Не дожидаясь полуночи

Глава 4

Мама села писать статью «Счастливая женщина и ее мужчина».

Она давно уже хотела изложить свою авторскую методику в ряде статей, задумала уже несколько. После первой, как она обещает, будет «Счастливая женщина и ее семья». Затем, как считает Макс, последуют «Счастливая женщина и ее и философский камень» и «Счастливая женщина и ее узник Азкабана», нужно больше счастливых женщин!

Предчувствуя, что статьи не издадут, мама заранее всем говорит, что пишет «для себя».

Я медленно опустилась на колени и обняла пса. Кутузов теплый. Его мохнатая мордашка щекочет плечо. Скоро ему надоест так сидеть. У меня в запасе всего несколько мгновений.

Мы сидим тихо и стараемся ей не мешать. Нюта даже перешла на шепот.

— Юль, я нарисовала жука, — шепчет она.

На большом листе — гигантский, едва умещающийся жук. Доморощенный психолог сказал бы: «Рисунок расположен так, что ему словно бы не хватает места — налицо завышенная самооценка».

— Великолепно, — говорю я.

Сестра прикладывает палец к губам и смотрит на меня сурово. Ей показалось, что я сказала чересчур уж громко и непременно спугну мамину музу, диктующую ей истины гармоничного супружества.

— И еще одного жука, — говорит Нюта.

Показать всех жуков сразу она не может. Ей нужно тянуть, чтобы произвести больший эффект.

— Прекрасно.

— И еще тебя…

Что-то новое.

— Да?

— В виде жука! — разрушила Нюта мои надежды на разнообразие. — Жукинизм, так я назову это направление в искусстве.

Насекомым, кстати говоря, я была так себе.

Жуки — сестрицын аналог маминых «счастливых женщин».

— Только краски убери за собой, — говорю я.

— Не.

— Почему?

— Не хочу.

— В жизни не всегда приходится делать то, что хочется, — воспитываю я.

— Ага. Сначала ты делаешь то, что не хочешь, потом живешь чужой жизнью, потом — видишь чужие сны… Дальше-то что?

Хорошо, что сестра не видит моего лица. Слова о «чужих снах» заставляют меня вздрогнуть.

Нюта ждет, когда мама освободится и можно будет показать ей свои шедевры, а пока — фотографирует их. Вытянув вперед руку с телефоном, делает с полсотни селфи, чтобы потом выбрать «самый жизненный» (= подающий ее в наиболее выгодном свете) вариант. Украдкой снимает и меня. Делает коллаж: автор, произведения, сестра автора. Вздыхает. Берет с полки книгу.

Я не могу больше ждать, когда она уйдет. Беру полотенце, ворох одежды.

Сестра закрывает книжку, в которой подробно описывалось, как разбудить своего внутреннего ребенка. Если этот наружний ребенок разбудит еще и внутреннего, с ними двоими мне в комнате станет совсем уж тесно.

— Ты в душ?

— Куда ж еще.

Запираю дверь на защелку и включаю воду — пусть шумит.

Под ворохом одежды — пакет с книжной обложкой. Мне нужно ее хорошо рассмотреть.

От горячей воды валит пар, и зеркало над раковиной затягивается дымкой.

Гладь зеркала отразила закрытые глаза.

Это сиделка, отложив в сторону ножницы, поднесла к ее лицу зеркальце. Будто проверяла, затуманит ли дыхание поверхность или пора подыскивать новую работу.

Пряди волос непонятного цвета— когда-то бывших рыжими — валялись в беспорядке на полу.

Поддерживаемая со всех сторон подушками, она сидела почти что сама.

— Раньше Вы хоть ненадолго их открывали. Ну? Не хотите на себя посмотреть?

Медуза Горгона не захотела бы. И василиск отказался бы тоже. Решив последовать примеру этих двоих, она даже произнесла это вслух:

— Нет.

Сиделка вздрогнула.

Заговори одна из статуэток с полки над фальшивым камином — и то удивилась бы меньше.

Голос подопечной звучал в этой комнате впервые за много месяцев, и сиделка предпочла бы не слышать его больше.

Затем, запоздало, ей пришла мысль о том, что прикованная к кровати женщина все понимает. От этого сиделки стало совсем уж не по себе. Она открыла аптечку и принялась, бормоча, отсчитывать капли. Запахло валерианкой.

Больная и не собиралась ничего говорить. Ее вообще, считай, не было здесь.

Время бывает прошедшее, настоящее, будущее и никогда-не-бывшее. Прошедшее окутано дымкой забвения, никогда-не-бывшее — туманом фантазии. Потому бывает так сложно провести между ними грань.

День, в который она обрела первого друга и рассказала первую историю относился к обоим временам. Она видела его со стороны — ведь между девочкой, сидевшей на дереве, и женщиной на белой простыне давно уж не было ничего общего.

Лишь на один миг ей показалось, что простыни теплеют, обращаются в нагретую солнцем кору.

Но то, что это означало, совершенно к делу не относилось.

…Толпа ликовала.

Их радостные визги раздавались далеко за пределами школьного двора. Конечно, исход был понятен заранее. Но новенькая решила, что попытаться же стоило.

— Во что играете?

Время остановилось. Как будто кто-то скомандовал «Морская фигура, на месте замри», хотя играли вовсе не в это. Наконец, один из них шмыгнул носом и сказал за всех:

— Уходи.

Никто не возразил.

— Почему?

Ответ, убивающий наповал, сражающий тем, что возразить что-либо было нельзя.

— Потому.

Та, кого прогоняли, пожала плечами — «не очень-то и хотелось» — и отошла в сторонку. Просить было унизительно. Придет время, когда сами будут умолять поиграть с ними. Придет время.

…Время пришло минут через пять. Она, приготовившаяся ждать долгие годы, и подумать не могла, что этот момент наступит так скоро.

— Ладно, иди к нам, — позволила толпа.

Она повернула голову в их сторону.

— Я бы на твоем месте не согласилась, — раздался голос с небес.

Небо?

Оттуда с ней уж точно никто говорить не мог.

Она повертела головой и заметила рыжеволосую девочку, удобно расположившуюся на ветке дерева. У девчонки был деланно-нагловатый вид.

«Понятно», — подумала она. — «От зависти так говорит. Ее тоже играть не зовут».

— Иду!

— Будешь водить. Мы мыши, ты кот. Лови нас.

«Слепак» — так между собой называли они эту игру. Полное же ее название было — «Слепой кот».

Игра эта походила на жмурки, с небольшим лишь отличием: пространство ограничивалось лабиринтом из гнутых металлических труб. Высотой они были где-то по пояс взрослому человеку.

Для чего на самом деле предназначалась эта конструкция, никто из детей понятия не имел. Кто придумал это диковатое развлечение — никто не знал тоже.

«Мыши» сидели на перекладинах, болтая ногами.

«Кот» ловил их ноги.

«Мыши» перемещались по лабиринту, не касаясь земли, переступая с одной перекладины на другую.

«Кот» следовал за ними.

Глаза «кота» были плотно завязаны. В вынужденной слепоте водящий то и дело натыкался на трубы, вызывая взрывы хохота.

— Ло-ви, ло-ви!

К тому же, если на твоих глазах повязка, как докажешь, что чужая нога не задела тебя лишь случайно? Они вовсе не хотят сделать ей больно. Это такая игра.

— Ло-ви!

Приложив ладошки к голове, чтобы не получить удара сверху, она медленно продвигалась вперед. Локти задевали трубы. Будет синяк, и не один.

Если отказаться, они больше не позовут.

— Ло-ви!

Голоса отдавались в ушах металлическим звоном.

В железном лабиринте бился маленький слепой Минотавр.

…В какой-то момент повязанный вокруг головы шарф сполз с ее глаз. Она посмотрела на «мышей». Пойманные насмешливые взгляды были куда красноречивее слов.

Ничего не говоря, она стянула повязку с глаз — и зашагала прочь.

— Так быстро? — поинтересовались с дерева.

— Там скучно, — быстро придумала она и ойкнула: что-то неживое, холодное, упавшее сверху, скользнуло по ее плечу. То была потертая монетка — медная, как и волосы ее обладательницы.

— Приложи к локтю, а то синяк будет.

— Угу.

Боль понемногу утихала. Металл залечивал нанесенные металлом раны. Человек заставлял забыть об обиде, причиненной людьми.

— Хочешь, превращу их в свиней? — кивнула рыжеволосая в сторону толпы.

Что за глупость. Она так и сказала — «превращу»? Ну и шутки.

— По-моему, это до тебя уже кто-то сделал, — подыгрывая, ответила новенькая.

— Тогда можно в лягушек.

— В самом деле?

— Вообще-то, нет. Но, представь себе, если…

Голос, вначале неуверенный, постепенно обретал силу, открывал новые миры.

Историй будет много. Друг — всего один.