Не надо преувеличивать!

Ясное летнее утро. В воздухе еще стоит ночная прохлада. Молодой мужчина, прекрасно сложенный и в очках, пересекает улицу пружинистым шагом английской гончей.

Распахнув дверцу «Дачии» салатного цвета, он уверенно садится за руль и с неподражаемым искусством трогается с места. Элегантность, достоинство, самообладание…

Конечно, вы меня уже узнали? Да, это я, Джелу Ионеску, герой стольких удивительных происшествий (ах, моя жизнь — это настоящий роман!..) Другие биографические данные? Пожалуйста! Тридцать… лет, стройная фигура — что-то вроде Грегори Пека, но пожалуй удачнее, очаровательная близорукость, проникновенный взгляд как у О’Туля, плюс несколько деталей-сюрпризов, известных только друзьям и… врагам.

Полный энергии, возбужденной ледяным душем и двумя чашками кофе, я начал насвистывать арию из «Лучии Ламмермурской», но в тот же момент, бросив машинальный взгляд на часы, ощутил беспокойство и резко повысил скорость. Роковой час — час, в который исчезает книга прихода и ухода сотрудников — приближался неотвратимо. А Джиби в последнее время проявляет поистине неуместную раздражительность, когда речь заходит о пунктуальности и дисциплине. Джиби, он же Джордже Банчу, полковник милиции — мой начальник. Я словно слышу его лаконичное замечание: «Товарищ капитан Джелу Ионеску, так не пойдет…» Когда он называет меня по имени и фамилии, дело плохо… Но два дня — это всего лишь два дня, и они как-нибудь да пройдут, и поездка в горы сделает свое дело: жизнь на свежем воздухе, воздержание, созерцание… Или все же — море?

Улыбка мелькает на моем приятном, свежевыбритом лице: «волны, как серебристые барашки, набегают на берег, чтобы улечься на песке…» Совсем рассиропилась, бедняжка! Подумать только: «серебристые барашки…» Но что поделаешь, это ведь Олимпия! Олимпия Богдан Верня, — художник-график, мать годовалого ангелочка и супруга моего коллеги — Александру Богдана Верня. Устроившись примерно с неделю тому назад со своим ангелочком в райском приморском уголке под названием Вама, она почувствовала себя совершенно выбитой из колеи банальными проблемами воспитания малыша и начала бомбардировать нас все более лиричными посланиями — в надежде убедить хотя бы одного из нас приехать ей на помощь. В результате она, кажется, прониклась подлинной страстью к литературе. «Ведь вы знаете, — писала ссыльная, — я не могу жить без искусства. Поэтому я буду посылать вам роман с продолжением, каждое мое письмо будет кончаться словами: «продолжение следует». Надеюсь, что это вас убедит…» Вот так и появились барашки… Нет, с ней все ясно. Олимпия никогда не притворяется! В этом невыносимом положении она способна взяться даже за сочинение музыки! Да и вообще, кто знает, за что в состоянии взяться женщина в таком разброде чувств?!.. Осторожно поставив машину, я направился к своему рабочему месту. Я был совершенно спокоен: оставалось всего два дня до начала отпуска, все мои дела были завершены, случиться ничего не могло… Разумеется, кроме чего-нибудь сверхъестественного, но ведь мы материалисты, не так ли, товарищи?

— Доброе утро, дружище! Звонили? Вызывали? Все в порядке?

Капитан Верня, сидевший за столом, возле окна, оторвал от вороха бумаг мутный взгляд:

— Какого черта! Не можешь хоть раз прийти вовремя?

— Что, Джиби про меня спрашивал? — взволновался я.

— Нет, но… Иди-ка, я тебе что-то покажу.

Он протянул мне скомканную телеграмму. Я расправил бумажку, прочел ее раз, другой… «Приезжай срочно (Тчк.) Здесь произойдет преступление (Тчк.) С любовью (Тчк.) Олимпия».

— Что ты на это скажешь? — спросил он. — Я получил ее сегодня утром. Почтальон взглянул на меня, как на помешанного. Чего ты молчишь? Что ты об этом думаешь?

— Представления не имею… Ты что читал?

— «Роман с продолжением» Олимпии… Пытался выловить какую-нибудь подозрительную деталь.

— И?

— Вот, прочти сам…

Я удобно устроился за столом, достал пачку сигарет и, настроенный довольно-таки скептически, начал читать: зная склонный к фантазиям характер Олимпии, я относился без излишнего доверия к ее драматическому сообщению. На немое беспокойство, мелькавшее в глазах моего приятеля, я ответил коротко:

— Выводы потом…

«Когда ехать к морю?»

Этот вопрос, сразу же после традиционной новогодней елки, начинает возникать как навязчивая идея, во всех спорах и разговорах, ведущихся на полях и на фабриках, в кабинетах и в учебных заведениях, в кинотеатрах и в очередях за мясом, в трамваях и в троллейбусах и, разумеется, на концертах и на отчетно-выборных собраниях.

Первый вал составляют смельчаки (как правило, светловолосые и стройные северяне), жертвы (когда в отделе три начальника и двое подчиненных, стоит ли еще ставить вопрос о том, кто пойдет в отпуск в августе?) и пенсионеры — «В мае месяце Уездное бюро путешествий обеспечит вам проживание и стол в элегантнейших отелях самых живописных курортов румынского побережья, на выгодных условиях: 57 лей в день с человека, плюс существенная скидка на железнодорожные билеты».

Июнь месяц — это затишье перед бурей.

Июль и август… Социологи, несомненно, займутся когда-нибудь этими новыми миграционными волнами…

Авары, гунны, готы и визиготы были жестоки, новые орды — нервны. Их нервозность нарастает крещендо, достигая апогея в канун отъезда. Курильщики удваивают дневную порцию, некурящие начинают курить. У людей с низким давлением оно подскакивает, у людей с высоким…

Разумеется, кроме этих существенных преобразований в сфере темперамента, научно-техническая революция внесла и некоторые менее значительные изменения, касающиеся способа питания, одежды и передвижения.

«Таласса! Таласса!»

Для изучения психологии масс рекомендуем прогулку на автобусе номер 2 (конечная остановка — перед современным зданием вокзала в Констанце)… Если вам повезет и если вы обладаете мощным телосложением, вам, может быть, удастся занять место. Не вставайте, если рядом находится лицо старше вас или женщина с ребенком. Это не принято и может выставить вас в неблагоприятном свете. Не удивляйтесь ни темно-серому фланелевому костюму стоящего рядом с вами мужчины, ни заплатанным джинсам сидящего впереди молодого человека, с чьей майки вам улыбается музыкальный ансамбль АББА… почтите благостной мыслью давно увядшие прелести блондинки с платиновыми кудряшками и губками сердечком. Это невежливо, так настойчиво смотреть на прозрачную блузку молодой девушки, с таким трудом сохраняющей равновесие в переполненной машине. Любоваться пейзажем Аджиджи и Лазу полезнее, да и осмотрительнее: вдруг неожиданный порыв заставит вас предложить ей место!

А сейчас — тест на сообразительность. Да, вы угадали: господин в двубортном костюме с соответственно одетой супругой — счастливые обладатели путевок Национального бюро туризма, сроком на двенадцать дней. Они живут в отеле «Банат» в Нептуне и возвращаются с полезной и приятной экскурсии в Дельфинарий Констанцы. Увядающая блондинка приехала провести свой отпуск у бывшей соученицы, тоже разведенной, живущей теперь в Мангалии. Они будут вместе худеть и прогуливаться по набережной. Молодая девушка в вышитой блузке, разумеется, едет в Костинешть, в студенческий лагерь, где проведет две недели — в стремительном ритме и бодром настроении. А молодой человек, поклонник ансамбля АББА, вместе со своей гитарой (вы ее и не заметили?) повторит историю стрекозы и муравья. Иначе, что же делать бедным девушкам — муравушкам с зернышками, которые они с таким трудом собирали целую зиму?

Короткая остановка в Мангалии, и начинается последний этап нашего путешествия. Цивилизация и комфорт остаются позади. Резкая перемена наблюдается в рядах ваших новых спутников: здоровые, обожженные солнцем крестьянки; утонченные дамы, распространяющие волны «Диора», в платьях до земли и с кошелками, полными лука и баклажан, в руках; господа, с достоинством вытирающие руки, выпачканные упоительным фирменным блюдом Констанцы — «шуберек» («чебурек»!) о тонко шуршащие листы последнего «Юманите»; молодой липованин, словно сошедший с рекламы культуризма, распространяющий вокруг себя тучи рыбьей чешуи и запах чесночного соуса — «сарамуры» и сопровождаемый восторженными взглядами нескольких хорошо сохранившихся дам и двух нежных блондинок, прибывших из какого-то забытого богом северного уголка мира. Говорят здесь по-французски, по-липовански, по-румынски и… по-трансильвански.

Да, поселиться «дикарями» в рыбацком поселке — это оригинальный способ проведения летнего отпуска. Одни делают это потому, что им нравится, другие — потому, что это модно…

Несколько лет тому назад Вама была забытой, почти совсем пустой деревней, сильно заросшей зеленью, с чистыми домишками, окруженными морем и песком. Странный симбиоз составляли в ней люди и чайки. Море здесь было синее, чем в других местах, берег круче, а сумерки — бесконечнее. Но слава — а Вама пользуется несомненной и громкой славой — имеет и свою оборотную сторону: чайки уступили свое место все более многочисленным ордам отдыхающих, песок разделили на участки, художественно украсив их камышом и ракушками, а ночную тишину стали нарушать самые разнообразные и странные шумы. Но остался берег, осталось море и — честно говоря — осталась Вама!

— Если бы Джиби видел, чем я занимаюсь в рабочее время, пришлось бы мне брать отпуск в ноябре!

— Кончил? — спросил меня АБВ.

— Потерпи! Только начал.

«9 августа. Восход солнца в 4 часа 32 минуты. Явно будет хороший день. Во дворе семейства Петреску еще царит тишина.

Мода вмешалась и в традиционное устройство крестьянского хозяйства. По обе стороны двора тянутся ряды крошечных комнатушек, двери которых выходят на общую террасу, уставленную шезлонгами, надувными матрасами и традиционными горшками герани. Впереди — грядки ярких далий и душистого табака. Затем навес, под ним стол и деревянные скамейки… в одном углу — импровизированная кухня, а за ней — усыпанная гравием дорожка, которую сторожат высокие заросли кукурузы. Дорожка ведет, через огород, к установке, свидетельствующей о ценнейших завоеваниях современного комфорта: красной бочке, под которой можно принять душ в согревшейся на солнце воде, и кокетливо выкрашенной в белый цвет деревянной будке, назначение которой не стоит специально оговаривать. Четвертая сторона двора, охраняемая огромной плакучей ивой, широко распахнута к морю.

На низком, сложенном из булыжников Добруджи заборе, окружающем, как крепостная стена, имение супругов Петреску, взмахивает крыльями петух, собираясь исполнить свои утренние обязанности. Пронзительный крик заставляет его вздрогнуть и пошатнуться. Он с отвращением бьет крыльями и стоически решает, что иногда лучше вовремя отступить — даже если придется кончить свои дни в кастрюле с борщем…

В отличие от мудрого петуха, «гости» супругов Петреску кажутся натурами менее покладистыми. «Нет, так больше невозможно!» — раздается хором в свежем утреннем воздухе. «Да заставьте же вы его замолчать, мадам!» «Дайте ему пососать!» «Целых три дня глаз не сомкнули!» «Я же тебе говорила, Лика, надо было ехать в Мамаю!»

— Молоко, молоко, мадам Дядина, принесите молоко!

В плотно утоптанной пыли двора появляется, еще не опомнившаяся от сна, в развязавшемся платке и без одного тапка хозяйка всего здесь сущего. Она осторожно несет крынку молока. Невинная причина общего негодования, молодой Филипп Верня — один год два месяца — с удовольствием лакает теплое и душистое содержимое крынки и счастливо улыбается.

— Ох, ангелочек, сокровище ненаглядное, какой голосок! Мадам Олимпия, он будет певцом!

Я, нижеподписавшаяся, Олимпия Верня, по профессии художник-график, приехавшая сюда с сыном на отдых, вежливо улыбаюсь.

Над двором вновь повисла тишина. В комнате, выходящей на море, единственной, имеющей деревянный пол, диван и уборную, продолжает свой прерванный сон семейство Цинтой. Товарищ Панделе Цинтой, ответственное лицо в Министерстве сельского хозяйства, важно храпит, несомненно, сжимая в объятиях свою дородную половину, Милику Цинтой, по профессии — воспитательницу. В соседней комнате госпожа Мона Василиаде нервно раскуривает сигарету «Кент».

— Я ведь тебе говорила, chéri[1], это такие грубияны!

— T’en fais pas[2], — мягко отвечает ей господин Алек Василиаде, натягивая ка голову одеяло.

Одна из дверей осторожно приоткрывается, и мужчина средних лет, атлетического сложения, подчеркиваемой серебристыми висками, выходит во двор. Он подозрительно оглядывается и осторожно направляется к душу.

— Доброе утро, господин Барбу! Как изволили почивать?

Скрипнув зубами и издав странный звук, который, при доле снисходительности, можно принять за ответ, Барбу Габровяну, после короткого колебания, еще поспешнее продолжает свой путь. На минуту смутившись, Габриэлла следует за ним пружинистым шагом. Но…

— Целую ручки, мадам Попа! Какие же мы стали ранние птички! Такой, дай ему бог здоровья, голосок у этого ребеночка! А какой был тихий двор, какие интеллигентные люди! Как почивали? А у меня сегодня большая радость: видел во сне своего братца, который, бедняжка, умер три года тому назад.

Очаровательно улыбаясь, Габриэлла Попа кидает через плечо многообещающий взгляд:

— А я, господин Мирча, думала о том, как кстати пришлась бы мне пара тех славных таблеток, которые вы продаете у себя в аптеке.

Мирча Пырву по профессии — аптекарь, по происхождению и призванию — житель города Фокшань. Профессия и место рождения наложили печать на весь его облик: довольно высокий, с намечающимся брюшком и небольшой лысиной, напоминающей тонзуру францисканского монаха, он никогда не является без любезной улыбки на круглом лице с маленьким носом и неизменными очками.

— Что это вы, братцы, очередь к душу устроили? Наверняка Габровяну и сегодня оказался первым. Да, черт возьми, быстрота и натиск! Целую ручки, мадам Попа. Очаровательны, как всегда.

— Я как раз говорила господину Пырву, как кстати было бы нам его снотворное…

— Ну что вы! Смеетесь, ей богу! Чтобы вы-то, йог и вегетарианка, прибегали к этим губительным таблеткам? Разве вы не знаете, что пилюли вредят фигуре?

— Ох, господин Димок, — воркует Габриэлла. Вы меня разочаровываете. Ведь вы же врач.

— Стоматолог, мадам! Это — совсем другое дело. Привет, господин Барбу! Опять вы обвели нас вокруг пальца.

Завернутый в полотенце человек, к которому он обращается, кидает на него беглый взгляд и удаляется с величественным равнодушием. Пользуясь минутой замешательства, вызванной появлением Габровяну, Нае Димок, ладный мужчина, стоматолог и весельчак, быстро входит под душ.

— Господи боже мой, опять всю воду выпустит! — тихонько жалуется Мирча Пырву.

— Вы ведь мужчина, скажите же ему что-нибудь! Это нахальство! — вступает возмущенная его поведением Габриэлла.

— Что же мне сказать? Он человек дородный, да к тому же, кажется, и вспыльчивый. Таких лучше не трогать….

— Ох, господи, кто заставил меня приехать в эту гнусную дыру?

— Судьба, мадам Габриэлла, судьба! Впрочем, здесь было довольно-таки приятно, пока не появилась мадам Олимпия с ангелочком…

Из «душа» все громче доносится голос Димока, упрямо повторяющий припев последнего шлягера музыкального ансамбля Бони М. Стоя у летней кухни, хозяйка, мадам Дидина, решительно вмешивается:

— Господин Димок, потише, ребенка разбудите!

Диалог на высшем напряжении завязывается между хозяйкой и гостем, время от времени прерываясь репликами Габриэллы и Мирчи. Похоже, что хозяйка взяла верх, потому что Димок, отказавшись от Бони М., продолжает мыться молча.

— Если бы мой Тити был здесь, он бы навел порядок! — взрывается Дидина, шумно, как паровоз, двигаясь по двору.

— Как чувствует себя господин Петреску, мадам Дидина? Кажется, вы вчера были в больнице? — вежливо интересуется Мирча Пырву.

— Лучше, господин Мирча, но легкие — это не шутка, ему нужен уход и покой… а он, бедняга, целый день в трудах, минутки не посидит. Я уж ему говорила: брось ты это все к лешему, ведь…

— Как, у него и с легкими не в порядке? В деревне говорили, что его лечат от алкоголизма.

Будь они прокляты эти сплетники, и тот час, когда их матушка родила. Тити за всю жизнь не проглотил ни капли спиртного! Вы его не знаете, потому как приехали впервые, но спросите господина Барбу или мадам Олимпию, они вам скажут…

— Я тоже жду-не дождусь, когда смогу с ним познакомиться, мадам Дидина, посмотреть на такое чудо: мужчина, который за всю свою жизнь не взял в рот ни капли спиртного! Барышня Габриэлла, извините, что я прошел вперед, но мне не хотелось прерывать вашего приятного разговора с Мирчуликой, — с легкой иронической улыбкой говорит Нае Димок.

— Доброе утро, товарищи! Прав был наш великий поэт Топырчану, когда говорил: «Мой летний дом — в деревне!» Только здесь можно почувствовать пульс природы, ощутить почву…

— Не спешите, дядя Панделе, сейчас всего семь часов. Лучше лягте-ка в шезлонг да немного позагорайте, ведь вы белый, как брынза.

— Товарищ Димок, давай, дорогой, сыграем в нарды, пока моя жена на проснулась.

— Нельзя шуметь, дядя Панделе. Мешаем «ангелочку». Запрещено мадам Дидиной.

— Ну и беда с этим ребенком! И так будет каждое утро? У меня, знаете ли, ответственная работа в Министерстве сельского хозяйства. Мой отдых — дело государственное. В таких условиях моя будущая трудоспособность снизится. Нужно проанализировать положение, серьезно поговорить с матерью ребенка…

Цинтой продолжает свое выступление на тему: «Мать и дитя в современном мире», обращаясь к аудитории, представленной одним Пырву. Габриэлла быстро входит под «душ», а Димок, держа в одной руке огромную чашку кофе, другой листает газету. Речь Цинтоя прерывается какими-то горловыми выкриками, несущимися из дома.

— Это еще что такое? — испуганно спрашивает Цинтой.

— Не пугайтесь, дядя Панделе, это господин Барбу. Занимается каратэ. Сейчас проходит психическую подготовку. У него — целая теория о дуновении духа, которое объединяет дыхание индивидуума с мировым дыханием, стремясь слить силы мира и индивидуума. Дело не шуточное, — учение Зен!

— Зен — не зен, только когда же нам, наконец, удастся выспаться?

— Американцы говорят: поменьше сна, побольше секса, — вот секрет долгой и счастливой жизни. Примерно так оно звучит в вольном переводе.

— Шумите с самого утра, господа! — раздается резкий голос Моны Василиаде.

«… брое утро!» «Целую ручки!» и «Доброе утро, товарищ Василиаде!» — откликаются трое находящихся во дворе мужчин.

— Кто-нибудь едет сегодня в Мангалию? Мне нужен хлеб и масло!

— Я вчера слышал, как молодые люди говорили, будто они собираются. Но наверное не знаю, сегодня ночью они вернулись довольно-таки поздно, — с готовностью сообщает Нае Димок.

— Извините меня, пожалуйста. Очень жаль, но мне надо идти.

— Мы тебя извиним, Мирчулика, но с одним условием: признайся, куда ты исчезаешь на целый день?

— Такого любопытного человека, как вы, не часто встретишь, господин Нае. Иду по своим делам. Целую ручки, мадам, до свидания, господа!

— Лика, Лика, завтрак готов! — слышится из дома заботливый голос Милики Цинтой.

Панделе неспеша поднимается с шезлонга, тщательно расправляет красивый, кирпичного цвета халат с корабликами, обтягивающий его полное тело, и направляется к дому с удовлетворением человека, который видит, что вещи, наконец, вошли в свою колею.

— Господин Димок, что бы вы хотели на обед? — предупредительно спрашивает Дидина.

— Мадам Дидина, ведь вы берете с меня десять лей только за готовку, сделайте же усилие и поджарьте мне картошки…

— Господин Димок, если условия вам не подходят…

— Да нет, я пошутил, ей богу!

Димок вздыхает, пожимает плечами — мол: «уж эти мне женщины!» — и направляется к кухне.

Над двором снова воцаряется тишина. Кусты, деревья и забор почти совсем скрывают море. Как сквозь оконную решетку, видны лишь куски голубизны, гладкие и спокойные. Хотя день едва наступил, стоит жара, в воздухе ни малейшего дуновения, кажется, все окаменело.

— Bonjour, та chère[3]. Хорошо спала? Алек еще не встал?

— Bonjour, Барбу! Какой уж тут сон, с этим «ангелочком», который будит тебя в пять часов утра? Я боюсь, не выработался бы у меня условный рефлекс.

— Не беспокойся, с тобой этого не случится. Впрочем, нам осталось уже немного. Мадам Олимпия поделилась со мной приятным известием, что через пару дней появится отец ребенка…

— И?..

— Похоже, что он — главная нянька в семье.

— Забавно. Какая же у него профессия, у этого типа?

— Какой-то инженеришка… О, извини, ma chèr, я сказал это без злого умысла, но ведь ты сама знаешь: вокруг полно инженеров.

— То же самое говорю и я Алеку, когда он меня сердит. Но, как я вижу, он нынче заспался. Извини, меня призывают обязанности заботливой супруги: кофе и поджаренный хлеб для султана!

— Au revoir. Увидимся на пляже.

Оставшись один, Барбу направляется к одному из трех самодельных умывальников, расположенных в разных точках двора, начинает вынимать из изящного чемоданчика всевозможные предметы: флаконы, коробочки с яркими этикетками — и осторожно расставлять их на полочке над тазиком; какое-то время он изучает свое лицо в осколке зеркала, венчающем великолепную установку для умывания. Потом намазывает щеки толстым слоем крема и тщательно бреется.

— Доброе утро, maître[4]. Можно побеспокоить вас вопросом?

Габровяну, не оборачиваясь, кивает головой. В зеркале появляются лица двух молодых людей, юноши и девушки, одинаково высоких, одинаково худых и одетых во что-то вроде формы защитного цвета, напоминающей о группе «командос», выполняющей задание где-то в глубине джунглей. Это Влад Ионеску и Дана Бежан, студенты-медики. Кажется, их мучит вопрос жизненной важности.

— Мы с Даной заключили пари и пришли к вам, как к арбитру. Речь идет о комбинации Блэквуда. Всю ночь проспорили. По-моему, на козырях она — залог успеха.

— Да, на козырях, пожалуй, должно сработать.

— Ясно, дитя мое? Слыхала глас маэстро?

— Но что это происходит с молодежью наших дней? — вопрошает Барбу, возвращаясь к своему занятию. — Вроде бы, я в вашем возрасте проводил ночи иначе. Во всяком случае, насколько я помню, теоретическими проблемами игры в бридж мы не увлекались.

— Извините, исправимся! — отвечает молодой человек, в шутку становясь по стойке «смирно».

— Критику принимаем… Мы — слабые женщины… — говорит Дана, слегка раскачиваясь на ногах и прищуриваясь.

— А вот и я, всегда готовый — сердцем, кулаком и всем телом — к защите слабых женщин! Доброе утро, ребятишки. Чем они тебя обидели, дорогая? Скажи, и я за тебя отомщу, — заявляет Димок, возникая со стороны кухни и осторожно неся в руках тарелку, полную брынзы и помидор.

— Премудрости игры в бридж, господин Нае, — сухо отвечает ему Габровяну. — Не думаю, что вы можете в этом помочь.

— Почему же, господин Барбу, я чемпион игры в девятку. Какая разница — бридж или девятка?

— Ха-ха, обсудим это в другой раз. — Барбу резко прерывает разговор и входит в дом, откуда тут же появляется вновь, с пляжной сумкой в руках.

— Иду к морю. Всего хорошего!

— А, молодое поколение, наша завтрашняя смена! Да, вам хорошо, у вас прекрасные условия! Мы в свое время проводили каникулы на молодежных стройках — Салва-Вишеу, Бумбешть-Ливезень… Да что там, будто только каникулы? И во время года мы ехали туда, где были нужны, — меланхолически вспоминает Цинтой, появившийся из комнаты в сопровождении своей пышной и румяной супруги, чьи глаза выражают безмерное восхищение всем, что говорит и делает муж.

— Вероятно, вы учились на заочном, — бросает ему через плечо Влад. — Пошли, Дана!

Цинтой некоторое время следит за ними взглядом, словно пытаясь осмыслить ответ Влада.

— Какая она нахальная, эта сегодняшняя молодежь! — смиренно обращается он к Нае, который с явным удовольствием следил за сценой.

— Скажите, господин Димок, разве у этих молодых людей есть принципы? Разве это нормально — сожительствовать вместе в одной комнате? Панделе даже не поцеловал меня до свадьбы, а слава богу, он ухаживал за мной целых полтора года, — искренне недоумевая, вмешивается супруга товарища Цинтой.

— Мадам, это и есть прогресс. Я думаю, между ними уже давно произошло то, что мы, старое поколение, называем «непоправимым»… Увидимся за обедом, до свиданья!

— Что это делает там, в душе, эта гражданка, мадам Дидина? Мой муж хотел бы совершить свой утренний туалет.

— Барышня Габи, выходите, другие ждут… Кончится вода, а больше я наливать не стану. Я и так по горло сыта — карабкаться на лестницу со шлангом в руках! Бедняжка Тити, если бы он видел, как даром расходуется вода…

— Ну, мы едем в Мангалию. Милика, смотри, не забудь список и положи сумки в багажник. Мадам Дидина, тут приедет один товарищ, привезет цыплят…

— Приготовь двух отварных, с картошкой и цветной капустой… Масло в холодильнике… Посмотришь там, я написала на пачке: «Пинтой».

— Не захватите ли вы баллон, а то газ кончается?

— Послушайте, товарищ Дидина, не потащу же я на своем «Фиате» баллон для всего двора! Пусть другие возят, небось, претензий у всех хватает!

— Пошли, Лика, не расстраивайся, не то давление поднимется, — укоризненно качает головой, его половина.

Дидина, уперев руки в боки, грустно глядит им вслед, потом, что-то бормоча, уходит на кухню, откуда доносится волнующий запах поджариваемых баклажан.

Идиллическая жизнь двора возвращается в свое русло. Домашняя птица спокойно разгуливает между газетами, чашками из-под кофе и шезлонгами; свинья отчаянно визжит, извещая мир о том, что и для нее настал час завтрака; Замбо, верный страж двора, окончив ночную смену, со вздохом облегчения укладывается в воротах, отложив пересчет блох на более поздние времена. Мадам Дидина, хотя и поглощенная сложной операцией рубки баклажан, внимательно прислушивается к ритму двора. Осознавая свою страшную вину — опустошение, нанесенное бочке с водой, — Габриэлла пытается незаметно проскользнуть мимо, но, подобно Зевсу Громовержцу, Дидина возникает перед ней в клубах пара…

— Мадам Габи, я замещаю хозяина этого двора. Бедняжка Тити, когда уходил, сказал мне: «Оставляю тебя моей заместительницей. Отвечаешь за все, что здесь движется и разговаривает». Норма в бочке — десять минут на голову туриста. Да, кстати, сегодня вы опять будете потреблять одну зелень?

— Сегодня я собираюсь попировать: прибавь к цветной капусте творога, да смотри, не вари ее слишком долго, не то все витамины испарятся.

— Какого черта варить, когда о баллоне никто не заботится? — ворчит хозяйка, снова исчезая во мраке кухни.

А я, Олимпия — невидимый и всезнающий свидетель жизни двора — решаю запечатлеть все это, черным по белому, и с первой же оказией отправить в Бухарест… Там две заблудшие души уже давно ждут, чтобы их обратили на путь истинный, вовлекли в очарование тихих дней на…

— Доброе утро, мадам! Как поживает малыш? — вежливо интересуется Габриэлла.

— Слава богу, спит. Не знаю, что это с ним, он нервничает. Обычно он такой тихий… по крайней мере, так считает все наше семейство. А его отец, вместо того, чтобы поскорее приехать сюда, где он так нужен, болтается в Бухаресте. Словно это только мой ребенок… (нынче утром я в ужасном настроении, Аби…).

— Не говорите так, мадам. Вы же знаете: нет худа без добра… Я тоже так говорила, когда была замужем. А теперь…

— Что — теперь? Выглядите вы превосходно. Все мужчины нашего двора вами восхищаются.

— Ох уж это мне платоническое восхищение! Прогулка при свете луны и потом — недвусмысленное приглашение. Ни одному не придет в голову сделать самое банальное предложение — зайти и расписаться. Нет, хуже некуда — быть разведенной… Но что это происходит?

Перед забором, в клубах пыли, останавливается грузовик. Доносятся какие-то странные звуки, что-то вроде отчаянного кудахтанья. Я, любопытствуя, подхожу ближе…

— Скажите, пожалуйста, товарищ Цинтой здесь живет? Меня начальник послал, отвезти ему этих…

— Да, здесь, но его нет дома. Он уехал в Мангалию.

— А что мне делать с птицей? Не везти же ее назад: я спешу, меня от дела оторвали, мне надо возить материалы.

— Вот идет хозяйка.

— Цыплята для товарища Цинтоя? Выгружай, он мне наказал.

— Ладно, только побыстрей, я спешу… Проклятая птица!

Румяный молодой человек забирается в кузов грузовика и начинает вытаскивать оттуда клетки, в которых бьется штук двадцать белых цыплят.

— У вас что, столовая?

— Давай отнесем их на задний двор. Столовой у меня нет, но семейство Цинтой поглощает ежедневно пару цыплят — это их норма. Осторожно, куры — создания нежные, и если хоть одна из них пострадает, мне попадет от товарищей…

Я возвращаюсь на веранду, откуда наслаждалась сценой Габриэлла.

— Ну и типы, эти Цинтои.

— Да, целый день торчат в Мангалии, что-то покупают. Отчего они не остались в Бухаресте? Ведь так было бы проще: не надо столько передвигаться… Дидина, я пойду позагораю. Если Филипп проснется, крикни меня.

— Хорошо, мадам Олимпия.

Вероятно, именно в таком уголке, как эта Вама, родился миф о земном рае. Легкий ветерок тянул из морской дали… волны с веселым лепетом разбивались друг о друга… подошвы утопали в сыром песке, ласкаемые кристально чистой водой. Дети, как пухлые херувимчики, бегали по берегу, поглощенные игрой, с ведерками и разноцветными спасательными кругами в руках… а их матери, божественные Евы, купались в волнах, хихикая со счастливой невинностью детей Золотого века…

Охваченная сладкой истомой, я уселась возле группы своих сотоварищей по двору. Как все было бы прекрасно, если бы и Аби был здесь!.. Я вздохнула, слегка расчувствовавшись… но такова его работа, если она мне не нравится, почему я не вышла за бухгалтера или, скажем, за портного?.. Впрочем, я уверена, что он ни одной минуты не устоит перед моим писательским даром…

— Как трутень, ей богу! — завистливо восклицает Димок. — Роятся вокруг него эти нимфы, словно он медом намазан!

Заинтригованная, я смотрю на человека, вызвавшего зависть Нае. В нескольких десятках метров от нас на шикарном зеленом полотенце величественно восседает господин, окруженный тремя молодыми наядами — стройными, темноволосыми и на первый взгляд довольно-таки привлекательными.

— Это немец или австриец, я видела его и в прошлые годы, — сообщаю я, гордая своими знакомствами, достойными попасть в «Who’s who»[5] Вамы.

— Он каждый год приезжает, — добавляет Габровяну.

— Нет, вы только подумайте: мало того, что его окружают три красавицы, он еще и иностранец! — возмущается Димок. — Я бы еще понял, если бы это был местный, наш… А ну, попробуем восстановить равновесие! — бормочет он, упругим шагом направляясь к группе.

Однако вскоре возвращается, кисло улыбаясь:

— Чертов султан! Так вроде бы симпатичный парень, только — не трожь гарема, не то будет худо…

— Если бы вы меня спросили, я посоветовал бы вам поберечь силы, — флегматично замечает Габровяну.

— Нашли когда сказать! А эти красотки — какая беспринципность! Вместо того, чтобы выбрать настоящего румына, своего в доску — как я или как господин Барбу — они зарятся на эту жердь. И что они в нем нашли, спрашивается?

— Деньги, — сухо замечает Габровяну.

Я оставила их, бурно дискутирующих о романтизме молодого поколения, и направилась к дому.

Филипп, — кроткий розовый младенец, словно сошедший с репродукции Тициана — спал, ничего не ведая…

Продолжение следует!»