Не пропавший без вести

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ДЖАЛИЛЯ

Коллективными усилиями друзей Мусы Джалиля удалось проследить тяжелый и героический путь поэта от Мясного Бора на Волховском фронте до фашистских застенков в берлинских тюрьмах Моабит, Тегель, Шпандау. Что произошло дальше, когда погиб Джалиль и его товарищи, оставалось неизвестным. До нас доходили разрозненные, отрывочные сведения, порой противоречивые и не позволявшие установить точно, как и когда погибли участники подпольной группы Джалиля.

Вскоре после войны брат Ахмета Симаева — Фот-тех получил письмо от незнакомого ему человека. Писал из Германии капитан Советской Армии Лукьянов. Это была короткая записка, сообщавшая Фот-теху Симаеву о судьбе его брата.

«При обследовании одного из фашистских застенков в дрезденской тюрьме, — сообщал Лукьянов, — обнаружил надпись на тюремной стене. Она гласила:

«Здесь сидел Ахмет Симаев, журналист, москвич. Нас из России одиннадцать человек. Все мы осуждены вторым германским имперским судом на смертную казнь. Кто обнаружит эту надпись и вернется живым на Родину, прошу сообщить родным и близким о нашей судьбе.

24 марта 1944 года».

Вот об этом я вам и сообщаю.

Дальше был написан ваш адрес, по которому я и посылаю это письмо, выполняя волю погибшего патриота.

С приветом к вам капитан Лукьянов».

Вдова Тарифа Шабаева, тоже после войны, получила в Ташкенте письмо от незнакомого ей человека — Василия Ивановича Чебона. Он писал:

«Я сообщаю вам, что Шабаев Тариф Хафузович сидел со мной в тюрьме в г. Берлине в июле месяце 1944 года. Они были присуждены к расстрелу — одиннадцать человек за подпольную работу против немцев, а я был присужден к пятнадцати годам тюрьмы.

Я с ним сидел в одной тюрьме, и один раз в неделю мы с ним виделись на прогулке.

Пока все. Описывать всего не стану, но его нет в живых».

На запрос вдовы Тарифа Шабаева Василий Чебон прислал еще одно письмо.

«Я вам должен сказать, — писал он, — что мы познакомились с Шабаевым в сорок четвертом году в июле месяце в Берлине, в тюрьме… Он был присужден к смертной казни имперским судом за подпольную работу против немцев. Работал в подпольной типографии в Берлине. Но он был не один — к смертной казни присуждено было одиннадцать человек».

Последняя строчка письма позволяла предполагать, что подпольщиков-антифашистов могли казнить только после даты, указанной Василием Чебоном.

В том же письме Василий Чебон рассказал жене погибшего товарища о том, что ему пришлось заучивать на память все, что говорил Тариф Шабаев: адрес семьи, имя жены и просьбу передать всем, что они погибают за Родину.

Заключенные, прибывшие из той же тюрьмы в лагерь позже Василия Чебона, говорили ему, что всех осужденных уничтожили, но сам он точно не знает, когда это произошло.

Найти Чебона, чтобы подробнее порасспросить о его жизни в тюрьме, не удалось Может быть, он уже умер или куда-то переехал, не оставив своего адреса.

Поиск продолжали немецкие товарищи. Леон Небенцаль обратился с письмом к бывшему тюремному священнику Плетцензее Харальду Пельхау с просьбой сообщить все, что он знает о Мусе Джалиле и его товарищах. В демократической Германии Пельхау был известен как активный антинацист и автор известной книги «Последние часы», в которой вспоминал о последних часах жизни перед казнью многих политических заключенных.

К сожалению, Харальд Пельхау не встречался в тюрьме Плетцензее с узниками-татарами и не мог ничего сказать о них. Но запрос Небенцаля Пельхау отправил бывшим священникам других тюрем. Один из них — священник Юрытко, служивший во время войны в военной тюрьме Шпандау, написал следующее:

«Я помню еще поэта Мусу Джалиля. Я посещал его, как католический священник, приносил ему для чтения книги Гёте и научился ценить его как спокойного благородного человека. Его товарищи по заключению в военной тюрьме Шпандау очень уважали его… Он сидел в камере с одним инженером, имени которого я не помню. Как рассказывал мне Джалиль, он был приговорен к смертной казни за то, что печатал и распространял воззвания, в которых призывал своих земляков не сражаться против русских солдат».

Священник Юрытко рассказал еще, что среди приговоренных к смерти в тюрьме Шпандау находился один итальянец по фамилии Ланфердини — Рениеро Ланфердини, который сидел в одной камере с Мусой Джалилем. Юрытко хорошо помнил, что он приносил Ланфердини «Божественную комедию» Данте на итальянском языке.

Книга «Божественная комедия» сохранилась в библиотеке священника Юрытко. На ее полях обнаружили неясную запись — адрес жены Ланфердини, жившей в Северной Италии в городе Мантуе, и ее имя. Заключенный записал на полях книги, что военный трибунал в Берлине приговорил его к смерти, приговор вынесен 29 мая 1944 года. Эта запись стала источником дальнейших поисков.

В одну из поездок в Германию мне представилась возможность посетить католического священника Юрытко, жившего в Западном Берлине. Наша встреча произошла в его домике, стоявшем на берегу озера. Домик был окружен молодым садом. Мы долго ждали хозяина на берегу Гафеля, он, как нам сказали, ушел куда-то в больницу. Потом пришла пожилая экономка, сообщила, что святой отец вернулся домой и ждет нас. Господин Георг Юрытко встретил нас в дверях своего дома, провел на второй этаж, в рабочую комнату, заставленную множеством богословских книг.

Узнав о цели моего приезда, священник начал вспоминать о своих встречах с поэтом. Он рассказал, что впервые увидел Джалиля летом 1944 года. В камере было двое заключенных — Джалиль и его товарищ. С Джалилем он разговаривал больше, потому что тот лучше знал немецкий язык. Оба заключенных оставляли впечатление умных и образованных людей. Джалиль просил тюремного священника приносить ему книги. Особенно он любил Гёте, и Юрытко как-то принес ему книжку стихов поэта.

— Как тюремный священник, — рассказывал Юрытко, — я мог посещать камеры заключенных-смертников, старался помочь им… Последний раз я видел Джалиля за день до казни. Джалиль тогда передал мне письмо, которое я тайно вынес из тюрьмы, наклеил марку и опустил в почтовый ящик. Письмо было написано по-русски, я и сейчас вижу красивые, ровные строки. Джалиль прочитал и перевел мне письмо. Помню, оно было адресовано товарищу, но предназначалось жене. В письме он прощался с ней. В тот день Джалиль рассказал мне свой последний сон. Ему приснилось, будто он стоит один на большой сцене, а вокруг него все было черно — и стены, и вещи…

О смерти поэта священник узнал на другой день. О предстоящей казни ему ничего не сказали, при казни присутствовал татарский мулла.

Я спросил священника, когда умер Джалиль. Юрытко задумался и ответил:

— Мне кажется, это было поздней осенью 1944 года, скорее всего в октябре. В то время в заключении находился один итальянец по фамилии Ланфердини, который был арестован за то, что кому-то сказал: «Гитлер — это современный Нерон».

Мы заговорили о Ланфердини. Юрытко сказал, итальянец был приговорен к смертной казни, но он имел возможность после суда подать ходатайство о помиловании. Помочь ему мог только адвокат, но у Ланфердини не было денег. Юрытко сам нанял адвоката и заплатил восемьсот марок. Новый суд приговорил Ланфердини к длительному тюремному заключению. После войны он вернулся в Италию.

Беседа подходила к концу. Когда мы прощались, священник поднялся из-за стола и сказал:

— Я уверен в добрых человеческих намерениях Мусы Джалиля и его товарищей. Они были другой религии, но я уверен, что все они сейчас находятся в раю… Да, да, в раю.

В устах католического священника это было высшей оценкой земных деяний Мусы Джалиля и его товарищей.

К тому времени, когда я посетил Георга Юрытко, уже удалось найти Рениеро Ланфердини, хотя после войны он переменил место жительства.

Вернувшись в Италию, Ланфердини записал все, что пережил в фашистской тюрьме. Ссылаясь на свои записи, Рениеро тотчас ответил на вопросы, поставленные перед ним.

«5 июня 1944 года, — сообщил он, — меня поместили в камеру № 53 тюрьмы Шпандау, где находились Муса Джалиль и господин Булатов, которые встретили меня очень радушно. Мы тут же стали добрыми друзьями. Они рассказали мне, что уже много месяцев назад были приговорены к смерти и ждут казни. В ожидании смерти они были спокойны и даже веселы. В то же время я познакомился и с некоторыми другими их товарищами-татарами, тоже занимавшимися пропагандой против нацистов. В этой камере я оставался примерно с месяц. Потом меня перевели в другую камеру, № 153, где я встретил друзей Джалиля и Булатова. Их было двенадцать человек, и все они были приговорены к смерти.

25 августа 1944 года в шесть часов утра немецкая стража распахнула дверь камеры. Жандармы вызвали приговоренных по фамилиям и потребовали, чтобы они вышли. На вопрос «зачем?» им ответили, что стража этого не знает. Но они тотчас поняли, что это значит. Как удары, воспринял я их слова ко мне: «Ты так боялся умереть. Теперь мы идем умирать». Они оставили в камере все свои вещи. В то время как они выходили, я ясно различил в коридоре голос Джалиля и его товарищей, разговаривавших друг с другом. Позже я спросил патера Юрытко, что стало с татарами, моими соседями по камере, и он мне ответил, что все двенадцать были казнены в десять часов того же дня».

Потребовалось еще время, чтобы документально установить печальную дату гибели антифашистов-подпольщиков. Запросы в прокуратуру Западного Берлина не дали результатов. На имя адвоката доктора Кауля пришел ответ: «В архиве тюрьмы Плетцензее, где хранятся картотеки казненных, Джалиль, он же Залилов, не обнаружен».

И все же в немецких архивах, сохранившихся с фашистских времен, удалось найти документ, подтверждающий дату смерти одного из обреченных на казнь. Речь шла об Ахмете Симаеве. В тюрьме Плет-цензее нашли регистрационную карту «осужденного Ахмета Симаева, рождения 1915 года, 28 декабря, по профессии журналиста из татарского легиона». Здесь указывалось его вероисповедание — «магометанин», формула обвинения— «подрывная деятельность». Тут же сообщалось, что осужденный Ахмет Симаев поступил в Плетцензее из тюрьмы Шпандау 25 августа 1944 года. В графе «Вид наказания, подлежащего исполнению» было написано: «Смертная казнь». В заключительной графе — «Причина выбытия из тюрьмы Плетцензее» стояло: «Казнен 25 августа 1944 года».

Ахмет Симаев, а следовательно, и остальные подпольщики были казнены в тот самый день, когда их привезли в Плетцензее. В этой тюрьме, в бывшем спортивном зале, стояла средневековая гильотина, с помощью которой в фашистской Германии совершались казни.

И наконец, последний документ, его нашли только в 1968 году, который подтверждает день казни самого Мусы Джалиля. В районе Шарлоттенбурга (Западный Берлин) в отделе записей актов гражданского состояния был найден журнал регистрации за 1944 год. 26 августа, на другой день после казни под-полыциков, в этом журнале за № 2970 была сделана следующая запись:

«Берлин, Шарлоттенбург. 26 августа 1944 года.

Писатель Муса Гумеров-Джалиль, мусульманин, умер в Берлине в 12 часов 18 минут.

Причина смерти — обезглавлен.

Записано с устного сообщения помощника надзирателя Пауля Дюррхауэра, проживающего в Берлине, Мантейфельштрассе, 10. Сообщивший эти данные известен и заявил, что является свидетелем смерти».

Такие же записи в журнале регистрации смертей с непременной ссылкой на свидетеля Дюррхауэра были сделаны и по поводу других участников подпольной группы Джалиля.

Слова Ахмета Симаева о том, что все они, приговоренные к смерти, будут держать руки на тюремных решетках во время прогулок заключенных, дошли до других узников тюрьмы Тегель. С того дня заключенные Тегеля постоянно следили на прогулках в тюремном дворе за окнами второго этажа. Там виднелись двенадцать пар рук, закованных в кандалы. Это было сигналом, что подпольщики живы, что они шлют последний привет живым и непокоренным…

Но настал день, когда узники Тегеля не увидели рук… Молча шагали они по кругу в тюремном дворе, стиснув зубы и кулаки. Снова поднимали глаза на тюремный корпус — может быть, все же появятся руки? Нет, они были пусты — эти двенадцать одиночных камер.

— Увезли!.. Казнили! — как стон разнеслось по тюрьме.

Стало тихо…

И вдруг в этой невыносимой тишине над тюремным двором торжественно и широко полилась песня:

Это пел капитан Русанов, вцепившись руками в железные переплеты оконной решетки. Он пел в полный голос, не обращая внимания на вахтманов, пел, как во время воздушной тревоги. Охранники бросились к его камере, но Русанов продолжал петь.

Все, кто был на тюремном дворе, подняли головы. В окне второй камеры на первом этаже они увидели две руки, вцепившиеся в железные решетки. Невидимый узник продолжал петь…

Борьба продолжалась. Песня рвалась из тюремного окна на волю, так же, как песни Джалиля, о которых он говорил: