Не осенний мелкий дождичек

1

— Проблема, над которой мы работаем последние годы, «Активизация познавательной деятельности учащихся», самая, пожалуй, важная и трудная из всех проблем обучения, так как — я уже показала на предыдущих примерах — требует повседневной работы, кропотливого внимания к каждой детали учебного процесса. Никогда прежде учитель не имел возможности проверить, все ли без исключения ученики вовлечены в работу на уроке, все ли пробуют мысленно ответить на те вопросы, которые он ставит. Учитель объяснял, давал материал, и все это западало в умы детей, как семена в малоизученную почву. Взойдут ли? Прорастут ли колосом знаний? Теперь, когда нам даны в руки средства обратной связи, образцы которых я вам продемонстрировала, этот вопрос уже не встает неразрешимой проблемой. Прежде в течение урока учитель мог опросить пять, шесть, максимум десять учащихся, сейчас, как бы приобретя второе зрение, он видит реакцию всех. — Валентина закончила, но помедлила на трибуне. — Вот, пожалуй, главное, что я хотела сказать. Будут ко мне вопросы?

Участники районного методического совещания почти все были знакомы ей — свои же, терновские учителя. Доклад достался трудно, не один вечер провела над ним Валентина, прежде чем добилась, чтобы он был кратким и доказательным. Слушали хорошо, но сумела ли убедить, заинтересовать? Сама Валентина переняла новый метод на всероссийском семинаре, куда ее командировали от областного отделения педагогического общества. Там же, во время семинара, сумела раздобыть необходимые пособия, случайно — так уж посчастливилось. Многое сделали, по имеющимся образцам, у себя в школьной мастерской, кое в чем помогли шефы — колхоз, сахарники. Теперь она рада была передать свой, уже проверенный, опыт, другим: может, кому-то и пригодится.

— Нет вопросов? — повторила, собираясь сойти с трибуны, понимая, что подчас люди не сразу осознают услышанное, интерес может возникнуть потом.

— Скажите… — по-ученически подняла руку молодая девушка, сидевшая в первом ряду, незнакомая Валентине, видимо, новенькая. — Вот если бы вам пришлось начинать на пустом месте — ни пособий, ни знаний у детей, — вы бы тоже думали о средствах обратной связи? — Вопрос прозвучал как вызов. «Почему? — подумала Валентина. — Почему она так? Из какой школы?» Ответила спокойно:

— На пустом месте и нужно начинать с лучшего.

— А где прикажете брать это лучшее? — тряхнула девушка белыми ровными волосами: они спускались до плеч прямыми густыми прядями. У нее был маленький рот, глаза — зеленовато-серые, широко расставлены, прямой нос имел чуть расплывчатые очертания… Валентина не успела ответить, заведующий районо Капустин, сидевший за председательским столом, сделал запрещающий жест:

— Разговор не по теме. Спасибо, Валентина Михайловна. Переходим к следующему докладу.

Валентина села, приготовясь слушать. Доклад делала Нина Стефановна о литературном краеведении. Материал собирает давно, уроки ее очень любопытны в этом отношении. И все же волнуется, держится скованно, будто ученик на трудном экзамене. «Таковы, мы все, — думала Валентина. — Где-то храбрые, а чуть вышли на плацдарм пошире, поджилки трясутся. Отчего? Не убеждены в своей правоте? Боимся споров и критики? Вот бы сейчас пригласить эту девушку на трибуну, пусть бы высказала все, что лежит на душе, перед всеми…» Разве Капустин выпустит! Для него главное форма, не суть. Каждый доклад просмотрит, прежде чем дать человеку слово. Валентина в первый же раз категорически воспротивилась, отказалась говорить по подсказке. Стерпел…

Нина Стефановна между тем освоилась, речь ее стала ярче, убедительней. Правильно, что мы слабо знаем историю своих мест. Не всегда умеем подключить к этому ребят. И это верно: применять краеведческий материал можно буквально на всех уроках, особенно в диктантах для старшеклассников… Опять диктанты! Робкая внешне, на самом деле Нина Стефановна была бесконечно трудолюбива и бесконечно упряма. В этом был ее плюс, потому что благодаря именно таким своим качествам Нина Стефановна выучилась заочно, стала неплохим словесником, добивается хорошей успеваемости. Но и минус, ибо упрямство лишало ее гибкости, она очень трудно и недоверчиво входила в новое, пугалась свободы, с которой ученики Валентины судили о книге, вообще всего, что выбивалось из рамок программы. Русский язык был для Нины Стефановны одним учебным предметом, литература — совершенно другим. Валентина же всегда ощущала их нераздельно. Так вот и работа, которая стала жизнью, неотделима от жизни… Валентина взглянула на девушку, задавшую ей вопрос: что переживает сейчас эта девушка, начав работать в незнакомой школе, похожи хоть в чем-либо ее чувства на те, которые испытала когда-то Валентина, или они неповторимы, каждому дается свое?

2

Снова все было чисто и ясно в жизни Валентинки. Нет, Саша не смеется над ней, он славный, родной. Все она высказала ему в тот вечер. Наклонил голову, согласился:

— Выпить люблю, есть такой грех. А как выпью, шумлю. Только не от водки, ты не подумай. Так сердце иногда припечет, мочи нет. Неправды у нас еще много, понимаешь? Гляну, как вдова с ребятенками в поле жать или огребать пешочком бредет, а Лапников на таратайке командовать ею едет, так бы и пристукнул его. Отъелся, что боров, на колхозных харчах. Всю войну тут кантовался. Есть председатели как председатели, а наш… Я ведь кладовщиком был, да не угодил, не стал разбазаривать колхозное добро по его записочкам. Отставил: не хошь, говорит, муку в тепле развешивать, вози по морозу навоз, — с горечью заключил он.

— А вы бы эти записочки — в райком!

— Думаешь, там у Лапникова заступы нет? — усмехнулся Сашка. — Он ведь разобьется, а что прикажут, выполнит. Все зерно из колхоза вывезет, все сено отдаст, лишь бы в передовых числиться. Да черт с ним, Лапниковым, — зыкнул вдруг он. — Охота на него дорогое время терять! Ночь-то какая, Валя, погляди кругом. Тишь, красота. Нигде в мире не бывает таких ночей. Верно тебе говорю, всю Европу прошел. Вишь звезды, сверкают над елками? — указал на дальний лесок, в котором Валентинка устраивала на днях лыжную игру. — Воздух студеный, мороз градусов сорок, потому — как алмазы. Ты не замерзла? Может, к тебе пойдем?

— Нельзя ко мне, у меня ведь ученики, Саша, — вспомнив Катины слезы, проговорила Валентинка.

— Ну, ладно, коли ученики тебе дороже, — он распахнул полушубок, прикрыл одной полой Валентинку. — Посидим тут. А пить я не буду, слово солдата. Веришь?

— Верю, — шепнула Валентинка. Озорные карие глаза придвинулись близко-близко, шершавые жаркие губы коснулись ее губ. И все исчезло: луна, горечь, навеянная историей с Катей. Осталась лишь радость, звонкая и живая, как струйки поющего подо льдом родника.

На другой день Валентинке опять пришлось заниматься со всеми классами.

Едва вошла в класс Анны Сергеевны, раздалось знакомое гудение. Кто зачинщик? У всех напряжены щеки, даже у Виноградова.

— Ясно, — сказала с иронией Валентинка. — Гудеть вы умеете. А вот считать — посмотрим. Виноградов, сколько будет семью пять? — Мальчик, явно не ожидавший вопроса, а растерянно заморгал глазами. — Не знаешь? А семью восемь?

— Пятьдесят шесть, — прошептал маленький сосед Виноградова.

— Я не тебя спрашиваю, — остановила его Валентинка, довольная тем, что ребята отвлеклись и перестали гудеть. — Виноградов, повтори всю таблицу умножения на восемь.

Ученик ответил довольно успешно.

— Ну а восемью восемь?

Ученик молчал.

— Ты что, не можешь вразбивку? Как тебя зовут, Виноградов?

— Пашкой его зовут, — не выдержал маленький. — Што его пытать, наша учительша его не любит и не спрашивает никогда. Все грозится на второй год оставить. А он ей не поддается, вот!

Валентинка, пораженная, не нашлась, что сказать. В смятении заглянула в свой класс: ученики работали, склонившись над партами. Юра показывал кому-то кулак, увидев ее, быстро разжал руку… «У каждого свои методы, — с грустью подумала Валентина. — Кто — явной силой, кто — исподтишка. Но ведь проще всего по-человечески. Или по-человечески трудней?»

3

В перерыв Валентину окружили учителя. Вопросы все-таки возникли: где достать и как изготовить пособия для внедрения этой самой обратной связи. Объяснив, что смогла, Валентина подошла к девушке, которая независимо стояла в стороне.

— Вы, видимо, первый год? Мы с вами не знакомы.

— Да, первый год. Вернее, третий месяц. В Яблоновской восьмилетней. — Девушка пытливо смотрела на Валентину. — Я о вас много слышала. Даже подумывала прийти… Светлана Овсиенко, — протянула тонкую руку. В ней было легкое неуловимое изящество, которое дается с рождением.

— Яблоново от нас недалеко, приходите в любое время, — пожала ее прохладную ладошку Валентина. — Вот я смотрела сегодня на вас и вспоминала, как пришлось начинать самой. Что вас больше всего тревожит, Света, что самое трудное?

— Все тревожит, все трудно! — сплела в шутливом отчаянье пальцы Светлана. — А всерьез — очень слабые у детей знания. До меня сменилось три учителя. Тут уж дать хотя бы азы.

— В Яблоново нелегко, знаю. И все же путь наименьшего сопротивления не самый надежный, Светочка.

— Им ничего не надо, понимаете? Будто говорю в безвоздушном пространстве или для манекенов каких-то… Я уж подумала: может, то, что говорю, слишком сложно для них, непонятно?

— Затем мы и учителя, Света, чтобы сложное делать простым. Учитель — и дипломат, и актер немного. Но главное — желать только добра. Дети это очень тонко чувствуют… Приходите к нам, и мы к вам придем. Помню до сих пор встречу с одной старой учительницей. Мне пришлось вести уроки сразу в четырех классах, без всякого опыта… Тыкалась, словно слепой котенок. А она открыла мне глаза.

— Вот и я сразу во всех! — живо отозвалась Светлана. — Просто ужас какой-то!

Они вышли из зала, где проходил семинар: хотелось отвлечься, проветриться. Была как раз перемена. Ученики, несмотря на строгое предупреждение — в школе гости со всего района! — все же бегали и шалили, правда, с оглядкой. Седенькая уборщица, в синем халате поверх кримпленового платья, ревниво оберегала от налетов детей полированные, с зеркалами панели вестибюля. Терновскую школу построили недавно, по современному проекту — сколько постарался для этого перед уходом на пенсию бывший директор Томильский! — в ней было все, что нужно, даже комнаты для танцев и музыкальных занятий. Здесь только что приступили к работе по комплексной программе, коллектив школы еще сам не освоился как следует в новых условиях, и уже начались семинары, широкие посещения уроков, методические занятия. Капустин, как всегда, спешил «прогреметь» — медом не корми, а дай ему нашуметь, прославиться.

Некоторые ученики были одеты в форму; большинство, как и в Рафовке, кто во что горазд. Вот прошли мальчики в джинсовых костюмах в обтяжку, с волосами до плеч, следом пробежала девушка со стрижкой «гарсон», в широких, плохо сшитых брюках из дешевой шерсти.

— Не нравится? — взглянула на Валентину Света. — Вы, конечно, за стандартную форму?

— Зачем сразу в штыки, Света? Школа не воинская часть. И все же… радуюсь, что у нас, в тихой нашей Рафовке, этого пока нет.

— Диктуете ученикам свою волю? Под страхом каких наказаний?

— По-моему, проще воспитать вкус. Что мы и делаем.

— Ну да, подводите под общие рамки. А ведь в природе у каждого растения свой запах, своя расцветка.

— У полезных растений, как правило, тонкие запахи, тонкие краски. А вот у ядовитых…

— Ядовитые тоже нужны! — рассмеялась, тряхнув волосами, Светлана. — Как вам тут, нравится? — повела вокруг взглядом.

— Отличная школа. И нам обещают такую же.

— Не люблю полированных школ, — опять тряхнула волосами девушка. — Ну разве это для детей — полировка, которую тронуть нельзя? Я бы красила школы цветными светлыми красками, ставила бы светлое дерево… Чтобы все — красиво и просто. А у нас, в Яблоново, черно-синие стены в классах! И говорим о какой-то эстетике! Где густо, где пусто… Где полировка, где татуировка, — рассмеялась она нечаянной своей остроте.

Семинар закончился к обеду. Нина Стефановна поспешила уехать с попутной машиной — волновалась за сына, все казалось, что без нее с Колей может что-то случиться. Валентина зашла в райунивермаг, как же не поглазеть на магазинные полки. Встретила там Никитенко — располневший, но еще не потерявший формы, с темными — ни единой сединки! — курчавыми волосами и насмешливым взглядом выпуклых карих с желтизной глаз, он еще очень и очень мог нравиться.

— Решили прибарахлиться? — понимающе взглянул на Валентину. — Помочь? Стоит только мигнуть девочкам… — кивнул на молоденьких продавщиц, которые смотрели на них с любопытствующей готовностью.

— Я без денег, — пожала плечами Валентина. — Просто так.

— Ну, за деньгами дело не станет, — коснулся Никитенко внутреннего кармана пальто. — А насчет кредитоспособности… полагаю, нас, рядовых служащих, перехлестнули!

Валентина промолчала, поспешила уйти. Денег у них с Володей хватало, оба зарабатывали хорошо. Но как-то не было у них привычки говорить и думать об этом, деньги составляли нечто вторичное в их семье, были средством лучше устроить жизнь, но отнюдь не ее целью…

Заторопилась в редакцию: хотела навестить тетю Дашу, которая жила в дальнем конце Терновки, а без машины не успеть. Бочкин сидел в своем кабинете над сверстанной газетной полосой.

— Валюша, вот чудесно! — обрадовался он. — Ты к нам надолго?

— Была на семинаре. Уеду с последним автобусом. Давай навестим тетю Дашу, пешком не успею обернуться.

— Мчимся немедля! — радостно отодвинул Бочкин газету. — Мой драндулет стоит у ворот, не заметила?

— Стоит. Без шофера.

— Я его отпустил. Сам тебя повезу. Доверяешь?

— Разумеется, — пожала плечами Валентина. — Как сказано в известных стихах, «два раза не умирать».

Сев в машину, он сразу дал полный газ, автомобиль, рыкнув, выскочил с обочины на асфальт. Валентина, все же успев протереть залепленное жидкой грязью стекло, смотрела, словно впервые видела сегодня Терновку. Так вот, примелькается, перестаешь замечать перемены. А ведь райцентр изменился еще больше, чем Рафовка, стал приобретать городские черты. Стройное здание райкома и райисполкома окружено сквером, за ним — Дом быта, гостиница, ресторан, Дворец культуры… А дальше — целый поселок из стандартных пятиэтажных домов, точно таких же, какой построили для специалистов колхоза в Рафовке. Жалко, что именно таких…

— Давит нас все-таки обыденщина. Слепим коробку из бетона и довольны, — сказала Валентина. — А ведь можно бы делать неповторимое!

— Ты о застройке? — догадался Бочкин, круто поворачивая руль, чтобы миновать очередную выбоину в асфальте. — Массовых шедевров, подруженька, не бывает. Ширпотреб всегда ширпотреб. Да и спешим всех сразу осчастливить, чего тоже никак не может быть. Сколько в редакцию сыплется жалоб: ждет-ждет человек квартиру, получит однокомнатную, ребенок родился — мала. Через сколько-то лет дождется двухкомнатной, а детей уже двое или трое — опять мала! Но по сравнению с тем, что было, какой это шаг вперед!

— Когда сам-то получишь квартиру? Долго будешь бобылевать?

— Чудачка, в общежитии мне пол моют, белье на постели меняют. А в квартире кто будет этим заниматься? — почти вжавшись в руль, так тяжело было вести машину по-скользкому асфальту, рассмеялся Бочкин. И посуровел: — Завернем к памятнику?

— Да, Васенька, да.

В окружении берез, за ажурной чугунной оградой, темнел стрельчатый обелиск — памятник погибшим в Великую Отечественную войну. Сюда перенесли и прах Нины Филатовой — дочки тети Даши, бывшей квартирной хозяйки и давнего друга Валентины… Фашисты казнили Нину и ее трех товарищей в глубоком степном овраге, возле тети Дашиного дома. И товарищи Нины захоронены тут…

Валентина и Бочкин постояли возле могил, склонив головы. Тихо шуршали ветви берез, ветер звенел в извилистых узорах ограды.

— Не довелось им увидеть новую Терновку, — сказал, сминая кепку в руках, Бочкин.

— Не довелось…

…Дом тети Даши, выстроенный на месте прежней хатенки, крепок, просторен, тут не одному человеку жить — большой семье. Не хотела тетя Даша строить дом, к чему ей, одиночке, да застыдили в райисполкоме: Герой Социалистического Труда, а живешь в мазанке, как это можно допустить? Чередниченко настоял, Николай Яковлевич, славный человек, чуть не двадцать лет возглавлявший райисполком. Выписали материал, прислали строителей, тете Даше осталось только внести деньги. Много счастливых вечеров скоротала Валентина в тети Дашином доме, приезжая зачем-либо в Терновку. Но по старой хатке тосковала не меньше тети Даши, ведь молодое ее счастье было связано с той старой хаткой… Там и Алена родилась.

Дом все так же стоит над обрывом, на усадьбе чернеют будылья подсолнуха. Когда все вокруг стали разводить сады, и тетя Даша насажала молодых деревьев. Но старую, Нинину, обгоревшую яблоню не тронула. Вот она, корявая, раскинулась под окнами молодой кроной: Володя лет десять назад сделал прививку на уцелевших сучьях, хорошо принялись новые побеги.

Тетя Даша услышала фырканье «газика» у ворот, вышла на крыльцо. Годы мало состарили ее, темные глаза все так же лучились в сеточке морщин, волосы, тронутые сединой, вились на висках. И держалась она все так же прямо, словно подняла однажды на плечи тяжелую ношу, выпрямилась, чтобы гордо нести ее, да так и не скинула этой ноши с плеч до сих пор.

— Валя! Василь Василич! Гости мои дорогие! — обрадовалась она. — Я будто чула, гуску нынче зарезала, борща наготовила. Гарный борщ, с зажаркою. Идить раздевайтесь, в момент соберу! — заторопилась она, собирая на стол. — Може, Валя, как на пенсию с Владимиром Лукичом пойдете, решите сюда, ко мне переехать? Кому я дом-то оставлю, как стану помирать? А ты, Василь Василич, бросил бы свое общежитие да перебирался ко мне, — поднося Бочкину полную миску пышущего жаром борща, улыбнулась тетя Даша. — Зябко одной-то, — повела она плечами под теплой вязаной кацавейкой.

В комнате была новая мебель, но и старый, разрисованный яркими цветами шкафчик поставила в переднем углу тетя Даша. Над ним повесила фотографии: муж и дочь, оба широколобые, ясноглазые, с упрямой складкой у губ… оба погибли в войну, муж на фронте, Нина здесь, в Терновке.

— Старый холостяк не ахти какая радость, — хлебнув борща, отозвался Бочкин. — Жить у вас неплохо бы, да ведь я привык сам по себе, являться в ночь за полночь, читать и писать до рассвета.

— Женился бы, Василь Василич.

— Это вопрос сложный, тетя Даша. И чем дальше, тем становится сложней, — опустошая миску, проговорил Бочкин. — Старую деву брать — не уживемся, ибо стародевство, как и старохолостячество, обусловливает всяческие причуды, — комично поднял он вверх короткий указательный палец. — Вдову брать — а вдруг муж у нее был без причуд, не захочет она моих терпеть? Да и о детях своих беспокоиться будет, — выпрямил сразу три пальца. — А в-пятых, нельзя жениться на молодой: непременно изменит. Так что, выходит, дудеть мне и дальше в холостяках. Как вы, тетя Даша, не тоскуете по ферме? — спросил, окончательно доев борщ. — Работа, конечно, была не мед, а все ж таки…

— О чем мне другом тосковать! — негромко сказала тетя Даша. — Всю-то жизнь там… Кабы руки терпимо были, не ушла бы. Так иной раз скучаю по ферме, сил нет. Соберусь, добреду — и помещение не то, и люди совсем другие, аппараты, трубы, машины всякие… Встречают-то уважительно, расскажите, говорят, о своем опыте. Так ведь что я могу теперь присоветовать? Рассказать, как, бывало, коров по кустам пасла, яйцами сырыми телят поила, чтобы не поносили… Подсчитали как-то в области, что надоила я за свою работу дояркой цельный эшелон молока. Разве аппаратом доила? Все этими руками, — положила на стол темные ладони. — Другой наш опыт-то, и у тебя, Василич, и у Вали вот, не то что у нынешних. С горем горьким он был перемешан, с долей-недолюшкой.

4

Горе горькое… Хватило его молоденькой Валентинке, ой как хватило! Трудно было заниматься сразу с четырьмя классами, а еще трудней пережить то, что узнала она об Анне Сергеевне. Нарочно не спрашивает учеников! Грозится оставить на второй год! Валентинке и в голову не приходило, что бывает такое. Сидела после уроков у себя в комнате, полная отчаянья и гнева. Надо что-то делать, куда-то идти. Куда?

— Завуч зовет, Валя Михайловна, — стукнула в дверь тетя Настя. — Дома он, приболел, да и у Марьи Тихоновны сердце… Ты уж посмирней там, поласковей будь. Люди хорошие, детей только бог не дает.

— Слышал — воюете. Выходит что-нибудь? — спросил завуч. Он полулежал в кресле-качалке, укрытый пуховым платком.

Мария Тихоновна принесла из кухни картофельных драников:

— Угощайтесь. Они хороши, пока горячие.

— Вкусно! — Валентинка с удовольствием откусила сразу чуть не полдраника. — А Виноградов вовсе не хулиган, — с таким же удовольствием сказала она Аксенову. — Просто Анна Сергеевна его не любит, вот он и не учится.

— Ничего не понимаю, — досадливо поморщился завуч. — Вы провели четыре урока и уже все выяснили, не так ли? — Он сел прямо, тронув уцелевшей рукой изуродованное плечо, поморщился еще досадливей. — Любопытно, чем вам не угодила Анна Сергеевна?

— Мне? — удивилась Валентинка. — Почему — мне?

— Подожди, Павел, нельзя так, — вступилась было Мария Тихоновна, но Аксенов скинул с плеч платок.

— Ну его, все равно не помогает. Не мешай, Мария, хочу уяснить… Вы считаете, что Анна Сергеевна как учитель слабее вас? — уперся он глазами в Валентинку. — Так или нет?

— Я о Виноградове, — растерялась она. — Что он вовсе не хулиган.

— Ну, хорошо, — неожиданно успокоившись, снова сел в кресло-качалку завуч. — Ладно. Об этом еще есть время поговорить. Я, собственно, вызвал вас вот по какому поводу: нужно помочь комсомольцам колхоза выпустить стенгазету. Я сказал, что придете вы, — он снова поморщился. — Маша, накрой… с ним, кажется, лучше, — потянул к себе платок. — К Дубову идите, он все знает, — и, откинув на спинку кресла голову, закрыл глаза.

Аксенова проводила Валентинку на крыльцо:

— Не обижайтесь, у Павла Ивановича приступ…

— Я не хотела ничего плохого, Мария Тихоновна.

— Знаю, Валюша. Всегда приходите, слышите? К нам можно… — Поправив у Валентинки воротник пальто, Аксенова легко поцеловала ее в щеку. Будто теплый ветерок дунул.

Стенгазету так стенгазету: Валентинка у себя в школе постоянно была членом редколлегии. Взяв лыжи, она быстро пересекла снежное поле. Дубов направил ее на ферму:

— Заметки у Осиповой. Всё там.

В каморке, где принимали молоко, сохли бидоны, куски марли. Нина достала из ящика стола заметки.

— Вот, годятся ли. Проверь.

Дверь скрипнула, в нее заглянул Сашка в седой от инея шапке, потом втиснулся весь — в широких растоптанных валенках, разодранном в плечах полушубке.

— Отвез молоко, — сказал он Нине. — Здорово, Валя Михайловна. Ты чего сюда попала?

— Стенгазету думаем делать, давайте заметку, — улыбнулась она.

— Грамоты мало заметки писать. Пять классов и три коридора, вся моя грамота. Чего писать-то!

— А хоть бы про сено, — сказала Нина. — Убывает оно. Надя вон про книги пишет, призывает всех комсомольцев к ней записаться.

— Опять лозунгуете? У Надьки на всех комсомольцев книг не хватит, — рассердился вдруг Сашка. — А сену как не убывать, коровы жрут, лошадей тоже не обделишь. Сено оно сено и есть. На то и кошено, чтобы им пользовались.

— Кабы только коровы да лошади…

— А если самим посторожить ночью? Хотя бы вам, Саша? — взглянула на него Валентинка.

Сашка сплюнул себе под ноги, покачал головой:

— Не гожусь я для таких дел, подслушивать да подглядывать.

— Да бросьте вы его уговаривать, — с насмешкой сказала Нина. — Может, сам и увозит. Бутылочкой небось тоже не прочь побаловаться. Шапку-то где девал? Поди, у Куваихи променял на водку? — добавила еще насмешливей. — Не мерзнут уши в кубаночке?

Сашка, побелев, шагнул было к Нине, но круто повернулся и, невнятно выругавшись, выскочил за порог. Валентинка лишь после слов Нины заметила, что он действительно в кубанке, такой же, как у Толи Куваева… И все равно, так стало больно, будто ее обругали нехорошим словом.

5

Стук в дверь прервал возникшую за столом у тети Даши горькую паузу: пришла соседка, баба Гапа, совсем уже старенькая, полусогнутая, опираясь на палку, — много лет болели у бабы Гапы спина и ноги, ой, сколько лет! Работала, как могла. Терпела. Лечилась извечными домашними средствами…

— Гляжу, свет горит у Дарочки, дай, думаю, зайду, — проговорила она, здороваясь. — А тут вон какие гости!

— Давненько не видала тебя, Валя. Аленушка-то как, жива-здорова?

— В институте, баба Гапа, учится.

— Знаю. Сообчала Дарочка. — Баба Гапа села с краю стола, прислонив свою палку к стене. Сухие, с искривленными от работы пальцами руки сложила под грудью — извечный, по-бабьи мудрый, успокоительный жест. — Я вон, вишь, до каких лет дожила! Думала ли! Восьмой десяток добираю, в землю гляжу. А помирать не хочется, Валя. Никак. Пензия у меня, хоть и маленькая, на хлеб да молоко хватает. Куренков держу… Дарочка не обходит помощью, — кивнула на тетю Дашу, которая, поставив возле бабы Гапы миску с борщом, остановилась, тоже сложив руки под грудью. — Дарочка молодше меня, лет на десяток… она из другого села, московка, а я хохлячка, здешняя. Мужа в приймаки брала, рано помер муж. И детки все вмерли, от скарлатины, ще в германскую. Муж у меня был дюжий, чернявый, в ковалях ходил… мы первыми в коммунию записались. И вот Дарочка. Давно мы с ней соседствуем. Лет с полсотни будет, Никитишна? — обернулась она к тете Даше, довольная, что может поговорить, ее внимательно слушают. — К Дарочке ще люди заглядають, а до мени один Николай Яковлевич когда зайде… угля либо дровец поможе добыть…

— Зато Петр Петрович наш як в начальство выйшов, и не здороваеться, — усмехнулась тетя Даша, которой тоже явно хотелось поговорить.

Конечно, они прогостили у тети Даши дольше положенного, Валентина опоздала на последний автобус.

— Ничего, ночуешь у Дарьи Никитичны, — нисколько не огорчился Бочкин. — Она рада будет. Утром уедешь, Владимиру твоему позвоню.

— У меня первый урок! — расстроилась Валентина. — И пойдет ли автобус, вон какой опять дождь. Дорога избитая, объезды…

— Тогда поедем. — Бочкин решительно уселся за руль, распахнул дверцу перед Валентиной. — Рискнешь на пару со мной в эту темень? Ночую у вас, утром чуть свет выеду… Мой трижды изношенный «газик» — всепроходящий! Только заскочу в редакцию, подпишу номер.

Уступив ей свое кресло возле телефона, Бочкин сел у маленького столика, принялся вычитывать номер. Падающий сбоку свет настольной лампы желтил волосы у него на виске. «Тоже седой», — с болью и жалостью подумала Валентина. Она позвонила домой, никто не ответил. На работе Володя… Все устраивает, улаживает свое специализированное хозяйство, этим живет. А вот Василь — неустроенный. Внутренне неустроенный. И не поможешь ничем. Чем ей можно было помочь тогда, молоденькой Валентинке, в горькие для нее часы первых разочарований? Люди помогли. Добрые люди…

6

Добравшись домой, Валентинка отогрелась у печки, выпила кружку кипятку с хлебом, однако ощущение горечи не проходило. Даже проверяя тетради, мысленно была возле стогов: так трудно досталось это сено, еле откопали его!

Прислушалась: тихо, все спят. Торопливо оделась, стараясь не скрипнуть половицами, спустилась по лестнице. Сколько сейчас времени, Валентинка не представляла. Черные тени от кустов на снегу, силуэт церквушки, замершей посреди поля… Досадно, что снег скрипит под лыжами, далеко слышно. Стога маячили рядом — заиндевелые, неживые. Она должна быть там, возле них, потому что уснуть все равно не в силах, потому что, лишь увидев настоящего вора, сможет защитить Сашу от нелепых обвинений, доказать свою дружбу, отстоять любовь.

Ее знобило от холода и страха; сняв лыжи, она прислонилась к стогу, не решаясь присесть на прихваченные морозом, оброненные кем-то на землю охапки сена.

Неожиданно из-за стога вынырнул человек. Валентинка чуть не вскрикнула, но услышала Сашкин голос:

— Михайловна, ты чего в этакую поздноту?

— А вы зачем?

— Сено пришел воровать.

— Неправда! Никогда этому не поверю!

— Так уж и не поверишь? — усмехнулся он. — Ну, ладно. Вот послушался тебя, пришел. Нет никого. Сторож один дрыхнет в молокоприемнике. Самогоном от него несет!

— Все-таки холодно в кубанке, — притронулась ладошкой к его уху. — Почему вы не носите шапку, Саша?

— Поверила Нинке? Слышала же, пропил!

— Нет, а по-честному?

— А по-честному, сменялся с парнишкой. Гляжу, бежит, скукожился, прикрывает уши воротником пальтишка, а какой там воротник… Давай, говорю, Толик, меняться. Он сердитый такой сделался, думал, смеюсь. Ничего, поменялись. — Он вдруг умолк, прислушался: — Едет кто-то…

Дорога пролегала с противоположной стороны стога, возчик не видел их. Остановил лошадь, бросил на дровни одну охапку сена, другую… Валентинка возмущенно кинулась к нему:

— Как вам не стыдно красть!

И замерла, узнав Волкова — в распахнутом тулупе, с вилами в руках.

— Как это красть? Ты чего мелешь, учителка? — воткнул он вилы в снег. — Я колхозник, и сено колхозное, небось своими руками кошено. Да откуда ты взялась в экую пору?

— Отсюда, — сказал, выходя из-за стога, Сашка. — Поджидали ваше сиятельство. Ты не тряси кулаками, дядя Костя, чего уж тут. Знаем мы с тобой друг друга вдоль и поперек, не на первой дорожке сходимся. Да и сенцо само за себя свидетель.

— Ну и пускай, — мгновенно успокоился Волков. — Хошь бы и сенцо. Себе я беру, што ли?

— А кому, дедушке? — ухмыльнулся Сашка.

— Дедушке не дедушке, а леший знает кому. Лапников приказал.

— Так чего же ночью заехал? Днем не мог? Развозишь разным прихлебателям колхозное добро, и все втихаря, крадучись?

Волков постоял, насупясь, потом бросил вилы на дровни.

— А вот и не повезу. Ей-богу, не повезу, — забормотал он. Боком упал на дровни, взмахнул вожжами — был и как будто не было. Только взлетел и опять улегся на дороге снежок.

— Вот как у нас, — зло сказал Сашка. — Совести у людей нет. Я домой с войны ехал с полной верой: столько крови пролито, что смыла она всю грязь человеческую. Ан нет, не смыла. И ведь воевал этот Костя, сволочь! Нет, хватит, уеду я отсюда к чертовой матери!

— Бегут трусы, — напряглась Валентинка. — Сильные борются.

— А ну тебя! — окрысился Сашка. — Завела: «Борются, борются!» С кем бороться-то? С Костей? Да разве бы он, солдат, потащил, кабы начальство ему не потакало? Идти против начальства что против ветра плевать.

— Неправда! — Валентинка всей душой ненавидела в эти минуты Сашку. — Неправда! Пусть ваш Лапников негодяй, но ведь честных людей больше, ведь не все колхозники тащат сено, вы сами не тащите. Стоит только захотеть…

— Вот ты и захоти, — грубо оборвал Сашка. И пошел к деревне — чужой, колючий, враждебный ей человек. А ведь думала — самый близкий. Надежный. Или не бывает такого, все на свете — обман?

7

— Что ты так яростно черкал, Вася? — спросила Валентина, вновь устраиваясь на жестком сиденье «газика». — Фельетон?

— Из зала суда, — мотнул головой Бочкин, выводя машину на асфальт. — Пишут обтекаемо, будто шепотком: «Злоумышленник понес наказание…» А те, кто потакал злоумышленнику? Прошляпил или вошел с ним в компанию — о тех молчок! Ну, я им задал перцу! Не знаешь о хищении в колхозе «Заря»? Да, да, родной колхоз Петра Петровича Никитенко. Не везет «Заре» с председателями, все туда попадают подобия Петра Петровича, возможно, не без его легкой руки… Слышала, как женщины его вспоминают?.. Жива еще сорокапятовщина, жива!.. Так вот, пришла недавно в госконтроль к Николаю Яковлевичу Чередниченко старушенция вроде бабы Гапы: мол, неловко из-за малости людей колготить, а пришла я к тебе со своей обидой, знаю: человек ты справедливый… В общем, еще весной, на прополке свеклы, решила она помочь колхозу и себе немного заработать. Выполола гектар с четвертью, а оплатили ей только за двадцать пять соток.

— Почему? — удивилась Валентина. — Неправильно учли?

— Учли-то учли, да в свой карман. Бухгалтер бригады выписывал ведомости на несуществующих людей, прикарманивая таким образом не только заработок данной бабки.

— Забрать у старухи целый гектар! Где у людей совесть!

— Если бы забрал меньше, ты примирилась бы с его совестью? — опять рассмеялся Бочкин. — Ох, Валентина, любопытный ты человечище… впрочем, как и всякая женщина, полна противоречий. Да разве лишь тут мухлевал? При проверке установили, что у него на сберкнижках лежит восемьдесят две тысячи…

— Восемь, Вася?

— Восемьдесят, Валюша, я не оговорился. Еще сколько всякого добра вывезли при реквизиции! Что ж, не видели, как тащил? Знаю его, печеночник, хилый, водки в рот не берет. На черта ему вся эта трахомудрия? Однако тащил крепко.

— Были же ревизии…

— До всего трудно и ревизии дойти, Валюша. Вот у твоего Владимира в колхозе сеют горох. Учитывается лишь то, что собрано, взвешено, сдано. А сколько его вообще выросло, сколько высыпалось из-за несвоевременной уборки? Сам черт не усчитает! Много сеем, много выращиваем, коли бы всему толк да к месту… Богата Россия-матушка, ох как богата! И не все мы добрые у нее дети. Не все! — угрюмо сказал Бочкин.

Помолчали. За стеклами хлюпала мглистая проваль, грязь буквально шипела под колесами, стремясь ухватить, засосать их, но машина летела, казалось, не разбирая дороги, бросая впереди два еле заметных в этой гиблой непрогляди луча.

— Я вспоминала сейчас нечто подобное, — задумчиво сказала Валентина. — В юности так всему веришь! И вдруг словно взрыв. Бездна!

— Опять твое Взгорье? — искоса взглянул Бочкин.

— Взгорье овладело мной, знаешь, как любимая книга: пока не перечтешь до последней страницы, не оторваться. Наверное, бывают, Василь, такие минуты в жизни, когда пересматриваешь все в себе с начала начал. Вот ты сказал: жива сорокапятовщина… Все, что бы ни случилось, оставляет в жизни свой след, наше сегодня — следствие всего пережитого вчера. Люди как вехи, каждая что-то обозначает… Знаешь, о чем я вдруг подумала? Почему-то ты никогда не писал о Володе. Нет, нет, — взмахнула ладонью, заметив протестующий жест Бочкина. — В газете твоей о нем часто, но ты сам — никогда.

— Мы с ним вроде как старые товарищи, а о товарищах не принято писать, — нехотя уронил Бочкин.

— Обо мне ты же не постеснялся!

— Ну, ты… вся будто на ладошке. Это же ты!

— Володя, значит, не на ладошке… Ладно, не буду, — вздохнула Валентина, ощутив упрямое молчание Бочкина. — Не хочешь говорить… Многое заставляет задуматься, Вася. Вот у меня в четвертом «в» есть Рома Огурцов. Ты понимаешь, сколько их, все разные — верткие, любопытные, просто озорники. Этот — особый. Внешне вял, безразличен, не умеет радоваться. Я побывала у него в семье: диктаторство матери, равнодушие отца. Хочется помочь ребенку, что-то изменить. Не знаю, не знаю… Похоже, мать с первых шагов подавляла в нем волю. Он привык жить по команде. Как, впрочем, и ее супруг. Дома, конечно.

— Директор сахарного? Вот уж не поверил бы! — хмыкнул Бочкин, резко повернув руль. — Черт, яма на яме. Разбили дорогу вдрызг. И так каждую осень… Засядем мы с тобой, брат Валюша, будем куковать до утра.

— Не пророчествуй, Вася. Выберемся.

— Знаю, знаю твоего Огурцова. Парень хваткий. Самонадеянный. Но и не лишен хорошей дерзости. Задумал на заводе целый переворот, в смысле благоустройства… Значит, говоришь, перед женой ходит по струнке? — Бочкин опять крутанул руль, машина пошла боком…

— Возможно, я ошибаюсь. И не о том хотела сказать. Вот Рома Огурцов. Выглядит несчастным, а сам… уронил с окна в классе цветок, даже не обернулся. Пряник купит в буфете, куснет два раза и выбросит. Девочка, соседка по парте, забыла учебник — он своего ни за что не даст. Хотя девочка постоянно ему помогает. Знаешь, мне кажется, мы порой воспитываем своего рода Обломовых, только вот Захарок для них нет.

— Узнаю женщину, сразу с горы да в яму, — рассмеялся Бочкин. — Не слишком ли тонко берешь, Валюша? Что вырастет из твоего Огурцова, хочешь понять? Сие пока известно одному богу. Корни — понимаешь, откуда что в нем — надо уяснить. Я вот смотрю на людей — каждый пускает свои корни. Создает вокруг свою атмосферу. Понятно, из-за этого — борьба… Бережливости мы вообще плохо учим, именно потому, что слишком богаты: бросай, валяй, все одно хватит. Но и при этом, роднуша, не у каждого бригадного бухгалтера лежат на сберкнижке десятки тысяч, уверяю тебя. Это ведь мерзавец должен быть. Гладкий мерзавец… Хватает у нас хороших ребят.

— Хороший, плохой… в человеке не всегда резко очерчены грани. Когда-то я совершенно не умела понять Сашу…

— Какого Сашу?

— Ты его не знаешь, взгоренский, — начала она и, не удержавшись при очередном вираже машины, всем телом навалилась на дверцу.

— Держись крепче, — сказал Бочкин. — Разъезжено, будто специально месили тут грязь. Тракторами, конечно. Гоняем по дорогам как зря трактора. Владимир Лукич твой молодец, в Рафовку трактора не пускает, а то взмесили бы и село.

— Вот видишь, все-таки он хоть в чем-то молодец…

— Ох и въедливая ты, Валентина! — мотнул головой Бочкин. — Лучше цепляйся руками и ногами, тут такая пропасть, проскочить бы!

«Газик» рычал, кряхтел, гудел всеми своими частями, подолгу трясся на одном месте и все-таки двигался вперед. За стеклом стояла все та же чернота, фары освещали впереди лишь глубокие, полные воды и грязи колеи. А Валентина видела другие места, жила в другом времени. Словно за последние дни мир вокруг нее раздвоился и она обрела способность жить в двух измерениях…

8

Стенгазету делали втроем, в комнате при ферме. Дубов разграфил с обратной стороны кусок обоев, подобрал нужные для передовой статьи цифры. По ним было видно: колхоз активно готовится к севу, зерно провеяно, отсортировано… Своим писарским четким почерком Дубов аккуратно переписал заметки, которые обработала Валентинка. Нина взялась рисовать заголовки. Карандаш был один, двухцветный, с красным и синим грифелем, но газета получилась хоть куда.

Валентинка взглянула на карикатуру, изображавшую Волкова возле стогов сена. Где-то сейчас Саша… показать бы ему: можно воевать открыто! Смело говорить о том, что никуда не годится! Но Саши нет, и, приди он сюда, станет ли с ней разговаривать?

— Обойдемся без него! — решительно поставила под номером свою подпись. — Комсомольцы — поверят!

— Зачем подписывать? — нахмурился Дубов. — Нагорит, так всем вместе. Вообще-то надо бы показать руководству.

— Кому? Лапникову? — возмутилась Нина. — Позвольте, мол, товарищ председатель, ваших прислужников покритиковать? Вылетишь ты от него несолоно хлебавши вместе с газетой. Нет уж, семь бед, один ответ. Мы же не единолично, редколлегия. Стребуют, ответим.

— Отвечать буду я. — Валентинка свернула газету в трубку, готовая немедленно предстать перед любым судилищем. — Пошли. Сейчас и вывесим.

— Ночью? — У Дубова от удивления вытянулось лицо.

— А чего ждать? Утром люди пойдут на работу, прочтут.

— Ну, вот и все, — вздохнула Нина, когда они прикрепили газету к стене конторы. — А теперь — на гулянку!

Валентинка было заупрямилась — какое гулянье? В ней еще не остыл вспыхнувший от слов Нины запал, и, прибивая на стену скороспелую эту газету, она как бы продолжала свой неоконченный спор с Сашкой, все еще надеясь, что он поймет ее, поверит в необходимость открыто стоять за правду!.. Нина и Дубов не стали слушать отговорок Валентинки, буквально потащили ее к дому Нади Паутовой, в окнах которого горел свет. На крыльце курили подростки, да и в избе не было взрослых парней, одни девушки. Парнишка лет шестнадцати наигрывал на гармошке, свысока поглядывая на столпившихся у двери товарищей. Четыре девушки плясали посреди избы, поочередно выкрикивая частушки.

— Эх, так ли гуляли до войны, от парней проходу не было! — охнула Нина и, на ходу скидывая платок, отчаянно запела: «Ой, не мешайте петь-гулять, милые товарочки, нету наших женихов, теперь мы перестарочки!»

— Девчата, настоящие парни идут! — кинулась вдруг к окну Надя.

«Настоящих» ребят оказалось немного, но это были крепкие, рослые парни, почти все в гимнастерках — демобилизованные. И Сашка тут… широко расставив ноги, с выпущенным из-под маленькой для него кубанки чубом, он стоял у печки и вызывающе, в упор смотрел на нее.

— Припожаловали? Снизошли? — еле выговаривая слова, шагнул к ней. — А может, мы этого не желаем?

— Саня, что ты! — одернула его Надя. — Перестань!

— Эх, птаха Надеха, — качнулся к ней Сашка. — Чистая твоя душа, все хочешь, чтобы я в беленьких ходил. А мне плевать. Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит!

Дубов придавил плечо Сашки тяжелой своей рукой:

— Брось, нехорошо.

— Что нехорошо? Кому нехорошо? — пьяно куражился Сашка. — Перед этой, што ли? — кивнул на Валентинку. — Учительша… Да я, может, с ней под стогами… у меня, может, вся душа перегоркла! Да что вы все понимаете! — рванув на груди рубашку, выкрикнул он.

Чужое, злое, отвратительное смотрело на Валентинку лицо. Она в смятении кинулась на кухню, схватила пальто. Уйти, скорее уйти отсюда! Не видеть, не слышать, позабыть!

У двери, опершись о косяк рукой, встала Нина, усмехнулась:

— Испугались? Это у нас бывает. Хватает этого. В войну не видели веселья, ждали своих. Дождались, да не все, не у всех радость-то. Эх, Валя, где тебе понять, какими слезами вымочены подушки этаких соломенных вдов, как я! Не успела любовь-то краем хлебнуть, как ушла она, пропала. Осталась одна работа. День и ночь — все работа. Так и молодость улетела. А любить когда, жить когда? — сказала с тоской. И опять усмехнулась: — Иди, там Васька тебя ждет. А мы уж сами как-нибудь обойдемся.

На крыльце действительно маячила громоздкая фигура Дубова. Не оглядываясь, Валентинка выбралась на дорогу. Она почти бежала, стремясь уйти от гудящей Надиной избы, от пьяных, глумливых слов Сашки. Все рушилось вокруг нее. Падало и никак не могло упасть черное, в пятнах звезд небо. Клонились, глухо гудя, исхлестанные ветром деревья. Спотыкаясь, брел позади Дубов, нелепый в своей бесформенной шапчонке и старой шинели. Что он думает о ней, какие мысли бродят в его голове?.. А вот и овраг, и родник журчит в темноте. Мерзлая ледяная яма; голые ветви кустов вокруг нее…

Она стояла над родником, пряча подбородок в воротник пальто, засунув в карманы стиснутые кулаки. Нельзя раскисать! Если от каждого глупого слова впадать в отчаяние, не только делать что-то — жить будет невозможно.

— Не плачьте, Валентина Михайловна, — срывающимся голосом сказал откуда-то сбоку Дубов. — Стоит ли обращать внимание? Плюньте, и все.

— Разве я плачу? — Валентинка обернулась, только сейчас ощутив на губах соленость слез. — Нет, я не плачу. От такой чепухи!

— Вот и хорошо, — обрадовался Дубов. — Конорев спьяну хоть что ляпнет. Такое, что и бабке на печи не выдумать. Опомнится, сам с повинной придет. А у меня разговорчик к вам есть. И не время, а надо. Мы тут с ребятами решили: нельзя нам больше в сторонке прохлаждаться, надо комсомол поднимать. Ну и надумали вас секретарем.

— Меня? — Отражение темных кустов качнулось в роднике, Валентинка закрыла глаза. — Но ведь Катя…

— Катерина Васильевна сама подсказала. Написала заявление: не могу и не хочу. Мы уже в райкоме согласовали…

Странное было у Валентинки настроение. Стылая, простиралась вокруг ночь, в которой исчезла могучая фигура Дубова. Чуждо смотрели окна старого барского дома, ни просвета и в окнах семилетки. Кругом чернота, тишь. Есть тут кто-либо живой, или она, Валентинка, одна на всем белом свете? Да разве можно сейчас быть одной, в такие минуты? В такие большие и горькие. Неужели нет никого, кому можно открыться, выплакаться, рассказать?

Тихие, все понимающие глаза встали перед ней… Метнувшись к темным окнам Аксеновых, забарабанила в стекло. Трепетно возник огонек лампы, послышался голос Марии Тихоновны:

— Кто там? — Бледное лицо Аксеновой приникло к стеклу, исчезло. Раздался стук щеколды. — Валя, идите же! Что случилось?

— Ничего, не волнуйтесь. — Валентинка вдруг поняла, каким диким выглядел ее поступок, вряд ли она сумеет объяснить…

— Идемте, — взяла ее за руку Аксенова. — Вы вся дрожите. — Она и сама дрожала в холодных сенях, в наброшенном кое-как халате. — Сейчас согреем чай. Все будет хорошо, девочка.

Аксенов, в пижаме и валенках, молча помог Валентинке раздеться, подвинул кресло-качалку поближе к печке:

— Грейтесь. А мы только что вспоминали о вас.

— Ругали?

— Нет, почему же. Мы ведь тоже когда-то пришли в школу молодыми, горячими, — улыбнулся он. — А вот и Маша с самоваром. Прошу, — указал на стул. — Мед берите, побольше. У меня Маша отличный пчеловод…

Валентинка, все еще дрожа, хлебнула горячего как огонь чаю. Из глаз ее брызнули слезы. Сидящие за столом люди смотрели на нее так проникновенно-сочувственно, что она сразу, захлебываясь словами, выложила все: и про стенгазету, и про Лапникова, и про Сашку, и про то, что сказал у родника Дубов…

9

— Ну, все, выскочили! — Бочкин остановил машину, откинулся на сиденье. — Уф, вот это пропарка! Цела, Валюша? Эй, Валя, ты где? — расхохотался он, увидев, как обратила к нему ничего не понимающие глаза Валентина. — Признавайся, где ты была, пока я боролся с ухабами на этой коварной дороге?

— В юности, Вася… у очень хороших людей. Как бы сложилась моя жизнь, не окажись в те трудные для меня минуты этих людей рядом? Вот ты говоришь — сорокапятовщина, у каждого человека свои корни… Мне повезло, с Сорокапятовым я встретилась, будучи уже сложившимся человеком. А если бы раньше? Вдруг приняла бы его веру?

— Не приняла бы. Ты все равно от других корней, Валя. Вспоминаешь Взгорье. Жизнь, в которой меня не было… обо мне ты когда-нибудь вспомнишь? — Лицо Бочкина неясно обрисовывалось в полутьме кабины, голос был устало-задумчив. — В сущности, мы никогда не бывали с тобой вот так, наедине. Всегда кто-то мог войти, или мы куда-то шли… Хотел бы я знать: что ты обо мне в глубине души думаешь?

— Просто люблю тебя. Очень, — погладила его по руке Валентина.

— А если серьезно? — Голос Василя вдруг охрип. — Без шуток?

— Ты славный человек, Вася. И верный товарищ.

— Только-то?

— Разве этого мало? — рассмеялась Валентина. — Ну, знаешь!

— Ты все смеешься, — горько сказал Бочкин. — А ведь у меня нет человека дороже тебя, нет семьи, кроме твоей семьи. — Он включил зажигание, машина двинулась. — Так-то, Валюша.

Ей стало неловко и больно от этих слов, как будто обвинили в чем-то. Она действительно к нему привязана, чисто по-дружески. Давным-давно все это сложилось, за много лет. Никогда не задумывалась она прежде: что привязывает Василя к ней, ее семье? Одиночество? Общность интересов? Не очень-то он страшится одиночества; интересы, конечно, сходные, но не сказать, чтобы слишком…

— Вот ты и дома, — произнес, развернувшись у ее ворот, Бочкин. — Спокойной ночи. А я поехал.

— Ты же хотел ночевать…

— Да не могу я у вас ночевать, Валентина! — рассердился вдруг Бочкин. — Неужели ты не понимаешь? Люблю я тебя, всю жизнь люблю! — Голос у него сорвался, в нем звучали обида и боль, такие боль и обида, что Валентина, уже спустившись с подножки, на миг окаменела. Бочкин в отчаянье тряхнул головой, нажал на газ. Машина, рыкнув, нырнула в темноту.

Валентина прислушивалась к удаляющемуся рокоту мотора, все еще не придя в себя. Так вот оно что, оказывается, вот оно что…

— Я думал, у тети Даши ночуешь, — встретил ее на пороге Владимир. — Фортова сказала, что ты задержишься. На чем добиралась?

— Бочкин привез.

— И ты отпустила его в такую непогодь обратно?

— Разве его удержишь? Я очень устала, Володя, А-а, чай у тебя горячий. Выпью чаю — и спать.

Она легла, плотно закутавшись в одеяло, надеясь, что, согревшись, уснет, успокоится, и не могла уснуть, не могла успокоиться. Видела перед собой вспыхнувшее болью и гневом лицо Бочкина. И другие лица видела — те, давние, взгоренские… трудно ей тогда было. Очень. И все-таки хорошо!

10

В тот вечер, после всего пережитого, пригретая и обласканная Аксеновыми, Валентинка твердо сказала себе: «Никаких слабостей. Никаких Сашек». А проснувшись, прежде всего вспомнила Сашку, пьяные, дикие его слова…

Еще только занимался рассвет. Не зная, куда себя деть, Валентинка заглянула в свой класс. К ее удивлению, там сидел Юра Волков, что-то писал. Заметив Валентинку, поспешно сунул тетрадь в парту.

— Работай, Юра, я не буду мешать, — хотела она уйти.

— Нет, погодите. — Юра вытащил тетрадь из парты, отвернувшись, ткнул в руки Валентинке. — Я вот… все пробую. Вас ругать станут за меня, если не кончу четвертый класс.

— Что я, тебе самому это надо, Юра. — Валентинка открыла тетрадь, вновь чуть не ойкнула вслух при виде нескладных Юриных каракулей.

— Знаю, что больно худо, — сказал он. — Я бы стал учиться… Одолею ли?

— Я помогу, Юра. Ты только захоти по-настоящему, во всем тебе помогу. И после уроков, и вечером, — прижимая к груди тетрадку Юры, горячо сказала Валентинка.

Словно счастливая волна подхватила Валентинку, все в это утро казалось ей необыкновенным: и ученики, которые, хоть и баловались, все же как-то слушали и понимали ее, и Паша Виноградов, который, как выяснилось, совсем не умел читать вслух. Между тем в журнале у Паши по чтению стояла оценка «три». И еще несколько мальчиков недалеко ушли от него…

— Ничего не понимаю, — слушая их запинающееся бормотание, недоумевала Валентинка. — Вы на самом деле не можете? Или обманываете меня?

— Она свинарник заставляет чистить, дрова пилить. А у меня мамке неможется, дома помогать надо. Не разорваться! — нехотя сказал Виноградов.

Валентинка смущенно отвела взгляд: просто немыслимое какое-то положение! И это — об учительнице…

По дороге промчались одноконные санки, в них сидел Лапников, в черном полушубке с выпушкой, в серой каракулевой шапке, красный, злой. «Жаловаться к директору едет, — подумала Валентинка. — И пусть».

— Продолжим урок, — сказала она спокойно, теперь уже понимая, что лишь ровное обращение с детьми, лишь уверенное спокойствие способны спасти ее во всяческих школьных передрягах.

Вскоре в дверь заглянула тетя Настя:

— Валентина Михайловна, директор зовет.

Она вошла, готовая ко всему. Возле директорского стола действительно сидел, набычив голову, Лапников. Александр Борисович, закинув руки за спину, шагал взад и вперед по комнате. При виде Валентинки схватил лежавший на столе, кусок обоев, развернул. Крикнул как мог, грозно:

— Это что такое, я вас спрашиваю?

— Стенгазета, — ответила Валентинка, не очень-то веря в сердитый тон директора.

— Вижу, что стенгазета. И не смейтесь! Я вам хихикать не позволю! — на самом деле вспылил директор, хотя Валентинка и не думала смеяться. — Откуда вы взяли эту клевету? — ткнул пальцем в ярко раскрашенную карикатуру. — Про разбазаривание сена и прочее?

— Это не клевета, проверенный факт.

— Знаем, кто и как проверял, — ехидно сказал Лапников. — С пьяных глаз вашему хахалю что угодно могло померещиться. Только вам стыдно ему Подпевать, вы же педагог!

— Подпевать? — чуть не задохнулась от возмущения Валентинка. — Это я подпеваю?

— Вы не имели права проверять! — опять грозно рыкнул директор. — Тем более позорить человека без должных доказательств! Если бы с вашим отцом так поступили, как бы вам понравилось?

— Моего отца убили кулаки.

— Гм, — растерянно кашлянул директор и сел. Лапников, особенно громоздкий в толстом своем полушубке, свернул злополучную газету в трубку, пошел к двери.

— Ну, ну! — сказал угрожающе. — Попомним, дорогие товарищи! За нами не пропадет! — зло хлопнул дверью.

— Видите, что вы натворили? — расстроенно упрекнул директор. — И чего суетесь, кто вас просит? Тогда, в сельсовете, сейчас… — Осев на стуле, вдруг прижал обе ладони к сердцу, лицо его стало иссиня-бледным, глаза застыли, потухнув… Перепуганная Валентинка выскочила в коридор, где была тетя Настя:

— Александру Борисовичу плохо! Воды, тетя Настя, воды!

— Не вытерпливает он этого пробивалу, нехристя, — запричитала, бросив веник, техничка. — Запугал навовсе Борисыча: дров не дам, карасину не дам, ничего не дам! Будто один тут командует! Беги, Валя, за Марьей Тихоновной, она одна знает, как отхаживать дилехтура, беги!

…Собираясь спать, Валентинка вспомнила, что назавтра ей нечем топить печку. Дров в школе было достаточно, дядя Семен недавно сгрузил возле сарая сухие бревна: сельсовет, а вовсе не Лапников, купил где-то в деревне для школы старый сруб взамен заготовленных прежде дров на лесном участке в Запани. Пилили дрова старшеклассники, им помогали дядя Семен и тетя Настя. Для своих квартир учителя готовили топливо сами.

Обычно Валентинка пилила вдвоем с Катей. Сейчас Катя в городе, на семинаре. Тетю Настю просить неловко: и так устает. Придется самой. К счастью, на улице лунно, светло как днем. Валентинка, надев куртку, отправилась в сарай. Пилу дядя Семен всегда вешал на стену у входа. Тут же был воткнут в тяжелый чурбан колун.

Выбрав бревно покороче, Валентинка взвалила его на козлы; придерживая одной рукой полотнище пилы, другой потянула за ручку. Главное, сделать надрез, потом пойдет. Скоро зубья пилы въелись в дерево, пилить стало легче. Отрезав кругляш, села отдохнуть. Никогда не приходилось Валентинке пилить дрова в одиночку, никогда прежде не осмелилась бы она сидеть одна ночью в пустом сарае. А ведь нисколько не страшно. Сквозь щели в сарай проникали пучки лунных нитей, казалось, с потолка спускается тонкая сверкающая сеть… Заскрипел под чьими-то шагами снег, раздался голос Анны Сергеевны:

— На два дня напилите, и хватит. Пилу не забудьте занести.

Шаги ее проскрипели назад, к крыльцу. В дверях возникли две темные фигурки. Увидев Валентинку, дети попятились.

— Не пугайся, Паша, — сказала она, узнав Виноградова и его маленького друга. — Пришли все-таки?

— На второй год, сказала, оставлю, — шмыгнул носом Виноградов. — Давай, Митюха, берись. А то мамка будет искать.

11

Валентина спешила в школу, будто не была год. А всего-то один день. Все-таки своя школа всегда какая-то очень своя. Блеск ее высоких, с полукружьями вверху окон поманил к себе чуть не от самого дома. Чугунная решетка ворот, в обрамлении алых от ягод рябин, словно открывала путь в знакомую и поэтому особенно дорогую сказку. Даже марашки на стенах вестибюля, обычно раздражавшие Валентину, сейчас кажутся симпатичными. Все привычно-знакомо: коридоры с мягко-голубыми панелями, наполненные шумной детворой, тесная учительская, в которой еле протискиваешься между столами, озабоченные лица учителей… Хорошо, взяв кипу тетрадей и журнал, войти в класс, где ждут тебя еще не остывшие после беготни дети. Мир для этих детей выглядит совсем не таким, каким представляли его когда-то взгоренские малыши; для тех все за пределами Взгорья было недоступным, таинственным, а для этих… Один телевизор чего стоит! Не говоря уже о кино и радио. Дети взгоренской поры жадно слушали чтение молоденькой учительницы, никто до нее не читал им детских книг, они и знать не знали о Мальчише-Кибальчише, об отряде Тимура, о сказке про Буратино и золотой ключик… Приходя из окруженных лесом, не знавших радио и электричества деревень в школу, они словно пробивались к свету невиданной, необычной для них жизни, стремились познать эту жизнь, овладеть ею, нести увиденный ими свет домой, в свои лесные деревни. Сегодня ребенок чуть ли не с первых шагов пресыщен книжками, картинами, всевозможными развлечениями, которые взрослые чаще всего навязывают ему. Прежде воспитывали труд, нужда, сложившиеся определенные традиции. Теперь требовалось искать иные пути… «Вот тут-то и встает большое «но», — думала, направляясь в класс, Валентина. — Навязанное всегда вызывает протест, чисто интуитивный… А обилие информации… Детям кажется, что они все знают, хотя на самом деле схватывают, и то мельком, одни лишь вершки. Не отсюда ли порой нежелание учиться, как у того же Ромы Огурцова? Раннее «стариковство»? Учить любви к познанию, ни в коей мере не принуждая, — это нужно сегодня…»

…Вот он, четвертый «в», класс, воспитанный Евгенией Ивановной. Она умела создавать коллектив, Евгения Ивановна Чурилова. Все дети у нее становились талантливыми. Это тот секрет, которого, сколько ни находись рядом, не переймешь, черта, присущая только Евгении Ивановне. Потом, за гранью начальной школы, случалось, рушилась эта монолитность. И все же ученики Евгении Ивановны отличались от других именно тягой к знаниям, умением познавать…

Не все директора это понимали, а их после смерти Сергея Сергеевича Чурилова сменилось чуть ли не полдесятка. Тамара Егоровна увидела и поняла. Валентина и сейчас ясно помнит тот августовский день, когда директор пригласила ее к себе в кабинет.

— Думали мы тут, гадали, Валентина Михайловна, хотим просить, чтобы вы взяли на себя классное руководство четвертым «в», — без околичностей сказала она.

— Но должна Алла Семеновна… И у меня десятый, последний год! — растерялась Валентина. — Я не могу оставить!

— Понимаю. И все же прошу. Классу Евгении Ивановны нужны добрые руки. — Тамара Егоровна привычно потирала висок указательным пальцем, морщилась, убеждая и раздумывая. — Мы не имеем права терять достигнутое. Другого такого класса в школе нет. Алле Семеновне дадим четвертый «а». — Тамара Егоровна подвинулась к Валентине, взяла ее за руку. — Неужели вас нужно убеждать? Вы должны согласиться. Тем более что Евгения Ивановна остается воспитателем на продленке.

— Но мой десятый…

— Его беру я. Доверяете? Обещаю не испортить ваш талантливый класс. Тем более мы с ним ладим, — суховато улыбнулась директор. — Ну, договорились?

Что могла ответить Валентина? Сколько уже толковали они с Евгенией Ивановной о судьбе ее класса, сколько тревоги пережили, узнав, что классом будет руководить Алла Семеновна. «Она незлой человек, но к детям глуховата, — с болью повторяла Евгения Ивановна. — То, что так долго и трудно настраивалось, можно расстроить в один миг…»

Очнувшись от размышлений, Валентина толкнула наконец дверь класса. Дети радостно поднялись, приветствуя. Дежурный, Рома Огурцов, довольно живо на этот раз доложил, что в классе присутствуют все, больных и опоздавших нет. Тетради и учебники уже лежали на партах, класс был готов к работе.

— Сейчас Рома раздаст тетради с прошлым диктантом, вы хорошенько просмотрите допущенные вами ошибки и сами придумаете небольшой диктант с употреблением слов, в которых допустили ошибку, — сказала Валентина.

— А если ошибок нет, тогда что писать? — подняла руку Инна Котова.

— Придумай предложения с трудными для написания словами.

Дети склонились над тетрадями. Уже давно, с первых своих лет в Рафовке, Валентина проводит эту линию в обучении — чтобы дети как можно больше работали сами. Чтобы работа вынуждала их думать, анализировать. Не только сообщать им готовые истины, но и делать соучастниками в открытии этих истин, приучать к исследованию считала своей задачей Валентина. Правило, просто названное учителем или вычитанное в учебнике, может запомниться, а может и не запомниться. Но если ребенок сам докопался, открыл, понял, почему в этих случаях пишется так, а в этих — иначе, он уже не забудет. Это как бы рождается, утверждается в нем.

Но вот, кажется, Огурцов отодвинул тетрадь. Быстро нынче… Валентина взяла его работу: в диктанте у Ромы три ошибки… как же он написал? «Я никогда не хожу гулять в рощу, потому что рощи в нашем селе нет». В диктанте у него было написано «рощю». А предложение придумал правильно, у них в Рафовке действительно нет рощи. «Плохо заниматься занятиями, которые ты не любишь». Не очень удачно — заниматься занятиями. В слове «заниматься» у Ромы не было мягкого знака. Теперь написал верно. И в эту фразу вложил он, безусловно, собственное чувство… «Больше всего я люблю украшать новогоднюю елку, но мне этого делать не дают». Ошибка была — «новогодную». Сейчас два «ю». Неужели мальчик высказал в этой фразе свое заветное желание? Вероятно. Ведь под текстом, как бы завершая свою мысль, Рома нарисовал новогоднюю елку с большой звездой на макушке. Знает ли отец об этой мечте сына? О мечте, которую так легко осуществить… Рисовать на уроке русского языка не полагалось, но Валентина не стала выговаривать Роме: сделано от души, пусть остается.

Урок шел своим чередом, с дисциплиной у Валентины уже давно не возникало затруднений. Все сорок пять минут ученики были заняты творческой работой, озорничать некогда. Сколько есть путей дать им возможность проявить это творчество! Можно предложить, чтобы каждый проверил работу соседа, — это вызывает особый интерес. Самим отыскать в диктанте ошибки, произнося слова по слогам. Или сравнить написанное ими с печатным текстом… Каждый раз Валентина старалась привнести в урок что-либо новое; за годы работы таких находок у нее накопилось порядочно.

Следующий урок у Валентины был свободный; математику в четвертом «в» вел Иван Дмитриевич, Валентина попросилась к нему.

— Наконец-то собрались! — обрадовался Ванечка. — Смотрите хорошенько, я же знаю, сколько у меня всяких огрехов!

Валентина, которая впервые шла на урок к молодому учителю, улыбнулась его энтузиазму: наверное, втайне струсил чуток. Когда-то она сама страшно волновалась при посторонних. Впрочем, случается и сейчас…

Ванечка начал урок мгновенно, без подготовки и раскачивания, с таким увлечением манипулируя сложными терминами, что Валентина диву далась. Казалось, он не видел учеников, не думал о них, вернее, они были необходимыми соратниками в его размышлениях и поисках, и он спрашивал с них, как с равных. «Не о таком ли контакте говорила Света Овсиенко?» — думала Валентина. В конце концов, она и сама увлеклась и уже не наблюдателем себя чувствовала, а таким же взволнованным первооткрывателем, как и дети, в мире необыкновенных обозначений и величин.

— Очень меня ругаете? — спросил в учительской Ванечка. — Ершисто все, да? Не умею еще гладко… Домашнее задание пришлось давать после звонка, не уложился.

— Рационализм — дело наживное, Ванечка, — с мягкой грустью сказала Валентина. — А вот талант… ему не научишься.

— Талант! Ишь, куда махнули! — ощетинился он. — Боитесь, духом упаду от критики? Ей-богу, не упаду!

Он был так забавен в эту минуту — с торчащими по-мальчишечьи вихрами, с очками, сдвинутыми на лоб, — что Валентина расхохоталась:

— Милый, храбрый заяц, ваш урок действительно хорош. Чем? Даже трудно объяснить, как трудно объяснить, чем хороша полюбившаяся тебе музыка… Конечно, недостатки есть, но это ли главное? Только не возгордитесь, пожалуйста. И не превращайтесь в занудного рационалиста! Да, кстати, как, на ваш взгляд, Рома Огурцов?

— Огурцов? Сначала сидел с рыбьими глазами. Знаете, бывают у рыб сонные белые глаза. Но я вытащил его раза два к доске, подкинул пару любопытных задачек… Ничего, в норме. А вам показалось другое?

— Я о нем и забыла, решая ваши задачки, — улыбнулась Валентина. — Значит, вам Огурцова упрекать не приходится.

— Я не теща, чтобы упрекать, — сердито сказал Ванечка. — Если ученики не хотят знать, значит, я, учитель, не разбудил в них живинки. Винить в своей бездарности детей — занятие в общем-то не столь благородное. А вы меня здорово сегодня воодушевили! — признался вдруг он. — Смотрю, и вам интересно. Ну, думаю, видно, ничего. А то на первых, порах в каждом своем шаге сомневаешься, все кажется плохо, неумело. Вам, наверное, такого не довелось испытать.

— Довелось, Ванечка, еще как довелось…

И следующий урок был «окном» у Валентины. Она не пошла, как намеревалась, домой, решила вновь посидеть в четвертом «в», теперь у Аллы Семеновны. Сначала все обстояло как будто ничего, Алла Семеновна объясняла, дети, казалось, прилежно слушали… но вот кто-то кого-то хлопнул по голове книгой, по классу прошел шумок, тихий смех… Напрасно делала замечания Алла Семеновна, напрасно хмурилась Валентина, класс жил сам по себе, Алла Семеновна сама по себе, «Наверное, я выглядела так вот во Взгорье», — невесело думала Валентина. Вторгаться в урок своей властью она считала неэтичным, и что это изменит? Алла Семеновна раздражалась все больше, все чаще переходила на крик. Вот она, приступив к опросу, вызвала Огурцова, тот встал, изогнувшись, словно вообще не имел костяка. Начал бормотать что-то невнятное.

— Опять мямлишь? Опять не подготовил урока? Садись и повтори по учебнику все сначала! — рассердилась Алла Семеновна. — Котова, отвечай на вопрос!

Инна, эта ясная, светлая девочка, вдруг начала заикаться; Алла Семеновна тоже посадила ее, не дослушав. Плохо было в классе и учительнице и ученикам. С этим и пришла Валентина после занятий к Чуриловой.

— Евгения Ивановна, вы знаете, как проходят в четвертом «в» уроки ботаники? Я сегодня посмотрела.

— Дети жалуются. Пытаюсь разубедить…

— И не предупредили меня!

— Неудобно, Валентина Михайловна. Если бы не я вела этот класс… Нельзя, чтобы подумали: наговариваю. Защищаю. Пытаюсь вмешиваться.

— Не узнаю вас, Евгения Ивановна. Вы же всегда стоите горой за детей. И вдруг сложили крылья. Почему?

— Старею, верно, Валюша. — В голосе Чуриловой прозвучала такая печаль, что Валентина встревожилась:

— Со Славой что-нибудь? Вам нездоровится, Евгения Ивановна?

— Славе суждено свое, — склонила седеющую голову Чурилова. — Как безжалостно уходит время… Сегодня у Анны Константиновны опять был ночью сердечный приступ. Мы со Славой еле справились, решают минуты, а у нас когда-то дождешься «скорую». Так боюсь, что ей недолго осталось…

12

…Долгожданный, в суете приготовлений пришел Новый год. Вечером тридцать первого Валентинка собралась к Нине: девушки звали ее, говорили, что пойдут ряжеными, станут гадать. На крыльце столкнулась с завучем.

— Вы куда? — сказал он. — Ничего подобного. Идем к нам.

— Но я обещала…

— Чепуха! Как можно отказаться от компании товарищей по работе? Никаких разговоров, идемте. Все уже собрались.

За столом у Аксеновых действительно собрались все учителя, и дядя Семен с тетей Настей были тут же. Но главное — Валентинка даже стала на пороге, не зная, входить или не входить: в переднем углу, рядом с директором, сидел в новой пиджачной паре совсем не такой уж самоуверенный Лапников. Он-то зачем здесь?

— С Павлом Дмитриевичем мы однокашники, вместе учились у Варвары Прокофьевны, — сказал Аксенов. — Проходите, Валя.

Пришлось сесть. Валентинка старалась не смотреть на Лапникова, но все равно неприятно было слышать его хрипловатый голос, какой-то дрожащий, клекочущий смех.

— Давайте выпьем за то, чтобы новый год был мирным во всех отношениях, — поднял рюмку директор. — Довольно нам войны, сыты ею по горло. За все доброе в новом сорок шестом! — и чокнулся с Лапниковым! Он, про которого тетя Настя сказала: «не вытерпливает этого нахалюгу»!

Лапников протянул свою рюмку и к Валентинкиной! Она так взглянула на него, что Лапников удивился, потом усмехнулся, но все же притронулся к ее рюмке своей.

— Ты что, Пал Дмитрич? — спросил Аксенов. — Смеешься чего?

— Да так, — позвенел по рюмке пальцами Лапников. — На фронт не взяли, не годишься, мол. Будто здесь было легче… Тут плох, там нехорош, сам бью, меня бьют… кому что докажешь?

Вновь налил рюмку, выпил, потом еще… Вскоре он распрощался со всеми, извинившись — его ждут дома, ушел. Директор, ничего не замечая, жаловался дяде Семену:

— …послали сюда, я поехал. Одному все равно где. Бобыль я, Семен. Почему нас с тобой, солдат, не убили, а мои погибли? Можешь ты на это ответить? Не можешь.

— Война, Ляксандра Борисыч.

— Спойте что-нибудь, Валечка, — попросила Мария Тихоновна. — Старинное, задушевное.

— Задушевное… — Чуть подумав, коснулась струн, — «Раскинулось море широко, а волны бушуют вдали, товарищ, мы едем далеко, все дальше от грешной земли…»

Кто-то всхлипнул, словно захлебнувшись. Валентинка испуганно отняла от струн пальцы: директор, уронив голову на стол, плакал. Аксенов и дядя Семен успокаивали его, помогли подняться, вывели в сени…

— Нашла что петь! — Тетя Настя вытерла кончиком платка навернувшиеся на глаза слезы. — У него жена и дети погибли в Севастополе. На пароходе их эвакуировали, немец разбомбил… Ох, война, война, ни дна бы ей, ни покрышечки!

13

Да, именно тогда, в первые взгоренские месяцы, училась Валентина ощущать не только свою, но и чужую боль. Беды было много, война исковеркала столько судеб, столько нанесла, казалось, неизлечимых ран… Войны давно нет, уже отметили тридцатилетие мирной жизни, еще миновали годы, а боль человеческая жива. И не только от войны. Вон стоит у окна в коридоре Коля Фортов, недвижно стоит, вобрав голову в плечи, и столько в тонкой по-юношески его фигуре безнадежного отчаяния… Идут уроки, все ученики на местах, Коля не в классе — почему? Засунул руки в карманы, отвернулся от всех, одинокий, неприступный. Прошла куда-то, разговаривая с завхозом, Тамара Егоровна. Простучав на лету платформами сверхмодных туфель, приостановилась возле Коли Алла Семеновна:

— Фортов, почему не в классе? Сейчас же иди на урок!

Он не повернул головы, не шевельнулся.

— Ты что, не слышишь? — дернула его за рукав Алла Семеновна. — Немедленно иди, или я пожалуюсь директору! Подумаешь, отчаялся! Одни, что ли, вы с матерью брошенные? Нынче это сплошь да рядом!

Юноша промолчал, лишь ниже склонил голову. Алла Семеновна, фыркнув, отправилась дальше. «Глухая, — с болью подумала Валентина. — Евгения Ивановна права — душой она никого не слышит. И разве это впервые — резкость, полное отсутствие такта? Скажешь — расплачется, обвинит всех и вся. Тоже несчастный по-своему человек…»

Помедлив чуть, позвала:

— Коля, помоги, пожалуйста, переставить телевизор. — Когда он, злой, полный отчаяния, вошел, прикрыла дверь кабинета, подвинула, с помощью Коли, мешавшую ей подходить к столу тумбочку. Лишь после этого спросила: — Что случилось, Коля? Почему ты не на уроке?

Он хмуро посмотрел на нее:

— Зачем вы… вы же слышали, что сказала эта…

Валентина не умела лгать. И Коля знал, что она не умеет.

— Да, слышала.

— Ну, вот. Думаете, она одна? — Глаза у него затравленно блеснули. — Уйду я отсюда! Совсем уйду!

— Неужели и ребята?..

— Наши — нет, — мотнул головой Коля. — Но ведь все знают… и не в том дело. Вообще мне тут делать нечего, — сжал он кулаки. — Я не хочу и не стану больше учиться. Уйду на стройку. Там требуются рабочие.

— Но ты же хотел в художественное…

— Я никогда больше не возьму в руки карандаш! — Лицо у Коли вспыхнуло от обиды и боли. — Как вы не понимаете? Только в книгах и на картинах все красивое, в жизни совсем не так!

— И маму… оставишь одну?

— Ей все равно! Я ли, другой кто уйдет, — неприязненно сказал Коля.

Вот как… Валентина не думала, что так плохо у Коли с Ниной Стефановной, что он настолько ошибается в чувствах матери. А она?

— Значит, ты твердо решил. Может, еще подумаешь?

— Решил.

— Через полгода получишь аттестат, тогда… Все будет проще.

— Я не хочу проще. Хоть вы не говорите пустых слов, Валентина Михайловна. Поступлю в вечернюю. Кончу.

Он действительно все решил, смотрел по-взрослому твердо. Неужели Нина Стефановна не чувствует настроения сына, его отчаяния, отчужденности?

— Быть может, ты прав, Коля. — Валентина все же надеялась, что юноша не осуществит своей угрозы. — А пока пойдем в класс. У вас физика? Иван Дмитриевич примет тебя на урок. Насчет стройки подумай еще. И мама…

— Ладно, пойдемте. А здесь я все равно не останусь, — упрямо сказал Коля.

Вернувшись в кабинет, Валентина вновь и вновь вспоминала, передумывала их разговор. Решится ли Коля уйти, хватит ли у него на это характера? Хотя… отец воспитывал его по-мужски строго. Дал необходимую закалку… Возможно, решится. Как же поступить: предупредить Нину Стефановну? Вправе ли она, Валентина, ведь юноша доверился ей… Но и совсем не вмешаться — нельзя.

После уроков, когда Нина Стефановна отправилась домой, Валентина пошла с ней, хотя оставались кое-какие дела в школе. Идти вместе было недалеко, поэтому, перекинувшись парой обыденных фраз, Валентина спросила словно бы между прочим:

— Как дома-то, разрядилось немного?

— Что вы! — В голосе Нины Стефановны звучали слезы. — Коля ходит темней тучи. Не разговаривает со мной, будто я виновата… Я уж и слово при нем сказать боюсь. Слезу боюсь проронить, чтобы хуже не было.

— А может, зря вы так, может, поговорить бы, поплакать вместе, легче станет? А то мальчик подумает еще, что вам безразличны его переживания, вообще все безразлично, раз живете, будто ничего не случилось. Я, конечно, не могу судить об этом, Нина Стефановна, чужую беду, говорят, руками разведу… И все-таки нельзя, по-моему, так, молча.

— Я и сама думаю. Креплюсь, виду не показываю, а Коля все больше замыкается. — Они дошли до ворот Валентины, Фортова остановилась, спеша высказаться, договорить. — Боюсь, уйдет он из дому. Возьмет и уйдет. Ведь отца любил-то как! Гордился им. Хоть бы написал отец-то ему. Будто в воду канул. Одна я со своим горем…

— И Коле кажется, что он один со своим горем. А вы постарайтесь вместе, вдвоем. Не скрывайтесь вы от него, Нина Стефановна, поверьте, хуже не будет.

— Уж и не знаю как… — Спотыкаясь, вытирая слезы платком, Нина Стефановна пошла к своему дому, крыша которого виднелась невдалеке, зеленея между темными в эту позднюю осеннюю пору деревьями. Тоже насадили в свое время сад, радовались, когда сажали. Кто мог подумать, что такими горькими будут плоды…

Небо было плотно затянуто тучами, вот-вот опять посыплется из них слякотно моросящий дождь. Затворив за собой калитку, Валентина присела на скамью у крыльца. Где-то она прочла недавно: если даже все социальные причины человеческих несчастий будут полностью ликвидированы, личные трагедии все равно останутся. Такова уж человеческая природа. Что хотел найти Фортов, оставляя семью, — молодость чувств? Та девица с медпункта была капризна, избалованна. И все же он предпочел ее преданной, скромной Нине Стефановне. Почему? Большую жизнь прожила Валентина, рядом прошло множество самых разных людей, а не все в них она может понять и объяснить. В себе порой и то не разберешься… А вот Перову она, молоденькая тогда Валентинка, поняла сразу. И мать Толи Куваева. Директора поняла, Александра Борисовича, в один какой-то короткий миг. Словно люди высвечивались перед ней: темно, ничего не разобрать, вдруг — отсвет молнии, и все вокруг видно четко, до мельчайшей черточки… Юности вообще свойственно видеть прежде всего доброе, обращаться к лучшему в человеке. И как же отчаянно не хочет она мириться со злом!

14

Валентинка с ходу влетела в квартиру директора и замерла на пороге: господи, какой малостью может обходиться человек! У нее в комнате стол, скамья, кровать, сундучок. У директора того меньше… Окна завешаны старыми газетами… У Валентинки хоть гитара висит на стене, украшенная голубым бантом. Здесь и этого нет.

— Чем обязан? — Директор, без очков, слепо щурясь, смотрел на нее. Он сидел за столом, чистил картошку, сваренную в «мундире», чугунок с которой стоял возле него. — Откуда с такой скоростью?

— Посещаю учеников дома. Сейчас от Ягненковой. У них очень тяжелое положение: мать болеет, живут на пенсию за отца. У Зои валенки — дыра на дыре! Не в чем ходить в школу!

— Где же вы были во время педсовета, когда мы распределяли фонды всеобуча? — воззрился на нее директор.

— Разве я могла тогда знать, в самом начале? Неужели ничего нельзя сделать, Александр Борисович? Ни за что не поверю!

— Не забывайте, только-только кончилась война.

— У Зои крайнее положение, Александр Борисович! Дядя Семен чинил-чинил ее валенки, чинить нечего!

— Д-да, — почесал за ухом директор. — Придется просить Лапникова.

— Лапников? Что вы, разве он поможет, Александр Борисович! — даже подскочила на месте Валентинка.

— Если сельсовет исчерпал фонды, куда же идти, как не в правление колхоза. — Пошарив по столу рукой, директор взял очки, надел их и сразу будто обрел уверенность. — Конечно, не хотелось бы, но раз крайний случай…

Довольная — обещал, обещал! — Валентинка выбежала за дверь, помчалась к себе, перепрыгивая через две ступени, поднялась по лестнице.

В коридор выглянула из своей комнаты Анна Сергеевна:

— Вы, Валечка? Зайдите, хочу посоветоваться.

С того вечера, когда дети пилили дрова, Перова что-то очень уж любезна с Валентинкой… Идти не хотелось, но как откажешься? В комнате Перовых сидела пестро одетая, ярко накрашенная женщина. Анна Сергеевна мяла в руках отрез серой шерсти, разглядывая его на свет, перемеривая вновь и вновь новеньким желтым сантиметром.

— Взгляните, Валечка, — встряхнула на руке отрез. — Лидия Петровна достала, — кивнула на женщину. — Чистый габардин. Как вы думаете, пойдет Леониду Николаевичу? Не слишком светлый для его возраста?

— И вам, если надо, могу что-либо достать. Недорого. Учительницу моего Толечки не стану обманывать.

— Вы мать Толи Куваева? — Только сейчас Валентинка поняла, кто перед ней. Сразу вспомнились нестираные рубашонки Толи, затравленный, голодный его взгляд… — Нам с вами надо поговорить. Очень нужно.

— Я бы с удовольствием, да все некогда, — развела руками Куваева. — Работа! — Подняла с пола большую хозяйственную сумку, словно спешила уйти.

Валентинка, даже не попрощавшись, вышла. Что попусту тратить слова…

15

…Приехала на октябрьские дни Алена, и не одна, с молодым человеком, которого представила просто «Олег». Олег был выше Володи ростом, носил длинные волосы и тощие, обвисающие усы. Выяснилось, они с Аленой — однокурсники, вместе работали в совхозе на уборке урожая. Володя начал было ворчать, что не с первого курса начинать женихаться, но Валентина утащила мужа в спальню и там всячески старалась убедить в бессмысленности этой воркотни. «Ведь ничего не изменится, только испортишь всем настроение!» — сказала, наконец, она. Владимир, естественно, обиделся, однако уже вскоре сидел напротив Олега за шахматной доской.

Валентина не могла наглядеться на Алену, пользовалась всяким предлогом, чтобы коснуться, приласкать ее. Неужели эта ловкая, уверенная в себе девушка — ее дочь? Никогда не было у Алены тайн от Валентины, с первых лет повелось — матери можно все рассказать, всем поделиться. Никогда не ругала, не упрекала Валентина дочку за тот или иной проступок, вместе разбирались, как лучше исправить, изменить, если можно было изменить и исправить… Если же нет, Алена так терзалась сама не очень великой своей виной — откуда у нее могли быть великие вины! — что Валентина не считала нужным упрекать. Главное, чтобы жила в девочке чуткая совесть… Владимир любил дочь, скучал по ней, но, считая — родителей дети должны любить за одно уже то, что они родители, особенно не шел навстречу, ждал, когда она сама к нему подойдет… С шести лет Алене было доверено мыть посуду, поливать цветы, мести пол, помогать матери в стирке белья. И не играючись, серьезно. Сколько дивились этому, упрекали Валентину, что «зря мучит ребенка», даже учителя! Мол, что может ребенок сделать, какое там мытье, какая стирка! «Неважно, какая, — объясняла Валентина. — Важно, что она учится радоваться труду. Познает чувство ответственности». И вот теперь любовалась, глядя на свою все умеющую девочку: утром, только поднявшись, Алена принялась за уборку. Олег собрался ей помогать, но она сказала:

— Лучше посиди с папой, поговорите по-мужски.

И вот мужчины «говорили», молча, напряженно, с помощью черных и белых шахматных фигур. Валентина, перетирая в серванте посуду, видела: Володя, раздумывая, пытливо приглядывался к Олегу, как бы спрашивал: «А на что ты годен, молодой человек?» Тот, решительно передвигая фигуры, словно бы отвечал: «А вот я иду в атаку. Отбивайтесь. Только в схватке измеришь силы…»

Валентину не очень-то восхищали длинные волосы Олега, тощие его усы. Ей в молодости вряд ли бы такой ухажер понравился. «Но ведь наша юность была совсем иной, чем у них, — утешала себя Валентина. — Другие взгляды, вкусы… Вообще-то он ничего. Не лебезит».

— Мат, — сказал в это время Олег, откидываясь на спинку кресла. — Вы проиграли, как я и рассчитывал, на восьмом ходе.

— Рассчитывал? — Недоверчиво усмехнулся Владимир, который в их кругу считался неплохим шахматистом. — Вроде, дружище, ты еще пока не гроссмейстер.

— Не гроссмейстер, но разряд по шахматам имею.

— А разряд по скромности?

— Я не хвастаюсь, Владимир Лукич, — спокойно сказал Олег. — Просто сообщаю. У нас в школе уже в четвертом классе сильнейшие были шахматисты. Так что…

— Ну, еще бы! Вы, молодые, нынче все гении!

— От вас мне этого слышать бы не хотелось, — очень серьезно сказал Олег. — Ругать молодых настолько старо и не оригинально, что… Согласен, ваше поколение родителей воспитало достаточно маменькиных сынков и дочек, что, к счастью, не касается Алены. Через нее я уважаю и вас лично. Однако, стричь под одну гребенку…

— Мы не стрижем, мы просто работаем, — выпрямился Владимир. — Работаем, не жалея сил, чтобы все дать вам. Вопрос в том, как вы воспринимаете эту нашу жертву.

— Время вынуждает вас учить молодежь, — невозмутимо кивнул Олег. — Мир, осложняясь, требует людей широко подготовленных.

— Однако эти широко подготовленные люди любят вкусно поесть, — повысил голос Владимир. — А для этого надо хлеб сеять, за скотинкой ухаживать… Посмотрим, как вы будете кормить нас, когда мы состаримся.

— Уверяю, не хуже. Еще в десятилетке я научился водить комбайн и трактор. В армии стал шофером. Чтобы поступить в институт, два года работал санитаром в больнице… Мои друзья — это люди, за которых я могу ручаться в любых обстоятельствах.

— И на фронте, случись? — все еще не сдавался Владимир.

— И на фронте. — Олег встал. — Кстати, в армии нам доверяли куда больше, чем вы здесь, на гражданке.

— Стоп! — прервала их разговор Алена. — Иди-ка, Олег, помоги переставить книги… Смотри, сколько писем получила мама, и все поздравительные! От бывших учеников, да? — повернулась к Валентине.

— Не успеваю отвечать. — Валентину порадовала чуткость дочери: не дала мужчинам поссориться. И какой блеск навела, хотя Валентина все прибирала к их приезду…

— Ой, ведь мы привезли тебе подарок! — вспомнила вдруг Алена. — Олег, у тебя в портфеле! Достань!

В объемистом свертке был деревянный полированный корабль, с парусами, вырезанными из рога. «Большому кораблю — большое плавание. Дорогой мамочке в честь заслуженного. Алена и Олег», — прочла начертанные бронзой на борту корабля слова Валентина. «Дорогой мамочке… Алена и Олег», — повторила про себя. Вот у нее и двое детей… Бережно поставила игрушку на телевизор: пусть стоит здесь, на виду. Обняла, поцеловала обоих, внезапно — и непонятно почему — загрустив до слез.

— Мамочка, не плачь, мы ведь с Олегом еще не женимся, — утешала, затащив ее в спальню, Алена. — Решили раньше третьего курса не жениться. После института будем проситься сюда, в наш район, тут же всегда не хватает врачей. Будем с тобой, с папой, с бабушкой Дашей… Как тебе Олег? Папа на него сердится, да?

— Олег как Олег. Конечно, мы с отцом смотрим на него совсем не такими глазами, как ты. Усы вот… — улыбнулась Валентина сквозь слезы.

— Ну, мама, при чем тут усы? Он хороший, правда. Рос без отца, мама у него бухгалтер, всегда занята, он все может и умеет. Хотела тогда, по телефону, спросить у тебя разрешения, думаю: вдруг не разрешишь? А я уже пригласила.

— Ты же знаешь, что можешь приглашать в гости кого захочешь, — прижала к себе пушистую голову дочери Валентина. — Олег твой ничего, кажется, с характером… А плачу я от счастья. Что ты здесь, что ты у меня такая… нисколько не изменилась за эти месяцы. Дай бог, чтобы не изменилась и после. Больше я не желала бы ничего.

…Перед сном, уже потушив свет, Володя сказал Валентине:

— А знаешь, парень с умом. Я думал, так, бросается словами… нет, знает, что говорит. Мне бы такого в комсорги.

— Младший Шулейко тебя уже не устраивает? Сам рекомендовал!

— Так больше никого не было! Механика найти проще, чем комсорга.

— Иван Иванович, — с горечью констатировала Валентина.

— Что — Иван Иванович? Какой Иван Иванович?

— Тише, детей разбудишь, — остановила его Валентина и прислушалась: нет, в спальне Алены и в гостиной, где устроили на диване Олега, тихо. Набегались, нахлопотались за день, спят. — Сорокапятов, какой же еще, — пояснила, ощутив, как при этом имени все в ней сжалось, похолодело. — Видно, на всю жизнь остается в человеке тог что внушил ему первый учитель. Сколько лет ты сбрасываешь со своих плеч Ивана Ивановича, а до конца так и не сбросил.

— Не понимаю. При чем тут первый учитель? Если можешь, объясни внятно.

— Я много думаю в последнее время о тебе, о себе. — Валентина говорила медленно, стремясь подыскать самые точные, убедительные слова. — Вот я начала работать в школе рядом с Перовой. Будь возле меня только она одна, возможно, я и стала бы смотреть на окружающее с ее точки зрения — все для себя, себе… даже в ущерб кому-то. К счастью, рядом со мной жили другие, настоящие люди. Ты, начиная большую, новую для тебя работу, доверился Сорокапятову, какое-то время вторил ему… Может, прав все-таки Олег, что есть в нас некоторая консервативность, — в нас, перешедших уже свой зенит?

Сонную тишину дома вдруг разрезал длинный телефонный звонок. Владимир, вскочив, схватился за трубку:

— Что? Что случилось? — Он зажег настольную лампу, сел, постепенно успокаиваясь. — Слушаю, Илья Кузьмич. Нет, не спал еще. Только из области? Опять били за совхоз «Павловский»? — Володя старался приглушить голос, чтобы не разбудить детей, но секретарь райкома, видимо, не очень разбирал его тихую, перебиваемую помехами речь. — Могу погромче. Будете решать? Ясно. Если бы речь шла об агрономе, я не стал бы возражать, но… Хороший организатор? Может быть, но главное для него земля, понимаете? Я уже объяснял… Нет. Да. Слушаю. — Володя перенес трубку от одного уха к другому, весь напрягся. — Да нет, Илья Кузьмич, что тут спорить. Конечно, чему-то научится и с людьми сумеет… Недоволен? Чем тут быть довольным, снимаете голову… конечно, не самые слабые, но, ослабив нас, укрепите ли вы «Павловский»? Есть ли в этом смысл? Требует обстановка… Она всегда требует. Но она и учит, сурово учит: человека надо определять к делу, которым он горит, а не дело пристегивать к человеку… Все это на бюро высказать? Понадобится — выскажу на бюро. — Подержав еще немного трубку возле уха, он опустил ее на рычаг. Бросил первый, даже не попрощался. Сказал Валентине: — Рвут с руками Шулейко. И не докажешь, не объяснишь…

Уехали Алена и Олег. Снова тихим стал зазвеневший было молодыми голосами дом. Трудно, когда дети в отлучке, писем, вестей ждать от них трудно, а еще тяжелей провожать. Были — и нет. Словно опустело все сразу. Лишь Володя постукивает на кухне чашками, собирая привычно ранний их завтрак. И ему тоже не по себе… Улетели из гнезда ласточки. Славно звучало когда-то в одном фильме: «Холоден и пуст без тебя мой дом, как балкон без ласточек зимою…»

Зима дунула наконец, пока еще несмело, осторожно, однако подсушила первым морозцем дороги, разогнала облака, выпустила в небесный простор редкое в эту хмурую осень солнце. Евгения Ивановна после уроков решила повести своих «продленников» в лес на прогулку. Дети высыпали из дверей школы как раз в тот момент, когда Валентина и Алла Семеновна, собравшись домой, вышли на крыльцо.

— Валентина Михайловна, и вы! — подскочила к ней Инна Котова. — Вы с нами еще ни разу не ходили!

И другие галчата из четвертого «в» дружно присоединились к Инне:

— Идемте, Валентина Михайловна, пожалуйста! — Они окружили ее со всех сторон, теребили, тащили за руки. Кто-то подхватил тяжелый портфель, чтобы отнести обратно в учительскую.

— Придется идти, Валентина Михайловна, — улыбнулась, видя все это, Евгения Ивановна. — Лес вы любите. Погода на загляденье.

— Ладно, уговорили. И Алла Семеновна идет, — подхватила под локоть хмуро взиравшую на детей биологичку. — Вот кто знает о лесе массу интересного!

— Что вы, зачем? — попыталась освободиться Алла Семеновна. — У меня дела!

— Успеете, — крепче прижала ее локоть Валентина. — День-то, смотрите, будто на заказ!

День действительно разгорелся великолепный, распахнув ширь чуть прибитых инеем полей и лугов. В сухом ясном воздухе четко, словно очерченные тушью, виднелись меловые горы за рекой, редкие раскидистые сосны на них; чернела на этом берегу дубрава. Дети шумной стайкой кружили возле Евгении Ивановны, засыпая ее бесчисленными вопросами. Несколько мальчиков вырвались вперед, швыряли — кто дальше бросит — палками.

— Вот ваш хваленый класс, хулиган на хулигане! — раздраженно сказала Алла Семеновна. — Одно время, признаюсь, я переживала, что не дали мне там классного руководства. А теперь рада.

— Вы сами никогда в детстве не бросались палками? — рассмеялась Валентина. — А я швыряла… Почему любая детская выходка — непременно хулиганство? Помню, мы убегали за город, на луг, устраивали там настоящие сражения… Милая Аллочка Семеновна, попробуйте взглянуть на них без предубеждения, а? Приглядитесь — самые обыкновенные мальчишки и девчонки, которым ничего на свете не надо, кроме нашей с вами любви. Кроме нашей чуткости… Мы много подчас говорим и о чуткости, и о любви, но как мало в действительности, как неумело любим…

— Мы мало любим? — пожала плечами Алла Семеновна. — А родители? Их это не касается? По-моему, они родили, они должны и любить.

— Мне одна мамаша сказала на днях: вы учителя, вы их и воспитывайте, — с горечью усмехнулась Валентина. — Словно ребенок — футбольный мяч, кто дальше отбросит.

— Мамаши часто так говорят. А по-моему, воспитание дается в семье. Хорошая семья — и ребенок как ребенок.

— Бывает иначе.

— Значит, мы чего-то не знаем об этой семье. Родители умеют скрыть, а ребенок как зеркало: все недостатки видны.

— Да, пожалуй… Вот и лес… Сколько бываю здесь, смотрю — не надышаться, не насмотреться, — сказала Валентина. — Помните, летом тут были целые россыпи земляники! Я даже варенье сварила.

— И не угостили! Я ужасно люблю земляничное варенье! — мечтательно отозвалась Алла Семеновна. Валентина вздохнула про себя: вот за эту детскость она и жалела Аллочку, было в ней при всей ее капризной резкости что-то глубоко беззащитное… Росла у мамы любимицей, до сих пор мама шлет посылки… Работала Алла Семеновна в школе под Белогорском, уехала, как говорит, от несчастной любви…

…На опушке леса Евгения Ивановна собрала вокруг себя детей.

— А ну, умелые следопыты, кто первый откроет интересное? Только бережно ходите по лесу, как мы умеем с вами ходить.

Бесшумно, не треснув и веточкой, разбежались по кустам ученики. Учительницы, переговариваясь, шли за ними. Не минуло трех минут, как Инна Котова закричала:

— Тут дупло на дереве! И шишки на земле кучей!

Ребятня ринулась на ее голос со всех сторон. Действительно, под большим дубом, в стволе которого виднелось круглое дупло, лежала кучка выщербленных шишек.

— Кто тут живет, белка? У нее есть бельчата? Помните, мы один раз видели белку, сама рыжая, хвост темный? Это она? Белки никого не боятся, прыгают по деревьям. Нет, они куниц боятся! — раздались возгласы.

— Вот Алла Семеновна и разрешит ваш спор, — сказала Евгения Ивановна. — Пожалуйста, Алла Семеновна. После войны в нашем лесу долго не было белок…

— Люди вообще беспощадны к животным. — Алла Семеновна шагнула к дубу, легонько постучала пальцем по стволу. Потом еще, сильней. Из дупла выглянула рыженькая мордочка, тут же скрылась. — Живет, — улыбнулась Алла Семеновна. — Маленьких сейчас нет, они появляются весной, чтобы успеть за лето вырасти… На зиму белочка обязательно утепляет гнездо, натаскивает туда грибов, орехов. Отверстие в дупле закрывает изнутри, по-особому спрессовывая листья. Гнездо — круглое, из веточек. Каждый раз, влезая в гнездо, белка закрывается изнутри как бы щитом из листьев. Температура в гнезде бывает до пятнадцати градусов, так что она не мерзнет. Вон, видите, побежала? — оживилась Алла Семеновна, следя за грациозно прыгающим по веткам зверьком. — Куницы — главный враг белок. Подлезет куница к дуплу, когда белка спит, разгребет листья у входа… Живет в гнезде, пока съест всю белку.

Дети стояли зачарованно. В наступившей тишине слышно было, как стучит невдалеке по дереву клювом дятел.

— Вы замечали, что за дятлом всегда летают следом синицы — поползни? — спросила у детей Алла Семеновна. — Они питаются остатками его кухни. Уронит дятел шишку, синицы тут как тут. Или вот — отверните кору на дереве, увидите, сколько там спряталось на зиму шмелей, комаров, бабочек…

Она увлеклась, рассказывая, и дети увлеклись, тянулись за нею от дерева к дереву; даже Рома Огурцов слушал, открыв рот: для него, выросшего в городе, все это было настоящим открытием.

Валентина перешагнула засыпанный прелой листвой окоп — неглубокую ямку, рассчитанную на одного человека. Школьники до сих пор приносят из этого леса патронные гильзы. А когда-то, впервые идя в Рафовку по заданию газеты, Валентина увидела здесь, под кустом, человеческий череп…

Вздохнув, поторопилась догнать группу; Алла Семеновна рассказывала о лещине, лесном орешнике. Оказывается, его плоды содержат краситель… Ученики щупали кору на деревьях, отламывали кусочки — для коллекции, подбирали и рассматривали уцелевшие желтые листья, выискивали среди них орешки. Рома Огурцов брел позади всех, еле передвигая ноги, верно, устал.

— Ты видел окопы, Рома? — позвала его Валентина. — Тут их много. Иди сюда, видишь, целая линия.

— Настоящие окопы? Военные? — недоверчиво спросил мальчик.

— Настоящие, Рома. В этом месте проходил наш передний край. В окопах до сих пор сохранились патронные гильзы.

— Вот бы мне одну! — мечтательно сказал Рома. — Правда, от настоящих патронов? А какие они, Валентина Михайловна?

— Возьми палку, давай пороемся в листве. Может, попадется, — предложила Валентина.

Рома поспешно поднял обломанный сук, стал ворошить листья. Быть может, это был просто соединительный ход, гильзы не попадались. Валентина не останавливала Рому, не торопила его: надолго ли хватит настойчивости, бросит или все-таки попробует разыскать? Мальчик уходил по разрезу окопа все дальше и дальше, она двигалась вслед за ним… Наконец он крикнул:

— Гильза! Валентина Михайловна, есть! — Подбежал к ней, держа на раскрытой ладони ржавую гильзу.

— На, заверни, спрячь ее, — протянула Валентина клочок оказавшейся в кармане бумаги. — Быть может, это стрелял кто-либо из тех, кто похоронен у нас в Рафовке, кто-либо из погибших… Пойдем догонять остальных. Дома рассмотришь гильзу и вычистишь.

Мальчик разжал ладонь.

— Дома не разрешат. Мамка заругается.

— Ну, тогда давай, я сохраню, — подняла гильзу с земли Валентина. — Посмотришь, когда вернемся в класс. Евгения Ивановна была здесь, в Рафовке, во время войны. Попроси, она расскажет, какой шел бой в этом лесу… конечно, лес тогда был меньше, но все же служил защитой. Наши части стояли здесь, а фашисты вон там, за рекой, на высоком берегу среди сосен.

— Алла Семеновна говорит, что это боровые сосны, на мелу. Остались еще от ледникового периода, — сообщил мальчик. Значит, слушал, запомнил. — Валентина Михайловна, дайте гильзу, я ее сам сберегу, — протянул он вдруг руку.

…Они догнали своих уже на другом краю леса; выйдя на опушку, дети полюбовались кряжистыми древними соснами, что высились над меловым обрывом. У многих были сбиты верхушки — пострадали от войны и, позже, от налетающих летом гроз… Потом мальчики натаскали сучьев, разожгли подальше от деревьев на песчаной поляне костер. Девочки, достав из портфелей, по-хозяйски разложили еду, кто что принес: хлеб, яблоки, пряники, пирожки. Рома Огурцов, вытащив из кармана бутерброд с ветчиной, присел в сторонке, стал неохотно жевать; остаток, размахнувшись, бросил в костер.

Дети встревоженно загудели.

— Ты что делаешь? — кинулась к Роме Инна Котова. — Разве можно бросать хлеб? Лучше бы тут оставил, в лесу, зверюшкам. — Она пыталась выкатить хлеб из огня подвернувшейся под руку веткой, но он, пропитанный жиром, быстро сгорел, обуглился. — Знаешь, как трудно хлеб достается? Ничего ты не знаешь и знать не хочешь! — с досадой махнула рукой на Рому.

— Чего ты? Мы в городе всегда выкидывали, — небрежно проговорил Рома, будто впервые услышал слова укоризны. — И никаких в этом лесу нет зверей, одна белка. Кому оставлять-то.

— Много ты знаешь! Так они тебе и покажутся! — сердито крикнула Инна. — Тут зайцы живут, ежи есть. Лисы — знаешь, какие они красивые? Идут по снегу, будто танцуют… Мыши есть. Кроты. А ты — никаких зверей!

— Рома никогда больше не выбросит хлеб, — как всегда, дружелюбно и твердо сказала Евгения Ивановна. — Летом он будет работать с нами в поле, сам увидит, как хлеб достается. Ну а теперь в школу, нам еще нужно заниматься.

На обратном пути дети кружились не только возле Евгении Ивановны и Валентины, но и Аллу Семеновну засыпали своими вопросами, и она отвечала оживленно… Шли берегом реки, мимо молодых сосновых насаждений — это был один из участков школьного лесничества, которое организовала и вскоре почти забросила Алла Семеновна. Вдруг откуда-то выскочил заяц; дети не видели его, лишь Рома Огурцов, заметив, громко ойкнул и со всех ног помчался прямо по крохотным хрупким сосенкам наперерез делающему большие прыжки зверьку. И остальные увидели, закричали, замахали руками, но с места не двинулись. Алла Семеновна бросилась между рядами вдогонку за Ромой:

— Стой! Поломаешь! Сейчас же вернись, слышишь, Огурцов. Не ломай посадки! — И когда он наконец остановился, подбежала к нему, тряхнула за ворот болоньевой куртки. — Посмотри, что ты сделал, дурень этакий! Сколько загубил саженцев!

— Сама дура, — сказал Рома, отведя руки биологички от своего воротника. И пошел, перешагивая ряды сосенок, к школе.

Алла Семеновна стояла, оцепенев, глядя на Валентину расширенными от гнева глазами.

— Слышали, что он сказал? Я сейчас прямо к директору!

— Подождите. — Валентина догнала мальчика, остановила. — Рома, Алла Семеновна нехорошо назвала тебя, но ты сам виноват, смотри, сколько поломал саженцев! Они ведь живые!

— Я думал, трава. Я не видел…

— Извинись перед нею, она тут работала, ей очень горько.

Рома неуверенно шагнул вперед, но Алла Семеновна оттолкнула его:

— Так просто? Ну, нет, этим дело не кончится! Конечно, тупица, бестолковщина! Умный саженцы не станет топтать! Трава! Нашел чем оправдаться! Добьюсь, чтобы духу его не было в нормальной школе, раз дефективный, пусть с такими же учится!

Рома смотрел растерянно; при последних словах Аллы Семеновны вырвал свою руку из руки Валентины, побежал. Алла Семеновна, закрыв ладонями лицо, опустилась, прямо в нарядном своем пальто, на прибитую инеем траву.

— Вы всегда против меня! Все против! — говорила она, всхлипывая. — Вам хорошо, у вас семья, муж… Не понимаете вы ничего! Наконец, я просто требую к себе уважения!

Валентина присела на кочку рядом с ней.

— Можно заставить ребенка выполнить ваш приказ, но заставить уважать себя… Рома и так от всех шарахается, а теперь… И еще — Коля Фортов. Как могли вы сказать такое… это ж надо не иметь сердца…

— А вы уж подслушали! — Алла Семеновна отняла от лица пальцы. — Уже небось и директору донесли?

— Вы же знаете, что Тамара Егоровна не станет слушать доносов, — рассердилась Валентина. — Ну что вы устраиваете истерику? Сами же спровоцировали ученика! Если бы вы с ним иначе обошлись, и он бы реагировал иначе!

— Очень уж вы правильная! — опять всхлипнула без слез Алла Семеновна. — Все-то знаете, как и что. А если я просто человек, не мораль ходячая, тогда как?

— Вы учитель, Алла, — уже остынув, сказала Валентина. Поднялась. — Идемте. Что толку в ссорах! Напрасно вы не приняли извинений Ромы, он готов был извиниться…

— Пусть сто раз поклонится, и то не прощу! — вспыхнула Алла Семеновна. — Мало ли что вырвется сгоряча, так пускай теперь каждый молокосос оскорбляет?

Валентина молчала, и Алла Семеновна, излив в горячке душу, тоже притихла, видимо сообразив, что доля вины лежит и на ней. Так, молча, дошли они до школы, и Валентина никак не могла избавиться от ощущения, что сейчас они с Аллой Семеновной совершили ошибку, исправить которую будет не так-то легко.

16

…С ошибок и срывов начинала свою трудовую судьбу Валентина, но и, ошибаясь, она, тогда еще очень юная Валентинка, желала людям только добра.

До сих пор помнится воскресенье, когда к Валентинке примчался Юра:

— Тятька мачеху выгнал!

Из его сбивчивых объяснений Валентинка поняла, что Волков-старший застал свою жену в тот момент, когда она била падчерицу. Юра захлебывался слезами и смехом, то и дело утирая лицо рукавом шубейки, и Валентинка, не зная, как его успокоить и что вообще следует делать в таких случаях, не нашла ничего лучшего, как побежать вместе с ним в деревню.

В избе все было разбросано, кровать разворочена; Волков-отец сидел за столом, угрюмо разглядывая поцарапанные руки.

— Ишь, кошка, — сказал он, завидев Валентинку. — Я еле справился, а детишкам куда, — скрипнул зубами. — Никого не слушал… сколько на робятах срывала зло! После твоих слов, дай, думаю, проверю. Ушел вроде на работу, а сам шасть на поветь. Слышу, девчонка верещит. Я в дом, а она ее лупцует, вицу из веника выдрала — и по ногам, по ногам… Чего глядишь, учителка? — Тяжело усмехнулся. — Поди, смеешься втихую над старым дураком? Другой раз меня на козе не объедешь, своих ребятишков на чужой подол не променяю. Пущай Юрка учится, ничего. И возы возить по дворам не буду… крест кладу на этом. Надо председателю, сам пущай везет. Говорю тебе — крест!

…Как путник не замечает порой первых предвестников грозы — ветер, рванувшись, закружил на дороге пыль, на горизонте мелькнул не то сполох молнии, не то отблеск большого костра, — так и Валентинка не предвидела, что над нею нависла беда. Когда в большую перемену к ней в комнату вбежала Зоя Ягненкова и сказала, что Анна Сергеевна ударила Куваева, а тот укусил ее за палец, Валентинка приняла это как явную несуразицу:

— Постой, Зоя, кто кого укусил? Ты что-то путаешь…

Но внизу слышались шум, крики, кто-то, охая, прошел по лестнице, и Валентинка, махнув рукой на заикающуюся от испуга Зою, спустилась вниз. Дети грудились возле печки, у которой на полу сидел Куваев. Нос и губа его были рассечены в кровь.

— Это Сергеиха его, — сказал Шатохин, стоявший рядом с Куваевым. — Он из рогатки стрелял, а она отобрала — и в печку. Он за рогаткой, а она увидела и дернула его за ноги. Он и хлопнулся об пол прямо носом. Она его за ухо, а он ее…

— Подожди, Леша, — прервала Валентинка. — Лучше помоги Толе умыться. Все идите в класс. Я сию минуту.

Она взбежала по лестнице. Перова стояла у комода, бинтуя палец. В комнате пахло йодом, валерьянкой.

— Анна Сергеевна, как вы могли ударить ученика?

— Ах, вы считаете, что я виновата? — резко обернулась Перова. — Это вы так воспитали своих зверенышей, что они кидаются на людей! Случилось то, что и должно было случиться, когда вместо учителей присылают взбалмошных девчонок. Больше вам не удастся клеветать на меня!

— Я клеветала? Анна Сергеевна!

Валентинка выскочила из комнаты. Зашла в класс. Дети сидели за партами притихшие, смирные. Толи Куваева не было.

— Где Толя? Домой пошел? — спросила она.

— Не знаем. Его Леонид Николаевич ругал, — сказал, пряча глаза, Шатохин.

— Идите домой. Больше уроков сегодня не будет.

Дождавшись, пока ученики разошлись, Валентинка помчалась по заснеженной тропе в Каравайцево. Надо увидеть Толю, все остальное неважно. Он сидел на полу, тогда, в коридоре, как загнанный, забитый зверек… лицо в крови, глаза испуганные, больные. Что он переживает сейчас? Лишь бы он был дома, лишь бы все кончилось благополучно. Кажется, Куваевы квартируют тут, напротив Волковых. Валентинка с трудом отворила тяжелую, обитую мешковиной дверь. Изба невелика, но сколько в ней мебели! Какие-то сундуки, комоды, диваны… У зеркала причесывалась женщина с нездоровым одутловатым лицом.

— Вам офицершу? — спросила она. — Нету, в город уехала.

— Толя дома? Пришел из школы домой?

— Нету. Рано еще, поди. Вы што, его учительша? Убег из школы? Может, я не видела, как прибег да на полати завалился? — Поднялась на приступок печи. — Нетути.

— Они что, на печке спят?

— Офицерша-то? Нашли дуру! — рассмеялась женщина. — У ней вон, цельный дворец. — Приоткрыла дверь в соседнюю комнату с никелированной кроватью и зеркальным шкафом. — Наволокла барахла наша вакуированная. Явилась-то с робенком да с одним чемоданишком, как было не пожалеть, не пригреть, — втыкая шпильки в закрученную на затылке косу, говорила и говорила хозяйка. — Муж аттестат прислал — мало! Сама в сельпе устроилась продавщицей — все мало! А как мужа-то ранило, написал, что ноги сильно повредило, она ему черканула от ворот поворот…

Валентинка, не дослушав, вышла: где все-таки Толя? Что с ним? Быть может, Шатохины знают? Мальчик постоянно бывает у них…

— Чего всполошилась-то, с моими Толька, вон на печи, — успокоила ее Марфа Ивановна, едва успела войти, спросить. — Я с фермы прибегла, а они жмутся обои на полатях, ревут в два голоса. Толька домой идти боится, мать у него без жалости.

Валентинка, все еще до конца не поверив, что с Толей ничего не случилось, заглянула на полати: мальчики спали, разметав руки, сбив к ногам полушубок. И столько было в их лицах доверчивой беззащитности, что у нее к глазам подступили горячие слезы.

В тот же вечер собрали педсовет.

Валентинка, не находя себе от волнения места, удивленно смотрела, как перешучиваются Перов и Катя — будто ничего не случилось, ничего не произошло! И Мария Тихоновна просматривает журнал какого-то класса…

— С Куваевым надо решать немедленно, — сердито сказал директор. — Вопрос о нем поднимался и прежде. Какие будут предложения?

— Исключить впредь до исправления, — жестко бросил Перов. — Нельзя позволять, чтобы учителя подвергались опасности со стороны этого хулигана.

— Опасности? — Валентинке показалось, что она ослышалась. — Толя для кого-то опасен? Да мы все в тысячу раз для него опаснее, со своим равнодушием, жестокостью! Посмотрели бы вы, как он живет, на какой грязной постели спит! А мать ходит в шелках! Вот кого надо судить, а не Толю! Нас всех, но не его!

— Вас, может быть, — насмешливо взглянул на нее Перов. — Но насчет нас… Запомните, никто из нас, в том числе и Анна Сергеевна, не позволит антипедагогического поступка. Например, привести ночью в свою квартиру пьяного парня. Или разбить семью ученика…

— А это уже подлость, — тихо сказала Аксенова. — Боже, какая подлость!

— За оскорбление вы ответите! — взвился Перов.

Валентинка слушала, с трудом улавливая смысл его слов, ею овладевал панический, леденящий ужас. Почему все молчат? Значит, согласны, верят? Молчит директор. Павел Иванович! И Катя… Почти ничего не соображая, дрожа от волнения и боли, Валентинка шагнула к директору:

— Со мной делайте, что хотите, только не троньте мальчика! Нельзя его исключать! Если нужен виновный, пусть я буду одна виновата! Толя тут ни при чем! — Спотыкаясь, налетая на стулья, выбежала из учительской.

Уехать! Куда? Не все ли равно! После всего случившегося, после того, что сказал Перов, ей здесь нельзя оставаться. Работу дадут, в райкоме комсомола ей много предлагали мест. Она решила пойти по пути мамы и не смогла… Лучше таскать кирпичи, копать канавы, что угодно, только не это. Не это!

Побросав в простыню платья, рубашки, стянула узел, нахлобучила поглубже шапку, выбежала на крыльцо. В учительской свет. Все еще говорят о ней или успели уже исключить Толю?

Промчалась мимо дремлющих в инее кустов, мимо одиноко торчащей посреди поля церкви. Выскочили навстречу первые елочки, за ними глухой громадой надвинулся лес. Валентинка остановилась. Убегает, как вор. Будто на самом деле совершила все, о чем говорил Перов. Что она такое сделала, чтобы убегать? Вот сядет сейчас под елку, на узел с вещами, и замерзнет.

Валентинка поежилась: сидеть и ждать смерти в оледенелом лесу не хотелось. Идти на железнодорожный разъезд далеко и страшно. А там, за рощей, горит огонек. Вокруг темно, один он, точно звездочку, светит над верхушками крайних елок. Опять она совершила глупость. Не отстояла, не дослушала. Выскочила, как испуганный заяц. Действительно взбалмошная девчонка. А вот и не девчонка, и она это докажет, всем докажет!

Круто повернувшись, Валентинка зашагала назад, к школе. Узел оттягивал руку, мешал идти. Успеть бы, пока не заметили…

Позади кто-то фыркнул, дохнул горячо. Валентинка в страхе отпрянула: над ней нависла заиндевелая лошадиная морда.

— Да это никак Валя Михайловна! — послышался знакомый бас. Дядя Семен остановил лошадь, слез с саней. — Давай вещички-то, тяжело. Ты куды бегла? Ай купила што? — Увидев, как дрожат у Валентинки тубы, вся она дрожит, подтолкнул ее к саням, усадил рядом с собой на мягкое хрусткое сено. — Чего ты одна ночью шастаешь? Случилось чего?

Точно так ее спрашивал когда-то Сашка. И точно так же, как тогда, она уткнулась головой в продымленный табаком мех старого дяди Семена тулупа:

— Случилось…

Лошадь неспешно брела по дну извилистого оврага. Нарядившись в иней, белыми клубами нависали над дорогой деревья. Кусты, казалось, надели на себя голубую кисею. Все было знакомо и незнакомо, а потому таинственно.

Подъехали к роднику, откуда начинался подъем в гору. Лошадь, заслышав журчанье воды, повела ухом.

— Пить хочет. Весь день не поена, — сказал дядя Семен. — Ну, погоди, потерпи, сейчас будем дома, напою, а то больно студеная. — Он вылез из саней, похлопал лошадь по шее. Валентинка уже стояла у родника, глядя на бегущую под тонким льдом живую струю.

Дядя Семен подошел, тоже поглядел, о чем-то раздумывая. Надавил валенком, обшитым кожей, на лед. Хрустнуло, зазвенело. С неглубокого дна поднялся, замутив чистую струю, ил. Но его тотчас унесло, вода стала прозрачно-синей.

— Вот так и ты, — сказал дядя Семен. — Замучила неправда душу, не стой, не оглядывайся, беги вперед. Вся муть позади останется. Поехали, что ль?

17

Сидя у стола, Валентина задумчиво перебирала поздравительные письма. Из многих городов адресаты. Чуть ли не со всей страны. Есть и взгоренские… Никто не знал, что она хотела убежать тогда, кроме дяди Семена и тети Насти. Тетя Настя пришла к Валентинке после педсовета. Присела возле, жалостно обняла:

— Куды улепетнула-то, глупая? Не исключили твоего парня. Леониду Николаевичу за тебя досталось. Все, даже Екатерина Васильевна, ругали его, что наговорил-то зря на тебя. Я ведь в коридоре убирала, печки топила, дверь-то открыта была в учительскую… а ты, подумать только, уйти хотела! Да куды тебе отсель, Валя моя милая, куды? И я, и Семен, и Марья Тихоновна, да и ученики, поди, к тебе душой приросли…

…Кто-то стучит. Накинув платок, Валентина пошла открывать. Окна синие, смерклось. А она еще ни за что не бралась — тетради лежат, как лежали, посуда не мыта…

— Нина Стефановна? Входите. Я все вспоминаю. Столько случается разного в нашей учительской жизни!..

— Уже случилось, — как-то мертво сказала Нина Стефановна. Не снимая сапог, прошла вслед за Валентиной на кухню, тяжело опустилась на табурет. — Коля ушел. Вот записку оставил… Как же это я проглядела, проворонила? — Обхватив голову руками, закачалась из стороны в сторону. — Где теперь искать его, бежать, звонить куда? Посоветуйте!

Ушел? Коля? Валентина развернула скомканную страничку, которую Нина Стефановна положила на стол. «Мама, я ухожу. Не ищи меня. Как устроюсь, напишу. Буду работать и учиться в вечерней. Взял в столе тридцать рублей, как заработаю, верну. Дома жить больше не могу. Николай». «Дома жить больше не могу…» Как же это, не предупредив, сразу? Разве сразу — был же у них разговор, был. Видела, что твердо решил, — не поверила. На руках когда-то носила Валентина Колю маленьким. Вырос у нее на глазах, играли вместе с Аленой. Знала — серьезный у Коли характер. Вообще мальчик серьезный. И все же считала Колю ребенком, не способным на решительный поступок.

— Вы говорили с ним, Нина Стефановна?

— Не успела, — глядя сухими глазами мимо Валентины, покачала головой Фортова. — Все не решалась, думала: вот сегодня, завтра… вдруг совсем оттолкну его? Нынче задержалась в школе, шла в темноте, так стало одиноко, думаю, приду, все выложу, выскажу, перед кем мне поплакать, как не перед сыном? Пришла, а его нет. — Снова обхватив голову руками, закачалась в приступе отчаяния.

Глядя в ее постаревшее, осунувшееся лицо, Валентина вдруг вспомнила веселую черноглазую пионервожатую, какой была Нина Стефановна много лет назад. Ой, сколько прошло лет! И вот сидит перед ней все та же Нина… нет, далеко не та.

— Успокойтесь. Снимите пальто. Вот так. Сейчас будем пить чай, все обсудим. — Валентина повесила пальто на крючок, налила ей и себе по чашке горячего чаю, стараясь сдержать внутреннюю дрожь. Только не распускаться. Только бы отвлечь Нину Стефановну, чтобы она немного пришла в себя… Сколько люди приносят друг другу горя, может быть вовсе порой и не желая этого… Нина умница, у нее есть воля, выдержка. Но и боится чего-то, всегда таит какую-то робость — не с тех ли, тоже давних, сорокапятовских еще историй?.. Только бы утишить, разрядить этот ее страх, боль, сковывающую ее сердце… Валентина делала все, чтобы приблизить минуту разрядки, прояснения, и эта минута наконец пришла. Нина Стефановна, разжав стиснутые в муке ладони, отпила чаю из чашки. Бледно, насильственно улыбнулась:

— Побеспокоила вас. Влетела, кричу… Сапоги грязные, — взглянула на свои ноги.

— Все это чепуха, не стоит внимания. — Валентина подлила в чашку чай, придвинула варенье. — Выпейте еще. Для меня чай — лекарство от всяких бед. Согревает и успокаивает душу… Я думаю, звонить никуда не надо, — сказала она, видя вопросительно-ожидающий взгляд Нины Стефановны. — Ничего страшного пока не произошло. Он же обещает написать. Думает учиться. Он взрослый человек, через месяц стукнет восемнадцать. Он у вас серьезный… Не насилуйте его, позвольте поступить, как он находит нужным.

— Но где он будет ночевать? После уроков, видно, ушел… Был в школе. Ночь ведь! И голодный. Кто покормит его?..

— Он дружит с Костей Верехиным, Костина Ляховка на пути к стройке. Скорей всего, он там. Завтра я спрошу Верехина.

— Разве я могу ждать до завтра? Сейчас пойду к Верехину, — поднялась Фортова. — Если там нет, буду звонить в милицию, в район!

— По какому поводу в милицию? — В дверях кухни стоял Володя, в пальто и шапке, — они не заметили, как вошел.

— Коля пропал, Владимир Лукич! — метнулась к нему Фортова. — Отец оставил меня, и сын туда же… Совсем ушел из дому!

— Ушел — это не пропал, — сказал, снимая пальто, Владимир. — Хоть объяснил, почему ушел?

— Вот записка, — протянула мужу листок Валентина.

— Все ясно. Вполне по-мужски, — прочитав, положил записку Владимир. — Конечно, в середине учебного года ни к чему бы, но, видимо, припекло парня. Из-за отца?

— Тоскует… — вздохнула Нина Стефановна. — И я не нашла к нему дорожки… винить, видно, некого. Да как пережить, Владимир Лукич, как пережить?

— Через полгода он все равно ушел бы. — Владимир, налив себе чаю, присел к столу.

— Так ведь по-человечески ушел бы, у всех на глазах…

— Все равно отрывать от сердца. — Валентина вспомнила свою Алену, совсем недавно уехала, а тоска! — Все равно.

— Сегодня опять нам с Шулейко была баня в райкоме, — сказал Владимир. — Ломали-ломали… в общем, Сергей Антоныч дал согласие. Зашли потом в госконтроль, к Чередниченко. Николай Яковлевич эти вещи понимает… Если он не поможет, тогда все. — Помолчав, Владимир помешал ложечкой в стакане, добавил: — Значит, Николай ушел… Сегодня у меня еще двое отпрашивались в город, с третьего участка. Хорошие хлопцы, недавно из армии. Что ж, говорю, родное село бросаете? На кого? Мы, отвечают, не против, но грязюка, на центральную усадьбу, в клуб ни на чем не доберешься, а здесь, на третьем участке, девчат нет вовсе. К тому же ненормированный рабочий день. Да, говорю, все так. Кино, правда, можем подвезти, и девчат при желании организовать можно, а вот нормированный рабочий день — этого обещать пока не могу.

Они долго сидели за остывшим чаем, думая каждый о своем. За окном тихо синела ночь, было в этой тишине что-то печально-настораживающее. Ни одного молодого голоса! Вообще ни одного голоса. Потом, едва слышимые — две стены отделяли их от Чуриловых, — донеслись переливчатые звуки баяна. Слава играл, он часто вечером играл, для себя. Обычно — грустное, но с некоторых пор в мелодиях, которые он исполнял, проскальзывали счастливые нотки. Слава жил чем-то своим, у него, как и у всех, были свои радости и печали…

Утром Валентина пришла в школу на полчаса раньше, однако Нина Стефановна была уже там. Сидела, завернувшись в пуховый платок, глаза покраснели, вспухли от слез.

— Всю ночь не спала. Может, мне самой встретить Костю? — с надеждой взглянула на Валентину.

— Я иду. Он рано приходит.

Сама горя́ нетерпением, вышла на край школьного сада, к тропе, по которой проходили ученики из Ляховки. В душе стыла тревога: а если Коля не был в эту ночь у Верехина? Вчера ей удалось успокоить, разговорить Нину Стефановну, но разве выдержит та и дальше пытку неизвестностью? И Костя может утаить, не сказать: раз Николай не хочет, чтобы его искали, мог попросить друга молчать. Одна была надежда у Валентины — на давнюю свою дружбу с ребятами, на их привычку ничего не утаивать от нее. Не утеряла же она этой связи за два с немногим месяца, что перестала быть у них классным руководителем!

Дети пробегали мимо нее, здоровались приветливо и радостно, а Кости все не было… Наконец показался и он, в спортивной куртке на вате, в клетчатой кепке, в которых ходил осенью и зимой. Уже по тому, как, завидев ее, нерешительно придержал шаг, поняла Валентина: все в порядке. Знает о Коле. Иначе с чего бы ему смущаться Валентины?

— Он у тебя ночевал, Костя? — спросила, не дав юноше опомниться. — Я так и сказала Нине Стефановне: не надо искать, он у тебя.

— У меня, — растерянно кивнул головой Костя.

— Уехал на стройку автобусом? От вас ходит же рейсовый.

— Автобусом.

— Ну, вот и славно, — обрадовалась Валентина. — Я смотрю, ляховские пришли, тебя нет. Думаю, провожает Колю, наверное… Иди занимайся. Я так и скажу Нине Стефановне, чтобы не беспокоилась, ждала от Коли вестей. Может, сам приедет, когда устроится.

— Сказал, что приедет. — Чувствовалось, Костя рад был этому разговору, освободившему его от необходимости хранить неприятную тайну, от возможного объяснения с матерью Николая… С плеч Валентины словно пуды свалились, все же была ее вина, была! Пусть она не отвечает за класс официально, в душе она всегда будет чувствовать себя ответственной за каждого ученика, за всех своих ребят.

— Ну что ж, пусть будет так, — сказала, выслушав ее доводы, Тамара Егоровна. — Тащить Колю домой с милицией было бы не только нелепо, но чревато последствиями. Капустин, конечно, поднимет шум… Ничего, перетерпим, шум нашего уважаемого завроно нам не в новинку. Кстати, ваш Огурцов сегодня отвечал по географии неплохо. Но вроде боится чего-то…

— Я ошиблась, Тамара Егоровна, он не приниженный, — задумчиво проговорила Валентина. — Есть в нем чувство достоинства, может быть, в самом зачатке, но есть… Вообще, с ним непросто. В мечтах, как и все дети, наивен — украсить новогоднюю елку, надеть на нее звезду. И способен надерзить учителю. Робко, испуганно отзывается на малейшую ласку и безразличен к своим товарищам по классу, к мнению коллектива… Все-таки нужен разговор с отцом. Возможно, сегодня, у меня три урока…

Освободившись от занятий, она тут же позвонила Огурцову на завод:

— Григорий Семенович, вы могли бы уделить мне полчаса? Да, все по тому же вопросу. Можете? Сейчас приду.

Она взяла с собой тетрадь Ромы, ту, с нарисованной новогодней елкой. Пусть отец посмотрит, прочтет. Говорить ли ему о случае с Аллой Семеновной? Там будет видно… Прежде чем войти в кабинет Огурцова, чуть помедлила у двери. Этот человек вправе спросить ее: «Что вы ко мне пристаете, чего хотите от меня? Сами видите, у сына все есть. В семье порядок. Какие могут быть претензии?» Бывало же, спрашивали. И не скажешь ведь, не докажешь, что учителю иногда открываются в ребенке такие черты, о которых родители не подозревают, от которых он сам не в силах избавиться, все корни — в семье. Мальчику плохо, как помочь, каким образом? В юности Валентина легко решала эти вопросы, порой, верно, слишком в лоб… И сейчас, не так ли? Возможно, лучше было бы не пойти! Что-то жило в ней, какое-то негасимое чувство сопереживания, скорей инстинктивное, чем идущее от разума: видя страдающего ребенка, она глубоко страдала сама. И стремилась защитить, оградить его от боли всеми силами сердца. Как матери ближе всего больное, неудачливое дитя, так и Валентина всей душой привязывалась к тем, кому было трудно, плохо.

Дверь открылась, из нее, один за другим, вышли несколько человек. Валентина, пропустив их, ступила через порог кабинета.

— Проходите, прошу! — приветствовал ее Огурцов. В темном костюме, снежно-белой рубашке с блестящими запонками, он выглядел весьма представительно. — Производственное совещание… Ставим вопрос о замене оборудования. Многое устарело… Выбили сорокаквартирный дом, весной начнем строить. Всю территорию завода асфальтируем! — сделал он широкий жест, как бы обведя рукой открывающуюся из окна панораму завода. — Представьте, месячный план мы выполнили. Трудимся сугубо энергично! — улыбнулся обезоруживающе. — Итак, вы что-то хотели мне сказать. Не то ли, к примеру, что родители ученика интересуют вас не меньше, чем сам ученик?

Он все понимал, оказывается…

— В какой-то мере, безусловно, — подтвердила Валентина. — Дела вашей семьи уже не чужды мне.

— Дела моей семьи… — Огурцов постучал пальцами по подлокотнику кресла. — Вы, конечно, считаете эти дела неблагополучными.

— А вы как считаете, Григорий Семенович? Честно, от всего сердца?

— Честно. От всего сердца… Почему я должен открыться вам в том, что, может быть, желал бы скрыть от самого себя? Только потому, что вы классный руководитель моего сына? — выставил подбородок Огурцов.

— Как вам угодно…

— Положим, угодно. — Взяв карандаш, он медленно провел черту на лежащем перед ним листе бумаги. — Вы знаете характер моей жены. Думаю, поняли его. С ней надо воевать повседневно. И, уверяю вас, эта война измотает всех, но не принесет никакой пользы. Вы хотели бы этого? Видите в этом какой-либо выход? Я лично не хочу и не вижу. Вот вам честно, от всего сердца.

Он замолчал, продолжая марать бумагу резкими росчерками карандаша. Этот человек сдавался без боя, отступал, уступал сына диктаторской власти матери, даже не пытаясь ничего предпринять. Валентина тоже молчала, подавленная тем, что открылось ей в Огурцове: в семье он предпочитал жить без волнений, вовсе не считая для себя позором так вот отступать, уступать. Он даже гордился, похоже, что сознательно идет на такое.

— Ну, хорошо, не будем больше об этом. — Валентина чувствовала себя крайне неловко. — И все-таки… как вы представляете будущее Ромы? Каким видите его? Кем?

— Будущее? Об этом я не думал пока. Он еще мал. Вероятно, как и я, инженером.

— Видите в нем задатки будущего инженера?

— В данный момент — лишь задатки оболтуса. — Огурцов комически вскинул брови. — Ах, дорогая Валентина Михайловна, не терзайте мою несчастную душу! Я только что был в таком прекрасном завтра, видел свой завод устроенным, обновленным… Вырастет Рома, тогда и решим.

— Но хоть елку-то к Новому году ставите? Украшаете вместе с ним? — Ощущение неловкости прошло, Валентина поняла, что ей и сегодня не пробить эту несгибаемую родительскую броню. Какая уж тут тетрадь с рисунком, к чему! А о случае на лесопосадке лучше не заикаться.

— Елку ставит и украшает жена. Роман побьет все игрушки. Простите, Валентина Михайловна, я должен работать, — извиняюще улыбнулся Огурцов.

Она ушла от него с чувством огромной потери. Ведь все же надеялась! Очень надеялась, что заинтересуется, поймет, захочет помочь и себе и сыну. Хотя это бывало. Не однажды случалось уже в ее практике. Всякое было… Нет безвыходных положений, все можно уяснить и уладить, если думать прежде всего о ребенке, а не о себе… Все ли, Валентина, поразмысли хорошенько, всегда ли? Толю Куваева вспомнила? Сколько было в жизни таких вот Куваевых, Огурцовых, Фортовых… каждый раз, у каждого из них — все совсем иначе, по-другому, и решать приходилось каждый раз по-другому. Толя помнится потому, что он первый. Не опыт, не уменье — сердце тогда подсказало, как быть.

18

— Толя, останься, пожалуйста, мне надо с тобой поговорить.

Остался. Не двинулся с парты — лицо кулачком, взгляд исподлобья… не снял с головы великоватой ему Сашиной шапки… Маленький, одинокий человек. Хотела, тронуть плечо — отшатнулся.

— Ты сегодня опять порвал тетрадку… Не жаль? Голубей можно делать из старых, — мягко сказала Валентинка. У мальчика дрогнули губы, но смолчал. — Сейчас их не купишь, маме, наверное, достаются дорого, — все так же сочувственно продолжала она.

— Как же, дорого! Она заплатит, жди! — вырвалось у Толи. — Вовсе и не она, а папка осенью прислал! Я бы и в школу не пошел, кабы не папка. Он велел мне учиться. Обещал забрать к себе, если будут хорошие отметки. Я учился-учился, а он не забирает!

Уронив голову на руки, мальчик заплакал. Горе осилило его, прорвалось, ему надо было излиться, горькому мальчишескому горю. И Толя говорил, говорил…

— Отца прогнала, а сама… — Он сдернул с головы шапку, мял ее в руках. — Спекулянтка, самогонку гонит, гулянки устраивает! Я отцу сколько писал, он одно: квартиру получу, потерпи, пока жить негде. Я бы в сенцах жил, в кладовке или еще где, нет у меня больше никакого терпенья! Убегу я, вот что! И отцу не скажу, где скрылся. Раз не нужен никому, пускай пропаду, а с ней жить не стану!

Он ни разу не сказал «мама», все «она», «с ней». Будто говорил о совершенно чужом, ненавистном ему человеке.

— Давай я напишу твоему папе, хочешь? — сказала неожиданно для самой себя Валентинка. — Ты знаешь адрес? Прямо при тебе и напишу. Меня он, может быть, послушается.

— Вас послушает! — с надеждой подтвердил Толя и, покопавшись в сумке, протянул ей клочок бумаги с адресом. И робко попросил: — Только вы не говорите про это… что меня исключить хотели. Я потом сам расскажу, ладно?

Письмо ушло, улетело, начались будни, рабочие будни, полные труда, волнений, забот. Посидев после уроков как следует над тетрадями и планами, Валентинка шла к Нине Осиповой, куда собирались Надя, Дубов, еще парни и девушки, репетировали веселую пьесу, обсуждали комсомольские и колхозные дела, случалось, плясали под гармошку.

— Репетируем, а ставить где будем? — спросила однажды Надя. Нина и Дубов замерли посреди любовного объяснения. Валентинка — суфлер — удивилась:

— Как где? В клубе, конечно!

— В клубе? А вы его видели хоть раз? — захохотал Дубов. — Там телята, и оттуда их не выведут до морковкина заговенья! Телятник еще до войны начали строить, сруб поставили, а крышу никак не покроют! — уже сердито закончил он.

— А ну, пошли! — натянула на себя пальто Валентинка.

Сруб телятника утонул в сугробах; гуськом, ломая тугой наст, пробрались внутрь. В щелях свистел ветер, стропила вздымали к небу темные ребра…

— Вот вы счетовод, Вася. Много людей надо, чтобы все закончить? — спросила Валентинка у Дубова.

— Да как сказать, — сдвинул он на ухо шапку. — Три человека за месяц, поди, справятся.

— А если тридцать человек? Сорок?

— Где их взять? — усмехнулся Василий. — В колхозе всего-то сорока мужиков не наберется.

— Откопали же мы тогда сообща сено! Молодежи ведь у нас много, — торопливо заговорила Валентинка. — Организуем молодежный воскресник. С гармошкой. Правда, Нина? — потянула Осипову за рукав. — Ну, чего вы молчите? Вася? Надя?

— Дело-то больно большое, вот и молчим, — спокойно сказала Осипова. — Обмозговать надо.

…Решили единогласно. Но Лапников буквально восстал против идеи воскресника, заявил, что не даст ни материалов, ей людей, потому что молодежь сама никогда ничего не делала и вся эта заваруха не стоит выеденного яйца. Валентинка бросилась к Аксенову, который был в курсе всех замыслов, но он болел. Валентинка считала — промедление погубит саму идею, тянуть просто нельзя. И сама пошла к Лапникову. Спрашивая встречных и поперечных, она отыскала его возле амбара, где провеивали семена.

— Я к вам, товарищ Лапников. Насчет комсомольского воскресника. Хотим отремонтировать телятник и клуб.

— Ремонтируйте. Я тут при чем? — направляясь к привязанной у березы лошади, отмахнулся Лапников.

— Нужны материалы, подводы.

— Нужны — добывайте.

— Но вы хозяин…

— Ах, хозяин? — вскинул брови Лапников. — Вот спасибо, что уважили. Я-то, по простоте душевной, думал, вы тут за меня хозяиновать собрались.

— Зря издеваетесь! Мы сделаем, вот увидите!

— Я издеваюсь? — сел в сани, свел брови в одну хмурую линию Лапников. — Не я издеваюсь, а вы. Приходите, командуете, не разобравшись, в чем дело, пишете черт знает что и вывешиваете для общего обозрения! Тут вы без хозяина обходитесь: мол, мы сами с усами! А нужны дровни, бежите к Лапникову: помоги! Впрочем, не извольте беспокоиться, — поднял по-солдатски руку к теплому треуху. — Напуган, страшусь, не смею ослушаться. И тряхнул вожжами:

— Н-но!

Стиснув зубы, смотрела, как уносились председательские санки, оставляя за собой облако снежной пыли. Даст или не даст подводы? Человек он или не человек?

…Наутро из всех ближайших деревень к Каравайцеву потекла молодежь. На улицу вышли сразу три гармониста, выбежали девчата в нарядных полушалках, и такое разлилось веселье, что, наверное, было слышно за десять верст. Возле телятника лежали жерди, пакля, солома: Лапников все-таки дал подводы.

Сначала расчистили сугробы. Потом вступили в строй конопатчики. Отец Юры Волкова командовал на крыше, где чинили стропила, делали жердяной настил. Вместе с Ниной и другими девчатами Валентинка подносила жерди. На одной из балок она увидела Сашку: он сидел верхом на бревне, опустив топор, смущенно и виновато смотрел на нее. На какую-то минуту все в ней похолодело, замерло. И вдруг ничего не стало: ни боли, ни обиды, ничего. Кивнула, здороваясь, как кивнула бы любому.

Вновь выйдя за жердями, увидела Катю. Не собиралась, а пришла все-таки Катюша-толстуша. Валентинка замахала ей руками:

— Сюда, сюда! Помогай!

Они стали носить жерди вдвоем, а Надя подавала их плотникам. Катя шумно дышала, быстро устав, садилась прямо в снег, и Валентинка, хохоча, вытаскивала ее из сугроба.

К обеду сделали так много, что решили не устраивать перерыва: темнеет рано, лучше подольше потом погулять. Еще громче застучали топоры, быстрее засновали подносчики соломы, пакли, жердей. Откуда только брались силы…

— Не думала, что у тебя получится с телятником, — призналась Катя, когда они, наплясавшись, шли, чуть не падая от усталости, домой. — Вот не ждала, что в деревне бывает так весело. — И чуть погодя, когда они подходили уже к школьной роще, тихо, просяще добавила: — А про то… насчет Леонида Николаевича, не поминай. Увидела я его тогда, на педсовете. Да и все иначе увидела. Кстати, Валентина, ты ведь не знаешь новость! — остановилась она. — Отец Толи Куваева приехал. Сегодня приходил к Александру Борисовичу за справкой. Сразу, говорит, на поезд, лишь сына заберу.

Значит, Толя уехал, не простившись с ней… Так больно стало вдруг Валентинке, так горько…

— Да ты что, сумасшедшая, — удивилась Катя. — Радоваться надо, а ты… Сама ведь его письмом вызвала, так он и директору сказал!

…Темным-темно, луна спряталась где-то, заблудилась. Прислонившись к оконному косяку, Валентинка смотрит на качающиеся под ветром деревья. Какой ясный был день, а к ночи завьюжило. Седые, старые великаны, до чего им холодно и неприютно… Но придет весна, и они, в который уже раз, выбросят зеленую листву, все для них, повторится сначала: юность, расцвет, увядание. И так многие-многие годы. Для Валентинки ничто не повторится, всегда будет новым и неожиданным. Все, что бы ни случилось. Ветка скребется о стекло: пус-ти, замерзаю. Зачем тебе сюда, ветка? Оторванная от родного ствола, ты здесь скоро погибнешь.

— Вы не спите? К вам можно?

Валентинка вздрогнула: голос Анны Сергеевны совсем такой же, как и в первый вечер ее приезда. И халат на Перовой тот же, нарядный, праздничный.

— Вот я под вашей дверью подняла, видимо, записка, — протянула Валентинке самодельный конверт. Какие холодные у нее пальцы… — Быть может, нам пора помириться?

Валентинка развернула помятый тетрадный листок, и словно солнцем высветились на нем корявые, неразборчивые строчки: «Мой папка приехал спасибо вам я буду слушать его и учиться Толя Куваев». В десятке слов было полтора десятка ошибок, но это была самая чудесная в мире, самая волшебная записка!

— Мы с вами не ссорились, Анна Сергеевна. Просто неодинаково смотрим на вещи, — сжала руку Перовой.

— У меня за плечами долгая жизнь… — Перова осторожно высвободила пальцы, она стыдилась своих рук, прятала их, не хотела, чтобы видели, сколько ей приходится работать по хозяйству…

Валентинка вновь прислонилась к окну: вьюга, темень, но где-то неподалеку высится освобожденный от сугробов телятник. Толя Куваев едет сейчас с отцом, счастливый, сияющий Толя… По лестнице, в коридоре, слышны тяжелые шаги: Леонид Николаевич носит из сарая дрова, сами теперь пилят.

— Что вы там видите, в поле? — спрашивает, подойдя, Перова. — Свою судьбу? Будет она вот какой: молоденькая девчонка едет в деревню поднимать целину. Все для нее — открытие, все горы хочется ей свернуть. Но горы стоят, как стояли. А дни идут, тусклые, однообразные. Давно выучены все правила арифметики и грамматики так, что можно повторить их во сне. Давно приелись серые стены класса. Девчонка уже повзрослела, пришла пора мечтать о герое. Но героя нет. Есть грубые деревенские парни. Редеют волосы. Ожесточается сердце. И вот ты уже почти старая дева. Счастье, если хоть на закате жизни встретится интеллигентный человек и захочет взять тебя в жены. Пусть он эгоистичен, самовлюблен, с ним нелегко, но он муж! И есть ребенок…

Валентинка понимает — Перова говорит о себе. Вот так все у нее было… У Валентинки так не будет, у нее будет иначе, лучше!

— Мне очень жаль вас, Анна Сергеевна, — от всей души произносит Валентинка. — Если бы знали, как мне вас жаль!

Женщина в пестром халате раздраженно хлопает дверью. Валентинка остается наедине с тьмой и скребущейся за окном веткой.

Нет, не одна! Схватив с гвоздя пальто, она кубарем скатывается по лестнице, просовывает голову в комнату тети Насти:

— Я на репетицию! Потом приду чай пить к вам, ладно?

Откуда вдруг взялась, рассиялась луна? Каким волшебством утих сразу ветер? Протоптанная учениками тропа сверкает под луной, будто идешь по дороге из голубого хрусталя. Валентинка ступает осторожно-преосторожно, не разбить бы… Луна плывет вверху торжественная, спокойная. А если сказать ей: «Скройся!» — послушается? Валентинка верит: послушается, ведь сегодня ночь волшебства.

— Скройся, луна! — говорит она повелительно, и луна, чуть помедлив, уходит за край бело-голубого облака. Правда, это облако уже давно ползло по небу, по-черепашьи вытянув голову. Подкрадывалось к луне. Но все-таки луна спряталась, спряталась!

Вдоль тропы никнут кусты, их заледенелые ветви тоже будто сделаны из хрусталя. Если бы Валентинка захотела, кусты ожили бы, опушились зеленой листвой. Она просто пока не хочет этого, им еще рано зеленеть, кустам. Мороз убьет молодые листочки.

Как чудесно вокруг, и какую она ощущает в себе бесконечную силу! Стояла бы на пути гора, своротила бы гору. Парень встретился грубый, швырнула бы парня в сугроб. Но они вовсе не грубые, деревенские парни и девчата. Что знает о них Анна Сергеевна? Ровным счетом ничего, хотя живет среди них всю жизнь. Разве Саша грубый? Безвольный он… А Нина, Дубов, родители Леши Шатохина? Валентинка счастлива, что живет среди таких людей!

Раскинув для равновесия руки, она ринулась с кручи. Выбежав на середину оврага, огляделась. В лунном, покрытом морозным туманом небе расплывчатые и неожиданно близкие бродили звезды. Рядом, укрывшись в припушенных инеем кустах, неумолчно и ясно звенел родник.