я говорю о проповеди чистого гуманизма, то потому, что не могу не кричать против насилия; если поминаю павших в борьбе за человеческое достоинство и за свободу личности, то в них я уважаю и ценю не пожелавших жить под игом, - хотя могу ценить и мечтателей, даже если и не разделяю их мечтаний. Поскольку мне свойственно творить, я готов строить - пусть даже для будущего, я не о себе забочусь, - но строить Хеопсову пирамиду на человеческих костях не хочу. Мне шелудивый Ванька дороже его благородных потомков.
Твой Мих. Осоргин
Париж, 7.7.1936
Ты хочешь знать, кто я? Я, приблизительно, то, чем был и ты, как я тебя понимал. Я не переменил своих взглядов ни на личность, ни на коллектив, ни на их взаимоотношение. Личность может быть целью, но никогда - средством. Коллектив имеет смысл лишь как общение свободных личностей. Вопрос о человеке должен ставиться глубоко. Нельзя считать человека только социальным существом, определяемым целиком обществом. Человек самоценен, и его духовные начала возвышают его над окружающим миром. Если, во имя коллектива, лишить его духовной природы, он не может быть активным, он делается ограбленным материальным существом. Я не только верю в соборное творчество, я его ищу. Но для соборного творчества нужна наличность многих условий: первое из них полная свобода личности; второе - сговор свободных воль, единое духовное устремление. Малейшая стесненность моей личной свободы вызовет во мне отталкивание. Ради коллектива я откажусь от многого, - но откажусь сам, добровольно, а не по принуждению. И не из чувства "долга", а по естественному побуждению. "Чувство долга" - низкое, рабское чувство; Кантов нравственный критерий возбуждает во мне брезгливость. Поэтому и соборное сотрудничество для меня возможно только в среде, мною избранной для меня, в которой я не буду ни командиром, ни подвластным. Художник иначе рассуждать не может, а смысл жизни в творчестве. И сама жизнь - посильное наше творчество.
Нельзя, конечно, так разговаривать, без темы и сюжета. Но я хотел кратко изложить тебе основу моего мировоззрения. Выводы ты сам сделаешь.
Мы с тобой говорили о гуманизме. Нельзя стремиться к полноте человечности, игнорируя социальную сторону человека и социальную борьбу. Поэтому мы, как гуманисты, не можем мириться с современными деспотиями, среди которых одна из наглейших - фашизм. Но, с другой стороны, социальный вопрос есть вопрос духовный, вопрос о судьбе человека и полноте человечности; а полнота человечности предполагает духовную жизнь, независимо от социальной среды, потому что человек - ценность, которая выше ценности общества, науки, государства; он - самоценность. В этом нет противоречия, но это значит, что кроме явных цепей есть много цепей скрытых, и часто словом "гуманизм" прикрывается деспотизм пущий.
Ужаснее всего, что гуманизм превратился в пережиток, в религию старцев; современная молодежь (я говорю об Европе) жаждет поводыря, который указывал бы ей пальцем в каждом житейском случае. Она решительно не хочет мыслить и готова предоставить это кому угодно, лишь бы этот человек (или эта партия) за нее думал и решал. Она поклоняется силе, команде, окрику, мускулатуре Муссолини, лакейским усикам Гитлера, девизу "цель оправдывает средства", резиновой палке, пулемету, воздушному флоту. Ей совершенно не нужно ни свободы, ни равенства, ни братства. Было бы просто, если бы Гитлер или Муссолини были деспотами, управляющими страной при помощи кучки негодяев; плохо то, что за ними огромное большинство их страны, в частности молодежь. Рабы приветствуют свое рабство, вот в чем трагедия! Она гораздо глубже, чем многие думают. За Гитлером не "капиталисты и буржуазия", а Германия! За Муссолини - Италия. А против них бессильные группочки идеалистов и гуманистов. Мир сошел с ума; предмет его помешательства - вождизм, нация, военная сила. Если вы этого не знаете, то вы ничего не знаете! Только в старой Франции еще жива и не бессильна демократия или, вернее, мелкая буржуазия (включая, конечно, рабочих). Во Франции пролетариата в нашем старом смысле очень мало; у редкого безработного нет сберегательной книжки, не говоря уже о работающих. Быть безработным значит быть вынужденным жить на капитал, проживать кровные сбережения. Франция - страна мелких капиталистов. И вот эти-то мелкие буржуа и защищают во Франции принципы демократии (под водительством миллионера Блюма!). Франция боится фашизма, который лишит мелких собственников их сбережений, истратит их на военные авантюры. Она боится всякого покушения на собственность. Но если нынешний "социалистический опыт" не удастся, - ей, из двух диктатур, ближе всего грозит фашистская, это все сознают, в том числе и правительство.
Пишу тебе эти общеизвестные вещи потому, что иногда с удивлением убеждаюсь, как мало у нас знают Европу и как превратно, по-детски, толкуют события. Социальная эволюция совершается здесь в формах сложнейших и всюду различно. Потому столь различны и политические движения.
Твой Мих. Осоргин
Париж, 8.8.1936
В отношении к нашей стране между нами не может быть различия. Я люблю Россию не наивной любовью человека русской культуры, созданной поколениями идеалистов и реалистов. Я прожил за границей почти четверть века. Проклинаю и благодарю за это реалистов русской политики, по праву власти калечивших мою судьбу. Я не стал европейцем, просвещенным мещанином, крохоборцем и служителем полицейского культа. Но я знаю Европу, и потому люблю Россию: ты любишь ее, потому что не знаешь Европы, но зато ты, конечно, лучше меня знаешь СССР.
Почти двадцать лет вы живете за китайской стеной, не имея представления о том, что произошло в Европе в пореволюционный период. Я читаю все советские газеты с их процеженными сквозь цензурное сито сведениями, как стыдно, что вы - малолетние! Я живу в стране, где пресса коммунистическая совершенно свободна, как и партия, как и все остальные газеты и партии. Это тем хорошо, что я могу быть беспристрастным в оценках. И потому я радуюсь, когда вижу, что жизнь нашего Союза идет к расцвету, к материальному и духовному богатству. Во всем мире нет другой такой страны, в этом не может быть сомнения. Но, при всем необычном темпе развития, наша страна еще страшно отсталая; ее прекрасный новый человек лепечет склады. Больше всего поражает научная отсталость; за немногими (прекрасными, изумительными) исключениями, русские ученые - типичные гимназисты. Я просматриваю академические издания, отчеты о лекциях, восторги "достижений" и поражаюсь их малости и их наивности. Вот маленький пример из твоего письма - о "новой" системе воспитания коллективом беспризорных и "преступников". О том же мне писал Горький. 28 лет тому назад в Риме я принимал участие в работе знаменитого по тому времени "судьи Майетти", воспитывавшего беспризорных и преступных детей тем же самым методом пробуждения в них гражданского сознания участием в жизни коллектива, - с изумительными результатами. Я писал об этом тогда в "Вестнике воспитания". Но в той системе было все, кроме принудительности: двери приюта были настежь отворены днем и ночью, уходи, куда хочешь. Вряд ли то же на Беломорском канале.
Я предугадываю и отлично знаю все "оговорки" и "поправки", которые ты держишь в уме, читая эти строки. Сам за тебя их скажу. Ничто сразу не делается, никаких абсолютных свобод не существует и они не возможны; важно не то, что уже достигнуто, а то, в каком направлении идут завоевания; когда создается счастье коллектива, личность не играет большой роли; ход прогресса зигзагообразен и прочее. Решительно то же самое говорится и здесь правителями буржуазного капиталистического государства, и они тоже правы. Я не пользуюсь здесь, как никто из граждан, такой неприкосновенностью личности, какую я проповедую; но за 25 лет никто к моей личности не прикасался, к жилищу также, к переписке также. Я говорю, пишу и печатаю решительно все, что хочу; и я, и любой француз, ругающий на чем свет стоит правительство, капитализм, буржуазию, полицию, религию, собственность. Сейчас, впрочем, правительство ругают именно буржуи и капиталисты, а защищают его коммунисты и социалисты, но это дела не меняет: свобода слова и печати остается. Вероятно, завтра все это полетит вверх тормашками, но пока существует, и уже давно. Не существует этого только в странах диктатуры: фашистских и СССР, в которых больше всего говорится о свободе и гуманизме. Оговорки везде одинаковы, слово в слово! Должны же мы иногда пытаться смотреть со стороны, с возможным бесстрастием! Вот я пытаюсь смотреть и не скрываю от тебя своих впечатлений. Они тяжки. Всякие "режимы" насильничают надо мной уже почти сорок лет - и просвета нет. И ты хочешь, чтобы я радовался и ликовал? Ты, честный труженик, которого я знал свободным мыслителем, социалистом, даже анархистом, - ты своими оговорками если не защищаешь, то извиняешь насилие, поешь в хоре рабов голосом раба, - чего мне еще ждать и на что надеяться! Стереги свою яблоню, мой старый и дорогой друг, стреляй из ружья в нарушителей твоего права частной собственности, в беспризорных, еще не перевоспитанных по новой системе, в тех, чей "гарантированный" труд не дает возможности жить без кражи. Я предпочитаю стеречь те идеалы, которым всю жизнь служил и не могу изменить просто ввиду своего характера, а не как фетишам. Я не мог бы, как многие совписатели, лицемерными холопскими голосами каяться в "уклонах" и несоответствии генеральной линии. Это так противно, что даже Горький, которого не заподозришь в несочувствии советскому строю, писал мне однажды по этому поводу: "Стыдно за людей, которых я знал и даже уважал". Правда, он писал это пять лет тому назад.
И знаешь в чем дело? Дело в том, что вы нашли истину, ту самую, которую много тысяч лет ищут мыслители и художественные творцы. Вы ее нашли, записали, выучили наизусть, возвели в догму и воспретили кому-либо в ней сомневаться. Она удобная, тепленькая, годная для мещанского благополучия и выхода в новые дворяне. Нечто вроде христианства и православной церкви: оправдывает и человеколюбие и смертную казнь. Рай с оговорочками, впуск по билетам, на воротах икона чудотворца с усами. С теми счастливцами, которые нашли истину, тщетно говорить языком ищущих, да и опасно, потому что реалист строго охраняет свою яблоню. Но я боюсь (или радуюсь), что идущая за нами молодежь слишком много слышала пышных слов, чтобы не уверовать хотя бы в часть их. И она доищется до подлинного и безоговорочного смысла таких слов, как "свобода", как "гуманизм", как "человек не должен быть средством". Я не меньше тебя верую в советскую молодежь и многого от нее жду, вот только распахнутся двери в иной мир и потянет свежим воздухом. Если Европа сумеет победить фашизм, на что надежды пока не много, она вряд ли удовольствуется вашим православием. Пока же - я охотно соглашаюсь - СССР - единственная страна великих возможностей. И мне больно и горько, что ты, законодатель и хозяин своей страны, не пускаешь меня туда и затыкаешь мне рот. Нечего делать - умру здесь.
Твой Мих. Осоргин
ПИСЬМА К ДРУЗЬЯМ В ГОДЫ ОККУПАЦИИ
А. В. БАХРАХУ *
25.2.1940
Ничего вы не потеряли, дорогой Александр Васильевич, оттого, что не читаете газет; за последние сто годов ничего не случилось замечательного, если не считать некоторых событий человеческой жизни; но людей на земле не так много, и они первой роли не играют. И вряд ли стоит говорить о таких путаниках. Я, к сожалению, вынужден читать газеты, в которых вынужден писать о "текущих событиях", а не о том, что больше меня интересует, например о прорастающих цветочных луковицах. Живу сейчас в Париже, но в апреле уеду снова в деревню.
* Бахрах А. В. - эмигрант с 1920 года. Заметный в эмиграции литературный критик. Во время войны был мобилизован во французскую армию.
Даже если ваше удовлетворение маршировкой уступит место другим незнакомым до сих пор наслаждениям, - сама перемена образов мира должна освежить и проветрить мозговые закоулки. Вы, собственно, на деле испытываете то, о чем должен мечтать всякий. Два выхода: или пересоздать жизнь личную, или коренным образом перекроить свое старое миропонимание, по крайней мере перестроить все методы и восприятий и оценок. Стало совершенно невозможным мерять мир прежним аршином и взвешивать на привычных весах. Так все спуталось и так заросло бурьяном, что успокоительной большой дороги больше не видно, а и было бы видно - она никуда не ведет; нужно протаптывать новые тропинки...
Кончится ваша солдатчина, и вы вернетесь в некий обывательский мир, новый, уже не тот, что был, если даже и похожий. И увидите так называемое будущее. Ради этого стоит продышаться! Вообще изумительная вещь это "ничего не известно". На наших глазах произошли такие перевороты в человеческой психике, что и землетрясение кажется пустяком...
У меня немало молодых друзей и призваны, и ушли добровольцами. Уже из "солдат" переименовываются в "капралов" и сержантствуют; некоторые в офицерских школах. Удивительно, что все пишут очень бодро: и не бодрятся, а по-настоящему довольны и сводят итоги протекших месяцев с духовной прибылью. Еще не призванные куда печальнее! Утомлены работой или безработицей, а главное, ответственностью, семейной и прочей. Очевидно, не мешает иногда не зависеть от себя и не быть ни в чем виноватым!
Буду ждать продолжения первой главы нового романа вашей жизни. И еще напишите, в чем нуждаетесь? Без малейшего труда устрою вам хотя бы небольшие посылки от одного из комитетов помощи. Во всяком случае ваш адрес туда передам.
Крепко вас обнимаю, дорогой, желаю здоровья, выдержки и доброй судьбы.
Мих. Осоргин
В. К. АГАФОНОВУ
Ницца
22.6.1941
Я приветствую всем сердцем ваше намерение учредить общество помощи русским. Меня считайте своим, но не нужно включать меня официально, не стоит по ряду причин серьезных. Все равно я всецело с вами. Все, что скажете, буду делать. Кстати, я в постоянных сношениях с комитетами помощи американским и швейцарским, и вам тоже нужно с ними завязать сношения. Швейцарцы много помогают, суммами покрупнее, а помощь американскую слишком, по-моему, дробят; ею здесь ведает Долгополов в По. Из Швейцарии идет через Кускову, которая была смертельно больна, но спаслась, только пока не владеет глазами. Она делала изумительно много, главный пункт помощи. Я думаю, что мы должны бы ограничить наши заботы кругом самых нам близких, и парижан и здешних. И писателям и журналистам все же приходит помощь довольно регулярная.
Мих. Осоргин
А. В. БАХРАХУ
22.6.1941
Милый Александр Васильевич, у меня не совсем в порядке голова, в связи с сейчас полученными известиями о делах российских. Как раз хотел писать вам о моем сочувствии вашим планам, но вот всякие планы отодвигаются, по-видимому, на немалый срок. Напишу вам в другой раз, когда будет сил больше. Устаю от работы, а теперь еще от внезапно наступившей жары. Рад, что вы обнаружились в Грассе, я думал, что вы уехали куда-нибудь, скажите мне откровенно, как ваши денежные дела? Если очень плохи, то я хоть что-нибудь да придумаю, хоть пустячок. ОТКРОВЕННО! Жду ответа. Простите, дорогой, что не в силах писать, а совсем не откликнуться не мог. Не считайтесь письмами. Ваш сердечно
Мих. Осоргин
А. В. БАХРАХУ
4.10.1941
Дорогой Александр Васильевич.
Итак - близится зима. Прошлую мы пережили сравнительно легко (физически и материально), хотя живем в хибарке с кирпичным полом без фундамента...
Завидую вам в том, что вам есть с кем общаться, притом с людьми крупного масштаба, а главное - есть с кем играть в шахматы. Я изредка играю сам с собой. Второй год я почти ни с кем не встречаюсь и не говорю (кроме bonjour monsieur, bonsoir madame), общаюсь только с рыбами, читаю только Tribune de Geneve и Petit Larousse, да пишу книги на продажу в Швеции (две написал). Даже "в городе" не бываю (мы живем на окраине, за полкилометра до центра). Жить томительно скучно... Просвета, говоря откровенно, не вижу. Есть у нас 300 кило картофеля и 1 пакет табаку; было бы, кажется, легче наоборот.
Об "общих делах" и говорить не хочется. Утомительнее всего плаванье в океане лжи; она растлевает мозг и поганит душу. Иногда мировая борьба кажется перебранкой кумушек, чем-то унизительно бездарным. Из "культуры" выживут, в сущности, только шахматы. И лучшее, что может сделать человеческая личность, это - спешно рокироваться. Поручаю вам поцеловать руку Вере Николаевне и пожать Ивану Алексеевичу * (не перепутайте!) и Зурову **. Кто еще там с вами? Я совершенно не знаю, кто и где находится на свете.
Обнимаю вас.
Мих. Осоргин
* Речь идет о Буниных.
** Зуров Л. Ф. (1902-1971) - эмигрантский писатель.
А. И. БАКУНИНУ
S-te Genevieve-des-Bois
15.10.1941
О большом, о том, что в мире происходит, думается непроизвольно, сама мысль бежит, а намеренно пытаюсь не думать. Невеселым рисуется мне будущее, да и не для нас оно; смотрю на него со стороны, не как живущая единица, а только как "свидетель истории". Свои представления о грядущем мы всегда строим по образцам прошлого, и выход из положения видим в возврате того, что нам было дорого; а жизнь катится путями новыми, нам чуждыми. Оглянись на далекое прошлое и подумай о том, как многого не было; столь же многого не будет. Не будет и нашей России, только останется земля, на которой она была в период нашей жизни. Уже ничего не остается от прежней культуры, и новое, что народится, нам заранее чуждо. И я не знаю, чего России желать, совершенно не знаю. Обидно и тяжко видеть ее сломанной чужой железной силой, хочется эту силу видеть взорванной и рассыпавшейся, отмщения хочется, но все это - область личных ощущений, и я не уверен, что нужно этому колоссу оставаться целой глыбой; может быть, лучше ему рассыпаться и стать кусочной страной народов и народцев, имевших недолгую общую историю. И о всей Европе не знаю, чего ей желать; если возврата к прежним границам, значит - к повторению и того, что теперь происходит. А что придумаешь новое? Куда денешь людскую лавину, все больше заливающую землю, этажи домов, лезущие друг на друга, человеческую нужду, которой не способна прокормить лысеющая и истощенная земля. Может быть, наши ближайшие потомки и перешагнут через этот вопрос, но в дальнейшем все равно станет необходимой какая-то грандиозная катастрофа, которая слижет начисто нашу культуру, как уже много культур слизала в истории, и потомки отдаленные, остатки людей, будут строить на расчищенном месте совсем новое; а впрочем - скорее всего повторять старое, только с временным простором, пока не придет время для повторной тесноты. Я ждал, что эта война окончится катастрофой поголовной и повсеместной, настоящим физическим уничтожением людей; но, по-видимому, техника убийств еще предела не достигла, еще нельзя одним нажимом кнопочки или поворотом рычага сжигать тысячи квадратных километров и впахивать в землю камни и трупы; цивилизация еще не покончит с собой самоубийством, котел не взорвется. Тем хуже для тех, кто идет за нами, - их участь будет горше.
Вот так, от маленького личного и сегодняшнего уходишь в путаницу мыслей о будущем. Нет, лучше не думать! Тютчев говорит: "Счастлив, кто посетил сей мир в его минуты роковые". Покорнейше благодарим! А наш потомок, которому придется неизмеримо солонее нашего, скажет: "Господи, из-за таких пустяков они волновались! Из-за бомб, от которых можно было спрятаться под землю. Из-за сумасшедшего, который испоганил только часть земли и только не десяток лет. А вот пожили бы в мое время, в его роковые минуты".
М.
П. С. ИВАНОВУ
Париж
Янв. 1942
Дорогой Петр Семенович, вы - единственный из ближайших друзей, почтивший меня письмом, и настоящим, обстоятельным письмом, после долгого перерыва. Остальные нас основательно забыли. Не в обиду им говорю, потому что понимаю, как сложна и трудна жизнь и как мало времени оставляет для романтических чувств. Но мы так одиноки, и живем мы исключительно весточками от родных и друзей, и, конечно, чувствительны ко всякому оттенку отношений. Вот только еще милый Александр Иоакимович * пишет нам не редко то почтой, то оказией.
Татьяна Алексеевна просит - вместе с большим поклоном - передать вам, что при первой возможности вам что-нибудь пошлет. Но дело в том, что сейчас у нас "мертвый сезон", ни живности, ни сыру (козы еще без молока), ни яиц, и даже овощи померзли. Посылать можно только с овощами, во избежание придирок и контроля, и только по железной дороге, так как почта перестала быть нам доступной; вы знаете, что с этой стороны почтой посылать продукты нельзя, а переправлять предварительно в вашу зону с оказией - дело сложнейшее, сейчас невозможное. Если удастся, то небольшую посылку, например курочку (когда будет), как-нибудь перекинем. Или могли бы еще посылать железной дорогой сразу вам и Мише **, на его адрес - если это вас устроит. Но все это нужно знать. Нужно знать и то, что посылать Мише, который несколько месяцев не писал. Обидно, что в свое время нам ничего не ответили о картошке, которую мы закупили для всех и многим разослали, всего свыше 700 кило, могли мы и больше достать. Но нам не возвращали мешков, не извещали о получении, а здесь мешок, корзина, веревочка, проволока, гвоздик - драгоценности едва находимые. Горстку гвоздей и моток проволоки я выписал из Лиона, где для этого люди стояли в очереди. Корзины чиню, срезая на берегу ивовые прутья, а "извозом" занимается Таня - катает на тачке корзины через весь городок на вокзал, привозит горы овощей с базара и с ферм. Целое предприятие. Отправлено за полтора года посылок 200 в разные стороны, не шутка. В этом, собственно, да еще в переписке вся наша жизнь и заключается. И только это искупает бессмысленность нашего здешнего пребывания.
В Ницце Старик *** с друзьями устроили маленькое "Общество взаимопомощи", даже хотят сделать его официальным, собирают немножко денег. Послали Мише недавно, да я через вас ему передал, - и нет от Миши даже подтверждения, о котором они просили. Посылают мне, чтобы обращать деньги в продукты и снабжать нуждающихся, что мы посильно выполняем. Пустяк, а молодцы. Ваш привет Старику и другим перешлю. Относительно швейцарской помощи детям (для чего и выписывались фотографии) дело стоит слабо, так как Кускову, которая этим занималась (ее работа по помощи нуждающимся русским огромна), выселяют из Швейцарии с мужем; пытаются уехать в Америку. Они там жили без права, как туристы, а там сейчас всякие ограничения. А через нее присылала и распределяла помощь Америка, толстовский комитет, и помощь немалую. А мне присылают тоже из Америки порой очень крупные суммы, десятки тысяч, для рассылки разной бедноте малыми кушами от их родных. Дело сложное, и обычно маленькая наша почта даже неспособна мне выплачивать, прибегаем к разным комбинациям. Сейчас это пресеклось с выступлением Америки, и вряд ли я буду получать даже свои малые гонорары. Вот видите, в чем заключается наша жизнь.
* А. И. Позняк.
** М. М. Тер-Погосян.
*** В. К. Агафонов.
Иногда пишет Сема *. Он много работает, и сверхурочно, и все, что остается от содержания семьи, отдает. Он и Ницца помогают ежемесячно Андрею Ивановичу ** в Тулузе. С ним теперь делим расходы и по ежемесячным посылкам Сосинскому в его германский лагерь ***, - самое наше большое удовольствие, как ни трудно добывать сладости и всякие консервы, все то, чего сами для себя не видим. Отличные выходят посылки, пятикиловые. Он в лагере переводчиком, раньше был в деревне. Писать нам может лишь раз-два в год, а жене пишет.
Адреса Новоселова и Емельянова получил. Про Емельянова писали нам, что он работает и управляется, а про Новоселова - что женился и нуждается; а выходит словно бы наоборот. В данную минуту средства иссякли, а как прибавятся - что-нибудь измыслим. Я считаю, что посылки лучше денег. Здесь все дешевле, и никакого "черного рынка" нет. Говорю не про города, а про наше местечко.
Мы живем по-прежнему, без нужды, и если порой подголадываем, то просто по отсутствию сахару и по малости жиров, - когда сезон мертвый. Конечно, живность нам не очень доступна, но рыба есть и овощей изобилие. Есть и свой огородик. Скоро приступаем к "сельскому хозяйству".
Очень за Абрама **** обидно, больно и жутко. Я сейчас написал ему маленькое письмо, пошлю с этим, но не очень надеюсь, что можно ему передать. Хотелось бы, чтобы знал, что любим его и никогда не забываем. Хотелось бы посылать для него что-нибудь, но нужно знать, что и как, кому посылать. Могли бы и постоянно это делать. И денег не нужно для этого, - я довольно ему должен, наскребу. С радостью посылали бы.
* С. А. Луцкий.
** А. И. Каффи.
*** В. Б. Сосинский - доброволец, ранен, оказался в немецком лагере.
**** А. С. Альперин, арестован немцами в Париже.
Рыболовством сейчас не занимаюсь - река разлилась, кусты и деревья в воде, а лодкой на пограничной реке нельзя пользоваться. Но безрыбной стала наша река, и как-то внезапно, так что никто ничего поймать не может. Объясняю тем, что усиленно вылавливали по случаю голодовки. Крючков небольшой запасец есть у меня, но нет (и ни в одной лавке нет) самых ходких, нн. 14 и 15. Лески еще можно достать, только черные ("черепаха"), весьма, по-моему, непрочные. Плохо с жилками, а монтированных крючков совсем нет или непомерно дороги. Монтирую сам. Очень жду, когда можно будет опять часами сидеть на берегу, у меня тогда перестанет перебиваться сердце и болеть грудь. Вообще здоровье не важно - стали мы худые оба. Больше от тоски.
Ни в карты, ни в шахматы играть не с кем, ни разу не играл. Решаю порой задачки, да раскладываю по вечерам пасьянсы. Французы здесь хороши и милы к нам, но компании водить не с кем, и я почти не выхожу из дому - только на речку, которая тут же за нашим огородом. Вот когда "линия" изменится (что, кажется, возможно) - приезжайте к нам. Тогда и лодку добудем - граница уничтожится.
Ну, мой дорогой, будьте здоровы и спасибо, что написали нам. Может быть, размахнусь на письмо сразу всем - всем друзьям, тогда вам перешлют. Есть что сказать, да не знаю, сумею ли.
Обнимаю вас.
Ваш М. О.
В. К. АГАФОНОВУ
Ницца
27.6.1942
Вот что хочу вам всем сказать. Везде живут плохо, но хуже всего в лагерях, откуда я получил уже немало писем от неизвестных людей, главным образом, конечно, от национально обездоленных. Было бы очень важно и нужно официально испросить право на учреждение общества помощи русским интеллигентам во Франции и хоть немного заняться лагерями. У меня даже зародилась мысль лично испросить разрешение посетить лагери в моем качестве иностранного корреспондента, но боюсь, что не добиться. Я вступаю на днях в Союз иностранных корреспондентов в Виши (отказали было, но там нашлись люди, отстоявшие мои права, и я уже включен). Это даст право свободных поездок и, может быть, даст некоторую защиту от провинциальных идиотов, сующих нос, куда не спрашивают. Все же я пишу для Америки, Швеции и Швейцарии. Но не во мне дело. Я так и не знаю, осуществили ли вы намерение поставить дело помощи на официальную ногу? Если да, то теперь я согласен на включение и меня в члены Общества; даже попрошу удостоверения от Общества, чтобы объяснить количество отправляемых посылок нуждающимся, а то нас хотят притеснить. Вообще очень хочется, мой милый Старик, чем-нибудь оправдать существование, не пропадать здесь зря и без пользы. Вот только мои физические силы не соответствуют желаниям, иногда с утра уже чувствую себя усталым до крайности, едва способным шевелиться и писать.
Ладно, пока все в порядке. Делайте доброе дело, мы, как можем, помогаем. Сейчас послали посылочку пленному - пальчики оближешь! И шоколад, и другие сладости, и табачок. Целый месяц копили и раздобывали. Это уж наше личное дело, и любимое. Жаль бедного Володю Сосинского. Стал присылать этикетки чаще. Не сладко русскому в немецком плену.
Ты обещал пачку зелья; грешный человек - жду. Очень мне тяжко сидеть на мяте, розовых лепестках и прочей зелени - с души воротит. Главное - работать невозможно.
Мих. Ос.
ИЗ ХРОНИКИ КУЛЬТУРНОЙ ЖИЗНИ
РУССКОЙ ЭМИГРАЦИИ ВО ФРАНЦИИ.
Год 1930-й *
* Хроника культурной жизни русской эмиграции за 1930 год приводится по материалам обширного исследования, проведенного Центром по изучению отношений славянского и западного мира при университете Клермон-Ферран (Франция). Составитель хроники, охватывающей период 1920-1930 годов, Мишель Бейсак [La vie culturelle de l'emigration russe en France. Chronique (1920-1930) Michele Beyssac. - Presses universitaires de France. - P., 1971].
1 января. Интимный театр Д. Н. Кировой. Спектакль для детей "Сказка о поющем дереве, птице-говорунке и живой воде" князя Касаткина-Ростовского.
Спектакль играется в школе Рудольфа Штайнера. 3 января. Студенческий клуб. Собрание литературного кружка. Ю. К. Терапиано читает доклад "О классицизме, о Пушкине, о поэте".
5 января. Интимный театр Д. Н. Кировой. Повторяется спектакль "Соколы и вороны" князя Сумбатова (Южина).
6 января. Союз молодых поэтов. Прения по докладу Г. А. Раевского "Психологические типы". Участвуют И. Голенищев-Кутузов, Б. Поплавский, Ю. Терапиано, В. Яновский и др.
8 января. Русская консерватория. Лекция Н. А. Шамие "Искусство трубадуров, труверов, миннезингеров и мейстерзингеров. История средневекового театра".
9 января. Сорбонна. А. Я. Левинсон приступает к чтению курса на французском языке "Личность и труды Достоевского" (по четвергам).
Литературное объединение "Кочевье". Очередной вечер. М. Слоним читает доклад "Советская литература в 1929 году". После доклада прения.
Тургеневское общество. Публичная лекция проф. В. Н. Сперанского "Современная преступность".
Собрание членов "Русского очага". Доклад инженера Э. Б. Войновского-Кригера на тему "Роль и значение русской эмиграции". Большой салон Правого берега.
10 января. Студенческий клуб. Собрание литературного кружка. Ю. В. Мандельштам читает доклад "Предвестники символизма (Лермонтов - Тютчев)". В прениях принимает участие поэт Борис Поплавский.
11 января. Союз молодых поэтов. Литературный вечер. В. Яновский читает отрывки из выходящей на днях своей повести "Колесо". Стихи читают: И. Голенищев-Кутузов, Ир. Кнорринг, В. Мамченко, Ю. Мандельштам, Б. Поплавский, В. Смоленский, Ю. Софиев, Т. Штильман.
12 января. Объединение русских адвокатов. Литературно-музыкальный вечер с участием Саши Черного (святочные "солдатские" рассказы). К. Майер прочтет несколько своих рассказов. В помещении Тургеневского общества.
Открытое собрание Русского философского общества. Г. Д. Гуревич читает доклад на тему "Новая ориентация феноменологической философии М. Гейдеггера".
14 января. Интимный вечер для ближайших сотрудников и служебного персонала редакции газеты "Последние новости" и рекламного агентства "Метцель и Ко". К. О. Скокан читает рассказы М. Зощенко "Актер" и "Русский язык" Тэффи. Ряд пародий.
15 января. Семинар по теории и философии права. Доклад проф. Сперанского на тему "Религиозно-политическое миросозерцание Достоевского и философия права Соловьева". Институт славянских исследований.
16 января. Франко-Русский институт. А. М. Лазарев: "Проблемы новейшей философии" (по четвергам).
Литературное объединение "Кочевье". Вечер, посвященный роману И. Болдырева "Мальчики и девочки". Вступительное слово скажет писатель Гайто Газданов. Географическое общество.
Юношеский клуб. Драматический вечер. Сцены из "Мертвых душ" Н. В. Гоголя. В помещении Международного общежития студентов.
Спектакль при участии младшего отделения кружка девочек РСХД *. Ставится "Майская ночь" Гоголя.
* Русское студенческое христианское движение.
17 января. Студенческий клуб. Литературный кружок. Вечер устной критики книги Э. М. Ремарка "На Западном фронте без перемен". Вступительный доклад С. В. Котырло.
Лекция итальянского профессора Э. Ло Гатто на тему "Италия в русской литературе". В помещении Французского коллежа.
18 января. Студенческий клуб. Диспут на тему "Что может сделать для России рабочая молодежь в эмиграции?".
С. Г. Сватиков в связи с чествованием 175-летия Московского университета читает лекцию "Московское студенчество в прошлом (1755-1917 гг.)". В помещении Общества социальной экономии.
19 января. Интимный театр Д. Н. Кировой. В первый раз дается пьеса Шпажинского "В старые годы". Режиссер спектакля К. В. Сафонов.
20 января. Тургеневское общество. Литературный вечер. Ю. К. Терапиано читает доклад на тему "Спор Блока и Гумилева". Во втором отделении М. В. Багрова читает стихи Гумилева.
21 января. К 175-летию Московского университета. Союз русских адвокатов за границей проводит собрание. Доклад читает Е. А. Ефимовский.
22 января. Инициативная комиссия по учреждению Клуба русских евреев в Париже устраивает открытое собрание. М. Ю. Берхин делает доклад о задачах еврейской интеллигенции. В помещении кафе "Вольтер".
24 января. Религиозно-философская академия. Возобновляется чтение курса о русской духовной культуре XIX века. Н. А. Бердяев читает лекцию на тему "Русский анархизм. Бакунин. Народничество. Михайловский. Лавров".
Торжественное собрание в связи с юбилеем Московского университета. Президиум юбилейного комитета: М. М. Федоров, д-р Зернов, проф. Алексинский, В. К. Агафонов, ген. Ельяшевич. Ораторы: В. А. Маклаков, проф. Леера, декан парижского филологического факультета, и П. Н. Милюков.
25 января. Сорбонна. Барон Н. В. Дризен приступает к чтению курса по истории русского театра на рубеже XIX и XX веков (на французском языке) (по субботам). Первая лекция: европейский театр, театр Антуана, майнингейцы и влияние их на русский театр.
Союз молодых поэтов. И. Н. Голенищев-Кутузов читает доклад на тему "Лирика Вячеслава Иванова". После доклада прения.
РСХД. Доклад д-ра Ф. Миллера на тему "Единство духа и вселенность".
26 января. Второй открытый вечер литературного объединения "Числа", посвященный Розанову. Вечер начинается докладом Б. Ф. Шлецера. В прениях принимают участие Г. В. Адамович, Н. А. Бердяев, гр. Ал. Салтыков, Л. Шестов, а также ряд виднейших французских писателей и мыслителей. Доклад и прения на французском языке.
Концерт-бал Московского землячества. Е. Н. Рощина-Инсарова читает стихотворения Пушкина о Москве.
27 января. Семинар по изучению русской религиозной мысли начала XX века. Доклад Н. А. Бердяева "История религиозной философии начала XX века".
28 января. Литературные русско-французские собеседования. Очередное открытое собрание. Вступительное слово: со стороны русских проф. Н. К. Кульман - о внутренней драме Л. Толстого; со стороны французов Станислав Фиме - о духовной роли Л. Толстого. В последующем обмене мнениями обещали принять участие Александр Арну, Н. А. Бердяев, Жорж Бернанос, Б. П. Вышеславцев, Б. К. Зайцев, К. И. Зайцев, Рене Лалу, Андре Лихтенберже, Жан Максанс, Габриэль Марсель, Анри Массис, Марсель Соваж, Андре Пьер, Ю. Л. Сазонова, М. Л. Слоним, Н. А. Тэффи, М. И. Цветаева, М. О. Цетлин и многие другие представители парижского литературного мира.
29 января. Семинар по теории и философии права. Доклад проф. П. А. Михайлова на тему "Достоевский и преступники". Институт славянских исследований.
30 января. Литературное объединение "Кочевье". Вечер устного журнала "Кочевье". Поэма А. Ладинского, рассказ Г. Газданова, статьи М. Слонима, В. Фохта, А. Шеметова, литературная хроника. В помещении Географического общества.
31 января. Религиозно-философская академия. Лекция Н. А. Бердяева "Религиозный характер русской литературы. Гоголь, Тютчев".
1 февраля. Союз молодых поэтов. Вечер открытого чтения и разбор стихов.
Беседа по русской культуре, устраиваемая Народным университетом, посвященная А. П. Чехову. В 1-м отделении проф. Н. К. Кульман сделает доклад на тему "А. П. Чехов, его жизнь и творчество". Во 2-м отделении артисты Московского художественного театра М. А. Крыжановская и Н. П. Асланов прочтут сцены и отрывки из произведений Чехова.
Студенческий клуб. Доклад Г. С. Серикова на тему "Они".
Группа русских студентов-эмигрантов в Нанси устраивает празднование 175-летия Московского университета. В программе: вступительное слово А. Мироглио, 1-е действие пьесы Л. Андреева "Гаудеамус", лекция проф. Д. Одинца "Москва и Московский университет".
3 февраля. Тургеневское общество. Литературный вечер. Ю. В. Мандельштам читает доклад о Тютчеве. Во 2-м отделении Н. К. Васильчикова прочтет стихи Тютчева.
Организационное собрание Крымского землячества во Франции. Вечеринка с литературно-вокальной программой. В помещении Земгора.
5 февраля. Семинар по теории и философии права.
6 февраля. Литературное объединение "Кочевье". Б. Закович читает доклад о С. Есенине.
7 февраля. Религиозно-философская академия. Лекция Н. А. Бердяева "Лев Толстой и религиозный кризис".
8 февраля. Союз молодых поэтов. Литературный вечер. 1-е отделение: Ю. Мандельштам читает рассказ "Неудача", И. Голенищев-Кутузов - отрывки из драмы "Марко Королевич". 2-е отделение: читают стихи А. Дураков, И. Кнорринг, Ю. Рогаля-Левицкий, В. Смоленский, Ю. Софиев, И. Станюкович, Е. Таубер, Т. Штильман.
Союз преподавателей древнееврейского языка в Париже устраивает большое траурное заседание по случаю 3-й годовщины смерти еврейского философа Гахада Гаама.
9 февраля. Интимный театр Д. Н. Кировой. Премьера новой пьесы И. Сургучева "Игра". Режиссер К. В. Сафонов.
Публичное собеседование, организованное группой сторонников авангардных театров. Доклады Ж. Питоева и Б. Кремье. Выступление Людмилы Питоевой. В помещении Художественного театра.
13 февраля. Литературное объединение "Кочевье". Вечер советских новинок: отрывок из нового романа Л. Леонова, глава из повести Ал. Толстого "Петр Великий", стихотворения Пастернака и Багрицкого.
14 февраля. Студенческий клуб. Собрание литературного кружка. Георгий Адамович читает доклад "Русский символизм".
Религиозно-философская академия. Лекция Н. А. Бердяева "Достоевский. Русский мессианизм".
15 февраля. Лекция барона Н. В. Дризена "Русская драматическая литература". Вечер в Марселе, посвященный юбилею Московского университета.
16 февраля. Общество "Франко-русский менестрель" (бывшее объединение "За самоваром") устраивает 1-е семейное литературно-музыкальное утро. Исполняется "Хирургия" А. Чехова.
РСХД. Открытое собрание в память покойного князя Г. Н. Трубецкого по случаю сорокового дня его смерти. Со словом и речами выступают митрополит Евлогий, протоиерей С. Булгаков, проф. А. В. Карташев, Н. Н. Львов и др.
17 февраля. Тургеневское общество. Литературный вечер. Рассказы и стихи. Участвуют Г. Раевский (рассказ "Священник из Эрки"), Д. Кнут, Ю. Мандельштам, В. Смоленский, Ю. Терапиано, Е. Шах.
20 февраля. Литературное объединение "Кочевье". Обсуждение недавно вышедшей книги стихотворений Семена Луцкого "Служение". Вступительное слово Вадима Андреева. Автор читает свои стихи. В прениях участвуют А. Ладинский, Б. Поплавский, М. Слоним, Б. Сосинский и др.
Тургеневская библиотека. Чтение для детей. Проф. Ф. Сватиков рассказывает о русской деревне и читает Некрасова: "Дедушка Мазай и зайцы", "Генерал Топтыгин".
Первое заседание организационного комитета по устройству Дня русской культуры во Франции в 1930 году. Кроме текущих дел намечено обсудить вопрос о создании Лиги русской культуры.
21 февраля. Религиозно-философская академия. Лекция Н. А. Бердяева "Н. Данилевский. К. Леонтьев. Кризис славянофильства".
22 февраля. Сорбонна. Лекция барона Дризена "Императорский театр в конце XIX века. Выдающиеся русские актеры. Роль Дягилева".
Студенческий клуб. Доклад Л. Липеровского и диспут на тему "Мир без Бога".
23 февраля. Объединение русских адвокатов. Музыкально-литературный вечер. К. Л. Дружинин читает "Веселые рассказы".
РСХД. Спектакль отдела девочек. Постановляется пролог и два акта пьесы Беляева "Псиша" под рук. О. В. Барановской.
Семейная вечеринка с докладом о. Езерского и прениями. Чтение русских авторов, музыка.
25 февраля. Литературные франко-русские собеседования. Очередное открытое собрание. Организаторы Робер Себастен и Всеволод Фохт. Вступительное слово о Марселе Прусте и его творчестве скажут Робер Оннерт и проф. Б. П. Вышеславцев. В последующем обмене мнениями согласились принять участие Александр Арну, Н. А. Бердяев, княгиня Бибеско, Андре Моруа, И. А. Бунин, Б. К. Зайцев, Рене Лалу, Бенджамин Кремье, проф. Н. К. Кульман, Леон-Пьер Кэнт, Жан Максанс, Андре Мальро, Габриэль Марсель, Марсель Соваж, д-р Робер Пруст, Андре Пьер, Ю. Л. Сазонова, М. Л. Слоним, Н. А. Тэффи, Станислав Фюме, М. И. Цветаева, М. О. Цетлин и многие другие видные представители парижского литературного мира.
26 февраля. Драматической студией Юношеского клуба ставятся "Мертвые души" Гоголя. Постановка артиста Московского художественного театра Н. П. Асланова. Литературная консультация М. А. Осоргина.
Семинар по философии и теории права. Доклад Г. Д. Гурвича "Социальная философия X. Краузе".
Клуб русской национальной молодежи. Доклад Н. Н. Русского "Личность и государство".
27 февраля. Литературное объединение "Кочевье". Литературный вечер, посвященный творчеству Алексея Ремизова. Вступительный доклад Бронислава Сосинского. В прениях участвуют Г. Газданов, Ф. Грещищев, И. Голенищев-Кутузов, И. Козлок, Н. Оцуп, М. Слоним, М. И. Цветаева.
Тургеневская библиотека. Чтение для детей. С. А. Брут рассказывает "Детство Никиты" А. Толстого.
28 февраля. Студенческий клуб. Доклад Георгия Раевского "Психоанализ и творчество".
Религиозно-философская академия. Лекция Н. А. Бердяева на тему "Философия в духовных академиях. Богословская мысль. Бухарев, Несмелов, Тареев".
1 марта. Студенческий клуб. Очередной религиозно-философский диспут на тему "Учение Л. Н. Толстого ничего общего с христианством не имеет". Вступительное слово проф. В. Н. Ильина.
2 марта. Новый русский театр драмы и комедии. Открытие спектаклей пьесой Рышкова "Змейка".
Объединение русских адвокатов. Литературно-музыкальный вечер. "Воспоминания адвоката" - П. С. Ширский. Концерт.
Спектакль Союза национальной молодежи в Гренобле. Водевиль "Приемный день" Лисенко-Коныча, драматические шутки А. П. Чехова.
5 марта. "Зеленая лампа". Впервые в этом году открытое собрание. Зинаида Гиппиус читает доклад "Отчего нам стало скучно?". В прениях выступят Г. Адамович, В. Злобин, Г. Иванов, Д. Мережковский, Н. Оцуп, Б. Поплавский, Н. Рейзини, М. Цетлин.
6 марта. "Кочевье". Литературный вечер, посвященный разбору романа Гайто Газданова "Вечер у Клэр". Вступительное слово М. Слонима. В прениях участвуют Н. Рейзини, Н. Оцуп, Б. Поплавский, Б. Сосинский, В. Фохт.
Юношеский клуб. Лоллий Львов читает доклад "Древнерусские сказания Смутного времени".
Тургеневская библиотека. Рассказы для детей Куприна читает Н. Иорданский.
7 марта. Религиозно-философская академия. Лекция Н. А. Бердяева на тему "Владимир Соловьев. Религия Богочеловечества. Апокалипсические настроения".
Студенческий клуб. Мария Левинтова читает доклад о русской эмигрантской печати в Париже.
8 марта. Союз молодых поэтов. Ю. Мандельштам читает доклад на тему "Парнасское начало и лирика". В прениях: Г. Адамович, И. Голенищев-Кутузов, Н. Оцуп, Б. Поплавский, Г. Раевский, Ю. Терапиано.
Студенческий клуб. Диспут на тему "Был ли Розанов христианином?".
Театр драмы и комедии. Для второго спектакля идет "Ревность Арцыбашева".
9 марта. Религиозно-философская академия. Открытое заседание. В. Н. Ильин читает доклад на тему "О демоническом в искусстве". После доклада прения.
Собрания русских адвокатов. Доклад проф. В. Н. Сперанского "Проблема смертной казни". Краткая программа: религиозно-философская сторона вопроса; апология палача прежде и теперь; смертная казнь и революция; трагедия Временного правительства; самосуд и высшая мера социальной защиты; террор правый и террор левый. Тургеневское общество.
Интимный театр Д. Н. Кировой. Повторяется "Ревность".
Концерт-утренник писательницы княгини О. Бебутовой.
10 марта. Русская секция университетских женщин. Г-жа Левинтова делает доклад "О журнализме и школе журналистики при Высшей школе социальных наук".
13 марта. "Кочевье". Литературный вечер, посвященный книгам о войне. Ант. Ладинский читает доклад о книге Э. М. Ремарка "На Западном фронте без перемен", Н. Рейзини - о книге Л. Ренна "Война", Вс. Фохт - о книге Р. Доржелеса "Деревянные кресты". После докладов прения.
Юношеский клуб. А. Черный читает апокрифы Лескова в ознаменование 35-й годовщины со дня смерти писателя.
Тургеневская библиотека. Рассказы для детей: "Рикки-Тики-Тави" Р. Киплинга.
14 марта. Студенческий клуб. Ю. Терапиано повторяет доклад на тему "Спор Блока и Гумилева".
Религиозно-философская академия. Лекция Н. А. Бердяева "Розанов и религия пола. Н. Федоров и религия воскрешения".
15 марта. Сорбонна. Проф. Г. Д. Гуревич приступает к чтению курса на французском языке "Проблемы современной философии".
Студенческий клуб. Доклад проф. Б. П. Вышеславцева на тему "Эпикурейство и его отзвуки в современной жизни".
Театр драмы и комедии. Пьеса Зудермана "Родина".
16 марта. Объединение русских адвокатов. Литературно-музыкальный вечер.
1. Слово проф. В. Н. Сперанского "Мария Башкирцева".
2. Концертное отделение.
Утренник франко-русского общества "Менестрель". Лекция г-на Рено "Великие утописты. Оуэн и Фурье". На франц. языке.
17 марта. Литературный вечер, посвященный произведениям Чехова, Осоргина, Зощенко. Читают артисты МХТ М. А. Крыжановский и Н. П. Асланов и их ученики по драматической студии Юношеского клуба.
18 марта. Политическая беседа, устраиваемая редакцией журнала "Воля России". М. Слоним читает доклад на тему "Преодоление эмиграции".
19 марта. Лекция Н. Любимова "Русская культура" на англ. языке. В зале американской церкви.
20 марта. Доклад Всеволода Фохта "Борис Зайцев".
Вечер памяти В. Ф. Комиссаржевском.
Русское философское общество. Открытое собрание. Доклад B. Н. Ильина "Основные проблемы философии природы".
21 марта. Литературное объединение "Зеленая лампа". Открытое собрание. Георгий Иванов прочтет доклад на тему "Шестое чувство" (о символизме и судьбах поэзии). В прениях участвуют Г. Адамович, И. Бунин, В. Злобин, Д. Мережковский, К. Мочульский, Н. Оцуп, Б. Поплавский, Н. Рейзини, М. Слоним.
Религиозно-философская академия. Доклад Н. А. Бердяева "Течение в русской философии. Течение в искусстве. Возникновение эстетизма в конце века".
22 марта. Сорбонна. Лекция барона Н. В. Дризена "Новаторы в театре. Мейерхольд. Евреинов, Гордон Крэг и его театр марионеток".
Русская академическая группа. Доклад приват-доцента Г. Лозинского "Россия в памятниках средневековой французской литературы".
Первый спектакль Русского артистического союза в Монтаржи. Ставятся "В первый день праздника", инсценировка по Мясницкому, "Любовь испанки", комедия в трех действиях Гри. В театре "Ютчинсон" в Монтаржи.
23 марта. Интимный театр Д. Н. Кировой. Вечер памяти В. Ф. Комиссаржевской. Дается одна из любимейших пьес покойной артистки "Огни Ивановой ночи" Зудермана. Перед началом спектакля торжественное заседание в память великой актрисы. В составе комитета по проведению вечера: С. Яблоновский, Н. Тэффи, поэт князь Ф. Касаткин-Ростовский. Режиссер А. М. Коралли-Торцов.
24 марта. Семинар Н. А. Бердяева на тему "Проблема человека и человеческого творчества в русской религиозной философии XX века".
25 марта. Литературные франко-русские собеседования. Очередное открытое собрание. Вступительное слово на тему "Творчество и влияние Андре Жида" скажут Луи Мартин-Шофие и Георгий Адамович. В обмене мнениями участвуют А. Арну, И. Бунин, Б. Зайцев, Л. П. Кент, Н. Кульман, Р. Лалу, Жан Максанс, А. Мальро, Г. Марсель, А. Моруа, Ю. Сазонова, М. Слоним, Н. Тэффи, А. Тэрив, С. Фюме, М. Цветаева, М. Цетлин.
Собрание "Воли России". Продолжение прений по докладу М. Слонима "Преодоление эмиграции".
27 марта. Литературное объединение "Кочевье". Литературный вечер. Устный журнал "Кочевье" № 2. Содержание: стихи Вадима Андреева и Бориса Поплавского, рассказ Бронислава Сосинского "Трус", статья М. Слонима "Первая книга "Чисел"", дружеские пародии C. Луцкого. Новости французской литературы.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги