Не дожидаясь полуночи

Глава последняя. Не конец

— Сейчас сделаем один укольчик, — посчитала нужным предупредить молоденькая медсестра, поворачиваясь к больной.

На кончике иглы повисла маленькая капля росы. Сквозь плитку на полу прорастала нежно-салатовая трава. Люстра, разрастаясь, грела не хуже июньского солнца.

…Две головы — рыжая и светлая — склонились над ползущей гусеницей. Ее мохнатые бока, точно в меховую мантию закутанные, заворожили обеих девочек. Гусеница ползла величественно.

— Это гусеница-королева, — сказала рыжеволосая.

— С чего ты взяла?

— Я знаю. Я все знаю. Я буду писателем, вот увидишь.

Светловолосая задумалась.

— Ты будешь писать все-все?

— Угу.

— И пьесы?

— И их тоже.

— Тогда я стану актрисой, и буду играть в твоих пьесах.

Обе серьезно кивнули. Будущее предрешено.

Окончив школу, я сказала, что поступлю в литинститут.

«Нужно сперва получить нормальную профессию» — возразили мне. «Нормальная» — это любая другая.

«В любой профессии найдется место творчеству» — сказали они. Это тоже было неправдой: творчество возможно лишь в том, что любишь.

Я безумно завидовала ей. Она-то, конечно, училась в театральном, даже в город другой переехала, потому что у нас театрального не было. Она писала, что ждет, что я могу приехать к ней и будем снимать комнату в каком-то там общежитии, где, конечно, не то что бы райский уголок, но жить вполне можно.

«Где родился, там и пригодился», — назидательно сказали мне. И я снова послушалась. «Судьба и на печке найдет», — добавили они, и я стала ждать судьбу.

Она все же стала актрисой. Не знаменитой, нет — но знаменитой она быть и не хотела, и снова писала мне письма, и я опять же безумно завидовала. Судьба была благосклонна к ней всего по одной лишь причине: она не ждала.

И я поступила куда-то, получила какую-то профессию и проработала где-то много лет подряд, как в полусне. За кого-то вышла замуж и — это уж точно помню — никого не родила.

Письма продолжали приходить. Крупным, размашистым почерком она писала по диагонали, наклоняя то в одну, то в другую сторону, так что листок приходилось вечно крутить. Она сообщала о занятиях, о встреченных людях, о том, что нашла куколку бабочки и ждет, когда та вылупится, о забавном дереве у дома, о том, что ждет, когда же я приеду.

Я перестала отвечать.

Вместо этого придумала повесть. Сейчас, я, конечно же, написала бы уже по-другому, если б могла. Повесть была о том, что это город не отпускает меня, и что обязательно кто-то придет и спасет. Конечно же, не прямо так написала. Нет, все было вполне завуалировано и аллегорично, вроде притчи.

Сходила к переплетчику и заказала обложку — красную, огненно-яркую, того гляди загорится. Перечитывая эту книгу, я верила: все так и будет. Больше я никогда ничего не писала: счастье истории в том, чтобы быть рассказанной, а рассказывать их было некому. Слово должно жить, звучать. Когда-то давно книги вовсе не читали «про себя», только вслух.

Шло время. Никто не спасал меня. С подругой не общалась много лет — даже новость о ее смерти я узнала случайно, и испугалась себя самой, когда ощутила облегчение: теперь никто не знал о том, что я когда-то желала другой жизни.

Книгу я хранила дома и изредка перечитывала. Она служила успокоительным — это не я во всем виновата, это обстоятельства. Наступит полночь, и чары рассеются.

Написанное не сбывалось. Точнее, не сбывалась самая важная его часть.

Резко опущены жалюзи — в комнате стало темно. Выключен мобильный телефон — никто не побеспокоит. Странно колотится сердце — это все же волнительно.

Даня принялся за работу.

Он не был ни центром этого мира, ни даже его частью. Его просто не существовало.

Единственное, что имело значение — город.

В комнату заглядывает мама. Она уверена, что сын, нервно простукивающий клавиатуру, завис в соцсетях. Но, заметив, что тот пишет, молча оставляет ужин на краю стола. «Неужели учиться начал» — подумала она.

Даня понятия не имеет, откуда берутся слова, появляющиеся на экране — сам ли он выдумывает их или пишет под чью-то диктовку.

История выходит не такой, какой он ее помнит.

Откуда-то издалека Даня слышит, как собираются на работу родители — значит, наверное, где-то сейчас утро. Это неважно. Времени нет.

Принтер поет шаманскую песню и выплевывает горячие, только что отпечатанные листы. Никогда этого не делавший раньше, Даня пытается сделать из них подобие книги. Он сгибает еще теплую бумагу. Берет из маминой шкатулки иглу, та оказывается чересчур уж тонкой. Идет на кухню за той иголкой, которой на праздники сшивают кожицу фаршированной курицы. Не с первого раза продев нить, кривовато сшивает, вклеивает в красную обложку, еще хранящую противный запах горелого.

Рисовать он никогда не умел, и без картинок книга кажется больше похожей на тетрадку в твердой обложке.

Впервые посмотрев на часы, Даня улыбается: надо же, можно сразу же ехать в больницу. Блаженно потягивается, думая о том, как встать из-за стола: от многочасового сидения тело словно бы срослось со стулом, превратило в стульеногое чудище, офисного кентавра.

Тем не менее, это не мешает ему с аппетитом уплетать ледяной ужин-завтрак.

В этот момент женщина в больнице спокойно засыпает: извечный кошмар перестает ее мучить. Врачи считают, что помогло лекарство.

Пусть думают как хотят.