Не дожидаясь полуночи

Глава 1. Не начало

Вообще-то, гулять с собакой должен Макс.

Это он, а не я, надоедал родителям просьбой купить собачку — и, когда те, наконец, сдались, повозился с псом пару месяцев, наградил дурацкой кличкой и благополучно о нем забыл.

Иногда Макс вспоминает о питомце, и, проходя мимо, пинает пса ногой — но вряд ли это можно назвать заботой.

В общем, уже лет девять как спаниель Кутузов (предупреждала, что кличка дурацкая) перешел в мою собственность, как переходили другие надоевшие брату вещи. Ладно хоть не заставляли донашивать за ним одежду, и на том спасибо.

Макс с самого рождения получал все, что ни захочет. Вымогатель. Представляю, стоит такой в парадном костюмчике (в домашнем альбоме видела, особый наряд для утренников и семейных торжеств), в глаза родителям смотрит и говорит:

— Дай денег, мам!

Та, конечно, умиляется и протягивает пухлую пачку банкнот:

— Возьми, дорогой.

Затем — к отцу:

— Дай денег, пап!

— Держи, сын!

А потом вдруг:

— Пап, мам, я хочу братика!

С последней просьбой вышло недоразумение.

Просил-то он братика, а родилась я. И потом еще Нюта, но это позже.

Вот так и живем: любимый первенец, любимая младшенькая — и я, средняя дочь. Я не хочу сказать, что меня не любят или, там, держат в черном теле — нет, все нормально. Просто… Средней дочери даже в сказках ничего интересного не светит: ни принца тебе, ни феи, ни… Что там дальше по списку? А, ладно. Думать о том, чего нет и не будет — пустая трата времени. Так же, как и мечтать. Я никогда не мечтаю, я планирую. Окончить школу- университет-найти работу. Это если вкратце, так все продумано гораздо подробнее. Видите. На ближайшие годы я крайне занята.

Кутузов — чересчур уж активный для своего возраста — бодро натягивал поводок, направляясь вперед с таким деловым видом, словно это он меня выгуливал. Если вдруг я начинала отставать, он оборачивался и обеспокоенно ворчал: «У-у?». Вот и сейчас, стоило мне на секунду задуматься, а он уже у ног вертится, волнуется. Присаживаюсь на корточки — и вижу перед собой разноцветные глаза: один — золотисто-карий, второй — темный, почти черный, будто и вовсе нет его.

Я погладила пса по седеющей спине, потрепала мягкие длинные уши. Он меня больше всех любит, это я его хозяйка.

— Хороший мальчик, старый мальчик, — приговаривала я, а он все подставлял свои шерстяные бока — и вдруг неожиданно стряхнул мою руку, залаял, и, волоча за собой поводок, побежал в сторону гаражей.

Там, у гаражей, маячила фигура нашей соседки. На ее голове была лохматая грязно-белая шапка. Вторая шапка, такая же мохнатая и грязно-белая, копошилась у соседкиных ног.

— Здравствуй, Юлечка! — крикнула соседка.

— Здравствуйте.

Шапка номер два нервно затявкала.

Ага, Кутузов побежал к своей подружке. Ему по человеческим мерками никак не меньше семидесяти, а он все за дамами ухлестывает. Ловелас собачий.

Я осталась одна, даже без пса.

Совсем одна.

В фильмах, когда наступает такой момент, камера медленно отдаляется от героя, показывая его на фоне огромного безлюдного пространства.

Я не в фильме. Вокруг стояли дома, и в этих кирпичных клетках жили незнакомые мне люди. Кругом люди, люди… А я одна.

И тут я села прямо на землю и заревела.

Ну ладно, не так. Хотела бы сесть и зареветь. Разумеется, я не сделала ничего подобного. Кто же садится на землю? Земля грязная, холодная.

И потом, что бы подумала соседка.

А плакать хотелось. И чтобы меня все утешали.

И вообще, меня сегодня парень бросил.

Ну, не совсем бросил. Он что-то там мямлил — целых полчаса, наверное, и в его глазах отражалось мое недоуменное лицо. Я уже к репетитору опаздывала, поэтому спросила прямо:

— Ты что, меня бросаешь, что ли?

Тогда он кивнул.

А я… Я пошла к репетитору. У меня хороший репетитор. Два раза в неделю по два часа. Повторение пройденного, подготовка к к ЕГЭ. Плата умеренная. Химия по вторникам и биология по четвергам. Впрочем, в этом году нужно будет увеличить количество часов… Надо поговорить с ним об этом. Мне же в университет поступать. Правда, пока что не знаю, на какой факультет. Не определилась точно. Время пока есть.

Уж у кого-кого, а у меня вопроса с выбором будущей профессии возникать не должно. Вместо традиционного «Кем хочешь стать, когда вырастешь?» я всегда слышала: «Хочешь быть психологом, как мама — или сверлить зубки, как папа?». Сейчас еще прибавилось «Или, может, как брат?» (Макс чудом и блатом поступил в мед. Вылетит скоро, не иначе).

— Да, у меня все хорошо. Родители? Тоже… хорошо все у них. Брат учится. Нюта репетирует, выступление скоро.

— У нас все хорошо, — подытожила я. Но ей, на самом деле, не очень-то интересна жизнь моей семьи, и заданный вопрос — не более чем дань вежливости (довольно скудная дань). Сейчас я замолчу, и непременно вставит что-нибудь о состоянии своего желудка, или о ценах на молоко, или…

— А вот у моей Розочки что-то лишаи, — выдала она с таким видом, будто мы все это время только и говорили, что о лишаях. — Я завтра свожу ее к ветеринару. Роза, Роза, иди сюда!

Собачонка уныло заковыляла к хозяйке, боязливо косясь на ее головной убор. Так-то, Роза. Задумайся. Кто знает, может, та шапка когда-то тоже имела четыре ноги, хвост и цветочную кличку.

— Вот, гляди, — обратилась соседка уже ко мне. — Думаешь, это лишай?

— Я… не знаю… — растерялась я, отшатнувшись от собачьего брюха, которое внезапно оказалось в каких-то паре сантиметрах от моего лица.

— Как не знаешь? Твой отец же врач. Сама-то куда думаешь поступать? Ветеринаром не хочешь? Я б к тебе Розочку водила, — тараторила она, упорно тыча мне в нос вертлявой собачонкой. — Вот, видишь пятно? Это лишай или что? Да не это, это просто пятно, а вот, во-о-от, ВОТ, прямо пальцем до него дотрагиваюсь. Ой… Что-то оно… Отвалилось.

Соседка охнула, а ее мозг производил тем временем сложнейшие операции: анализ, синтез, умозаключение… ну же!.. умозаключение… вот сейчас точно будет умозаключение…

Роза угрюмо тявкнула. Ее гавканье сработало катализатором умственных процессов хозяйки.

— Так это грязь! Грязька! Девочка, чего ж ты меня так напугала! Пойдем, пойдем домой, помоемся! До свидания, Юлечка. Скажи маме, зайду к вам вечером давление мерить.

И соседка ушла, радуясь чудесному Розочкину исцелению.

Она ушла, а я осталась.

Иудушка Кутузов хотел было последовать за подружкой, но поймал мой строгий взгляд и передумал. Все-таки он умный пес.

Так вот, о парне. Я полагаю, что должна считать себя брошенной, а свое сердце — разбитым.

Прислушиваюсь к ощущениям. Пока что больно было не особо. Наверное, потом будет.

Сегодня, придя домой, первым делом зашла на свою страничку вконтакте и удалила альбом «Я и он» и подумала, что глупо вообще было заводить альбом с таким названием. Потом убрала статус «замужем за…» из графы «семейное положение». (Разумеется, мы и не думали о свадьбе, но все ставят СП, вот и мы поставили. Сейчас мне это показалось довольно глупым).

Даже не знаю, можно ли было назвать наши без трех месяцев полугодовые отношения «серьезными». Целоваться было… нормально. Не скажу, что это мое самое любимое занятие, что жить без этого не могу, и что меня хлебом не корми — только дай кого-нибудь поцеловать. То есть вся эта дрожь в коленях, потемнение в глазах — всего этого не было, и я даже расстроилась, как так, первый раз же с кем-то встречаюсь, где же дрожь. Но нормально так, да. Еще мы болтали по телефону и ходили пару раз в кино, а еще он постоянно держал меня за руку, даже когда моя рука была влажная, и я думала, что это противно — дотрагиваться до потной ладони, а он держал. И сейчас мы расстались, и мне некому звонить вечером, и никто не спросит, как прошел мой день.

А Нюта уже вернулась.

Я поняла это в первую же секунду, когда услышала грохот колес, едущих по паркету.

Нюта выкатилась в коридор.

Она каталась на стуле, отталкиваясь ногами от стен. Колеса грохотали. Кутузов спрятался за мою спину и истерически залаял — стул представлялся ему огромным грохочущим монстром. Не одному ему, между прочим.

— Бип-бип! — завопила Нюта. Она играла. Стул был автомобилем.

Если вы подумали, что моей младшей сестренке года четыре, вы ошибаетесь. Ей одиннадцать, и она ужасно избалованная. Смекнув, что еще детей родители завести не планируют, и она навсегда останется младшенькой, Нюта ведет себя, как малышка, и ничего ей за это не бывает. И не будет. Даже если в тридцать лет сестра будет кататься на стуле, родители сочтут это милым.

В семье на нее возлагают большие надежды. С самого Нютиного рождения мама с папой пытаются понять, в чем же заключается ее талант, поэтому что ни месяц, то новый кружок или секция.

На полках в гостиной — музей имени Нюты. Все этапы ее творческих исканий расставлены в соответствии с хронологией.

Верхняя полка — раннее творчество: картина «Четыре сосиски, черная клякса и принцесса в короне» (групповой семейный портрет, живопись), кусок глины с проделанной пальцем дырой (ваза, гончарное искусство), дырявый носовой платок (вечернее платье для куклы, дизайн одежды), листок с каракулями (стихотворение о цветочке и садочке — каллиграфия, поэзия) и еще много занятных вещиц.

Средняя полка — «поздняя Нюта» — заставлена дисками в розовых коробочках: поющая Нюта, танцующая Нюта, Нюта-актриса блистает в роли гриба, Нюта, Нюта, Нюта…

Нижняя полка пустовала в ожидании новых наград. Пока что на ней скромно стоял единственный диплом Макса за третье место по плаванию (в соревнованиях участвовало четверо, четвертый не доплыл и его исключили) и несколько моих грамот. Диплом Макса их загораживает. Я отодвигаю его и ставлю на передний план свои.

— Смотри, Юль, мы выучили новое движение, — сообщила она, делая два дела одновременно: поднимаясь со стула и выходя из автомобиля. — Только мне нужен партнер, это же бальный танец.

Безразличный ко всему стул согласился и на то, чтобы побыть партнером. Сестра с трудом оторвала его от пола и сделала два или три странных шажка на полусогнутых ногах.

— Это вальс, — пояснила она. — Здорово?

Я кивнула.

— Раз-два-три! Раз-два-три! Нужно делать так: «раз-два-три», ты умеешь, нет? Я умею! Меня сегодня Максим забрал из школы на машине, и я видела его девушку, она красивая, ногти вот такенные, а на мизинце стразик! Когда вырасту, буду такая же, нет, лучше. Мама звонила, сказала, что на плите есть суп. Я не хочу суп, но я съела хлеб и еще потом вечером поем. Иди ешь суп, мама так сказала, — выпалила Нюта и, оттолкнувшись ногой от стены, уехала на вновь превратившимся в автомобиль стуле, бормоча «раз-два-три, раз-два-три».

В ритме вальса я сняла пальто, аккуратно повесила его на плечики; теперь нужно взять щеточку для замши и почистить сапоги. Раз-два-три… Тьфу ты!

Хотела помыть лапы Кутузову, но тот залаял на меня и, сердито ворча, ушел к себе. Он не любил мыться, и любые водные процедуры всякий раз давались с боем.

На плите стояла кастрюля с супом. На кухонном столе валялись разбросанные сестрой фломастеры. Рядом лежала буханка хлеба без корок. Совсем без корок, лысый такой хлеб. Кто-то сказал Нюте страшную глупость — якобы если она будет есть хлебные корки, у нее вырастет грудь. Вот и ест.

Без корок хлеб сохнет. Терпеть это придется еще года два, не меньше. Года два… Сегодня второе. Четное число. А я нечетная, у меня нет парня. И время не идет назад: моложе я не стану, с каждым годом найти парня будет все труднее — и вот я уже старая, никому не нужная, одинокая тридцатилетняя женщина, записываюсь на психологические курсы к собственной матери — на «Богиню внутри тебя» и «Тренинг женской силы».

— Я сегодня буду делать уроки с папой, — заявила сестра, заглядывая на кухню.

— Папа придет с работы уставший, — мягко возразила я.

— Я буду делать уроки с папой, — нараспев повторила Нюта, приподнимаясь на цыпочки и раскачиваясь.

Попадет мне за это вечером. «Папа устал на работе, а ты даже не могла сестре с уроками помочь!» — скажет мама. Со мной никогда никто уроки не делал.

На детей нельзя кричать, поэтому спокойно отвечаю:

— Хорошо.

В руке дрожит ложка.

Нюта слоняется по кухне и соображает, чем бы меня позлить. Наконец, выдала:

— Есть я тоже не буду!

— Хорошо.

В коридоре тикали часы, громко тикали. Старые часы, с кукушкой. Кукушку я не застала, ее Макс ещё в своём детстве отломал.

Нюта закрыла дверь — и тиканье прекратилось.

Мне хотелось, чтобы обрушились стены, чтобы мир погрузился в первобытный хаос… А на кухне было тихо. И занавески с тюльпанами.

Красненькими.

Медленно-медленно ложка упала на пол.

Бам.

— Ты куда это? Тарелку хоть вымой! Юль?.. Юль!!! Я буду есть, вернись, мне уроки учить надо!!!

В прихожей я наскоро обулась, накинула пальто, схватила сумку и выскочила в подъезд.

Прижалась спиной к стене. Сползла вниз.

Ну и куда я пойду.

Сверху послышались шаги — кто-то из соседей спустится и увидит меня здесь. Неудобно получится.

Медленно поднявшись, я отперла дверь, повесила пальто на плечики, зачем-то почистила сапоги щеточкой для замши.

— Ну что, Нют, начнем сегодня с математики или русского?

…До полуночи оставалось еще шесть с половиной часов.

До полуночи оставалось еще шесть с половиной часов, но вряд ли кого это интересовало в сотканной из пыли, устланной тысячью ковров комнате. В такой что кричи, что ни кричи, никто тебя не услышит.

Впрочем, никто не кричал. Никто и не слушал.

Всем было все равно, а уж ей — тем более.

Она давно уже ничего не чувствовала (по крайней мере, все так полагали). Три раза в день сиделка подносила к ее губам ложку с пюре или кашей, и она ела, почти не ощущая вкуса. Иногда, задумавшись, сиделка промахивалась, и еда падала, стекая по щеке и подбородку. Сиделка брала салфетку, прикасалась к лицу женщины с таким отвращением, будто, едва коснувшись старческой кожи, пища вдруг превратилась во что-то гадкое.

Кормить эту женщину, мыть и переворачивать ее, чтобы не было пролежней, менять ей подгузники и делать иногда уколы — таковы были обязанности сиделки, и она всерьез полагала, что ее нещадно эксплуатируют.

— Сиделка — от слова «сидеть», — не раз делилась она с подопечной своей блестящей филологической находкой.

Сидела она добросовестно. А отсидев оговоренное время — ни больше, ни меньше — уходила.

Та, что лежала на кровати, встречала безразличием как приход сиделки, так и ее уход.

Пылинки — воплощенное время — кружились и оседали, складываясь в узор на коврах.