Не вернувшийся с холода

Часть 1-2

— Акаме?

— Генерал. Шерри убита, ее артефакт у противника. Мейн… Плохо ей, в общем. Но свой тейгу она сберегла.

— Противник?

— Сэрью Юбикитас, из Центральной Управы. Тейгу — гекатонхейр, огромный зверь. В обычном состоянии как большая собака.

— Удалось ли выяснить, почему Сэрью так удачно сделала засаду на воротах?

— Генерал. Собранные сведения говорят обратное. Сыщица оказалась там случайно и в одиночку, даже стражники не были оповещены, что Юбикитас кого-то ждет, почему и прибежали ей на помощь довольно поздно. Хомяк, выбираясь из явки в городе к нам за Стену, прошел эти самые ворота двумя часами раньше, и не вызвал ни малейшего беспокойства. Только потом приехала Сэрью — скорее всего, с рутинной проверкой документации, несения службы или чего-то подобного. Будь там в самом деле засада, вряд ли ушла бы даже Мейн. Шерри не успела толком прикрыть ее, ищейка из Центрального навалилась быстро и сильно. Если бы Мейн промедлила с выстрелом еще немного, пропали бы обе.

— И так… Хреново получилось, — генерал наконец-то зажгла сигарету. Акаме вздохнула:

— Соглашусь. Шерри в ходе боя своим артефактом чего-то сыщице отрубила. Но Мейн точно сказать не может, на нее саму нападал гекатонхейр. При планировании придется учитывать, что Юбикитас понесла небольшой ущерб, и скоро восстановится.

— Особенно, если лечить будет этот их “доктор Стиляга”. Судя по книге артефактов и по сверке донесений, он владелец знаменитых перчаток, дающих неимоверную ловкость и точность. М-да… — генерал поднялась, прошла к пустому столу, гулко постучала по нему пальцами протеза, живой ладонью провела по лбу, вздохнула тоже:

— Шерри, раздолбайка… Несчастная, нелюбимая никем сладкоежка… Земля ей конфетами… Ладно! — Ривер выпрямилась, и даже выпускница школы убийств дрогнула от ярости, выплеснувшейся в коротком движении командира.

— С прошлым все. Надо жить и продолжать выполнение своих обязанностей. Ты упомянула Хомяка. Где он?

— Тут, за дверью, в общем зале. Привести?

— Пока не нужно. Что делает?

— Спорит с нашими о справедливости.

— Он уже настолько хорошо знает язык, чтобы спорить?

Акаме пожала плечами:

— Должно быть, помог этот ваш медальон-переводчик.

Медальон-переводчик — великолепная придумка. Если тут вся наука такова, то понятно, почему нет ружей, пушек и танков. Потому что есть простой и дешевый способ блокировать их производство. Например, поле или там излучение, чтобы порох не взрывался, а солярка в цилиндрах детонировала. Для придумавших столь хороший переводчик вряд ли сложно накрыть всю страну этим излучением.

В то, что более сильное оружие никому не нужно, верить глупо. Все в истории знало взлеты и падения, и только средства убийства совершенствовались непрерывно. Так что техническое развитие в некоторых областях здешней Вселенной наверняка ограничено искуственно. Иначе хотя бы карманные дульнозарядные самопалы, оружие последнего шанса, тут носили бы все. Набить взрывсоставом металлическую трубку с заклепанным концом и дыркой для спички, заложить гвоздь без шляпки вместо пули, поджечь и бабахнуть — да в самой читающей стране мира школьники эти поджиги только что на экспорт не гнали, а так-то было их в каждом дворе по сотне!

Здесь же и книги есть, и дворы, и школьники — по первому впечатлению, даже более культурные и воспитанные, чем наши дворовые оружейники. Но вот ни одной хлопушки так и не бабахнуло за все время. Хотя боковушка, куда притащили отлеживаться, находилась в трущобном, хулиганском и бандитском районе, ругаться и драться тут не стеснялся никто, лязг мечей как раз-таки слышался частенько.

А следуют из этого вполне печальные выводы.

Если нет желания закончить свою жизнь в рабских наручниках на местном подобии уранового рудника, или начинкой в пирогах, или просто фаршем для свиней — то придется учиться махать местным железом. Лавры полковника-уравнителя или слава сержанта Михаила Тимофеевича здесь недостижимы. По каким причинам — бог весть. Разумеется, если в этой Вселенной есть всеведущий господь…

Люди-то здесь как раз есть. Не просто население, а именно что — люди. В первый раз спасители подобрали на Тракте, делясь последним, довели до Столицы. Во второй раз спасители подобрали на улице, запрятали от полиции, позвали доктора. И не привязали к лежанке, и не вывернули карманы, и не отняли одежду, чтобы исключить побег. Даже дверь боковушки не закрывалась снаружи!

И в довершение всего, принялись учить языку.

Языку!!!

Знать бы раньше хоть половину всех тех оборотов… Чем черт не шутит — могли отбрехаться от стражников, отмазать Вилли от ошейника, сберечь голову Торну…

В боковушку вошла невысокая девушка, любительница розового цвета. Розовая блузка, розовая юбка, ленточка в косе… Кто не знает Мейн? Мейн тут знают все!

Больше-то и нет никого, разве что доктор приходил. Черт знает, чем обколол или напоил, но голова кружиться перестала, и ноги больше одна за одну не цеплялись.

Девушка бросила на лежанку охапку тряпок:

— Переодевай. Тебя ищут. Потом уходить.

Задрала носик, прищурила огромные глаза — тоже розовые — вышла. То ли одежка в цвет глаз, то ли глаза в цвет удачно купленной блузки… С амулетом-переводчиком, которым восхищаться не устанешь, легко поверить, что контактные линзы тут давно придуманы.

Ладно, что мне принесли? Одежда на ощупь чистая, пахнет мылом — уже хорошо. Вот если и рост подойдет, совсем отлично. К Вилли с Торном пристали именно из-за плохой одежды. Решили: нищие, или вовсе украли тряпки с придорожного пугала — в любом случае, никто не заступится. И кончилось для одного ошейником, для второго смертью.

Рад бы не вспоминать! Да только хорошее воображение и профессиональная зрительная память — не только ценный мех; но и возвращение пережитого в снах — с точным соблюдением красок, пропорций и сюжета… Так, вот уже и пояс намотан. Нет зеркала. Длина штанин — приемлемо, кожаные мягкие ботинки — не выглядят выброшенными, прокатит. Ну, должно. Рукава — тоже не по локоть, нормальной длины. Цвет у одежды как у ботинок, темно-рыжий. Присесть, наклониться — в паху не жмет, подмышки не режет. Кстати, какое тут достатось тело? Уж если попаданец, то в кого? Все-таки надо бы зеркало!

Жаль бросать джинсы прочные, да туфли кожаные, добрые, переход к Столице перенесшие без трещинки. Карманы-то сразу после попадания проверил — пусто. Перенеслось только то, что непосредственно касалось тела. Рубашка вот, еще приличная куртка замшевая… А придется оставить. Надеть — опознают, в мешок с собой взять — риск, что при обыске найдут. И как с Торном… Рад бы не вспоминать, но нескоро еще отпустит. Чувствую тем самым органом, на который будут сейчас новые приключения.

Что ж, Илья Муромец от судьбы и на печи не спрятался — пора!

За дверью неширокий дворик, обнесенный хорошей каменной стеной в полтора роста, усыпанный серым песочком. Стена к солнцу — с двустворчатыми воротами, заложенными чуть ли не шпалой вместо засова; слева желтая растрепанная крона то ли груши, то ли сливы; справа три темно-зеленых пирамидальных можжевеловых куста — претензия на живую изгородь; с севера двор замыкается каменным же строением в один этаж, в один переплет, под острой черепичной крышей. Кстати, забор поверху тоже заботливо укрыт такой же черепицей — надолго строили, с бережением. Камень везде серо-синеватый, а черепица ярко-кирпичного цвета, и блестит глазурью. Должно быть, водились у хозяев денежки во время постройки усадьбы. Сейчас совершенно не так. Ставни перекосились, дерево створок потрескалось; рассохшуюся дверь не красит никто, и не выравнивает — или мужчины нет, или нищета одолевает. Самое то для малины контрабандистов. Мейн игнорировала вопросы из серии: “Кто вы? Что я буду должен за помощь?” — но кто, кроме местного криминала, мог не просто подобрать на улице человека, а еще и в тот же вечер спрятать? Спрятать без суеты и лихорадочных поисков надежной лежки — привычно?

Домик совсем небольшой: общая комната, выгороженный закуток с очагом. Ну и вот боковушка, где пришлось проваляться несколько дней — все помещения. Глупо встраивать топку в наружную стену, если зимы холодные, то выгодно иметь очаг посреди комнаты, чтобы все бока печки отдавали тепло внутрь дома. Если тут камин в наружной стене, наверное, зимы не очень ядреные.

О — черная осклизлая бочка под водостоком! Зеркало воды! Ну-ка, ну-ка, чье тут у меня лицо? Если узнаю героя какого-либо произведения, без различия, литературного или мультипликационного, то узнаю и Вселенную, где оказался. Сразу — фон, сюжет, что было, что будет, чем сердце успокоится…

Ага — выяснил. Что халява не прошла. Собственное лицо. И тело привычное, поношенное. “Господи, если ты не в силах выпустить меня из клетки этой крови…” Как-то не беспокоил вопрос, пока лесом шли в Столицу, да и не попадалось достаточно широкого ручейка или озерца, чтобы уместилась честно нажранная морда… “Научи меня имени моей тоски!”

Эх, звался Енотом не за толстые щеки, да где то время…

— Время! Время идти! — из домика выскочила Мейн. Схватила за левую руку, повернула туда-сюда:

— Хорошо. Хорошо. Пояс правильно намотал. Кисточка так… Совсем как надо. Плащ накинь… — отошла, поглядела.

— Хорошо. Так иди… — на сером песке появилась простенькая схемка. Тонкая линия, точка.

— Мы здесь. Иди до перекрестка со школой… Потом до Ворот, там заплачено, тебя выпустят. По Тракту. Тебя встретят возле сломанного таким вот крючком дерева. Запоминай. Ты скажешь… Тебе ответят… Повтори! Еще раз говорю: сначала до перекрестка…

Обещанный перекресток со школой скоро показался в конце мощеной улицы. Улицу в темноте и страхе не рассматривал — самое время исправить. Благо, солнце высоко — как раз полдень. Солнце и небо тут привычного цвета, трава и деревья тоже на земные здорово похожи. Ботаник или биолог сказал бы больше. Лингвист, может быть, выловил бы знакомые корни. Астроном высчитал бы, из какого места Галактики можно увидеть такое звездное небо, как здесь. Строитель — для попаданства профессия не то, чтобы совершенно бесполезная. Но не козырная совсем. Что может сказать об окружающем пейзаже строитель?

Что смотреть надо не как узкий профессионал, а как человек.

Здесь просто красиво, здесь белое солнце, теплый полдень, голубое небо. Холодный шершавый камень заборов, ярко-рыжие, ярко-коричневые черепичные крыши; темно-зеленые шапки крыш тростниковых; глубоко-черный камень брусчатки, выглаженный всклень множеством подошв и колес. Улица достаточно широка, чтобы разъехались две телеги; общее впечатление — картинка из древней, бумажной еще, книги сказок Шарля Перро. Клянусь, если сейчас из тех вон, наспех подлатаных свежими желтыми досками, ворот выйдут Д’Артаньян под руку с Котом-В-Сапогах — в картинку они впишутся, как родные!

А вот зелени мало. На улицу выходили не только заборы и калитки-ворота — имелись и фасады. Окна в фасадах — решетчатые ставни, горшочки с непременными цветами на подоконниках — начинались с высоты второго этажа. Учитывая, что двухэтажных строений в пределах видимости нашлось ровно три штуки, а на уровне первого этажа все без исключения фасады были только глухими, ассоциации приходили уже другие. С ночью святого Варфоломея, например.

Улочка не выглядела заброшенной. Вот впереди стукнула калитка; силуэт в униформе путников — в дорожном плаще, заменяющем сразу шинель, зонтик, пыльник, дождевик, сумку “мечта мародера”, одеяло — ровным неспешным шагом двинулся туда же, куда и мне было сказано. К перекрестку со школой.

Триста шагов до перекрестка я без стеснения вертел головой, высматривая побольше подробностей. Очень похоже, что в этих краях придется задержаться; а значит — вот мой оперативный простор на ближайшее время. Что-то стребуют за спасение местные деловары? На органы вряд ли попилят (ну, хочется верить в хорошее), денег нет. Отрабатывать придется. Значит — “По рыбам, по звездам проносит шаланду. Енот через Стену везет контрабанду”?

Да хотя бы и так! Голодом не морили меня на лежке, не угрожали… А уж какой переводчик выдали — сто лет буду жить, сто лет не устану хвалить! Не то что распоряжения вечно недовольной Мейн, песни понимать начал!

Кстати — много тут песенок. Улица тихая. Пока дошел до перекрестка, услышал обрывки разговоров, стук инструментов, посуды — а больше всего именно песен. И распевные, долгие — так и видишь укачиваемого младенца — и короткие дразнилки звонким голоском: “Вредный толстый старший брат! Мама, он же виноват! Мы хорошая семья! Виноват опять не я!”

И грустно сделалось, и печально, потому как сильно напомнило возвращение с работы, теплым вечером, по району, мимо непременных старушек на лавочке у таунхауса, мимо раскрытых окон, из которых булькали и шипели телевизоры… “Сообщаются люди,” — сказал бы дед Игорь.

Средневековье, да. Мечи, шлемы, кожаные кирасы, право сильного, выраженное в отрубленной голове — не за вину, не за обиду. А всего лишь потому, что жертва слабее!

И при всем при том — плохо ли слышать вместо телевизора живой голос?

У школы капюшон дорожного плаща пришлось накинуть. Жары не чувствовалось, так что лучше спрятать лицо. Мало ли, что у контрабандистов с воротной стражей все схвачено; одно дело — торговля, убийство — совершенно иное… Елки-палки, до сих пор поверить не могу, что решился убить! Точно в состоянии аффекта был, сейчас вспоминаю — как не со мной все было; как в игре с погружением!

Может, вокруг все-таки сон?

Беспочвенные надежды. Сколько раз так в лесу просыпался, на пути в Столицу. Думал: ветки, трава… В походе заснул, сейчас вот на бок перекачусь — там привычные палатки куполом, синтетический тент, флаеры яркими каплями по краю поляны… Нет, где там!

Местная школа представляла собой обширный двор, отделенный от улицы кованой решеткой. Здесь я впервые увидел хороший, ровный, свежий — несмотря на очевидную осень, зеленый — газон. За газоном, в глубине двора — трехэтажное здание с огромными окнами во всю высоту фасада. Сквозь огромные, совершенно не средневековые, стекла различались торцы перекрытий, еще глубже виднелись столы или парты.

По газону перед школой носились детишки — по фасону одежек взрослые, а по шуму как положено. Один вихрастый подбежал почти к решетке, повернулся к преследователям, прокричал:

— Где-то в траве прячется люк! И ты навернешься, неуклюжий говнюк! — после чего снова рванул к зданию школы противопортфельным зигзагом… Вот уже и стихи понимаю, а то видишь симпатичную эльфийку или томную барышню, а слышишь только: “буль-буль-буль Мейн” или “быр-быр-быр Шерри”…

Я остановился на мгновение. Представил. Вот я — маленький, храбрящийся, бегу поутру в школу, вон из того, игрушечной новизны, домика… Перевязанные ремешком учебники хлопают по спине… У поворота дядьки кладут брусчатку — медленно, основательно, на века… Вокруг вечные каменные фасады; вокруг шлифованное, лакированное дерево калиток и ворот; в школе всегда свежий зеленый газон — сколько мы ни топчем его на переменах, садовник неутомимо латает борозды, поливает, подстригает… Дома всегда заведенный порядок. Папа точно знает, что в конце недели получит деньги — можно уверенно планировать, сколько из них на хозяйство, а сколько еще куда; и потому красный плавленого сахара петушок на палочке к воскресному обеду — так же верно, как солнце над Стеной! Мама точно знает, что к определенному дню наберется на новое платье или на поездку в гости к бабушке с дедушкой… Если о необходимом не надо беспокоиться, можно придать и немного лоска. Можно учить детей этикету, можно отшлепать за бранные слова, можно понемногу скопить на выходной костюм, домашний, костюм для выездов, охотничий…

И такая-то улочка считается здесь трущобной рабочей окраиной!

Клянусь, я понял французов! Тех, кто на вопрос: “Как вы сопротивлялись оккупации?” отвечали полностью серьезно: “Когда фашисты входили в кафе, мы не вставали!”

Для них, выросших в размеренном счастливом детстве, где войны и приключения где-то далеко-далеко… Трансвааль, Алжир, Аннам, Кохинхина, еще какой Индокитай, которому и название помнит разве что седой учитель, за много лет превратившийся в принадлежность кабинета географии… Где пилот Южного Почтового, долетающий до Касабланки за то же время, за которое мама с чувством, с толком, с расстановкой выбирает к обеду кусок телятины — небожитель, пришелец из страшно далекого, неимоверно чужого мира! Для таких детей, не заметивших, как вросли в чужой мир траков, пулеметов, солярной гари — безо всякого попаданства, понемногу, как сварилась лягушка при постепенном нагревании! — нарушение установленного порядка было шоком само по себе. А уж собственное участие в изменении спокойного течения жизни являлось несомненным подвигом. И не было различия: собрать в дырявом амбаре неуклюжий автомат из деталей, скинутых ночными самолетами англичан — или сломать привычный ход вещей, навсегда уйти из детства, совершая то, что никогда не одобрят родители, что не подобает воспитанному мальчику!

Всего лишь не поздороваться с вошедшим.

Дыхание Столицы — даже здесь, на очевидно заброшенной, небогатой окраине, где детишек в школу бегало все меньше; где ночами уже лязгала сталь и свертывалась на мостовой кровь; откуда постоянно уезжали к лучшей жизни — все еще оставалось дыханием покоя.

Там, за переходом, я знавал самое малое, одну семью, которой здесь бы понравилось. И если самому мне придется шустрить на этой брусчатке, возвращая долг жизни Мейн сотоварищи, я уже знал, что буду двигаться в улочках не рваными перебежками постапокалипсиса — а плавными галсами воровского люгера. “По рыбам, по звездам, проносит шаланду…”

Накинув капюшон глубже, я зашагал по расширившейся улице на запад, к воротам. Громадная Стена запирала окоем; высотой она примерно равнялась девятиэтажному панельнику, и неоспоримо царствовала над океаном коттеджей, садов, одиноких желто-красных деревьев на важных перекрестках или площадях.

А вот зелени все-таки маловато. Но это небольшая беда. Прямо за воротами — густой, мощный, древний лес.

Лес напрягал все чувства настолько же, насколько успокаивал город. Сама эта разница уже была ненормальной. Именно в лесу легче дышать, чем на гладких городских улицах; в лесу намного проще избегать ненужных встреч; в лесу ничего не решает минутное опоздание на рейсовый флаер или капсулу — лес думает днями, меряет километрами, рассчитывает на годы, меняется за столетия. И потому дыхание зеленого безбрежного моря по умолчанию глубже, сильнее, равномернее хриплой городской одышки.

В лесу, на стертых полузасыпанных плитах Западного Тракта, я впервые осознал себя среди чужой Вселенной. И тогда же кожей ощутил недобрый пристальный взгляд — в самом деле, как сквозь прицел. Не бывал я на войне, но с оружием познакомился. Родился в стране, дольше всех соседей содержавшей призывную армию, в которой и отбегал с учебным оружием должный срок. Надеюсь, в той каше, откуда я сюда попал, армия пригодилась…

А мне пригодилось выработанное на учениях чувство чужого внимания. Пластиковые шарики с краской, потом резиновые, а под конец мягкие свинцовые из воздушных ружей — замечательная прививка осторожности, не хуже чем шприцом. По крайней мере, чешется потом точно так же…

Точно так же чесалось и зудело под кожей всю дорогу до Столицы. Тревожил и беспокоил, не давал расслабиться лес. Но тогда мне хватало переживаний и кроме окружающего пейзажа. Ни сил, ни настроения на тонкие материи не оставалось.

Закончив сожалеть о прежней жизни, отлежавшись на блинах у Мейн, подлечившись у незнакомого доктора, организм более-менее пришел в равновесие. Точно так же, как рассматривал город, я теперь оглядывал деревья вокруг Тракта — как землю, на которой завтра или послезавтра мне придется собирать хворост или грибы, искать удобное место для заимки либо колодца, наперегонки с медведями обрывать малину или в очередь с бобрами подсочивать сосны на смолу. А видел операционный район, где собирать придется неразорвавшиеся мины чтобы вытопить тол; искать — места для засад; и деревья подсекать “на толчок”, чтобы по команде обвалить на проходящую колонну карателей!

Насколько тепло и безопасно было внутри Стены, настолько же тревожно и зыбко казалось снаружи. Чувство это возникало сразу по выходу из ворот — деревья не слишком уступали высотой тридцати-сорока метрам Стены. Подлесок пенился прибойным валом. Опушка полыхала ярким холодным пламенем осени: красно-золотыми листьями, сине-сизыми россыпями ягод. Глубина леса грозила черно-зелеными бугристыми стволами, дымила бурым ковром листьев уже опавших — вперемешку с пучками тонкой рыжей травы из седых моховых подушек. Что же за лес такой: не тайга, не джунгли, ни тебе лиан, ни цветов экзотических полуведерной емкости — а без мачете с Тракта не сойти?

Старый лес — озарение пришло так же внезапно, как на перекрестке возле школы. Просто — старый лес, где давно — вернее всего, вообще никогда! — не было человека. И теперь человек здесь чужой, и его земля — ровно то, что налипло на подошвы. Хочешь увеличить владения — наполняй лес людьми, другого способа нет! Лес неандертальской Европы, доледниковой Сибири, или Антарктиды сто тысяч лет назад, когда еще не замкнулось вокруг нее кольцо циркумполярного течения, и не начал нарастать ледяной щит…

Проходя ворота, я видел, как стражники выгоняли на работы цепочку арестантов. Вспомнил о Вилли, но подумал: если бы его повязали местные стражи, так сразу на воротах и скрутили бы. Скорее всего, подлый хозяин гостиницы продал Вилли кому-то внутри Стены. Местные контрабандисты наверняка могут вызнать это по своим каналам. Но я пока что должен им “как земля колхозу”, со слов того же деда Игоря. Что-то сделать для Вилли можно, только определив собственное положение и состояние.

Работы арестантов состояли в очистке полосы отчуждения вдоль Стены. Высекали подлесок, раскапывали параллельно Стене канавы глубиной примерно до пояса, перерубали найденные там корни больших деревьев. Следы свежей рубки выделялись и на обочинах Тракта — его чистили не далее нескольких дней, щепки еще не потемнели.

Тракт сперва входил в светлый перелесок из сравнительно невысоких деревьев — то ли древняя вырубка, то ли гарь, то ли пятно бурелома, зараставшее много, много позже кондовой чащобы.

В чащобу Тракт потом и нырял — как в тоннель; признаться, идти показалось жутковато. Но Мейн ходила как-то, дорогу ведь объясняла с очевидным знанием дела; что же я — окажусь трусливее шмакодявки в розовом?

А вот верхом или в карете промчаться под темной зеленью — одно удовольствие. “Копыта гулкие стучат по пыльной мостовой! Дубы и ясени шумят — да, шумят! — у нас над головой…” Летит почтовый дилижанс… Точно, летит, еле успел на обочину отскочить! Ух — восьмерка лошадей, только что не огонь из ноздрей! Продробили к воротам… Ну, мне в другую сторону — до сломанного дерева.

— До сломанного дерева он добрался в срок, — говорит мой провожатый. — Мейн с ним не было.

— Мейн уже здесь, — хмуро уточняет рослая пышная блондинка. Костюм ее из одних разрезов, грудь крепкая и большая, в другое время глаз бы не отвел. Но в общей комнате базы все словно придавлены очевидной потерей, не до фривольности.

— Леона, — коротко представляется блондинка, заметив интерес. Толкает в бок моего проводника:

— Это Тацуми.

Шапку, по которой я узнал проводника, Тацуми снял еще в холле. Там же мы оба повесили дорожные плащи на длинную вешалку. Под шапкой Тацуми волосы темные, прямые, неровно стриженные. Под волосами глаза зеленые, яркие — всегда завидовал их владельцам, а особо успеху среди девушек. Лицо молодое, фигура не распирает рубашку, мышцы бедер не пучатся в груботканых штанинах. Но парень ловкий — до базы мы немало попетляли по зарослям, а проводник даже не запыхался. В отличие от меня. Блин, где мои семнадцать лет?

Да и черный пистолет не помешал бы, вон какие смурные все. Точно потеряли кого-то.

Хорошо хоть, что не Мейн. А то как-то больно уж невыгодно получается меня спасать.

— Лаббок, — роняет зеленоволосый молодой человек, даже на диване сохраняющий неистребимо военную прямизну спины; даже куртка с брюками на нем сидят, как мундир.

Диван — тоже песня. Я-то ждал увидеть нары да козлы из неструганных досок, землянки да тревожный рельс на ветке. А вышли мы из дебрей на полянку. Громадные деревья замыкали ее с трех сторон; справа чуть слышно булькал ручеек, переливаясь из круглой каменной бочки. Прямо перед нами развернулись отроги Западных Гор — как растопыренные пальцы протянутой к Столице лапы спящего дракона. Точно на границе леса и скал, в относительно вертикальном откосе, ровные ряды окошек обозначали присутствие людей. Базу искусно вырубили прямо в скале, и места в ней хватило бы на полк. Сперва мы вошли в просторный холл, где повесили плащи на длинную вешалку. Оттуда переместились в комнату поменьше, но тоже не вызывающую желания втянуть голову в плечи. Вот в ней-то вокруг овального полированного стола расположились товарищи Мейн. Расположились на кожаных диванчиках — привычных в городской квартире или там в комнате ожидания учреждения, либо фирмы. Но здесь-то, на базе контрабандистов, откуда? И зачем? Или они мебель контрабандой через Стену таскают?

Ага — в карманцах.

— Булат, — поднимается здоровенный мужик с классическим треугольным торсом. Вот на ком едва не лопается одежда. Заметны сквозь рубашку плиты грудных мышц; на спине бугрятся сложенными крыльями дельтавидные; ягодицы арбузами — держать вертикально мощное тело могут лишь здоровенные мышцы нижней половины, потому и бедра толщиной с трехлитровую банку, а икроножные разгибатели не позволят свести ноги вместе, если атлета поставить по стойке “смирно”. Что уж тут про бицепсы-трицепсы! Булат — наверняка псевдоним, но подходит идеально.

— Я пойду осмотрюсь, мало ли что, — силач выходит.

— А почему все здесь? — удивляется Тацуми. — Планировали же по-другому?

Наконец-то слышу единственный знакомый голос:

— Рыжая сука убила Шер. — Мейн появляется из двери, механически переставляет ноги. Мы с Тацуми вместе шагаем навстречу, оказываемся к Мейн вплотную. Девочка в розовом не принимает помощи, так и проходит к столу, с заторможенной мягкостью усаживается… Ростом она на голову ниже меня; одета как прежде. Но даже ленты в прическе — и те повисли.

Шер?

Шерри! Меланхоличная, томная барышня, единственный раз мелькнувшая на явочной квартире. Мейн держала ее подальше от готовки — “Опять все разроняешь, а мне потом убирай…”

— Голова за голову, — пожимает роскошными плечами Леона, бесцеремонно хлопая меня по макушке; ощущение — как будто кисточкой или кошачьим хвостом:

— Хомяк завалил капитана Огре, да и…

— Енот! — поправляю голосом, тоже хмурым, в тон общему настроению.

— Ты же сам хомяка нарисовал! — Мейн сдвигает брови.

— Это я так рисовать умею. А зовите меня — Енот.

— Пусть Енот, — шелестит справа. Поворачиваю голову:

— Акаме! — серьезным голоском называется стройная до тонкости девчонка. Иссиня-черные волосы, непривычно-алые радужки глаз. Темная блузка, юбка чуть выше колена — и основательные такие кожаные ботинки. Пара, пожалуй, весит больше самой девчушки. Даже катана в половину роста не страшнее ботинок. Акаме тут единственная с оружием, и все смотрят на нее как на начальника.

— Мейн, ты ведь сыщицу тоже уложила? — голос Акаме ровный и спокойный. Да и все остальные выглядят пришиблено — но не раздавлено.

— Да, Сэрью однозначно вышла из строя. — Мейн так же серьезна.

Это не торгаши-контрабандисты, имеющие дело с административным кодексом. Да им и уголовный кодекс нужен разве что в туалете — на гвоздь повесить. Их работа — именно потери. Размен. Им это привычно. “Голова за голову”, говорит пышногрудая Леона, и никто ее не одергивает. Хотя упомянутая голова еще вчера находилась вот за этим блестящим столом, в общем кругу.

— Сэрью… — говорю только чтобы выпустить давящее на виски волнение. — Это та, помешанная на справедливости, что ты, Мейн, говорила? Которую назначили вместо капитана Огре?

Отвечает Акаме:

— Именно. Сэрью из клана Юбикитас. Единственная наследница. Но только помешана она совсем не на справедливости.

Брови поднимают все. Акаме берет с полочки под столом листок плотной желтоватой бумаги, Мейн подает ей чернильницу и перо.

— Я рисую не сильно лучше тебя, Хо… Енот. Так что буду пояснять. Вот это — забор.

Появляется ровная линия.

— За забором, например, скачки.

Прибедняется Акаме зря. Несколько штрихов — вполне узнаваемые кони.

— А вот детишки, смотрят скачки через забор.

Три фигурки — высокого роста, среднего и низкого.

— В понимании Сэрью, поровну — это вот так.

Под каждой фигуркой красноглазая подрисовывает бочонок.

— Всем одинаковые подставки. Что высокому она вовсе не надо, а мелкому она не поможет, видишь, он так и остался ниже забора… Это ей не важно… Ясно?

— А… Понятно! — Леона выхватывает перо. — Так поровну, а вот так, — блондинка рисует силуэты, но теперь у каждого под ногами бочонок нужной высоты, и все могут выглянуть за забор, — по справедливости!

Акаме хмыкает:

— Объяснять сотней слов то, что можно показать парой несложных картинок…

— Да ладно, — Лаббок запускает пятерню в зеленые волосы. Точно в этой Вселенной изобретением переводчика не ограничились. У Мейн волосы розовые, причем равномерно по всей длине, значит — не крашеные. У парня с выправкой корнета — зеленые. Может, сейчас забыли и разучились, а вот раньше точно с генами экспериментировали.

— … Все же поняли, — заканчивает Лаббок.

— Босс! — подхватывается Акаме. Это что же, начальница не она? Или, скорее, она сержант-замкомвзвод при лейтенанте — командире взвода.

В комнате появляется женщина… Не получается назвать ее уродиной. Судя по стройной фигуре в хорошо сидящем черном брючном костюме, по свежей коже, по приятной улыбке — молодая, не из последних красавиц, не из последних… Была.

Потому как вместо правой руки натуральный механический протез, а правый глаз скрыт повязкой. Тоже блондинка, но Леона — блондинка золотоволосая, а командир — платиновая… Платиновая? Болван! Седая! Вкупе с побитой правой половиной тела наводит на мысли о разорвавшемся справа снаряде… Какие там контрабандисты, какой там уголовный кодекс!

Это люди не кодекса, а Полевого Устава. За столом люди главы первой (“боец, отделение, взвод”), а вошедшая совершенно точно из той главы, где “батальон, полк”; может, что и повыше.

— Генерал Надженда Ривер, — глуховатым четким голосом представляется вошедшая. — Командир отделения организации “Ночной Рейд”.

Лучше бы я и правда диваны таскал через Стену! Можно вручную!

Виски сдавливает, как в клещах. Морда у меня, наверняка, краснее, чем глазки Акаме.

— Госпожа генерал, разрешите называть вас Надеждой…

— Почему?

— Во-первых, это я могу выговорить. Вам же будет неприятно, если я стану коверкать имя?

— А во-вторых?

— А во-вторых, на моем языке слово “Надежда” обозначает именно — надежду.

Сказать пословицу, что “надежда умирает последней”, или неправильно поймут? Помолчу, довел уже язык до Киева, да прямо до княжьего терема. Не того князя, что Красно Солнышко, а того, что “хочу на вы идти”.

Генерал усаживается во главе стола.

— Надежда… А что — символично. Со столичными порядками ты, Хомяк, уже познакомился?

— Госпожа, он, оказывается, зовется Енот, — поправляет красноглазая.

— Я разрешила тебе изменить мое имя; разрешишь мне то же самое?

Енот совсем не Хомяк, но — “Что в имени тебе моем?” Спасибо за совет, Александр Сергеевич.

— Справедливо, — киваю. В голове шумит. Замечает это неожиданно — Леона. Золотоволосая без церемоний заходит сзади, надавливает ладонями на плечи:

— Откинь голову, расслабься, думай о хорошем… Вот обо мне, я же хорошая… Я работала в массажном салоне, сейчас все поправится…

Пальцы проходят по шее вверх, вниз, по плечам. Шум слабеет, отступает…

— Ты все удивляешься, что мы так возимся с тобой. — Надежда Ривер утвердительно склоняет голову. — И у тебя наверняка куча вопросов. Мы, в смысле, Ночной Рейд, ставим целью сменить правительство. Мейн говорит, вы пришли в Столицу втроем… Тебе лучше знать, чем это кончилось. Никакого злого умысла вы не имели. Самое большее, сперли бы яблок в заброшенном саду. Но столичная стража устроена так, что вместо трех дешевых работников Столица получила два трупа — из них один высший сановник. Мейн ведь рассказала, кому ты в горло ножик воткнул? — генерал вытаскивает тонкую сигарету. Доставать ей пепельницу кидаются сразу Лаббок и Акаме — с искренним сочувствием на лицах. А любят подчиненные генерала, даже непроизносимое имя не помеха… Ну так — “Что в имени”, сам же только что думал.

— Еще столица получила одного крайне озлобленного раба, который при первой же возможности не преминет отомстить, и тогда трупов станет еще больше. Или он убьет, или его убьют, — продолжает Ривер. — Я не хочу ходить вокруг да около. И ты не выглядишь человеком, которого можно долго обманывать…

— А если б выглядел, обманывали бы?

Надежда ухмыляется:

— Здесь у каждого история наподобие твоей. Мы с Лаббоком, Булат — дезертиры чистейшей воды. Леона… Расскажешь?

— Я работала в массажном салоне. У меня тонкие чуткие пальцы… Чувствуешь? Полегчало же?

Не поспоришь — киваю.

— А еще у меня хорошая фигура, большие…

— Сиськи! — громкий шепот со стороны, как ни странно — Акаме!

— Глаза!!! — Взрыкивает над головой Леона. — Завидуй молча, мелкопи… мелкосисечная! В общем, жила я, не тужила, мужа могла выбрать из самых богатых и красивых парней… А как-то на улице компания верховых дворянчиков стоптала копытами мелкую девчонку из трущоб. Не случайно, а загнали и задавили. Лучше б трахнули, падлы ржавые… Думали, раз нищенка, никто не вступится. Точно как с твоим Торном. А я схватила топор из колоды, и как-то так пришлось, что с первого раза по голове…

— Тацуми вообще повторил твой путь, — добавляет генерал. — Тоже в Столицу на заработки. Их тоже было трое, и тоже остался один. Мейн…

— Я полукровка, — говорит любительница розового цвета. — Неужели ты еще сам не понял? Меня только за цвет глаз и волос могут запросто спалить.

— Не понял, — соглашаюсь я, — у нас таких нет.

— Тоже интересно, где это: “у вас”, ведь и убитый тобой капитан Огре оттуда же. — Надежда тушит окурок, выбивает из пачки новую сигаретку. — Ну так вот, итог нашей арифметики. Вместо трех законопослушных нищих, готовых тянуть лямку, подниматься от низов — имеем два готовых трупа, плюс один потенциальный будет у Вилли при попытке к бегству, а то и два-три. Имеем совершенно не желающего пахать на дядю этого самого Вилли; наконец! — Ривер наклоняется ко мне, ласково треплет волосы; отшатнувшись, я упираюсь точно в Леону. Еще точнее — в предмет зависти Акаме. Не поспоришь — большие.

— Наконец, мы имеем убийцу, — буднично заканчивает Ривер. — И ладно бы ты кого за кошелек зарезал. Мы бы тебя и в этом случае нашли… Ну, или Сэрью бы нашла… Но головную боль тебе сняли бы с головой вместе, потому как — чистая уголовщина. Грязновато, но ничего особенного. А так выходит, что столичная стража на деньги законопослушных налогоплательщиков старательно, в кратчайшие сроки, воспитала из тебя идейного мстителя, мотивированного по самое горло…

Генерал Ривер поднимается, шагает по комнате. А ведь она и правда была очень красива! Как она теперь смотрит в зеркала? Протез, глаз… Представлять — и то мурашки по спине.

— Короче! Сам видишь, правительство и власть гнилые сверху донизу. Если ты нам не веришь, так уже на себе испробовал. Если совсем попросту, без политических словоблудий, то мы — Ночной Рейд! — боремся против мудаков. — Надежда протягивает живую руку:

— Иди к нам, ты нам подходишь!

Как ни охота схватиться за сильные чистые пальцы, приходится отказывать:

— Я же не боец! Не учен, не силен, не здоров. Прошел жалкие полдня от Столицы, и уже ноги отваливаются.

Лаббок фыркает:

— Да у нас и бойцов-то таких немного, что могут похвастаться головой начальника столичной полиции… Нам главное, что для тебя справедливость не пустой звук! Остальное — вылечат, выучат!

— А если я вообще не хочу воевать?

— Никто не хотел! — Выдыхают все грустно и синхронно. Акаме шелестит:

— Ну хорошо, а что ты хочешь?

— Ломать не строить; нет ли работы по профилю для строителя?

Тацуми пожимает плечами:

— У нас в деревне обходятся домом, все размеры которого установлены давней традицией. Архитекторы роскошь.

— К богатеям ты не пробьешься. У них свои придворные архитекторы, — прибавляет Ривер, ероша зеленым протезом седые волосы:

— Я была принята при дворе, знаю, что говорю.

Леона хмыкает:

— А в Столице нынче жопа. С нищими понятно; ну а народ упал на очко, заначивает деньги про пожрать, и ждет, чего будет. Зима ж скоро.

— У варваров строить нечего, когда я служил в армии, то видел, — прибавляет зеленоволосый Лаббок. — И заплатят разве что невыделанными шкурами.

— А в западные королевства ты сам не захочешь. Меня там чуть не сожгли, полукровка же!

— И кстати о работе по профилю… — добавляет Акаме. — Тут вот недавно был заказ на чиновника из Министерства Архитектуры и Строительства… Что скажешь? Он всего только лицензии ввел, стоит ли это убийства?

— Ой! — беспокоится Леона за спиной, чувствую, как перебирает мне кожу на затылке; задавленные было виски оттаивают. — Так вот чего ты из своей страны ушел! Акаме, ты полегче, его же чуть не отрубило!

— У нас от этого реально жопа проистекла, я упал на дно и вынужден искать работы на чужбине, — бормочу не в силах выбирать выражения. Акаме кивает без улыбки:

— Значит, правильно мы его покрошили. Вот совсем посторонний человек, а подтверждает. Сильно тебя задело?

— Я этого сам не забуду и никому не дам забыть, пока дышу! Лицензии — только верхушка. Цена лицензий либо идет в цену товара — тогда его не будут покупать за дороговизну; либо возмещается из средств предприятия. И так, и так предприятие слабеет, пока не разорится вовсе. Так вот я и вылетел.

— Куда вылетел? — уточняет Акаме.

— Ну… С работы… У нас есть… Не официально, не объявляется, но как набор нравственных правил, или как описание картины мира… Примерно так, — прикрываю глаза, складываю в уме ответ. Получится длинно, только без этого не объяснишь, что я потерял, и почему так огорчаюсь от одного упоминания потери:

— На самом низу война, жизнь или смерть. Солдаты, командиры, управление огнем, засады, подкрепления, победы, парады… Ступень выше, это уже наступил мир, сытое крестьянство, ремесленики. Потом всем этим управлять, чиновники. Но не те, кто руками размахивает, а те, кто каналы рассчитывает и дороги прокладывает. Стихи: “Должен быть точен удар меча. И втрое — пролет моста”… А выше этого — святые подвижники. А еще выше те, кто достиг совершенства в какой-то из отраслей. А на предпоследней, на шестой ступени — организаторы, которые все перечисленное могут объединить в одном проекте, к одной цели. Если надо устроить рай в отдельно взятой Вселенной, то мы уже на первой ступени научились воевать и защищать, на второй — пахать и клепать, на третьей планировать, на четвертой проявлять милосердие и участие; на пятой — доводить начинания до завершающей точки, до совершенства…

Самая высокая — седьмая ступень, но на ней, за всю историю, было только несколько человек, и никто не вернулся рассказать как там… Понятно хоть что-то?

— Все понятно, — подтверждает седая, — продолжай!

— И вот я был… Неважно, на какой ступени, важно, что упал обратно на первую. У меня — не говоря уж о семье! Была нормальная устроеная жизнь, а теперь я опять говно на старте! И мне все, все, все! Надо проходить заново, с начала! А они там вообще… Думать не хочу!

Генерал очевидно пробует меня утешить:

— Новичок ты только по меркам Акаме, все относительно. Поверь, по общему счету ты будешь очень крут. Просто потому, что ты из нашей команды. И вот что-что, а старт у тебя совсем не говно. И компания… — Надежда кивнула на окончательно прижавшуюся ко мне со спины Леону (да, шестым размером тоже!) — … Неплохая, согласись. И вообще, — Ривер зажгла очередную сигарету, — вот сделай нам революцию, а мы тебе найдем что надо — деньги, помощь — чтобы домой вернуться!

Вернуться домой — это серьезно. Весьма. Только мой дом не на этой планете совсем! Вздыхаю. После того, как выговорился, голова легкая, вопрос получается быстро:

— Вы же по сути убийцы. Почему вы меня не прирезали там, на улице? Почему просто не прошли мимо? Знаете такое: “Нет человека — нет проблемы?”

Отвечает — неожиданно! — Тацуми:

— Потому что убийство для нас не главное. А главное, чтобы сделать такой мир, где стража будет не затаптывать слабого, не крышевать работорговцев, а поднимать упавших. Если бы такого мира можно было достичь не убивая… Я бы всю жизнь согласился провести на кухне за приготовлением еды!

Застеснявшийся парень резко поворачивается и убегает.

— Он самый молодой в группе, мы его не берем пока на операции, — поясняет Надежда. Генерал рассказывает еще что-то, но я почти не слышу, судорожно пытаясь подогнать ситуацию под известный аналог. Французская Фронда времен позднего Д’Артаньяна? Или французская революция эпохи Наполеона? Может, вообще, китайская, о которой я только и знаю, что винтовка рождает власть? Может, я вообще в аниме попал?

Вот и язык уже понимаю, и зовут меня не клетки за мамонтами чистить, и не прокачивать эльфа до стовосьмидесятого уровня; а как решить — что же все-таки делать?

Эх, сколько фантастики прочитал в свое время — а не обдумал. Как бы сейчас пригодился даже плохонький, из десяти заповедей — кодекс попаданца!

Кодекс попаданца весьма прост. Составлен он самой жизнью в те далекие времена, когда попаданцы существовали на планете Земля не в фантастике — а в папирусных лодках, бальсовых плотах, да быстролетных полинезийских проа.

Чем попаданец отличается от путешественника?

Путешественник хотя бы начинает странствие по собственной воле.

Путешественник может вернуться домой, если пожелает.

Путешественник хранит связи с домом, у попаданца они — принудительно или нечаянно — отрублены. Как швартовы корабля.

Минус тот, что помощи с берега не будет.

Плюс тот, что можно плыть действительно куда хочешь, не оглядываясь ни на мнение совета старейшин, ни тещи-свекрови, ни даже “княгини Марьи Алексевны”. Бегайте там по берегу с вашим общественным мнением, а у нас тут — “война все спишет”, “капитана в шторм не меняют” — короче: а-а-атгребись!

С этой точки зрения, правдивее всех чувства и переживания попаданцев — со всей их тяжестью, со всеми подводными камнями, темными лошадками да внезапными озарениями — обдумала, разобрала и передала в книгах Урсула Ле Гуин. Ведь межзвездные путешественники, как и попаданцы, лишаются родных и близких, дома и привычной среды, поддержки своей группы или страны…

И потому суть попаданца сформулировал Гаверрал Роканнон: “Я могу только идти вперед или где-то остановиться”.

А утешение оставленным родным придумали полинезийцы — немало их унесло бурями далеко по белу свету; немало моряков пристало к неродным берегам, да так и осталось там жить до самой смерти. “У всех морей один берег. Если твой близкий человек не возвращается с моря — верь, что он просто пристал к другому берегу.”

Самого же попаданца могут утешить разве что викинги — тоже знатные мореходы, понимавшие толк насчет послужить в Константинополе, потом там же посидеть в цепях (поддержал не того императора — бывает!), потом десять лет возвращаться на родину через Гардарику — и, не вернувшись, так и остаться в одном из Гнезновских курганов…

Так вот, пословица викингов: “Только дурак лежит без сна, всю ночь размышляя о бедах его. Утром он встанет разбитый — а беды его останутся с ним, как были.”

Зачем попаданцу вообще набор правил? Затем же, зачем его выдумал сам для себя Геральт из Ривии. Швартовы обрублены, и нет при нас берега, и не будет нам помощи. Ставить парус — это уже высокое искусство, а нам бы для начала точку опоры. Хотя бы плавучий якорь!

Вот “сокрытое в листве” для тех, кого унесло в море, кто пристал к чужой Ойкумене, кто выброшен посреди неродной Вселенной:

Средства и способы перечислены, описаны, разжеваны в тысячах умных произведений искусства. Знай себе, следуй советам знающих людей! Пищи, но беги — рано или поздно достигнешь цели!

А вот саму цель никто не выберет за тебя, и потому прежде всего — реши, хочешь ли ты из попаданца стать путешественником.

Хочешь ли ты вернуться?

Возвращение из кинотеатра по причине суеты охраны (в непременных черных костюмах, а то!) выглядело прогулкой большого мафиозного семейства на вечерней набережной Палермо. Благо, архитектура центра Столицы объемами и пропорциями соотвествовала земному Средиземноморью, насколько разбирались Виктор и Анна — времен поздней Византийской Империи. Много камня, резьба, скульптура — мало красок. Дерево и полотно исключительно в навесах над столиками уличных кафе, ограждения кованые, литые, тесаные из камня. Мощение то плиткой, то мозаикой из разноцветного булыжника. Водосточные трубы и те — толстенные, тесаного гранита, воронки обставлены маленькими фигурками зверей… Все долговечное, с выдумкой, с душой, совершенно без оглядки на стоимость. Центр Столичного Региона!

Куроме предусмотрительно заказала билеты на дневной сеанс, чтобы оставаться свежими все время фильма. Но местная культура кино еще только складывалась, и потому четырехчасовая первая серия тут не казалась совершенно ничем особенным. Анна беспокоилась, что дети заскучают; Виктор боялся совершенно противоположного: что после фильма младшее поколение потянет на подвиги. А такое в стране, только что пережившей Гражданскую, выглядело все же опасным. Даже учитывая запортальное происхождение всей семьи Александровых, даже принимая во внимание постоянно крутящихся со всех сторон лощеных сотрудников президентской охраны.

К счастью для гостей, кинотеатр находился неподалеку от Генерального Штаба — бывшего дома Эсдес — теперешнего жилья Александровых. Так что вся немаленькая компания двинулась по широкой улице неспешным шагом. Впереди четверкой, во весь тротуар, слева направо: Вал, Куроме, Акаме, Леона. Черноглазая Куроме и красноглазая Акаме держались за руки, как школьницы на прогулке. Рослый, крепкий Вал выглядел счастливым отцом обеих — особенно с учетом высокой Леоны по другую сторону пары. Буколическая семья из папы-офицера, мамы-раскрасавицы и двух барышень-бестужевок… Студенток, то есть.

Леона то пыталась завлекательно улыбнуться Моряку, вызывая ревнивый оскал Куроме, то спохватывалась, отворачивалась и демонстративно улыбалась уже прохожим.

Акаме вцепилась в ладонь сестры, как в спасательный круг, и шла молча. Куроме тоже не произносила ни слова.

Зато Александровы-младшие, топотавшие за четверкой на вежливом расстоянии шесть-семь шагов, рты не закрывали:

— Пап, а ты видел? А он ему как даст! А то место, где была битва — это же тут снимали! Гляди, вот же этот дом!!! — В полном восторге Тим подпрыгивал, тыкая пальцами во все подряд. Леопольд изо всех сил старался вести себя, как положено старшему — но глазищи горели у него тоже.

Папа и мама Тимофея с Леопольдом шли по центру следующего ряда. Дети указывали то приметный по фильму дом, то просто красивую статую, то редкое среди городского камня деревце, защищенное тяжелой решеткой. Решетки завивались ковкой, солидно пузатились литыми боками, блестели мраморными гранями. В домах ни одной простецкой раскрашенной рамы: все окна резные, все с витыми сердечниками. Ни единого пустого карниза: все с рельефами. Двери застекленные, в первых этажах витрины чистейшего стекла, совершенно не средневекового размаха… Который уж раз Виктор вспоминал бессмертное: от штампа до архетипа — как от смелого до непуганного. Ровно шаг!

Семья Александровых свой шаг сделала; ход перешел к судьбе.

Слева от Виктора ровно ступала Эсдес — на небольшом расстоянии, отстраненно — только Анна все равно злилась. Генеральша (называть синеволосую генералом Анна никак не могла себя заставить) не изменила выбранному наряду, по меркам Анны — совершенно неприемлемому в публичных местах, наподобие того же сегодняшнего киносеанса. Вот президент… Нет, не президентша! Президент Новой Республики Надежда Ривер (она так и представилась русским именем, уточнив, что получила его от Енота, вместе с кое-каким знанием языка, и за годы Мятежа убедилась в полном соответствии) — одевалась классом выше. Темно-синий брючный костюм, настолько густого цвета, что казался черным, и этим подходящий к фиалковой глубине радужки; безукоризненно белая рубашка, великолепно гармонирующая с платиново-белыми волосами, уложенными коротко и прямо, а уж туфли… Анна сразу захотела такие же, и сочла совпадение вкусов хорошим признаком.

Президента не портили ни упрятанный в правый рукав механический протез, ни повязка на правом же глазу. Эсдес даже не пыталась выглядеть изящной, зато у Надежды это получалось само собой.

В прологе фильма роли распределялись точно так же. Дочь северного варвара, сильная, боевая, ничего, кроме войны, не понимающая Эсдес. Небогатая дворянка Ривер, хоть бы древнего рода — так тоже не скажешь; обе зато молоды, красивы, еще не побиты междуусобицей. Да и не пахнет пока Мятежом: блестящий двор, огромный дворец, во дворце император возраста между Тимофеем и Леопольдом, но неимоверно балованный, капризный, противный. Жирный до отвращения премьер-министр, которого даже во дворце сановники называли: “наш честный Онест”, кривя губы и подхихикивая. На улицах премьера просто материли во все заставки — точно так передавал и фильм. Цензуры как не было — что изумило старших землян и восхитило младших.

На безукоризненном паркете, под высокими расписными потолками дворца, кипел круговорот золотого шитья, сальных улыбочек, ножеподобных взглядов, ядовитых комплиментов (Милочка, вы так поправились за лето, как же выдержит ваше слабое сердце? — Ах, рекомендую и вам этот курорт, прекрасно излечивает м-м… Паразитов… Вы понимаете? Ваш вес тоже придет в норму, и ваш очаровательный бюст наконец-то превзойдет величиной эти чудные самоцветы, стоившие вашему неизменно услужливому супругу такого количества вылизанных… М-м… — Да, да, непременно попробую, нельзя же игнорировать советы истинной мастерицы вылизывания… М-м…)

Так и не отойдя от шока, Анна покрутила в пальцах выпрошенный у мужа на этот разговор амулет-переводчик, набралась нахальства и обратилась к соседке справа:

— Госпожа президент…

— Я еще успею побыть президентом. Пожалуйста, просто Надежда.

— Госпожа Надежда… С вами, с генеральш… Генералом Эсдес… Вот так вот и обходились во дворце, или это художественное преувеличение в фильме, ради драматизации? Прямо так, при людях, намекали на койку? И вы позволяете это показывать в кино? И вам не неприятно?

Президент нахмурилась, покрутила головой:

— Неприятно мне… Скажем так, бывало поутру в иные дни. А сейчас я гляжу на эти раззолоченные рожи — и вспоминаю. Ну, например, вон тот, что не давал мне проходу половину первой серии — чиновник министерства наказаний. Убит в собственном доме…

В собственном доме богатого, важного человека — тишина и вечер; на столе гостиной две свечи; за столом гостиной двое мужчин. Мужчины пьют; похваляются достатком; гордо поминают задавленных врагов; смачно перечисляют, сколько имели баб. Не хвалят красоту, не вспоминают удовольствие, не объясняют способа — купили, совратили, принудили. Важно только число, только сам факт. Будь в той комнате посторонний трезвый наблюдатель, он бы живо понял, что хвастуны мечтают не о наслаждении — а о власти, о подчинении. Но признаваться в этом боятся, чтобы дружок-соперник не использовал признание в своих интригах…

Без скрипа растворяется дверь; две тени пересекают полутемную комнату; становятся за спинами пьющих. Слитный взмах пары удавок — хвастуны вздергиваются, хрипят, сучат ногами — бесполезно! Тень повыше наклоняется над жертвой, тихонько, злорадно говорит ей в самое ухо. Тень пониже, напротив, отстраняется, тянет удавку всем телом, прижимая жертву к высокой спинке стула… Убийцы явно сильнее, и скоро все заканчивается. У стола два тела, к выходу столь же бесшумно скользят две тени. Тень пониже шепчет:

— И чего твой дергался? Как мужик помер, между сисек.

— Завидуй молча, мелкопи… Мелкосисечная! — шепотом же отвечает большая тень.

Тень с лица президента Ривер ушла; Надежда снова улыбнулась радостно и спокойно:

— В общем, мы их всех уже… Рас-счи-та-ли. Зато все видят, подняться наверх со дна и у нас возможно.

— Пускай живешь ты дворником, — хмыкнул программист, — родишься вновь Енотом. А после из Енота до министра дорастешь…

— Но вы поэтому де… Сменили сторону?

— Дезертировала. Предала империю. Да, это про меня сказано. Не надо стесняться правды, — кивнула Надежда. — Чтобы взлететь, придется отказаться от опоры на землю. Но главная причина была не та. В кино показывают одних героев, а в жизни у героев есть подчиненные. Вот у меня был отряд имперских солдат. Когда люди, с которыми делаешь кампанию за кампанией, бьешь втрое сильнейшего противника, берешь города, трофеи — видят, как о тебя вытирает ноги говно с большими звездами — у них где-то между лысиной и улыбкой зарождается мысль. “Или говно должно быть внизу, а наш командир наверху. Или наш командир — говно”. У них на лицах было написано во-от такими буквами. — президент развела руки типично рыбацким жестом.

— И тогда вы собрали своих людей…

— Это в кино я собрала своих людей, всех, как один, храбрецов и образцов рыцарского поведения; и сказала пламенную речь, но какая-то крыса донесла это премьер-министру, и тот отправил за мной Эсдес, которая героически догнала меня, предательницу, тоже сказала пафосную речь, отрубила мне правую руку, чтобы я больше никого ей не предала; выколола мне правый глаз, чтобы я не видела им тех, кого уже предала, и так далее, и тому подобное… А на деле пришел мой стукач, и сказал, что солдаты сговариваются отодрать меня хором. Раз я терплю подобное обращение во дворце, то стерплю и не такое. Дальше фронта не пошлют, больше смерти не дадут, а так хоть будет что рассказывать за пивом. Я действительно собрала людей — своих у меня там было ровно двое. Тот осведомитель и…

— Лаббок? Ну, зеленоволосый?

Надежда кивнула и быстро продолжила:

— Втроем-то мы и перебили всех остальных, осведомитель при этом погиб. Отряд был почти в сотню щитов, но против пары наших тейгу мало и этого; да я еще и злилась… Мы могли совершенно спокойно подать рапорт о подавленном бунте, получить под команду следующую сотню — дворец не считал кровь солдат, столичное отребье вербовали с избытком — и жить дальше. До следующего такого раза. О котором уже никто не предупредит. А удар в спину это удар в спину; кладет и богатыря и хлюпика… Не героически, не назидательно совсем. Вот и не показывают это в кино: получается, наше восстание пошло с разборок — что у кого в штанах.

— Ерунда, госпожа, — обернулся из первого ряда Вал. — Половина всего, что я только читал или слушал в балладах — самые натуральные… М-м… страдания об этом самом.

— А в нашем виртуале, так, наверное, процентов девяносто, — безбожно проболтался Леопольд. Александровы переглянулись: оказывается, все давно уже слушали только их! Не драть же уши подрастающему поколению при чужих — пусть и есть за что… Оставалось превратить все в шутку, что Виктор с Анной и проделали коротким смешком.

Надежда тоже слабо улыбнулась:

— Мы собрали вещички, Лаббок переписал в штабе кое-какие бумаги, сели мы на коней и уехали.

— Я, кстати, из-за этого тебя так и разделала, — вступила Эсдес. — От зависти, что сама не догадалась кинуть этот позолоченный сральник. Типа — “Оказывается, и так можно было?” А потом не могла же я пойти в Ночной Рейд, когда там уже ты. Быть второй? Да…!…!…! — синеволосая высказалась до того лихо, что даже многократно проверенный амулет-переводчик только уныло булькнул.

Ривер поморгала уцелевшим левым глазом:

— А почему ты меня не добила? Опасалась подкрепления?

Эсдес фыркнула:

— Да нихрена я не опасалась! Как тактик ты очень даже, могу позавидовать… А как бойца, прости, тебя Енот уроет, хотя ты его и Хомяком зовешь… — синеволосая рубанула воздух сжатой ладонью, громко выдохнула:

— Пфф! Я боролась в тот момент с собой. Завидовала. Ну и протупила… Теперь попробую немного возместить ущерб… Ты же думала, что подарок — фильм?

— Честно говоря, после того, как увидела, что ты не пожалела спальню для съемок этой неимоверно слащавой сцены с Тацуми — именно так я и подумала. А что?

Эсдес забежала позади землян и приобняла Виктора с женой за плечи:

— Вот тебе сразу программист и монтажник. Причем не просто самозванцы, которые ”эникей” не найдут без карты и фонарика, а самые что ни на есть настоящие мастера. Енот ручается. Он их лично знал еще за Порталом. Пусть протез починят, или вообще новый сделают.

Ривер сощурилась:

— Даже новый сделают? По-настоящему, или как в кино показали визит Енота к доктору?

К доктору я попал уже после золотого сентября. Небо затянуло серым, дороги залило мокрым, под плащ резко, неприятно задувало холодным. Хотелось присесть и зевнуть — а в теплом домике, где вел прием “Патентованый лиценциат медицины, дипломированный хирург и акушер, Герхард Борегар фон Цузе”, вовсе сморило прямо у вешалки. Чуть стоя не заснул, снимая плащ.

— М-да… — сказал доктор. — Уже вижу, что сосуды у вас весьма самостоятельны. Захотели — расширились, захотели — сжались… Неудивительно, что тело подчиняется не вам, а результату всеобщего тайного голосования полномочного парламента внутренних… Кхе-кхе… Органов… М-да! На кушетку, на кушетку! Сейчас мы посмотрим, да, будем посмотреть…

— У меня еще спина. Суставы.

— Прошу вас, подождите. Сначала я перечислю, что найду. Затем вы окажете мне честь поправить мои упущения. А вот затем уж и выпустим бюллетень о вашем состоянии. Так сказать, коллегиально, соборно, представительно, с учетом интересов окраин и прочих составляющих…

Доктор высмеивал стиль последних газетных отчетов о заседаниях правительства. Если сухие недели сентября посвящены богу странников — Гермесу — то сырой промозглый октябрь посвящен богу революций, не иначе. Здесь в Столичном Регионе — да и в остальной Империи — тоже бурлила политическая жизнь, в размашисто-кровавом стиле Петрограда тысяча девятьсот семнадцатого. Впрочем, если вспомнить, с чего началось для меня знакомство со Столицей — неудивительно, что терпение лопнуло у многих. И, в полном соответствии с образцом стиля, ситуация приближалась к взрыву. Мы добирались почтовым дилижансом: доктор жил в приличном квартале, день езды от Стены, уже далеко не окраина, пешком не набегаешься. Вот и насмотрелись по пути. Очереди за хлебом, драки при дровяных складах — разгоняли городские стражники, причем без всякой жалости, боевым оружием, били насмерть. Однажды мы вообще угодили в толпу то ли стачки, то ли митинга, то ли даже погрома. Возница ругался так, что слышали пассажиры внутри кабины; кнут свистел без устали; кони полувизжали-полухрипели… Но почтовый экипаж пробился сквозь хмурые ряды, оторвался от вялой пешей погони, и — наконец-то! — благополучно доставил нашу команду к месту назначения. Меня — к порогу хорошего доктора. Рослую золотоволосую Леону и красноглазую тростинку Акаме — к месту очередного заказа. Кого и за что — я не спрашивал. Не чужаку судить местные дела. Эх, недолго мне оставаться чужаком, легко выносящим приговоры и легко ступающим — равнодушно и мимо… Вылечат, выучат — и наступит неизбежное “потом”…

А интересно, что без моих подсказок обнаружит доктор?

Доктор на экране удивлялся, хвалил иммунитет и наследственность Енота:

— …В моей практике первый случай, да, единственный! Всего лишь за три месяца ваш организм практически пришел в норму, гомеостатическое состояние, оптимальное для вашего — прямо скажем, не юного! — Возраста… Не пытайтесь равняться с молодежью, спите каждый день восемь часов, принимайте вот этот состав… И к весне вы сможете делать упражнения, да, упражнения, они вам очень помогут…

Виктор в ложе для почетных гостей только хмыкал. Разумеется, что еще мог думать местный доктор, даже наилучший — не зная, что истинная причина быстрого физического выздоровления Енота состоит исключительно в происхождении его из Портала! На экране исцеленный кланялся, благодарил доктора, платил установленную цену — уже по местному обычаю. В платочке лилового шелка стопочка золотых монет — красиво, прах побери! Этак и пошлейшая взятка превращается в предмет искусства…

Анна в кинотеатре смотрела больше на публику. Фильм “Ночной Рейд” и заявлен-то был как исторический боевик; а уж снят во всю ширь революционного авангардизма. Видно было, что режиссер напихал в четыре часа первой серии все, о чем слышал или читал, или подумал за утренним бритьем. Так, боевые сцены — к вящему восторгу всех мальчишек от шести до шестидесяти — показывались два-три раза с разных ракурсов, точно как повторы забитых голов на Еврокубке.

А вот краткие моменты объяснений, отношений — снимались, словно бы извиняясь за подсматривание, не позволяя попереживать вдоволь вместе с актерами… Ту же Шерри…

— Шерри вспоминаю. — Леона оборачивается. Две недели на базе — первый раз вижу Леону хмурой. Постоянно улыбается, всегда готова обнять; почему я до сих пор ночую не у нее в комнате? Сам не понимаю, видно же, что не против…

— Жалеешь?

Леона неуверенно поднимает пышные плечи:

— Шерри? Ей уже все равно… А мне стыдно. Вспомнила, сколько раз могла ее подбодрить — и каждый раз находилась причина пройти мимо. Может, ей вот этой памяти, одного моего доброго слова не хватило!

— …Оставался лишь один друг, тончайшая паутинка, связующая с миром… — надо немедленно уйти! Совершенно незачем тянуть свои паутинки в этот мир! Но губы шевелятся почти против желания:

— …Этой ночью ты уже ничего не весил. На головокружительной высоте, на неверной курсовой звезде блеснуло твое сокровище… — цитирую “Южный Почтовый” наверняка тоже неверно, только по расширившимся глазам Леоны вижу: неважно.

— … Паутинка моей дружбы больше тебя не держала: нерадивый пастух, я, должно быть, заснул.

Мы молчим еще несколько мгновений; звучит один ручеек. Леона поднимается, забирает с каменного кольца черпак:

— Почему мы так неохотно хвалим? Шерри все роняла, теряла, разбивала… То еду не посолит, то забудет, что уже солила — и опять посолит. Три раза… Ух, как мы на нее злились! А она даже не оправдывалась! Она была рада хотя бы тому, что ее не гонят! А теперь поздно, поздно, поздно!

Мы стоим обнявшись пока Леона не перестает плакать.

Надо просто зайти к ней сегодня вечером.

Остаться — чего проще?

Новый мир. Все заново. Никто не упрекнет.

Но я боюсь.

— Бойся, — разрешает мастер. — Один из твоих самых сильных инструментов — страх. Знаешь, почему?

Конечно, знаю. Любой другой ответ приведет к совсем не игрушечному шлепку бамбуковой палкой по плечам.

— Бойца из тебя готовить поздно… — я сижу на коленях посреди маленького дворика. Мастер прохаживается позади. В конце занятия он спросит, сколько раз прошел слева направо, и сколько — обратно. Я опять отвечу неверно и опять вместо передышки буду мыть полы в зале…

— … Твоя надежда, твоя коронка, твоя удача, твоя жизнь — один удар… Цель справа!

Правое колено вперед и вверх; левый большой палец уже сдвинул защелку ножен; лезвие как будто вынимается из левого кулака; шелест, шепот, шорох — точь-в-точь голосок Акаме!

Рука выпрямляется в локте — удар!

Попал!!!

Только теперь доворачивается голова; заканчивается выдох… Я вижу мишень.

Соломенная подушка развалена горизонтальным разрезом. Наставник бесстрастен:

— Цель слева!

Левое колено подбираю к правому, сейчас колобком на левый бок; правая рука должна успеть “длинным кнутом”… А если подумать? Следующую мишень объявят спереди. Из того положения, в которое приведет перекат, сложнее всего будет ударить вперед — мастер это учтет. Тогда так: незаконченный перекат, ноги под себя — распрямление лицом к левой мишени — вспарывающий удар снизу вверх; отдача — попал! Теперь передняя мишень справа от меня; немедленно глубокий отшаг правой ногой за спину — чтобы силой инерции развернуло в поясе; и снова мах правой рукой, обратным хватом, но теперь уже сверху вниз.

Попал!!!

И угадал — мишень без постоянного места, мастер подсовывает ее только на время задания — и попал!

Голова снова доворачивается позже руки. Рука быстрее ноги вдвое, нога сильнее руки впятеро; а тело в поясе поворачивается медленнее их обоих.

Мастер держит ручку мишени. Сама подушка срублена под корень.

— Почему твой инструмент — страх?

— Потому что подсознание работает всегда. Страх, интуиция, опасения — неоформленные результаты расчета, выполненного подсознанием.

— Как пользоваться подсознанием?

— Наполнять его данными!

— А потом?

— А потом не мешать голове думать.

— Способ?

— Убрать мысли. Заткнуть внутренний голос.

— А ты сейчас что думаешь, кошачий выпердыш? Что угадал первую мишень и теперь не будешь мыть полы? Расслабился до выхода с поля? Нехорошо!

Клянусь, не было видно, как мастер замахнулся ручкой срубленной мишени!

Мишени Енот лихо разваливал длинным слитным движением — по две, три, пять одной сверкающей линией, одним фантастически красивым росчерком. Если забыть, где и по какому поводу фильм — можно представить самурайский боевик. На экране буйствовала весна; Енот успешно излечился у доброго доктора и теперь не менее успешно постигал фехтование. И Виктор снова хмыкал, глядя на успехи киногероя: в Портале причина, ясно же! Местные этого знать не могут, вот и остается им лепетать про исключительный талант, врожденную предрасположенность да благоприятное сочетание звезд Сад-уль-Забих.

Звезды уже проявились в полном блеске, небо потемнело полуночной глубиной — тогда только мастер выдохнул:

— Довольно. Заминка. Дыхание. Массаж. Спать!

Спать?

Не убирать зал, не чистить обувь?

Спать!!!

Почему наши предки не говорили: “Я победю” или: “Я побежду”?

Потому, что говорили: “Мы победим”!

Три долгих месяца назад, в последний день местной зимы, когда детвора забивала снежками чучело мороза (да какие тут морозы, впрочем? Ну, градуса три; снег то выпадет — мокрый, крупный — то почти сразу же и растает) — я пришел в затерянный среди усадеб Столичного Региона дворик мастера. Мастер поддерживал заговор целиком и полностью и принял меня с заметным одобрением. Мое имя не спросил, а свое не назвал, ссылаясь на очевидные принципы конспирации. Предложенные за обучение деньги сразу же разделил на две ощутимо неравные части. Меньшую взял, большую двинул ко мне:

— Купи снаряжение.

— Рукавички, шлем, деревянный меч?

— Это я тебе выдам. Лучше, чем у меня, ты все равно не найдешь. Купи карты Столичного Региона. Штук десять. Ищи разные масштабы, разных мастеров, будем составлять сборную, подробную. Туристический путеводитель. Карандаши. Блокноты. Поищи, может быть, удастся найти карманные часы… Какой у тебя пульс?

В отличие от мастера, доктор свою долю денег взял полностью — зато и отработал их до монетки. Ладно там, воспаление в коленном суставе задавить — это хотя бы теоретически представить можно. Но Герхард Борегар фон Цузе гарантировал мне работу спины — как у обыкновенного здорового человека моего возраста. На Земле с этим без операции справиться не пытались. И непохоже, чтобы лиценциат медицины напихал мне в спину титановых спиц под наркозом.

А как починили спину и ногу, стало возможно бегать.

И мастер эту возможность отработал, как доктор свою премию: до копеечки!

Так что к летнему пляжному сезону пульс у меня сделался как у космонавта — шестьдесят ровно. А вот при первой беседе с мастером я, помнится, удивился:

— Ну… Шестьдесят пять-семьдесят. Похудею еще, теперь же двигаться мне можно.

Мастер кивнул:

— Доктор передавал письмо. Я спрашиваю вот почему. Часы у нас редкость и ценность. Особенно наручные. Ты ищи, но, скорее всего, время мы будем считать по пульсу. Сейчас я тебе все и объясню… — наставник гостеприимно растворил калитку в царство пота и боли:

— Вот наш двор. Особое снаряжение нам не понадобится. Ты не молод. Твой командир… Молчи, никаких имен, привыкай… Пишет, что гоняться за молодежью в составе команды тебе не придется. Отсюда следует, что изучать ты будешь искусство единственного удара. Подход, удар, отход. Вынимать клинок быстрее, чем конь лягается, тебя научу я… Но главное в нашем деле — уметь планировать подход и отход. Если тебя на маршруте зажмут даже полные придурки, которых сейчас гребут в стражу — вряд ли ты отобьешься… Для того нам и карты, и часы.

Мастер продолжал обстоятельно рассказывать, как мало физических усилий требуется, чтобы всего лишь достать меч и правильно им резануть — остальное сделает изгиб клинка и угол заточки; как подходит его искусство для действий в стесненных условиях; как хорошо его применять, если ранен или болен, или устал.

Искусство наносить удар единым движением с выхватыванием клинка, искусство слабого против сильного; искусство бить не успевшего поставить блок…

Искусство убить беззащитного.

В земной истории есть абсолютно точный аналог. Среди многочисленных “-до” имеется “иайдо”, придуманное по легенде молодым, не очень сильным и не очень умелым самураем — чтобы отомстить за убийство родителя. Убийца отца почитался великим бойцом; юный самурай имел только единственный шанс на победу — выхватить меч раньше, чем противник достанет свой и включится в боевой режим.

Так родилось искусство удара — не для поединка равных. Для мести, для убийства.

Вот зараза! Не быть мне Д’Артаньяном даже в сказке!

Для таких, как безымянный мастер, и кем решено сделать меня, придумано японское же слово — “хитокири”. И тогда, получается, здесь не французская революция, и не китайская. Здесь — времена японской войны Босин, когда день принадлежал патрулям “волков Мибу”, а ночь — людорезам (как переводится “хитокири”).

Ну, полегчало, когда нашел аналогию?

Честно говоря — еще как. По огромным размерам стены, можно было предположить, что угодил в аниме “Вторжение титанов”. А когда наш клуб со всем пылом непуганых молодых идиотов сделал по “Титанам” ролевую игру — тогда как раз появились доступные по цене капсулы полного погружения — среди участников этой самой игры был приличный процент напугавшихся до настоящих мокрых штанов. Хотя они-то достоверно знали, что находятся всего лишь в игре, внутри виртуального мира, и циферки противника ничего реального не могут причинить циферкам их персонажей.

Принимая в науку, мастер пообещал: не будет заучиваний ритуальных поз, не будет малопонятных движений. Только целесообразное, только простое, только доступное для обычного человека. И в тот день, когда мастер закончит урок без взыскания, обучение кончится.

И вот — звезды проявились в полном блеске, небо потемнело полуночной глубиной — мастер выдохнул:

— Довольно. Заминка. Дыхание. Массаж. Спать!

Спать!!!

Почему наши предки не говорили: “Я победю” или: “Я побежду”?

Потому, что вместе с формой коллективной надежды — “Мы победим!” — имели форму поставленной точки.

Я победил!

“Победителю турнира — особенный приз!”

— Что задумался? — Тацуми справа от меня взъерошил пальцами непослушные темные вихры. — Хочешь сказать, не знал про состязание?

Попытку ответа заглушили стражники. Рядов десять, в каждом три человека, неровно и громко топали по улице. Стражники орали песню — в этот раз я уже не шарахался и не удивлялся. Слушал.

— … Но если будешь упрямым! Пра-абьешься сквозь гиблый дым! Ударишь, красивый самый! Па-а гор-раду стра-аевым! Услышишь, щасливый самый! Как воют афицера! Первая рота прямо! А-астальные напра-а-а!…

Отряд прошагал мимо афишной тумбы, у которой мы читали выцветшую листовку; из-за тумбы выступила Акаме:

— Ну и орут… Енот, это на твоем языке что значит? Можешь перевести?

— Могу… Стой, у тебя же в руках эта самая книжка, там вон и перевод есть.

— Если я начну вчитываться в мелкие буквы, слезы потекут и настоящий цвет глаз проявится.

Настоящий цвет глаз Акаме давно известен, и по всей Столице в ориентировках разослан. Да вот — недалеко ходить, соседняя же листовка — “Разыскивается!” Опознают — никакое искусство боя не спасет, навалятся разом три, пять десятков; мало — пригонят хоть сотню! Императорская стража постоянно вербует людей — и те охотно идут, потому как другой работы все меньше и меньше остается в широко раскинутой Империи. Армия не страдает от некомплекта — несмотря ни на угрозы по всей западной границе, ни на едва-едва замиренный север, ни на тлеющую уже в самой Столице гражданскую войну.

Книжка у Акаме та самая, знаменитейшая и легендарнейшая, вошедшая в моду совсем недавно. “Злые песни Кириона фон Огре”. Поскольку книге сопутствовала р-романтическая кр-ровавая др-рама — стихи захватили умы и сердца всего Столичного Региона в какие-то сто дней, от схода снега до яблоневого цвета.

Саму же историю в многочисленных театрах Столицы (вот не вру, от раззолоченного императорского до тряпичных кукольных!) подавали так. Странствующий черный маг стихотворным заклятьем приковал доблестного капитана к месту, прямо посреди пира, на глазах безутешных товарищей — и коварно поразил клинком предателя. Пирующие, коих тот самый изменник заранее опоил ядом, погибли в муках, унеся приметы убийцы в могилу. Но преданная ученица и последователь капитана, храбрая поборница справедливости, последняя надежда древней фамилии Юбикитас, проницательным умом раскрыла тайну чернокнижника, разгадав смысл его заклятия, и точно вычислив место его прибытия в Столицу. К сожалению, мерзкий старикашка на добытое кровью и слезами невинных золото нанял подонков из “тени Стены” — и убийцы “Ночного рейда” нанесли жестокий ущерб смелой сыщице.

Но правосудие не сломить! Сэрью не просто победила, добро всегда побеждает, этим не удивишь! Надежда фамилии Юбикитас еще и захватила у “Ночного рейда” могущественный тейгу — “дихотом”. Все, на что укажет хозяин, этот артефакт перекусывал точно пополам. Как легендарный зверь-дихотом, из челюстей которого, по легенде, артефакт и был сделан.

Тут легенда заканчивалась, и начиналась грубая проза. Пока я лечился и учился, мне никто не объяснял — а сам я был слишком занят, чтобы спросить еще и об этом — что артефакт приемлет далеко не всякого владельца. Шерри погибла осенью; за зиму в Столице вышли новые указы, ввели новые налоги, вызванное ими недовольство переросло в мелкие бунты и демонстрации… Здешний император имел от роду двенадцатый год — и потому не сильно верил в себя. Зато безоглядно верил оставшемуся от папы премьер-министру — тому самому “честняге Онесту”, которого вся страна, от кондовых монархистов до отвязных анархистов, называла исключительно жирной сволочью. Жирная сволочь подавляла народное возмущение безо всякой жалости, быстро, решительно. Да и люди пока еще имели, что терять. А потому к ситуации подходили слова кардинала Мазарини, тоже большого любителя ввести налог-другой: “Пока поют песенки, будут платить”. Столица изощрялась в матерных частушках, стены домов по утрам обнаруживали на себе листки с оскорбительными для его величества и особенно “его тучности Онеста” балладами в двадцать-тридцать куплетов… Совсем уже доведенные до отчаяния люди собирали последнее и несли в “Ночной Рейд”, которому прибавилось работы. Но полноценное восстание все никак не начиналось, как не разгораются дрова при слабости тяги.

А к середине зимы вообще вернулась с покорения варваров генерал Эсдес. Каким из артефактов она владеет, никто достоверно не знал. Но вот в ее колоссальной силе тоже не сомневался никто — и тут на ночных улицах начались настоящие бои. Небольшой отряд Эсдес, всего три человека, зато каждый с тейгу — причинял “Ночному Рейду” массу неудобств…

— …Наконец, боссу это надоело, — завершила рассказ Акаме. — Булат и Тацуми выманили трех ублюдков на роскошный корабль в большом канале, где всех и убили… К сожалению, Булат погиб также.

— Булат… Это тот силач, весь в мышцах?

Тацуми хмуро кивнул:

— Я унаследовал его артефакт, в бою не было выбора… Сам не понимаю, как мы тогда победили… Впрочем, про нас хватит уже. Ты-то сам как?

— Устроился к архитектору, макетчиком. Помнишь тот макет, по которому вы меня вычислили?

Акаме приподняла уголки губ:

— Что Тацуми вырезал из репы и брюквы?

— Вот и я думал-думал, как получше устроиться, вспомнил этот макет… Пришел к мастеру — дескать, чужеземец я, и не знаю, с чего бы начать. А хотел бы при дворе “попасть в случай”… Вот, гляжу, тут у вас макеты домиков стоят — а не желаете ли диковинку из наших мест? Большой макет города? Заинтересовался мастер. Сделали мы кусок Центра, выставили тут неподалеку в большом павильоне редкостей, сходите, если будет время. Народ валом повалил! Мастер меня зауважал, монетки закапали… А главное, я теперь в рабочее время могу куда хочешь с блокнотиком пройти, и что надо зарисовать. На макете подход-отход спланировать, и тут же ногами проверить. И стражники меня только приветствуют. Потому как не подозрительный шнырь, а сотрудник уважаемого мастера, выполняющий важное поручение по зарисовке фасадов или там скульптур. Для чего? Так вся Столица знает, для макета же, о котором каждый слышал, и многие даже видели… Мы три четверти Центра успели охватить, к трактам и окраинам примериваемся, но на дорогах пока зарисовали и приклеили только постоялые дворы.

— Кстати, о постоялых дворах, — ухмыльнулся Тацуми, — помнишь Вилли?

— Конечно!

— Он попал в подпольные бои со зверями. У нас был заказ на хозяев цирка, те еще сволочи, хватали людей прямо на улицах — кто послабее, у кого за спиной ни семейства, ни цеха, ни друзей с оружием… Мы с Леоной покрошили уродов, и успели вытащить десятка два пленников, опросили — один и рассказал. Дескать, шли втроем, первый двинул искать работу и пропал, второго убили… Спрашиваю, как звали — Торн и Енот, без ошибок. Скинулись мы спасенным по чуть-чуть денег, поддельные бумаги нарисовали, разошлись они кто куда… А через две ночи тот постоялый двор, где Вилли продавали, взял да и сгорел. Постояльцы выбежали, а хозяйскую дверь кто-то подпер бочонком с водой. Мокрые доски не загораются, так утром и нашли. Крыша обуглена, рамы в пепел, дверь изнутри тоже обуглена, а снаружи целехонька.

Акаме вздохнула:

— Ну вот, не рой другому яму! Енот, а при своих зарисовках ты новых охотников Эсдес не видел? Тех, которых она собрала взамен троицы павших на корабле?

— Только издали. Пестрая компания. Парень ростом с тебя, Тацуми. На вид нормальный, даже странно, что ему надо у Эсдес… Еще какое-то чудо в маске. Еще выпендрежник “весь в белом”, с ухватками мужеложца…

— Доктор Стиляга, он есть в наших сводках.

— А… Ну и такая девочка, миленькая на первый взгляд. Тоже с катаной, как и ты, кстати.

Акаме помрачнела. Тацуми заулыбался во все тридцать два:

— К нам тоже пришла милая девочка, Челси звать. Глазки, улыбка, ножки — блеск. Но, блин, оборотень!

— Девочка-оборотень — это как?

— Может прикинуться хоть кем! Вот мы полезли в купальне подглядеть, — зеленые глаза Тацуми прищурились; Акаме даже хмуриться перестала. Парень продолжил:

— А она в Сусаноо перекинулась, а это такой здоровый лось, что только ой! Мы еле успели сбежать.

— Что за Сусанин, такого не знаю?

— Ну, его босс привезла из штаба взамен Булата. Биологический тейгу. Превосходный воин. А главное, — Тацуми блаженно зажмурился, — готовит, как бог! Наконец-то я перестал вечно дежурить по кухне!!!

— Ага, — уже откровенно засмеялась Акаме, — Лаббок ревну-у-ет… Он же к боссу неровно дышит, а тут такой соперник! И боец, и мастер на все руки, и всегда рядом с генералом.

— Так этот ваш Сусанин — он же тейгу, — я удивился. — Он же искусственный!

— По происхождению искусственный, а по поведению куда как живой… — рассудил Тацуми.

С чего бы это гости Столицы треплются о пустяках, к делу не переходят?

Ясно, с чего — оттягивают неизбежное и неприятное. Как ни хорошо ко мне относится “Рейд”, а лечили и учили меня для вполне определенной работы. Акаме — заместитель командира, наверняка привезла первый заказ. Тацуми по пути на турнир ее прикрывает. Хотя, учитывая разницу в уровнях владения мечом — скорее, Акаме прикрывает нас обоих.

— Ладно… Акаме, Тацуми. Я правда рад вас видеть, но вы же не просто так приехали?

— К сожалению, да… — брюнетка накрыла узенькой ладонью листовку с обещанием приза победителю турнира:

— На этом состязании разыгрывается тот самый тейгу Шерри. Наши агенты установили точно, что за зиму он так никого и не признал своим хозяином. Артефакту так и не нашли владельца, а отдавать его премьер-министру жирно будет. Даже Эсдес это понимает, хотя она вроде как пешка “его тучности Онеста”.

— Пешка захотела в ферзи?

— Нам на руку любые разногласия в стане противника. Даже мелкие. Мало ли, что вырастет из них. Енот, слушай задачу. Тацуми принимает участие в турнире. Ничего не выиграет — просто тихо-мирно расходимся. Перенесут вручение награды на другой день — то же самое. А вот если выиграет, и приз вручат на поле — Тацуми хватает артефакт и уходит вон по тому проулку…

Мы посмотрели в указанном направлении. Переулок из блестящего камня — что на стенах, что под ногами. Влажно блестит красное дерево дверей, остро сверкают надраенные ручки, ярко бликуют вымытые окна. В решетках водостоков бурлит вода недавней грозы, сильной, короткой и теплой — совсем не то, что гнилой осенний обложник…

… - Там, в проулке, приготовлена телега с бочками. Как Тацуми пробегает, за ним бочки раскатываются и отсекают погоню, а еще дальше оседланная лошадь. Ты, Енот, пока новичок, и задание у тебя будет простое. Убедиться, что Тацуми прошел, и что проход за ним закрыт.

— А если ловушка не сработает, и бочки не выкатятся?

Акаме задумчиво посмотрела на меня, обошла по кругу и припечатала:

— Осенью могли бы сэкономить на бочках… Но увы! Пузо сдулось, тебе придется надеяться только на свой меч. Я смотрю, ты даже не скрываешь рукоять. Это твой архитектор выхлопотал разрешение на оружие?

Широко улыбнувшись, я достал из-за кушака рукоятку. Одну рукоятку, без меча.

— Блистательная юная госпожа, где вы тут видите оружие? Я сотрудник знаменитого архитектора, человек, не побоюсь этого слова, творческий! Для вдохновения мне следует бережно хранить и глубоко впитывать лучшие образцы прекрасного, сохраненного сквозь неумолимое время… Извольте видеть, рукоять меча времен пятой династии. Обклад черной меди, навершие зеленой бронзы, чеканка в зверином стиле ближнего севера… Жемчужина коллекции, приобрел буквально только что! Некий славный воин вернувшейся с границы льдов непобедимой Эсдес снизошел до торга со мной и был так любезен…

Акаме округлила глаза. Тацуми уронил челюсть:

— Тебе зимой снегом торговать!

— Подожди! А где меч? Ты что, пришел без оружия?

Протянув руку, я вынул ножны из-за ребра гранитной афишной тумбы:

— Сразу, как подошел, я его тут поставил. Ну, обыскали бы меня — оружия нет. А достать — вот, одно движение… Акаме, как я узнаю, когда мне снимать пост?

— Я буду наблюдателем на трибунах. Пробежит мимо Тацуми или не пробежит, сработает парень с бочками или не сработает — жди, пока я не выйду с трибун. Если меня не будет до двух часов пополудни…

— Солнце станет над той крышей, с разноцветной черепицей.

— Спасибо, запомню. Тогда ты уходишь, даешь по линии сигнал тревоги, сам же прячешься поглубже и выходишь потом на связь только по запасному каналу.

Если же все хорошо — я спокойно иду мимо тебя, ты меня не замечаешь, мы незнакомы. Потом возвращаешься на свою работу, а вечером снимаешь почту.

Если что-то не так, я иду прямо к тебе. Тогда ты — друг моего папы, он просил встретить меня и проводить. Тут уж будь готов к любой пакости.

— Ну да, — кивает зеленоглазый, — если Акаме с радостными воплями и распахнутыми объятиями несется навстречу, будь готов к любой пакости. Это уж так!

— Тацуми, не подкалывай, — шелестит Акаме учительским голосом, а я понимаю, что Тацуми тоже волнуется. Ну, если волнуется ветеран, который идет на дело, наверное, уже не десятый раз — то не стыдно волноваться и мне. Для меня-то этот раз — первый!

Первый ряд затих; прочие вытаращили глаза на середину арены.

Трудно было представить, что в последнюю пару турнира попадут столь различные люди!

Могучий опытный рукопашник с побережья — и темная лошадка, молодой вихрастый дебютант из лесной глубинки. На верхних рядах кто-то уже сложил про него песенку, и постепенно все трибуны разделились на тех, кто ее кричал — и на тех, кто ее высмеивал.

— Тацуми, мастер-дебютант! — кричали слева; справа вклинивались:

— Какой он, в жопу, дебютант! Он просто мелкий дилетант! Летун, дешевка!

Генерал Эсдес не прислушивалась к неуклюжей перебранке. Здесь, в Столице, все сочиняют и каждый поет. Уже к вечеру сложат балладу, вполне пристойную чтобы послушать полностью. Победительница северных варваров всматривалась в находку турнира, перебирая в уме список собственных требований к будущему супругу.

“Он должен быть моложе меня, чтобы слушался” — этот, как его… Тацуми… Не выглядит стариком. Совсем!

“Он должен быть достаточно силен, чтобы стать генералом” — мальчишка дошел до финала, поднявшись через восемь боев. И не похоже, чтобы получил повреждения или травмы.

“Он должен быть красив, потому что”… Просто должен быть красив. Ну, здесь, пожалуй, все соблюдается…

Посмотрев, как Тацуми завершающим броском прикладывает противника к песку арены, Эсдес поднялась и решительно зашагала вниз.

— Генерал? — парень из новонабранных привстал.

— Все в порядке… Вал? Ты же Вал?

Эсдес еще не привыкла к новым именам. “Падшие” оказались слабаками, позволили себя убить, и теперь генерала окружали новые люди. Чтобы правильно назвать их, приходилось поворачивать голову.

— Да, меня зовут Вал. Но вы спускаетесь вниз.

— Конечно. Я нашла его!

— Его — это носителя артефакта?

Эсдес кивнула:

— Да, и этого тоже!

После чего стремительно спустилась на мятый песок арены, подошла к избраннику. Акаме из своего пятого ряда не слышала, что генерал сказала победителю турнира — но видела то же, что и все. Эсдес без видимых усилий сгребла парня — и уволокла к себе. Словно котенка подобрала на улице! Не было похоже, что в зеленоглазом узнали члена “Ночного Рейда” — тут бы Тацуми кинулся вырываться-отбиваться сразу, ничего хорошего не ожидая; а так, похоже, надеялся освободиться позже, при удобном случае.

Акаме поднялась — и медленно, плавно, с достоинством, чтобы не привлекать внимания, нырнула в тоннель выхода. Вот же паршивец, как точно угадал! Сейчас придется бежать навстречу Еноту с воплем и распахнутыми объятиями.

С воплем и распахнутыми объятиями Акаме вылетела из-под каменной арки:

— Дядюшка, дядюшка! Ты меня встречаешь! Как здорово!

Накаркал. Тацуми. Жопа зеленоглазая… Сам-то где?

Левая рука сама собой подтянула ножны, правая кисть сделала несколько кругов, разогревая связки.

Девчонка подбежала вплотную, но не кинулась на шею, а запрыгала вокруг. Изображать сладкую дурочку ей удавалось на все сто:

— Дядя, ты представляешь? Ой, нет, ты не представляешь! Сама! Сама Эсдес выбрала победителя турнира! Забрала и увела к себе! Дядя, как ты думаешь, это любовь? Дядя, это надо всем рассказать! Я не верю своим глазам, неужели я была при этом! Так, не провожай меня, тут Столица!

Акаме пропрыгала несколько восьмерок между афишной тумбой и застывшим в остолбенении мной. Немного успокоилась, прильнула к уху — для постороннего наблюдателя это выглядело как не переходящий границ приличия родственный поцелуй — и прошептала:

— Все правда, Эсдес его увела. Без обвинений, не заковывая в цепи, ничего не объясняя. Напиши это по своему каналу. Сейчас же!

Отстранилась, крутанулась, побежала к остановке дилижанса:

— Дядя, напиши всем-всем-всем! Пока-пока!

Несколько времени я глядел вслед легкой фигурке, затем развернулся и зашагал к проулку, приготовленному для прикрытия отхода. До проулка оставалось шагов пятьдесят, когда навстречу мне из-за угла мерным шагом выступил обыкновенный уличный патруль: десяток стражников, облаченных в привычные кирасы дубленой кожи, плохо почищенные наколенники, грубые ботинки. Старший патруля — мужчина средних лет, среднего роста, с усталым выражением лица — носил зеленую, окантованную золотым шнуром, форму дознавателя Столичной стражи. Дознаватель безразлично скользнул по мне взглядом; двигаясь навстречу друг другу, мы скоро сблизились до дюжины шагов; за спиной зелено-золотого темными крыльями двигались патрульные; вот осталось четыре шага, три…

Лицо командира патруля перекосилось:

— Я узнал тебя! Ты убил капитана Огре!

Темные крылья распахнулись между мной и спасительным проулком. Один стражник рванул за подмогой, бухая сапогами.

Дознаватель махнул зелено-золотым обшлагом:

— Взять!

Думать было некогда, уходить некуда.

— Думать было некогда, уходить некуда. — Енот бережно подвинул фигурки на макете специальной тоненькой лопаточкой:

— Вот здесь я стоял, а они развернулись полукругом.

— Бежать назад… Как раз толпа выходила со зрелища, попробовать затеряться в ней!

— Притвориться прохожим? — Акаме вскинула тоненькие брови. — Ты же показывал возле тумбы… А, поняла! Ты же нес меч, а это при обыске сразу найдут, и коллекционной рукояткой тут не отбрехаться.

— Да какой обыск. — Надежда затушила очередную сигарету, слабой улыбкой извинившись за дым. — Дознаватель с ходу перевел Енота на уровень выше. Это подозрительного прохожего будут обыскивать, хватать за всякое, обзывать — чтобы вышел из себя, чтобы покуражиться… Убийцу сначала будут бить; если уцелеет — свяжут и снова побьют. А потом, в участке, уже всерьез излупят.

— А если окажется невиновный?

- “Это не ваша заслуга, а наша недоработка”, как любит говорить его толстейшество премьер-министр… У этих еще никто невиновным не оказывался. — Леона покрутила золотой гривой. — А то с чего бы мы все тут сидели.

— Так почему ты просто не развернулся и не убежал? Побоялся, что не смешаешься с толпой, или что раньше догонят?

Енот поморщился:

— Это сейчас, на теплой, безопасной базе, мы можем рассуждать. Может, сюда — а, может, напротив, отсюда. А тогда и правда некогда было думать! Это ж для меня был реально первый раз! В смысле — осознанный. Тогда, с Огре я сам себя не помнил. — Енот потер загривок:

— Спас меня именно дознаватель. Сам не пойму, как он так ошибся. Ему бы по профессии заглянуть на ход вперед. Тоже, наверное, получилось — думать некогда…

Думать некогда, уходить некуда.

Вот доктор! Спину вылечил, дыхалку, колени: кудесник натуральный.

Что ж сердце нормальное не вставил — вместо заячьего?!

Надежда-то оказалась права…

Боевой Хомячок с заячьим сердечком…

Зато мастер гонял…

Мастер… Мастер.

Мастер!

“Цель прямо!”

Цель!!!

Левая — защелку, правая — клинок снизу вверх!

Снизу вверх свистнуло длинное лезвие; старший дознаватель сделал шаг, второй шаг — и заскользил по стене, пятная бурым гладкий камень; шаря по сторонам руками, не находя, за что зацепиться. Точно так же мозг искал и не находил, за что схватиться: детство уже не помнилось, работа дышала сплошной чернотой… Приблизилось светлое, ласковое, округлое. “Сходим в тот ресторан, на набережной?” — уже без надежды спросил следователь, и свет ответил возмущенным голосом рыжей дворянки: “Зубы жмут? Лишняя почка?”

От почек рвануло черное пламя по всему телу. Исчезли звуки; пальцы упавшего под стену дознавателя перестали обирать воздух; свет погас.

Стражники отшатнулись, судорожно перехватив клинки. Покойник ошибся в приказе. Вели он просто: взять! — десять патрульных завалили бы наглеца массой, как валят буйного пьяницу с оглоблей на деревенской ярмарке. Но теперь-то стражи видели не подпитого ухаря — а целого убийцу капитана Огре! До Центра не дошел тщательно скрываемый позор — что убитый капитан со стражниками в роковой вечер налакались до стеклянных глаз, и потому зарезать их смог бы ребенок. А вот нешуточное мастерство капитана знала каждая собака — Огре служил именно здесь, в Центре!

Поэтому медленные движения, закаменевшее лицо, стиснутые губы Енота выглядели не оцепенением перепуганного насмерть новичка, которому случайно удался трюк — а хладнокровием высочайшего мастера!

Чем дальше, тем больше стражников набирали на городском дне. Чтобы выбиться из нищеты, люди трущоб соглашались и на малые деньги, и на сверхурочные работы, и грязные поручения выполняли без капризов. Со всех сторон сплошная выгода. Правда, случались огрехи наподобие сегодняшнего — кому-то нужно шагнуть первым и связать задержанного боем, а прочие довершат дело; тактика известнейшая, но хотя бы один должен рискнуть ради прочих. А чего это я? Пусть терпилы за других подставляются; у правильных пацанов закон простой: умри ты сегодня, зато я — завтра!

Стоило задержанному плавно, как во сне, шагнуть вперед — темные крылья опасливо разомкнулись, позволив убийце вырваться из ловушки.

Пройдя цепь, Енот не медлил. Махом пролетел проулок, с нечеловеческим облегчением услышал за спиной грохот не пригодившихся Тацуми бочек и приготовленными путями побежал на собственную квартиру. Должность макетчика теперь пропала, пропал и доступ ко всем картам — утащить хотя бы зарисовки, блокноты с кроками…

Только через час, когда сопящий Енот с мешком пергаментов грузился в рейсовый дилижанс, доклад по цепочке подчиненности дополз до генерала Эсдес.

Эсдес рассмеялась:

— В кино мы с Тацуми поговорили, пообнимались и мирно уснули… Ерунда полнейшая!

Покосилась на Тимофея с Леопольдом, которые уже вовсе прекратили разглядывать уличные скульптуры и резьбу, а только внимательно слушали взрослых. Синеволосая пожала плечами: не такие уж маленькие; Тацуми тогда был года на четыре старше. Ну на пять — не больше. Решила не выбирать выражения:

— Если бы дошло до кровати, физически здоровые, молодые парень и девушка… Не с вечера, так с утра… Особенно с утра… Короче, хрен бы там невинность уцелела!

Тут свернулась уже вся компания: Вал, Акаме и Куроме, Леона — из авангарда; отец и мать Александровы из последнего ряда; тем более — президент Новой Республики Надежда Ривер. Все стояли кольцом посреди красивой центральной улицы, размахивали руками, говорили не в очередь, вспоминая кадры только что виденного “Исторического боевика Ночной Рейд”. Первая серия боевика оказалась аж четырехчасовой, и потому обсуждение все продолжалось. То Акаме вспоминала, как с Енотом на макете разбирали операции; то Вал спохватывался, просил уточнить, как выглядела та или иная стычка “Охотников” генерала Эсдес и “Рейда” генерала Ривер со стороны противника. То внезапно начинала ржать Леона, припомнив особо хлесткие боевые сцены в кино — она-то помнила, что в натуре все было куда проще и грязнее… Куроме только молчала, слабо улыбалась, ни на шаг не отступала от красноглазой старшей сестры, ни на волос не ослабляла хватку ладони.

Десяток президентских телохранителей в официальном черном с непроницаемо спокойными лицами обозначили периметр, вежливо отстраняя любопытствующих прохожих.

Эсдес продолжила:

— На самом деле мы всю ночь ругались. Тацуми лупал зелеными глазками, убеждал меня забить на Империю. Дескать, воевать можно где угодно, стран полно. Я же не знала тогда, что Тацуми в “Рейде”, и в голову не пришло! Я не могла понять, как это можно меня, такую замечательную, не захотеть? У меня что, ноги кривые? Или глаза тусклые? А может, ему волосы не нравятся, а я так старалась, отращивала… Знаете, как их мыть проблема?

Тут заржала не одна Леона! Даже Куроме слабенько улыбнулась. Больно уж не вязалось обиженное лицо с генеральской статью, уверенностью, силой.

Генерал пропустила синие пряди сквозь крепкие пальцы:

— В общем, под утро нас тупо сморило… Его на кресле, а меня, кажется, на кровати. Но не уверена.

Вал улыбнулся во всю ширину моря:

— А мы-то думали, вы целую ночь… Мировую литературу пополняли…

Снова засмеялись: младшие Александровы звоночками, старшие сдержано, Вал и Леона гулко, Акаме шорохом дождевых капель, Куроме коротко и слабо; Надежда Ривер — так же изящно, как выглядела, точно в стиле темно-синего брючного костюма. И жена программиста — Анна — опять позавидовала умению держаться, которое не могли перешибить ни протез вместо правой руки президента, ни закрывающая правый глаз повязка.

Наконец, засмеялась и сама Эсдес:

— Теперь-то и мне смешно!… А тогда я три дня ходила вареная и злая. Тацуми смылся с первой же тренировки, настолько я ему не понравилась, обидно! А тут еще эта хитровыделанная ловушка на дороге…

На дороге жара; на дороге свернутые пыльные шарики с сердцевиной из темной венозной крови… Куроме собирается с силами для последнего движения.

По дороге танцующей походкой удаляется девочка-припевочка Челси, уносящая в правой руке отнятые ножны с Яцуфусой; Куроме чувствует в боку всаженный оборотнем клинок. Клинок подпилен; всадив его в печень, оборотень сломала ручку по надпилу — теперь заглубленную сталь не вынуть, еще какое-то время — и смерть…

То есть, для обычного человека — неминуемая смерть.

Младшая сестра знаменитой Акаме отличается только еще большей хрупкостью, да цветом радужки глаз. У Акаме глаза красные, у Куроме — черные. Но, как и старшая сестра, Куроме точно так же выжила в бесчеловечном отборе школы убийц; выжила ценой почти полной утраты человечности.

Черноглазая давно и прочно сидит на стимуляторе. Стимулятор в печенье, печенье в коробке, коробку только что походя раздавила уходящая Челси…

Сейчас оборотень выглядит стройной ярко-рыжей девушкой с красивой шеей, ровной спиной в белейшей рубашке и темном жилете, круглыми ягодицами под клетчатой юбкой, безукоризненными ногами в изящных ботиночках. А четверть часа назад оборотень принял вид одного из “Охотников” генерала Эсдес — огнеметчика Болса. Куроме вымоталась в только что прошедшем бою, и не обратила внимания на некоторые неправильности в походке и движениях Болса. Подумала: ранен, и выбрал для бегства этот же путь.

Потому как бой “Охотники” проиграли целиком и полностью.

И даже легендарное могущество Эсдес не помогло.

Подбросив несколько поддельных донесений, “потеряв” кое-какие улики, “Ночной Рейд” создал впечатление, что направил главные силы к определенному месту на Западном Тракте. Разумеется, Эсдес проверила сведения. Но ловушку “Рейд” начал готовить не вчера. В указанном районе давно ходили слухи, что “Рейд” перенесет сюда базу. Кто-то видел или слышал квартирьеров. Кому-то заказали зерна и мяса на большой отряд, внесли задаток. Поскольку все эти слухи поползли еще с начала весны — а не два-три дня назад, как при поспешной фальсификации — Эсдес им поверила. И ошиблась: кроме поспешных, бывают еще фальсификации глубокие, подготовленные тщательно.

Операцию генерал спланировала так. Большой отряд обычных солдат тащить с собой бесполезно, только задержит марш и встревожит противника, наверняка наблюдающего за Трактом. А в бою против серьезной команды солдаты без артефактов лишь смазка для клинка. Следовательно, идут одни носители артефактов-тейгу. Сама Эсдес, с ней боец с крылатым тейгу — Ран, и еще только что выздоровевшая Сэрью со своим пушистым проглотом-гекатонхейром Коро. Еще в “Охотниках” числятся бывший моряк Вал, великолепно подготовленная убийца Куроме со вторым Проклятым Клинком — Яцуфусой — и чертовой прорвой мертвецов, заключенных в этом самом Проклятом Клинке. Последним берем Болса с артефактным огнеметом неимоверной силы и неисчерпаемого боезапаса…

Не лишним бы оказался доктор Стилист — он уже наплодил целое войско биологических конструктов, пользуясь непревзойденной точностью и ловкостью артефактных перчаток. Да вот незадача, в те несчастные три дня, когда сбежал Тацуми, доктор Стилист тоже пропал без вести в лесу, к западу от Столицы. Скорее всего, нарвался на “Рейд” — гораздо позже Эсдес узнала, что так и произошло. А теперь, в кино, еще и увидела. Стиляга нашел базу “Рейда”. Но не понес информацию к своим, даже гонца не послал. Решил не делить ни с кем ни славу, ни трофейные кожаные диванчики. Биоконструкты резво поскакали в бой — навстречу выбежала поднятая с постели Акаме в легкомысленной пижамке с цветочками, размахивающая грозной катаной!

Судя по реакции зрителей, биоконструкты тоже полегли на месте от смеха. Ну, там еще немного помогли Мейн, Тацуми, Лаббок, Леона — в конце концов, хирурга-выпендрежника тоже разобрали на сувениры. Вместо захвата трофеев, доктор Стилист утратил жизнь — а “Ночной Рейд” приобрел легендарные перчатки…

Так или иначе, к моменту планирования вылазки, на пропавшего Стилягу никто уже не рассчитывал.

Из перехваченных донесений следовало, что командир “Ночного Рейда” с небольшим сопровождением будет осматривать подготовленную базу в определенный день. Марш-бросок с заводными лошадьми позволит доскакать от ворот Столицы до места в тот же день. Даже получив предупреждение о приближении “Охотников”, генерал Ривер попросту не успеет увеличить численность свиты. Ведь не всех же она потащит осматривать базу, операция рутинная, вступать в бой на повстанченской территории “Рейду” просто не с кем! Ну, кого там она с собой возьмет? Даже если саму Акаме — ну, два мастера; пусть хорошо подготовленных, но не ровня ни крылатому Рану, ни той же Куроме, ни мертвецам Яцуфусы — ни самой Эсдес. Особенно, если все они навалятся разом!

Засады на Тракте возможны, и даже вполне вероятны. Пару-тройку подчиненных Эсдес, посланных на проверку сведений или диверсию, засады могли бы задержать. Но полный состав “Охотников” можно остановить только полным составом “Рейда”, а кто тогда проверяет место для новой базы? Генерала Ривер в том районе видели точно, без прикрытия однорукая не ходит — значит, “Рейд” разделен минимум на две группы. И, где бы там ни пряталась вторая — одну группу можно накрыть быстрым ударом. Расчет Эсдес основывался на скорости, на том, что даже узнав о движении, “Рейд” не успеет ни спланировать ответные ходы, ни подтянуть необходимые силы, ни расставить по позициям. Агенты исправно следили за перемещениями отрядов “Рейда” — и ничего настораживающего не видели.

А не видели потому, что расстановку сил “Рейд” закончил еще за неделю до того, как людям Эсдес подбросили первое фальшивое донесение.

Так что, когда к меняющим лошадей “Охотникам” подскочил агент и доложил, что лично видел Акаме! В одиночку! Всего в получасе пути севернее! — ни малейшего сомнения ни у кого не мелькнуло. Случайная встреча, есть возможность хлопнуть две цели сразу!

— Куроме, Болс, Вал — найти Акаме. Куроме старшая. Не сумеете убить, хотя бы задержите, чтобы она не помешала нам. Ран, Сэрью — идем на главную цель. Не отвлекаться! Быстрее!

Сменив лошадей, Эсдес и двое “Охотников” помчались дальше по тракту. Куроме, Вал и Болс последовали за наблюдателем — точно в ловушку, заблаговременно настороженную коварной Ривер.

С Акаме оказалось неожиданно много рейдовцев, по уши обвешанных артефактами. Когда Вал вырубился от натуги — его доспех не устоял под согласованной атакой Тацуми, Мейн и какого-то неизвестного Куроме, но весьма сильного воина — Болс встал в прикрытие, а Куроме воткнула в землю Проклятый Клинок, вызывая сразу всю восьмерку мертвецов. Чуть ли не половину восьмерки покосила красноглазая; каждая потеря отзывалась в Куроме болью, и сил ничуть не прибавляла. Болса скоро блокировали, Куроме стало некогда смотреть в ту сторону; только раскатившийся грохот известил о выходе огнеметчика из боя.

Куда девался Вал, черноглазая не заметила. Надежды на помощь не оставалось: генерал Эсдес гонится к западу за беловолосой начальницей “Рейда”, а начальница-то вот она, тоже здесь… Как скоро Эсдес поймет, что преследует пустоту? Положим, три-четыре часа доскакать до места, но ведь сколько времени займет простенький обыск селения! А как иначе убедиться, что цель отсутствует?

Приходилось держаться; Куроме пока что управляла четырьмя слугами Яцуфусы. Все они при жизни славились воинским искусством, и представляли сложную задачку даже для полного состава “Рейда”… В кино бой вышел впечатляющим: красивым, длинным, исполненным сдержанной скорби.

Домчавшись до указанного в донесениях места, Эсдес встретила там совсем не генерала Ривер с небольшой свитой — а несколько сот разбойников, грабивших одинаково повстанцев и монархистов; и пуще того беспокоивших жителей окружающих сел. Тут и она догадалась о ловушке, приказала Рану:

— Лети обратно. Скорее всего, “Рейд” весь там. Они проделали с нами то же, что мы планировали проделать с ними: оторвали кусок и теперь бьют. Если сможешь, вытащи кого получится, если не сможешь, не вмешивайся. Еще и тебя потеряем… Сэрью — тут по твоему профилю — давай свое ненасытное правосудие!

Эсдес рванула к свету собственный страшный клинок:

— Мы живо тут покончим!

Но к этому времени Вал уже исчез неизвестно куда; израненые Болс и Куроме отползали лесом в сторону Тракта. Нанесенные “Рейду” потери утешали слабо. Ни огнеметчик, ни черноглазая убийца не видели достоверно погибшим хотя бы одного противника.

Хуже, что и друг друга они не видели; не нашел их и крылатый Ран, прибывший на место уже стихшего боя, и успевший вытащить только Вала.

Зато девочка-припевочка, рыжий оборотень с плеером, нашла прекрасно. Сперва приняла вид Куроме, подошла вплотную к огнеметчику, воткнула нож в печень, сломала проворотом — изрядно получивший до этого в бою, Болс мучился недолго.

Затем Челси догнала хромающую Куроме. Даже помогала идти какое-то время.

А потом повторила многократно выверенный удар, действенный ничуть не хуже, чем Проклятый Клинок Мурасаме, но при этом куда менее заметный, и совсем не требующий ни силы, ни боевого умения.

Единственная ошибка Челси оказалась и последней. Наркотик школы убийц удержал Куроме в мире живых; недобитая оперлась на обе руки, приподнялась… Надо было резать глотку! Бросок! Рвущие тело девять шагов — каждый записан рубцами на сердце Куроме — черноглазая всем весом обрушилась на правую руку оборотня. Не пытаясь выхватить из чужой ладони — вбила Яцуфусу прямо ножнами в дорожную пыль, прохрипела призыв!

Проклятая сталь коснулась земли сквозь размолоченный нижний край ножен; в месте касания заклубился чернильный дым с неестественно-резкими краями… Сгустился… Сотканные чернотой, уцелевшие слуги Яцуфусы — двое из восьми — ударили оборотня с обеих сторон разом! Срубленная голова Челси покатилась по дороге, собирая пыль уцелевшими наушниками плеера; рядом в той же пыли вытянулась полностью обессилевшая Куроме.

— Так все и было? — тихонько спросил Вал, когда обсуждение кино ушло немного в сторону. Черноглазая вспомнила противный вкус пыли, страх не вылечить раны и остаться бесполезной; содрогнулась и молча, сильно прижалась к сестре.

Голову оборотня правительственные солдаты насадили на кол в ближайшем городе; через несколько дней под проливным дождем Тацуми снял ее и принес на базу “Рейда”, где состоялись похороны и поминки Челси.

— Поминки Челси вчера были? — Енот скривился. — Да что ж мы видимся только по грустным поводам! Шерри, Булат, Челси теперь… Я опять никого не узнал толком!

Надежда фыркнула:

— Так чего ты теряешь время? Вон Леона по ночам скучает, Акаме глазки красные скоро выплачет, Мейн… Характерец, да… Но зато горячая какая! Бревном точно не назовешь!

— Надежда… Не чересчур на другой день после поминок?

Генерал Ривер зажгла очередную сигарету:

— Чересчур… Хм! Енот! Погляди вокруг. Кого ты видишь?

— Ну… — протянул бывший землянин, не понимая, какой ответ ожидается. Беловолосая поправила повязку на глазу — намеренно протезом:

— Мы наемные убийцы, Енот, а не клуб любителей аквариумных рыбок. Мы — война, кровь и говно, мы люди той самой нижней ступени!

Гость выдохнул, уменьшившись вдвое, уселся, уже привычно подвернув ножны меча. Поправил воротник кафтана:

— А я хочу видеть просто людей. И вы сами хотите быть обычными. Иначе бы не обустроили так тщательно эту базу, не создавали бы так тщательно образ обыкновенного офиса — эти совещания, полированный стол, кожаные диваны, птички бумажные, подвешенные к потолку… Да расскажи я кому из прежней жизни, что партизаны ночью спят в пижамах — меня бы даже не высмеяли. Потому что просто бы не поверили!

Мейн шмыгнула носом:

— И что, блин, плохого? Что мы хотим оставаться людьми? Ты же сам рассказывал, как тебе, бедному, херово быть отброшенным на дно и проходить все стадии заново. А мы тут все такие, все! И мы используем любые средства, чтобы получить поддержку, ничем не побрезгуем. Ты нам нужен!

— Даже такой вот неуклюжий?

Надежда хмыкнула:

— Зато у тебя есть удача. Злая удача, но все же удача!

Енот поднял брови. Акаме прошелестела:

— Добрая удача — если бы ты просто не встретил Огре. Если бы тебя просто не узнал тот патрульный, помнишь?

— Забудешь тут. — Енот поежился. — Первый раз.

— Ну вот, — криво улыбнулся Лаббок. — А злая удача — это как у тебя. Вроде попал в задницу, но вернулся отдохнувший и с мешком сувениров.

Енот вспомнил, как спасал при бегстве тюк с драгоценными чертежами Столицы:

— Ага, только трудновато мои сувениры через Стену контрабандировать…

— Енот, а почему ты так хотел стать именно контрабандистом? — Ривер изобразила сигаретным дымом знак вопроса:

— Они ведь тоже нарушают закон.

Землянин даже кулаки сжал:

— Понимаешь, мое государство за двадцать лет старательно, по всем направлениям, ничего не упуская, привило мне стойкое отвращение к лицензиям.

Тацуми расширил глаза:

— Но лицензирование — это же для качества?

— Так! Стойте! — скомандовала снайпер в розовом. — Зачем тут эта посторонняя философия?

— Мне не интересно рассказывать и слушать, как булькает кровь, как сладко и противно пахнут брызги на лице! — почти зарычал Енот. — Я хочу, морозя спину в темной подворотне, чуть не обделываясь при виде патруля, набираясь решимости шагнуть навстречу очередной цели — я даже не называю их людьми! — так вот, чтобы меня в этот момент грело что-то. Во имя чего я тут клацаю зубами от холода и страха, во имя чего превратился в ходячую мясорубку — я хочу знать!

Землянин опустил сжатые кулаки на столешницу:

— Вот победит революция, и что дальше?

Все посмотрели на Акаме, та чуть порозовела от очевидного смущения:

— Я бы хотела поплыть куда-нибудь на корабле… Все вместе…

Енот забулькал, засмеялся неприятно:

— …И взойдем на борт, и получим визу, и увидим Афины и Мону Лизу… Только продолжение у стихов фиговое… Мы в пустые щи не макаем лапоть… Нам смеяться стыдно, а страшно плакать…

— Нафиг такие стремные стихи, — потребовала золотоволосая. — Давай дальше, что там про лицензии?

Землянин успокоил дыхание, разжал кулаки:

— Чтобы поднять качество строительной и проектной работы, мало просто заставить людей купить красивые слова на гербовой бумаге. Надо выявить причины ошибок, надо учить ошибавшихся, надо проверять, чего знают. У нас из всего этого только деньги за красивые бумажки собрали.

Снова сжал кулаки:

— А с другой стороны, здешнее государство “быстро, решительно” сделало из меня патентованного убийцу — я больше даже не обращаю внимания на погоду, на лес, птиц, небо! Только на цель, путь отхода, помехи… Для меня люди на дороге — помехи. Как булыжники. Ни рубануть, ни обежать, ни перепрыгнуть!

— Но ты же делаешь это для того, чтобы построить новое государство, — вступил Тацуми. — Твое. Лучшее, чем оба бывших!

- “Солдат презирает колониста. Но ведь солдат затем и воевал, чтобы на отвоеванных землях утвердился колонист”… Зачем я опять это сказал, зачем сделал шаг в понимание! Зачем привязываюсь?

Енот подскочил; ножны длинного боевого клинка стукнули о полировку:

— Мне же страшно сюда приходить! Я не хочу узнавать: вчера Шерри, сегодня Булат, кто, сука, следующий? Челси? Чего ты так пытаешься меня привязать? Для тебя же лучше, если я останусь номером в списке!

Надежда грустно улыбнулась:

— Я все же генерал… Моя задача устроить все так, чтобы в бой шли не два против двух, а десять против двух — тогда и победа гарантирована, и потери меньше. Не только начальству — бойцам самим выгодно иметь перевес в силах, это же их шанс выжить. Но этот перевес надо откуда-то взять. Лишних рук на войне не бывает, и это забота именно генерала… Да, я вижу, как тебя смешит мое звание. Видимо, тут неточность перевода. У нас генерал — “тайсе” — командир самостоятельного отряда. Расскажи, что такое генерал у вас?

— Тоже командир. Только отряд побольше. Не подразделение, а соединение всех родов войск. Минимальное соединение, способное вести бой самостоятельно, у нас дивизия. Это десять-двенадцать тысяч человек…

— Сколько-сколько?! — Вскричал Тацуми. — Да у нас в селе всего пятьсот человек!

— Батальон.

— Чего?

— Батальон у нас примерно столько. Следующий уровень, три батальона — полк. Два полка с обеспечением — бригада. Уровень полков и бригад у нас называется “часть”. Сильнее, чем подразделение, но все же часть целого.

Енот снова сел на кожаный диванчик, снова подвернул ножны, чтобы не брякали о столешницу:

— А вот уже три полка плюс артиллерия, плюс танки, еще “сами не летаем, другим не даем”, плюс “двойной оклад — тройная смерть”, еще хлебозавод, прачечная, рембат, госпиталь, отделение полевой почты, автоколонна для подвоза горючего и снарядов — этим вот у нас командует генерал.

— Двойной оклад… Танки… — задвигался Тацуми. — Кто все эти люди? Как столько народу можно доставить к месту боя? Чем эту орду кормят? Нафига их вообще столько надо? Да я вообще не верю, это ты нам заливаешь, как тогда с рукояткой!

— Запад! — вдруг сообразила Ривер. — Они так воюют! Лаббок, помнишь? С тех пор, как откололись от нас, они все придумывают военные машины, обучают множество солдат, у них есть это все. Большие отряды, правда, не настолько, как ты говоришь. Но проблемы те же. Лагеря, снабжение, дороги. Вот почему Огре настаивал, чтобы его называли капитаном, а не генералом. Капитан у вас чем командует?

— Ротой. Обычно в роте сотня. Самая большая рота, которую я помню — понтонно-мостовая, двести человек… Да, примерно по численности, как стража Центрального региона… — Енот посмотрел на загнутые пальцы, как будто мог сосчитать на них две сотни. — Ну, до тех пор, пока туда не понабрали отребья ради массы… Ты что же, знала Огре?

— Я же до дезертирства была принята при дворе, встречались… Даже ваш язык могла бы выучить, Огре ухаживал за мной.

— И?

— Не понравился. — Надежда воткнула окурок в пепельницу, как кинжал в тело.

— А кто понравился?

— Личное дело!

— В мои-то личные дела ты лезешь своим бесконечным сватовством. Давай откровенность за откровенность, как с именами…

— Чего это ты задумал? — генералу Ривер внезапно стало жарко. Енот поднялся:

— Ну не все же тебе меня женить. Лаббок, иди-ка сюда…

— А? — удивился зеленоволосый. — При чем тут я-а-а… Ой… Пусти, офигел!

Енот взял обоих дезертиров за уши, притянул друг к другу, почти столкнул головами:

— Надежда, ты мою интуицию хвалила? Слушай, чего скажу. У вас нет никакого: “потом”. У одного тебя есть и у одной тебя есть. А у вас вместе — нет никакого потом, только сейчас. Хватит уже от самих себя бегать, убьют и вспомнить нечего будет… Акаме!

— А?!

— Бери какие там есть у нее дела на сегодня. Пошли, займемся, помогу тебе отчеты писать.

— А?… — красноглазая так и не вышла из ступора. Леона и Тацуми переглянулись:

— Мы-то думали, Енот про новые дела расскажет, на макете посмотрим.

— Я три мешка репы извел на домики! — нахмурился зеленоглазый.

Отошедшая от ступора заместительница командира смачно захрустела крайним домиком:

— Да ладно, сейчас вот и насмотримся. А потом все съедим, в полном соответствии с принципами конспирации.

Тут очнулась и Мейн. Переглянулась с Тацуми — розовые глаза полукровки в зеленые лесовика — задрала носик:

— Фу-фу, паршивая романтика!

Романтика — море, солнце, пальмы, белый песок, девушки в открытых костюмах.

Море — одна штука. Вот оно, практически со всех сторон. Со всех сторон — значит, мы на острове. Пальмы — комплект. Белый песок — в ассортименте. Тропическая жара — ставим галочку. Девушки в открытых костюмах — одна штука.

Вывод: романтика. Несмотря на некомплект девушек.

Впрочем, великие древние авторы — вот хотя бы Петроний, римский патриций эпохи апостола Петра, за точный вкус и обширные познания в искусствах прозваный “Арбитр Изящества” — так вот, Петроний Элегантум полагал, что тысячи полуголых девиц производят меньшее впечатление, чем одна.

И спорить с великим древним лично у меня никакого желания не возникло. Эсдес — даже одна-единственная, даже закутанная в шубу, все равно производит куда большее впечатление, чем тысячи полуголых танцовщиц.

А начиналось все с обыкновенной тренировки в горах. Приводя примеры из жизни славных мастеров, мой наставник упомянул, что для выработки твердой руки нужно наносить в день восемь тысяч ударов. Казалось бы — удар в секунду, в сутках восемьдесят шесть тысяч секунд и еще четыреста, одно минус другое… Кому не лениво, пусть считает — я-то вживую их оттачивать загребся… Присел передохнуть — глядь, ниже по склону мелькает кто-то. Встревожился, подобрался поближе, попробовал рассмотреть гостя.

Тут ловушка и сработала.

— Ловушка сработала?… — премьер-министр повертел на пальце большой ключ. — Это хорошо. А то ведь “Охотники” понемногу превращаются в личную армию Эсдес… А зачем нам при дворе чужая личная армия, сын?

Молодой человек понятливо кивнул, повел атлетичными плечами, напряг мышцы, отчего модный многопрорезный костюм заиграл нашитыми самоцветами.

— Для нас удача, что “Рейд” ловко напинал им на Западном Тракте. — Онест затолкал в рот приличный клин торта и с удовольствием зачавкал.

— Но, папа… Убийцы “Рейда” слили все, что можно. Разменяли Болса на Челси, вот и весь их результат. И то, если бы не жадность Челси. Ограничилась бы одним огнеметчиком — соотношение потерь было бы лучше.

Прожевав, Онест вытер полные губы, брезгливо уронил платок на пол — есть кому подбирать! Вздохнул:

— Сын, ты главного не увидел. “Рейд” выключил из игры Эсдес. Просто вовремя подброшенной бумажкой. Победить Эсдес никто в “Рейде” не мог, но это и не потребовалось. Сильнейший боец Империи, способная пройти по “Рейду”, как дракон по апельсинам — в нужный момент оказалась не в нужной точке! А то, что вместо резни получилась все-таки полноценная битва, говорит о силе троих пойманных в ловушку “Охотников”. Но еще и о том, что “Рейду” теперь известны козыри той же Куроме.

Молодой человек облизнулся:

— Куроме… Такая… Тоненькая… Интересно, как она…

Оплеуха прокатилась по комнате раскатом грома:

— Ты вообще когда-нибудь не думаешь о бабах?

Отпрыск потер шею:

— Вот нажру тушу, как у тебя, тогда и перестану. А пока надо все попробовать!

— Ну и мудозвонище… Женю! Вон Эсдес ищет себе мужа. Ты и молодой, и генералом вполне способен стать, и лишние мысли живо повыведет, у нее не забалуешь!

— Ага, то-то первый кандидат рванул из-под венца. Единственной ночи хватило…

Тут Онест без слов двинул собеседника расшитой туфлей в пах. Подождал, пока тот продышится, попрыгает на пятках, унимая боль. Похрустел жареной курицей. Положил косточки куда пришлось — есть кому вытереть жир со стола! Взял сына за ухо:

— Ты всю жизнь будешь соплей за моей спиной болтаться?

Молодой человек заговорил уже серьезнее:

— Пап. Но подброшенной бумажке она теперь не поверит. И еще… — отпрыск толстяка потер начинающее краснеть ухо:

— Зачем ты ослабляешь собственную пешку? Ты же нашел ее, ты представил ее ко двору, она до сих пор выполняет твои приказы.

— В этой земле, сын, даже император выполняет мои приказы. Просто ему кажется, что это его собственные мысли. Если ты хочешь достичь такого же положения, запомни. Как только твоя креатура начинает вести себя — она созрела для уборки.

— Вести себя неправильно?

— Болва-а-ан… — Онест заел расстройство пломбиром. — Вести. Себя. Правильно, неправильно — какая разница; у нее вообще не должно быть своей воли, она должна дышать твоим дыханием, она должна быть натянута на твою руку, как перчатка!

— Ну, насчет натянуть, это мы сообража…

Терпение премьер-министра лопнуло:

— Молчи и слушай, болван! Я дам тебе полномочия собрать собственных людей. Если ты — а не начавшая смотреть на сторону синеволосая! — принесешь Императору голову какого-нибудь преступника, члена “Рейда”, дикого зверя, врага Империи…

— То я и займу ее место, — выпрямился сразу переставший кривляться отпрыск. — Сразу бы и сказал. Пап, интриги тебя не доведут до добра. Ни слова в простоте… Ладно, мое тейгу осечек не дает. Как ни сильна Эсдес — я сам видел, как она вступила в печать. Сам видел, как сработал перенос. Пусть выгребает с Южного Архипелага! За это время мы тут новую Империю построим.

— А как ты заставил ее вступить в печать?

— Ну кто-то проболтался, что видел там-то и сям-то победителя турнира, такого всего из себя вихрастого красавчика с зелеными глазами, стройной фигуркой… И, значит, куда смотрит Эсдес, что упустила такого парня? У меня этих девок перебывало больше, чем ты, пап, виноградин сожрал. Полетела, как на метле!

— Кстати, а если серьезно. Чем тебе не партия? Ей приходилось пытать людей — а вы-то сами? Думаешь, я не знаю, как вы развлекаетесь с прохожими, не успевшими смыться при вашем приближении?

— Ну, пап, тебе что, жалко этот биомусор? Мне-то не ври.

— Тем более. Чем тебе не пара? Подумаешь, пытки!

— Пытки — единственное, чего тебе не простят.

Южный закат короче удара в горло — вот наши силуэты на фоне багрового солнца, а вот уже чернейшее небо и яркие звезды!

Мы по-ковбойски стоим друг против друга; света пока достаточно, чтобы видеть: Эсдес не касается эфеса шпаги; мои ладони отведены нарочито далеко от шелковой оплетки на рукояти. Надеяться на победу не глупо и не смешно — просто бесполезно. Чтобы пробить оборону синеволосой, недоучек вроде меня нужно несколько сотен. Нападать синхронно, без перерыва, с разных сторон — авось получится завалить массой. Но ведь Эсдес прошла в генералы не потому, что не понимает собственных слабых мест. В карусель ее попробуй загони! Надежда уверена, что тут и полного “Рейда” не хватит; да как бы и вся повстанческая армия не надорвалась!

А жить-то хочется, ребята… Придется продавать секрет!

— Ты же Тацуми все время ищешь?

Противник соглашается:

— Об этом болтает вся Столица. И что?

— Меня ты можешь убить в любой момент, и ты это знаешь.

Синеволосая кивает снова.

— Но к цели твоих поисков это тебя не приблизит ни на шаг.

— Ты знаешь Тацуми?

Ну как я могу знать человека, которого видел пару раз по случаю? Главное тут — убедительно прикинуться незнакомым, самому поверить, что я Тацуми не знаю. Тогда никакой самый искушенный физиономист… Или мастер меча, обученный по дрожанию века определять возраст, вес и стиль боя противостоящего незнакомца… В общем, никто ничего не прочтет. Кроме правды, говорить которую легко и приятно:

— Видел перед турниром.

— Так откуда ты можешь знать, почему он сбежал?

— Да потому, что любой бы сбежал. Зачем тебе пытать людей? Еще понимаю — война, допрос, необходимость… Но про тебя говорят, что ты свободное время проводишь за вытягиванием жил… Зачем?

Напряжение улетучилось прямо на глазах. Эсдес опустила плечи, очевидно расслабилась, уселась на песок:

— Это недавняя сплетня, и появилась по всей Столице сразу. Трудно догадаться, что запущена кем-то? Не ожидала такой глупости. Я-то подумала, ты из “Рейда” или говорил с Тацуми после того, как он побывал у меня. Вот тогда я бы вытянула из тебя жилы — с твоего же позволения. Как ты там говоришь, война-допрос-необходимость? Именно эта ситуация… Меч у тебя на боку я вижу, но вижу и то, что ты слишком старый и тяжелый для “Рейда”. Живи.

— Благодарю, — я уселся тоже, только сейчас почувствовав, как устали мышцы спины от постоянной готовности выхватить меч. Я бы все равно не успел — и против наставника-то не успевал, а тут разница в уровнях совсем астрономическая…

Кстати об астрономии:

— Не знаешь, куда нас занесло?

— Южный Архипелаг… А ты-то почему не знаешь созвездий?

— Ты Эсдес фон Партас, верно?

— И что?

— Тебя, как аристократку, небось, еще и читать учили?

Синеволосая засмеялась — клянусь, как человек! — оперлась на отставленные назад руки:

— Я дочь северного варвара, самого что ни на есть. С трех лет пила кровь добычи; с двенадцати — кровь убитых врагов! Фон Партас — только имя, ни владений, ни слуг… Говорили, правда, что до выхода Севера из Империи, наш род что-то там значил… Но не возьму в толк, почему нужно гордиться не поступками предков, а только длиной их цепочки. Кто сказал тебе, что я пытаю людей для развлечения?

Сказал, вообще-то, сам Тацуми. Эсдес без капли колебаний притащила его в штаб-квартиру “Охотников”, где он всех их увидел — и это сильно помогло Надежде при планировании засады на дороге, и неимоверно расстроило Акаме, узнавшую младшую сестру, Куроме, по другую сторону баррикад. А сам Тацуми слышал слова генерала Эсдес лично.

Но я-то, по легенде, знать это никак не могу!

Что-то выдавало в Штирлице советского разведчика…

— Ладно! — Эсдес махнула рукой, поняв мое молчание по-своему:

— Подумаешь, услышал от кого-то. Я распространяю такие слухи. Пусть боятся! Пусть рисуют картинки, как я лично подбрасываю дрова под котлы или уменьшаю огонь, чтобы мучились подольше! Страх — тоже сила, так учил меня отец… Знаешь, почему я вообще говорю с тобой?

— Потому, что здесь больше говорить не с кем?

Синеволосая расхохоталась:

— То!… Же!… Ва!.. Ри!.. Ант!… Да! Ты узнал противника, понял, что меч тебя не спасет… Ты так смешно вцепился в рукоять, и так умилительно-важно убирал от нее руки — как будто против меня это хоть что-то значит! С твоим-то сопением, с твоим-то весом!

Тут Эсдес перестала смеяться:

— Но ты не сдался и не попросил милости! А отец научил меня презирать слабых и уважать сильных.

— А можно узнать, где твой отец?

— Убит. Соседи оказались сильнее. Вернувшись с охоты, я могла только похоронить его. Он сам не печалился об этом, и мне запретил. Хорошенько подумав, я решила, что самая большая сила в пределах видимости — Империя. И отправилась туда на службу… Стой. А с чего это вдруг я рассказываю это — тебе?

— А вот здесь и правда — некому больше. И не только на острове, в Столице тоже. Придворные повернут искренность против тебя — возразишь? Именно, что нет. Армия видит в тебе прежде всего воина, а воины приступы философии лечат проверенным сорокаградусным лекарством. Женщины тебе завидуют — может, еще и объяснить, почему? Мужчины видят в тебе красивую штучку, хорошо бы на ночь, но жить с ней? Еще сломает что-нибудь в порыве страсти.

— Ерунда! — Возразила собеседница. — Даже я знаю три способа, которые полностью безопасны… Да какого же хера я вообще с тобой говорю?

— Потому что я с тобой тоже говорю. Просто — разговариваю. Не прошу, не заигрываю… Мне даже ничего от тебя не нужно!

— Ага. Кроме жизни! Права была Ривер, пока мужика не припрешь к стене, нормально с ним говорить нельзя!

— Так ты что — даже с отцом не могла поговорить?

Синеволосая осеклась. Подумала. Спросила, больше сама у себя:

— В нашем племени все были сильные! Сильнее соседей, любых… Почему же они тогда проиграли?

— Давно… Случилось?

— Лет пять, — собеседница коснулась шпаги безопасным, доверительным жестом, которым поправляют оружие среди своих. И я снова понял, что пожалею о сказанном; и все равно сказал:

— Объединение людей держится на этике. На соблюдении договоренности. На вере в соседа справа, который тебя прикроет. Иначе строй разрушен и всем гибель. Ты, как воин, не можешь этого не понять; почему же ты не включаешь в понятие “свои” тех, кто тебя кормит и вооружает? Хоть они и худшие бойцы чем ты?

Эсдес надолго замолчала. Довольно скоро из-за пальм выскочила луна, ярко высветила полированную чашку эфеса, а затем и весь меч, не убранный пока в ножны. Вот оружие Сильнейшая носила правильное. Тяжелая шпага с ромбическим сечением клинка; в плане оба лезвия параллельны, а не начинают сходить на треугольник сразу от рукоятки, как на большинстве мечей эпохи Шекспира. Судя по толщине, клинок вполне пригоден для колющего удара всем весом с разворота, а не одной лишь рукой, как это стали делать во времена мушкетеров. Вместе с тем, клинок еще достаточно легкий, чтобы фехтовать им, а не только выставлять перед собой в конной атаке, на манер наполеоновских кирасиров. Пожалуй, такой клинок выдержит даже подставку под падающий вертикальный удар вражеского меча; выдержит и собственный удар по кирасе — колющий или рубящий наотмашь. Тяжелая шпага, высшая точка в развитии меча, самое универсальное, самое управляемое холодное оружие в истории человечества… Катана у меня на боку режет шелковый платок, легко проходит несколько слоев одежды. Но стальной доспех — кольчуга, чешуя, кираса — только затупит бритвенную заточку катаны. Неудачная подставка под блок может вовсе расколоть изогнутое лезвие. А шпага Эсдес пробьет кольчугу, вспорет чешую, при должной силе и мастерстве проломит кирасу. Но сжиться с тяжелой, “ранней” шпагой, которая больше рубит, чем колет — намного дольше и сложнее, чем выдрессировать человека на одно движение катаной.

Даже в сказочной Вселенной разница между выпускником краткосрочных курсов и дипломником Академии ощущалась совершенно не сказочной…

— Иди сюда! — Вдруг сказала девушка. — Как ты думаешь, мы одни на острове?

Кстати — вполне романтический вопрос.

— Это мы узнаем только после рассвета.

— И правда… Садись вот так, спина к спине…

— Спина к спине, взявшись за руки, — прокомментировала Эсдес последнюю сцену перед титрами. — Так до утра и сидели. Но не от фейеверка чувств. Тогда я мечтала о Тацуми. А вот как только я чувствовала, что засыпаю, дергала Енота за руку; и то же самое делал он. Мы же не знали, что на острове нет врагов!

— А просто спать по-очереди? — удивился Тяп.

— Приходилось учитывать, что любой из нас мог зарезать второго во сне. Не знаю, задумывался об этом Енот, а я так точно не хотела проснуться с головой врозь. И спать нельзя, и не спать нельзя.

— Так почему спиной к спине? — заинтересовалась Анна.

— А попробуй двинуть рукой, чтобы не разбудить опирающегося на твою спину. Это как спящего кота снять с коленей. Потренируйтесь, кому интересно.

— А потом?

— Утром обыскали остров, нашли печать телепорта, через которую нас туда бросило. Подождали, пока печать засветилась — видимо, ловушка срабатывала на кого-то еще — шагнули в нее, оказались в том же лесу… Енот скрылся из глаз моментально, прятаться его явно учили лучше, чем драться, и боялся он меня до пота на затылке… А я тогда не знала, что прошла в двух шагах от разгадки, и не погналась…

За обсуждением фильма никто не заметил, как понемногу пришли к громаде Генерального Штаба, где теперь обитали Александровы. Наступление вечера тоже прошло незамеченным. Принялись прощаться; президенту Ривер подали красивую белую лошадь; ее охрана синхронно вскочила на вороных. Помахали руками — уехали.

Сестры наконец-то расцепились. Куроме сразу схватилась за своего парня, Акаме просто передвинулась к Леоне. Попрощались со всеми коротким неглубоким поклоном и скрылись за полированной дверью, одной из множества в темной стене бывшего дома Эсдес.

Сама Эсдес тоже поклонилась коротко и неглубоко, но совершенно без спешки:

— Спокойной ночи. Надеюсь увидеть вас на следующей части фильма, — и тоже оставила землян одних. Семья Александровых перевела дух. Тяп и Ляп наконец-то смогли невоспитанно зевнуть во весь рот. Виктор покрутил головой:

— Многовато затолкали в первую серию… Ань, как думаешь?

Жена фыркнула:

— Еще бы! Попаданцы, стихи, детективная история, оголтелая пропаганда спорта и секса, тайные базы, рабы, полицейские, мастера фехтования, убийцы, императоры, премьер-министры, протезы президента, маленькие кошкодевочки, большие кошкосиськи… Э-э, Леона, генералы в мини, телепорты… Кажется мне, для первой серии в самом деле — достаточно!

КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ