Не тяни леопарда за хвост

Глава 3

Репортерская реакция мисс Минтон оказалась что надо. С пронзительным воем взявшего след охотничьего пса журналистка ринулась в погоню за «жрецом» — только зонтик запрыгал из стороны в сторону!

Я шагнула следом, но не тут-то было. Железные пальцы мужа сомкнулись на моем плече и припечатали спиной к ограде.

— Предупреждаю, Пибоди... — прошипел Эмерсон. — Еще один шаг...

Избавив меня от окончания угрозы, засов наконец поддался его героическим усилиям. Мгновение спустя я уже летела на поводу у Эмерсона по дорожке к дому. Любимый хранил зловещее молчание. Благоразумие требовало того же и от меня, но я ни разу в жизни не поступалась принципами в угоду благоразумию!

— Эмерсон, стой!!! Отпусти сейчас же! Разве так можно?! Своей дочери в пример я бы эту юную особу не поставила, но она ведь так молода... сумасбродна... женщина, наконец!!! И ты бросишь даму одну в такой ситуации? Да мало ли с чем она столкнется, если, не дай бог, догонит этого безумца? Не могу поверить! Ты.... Ты! Джентльмен из джентльменов!

Эмерсон замедлил бег.

— Э-э-э... М-м-м...

Разумное замечание, ничего не скажешь. Однако не последнее — в этом я была уверена. Эмерсон и сам не без греха, чего уж скрывать. Сумасбродство ему свойственно (как и большинству мужчин; женщинам эту черту приписывают незаслуженно), но все же он добрейшей души человек. Спасая меня от опасности в лице мисс Минтон, он просто забыл о своем долге джентльмена. Достаточно лишь напомнить — и...

— Обойдусь без советов, — пробурчал самый галантный из супругов. — Ясобирался догнать ее, как только ты окажешься в доме. Уж извини, Пибоди, нет тебе доверия.

— А вдруг опоздаешь?! Откуда нам знать, что на уме у этого шута в леопардовой шкуре? Попав к нему в лапы, она...

Эмерсон замер на первой ступеньке крыльца. Развернувшись, по привычке встряхнул меня как следует.

— Не преувеличивай, Амелия. В Лондоне полным-полно оригинальных личностей. Им доставляет удовольствие расхаживать по улицам и по музеям в костюмах, которым место на маскараде. Полагаю, все дело в нездоровом климате. Несчастный безумец, которого следовало бы отправить в...

— Вот именно! И я о том же! Этого человека необходимо отправить в больницу. Некогда спорить, бежим спасать мисс...

— Напрасно беспокоишься, Амелия. — Облегченно выдохнув, Эмерсон повернул меня к ограде.

Похоже, наше участие в судьбе мисс Минтон запоздало. Пока мы пререкались, к журналистке присоединился очень высокий, худой джентльмен в длинном темном плаще и элегантной шелковой шляпе. Молодые люди явно спорили: два голоса — приглушенный баритон и гневный альт — слились в пламенном дуэте.

— Я могу чем-нибудь помочь, мисс... э-э?... — оглушительно заорал Эмерсон. — Или это ваш знакомый?

Журналистка отпихнула собеседника и помчалась к дому, шлепая по всем лужам подряд. Эмерсон, умница, предусмотрительно задвинул щеколду, так что дальше ворот девице ходу не было. Там она и застряла, повиснув на перекладине и глазея на нас сквозь прутья, словно узник из темницы.

— Прошу вас, профессор! Миссис Эмерсон... Коротенькое интервью, умоляю! Я отниму у вас всего пару минут, не боль...

— Проклятье! — взревел Эмерсон. — Для вас правил приличий не существует, юная леди? Мы хотели убедиться, что безрассудство не довело вас до беды, а в благодарность получаем...

— Ну-ну, Эмерсон, спокойно. Ты высказал свою точку зрения, а мисс Минтон, я уверена, ее уяснила.

— Вы совершенно правы, — прозвучало из-за спины журналистки. — Добрый вечер, миссис Эмерсон. Добрый вечер, профессор. — Молодой человек в длинном плаще остановился у ворот. Он был в очках, как я только теперь увидела; очки то и дело сползали с носа, и юноша упорно возвращал их на место. — Боюсь, вы меня не помните. Уилсон, к вашим услугам. Имел честь быть представленным вам в прошлом году в кабинете мистера Баджа.

— Разве? Что-то такое припоминаю. Смутно, — крикнул в ответ профессор. — Какого дьявола вы здесь...

— Эмерсон! Тебя на том конце парка слышно. Может, подойдем к воротам?

— Ни за что на свете, Пибоди, — отрезал дорогой супруг, сжимая пальцы на моем запястье, в чем вовсе не было нужды.

— Мы с мисс Минтон друзья, — напрягая голос, продолжал молодой Уилсон. — Не беспокойтесь о ней. Напрасно она вас потревожила. Я пытался убедить ее этого не делать, но...

— Как не стыдно! — заорал на всю округу профессор. — Безобразие! А еще ученый... Преследуете коллег...

— Он тут ни при чем! — потрясая зонтиком, вмешалась девица-репортер. — Мистер Уилсон сделал все возможное, чтобы меня отговорить. Разве что силой не удерживал!

— Угу, угу, — неожиданно весело отозвался Эмерсон. — Тогда все понятно. Чокнутый комедиант сбежал, судя по всему?

Журналистка промолчала, оскорбленно сдвинув брови. Ее спутник сконфузился.

— Извините, профессор, я никого не видел. Слишком густой туман...

— Послушай-ка, Эмерсон... — вставила я шепотом, — по-моему, сюда направляется констебль.

Профессора эта мелочь не остановила бы, но мистер Уилсон, краешком глаза заметив приближающуюся внушительную фигуру в глянцевом форменном плаще, что-то сдавленно пробормотал и потянул подругу от ворот. Эмерсон радостно помахал им вслед, поприветствовал недоумевающего констебля, и мы вошли наконец в дом.

Прихожая была полна народу. Похоже, все домочадцы стали свидетелями нашего дружелюбного общения с журналисткой.

Эвелина первой подбежала ко мне:

— Амелия, ты насквозь промокла! Нужно сразу же переодеться!

— Пожалуй. — Я вручила зонт и плащ дворецкому. — Надеюсь, к чаю мы не опоздали? Глоток крепкого горячего чая — вот то, что мне сейчас нужно.

— А глоток виски с содовой не лучше? — лукаво подмигнул мой деверь. Младший брат Эмерсона — милейший из мужчин; так весь и искрится юмором.

— Нет, благо да... — Чуть было не сделала глупость. Визит в «Зеленый карлик» не мог не оставить определенный след. Наверняка от меня здорово попахивает третьесортным угощением О'Коннелла. Излюбленный ритуал общения перед ужином Эмерсон ни за что не пропустит, а значит, непременно унюхает витающий вокруг меня запашок. Посыплются вопросы... подозрения... — Отличная идея, Уолтер! Возьму, пожалуй, рюмочку с собой. Виски, как известно, — радикальное средство от простуды.

В спальне мне удалось отхлебнуть пару глотков прежде, чем Эмерсон приступил к той самой излюбленной процедуре, о которой я только что упомянула.

— Ну погоди же, дорогой! Дай хоть сбросить мокрое платье. Да и тебе неплохо бы переодеться; рубашка превратилась...

— М-м-м... — ответил любимый. Ни на что более конкретное в данный момент он был просто не способен.

Ах, читатель! Уж сколько лет я замужем за этим удивительным человеком — и все не перестаю восхищаться его талантом делать несколько дел сразу. Талантом особенно выгодным, когда хочется пообщаться и переодеться одновременно.

Какая жалость! Звонок к чаю прервал это увлекательнейшее из занятий.

— Извини, дорогой. — Я сделала попытку высвободиться. — Нас ждут. Опаздывать неприлично. Начнутся сплетни...

— Ер-рундистика, — лениво пророкотал Эмерсон. — Уолтер и Эвелина слишком хорошо воспитаны, чтобы сплетничать. Они будут только рады за нас. В конце концов, моя дорогая Пибоди, мы супруги перед законом, Богом и людьми. Забыла? Позволь освежить твою память. Вот так... И еще вот так... И еще...

— О-о-о, Эмерсон.... О-о!

Увы, увы. За дверью послышались шаги, потом негромкий стук.

— Дьявольщина! — Выпустив меня из объятий, Эмерсон метнулся в гардеробную.

На наше счастье, в спальню заглянула Роза, а не кто-нибудь из слуг, чуждых нетрадиционному укладу профессорской семьи. Роза давно усвоила незыблемое правило: прежде стучать, а потом уже входить к нам в комнату. Остается только добавить, что это был нелегкий опыт (не столько для самой Розы, сколько для моего бедного мужа).

— Звонили к чаю, мэм, — прошелестел в чуть заметную щелочку смущенный голос.

— Спасибо, Роза. Мы слышали. Дайте нам десять минут и приходите помочь одеться.

Дверь закрылась. Эмерсон появился из гардеробной уже в брюках, но по-прежнему без рубашки. Боже, что за восхитительное зрелище! От одного вида этих сильных загорелых плеч мне захотелось чуда. Очутиться бы сейчас в нашем доме в Кенте... где повар не возражает против отсрочки ужина на час... или хоть на полчаса...

Как ни прискорбно, на этот раз отсрочка сыграла против меня. Эмерсон вспомнил свои недавние переживания, о чем, разумеется, тут же и сообщил.

— Ты почему исчезла, никого не предупредив? Как посмела выйти на улицу одна?

— Дело было срочное. — Главное в спорах с мужем (по крайней мере, с моим) — сохранять спокойствие и невозмутимый вид. — Твоя парадная сорочка висит на стуле.

— Ненавижу! — зарычал профессор. — Ненавижу переодеваться к ужину. С какой стати? Уолтер и Эвелина...

— Таковы традиции, дорогой. Не переживай. Вот вернемся в Кент — и всем мукам придет конец. Дома твоя неотесанность никому не в новинку.

— Жду не дождусь, — сообщил Эмерсон. — Мы и дня не пробыли в этом распроклятом городе, а за тобой уже гоняются лунатики в ночных сорочках. Какого дьявола ему было нужно? Как он вообще узнал наш адрес, черт побери? Ты по телеграфу сообщила?

— Шутка не удалась, Эмерсон. Если это, конечно, была шутка! Нами интересуются все британские газеты. Кроме того, в списке пассажиров были наши имена; любой желающий мог узнать время прибытия в пароходной компании.

— Угу. Теперь понятно, откуда взялась эта дамочка. Ну и поразительная же штука, Пибоди!

— Ты о чем? Удивляешься, что женщина пошла в репортеры? Весьма необычно, согласна, но от этого не менее похвально. Репортеров я терпеть не могу, сам знаешь, однако мне радостно видеть, что прекрасный пол в нашем обществе добивается...

— Я не об этом. Самое поразительное — это ее сходство...

— С кем?

— С тобой, моя дорогая Пибоди.

— Глупости. — Вытащив шпильки, я подошла к зеркалу. — Ничего общего.

— Ты уверена, что у тебя нет сестры?

— Абсолютно. Не смеши меня, Эмерсон!

Возвращение служанки положило конец бессмысленной дискуссии. Эмерсон снова скрылся в гардеробной, откуда неслось злобное бормотание все время, пока я с помощью Розы переодевалась и пыталась как-то сладить со своей непокорной гривой. Через четверть часа Эмерсон объявился при полном параде, если не считать вечно исчезающих запонок.

— Черт бы их побрал... прошу прощения, Роза... — Он протопал к трюмо. Мои туалетные принадлежности, само собой, полетели в разные стороны.

Роза обнаружила пропажу в верхнем ящике комода, где и положено находиться запонкам.

— Вы позволите, сэр?

— Что? Ах да. Благодарю. Роза, вы не обратили внимание на юную леди, что беседовала с нами у ворот?

— Нет, сэр. Мне без надобности глазеть в окно. Прислуге всегда есть чем заняться.

— Поразительное сходство с миссис Эмерсон. Просто поразительное. Ой!

Странное дело. Обычно наша Роза очень осторожна даже с моими шпильками, не говоря уж о запонках хозяина. Неужели она его уколола? Я оглянулась. Ого! Не просто случайно уколола! Горничная, похоже, подвергла профессора своеобразной пытке, защемив запонкой волосы на руке.

— В самом деле, сэр?

Ответ резкий и холодный. Еще одна странность. Роза прекрасно к нам относится и не прочь поболтать о том о сем, если есть время.

— А где Рамсес? — поинтересовалась я. — В прихожей его не было, а ведь он не из тех, кто пропустит представление.

Роза только поджала губы и фыркнула. Достаточно громко, чтобы подтвердить мое предположение. Эмерсон хмуро сдвинул брови:

— Рамсес в опале. Он останется у себя в комнате до тех пор, пока я не позволю ему выйти. Вам бы лучше вернуться к нему, Роза. Боюсь, он найдет способ... О-ой!

Еще бы не «ой»! Вставляя вторую запонку, Роза чуть не вывернула моему бедному мужу запястье.

— Слушаюсь, сэр! — тоном оскорбленной добродетели огрызнулась она, сделала поворот на сто восемьдесят градусов, точно полководец на параде, и строевым шагом промаршировала вон из комнаты.

— Ты обидел Розу.

— А она вечно за него заступается, — процедил Эмерсон. — Ты видела, Пибоди?! Видела, что она со мной сделала? Так вцепилась ногтями — чуть насквозь не пропорола!

— Не выдумывай. Это случайность. Наша Роза такого себе никогда бы не позволила. Расскажи лучше, что натворил Рамсес? За что ты его наказал?

— Вот, полюбуйся. — Эмерсон кивнул на письменный стол.

— Твоя «История Древнего Египта»? И что?

Зайдя в спальню, я заметила внушительную стопку бумаг и порадовалась явному прогрессу, но пролистать рукопись не было времени. Боже! Лучше бы мне этого не видеть! Первая страница поверх основного текста была густо исписана заметками и поправками. Этот почерк я отлично знала.

— Нет! Как он посмел!... Ну, в этом-то он прав... Четвертая династия ведет свое начало с...

— Et tu, Brut! И ты, Пибоди! — взвыл Эмерсон, театрально хватаясь за голову. — Горе мне, горе! Мало того, что я взрастил змееныша в собственном доме, так еще и пригрел змею на собственной груди!

— Только без сцен, Эмерсон, умоляю. Если Рамсес отважился подправить твой текст...

— Подправить?! Негодник его переписал! Изменил даты, подверг сомнению анализ исторических событий, даже мою версию принципов мумификации разбил в пух и прах!

— А язык? — Меня душил смех. — Ты забыл упомянуть о языке. Ей-богу, Эмерсон, с грамматикой у нашего сына сложились весьма странные отношения.

Кажется, я перестаралась. Глаза оскорбленного автора налились кровью, на шее вспухли жилы. Пришлось срочно исправлять положение.

— Ты прав, дорогой. Поступок Рамсеса заслуживает наказания. С ним нужно будет серьезно поговорить.

— И это, по-твоему, наказание?

— Ты... Ты же не бил его, нет?! Эмерсон!!!

Ледяной взгляд в ответ.

— Тебе, Амелия, прекрасно известна моя точка зрения на телесные наказания. За всю свою жизнь я не ударил ни ребенка, ни женщину. Ни разу. И не собираюсь. Но вынужден признать, что сегодня я был к этому близок как никогда.

Мой взгляд на телесные наказания, как и на многое другое, совпадает с точкой зрения мужа. Вот только аргументы у нас разные. Если Эмерсон отвергает побои из соображений морали, то я смотрю на жизнь практически. Попробовала бы я ударить Рамсеса — сама же и пострадала бы. Этот ребенок, кажется, весь состоит из локтей и коленок. К тому же он нечеловечески вынослив и терпит боль, как маленький спартанец.

Бедный мой, бедный Эмерсон! День и без того выдался не из самых приятных, а тут еще будь добр — терпи общество шурина. Джеймс, в вечернем костюме выглядевший просто-таки чудовищно толстым, из кожи вон лез, чтобы поддержать компанию. Услужливо и громогласно хохотал, стоило только Эмерсону открыть рот, даже если речь шла об отвратительной лондонской погоде. Меня же осыпал нескончаемыми комплиментами по поводу моего вкуса, внешнего вида и даже — представьте себе! — моих родительских талантов. Из комплиментов-то и начала вырисовываться истинная цель его визита, но мне идея показалась до того дикой, что захотелось встряхнуться, чтобы она исчезла как наваждение.

Ужин подошел к концу, а Джеймс так и не подобрался к сути дела. Он все ерзал в кресле, явно дожидаясь, когда дамы оставят мужчин одних, пока Эвелина по доброте душевной не сжалилась над гостем:

— Видите ли, мистер Пибоди, наша дорогая Амелия находит этот обычай изжившим себя и унизительным для женщин.

— Унизительным?! — Братец уставился на меня во все глаза.

Пришлось объяснить:

— Все сколько-нибудь значимые темы джентльмены, как известно, обсуждают за бутылочкой портвейна и сигарами. Я лично и сама против глотка портвейна не возражаю. Интеллекта мне, слава богу, хватит для любой беседы. Ну и наконец, я ничего не имею против запаха хороших сигар.

— А-а! — потрясенно выдавил Джеймс.

— После ужина мы обычно обращаемся к профессиональным вопросам. Если египтология тебя утомляет, Джеймс, задерживать не станем. Можешь удалиться в гостиную.

«Это уж слишком, дорогая», — прочитала я в широко распахнутых глазах подруги.

Братец предпочел обратить мое предложение (абсолютно серьезное предложение, уверяю вас, читатель) в шутку. Перегнувшись через стол, он со слащавой улыбкой похлопал меня по руке:

— Амелия, Амелия... Дорогая сестрица. Ты все такая же. Помнишь, как мы в детстве...

Какая незадача. У «дорогого братца» не осталось милых сердцу воспоминаний. Ну а у меня их и в помине не было. Потерпев фиаско, Джеймс зашел с другой стороны:

— Папочка всегда говорил, что из всей нашей оравы дочь у него самая толковая. Уолтер, мальчик мой, будь так любезен, передай портвейн. И он оказался прав. Достаточно вспомнить, как ты преуспела в жизни. Верно, сестрица?

«Преуспевание» у Джеймса может означать только одно — финансовую сторону.

— Благодарю за комплимент, но я тут ни при чем. Всеми вложениями занимается поверенный.

Эмерсон долго разглядывал родственника с гадливой гримасой патологоанатома, столкнувшегося с доселе ему неведомым и крайне неприятным органом. Затем передернул плечами, обернулся к Уолтеру и заговорил о выпуске Новой Британской энциклопедии. А Джеймсу, похоже, только того и нужно было.

Без устали накачиваясь портвейном, он продолжал «налаживать отношения» со мной.

— Вот бы и мне бог даровал твою мудрость, се-стриц-ца. Н-не моя вина... Расп-проклятые корабли... Пош-шли ко дну... Ск-колько товаров п-погибло...

— О чем речь, Джеймс? У тебя проблемы с деньгами? Ни пенни не дам, не надейся.

— Н-нет. Нет и нет. Н-не то чтобы трудности. Н-нет. Я справлюсь. — Приложив пухлый палец к носу, он попытался подмигнуть. — М-между нами. Большой секрет. Ген-ниальный план. Одно только...

— Ты понял, Джеймс? Ни пенни!

Братец обиженно заморгал:

— Денег не прошу, сестрица. Н-не возьму. Хочу обратиться к материнскому сер-рдцу. За деток прошу.

А вот это уже интересно.

— Каких деток?

— Моих. Каких же еще?

— Тебе лучше знать. Чтобы мистер Джеймс Пибоди проявил о ком-нибудь бескорыстную заботу?! Уж не настал ли конец света, братец? Да, но с какой стати твоим детям понадобилось чье-то участие? У них же, если не ошибаюсь, есть мать... Была, по крайней мере. Скажи на милость, куда девалась твоя... твоя...

Как же ее зовут, черт побери? Джеймс, впрочем, тоже не сразу вспомнил имя жены. Неудивительно. Эта особа из тех, о которых так и подмывает поскорее забыть, — кряжистая, рыхлая, с одутловатой физиономией, злобным безгубым ртом и интеллектом гусыни.

— Элиз-забет, — выудил наконец Джеймс из своего затуманенного сознания. — Зо-вут Лиз-забет. Бедняжка. Нервы. Так стр-радает. Доктор велел покой... н-на воды... в-все такое. Ник-каких детей. А я... Мне надо на Восток. В Индию. Ген-ниальный план. Вернусь богатым, сестрица. Оч-чень богатым! Теперь понимаешь? О милос-сти прошу. За м-моих осир-ротевших деток. Присмотришь за ними? Возьмешь к себе? Только на лето. Через три месяца Эмили... э-э... Лизабет вернется. Умоляю, Амелия. П-по старой п-памяти...

— Ты сам-то понимаешь, что говоришь, Джеймс? В жизни не слышала более нелепой просьбы! А как же занятия? Перси, должно быть, ходит в школу?

— Н-на дому, сестрица. Н-никаких школ. Обойдется без уроков. 3-зачем? Он джентльмен. Джентльмену учиться не обязательно.

— В точку, — хмыкнул Эмерсон.

Кого-кого, а мою мягкосердечную подругу братец уже уговорил. Эвелина — лучшая из подруг, читатель, но из-за своей неземной доброты беспомощна перед любым велеречивым негодяем. И совсем уж теряет рассудок, если дело касается детей, в которых она души не чает (лучшее тому доказательство — ее нежная привязанность к Рамсесу).

— О, Амелия! — со слезами умиления на глазах воскликнула Эвелина. — Ты ведь согласишься, правда? Иначе и быть не может! Бедные, бедные крошки...

Кровные узы и сестринская любовь требовали немедленного и безоговорочного согласия. Так почему же, спросите вы, мое молчание длилось так долго? Попытаюсь оправдаться перед вами, любезный читатель.

Человек я, как вы уже поняли, трезвомыслящий и разумный. С моей точки зрения, родство — это одно, а любовь — совсем, совсем другое. Кровными узами меня не привяжешь. Подумаешь, большое дело!

Природе вздумалось наградить Амелию Пибоди братцем вроде Джеймса? Неприятно, но ничего не попишешь. Я вынуждена мириться с этим досадным фактом биографии — и только! Ни о каких обязательствах не может быть и речи.

Любовь же, в отличие от кровных уз, с рождением не дается. Любовь нужно заслужить. За тех, кто завоевал мое сердце, я отдам и жизнь, и честь, и все материальные блага. Ни минуты не сомневаюсь, что и для меня близкие сделают то же самое.

Я никогда не была особенно дружна с братьями. Все они старше меня; Джеймсу, к примеру, исполнилось семь лет, когда родители произвели на свет дочь. Если остальные сестру попросту игнорировали, то Джеймс, вместо того чтобы стать моим защитником, как полагается в добропорядочных семьях, издевался надо мной в полную меру своих умственных и физических способностей. Воровал кукол и возвращал не иначе как за выкуп в виде тех крох, что мне выдавали на Рождество и день рождения. Стоило сбережениям иссякнуть — и «заложницы» лишались рук, ног, а то и головы. А сколько пинков и подножек я заработала — и не счесть! Слезы и жалобы не помогали; взрослые лишь отмахивались или перекладывали вину на меня. Клянусь, тот день, когда Джеймса отправили в школу, стал счастливейшим днем моего детства!

Со временем братцы обзавелись семьями, занялись карьерами, а меня оставили ухаживать за нашим папочкой. Милейший, но крайне рассеянный отец; бессердечные, а в лучшем случае безучастные братья. Стоит ли удивляться, что у меня сложилось крайне нелестное мнение о так называемой сильной половине человечества? И семья, и друзья семьи были единодушны в своем пренебрежении к «типичной старой деве, у которой нет никаких шансов на замужество».

Месть всегда сладка — утверждает старинная пословица. Месть недостойна христианина — возражает Священное Писание. Боюсь, в данном случае библейские пророки ошиблись. Ох и насладилась же я той сценой неистового буйства, которую мастерски отыграли братцы после оглашения отцовского завещания! Узнав, что папочка отписал мне все до последнего пенни, Джеймс ринулся в суд — доказывать, что «бесстыжая дочь использовала в корыстных целях немощность и старческое слабоумие отца». Вечно буду признательна мистеру Флетчеру. Благодаря непревзойденному профессиональному таланту нашего поверенного (и моему собственному непревзойденному упорству) завещание осталось в силе, однако, как вы сами понимаете, нас с Джеймсом этот факт не сроднил.

Попытка сближения была — что правда, то правда. Старший братец изволил прибыть на мое венчание. Нужно было видеть его физиономию, когда падре, осенив нас с Эмерсоном крестом, тем самым заодно поставил крест на надеждах Джеймса прибрать к рукам папочкины денежки! Такую вселенскую скорбь, читатель, редко когда увидишь даже на похоронах.

С тех пор мы встретились лишь однажды — как раз на похоронах (прошу прощения за невольный каламбур) нашего брата Генри, которого свело в могилу несварение желудка. Его любящие невестки, правда, шептались, будто бы это несварение — дело рук безутешной вдовы. Не знаю, не знаю. Даже если и так, я лично ее оправдала бы.

Безрадостные воспоминания заняли гораздо меньше времени, чем потребовалось на их пересказ, и все же, очнувшись, я была встречена гробовой тишиной и выжидающими взглядами четырех пар глаз, в том числе и пронзительно-синих, самых дорогих для меня. Но вот что странно. Эмерсон, конечно, слышал просьбу Джеймса, не мог не слышать... Почему же он хранит молчание? Почему с ходу не выдал братцу все, чего тот заслуживает? Почему его взгляд так непривычно бесстрастен?

Утопив в необъятной ладони бокал, Джеймс навалился грудью (или брюхом?) на стол. По багровым жирным щекам струился пот; от уголков бесформенного рта пролегли скорбные складки; физиономия сложилась в гримасу, которая должна была бы смягчить мое сердце, а на деле лишь вызвала отвращение.

— Дорогая моя, единственная сестрица!... — с пьяным надрывом взвыл Джеймс.

Фу! Я перевела взгляд на мужа. Какая потрясающая, какая божественная разница! По-мужски твердые, потрясающе очерченные губы и загорелые до черноты скулы; густые непокорные вихры, спадающие на гордый лоб; упрямый подбородок с очаровательной ямочкой (вмятиной, как утверждает сам Эмерсон, когда осмеливается упоминать об этом «вопиющем недостатке»).

— Мне нужно посоветоваться с мужем, Джеймс. Это слишком серьезный шаг, чтобы делать его без супружеского совета и согласия.

Эмерсон округлил глаза. Затем прищурился в тщетной попытке спрятать удивление.

— Ничего другого я от тебя и не ожидал, Пибоди. Все важные решения в нашей семье принято принимать сообща. Верно?

— Именно. Итак, Джеймс... сначала нам нужно обсудить твою просьбу. Результат ты узнаешь позже.

Братец намека не понял. Другой воспользовался бы моментом и удалился, но Джеймс упорно гнул свою линию. Разбросав руки в стороны — и уронив при этом бокал, — он обратил свои сомнительные чары на Эмерсона.

— Рэдклифф, др-ражайший брат... Молодч-чина. Глава семьи. Сестрица моя... Амелия что надо... Любит командовать... Ты скаж-жи... Скажи ей... Она женщина... мать... бедные детки...

— Боже правый! — не выдержал Эмерсон. — Не знаю, как ты, Пибоди, а я готов забрать хоть кучу детей, лишь бы избавить их от этого непотребного субъекта. И как тебя угораздило обзавестись таким родственником?

С помощью двух дюжих лакеев нам удалось отправить Джеймса в постель. Он не слишком сопротивлялся. Не иначе как уловил, несмотря на баснословное количество угробленного портвейна, что победа на его стороне. Согласие Эмерсона — очень сильный аргумент для меня, а мольбы Эвелины смягчили бы даже каменное сердце. Словом, эти двое не оставили мне выбора. Откажись я — и Эвелина, боюсь, взяла бы детей Джеймса в придачу к своей троице. А в ее положении это не самый мудрый шаг.

Единственным, кто позволил себе сомнение, как ни странно, был Уолтер.

— Вам не кажется, что следовало бы подумать и о Рамсесе? — мягко поинтересовался он. — Мальчик не совсем... Его манеры... А вдруг он...

— Прекрати заикаться, Уолтер! — скомандовал старший брат. — Говори как есть, здесь все свои. Если ты считаешь, что наш сын — не совсем подходящая компания для благовоспитанных детей, то ты в чем-то прав. Если же надеешься, что мы отправимся к Рамсесу за советом, то сильно ошибаешься. Он и так распустился.

Пожав плечами, Уолтер улыбнулся и сменил тему. Я же вернулась к ней, едва мы с Эмерсоном переступили порог спальни.

— Послушай-ка, дорогой... Раз уж так сложилось, я готова взять детей, но не понимаю, почему ты пошел на поводу у Джеймса. Уж не связано ли это с последним художеством нашего сына? Дай слово, что ты не задумал отомстить Рамсесу за то, что он посмел отредактировать твою рукопись.

— Что за возмутительное обвинение! — вспыхнул Эмерсон. — В жизни не слыхивал ничего подобного! Чтобы я стал мстить ребенку? Своему мальчику?! Моему единственному наследнику, моей надежде, оплоту моей старости...

— Отлично. Так я и думала. Может, попрощаемся с ним?

— Он уже спит.

— Исключено.

Рамсес не спал. В комнате было темно, если не считать небольшого островка света от настольной лампы. Эвелина, нежная и заботливая мама, свято верит в пользу ночников. «Малыши так боятся темноты, моя дорогая Амелия!». Рамсес темноты не боится (хотелось бы мне знать, чего вообще боится этот ребенок), но против ночника не возражает. Только использует его не по назначению. Едва мы открыли дверь, как он опустил тяжеленный фолиант, который читал на сон грядущий, и сел на кровати.

— Добрый вечер, мамочка. Добрый вечер, папочка. Я испытывал опасение, что сегодня вас не увижу, поскольку вызвал у папочки справедливый гнев.

Счастлив признать, что это опасение оказалось ошибочным. Даже абсурдные теории мистера Баджа по вопросу мумифицирования, высказанные этим джентльменом в его последнем научном опусе, не смогли полностью отвлечь меня от угрызений...

— Не стоит читать при ночнике, Рамсес. — Присев на краешек кровати, я забрала книгу. — Глаза испортишь. Тебе давно пора спать. А еще лучше — подумать как следует над своим поведением. Папа не зря рассердился. Ты должен попросить у него прощения.

— Я уже извинился, мамочка. Не один раз. Но...

— Никаких «но», Рамсес.

— Просто я думал, что папочка будет рад помощи. Зная, насколько он занят и как торопит его издатель... и как ты, мамочка, постоянно напоминаешь папочке о необходимости закончить...

— Ничего себе! — Меня с кровати как ветром сдуло. Подумать только! Я жалела этого ребенка! В мягком свете ночника он казался таким маленьким, таким обыкновенным. Грустное личико в обрамлении черных кудряшек... по-детски недоуменно насупленные бровки... Да как он смеет обвинять в собственных фокусах меня! — Ну вот что. Будь добр признать свою вину, Рамсес, и пообещай больше никогда так не делать.

— Ты имеешь в виду, мамочка...

— Я имею в виду, что ты больше никогда не прикоснешься к папиной рукописи!

— Даже если возникнет необходимость спасти ее из огня? Даже если какая-нибудь из собак дяди Уолтера и тети Эвелины схватит...

— Довольно! — топнула я. Выходки Рамсеса, вынуждена признать, нередко доводят меня до бессильного исступления и заканчиваются таким вот ребяческим жестом с моей стороны. — Ты все отлично понял. Не смей дописывать папин труд, исправлять его или каким-либо образом изменять.

— А! — задумчиво протянул Рамсес. — Теперь, мамочка, когда ты выразилась достаточно определенно, я, вне всяких сомнений, исполню твое требование.

— Очень хорошо. — Я шагнула к выходу.

— Мамочка! — раздался за спиной тоненький голосок. — Ты не поцелуешь меня на прощание?

Эмерсон застыл у двери олицетворением отцовской кручины. Поникшие плечи, скорбно сложенные на груди руки и глаза долу.

— А разве ты не хочешь, чтобы и папочка тебя поцеловал, сынок?

— Трудно выразить словами, папочка, какую я испытал бы радость. Однако я посчитал подобную просьбу слишком дерзкой. Твой отказ, вызванный обидой — справедливой обидой, — умножил бы мои страдания. Мне следовало бы догадаться, что ты продемонстрируешь качество, свойственное всем благородным натурам. В соответствии с Кораном умение прощать...

Рамсес получил от мамочки желанный поцелуй. Должна честно признаться, что мною двигала не столько материнская любовь, сколько желание остановить нашего Цицерона. Эмерсон тоже склонился над кроватью, и папочкин поцелуй, уверяю вас, был ничуть не суше обычного.

Только выскочив из спальни, причем довольно поспешно, в страхе перед очередным монологом, я вспомнила о самом главном.

— Эмерсон! Ты же не рассказал ему о детях Джеймса!

— Утро вечера мудренее. Завтра и расскажем, — с довольным видом пророкотал Эмерсон. Блуждающую на его губах ухмылку я сразу раскусила. Папочка обожает своего гениального отпрыска, и любая размолвка огорчает его безмерно.

— Может, все-таки не стоит их брать? Ты не передумал, Эмерсон?

— Не передумал, Пибоди. Рамсес — славный мальчуган... хотел помочь, а я обошелся с ним... Только он немного... Ей-богу, он бывает таким странным! Может быть, слишком много времени проводит со взрослыми? Думаю, ему не повредит пообщаться с нормальными детьми. Поиграть в крикет и... во что они там играют?

— А ты сам когда-нибудь играл в крикет, Эмерсон?

— Я?!! С ума сошла, Пибоди? Чтобы я... я!... гробил время на одно из самых бессмысленных, самых идиотских занятий, придуманных пустоголовыми индивидуумами? Такое у тебя в голове укладывается?!

Нет. Такое у меня в голове не укладывалось.