Не пропавший без вести

ДЕТСТВО БЕЗ РАДОСТИ

Далеко-далеко на Казанском тракте в оренбургской степи, за сто с лишним верст от железной дороги стояла глухая татарская деревенька Мустафино. В этой деревне в семье бедняка Мустафы Залилова и родился Муса Джалиль.

Семья Залиловых жила впроголодь. Сколько лет отец надрывался в тяжелом труде, да так и не смог вырваться из беспросветной нужды. Пришлось продавать домишко в Мустафино и подаваться в город. Мустафа храбрился, говорил соседям, что уезжает в Оренбург по своей доброй воле, что там живет родственник, который пристроит его на хорошую должность. Но соседи не завидовали ему: все знали, как горек хлеб и там — на чужбине.

Три года прожили Залиловы в Оренбурге. Отец все старался вырваться из беспросветной нужды, бедности, которая, будто трясина, засасывала семью. Выбраться из нищенской жизни не удавалось, и у отца опускались руки. Все чаще он приходил домой пьяным, едва держась на ногах. Но как только мутный рассвет проникал в окно подвала, он поднимался и снова шел искать работу.

Но чем бы отец ни занимался, денег у него все равно не было. А цены все повышались, продукты дорожали, — начавшаяся война все больше давила своей тяжестью на простых людей.

И несмотря на то что в семье Залиловых почти каждый хоть что-то приносил домой, жить становилось все труднее. Осенью сестренка Зейнаб пошла в школу, но ей не купили ни пенала, о котором она так мечтала, ни грифельной доски. Отец сказал: «Управишься и тем, что есть у Мусы. Коран[1] и грифельную доску будете брать в школу по очереди». Так и учились: один день коран брал Муса, другой — Зейнаб. Но когда коран доставался Мусе, он не мог писать: грифельную доску уносила Зейнаб.

А дома у Мусы появились новые заботы и обязанности — родилась сестренка Хадича, которая перешла на его попечение.

Залиловы жили недалеко от Форштадта — казачьей пригородной слободы на берегу Урала. Как и прежде, мать еще затемно уходила в очередь за хлебом, а возвратившись, отправляла Мусу и Зейнаб в школу. Но часто, не дождавшись ее, ребята уходили в школу голодные.

Мусе пошел двенадцатый год, когда произошла Февральская революция. Как-то на исходе зимы Муса и его брат Ибрагим увидели на улице много людей. Татарские богачи — братья Хусаиновы, золотопромышленник Валиев, меховщик Аюпов ходили во главе демонстрантов к городской управе, ходили вместе с русскими купцами. Разница была только в том, что русские богатеи прицепили себе на поддевки красные банты, а купцы-татары — зеленые.

Дома в тот день отец сказал, что в Петербурге свергли царя, произошла революция, и теперь, может быть, жить станет легче. Но Февральская революция кончилась, а порядки остались старыми.

Октябрьская революция пришла в Оренбург значительно позже, чем в центр России. Казачий атаман Дутов захватил город сразу же, как только узнал, что рабочие и крестьяне свергли в Петрограде власть Временного правительства.

Ранним утром Муса с сестренкой Зейнаб по дороге в школу увидели за мостом на земляной дамбе отряд казаков. А несколько дальше, за спиртоводочным заводом, около афишной тумбы толпилась кучка людей, читая приказ-объявление, напечатанное броскими черными буквами. Муса не утерпел и тоже подошел к тумбе.

Он прочитал приказ до конца, но многого не понял. Под приказом стояла подпись: «Войсковой атаман полковник Дутов». Он объявлял о переходе всей государственной власти в его руки. Город Оренбург объявлялся на военном положении.

Только в январе восемнадцатого года отряды Красной гвардии выбили белоказаков из города и освободили Оренбург. А через день в Оренбурге приняли радиограмму, которую напечатали и расклеили по всему городу. В радиограмме говорилось: «Всем, всем, всем! Оренбург занят советскими войсками…» Под радиограммой стояла подпись: «Ленин».

Но атаман Дутов не сложил оружия. Он ушел в степи и, заявив, что объявляет войну Советской власти, стал накапливать силы. В начале апреля дутовцы организовали бандитский налет на Оренбург. Среди ночи белоказаки ворвались в город, захватили казарму, где размещались красногвардейцы, порубили их, сонных, саблями и начали кровавую расправу с представителями Советской власти. Под пулями, под белоказачьими саблями погибло немало людей.

По тревоге удалось поднять железнодорожников. Еще помогли мадьяры, австрийцы, немцы — бывшие пленные, объединенные в интернациональный полк. Вместе с железнодорожниками они выбили белоказаков из Оренбурга.

Через день убитых хоронили в братской могиле, которую вырыли недалеко от караван-сарая в городском сквере. Траурная процессия растянулась по всему городу. Гробы несли впереди. Муса насчитал сто двадцать, а их все несли и несли…

Над раскрытой могилой говорили речи. Муса стоял на высокой куче сырой, маслянистой глины и смотрел в глубокую четырехугольную яму, тесно уставленную гробами. На траурном митинге говорил председатель Совета Коростылев. Слова его навсегда запали в душу мальчика.

Председатель Совета призывал не плакать над могилой павших, но многие плакали. Плакал и маленький татарский мальчик. Мусе казалось, что Коростылев говорит как раз то, что думалось ему самому.

Перед глазами Мусы прошли незабываемые события гражданской войны в Оренбурге. Он жил, рос будто в отсветах недавней революции, вдыхал ее атмосферу, переживал успехи и поражения молодой, еще не окрепшей республики. И впечатления ранних лет оставили в его душе глубокий след, закалили его характер и волю.

Белоказачий налет ускорил решение отца покинуть неприветливый Оренбург и возвратиться в деревню. Положение оставалось тревожным, могли быть новые налеты, и Мустафа опасался за свою большую семью.

В Оренбурге остался только Ибрагим, переселившись в какой-то чулан при типографии, а отец с матерью и тремя детьми перед самой весенней распутицей тронулись в путь. Мустафа раздобыл где-то худого конягу, но оказалось, что конь едва стоит на ногах и не в силах тянуть повозку. И если бы не знакомый казак, юзеевский бедняк, с которым отец сговорился ехать вместе, пришлось бы Залиловым надолго застрять в степи.

Казак рассказал Мустафе, что ему нужно пробраться в родное село, но он боится, как бы дутовцы не отняли у него коня, а его самого не мобилизовали в белое войско. Село Юзеево стояло на пути в Мустафино, и отец предложил казаку ехать вместе. Казачье седло они спрятали под домашним скарбом в глубине саней, а верховую лошадь подпрягли в повозку на помощь малосильному, худому коню.

В первый же день пути купленный за бесценок конь Мустафы начал останавливаться. Он припадал на задние ноги и едва брел по раскисшей дороге. На другой день стало еще хуже. Где-то на переправе сани провалились и едва не ушли под лед со всей поклажей и седоками. Лошадь казака спасла всех от беды. Она рванулась изо всей силы и вытянула сани на берег. А коняга Залиловых только мешал. Казак советовал бросить его в степи: все равно от него толку не будет, но отцу было жаль расставаться с лошадью. Надеялся, что конь поправится и на нем можно будет пахать. Как же жить без коня в деревне!

Целый месяц ехали Залиловы по бездорожью вместе со знакомым казаком в свою родную деревню, ехали степью, в которой сновали белоказачьи отряды. И каждый раз холодели от страха при встрече с дозорами, опасаясь, как бы не забрали у них ездового коня. Но все обошлось. Удалось сохранить и залиловского конягу. После той переправы, которая едва не закончилась трагично для всех, коня выпрягли из повозки, и Муса взгромоздился на его костлявую спину. Так и ехали, останавливаясь через каждые полверсты, поджидая Мусу, который плелся далеко позади.

В Мустафино Залиловых никто не ждал, не встречал. Мустафа уговорил свою бывшую соседку пустить его с семьей на постой хотя бы на время. Сердобольная одинокая женщина сжалилась над бедняками, отвела им угол в избе, отгородив его ситцевой занавеской. А тут вскоре пришло время Мусе возвращаться обратно в город.

Деревня Мустафино затерялась в бескрайних оренбургских степях. По Казанскому тракту теперь мало кто ездил, и деревня оказалась в такой глуши, что новости из города приходили сюда с большим опозданием. Так и получилось, что весть о новом вторжении Дутова в Оренбург пришла в Мустафино спустя много времени после того, как отец отправил Мусу в Оренбург с попутной подводой знакомого татарина из Шарлыка. С отъездом Мусы можно было бы повременить: учиться не скоро, но кто знал, подвернется ли еще такой случай. Шарлыкский знакомый обещал доставить мальчика до самого места. С тех пор связь с Оренбургом оборвалась, и Залиловы долго не знали о судьбе двух своих сыновей.

А в городе, захваченном войсками Дутова, политические новости перемежались с другими, которые не меньше будоражили оренбургских обывателей. Осенью, по первому снегу, купец Аюпов выдавал замуж свою племянницу. Сватался за нее Шафи Ал-масов — не купец, не ремесленник, непонятно какими путями сколотивший себе капитал. В Оренбурге жених появлялся наездами, останавливался обычно в номерах, как раз напротив медресе, где учился Муса. Мальчик видел его несколько раз и узнал в Алмасове ярмарочного зазывалу, который когда-то на его глазах предлагал всем зевакам попытать счастье — залезть по гладкому, скользкому шесту за новым самоваром или достать ртом серебряную монету со дна лохани, наполненной простоквашей.

Это было несколько лет назад, еще до революции. Теперь бывшего зазывалу просто не узнать! Невысокого роста, с хитровато прищуренными глазками, тонкой шеей и широкими, остро выпирающими вперед скулами, он смешно выглядел в богатой шубе и круглой шапке, опушенной коричневым мехом. Только движения у него оставались торопливыми, как и прежде. Казалось, что он все время куда-то спешит.

В городе среди татар только и разговоров было, что об этой свадьбе, об удачливом женихе, который отхватил себе такую богатую невесту.

На свадьбе гуляли то в доме купца Аюпова, то у Рамеева, оренбургского богача, издателя татарской газеты «Вакыт». Один только список гостей, напечатанный в газете, занимал почти целый столбец. Муса прочитал его до конца. Некоторые фамилии были ему незнакомы. Вот какой-то Садык Максудов, президент независимого татарского государства «Идель Урал», хотя Муса ничего не знал о таком государстве; вот Гаяс Исхаков — член «Комитета спасения родины» и руководитель татарских эсеров; уфимский муфтий, переселившийся в Оренбург, и многие другие.

Тогда Муса не обратил внимания на этих людей, а через много, много лет судьба вплотную сведет его с ними — с Шафи Алмасовым и Гансом Исхаковым…

Беззаботная жизнь дутовцев закончилась в январе девятнадцатого года. Войска Красной Армии вновь освободили Оренбург от белоказаков, в городе утвердилась Советская власть.

Мусе шел тринадцатый год, когда стране его — Советской России — не было еще и двух. И эти неполные два года страна прожила в такой борьбе, в таком напряжении и муках, которых хватило бы, кажется, на целое поколение.

Красным частям удалось выбить белоказаков из города, но справиться с разбушевавшейся контрреволюцией в оренбургских степях им было, еще не под силу. Казачьи разъезды подступали к городу, совершали налеты, такие же кровавые, как в прошлом году, а с весны фронт остановился под самым городом.

Фронт стоял под Оренбургом все лето. Он то продвигался к городу, то застывал на отрогах Алебастровых гор. Но и это было совсем близко от Форштадта, от Сенной площади. Муса завидовал брату, который вступил в рабочий отряд. На фронт Ибрагима не взяли, сказали — молод. Что же было говорить о Мусе, который в свои тринадцать лет выглядел совсем ребенком.

Но к этому времени он стал уже комсомольцем.

Чуть не первым записался в комсомольскую ячейку, которую создали при медресе вскоре после освобождения города от белоказаков.

А кругом все еще бушевала гражданская война. Мустафино оказалось теперь по другую сторону фронта, доступа туда не было, и Муса остался в городе. Бои шли на подступах к Оренбургу. Красноармейские части изнемогали в тяжелой борьбе, таяли силы участников обороны, и на помощь им пришли боевые дружины, сформированные из рабочих-добровольцев, которые прямо с заводов уходили на передовые позиции. Сколько раз Муса пытался вместе с добровольцами пробраться на окраину Оренбурга, туда, где шла ожесточенная битва, но каждый раз его отправляли обратно.

Однажды он пришел в редакцию красноармейской газеты, которая разместилась рядом с политотделом штаба Туркестанского фронта недалеко от Марсова поля. Газета называлась «Кзыл юлдуз» — «Красная звезда». Муса долго не решался зайти в помещение, и, наконец, преодолев охватившую его робость, решительно шагнул к двери. Но смелость тут же покинула его, как только он остановился перед человеком в военной форме с красной пятиконечной звездой на рукаве потрепанной гимнастерки. Это был редактор газеты «Кзыл юлдуз». Он, сам того не замечая, выскребал ложкой из котелка остывшую кашу, сосредоточив все внимание на оттиске газетной полосы, подготовленной для печати. Оторвавшись от чтения, редактор наконец заметил мальчугана. Он удивленно взглянул на него и спросил, что ему надо. Муса молча протянул несколько страничек, исписанных стихотворными строчками. Редактор взял их, пробежал быстро глазами и посмотрел на Мусу.

— Сам написал? — спросил он.

— Да, — едва слышно ответил Муса.

Редактор выбрал одно стихотворение, похвалил и обещал напечатать.

На другой день Муса снова был на Марсовом поле. Редактор выполнил свое обещание. С каким трепетом держал Муса маленькую военную газету, отпечатанную на грубой оберточной бумаге! Там, на второй странице, было напечатано его стихотворение «Счастье». В нем Муса говорил о своих чувствах, о своем стремлении защищать Родину и о том, что, если это нужно, он готов умереть в бою с ненавистным врагом. Это чувство Муса и называл счастьем. А в конце он призывал крестьян и рабочих вступать в Красную Армию, чтобы быстрее разгромить врагов революции.

Под стихотворением редактор поставил подпись: «Кичкине Муса», что означало «Маленький Муса».

Сколько волнения и радости принес Мусе этот шершавый печатный листок с его первым стихотворением! Муса никогда не был так счастлив, как в тот знойный летний день грозного, опаленного боями девятнадцатого года.

Потом в красноармейской газете «Кзыл юлдуз» редактор напечатал еще несколько стихотворений Мусы о белых генералах, которые мечтают вернуть старые порядки; о толстопузых буржуях и атамане Дутове; о вооруженных рабочих, стоящих на страже Советской республики. Конечно, стихи «Кичкине Мусы» были далеки от совершенства, но они нравились читателям своей искренностью и простотой. Редактор каждый раз просил Мусу принести что-нибудь еще.

К осени девятнадцатого года угроза дутовского вторжения в Оренбург миновала. Белоказачьи банды удалось отогнать далеко в степь. Войска атамана бежали в Китай и там бесславно закончили свое существование. В Оренбурге окончательно установилась Советская власть.

Осенью, после долгого перерыва, стали приходить вести из деревни Мустафино. К тому времени отец работал возчиком в потребительской кооперации в Шарлыке и приехал в Оренбург за товарами. Снега еще не было, но землю уже сковало — морозы стояли крепкие. Мустафа прожил у сыновей три дня и, закончив свои дела в кооперации, тронулся в обратный путь. В день отъезда отец почувствовал себя плохо, жаловался на головную боль, но задерживаться в городе не захотел, думал, что у него простуда, которая пройдет в дороге. Ибрагим и Муса пошли провожать отца за город. Они шли втроем за подводой, груженной всякой всячиной, полученной на кооперативном складе. Потом сыновья долго стояли на дороге, размахивая шапками до тех пор, пока отцова повозка не скрылась из глаз в далекой степи.

Путь до Мустафино был не близкий, в дороге Мустафа Залилов совсем занемог, и домой возчика привезли без памяти. Вызвали фельдшера из Шарлыка, который сказал, что Мустафа заболел тифом. Пролежав в бреду еще несколько дней, он умер. Но Муса и его брат Ибрагим еще долго не знали о смерти отца.

Когда печальная весть дошла до братьев, они тотчас же собрались в дорогу. В Мустафино оставалась мать с маленькими сестренками, которые нуждались в уходе. Семнадцатилетний Ибрагим остался теперь старшим в семье, и на него легли житейские заботы.

Все имущество братьев уместилось в их заплечных холщовых мешках. Через несколько дней, где пешком, где на попутных подводах, братья добрались до своей деревни. Мать встретила их слезами, она еще не отошла от свалившегося на нее горя.

В Мустафино Ибрагим нашел себе место учителя, а Муса занимался домашними делами.

Постепенно затихали отголоски гражданской войны. В Оренбуржье налаживалась жизнь, но время еще оставалось тревожным. Прошло два года, как умер отец. Семья Залиловых жила в Мустафино в убогой хибарке, которую начал строить еще отец, а достраивали и переселились уже без него. Стекол в избе не было — где их достать в ту пору! На рамы натянули бычьи пузыри, от этого в хибарке стоял полумрак и слышно было все, что происходит на улице.

Заботы по хозяйству легли на плечи Мусы. Ибрагиму некогда было заниматься домашними делами. Деревенские коммунисты избрали его секретарем партийной ячейки, и он целыми днями до позднего вечера был занят работой. А работа была разная. Приходилось налаживать нарушенное гражданской войной хозяйство, бороться с остатками белых банд, выезжать с отрядами ЧОН[2] на ликвидацию кулацких восстаний. Муса тоже рвался участвовать в этой борьбе, но в свои четырнадцать лет он выглядел совсем маленьким — «кичкине», как прозвали его в Мустафине. Брат Ибрагим не хотел брать Мусу на боевые задания. Но Муса продолжал стоять на своем. Вместе с закадычными друзьями он отправлялся за отрядом, в расчете, что им удастся повоевать с контрой. Ибрагим возвращал «добровольцев» домой, а в следующий раз они снова отправлялись тайком вслед за отрядом ЧОН…

Уже стала налаживаться новая, свободная жизнь, как вдруг на Поволжье и соседствующие с ним области свалилась тяжелая беда. Засуха, недород двадцать первого года вызвали страшный голод, захвативший миллионы людей. Голод пришел и в Мустафино. Когда последние припасы в доме подходили к концу, Муса сказал Ибрагиму:

— Брат, всех нас тебе не прокормить. Я уйду в город…

Как ни уговаривал Ибрагим, Муса был непреклонен — он не хочет оставаться обузой в семье.

— Нет, Ибрагим, — решительно отвечал он, — тебе тяжело*.. Я должен идти…

И Муса ушел вместе с Зарифом, товарищем детских лет, пешком в Оренбург. На двоих они взяли краюшку зеленоватого хлеба, испеченного пополам с лебедой, накопали дикого чеснока и тронулись в путь, рассчитывая, что в дороге, в селах, им что-то подадут на пропитание. Но окна, в которые стучались ребята, оставались закрытыми. Это не была черствость — просто у хозяев не было хлеба, они голодали сами.

Почти две недели шагали подростки по голодной, сожженной земле, пока не пришли в Оренбург. Но оказалось, что в городе не лучше, чем в голодном Мустафине. Отовсюду стекались сюда толпы голодающих людей. В городе свирепствовали эпидемии холеры и сыпного тифа. Люди умирали на улицах, а живые, с ввалившимися глазами прохожие, опухшие от голода, равнодушно перешагивали через трупы…

Перед Мусой и Зарифом открылась трагедия города, захваченного голодом. Кто мог им помочь здесь? Сначала они питались арбузными корками, но сытости в них было мало — вода да зеленая горечь. Теряя последние надежды, они безнадежно слонялись по улицам в поисках пищи. Однажды Зариф попытался что-то украсть у торговки на Сенной площади, но его поймали и едва не убили.

Муса пошел на старую квартиру, где они жили с братом до отъезда в деревню. Там никого не застал: хозяйка несколько дней назад умерла от холеры, и подвал закрыли на карантин.

Так, вероятно, продолжалось два, может быть, три месяца. Муса и Зариф влачили голодную, беспризорную жизнь. Иногда их кормили в общественной столовой, открытой специально для голодающих детей. Но голодных было так много, а жидкий суп (в нем плавали одинокие листки капусты) варили в единственной полевой кухне. Но и он доставался им очень редко.

Днем два беспризорных подростка бродили по городу, а ночью забирались в шалаш на берегу Урала или в дощатые полки на Сенном базаре. А ночи становились все холоднее — настала осень. Ребята переселились в ночлежку, которую в Оренбурге открыли для беспризорных детей. Но и там было холодно — спали вповалку на голом полу, подложив под голову кулаки.

В довершение ко всему Зариф заболел тифом. Всю ночь он метался в бреду, и Муса больше всего боялся, как бы это не приметил дежурный в ночлежке: сразу же заберут и отправят в больницу. Муса то и дело подносил к воспаленному рту Зарифа кружку с водой, но больному становилось все хуже. Утром Зарифа увезли из ночлежки, и Муса нигде не мог найти своего друга, хотя обошел, кажется, все больницы, все холерные бараки и околотки. Своего товарища Муса больше никогда не увидел. Он остался один.

Вслед за пронизывающими холодными дождями пришли морозы. С утра крыши покрывались инеем, белела трава. Жить стало еще труднее: к голоду добавился холод. Муса нигде не мог согреться в ветхой своей одежонке, сквозь которую просвечивало голое тело.

Доведенный до отчаяния, Муса решился на самое крайнее — если не повезло Зарифу, может, удастся ему. Дрожащий от холода, он стоял на базаре и голодными глазами глядел на торговку, продававшую куски пирога. Муса плохо соображал и ничего не видел от голода, кроме пирога. Он не заметил, что за ним наблюдает какой-то военный.

— Муса! — окликнул его человек в солдатской шинели. — Ты что тут делаешь?

Муса вздрогнул от неожиданности. Это был тот самый редактор, к которому он приходил когда-то в редакцию «Кзыл юлдуз» со своими стихами. Муса был так смущен, что даже не обрадовался встрече.

— Не знаю, Исамбет-абый, — вяло ответил он.

Но Исамбет-абый и без расспросов уже понял, что произошло с Мусой.

— Вот что, — сказал Исамбет, — идем-ка со мной, может, что и придумаем. — Потом, усмехнувшись, добавил: —Ни воровать, ни просить ты не умеешь… Я все видел.

Он привел Мусу в Константиновские казармы, накормил его тем, что удалось найти из съестного, — военные тоже сидели на голодном пайке, — потом отправил Мусу в баню, а тем временем подобрал ему кое-какую одежонку. Бывает же такое счастье — бывший редактор всего несколько дней вернулся из Москвы, где занимался на политических курсах.

В ту осень при Татарском институте народного образования открылось краткосрочное отделение совпартшколы, куда Исамбет и устроил учиться Мусу Залилова. Занятия здесь чередовались с дежурствами, субботниками, а порой весь курс поднимали по тревоге среди ночи, и курсанты, забрав винтовки, отправлялись куда-то в станицы на ликвидацию кулацких восстаний, бандитских шаек. Все курсанты партшколы состояли в отряде ЧОН и находились на казарменном положении.

Курсанты совпартшколы тоже жили впроголодь, но это не шло ни в какое сравнение с тем, что пережил Муса в прошедшие месяцы голодных скитаний.

Среди курсантов Муса был самым маленьким по росту и самым младшим по возрасту. Но он ревниво следил, чтобы его не обходили в дежурствах, заданиях, чтобы ему не делали никаких скидок.

В одно из ночных дежурств, когда Муса Залилов вместе с другим курсантом, Григорием Стрепетовым, несли патрульную службу по городу, они заметили двух подозрительных людей, тащивших к реке какую-то тяжелую ношу. Их задержали, доставили в комендатуру. В кованом ларце обнаружили золотые и серебряные вещи, золотые монеты царской чеканки. Задержанные — бывший оренбургский купец и его зять, бывший есаул белоказачьих войск, — признались, что хотели спрятать клад на берегу Урала, чтобы потом бежать в Китай.

Через несколько дней после ночного события курсантам партшколы Мусе Залилову и Григорию Стрепетову за проявленную бдительность объявили благодарность, но Муса ничего об этом не знал: он лежал в тяжелом бреду. Сыпной тиф свалил его и надолго вывел из строя. Организм, подорванный тяжелыми лишениями, плохо сопротивлялся болезни, и Муса провел несколько месяцев в больнице. Он часто терял сознание, и врачи уже не надеялись, что его удастся спасти.

В совпартшколу Муса вернулся только весной двадцать второго года. Он сильно отстал от товарищей и не мог продолжать занятий. Тогда и посоветовали ему поступить на рабфак: стране нужны грамотные, преданные народу люди.

Муса и сам уже слышал о рабочих факультетах, их открывали в больших городах и принимали туда, как говорили, рабочих от станка и крестьян от сохи. В газете он прочитал:

«На рабфаки принимаются грамотные рабочие и крестьяне с пролетарской идеологией (мировоззрением). Граждане не физического труда туда не принимаются.

Старый храм буржуазной науки превращается в мастерскую труда, где выковывается пролетарская наука».

Еще совсем недавно, участвуя в ликвидации неграмотности, Муса Залилов сам ходил собирать бумагу, тетрадки и карандаши для занятий. И вот сейчас, когда еще продолжалась борьба с неграмотностью, партия бросила новый лозунг — пролетаризация высшей школы! Надо подчинить науку трудящимся. Ленин в Москве звал молодежь учиться, учиться и учиться. И комсомолец Муса Залилов с путевкой губкома комсомола поехал в Казань поступать на рабфак.

Но в Казань он приехал, когда занятия на рабфаке давным-давно начались, прием был уже закончен. Что было делать? Муса не захотел возвращаться в Оренбург и нанялся работать переписчиком в редакцию татарской газеты «Кзыл Татарстан». В те годы еще не существовало пишущих машинок с национальными шрифтами и рукописи для набора переписывали от руки.

Жизнь в Казани не прошла для Мусы даром. В редакцию, где он просиживал ежедневно по многу часов, приходили татарские поэты, писатели, они обратили внимание на способного переписчика и часто просили его почитать стихи. Но не так-то легко было уговорить Мусу прочитать новое свое стихотворение. Он писал много, но, как и прежде, показывал стихи только самым близким людям. Тем не менее именно в этот первый год жизни в Казани стихи начинающего поэта появились в толстом литературном журнале «Безнен юл» — «Наш путь». Стихи вышли за подписью «Муса Джалиль». Этот псевдоним он избрал для себя навсегда, изменив только немного свою фамилию: Залилов — Залил — Джалиль.

На рабфак Джалиль поступил только на следующий год. Как один день, промчались эти три года, проведенные в Казанском рабфаке — на лекциях в аудиториях, в читальнях за книгами, в разговорах и страстных литературных спорах в кругу друзей.

В эти годы у Мусы Джалиля вышла первая книжка стихов, которую девятнадцатилетний поэт назвал «Барабэз» — «Идем». Именно здесь, в Казани, Джалиль начинает формироваться как национальный поэт. Его стихи все чаще появляются в журналах, звучат с эстрады на литературных вечерах, он становится членом объединения казанских писателей «Октябрь». Казалось бы, творческий успех сопутствует начинающему поэту. Что еще надо! Но спокойной жизни в Казани Муса предпочитал непоседливую жизнь инструктора уездного комитета комсомола. Закончив рабфак, Джалиль уехал в Орск на комсомольскую работу.

Позже, вспоминая прожитую жизнь в Орске, поэт напишет об этом несколько строк:

А пока Муса — инструктор уездного комитета комсомола. У него старенький стол на покосившихся ножках, на столе чернильница с оторванной крышкой, школьная ручка, несколько брошюрок да стопка непрочитанных газет. Но Муса не засиживается долго за своим столом. Он редко бывает на месте. В летний зной или в слякоть, в пургу и морозы он ездит на перекладных, а чаще пешком мерит версты между деревнями. Он шагает от села к селу, создает новые комсомольские ячейки, помогает налаживать работу, выступает с докладами на самые различные темы, присутствует на репетициях пьесок, написанных им же самим, разучивает с ребятами песни, проводит вечера самодеятельности.

Больше года Муса провел в Орске. Потом его отозвали в губком, и Муса стал работать в Оренбурге. Но в жизни поэта мало что изменилось с переездом в родной город: он по-прежнему проводил жизнь в разъездах.

Через несколько месяцев Залилова, инструктора губкома, вызвали в Москву в ЦК комсомола. Сначала на совещание, а потом избрали членом бюро татаро-башкирской секции, которая только что создавалась при Центральном Комитете.

Это было уже в двадцать седьмом году. Удивительно, как у Джалиля хватало на все время! Он успевал работать в ЦК, учился на литературном факультете Московского государственного университета, редактировал детский татарский журнал, руководил литературным кружком в клубе татарского землячества в Замоскворечье. Муса везде находил себе дело, все его волновало, и каждый раз с неиссякаемой энергией он принимался за новые и новые дела.

В памяти друзей тех лет Муса запечатлелся неугомонным, веселым парнем; всегда он куда-то спешил, всегда должен был делать что-то совершенно неотложное. Всюду появлялся в неизменной своей кожанке, а летом — в юнгштурмовке (московские комсомольцы переняли эту форму у немецкого союза «Красных фронтовиков»).

Кочевой образ жизни Муса вел довольно долго. Но наконец ему посчастливилось получить ордер на крохотную комнату в Столешниковом переулке. Теперь он мог забрать к себе из детского дома маленькую сестренку Хадичу, которая осталась на его попечении после смерти матери.

Комнату Мусы в Столешниковом переулке приятели называли «полюсом холода», но тем не менее все они охотно заглядывали туда, и веселый смех или споры не затихали на «полюсе» до позднего вечера. Казалось, Муса не мог дня прожить без старых, закадычных друзей. Появились и новые друзья. Муса умел находить их повсюду. Однажды в Летнем саду, где в тот вечер выступали поэты, Муса познакомился с Ахметом Симаевым. Задиристый, белобрысый паренек проник в сад без билета, через забор, чтобы послушать стихи поэта. Неумолимый контролер начал выпроваживать безбилетника, но Муса заступился за него и провел за кулисы. Джалиль в тот вечер читал свою поэму «Больной комсомолец». После вечера Ахмет пошел провожать Мусу. Он оказался братом литейщика Симаева, члена литературного кружка, которым руководил Джалиль. Работал на Метрострое и недавно поступил в строительный техникум. Ахмет признался, что пишет стихи, но никому еще их не показывал. Муса пригласил Ахмета на занятия литературного кружка. С тех пор они стали друзьями.

Вскоре Ахмет закончил техникум, поступил на строительство комбината «Правда», работал там в лаборатории по испытанию прочности бетона. Но литературное творчество все больше увлекало его, и Ахмет начал работать в газете.

Через четыре года Муса закончил литературный факультет Московского университета. Здесь он стал коммунистом. У Джалиля появлялись все новые обязанности, его кипучая натура требовала активной творческой и общественной жизни. В издательстве «Молодая гвардия» стал выходить детский журнал на татарском языке, который назывался «Октябрь баласы». Мусу Джалиля назначили его редактором. Кроме того, он работал в газете «Коммунист», тоже издававшейся на татарском языке, — заведовал литературным отделом. Татарские писатели и поэты, жившие в Москве, группировались вокруг редакции «Коммунист», создали татарскую секцию столичных писателей и секретарем своего объединения избрали Мусу Джалиля.

Из года в год к поэту приходила творческая зрелость. В этот период вышло в свет несколько новых поэтических книжек Мусы Джалиля. Был издан сборник стихов «Иптешкэ» («Товарищу»), печатались детские и антирелигиозные пьески, появилась его поэма о комсомоле. Вышли в свет стихи Джалиля и на русском языке. Написанные им пьесы ставили в театрах Казани, Уфы, Ташкента, в рабочих клубах Оренбурга и других городов. Песни Мусы Джалиля передавали по радио, исполняли в концертах; лучшие его стихи и рассказы печатали в хрестоматиях для татарских школ, в альманахах и сборниках. Комсомолец Джалиль становился признанным татарским поэтом и драматургом.

В одном из своих стихотворений Муса писал:

Годы не изменили непоседливого характера Мусы Джалиля. В его голове рождались все новые творческие планы. Муса то ехал корреспондентом от своей газеты на Каспий, Северный Кавказ, то отправлялся в деревню на уборочную кампанию. Он ни на минуту не оставался равнодушным к окружающей его жизни. Именно в эти годы Джалиль начал собирать материал, делал первые наброски для своего большого романа по истории комсомола, он с увлечением работал над давно уже задуманной оперой «Алтынчэч» — «Золотоволосая», которая была поставлена на сцене Казанского государственного театра несколько позже — в начале войны.

Великая Отечественная война застала Джалиля в Казани, где он был председателем Союза писателей Татарии.