Не горюй!

4

Я выскочила в зал для приезжающих. По другую сторону барьера стояли мои родители. Они стали меньше и как будто постарели с тех пор, когда я видела их в последний раз, шесть месяцев назад. Я почувствовала себя виноватой. Им обоим было под шестьдесят, и им приходилось волноваться за меня с первого дня моего рождения. Пожалуй, даже раньше, потому что я родилась на три недели позже установленного срока и они уже думали, что придется посылать комитет встречающих, чтобы выманить меня.

Я слышала о людях, опаздывающих на свои собственные похороны, но я умудрилась опоздать ко дню своего рождения!

Они беспокоились обо мне, когда мне было шесть недель и у меня начались колики. А когда мне было два года, я не желала есть ничего, кроме консервированных персиков. Они волновались, когда мне было семь лет и я отвратительно училась. Они беспокоились, когда мне исполнилось восемь и, хотя учиться я стала прекрасно, у меня не было друзей. Они сходили с ума, когда в одиннадцать лет я сломала лодыжку. Они волновались, когда я в пятнадцать лет отправилась на школьную дискотеку и одному из учителей пришлось вытаскивать меня оттуда пьяную в хлам и тащить домой. Они сходили с ума, когда мне стукнуло восемнадцать, я поступила в колледж и не посещала ни одной лекции. Они беспокоились, когда я оканчивала колледж и безвылазно торчала на лекциях. Они нервничали, когда мне было двадцать и я рассталась со своей первой настоящей любовью и две недели ревела, не выходя из темной комнаты. Они впали в панику, когда я бросила работу и поехала в Лондон служить официанткой. Тогда мне было двадцать три года.

Теперь мне почти тридцать, ^ замужем, и у меня есть ребенок, а им все равно приходится за меня волноваться. Несправедливо, верно? Не успели они с облегчением вздохнуть и подумать: «Слава богу, она нашла себе хорошего мужа, может быть, нашим волнениям пришел конец? Может быть, мы теперь можем волноваться за ее четырех младших сестер?» Но я тут как тут: уж извините, напрасные надежды — я вернулась, и на этот раз все куда хуже, чем раньше.

Неудивительно, что они выглядели такими серыми и унылыми.

— Слава богу, — сказала мама, заметив меня. — Мы уж решили, что ты опоздала на самолет.

— Простите, — промямлила я и расплакалась.

Мы обнялись, и они оба тоже расплакались при виде своей первой внучки.

Нет, все же придется ее как-то назвать.

Мы с трудом выбрались с переполненной стоянки дублинского аэропорта. Задержка произошла, когда мой отец попытался выехать через заранее оплаченный выезд, хотя денег не платил. За нами выстроился целый ряд машин. Им всем пришлось подать назад, чтобы он смог развернуться. Отец слегка рассердился, как и некоторые другие водители, но не будем об этом.

Выбравшись на шоссе, мы какое-то время ехали молча. Ситуация была очень странной. Мама сидела сзади, держала на руках девочку и слегка ее покачивала. Мне вдруг захотелось снова оказаться ребенком, чтобы мама прижала меня к себе и убедила, что все будет хорошо.

— Значит, бедолага Джеймс дал деру, — заметил папа.

— Да, па, — со слезами промолвила я.

Мой отец никогда по-настоящему не любил Джеймса. Отец — единственный мужчина в доме, переполненном женщинами, поэтому он всегда тоскует о мужском обществе — о ком-нибудь, с кем можно поговорить о футболе и тому подобном. Ему не нравилось, что Джеймс не играет в регби и знал слишком много о стряпне. Не имело значения, что отец сам выполнял всю домашнюю работу в доме, стряпня — совсем другое дело, чисто женское, так он считал. Но он вовсе не хотел, чтобы я была несчастна.

— Послушай, Клэр, — начал он хорошо знакомым мне тоном, который означал: сейчас я буду держать речь по поводу эмоциональных вопросов, я к такому не привык, чувствую себя неловко, но я должен это сделать. — Мы все в нашей семье тебя любим, наш дом — всегда твой дом. Ты с девочкой можешь жить с нами сколько пожелаешь. И… гм… мы с мамой знаем, как тебе плохо, и, если мы можем чем-то помочь, ты дай нам знать. Вот так. — Он прибавил скорости, почувствовав глубокое облегчение, разделавшись с неприятной проблемой.

— Спасибо, папа, — сказала я, снова заревев. — Я знаю.

Я была преисполнена благодарности. Чудесно было знать, что они меня любят. Вот только это не компенсировало мне потерю мужчины, который был моим лучшим другом, моим любовником и самым надежным островком в этом ненадежном мире.

Наконец мы приехали домой. Все выглядело так же, как и раньше. А почему нет? Ведь жизнь, несмотря ни на что, продолжается. И пахло в доме так же — знакомо и приятно. Мы отнесли вещи и корзинку наверх в ту комнату, где я всю жизнь жила с моей сестрой Маргарет. (Маргарет всегда была спортивной, открытой и не имела дурных привычек, сейчас ей было двадцать шесть лет, и она жила в Чикаго, выйдя замуж за своего первого и последнего поклонника ) Комната выглядела странно — в ней давно никто не жил. На полу стояло несколько пар обуви Маргарет, покрытых пылью. В шкафу висела какая-то оставленная ею одежда.

Я швырнула веши на пол. установила поудобнее корзинку и положила туда малышку, поставила на туалетный столик подогреватель для бутылочек с изображением коровы, прыгающей через луну, расставила свои книги на полке, высыпала косметику из сумочки на туалетный столик, села на кровать и сбросила туфли. Всего несколько минут — и комната стала напоминать свинарник.

Вот так-то лучше!

— Ну, кто сейчас здесь? — спросила я маму.

— В данный момент только мы с отцом, — ответила она. — Хелен в колледже, придет домой позже. А где Анна, один бог знает. Я ее уже несколько дней не видела.

Анна и Хелен — мои младшие сестры, которые все еще продолжали жить в родительском доме.

Мама посидела со мной, пока я кормила ребенка. Потом я ее запеленала и положила спать в корзинку. Мы с мамой долго молча сидели на кровати. Дождь кончился, выглянуло солнце. Через открытое окно чувствовался запах мокрого сада и доносится посвист ветра, запутавшегося в ветвях деревьев. Мирный февральский день.

— Поешь что-нибудь? — спросила мать.

Я отрицательно покачала головой.

— Но ты должна есть, особенно сейчас! Тебе нужны силы, чтобы ухаживать за ребенком. Сделать тебе суп?

Я невольно поморщилась.

— Из пакетика? — спросила я.

— Из пакетика, — мягко подтвердила мама.

— Нет, мам, спасибо, что-то не хочется.

Пожалуй, мне лучше объясниться сразу Способность стряпать в нашей семье пропускает по целому поколению. Я умею готовить, следовательно, моя дочь не сможет. Бог был к ней милостив — иначе что у нее будет за жизнь? В соответствии с тем же принципом моя мать готовить не умела. Она и разные вкусные вещи не были лучшими друзьями. Правильнее будет сказать, они едва здоровались.

На меня навалились кошмарные воспоминания о семейных обедах. Я что, сошла с ума? Какого черта я сюда приперлась? Или я намереваюсь умереть с голода?

Впрочем, может быть, это и к лучшему, если вам когда-нибудь потребуется срочно сбросить вес (собрались в отпуск на две недели, скоро свадьба сестры, хотите завлечь самого красивого парня в офисе), не теряйте время на возню с группой для анонимных обжор и не садитесь на диету. Просто приезжайте на две недели к нам и настаивайте, чтобы мама для вас готовила.

Я говорю вполне серьезно — комната Рейчел свободна. К концу двух недель вы превратитесь в скелет. Потому что. как бы ни были вы голодны, вы не сможете заставить себя есть то, что состряпала моя мама.

Удивляюсь, что еще в детстве никто из нас не попал в больницу по поводу недоедания.

Меня и сестер звали к ужину. Мы рассаживались вокруг стола и несколько минут удивленно молча таращились на свои тарелки. Наконец одна из нас подавала голос:

— У кого-нибудь есть идеи?

— Может, это курица? — с сомнением говорила Map-rape г, осторожно шевеля еду вилкой.

— Ой. а я думала, что это цветная капуста! — восклицала вегетарианка Рейчел и бросалась прочь, пока ее не вырвало.

— Что бы это ни было, я есть не стану, — заявляла Хелен. — Уж с хлопьями точно не ошибешься. — И отправлялась за миской.

Так что к тому времени, когда за стол садилась мама и объявляла, что она готовила (это овощное рагу, неблагодарные поросята!), мы уже выбирались из-за стола и отправлялись на разведку в кухню, надеясь найти в буфете что-нибудь хотя бы отдаленно съедобное.

— Маргарет! — кричала мама, обращаясь к своей наиболее послушной дочери. — Неужели ты даже не попробуешь?

Маргарет, как хорошая девочка, подносила вилку к губам.

— Ну? — спрашивала мама затаив дыхание.

— Собака есть не станет, — отвечала Маргарет, поскольку честность была одним из ее достоинств наряду с послушанием.

Итак, после нескольких жутких лет несъедобных обедов и ужинов наша матушка, к великому облегчению всей семьи, решила вообще прекратить готовить. Теперь, если кто-то из дочерей или собственный муж заявляли, что хотят есть, она молча вела их на кухню и говорила:

— В холодильнике полно замороженных продуктов. — Мама распахивала дверцу, демонстрируя полный набор различных блюд. Затем вела голодающего в другой конец кухни и возвещала: — Все славят микроволновые печи. Советую тебе с ней подружиться. Ты поймешь, насколько они полезны для борьбы с голодом в этом доме.

Теперь вы понимаете, почему я отказалась от предложенного ею супа.

Но самым замечательным в решении мамы отказаться готовить и вообще делать что-либо по дому было то, что у нее появилась масса свободного времени. Ежедневно она в среднем смотрела шесть мыльных опер и, соответственно, была хорошо подготовлена к тому, чтобы давать советы дочерям по поводу их любовной жизни.

Мы сидели в быстро темнеющей комнате и прислушивались к спокойному дыханию малышки.

— Она такая красивая, — сказала мама.

— Да, — согласилась я и принялась тихо плакать.

— Что у вас случилось? — спросила мама.

— Не знаю, — сказала я. — Мне казалось, все хорошо. Думала, что он с таким же нетерпением ждет ребенка, как и я. Я знаю, во время моей беременности ему пришлось нелегко. Меня постоянно тошнило, я растолстела, мы почти не занимались сексом… Но я считала, что он все понимает!

Моя мама оказалась на высоте. Она не стала говорить мне всякие глупости про мужчин, про то, что они… «не такие, как мы, дорогая». Она не унизила меня предположением, что Джеймс ушел, потому что мы не занимались любовью, пока я была беременна.

— Что мне теперь делать? — спросила я, понимая, что она, так же как и я, не знает ответа.

— Тебе придется все эго пережить, — сказала она. — Другого выхода нет. Не старайся ничего понять, только с ума сойдешь. Единственный человек, который может объяснить тебе, почему Джеймс тебя бросил, сам Джеймс. Но если он не хочет с тобой разговаривать, заставить ты его не сможешь. Возможно, он и сам толком не понимает, почему это случилось. Так или иначе, ты не можешь изменить его чувства. Если он говорит, что больше тебя не любит, а любит ту женщину, ты должна это принять. Кто знает, он может вернуться, а может и не вернуться, но в любом случае тебе надо это пережить.

— Но мне так больно, — беспомощно заметила я, — Я знаю, — печально согласилась она. — И если бы я могла тебе помочь, то обязательно бы помогла, ты знаешь.

Я взглянула на свою дочурку, мирно спавшую в корзинке, такую невинную и счастливую, и вдруг ощутила огромное беспокойство. Я хотела, чтобы она всегда была счастлива. Мне хотелось покрепче обнять ее и не отпускать. Я не могла допустить, чтобы ее когда-нибудь оттолкнули, чтобы она пережила такое же одиночество, какое выпало на мою долю. Мне хотелось навсегда защитить ее от боли. Но я знала, что не смогу. Жизнь об этом позаботится.

В этот момент распахнулась дверь, заставив нас обеих вздрогнуть. То была моя младшая сестра Хелен — восемнадцать лет, студентка первого курса университета, изучает, ни много ни мало, антропологию, историю искусств и древнегреческий. У нее длинные темные волосы и глаза как у кошки; она всегда смеется, отвратительно себя ведет, но пользуется любовью большинства людей, особенно мужчин, чьи сердца она разбивает пачками.

— Ты приехала! — закричала она, врываясь в комнату. — Ну-ка, дайте мне взглянуть на мою племянницу. Клево! Представляете, я — тетушка. Ужас какой-то! Слушай, а правду говорят, что это все равно что попытаться выкакать диван? Скажи, мне всегда хотелось знать, зачем они всегда греют воду и рвут простыни во время родов?

В ожидании ответа она сунула свое лицо в корзинку. Бедный ребенок в ужасе завопил.

— Почему она орет? — возмутилась Хелен.

Ну что я могла сказать?

— Как ее зовут? — спросила она.

— Клэр пока не решила, как назвать девочку, — вступилась за меня мама.

— Нет, решила, — внесла я свою лепту в общую сумятицу и повернулась к матери. — Я назову ее в честь твоей мамы.

— Что?! — взвизгнула Хелен. — Ты не можешь назвать ее бабушкой Маквайер. Так детей не называют!

— Да нет, Хелен, — устало сказала я. — Я назову ее Кейт.

— А, поняла, — рассмеялась Хелен. — Но все равно, что это за имя для ребенка? — Затем, к моему ужаеу, она спросила: — Слушай, а где Джеймс? Он тоже приехал?

Она явно была не в курсе.

Я начала плакать.

— Почему она плачет? — потребовала Хелен ответа от мамы.

Мама тупо смотрела на нее. Она не могла ответить, потому что тоже плакала.

Хелен с отвращением смотрела на три поколения ревущих женщин.

— Что с вами происходит? Что я такого сказала? Мам. а ты почему плачешь? — спросила она.

Мы молча смотрели на нее, прижавшись друг к другу. Только что названная Кейт ревела как паровоз.

— Что происходит? — изумленно повторила Хелен.

Но мы продолжали молчать.

— Сейчас пойду вниз и спрошу папу, — пригрозила она, однако тут же закусила язык. — А вдруг он тоже начнет реветь?

Наконец мама обрела голос.

— Не надо, не ходи никуда, — сказала она, протягивая руку к Хелен. — Иди и сядь рядом. Ты ничего плохого не сделала.

— Тогда почему вы все ревете? — спросила Хелен, неохотно присоединяясь к компании плачущих.

— Верно, а ты почему плачешь? — спросила я маму.

Мне не меньше Хелен было любопытно, с чет это мама расплакалась. Разве ее только что бросил муж? Или ей нужно сменить подгузник?

— Потому что я вспомнила бабушку, — всхлипнула мама. — Как жаль, что она не дожила и не увидит свою правнучку. Чудесно, что ты назвала девочку в ее чесгь. Она была бы очень рада. И горда.

Я почувствовала себя виноватой. По крайней мере, моя мама все еще жива. Бабушка умерла год назад, и нам всем очень ее не хватало. Я обняла все еще плачущую маму.

— Ужасно жаль, — задумчиво произнесла Хелен.

— Чего жаль? — спросила я.

— Ну, что бабушку не звали как-нибудь красиво — например, Тэмсин или Изольда, — сказала она.

Не знаю, почему я не убила ее на месте. Странно, но на Хелен невозможно было сердиться.

Затем она обратила свое внимание на меня.

— А ты чего ревешь? — спросила она. — Господи, знаю, наверно, это послеродовая депрессия! В одной газете писали про женщину, у которой была эта штука, так она выбросила ребенка с двадцатого этажа, потом не хотела открывать дверь полиции, а когда дверь взломали, оказалось, что она неделями не выносила мусор, в квартире была жуткая грязь и вонь, а потом она хотела покончить с собой, но ей помешали и посадили на электрический стул, — с восторгом поведала Хелен, которая не очень придерживалась фактов, если можно было рассказать жуткую историю. — Или, может, ее посадили в тюрьму, — неохотно добавила она. — Все равно, что с тобой такое? — жизнерадостно спросила Хелен, возвращаясь к старой теме. — Здорово, что мы не живем на двадцатом этаже, правда, мама? А то бы она размазала ребенка по патио. И Майкл устроил бы нам скандал за то, что развели грязь.

Майкл был престарелым лентяем с дурным характером, который появлялся дважды в неделю, чтобы ухаживать за нашим садом величиной со спичечную коробку. Гнев Майкла был страшен. Так же, впрочем, как и его работа в саду — в тех редких случаях, когда он вообще что-то делал. Мой отец так его боялся, что не решался уволить. По сути, ею боялась вся семья. Даже Хелен предпочитала с ним не связываться.

Я хорошо помню одно холодное утро год назад, когда моя бедная мама стояла в саду, замерзая в одном платье и фартуке (который она носила лишь для вида), безнадежно кивая и страшась уйти, а Майкл подробно объяснял ей, широко размахивая секатором, что кусты не следует тримминговать, потому что иначе упадет стена.

— Понимаете, миссис, кустарник нужен, чтобы удерживать стену.

Еще он утверждал, что если траву стричь, то она пожухнет и пропадет.

Матери наконец удалось вернуться на кухню, где она долго гремела посудой, готовя Майклу чай.

— Ленивый, старый негодяй! — со слезами жаловалась она мне и Хелен. — Никогда ничего не делает. Я из-за него пропустила очередную серию. И трава уже по колено. Мне перед соседями стыдно. Мы тут единственные, у кого не сад, а джунгли. Так и хочется плюнуть ему в чай!

Жалостливая пауза. Считаем до трех.

— Да простит меня господь! Хелен, оставь в покое это печенье. Оно для Майкла.

— Почему Майклу достается хорошее печенье, если ты его ненавидишь, а мне приходится есть крекеры? — громко спросила Хелен.

«Резонный вопрос», — подумала я.

— Шшш, — сказала мама, — он может тебя услышать.

Майкл снимал свои идеально чистые сапоги у задней двери. На них не было ни единого пятнышка.

— Нас ведь ты не ненавидишь, — не унималась Хелен. — Но мы не получаем вкусного печенья. И ты ненавидишь Майкла, — последние слова были произнесены очень громко в сторону двери, — но он получает дивное печенье. — Она мило улыбнулась Майклу, когда он при-хромал в кухню, держась за спину, будто надорвал ее на непосильной работе в нашем саду.

— Добрый вечер, — проворчал он, подозрительно взглядывая на меня: он явно решил, что о нем говорила я. Никто не может заподозрить Хелен, ведь у нее такое невинное, ангельское личико.

— Налить вам чай? — спросила мама.

Позже, уже совсем вечером, я слышала, как родители спорили на кухне.

— Джек, ты должен что-то ему сказать!

— Слушай, Мэри, я сам подстригу траву.

— Нет, Джек, мы ему за это платим. Он должен выполнять свою работу. А то забивает мне голову всякой ерундой. Считает меня за дуру.

— Ладно, ладно, я с ним поговорю!

— Может, вообще все заасфальтировать? Тогда можно будет его уволить.

Но папа так и не поговорил с Майклом. И я точно знаю, что он сам стриг траву в тот день, когда мама поехала навестить тетю Китти, а потом соврал маме, что это сделал Майкл. А Хелен взяла за моду время от времени спрашивать маму, не будет ли она покупать ей сдобное печенье, если она даст слово никогда не стричь траву.

Хелен была права. Если ребенка «размазать» по патио, Майкл покажет нам, почем фунт лиха.

Но такого никогда не произойдет. Хотя, если Кейт не перестанет блажить, я могу и передумать.

— Нет, Хелен, — сказала я, — у меня нет послеродовой депрессии. Во всяком случае, я так думаю. Пока, по крайней мере.

Господи, только этого мне и не хватало!

Но я не успела сказать ей, что Джеймс меня бросил, потому что в комнату вошел папа.

— Хайджек… — хором приветствовачи мы его.

Отец ответил на приветствие улыбкой и кивком головы. Видите ли, моего отца зовут Джек, и в начале семидесятых, когда вошло в моду угонять самолеты (позднее стали чаще писать о надругательствах над детьми), мой дядя из Америки, приехав к нам в гости, приветствовал отца словами: «Хай, Джек!»[1] Мы с сестрами едва не подавились от хохота. С тех пор такое приветствие всегда вызывало улыбку.

— Я пришел посмотреть на свою внучку, — сказал папа. — Я могу ее подержать?

Я передала Кейт отцу, он взял ее вполне умело (что неудивительно). Кейт немедленно перестала вопить. Она спокойно лежала у него на руках, сжимая и разжимая свои маленькие кулачки.

Точно как ее мать, грустно подумала я. Воск в руках мужчины… Нет, это надо задавить в зародыше! Надо уважать себя. Мне для счастья не нужен мужчина. И вообще, да здравствует феминизм.

— Когда ты собираешься дать ей имя? — спросил папа.

— Только что дала, — сказала я. — Я назвала ее в честь бабушки.

— Замечательно! — просиял отец. — Привет, маленькая Нора, — ласково обратился он к розовому свертку.

Хелен, мама и я обменялись испуганными взглядами. Не та бабка!

— Послушай, пап, — смущенно призналась я, — я назвала ее Кейт.

— Но мою мать не звали Кейт. — озадаченно нахмурился он.

— Знаю, папа, — пробормотала я. (Господи, ну что за жизнь, одни ямы да ухабы!) Я назвала ее в честь бабушки Макуайер, а не бабушки Уолш.

— Вот как, — сказал он с заметной прохладцей.

— Но пусть ее второе имя будет Нора, — нашлась я.

— Ну нет! — возмутилась Хелен. — Назови ее как-нибудь покрасивее. Придумала! Назови ее Елена! Елена — это по-гречески Хелен.

— Тихо, Хелен, — остановила ее мама. — В конце концов, это девочка Клэр.

— Ты же всегда учила нас делиться игрушками, — надула губы Хелен.

— Кейт не игрушка, — вздохнула мама.

Нет, Хелен может достать кого угодно.

К счастью, моя сестрица не могла надолго сосредоточиться на чем-то одном, вот и сейчас она резко сменила тему:

— Пап, ты не подвезешь меня к Линде?

— Хелен, я не шофер, — обиженно ответил отец.

— Папа, я ведь не спрашиваю, чем ты зарабатываешь на жизнь. Я это и так знаю. Просто попросила подвезти, — резонно заметила Хелен.

— Нет, Хелен! Ты вполне можешь пойти пешком, черт побери! — воскликнул отец. — Честно, никак не могу понять, что случилось с молодежью. Лень, вот в чем дело. Когда я был…

— Папа, — резко перебила его Хелен, — пожалуйста, не рассказывай мне снова, как ты проходил три мили босиком до школы. Я уже не могу этого слышать. Просто подвези меня, и все, — и она улыбнулась ему своей кошачьей улыбкой из-под густой темной челки.

Отец некоторое время в изнеможении смотрел на нее, потом рассмеялся.

— Да ладно, — сказал он, звякнув ключами от машины. — Пошли.

Он передал мне Кейт. Именно так, как и следует передавать ребенка.

— Доброй ночи, Кейт-Нора, — сказал он, с явным ударением на «Норе». Полагаю, он еще не совсем простил меня.

Папа с Хелен ушли. Мама и я с Кейт остались сидеть на кровати, наслаждаясь тишиной, наступившей после ухода Хелен.

— Ну вот, — промолвила я, — можешь сказать спасибо своей тете Хелен за первый урок правильного обращения с мужчиной. Надеюсь, ты последуешь ее примеру. Обращайся с ними, как с рабами, — и тогда, не сомневайся, они и вести себя станут как рабы.

Кейт посмотрела на меня широко открытыми глазенками, а мама хитро улыбнулась. Довольной улыбкой. Понимающей улыбкой.

Улыбкой женщины, чей муж последние пятнадцать лет пресмыкается перед ней.