Не верь, не бойся, не проси

Александр Филиппов

Не верь, не бойся, не проси...

Александр Геннадьевич Филиппов родился в 1954 году. Коренной оренбуржец. После окончания местного медицинского института работал участковым врачом-терапевтом, служил в армии, в органах МВД.

С 1991 года - на журналистской работе.

Член Союза писателей России, автор нескольких книг.

Пролог

Если Славик правильно вел счет дням, в этом глухом, пахнущем отсыревшим бетоном и осклизлой плесенью бункере он находился уже две недели.

Один раз в сутки - невозможно было понять, день стоял там, наверху, или глубокая ночь, - с ржавым скрежетом приподнималась тяжелая крышка люка, и кто-то невидимый бросал половинку буханки - "кирпичика" хлеба и полуторалитровую пластиковую бутылку с водой. Черствый хлеб скрипел на зубах, отдавал горечью, а вода наоборот всегда оказывалась свежей, ледяной, видать, только-только из горного ручья набрали.

- На, русский, жри! - говорил сердитый голос из бетонного поднебесья и, выждав секунду, требовал раздраженно: - Бутилка пустой давай!

Славик нашаривал в темноте опорожненную накануне бутылку, в каких когда-то давно, дома еще, покупал сладкую газированную воду, вставал и протягивал ее, громко потрескивающую смятым пластиком. Крупная мужская рука с криво вытатуированным у большого пальца и отчетливо читаемым в свете из щели именем Гога хватала бутылку, выныривала из бункерной тьмы на волю, после чего люк с грохотом захлопывался, и можно было отмечать очередной закончившийся, а может быть, и начавшийся, - какая, в общем-то, при таком унылом существовании разница, - день.

...День, от которого он вел отсчет, две недели назад начался как обычно. Командир отделения первого взвода отдельной воздушно-десантной роты Вячеслав Милохин проснулся за четверть часа до общего подъема. За полгода службы стало привычкой. Сквозь простреленные чеченским снайпером дырочки в конусообразной крыше палатки в сумрачное, пахнущее портянками и солдатским потом нутро проникали острыми иглами лазерного прицела солнечные лучи. Снайпера того, беспокоившего лагерь три ночи подряд, все-таки вычислили, сняли, а вот пробоины в брезенте бойцы до сих пор не заделали, несмотря на четкое приказание славика.

"Ну нич-чо... Ладно. До первого дождя..." - думал Милохин, представляя ехидно, как заворочаются, забормочут, а потом повскакивают заполошно под холодными струями частого в этой горной местности ливня новички-солобоны, не привыкшие обустраивать надежно свой фронтовой быт. И теперь Славик намеренно не повторял приказ, в ожидании, когда сработает железный армейский принцип: "не доходит через голову - через руки и ноги дойдет". Или через желудок. Или посредством водопада воды, низвергнувшегося среди ночи в постель...

Славик шнуровал разбитые, тесноватые для него ботинки-"берцы", думал о том, что надо сегодня проконтролировать получение сухпая на отделение, а то начпрод, гнида такая, в прошлый раз три банки тушенки недодал и пачку сахара, когда услышал особенно раздражающий в такую рань вопль дневального:

- Сержант Милохин! К ротному давай! Шустро!

- Ну до чего ты тупорылый, Стрекалов, - в сердцах пел Славик дневальному, как раз сунувшему свой длинный нос в полумрак палатки и теперь таращащему невидящие со света глаза. - Не видишь? Личный состав отдыхает. В положняковое, между прочим, время. До подъема еще десять минут.

Стрекалов хлопнул по-совиному веками, прошипел сдавленно:

- Один хрен вставать... Хватит массу давить. Ротный кличет. - И добавил злорадно: - Вас для усиления мэндавэдешникам придают. Для сопровождения колонны. Считай, день пропал.

- Пшел! - рыкнул на него Славик и стал яростно затягивать на голенищах шнурки так, что начищенные с вечера "берцы" плаксиво скрипнули. Настроение было безнадежно испорчено.

Сопровождение всех этих "СОГов" - следственно-оперативных групп, дознавателей, прокуроров, мотающихся по аулам для допросов неотличимых внешне местных жителей - то потерпевших, то свидетелей, а то и подозреваемых - было самым что ни на есть дохлым делом. вместо того чтобы проскочить куда надо на задрипанных и оттого неприметных "жигулях", перлись по горным дорогам колонной, многократно увеличивая опасность подрыва на фугасе, а то и возможность нарваться на засаду боевиков. Вояки из ментов те еще, в случае огневого контакта надеяться придется только на себя, а если и обойдется, не нарвешься на неприятности - хорошего тоже мало. Ни отдохнуть, ни пожрать нормально не обломится. Под приглядом следователей да прокуроров у чечиков не подхарчишься, подвернувшуюся кстати овечку или, на худой конец, курочку под броню не забросишь, а менты, даже если и надыбают чего, солдатика угостить сроду не сообразят. Сигареткой и то не побалуют...

Капитан Лобыничев, прозванный бойцами "Пекарь", умывался, голый по пояс, то и дело раздраженно стуча по носику походного умывальника сложенными в пригоршни ладонями. Воды явно не хватало, чтобы ополоснуть могучий торс ротного.

- А, Милохин! Во, блин, не умывальник, а доильный аппарат в колхозе "Заря коммунизма"! - косо глянув, приветствовал Славика командир. Свою необычную кличку он получил потому, что не мог произнести фразу длиннее трех слов, чтобы не вставить в нее заветный "блин". Так и пек их один за другим, приговаривая: "блин... блин..."

- Полей на спину из ведра... Уф-ф, хорошо! Слушай приказ. Через час ты со своим отделением выезжаешь для сопровождения группы прокурорских работников в район Аргунского ущелья. Пойдете в составе колонны, для усиления. С вами еще вэвэшники на бэтээре, "уазики" с прокурорами, СОБР или ОМОН. Ты, блин, молодой, дороги не знаешь, и вообще... Иди в арьергарде. Целей будешь. Возьми пятьдесят первую БМД, у нее движок понадежнее. А то заглохнешь на трассе и останешься с бойцами в горах куковать. Вэвэшники вас бросят. Им прокуроры дороже.

Славик слушал, лил на спину ротного из ведра холодную, с горных ледников докатившуюся сюда по каменистому руслу воду, стараясь не попасть на два полыхающих багрово рубца под правой лопаткой, куда полгода назад Пекарь словил автоматную очередь. Думали тогда - все, армейский бронежилет пулю из "калашникова" не держит, он больше так, для сугрева, от горных сквозняков. Жалели капитана, когда на "вертушку" грузили, решили - кранты ротному, а он через три месяца оклемался и опять здесь... Славику предстояло сейчас с пацанами, "гоблинами" необстрелянными, по серпантину пилить. Туда - справа гора, слева пропасть, назад - то же, только наоборот: слева гора, справа пропасть. Хорошо если и впрямь собровцев в сопровождение дадут, те мужики тертые, сколько лет из Чечни не вылезают. А если "чекистов" срочной службы из внутренних войск - дело дрянь. Там те же салаги, что и в десанте, только еще хуже обученные. Чуханы...

Вот и вышло так, что накликал в тот день Славик опасениями своими беду. Когда на горной дороге рванул под гусеницей боевой машины десанта фугас, видать, не рассчитали что-то духи, променжевались, пропустили колонну, и закладка сработала под замыкающей бээмдэшкой, а механик-водитель, тоже молодой еще, "черпак", год всего прослужил, заелозил по каменистой трассе, разматывая перебитую гусеницу, Славик успел-таки нырнуть в башню и скомандовать: "Огонь по склонам!". Он видел в запыленный триплекс, как улепетывают, подгоняемые хлесткими пулеметными очередями, прокурорские "уазики", и всем им, уносящим ноги из засады, наплевать, естественно, на застрявших громоздкой мишенью посреди дороги десантников.

А потом думать об этом стало некогда, потому что "духи" саданули по броне из подствольных гранатометов - раз, другой, сосредоточили на БМД огонь, застучали по бортам, как об стенку горох, автоматные пули, и в завершение достали-таки, ахнув из РПГ. Так бывает в симфоническом оркестре, когда наступает вдруг в визге скрипок и подвывании виолончели черед турецкого барабана, всегда неожиданно - бум-м! И все.

Очнулся Славик ночью, у костра, судя по нависающим над пламенем лохмам ветвей, в лесу - "зеленке", в окружении "духов". Огромный чечен, а может быть, и араб, в темноте они все черные, хрен их разберешь, наклонился над ним с кинжалом, похожий на великана-людоеда из детских сказок, и багровые отблески огня переливались на лезвии, кровянили его - широкое, отточенное до зеркального блеска, таким в один удар голову отсечь можно...

- Номер войсковой части. Твой фамилия. Фамилия командыра! - проревел людоед, сверкая алым кинжалом.

Славик не стал корчить из себя героя. Назвал номер части - кто ж его из окрестных чеченцев не знает, свою фамилию - все равно в военном билете записана, а его, судя по оторванному с мясом нагрудному карману куртки, "духи" изъяли, так что и упираться нечего - дольше промучают. Насчет ротного соврал, сказал, что фамилия Пекаря - Макаренко. Валялась в палатке ничейная, сильно растрепанная книжка этого автора, со странным названием "Педагогическая поэма". Славик эту "поэму" почитывал иногда - муть какая-то, неинтересная, а вот сейчас пригодилась. А то пока башкой контуженной что-то выдумаешь, потом забудешь, запутаешься...

- Аткуда родом? Кто атец? мать? - не отставал Людоед.

- Из города Степногорска, на Южном Урале, - признался Славик. - Отца нет. То есть, вообще-то он... Они с матерью не живут. Разведены. Он врач.

- А, слюшай, врач! Денга нет. Зарэж его, Ахмэд, уходить пора, - сказал кто-то у костра.

- Мать твой - кто? - опять спросил великан.

- Мать... - Славик замялся, - эта... медсестра, в общем. В регистратуре, в поликлинике работает.

- Я ж гавару, Ахмэд, за него ничо не дадут. Зарэж его или дай я зарэжу.

Гигант, видать, прислушался к совету невидимого во тьме товарища, шагнул вперед, подняв кинжал, и славик понял, что - все. только бы сразу убили, не мучили.

- Какой город, говоришь, твой дом? - вдруг спросил кто-то.

- Степногорск, - хрипло выдохнул, уже ощущая ледяной холодок стали у горла, Славик.

- А-а, знаю такой. Слюшай, Ахмэд. Пагади. Нэ режь. Падары мне его. Я тебе двести долларов дам!

И что-то скороговоркой, по-чеченски: гыр-гыр...

Славику связали руки, закрыли темной тряпкой глаза, затянув на затылке тугой узел, долго вели, больно подталкивая стволом автомата под ребра, куда-то вверх по горной тропе. Потом затолкали на заднее сиденье машины, кто-то сел рядом, кто-то спереди. Конвоиры курили, в салоне удушливо пахло бензином и дымом. Автомобиль опять карабкался на подъем, урчал натужно двигатель, раза два, не одолев крутизны, скатывался обессиленно задним ходом вниз, и сидевшие рядом со Славиком смеялись бесшабашно, крича:

- Ай, аслан! Твой "мерс" мало кушал сегодня, да-а?

На нужное место привезли под утро уже, это Славик почувствовал по мимолетно-ласковому касанию солнца, мазнувшего теплыми лучами по щекам за тот короткий миг, когда вывели из машины и, развязав руки, свели вниз по крутой лестнице, сорвали с лица повязку и спихнули в черный зев лаза, сразу же захлопнув следом тяжелую крышку. Славик, едва успев выставить руки, навернулся на бетонный пол с двухметровой высоты так, что едва нос не расквасил.

С тех пор никто не приходил к нему, ни о чем не спрашивал. Только визг ржавой дверцы тюрьмы раз в день, призрачный свет в щели, рука неведомого Гоги с растопыренной в ожидании пятерней и голос - один и тот же всегда:

- Бутилка давай!

Славик был достаточно сообразительным пареньком, чтобы понять: держат его в этой яме, оставив в живых, для перепродажи в рабство или обмена. Последнее, конечно, предпочтительнее, но, если смотреть на вещи реально, кого можно выменять на простого солдата? Если потребуют выкуп, даже небольшой по здешним меркам, у мамы не найдется на это денег. У этих безработных, живущих только войной горцев, в ходу "куски" да "штуки". И не рублей, а долларов...

Мама... Славик старался не думать о ней. Ему отчего-то казалось, что чем чаще он будет вспоминать ее, тем тяжелее она перенесет эту разлуку. А в том, что разлука с нею не навсегда, он был уверен. План бегства почти готов. Безумный, если оценивать его рационально, но - единственно возможный в сложившихся условиях. Должно получиться. Он же десантник. Почти десять лет занятий каратэ, дзю-до. затем - служба в армии - рукопашный бой, приемы с ножом. Ножа нет, но есть щепка. Тонкая, чуть длиннее карандаша. Из крепкого дерева. Один конец Славик заточил - зубами, подшлифовал о шероховатую бетонную стену. При очередной кормежке с непременным "Бутилка давай!" он схватит протянутую в щель руку охранника, резко рванет на себя, крутанет так, чтоб хрустнуло в плечевом и локтевом суставах, потом откинет крышку люка, взглянет в лицо своего ошалевшего от боли тюремщика и - заточенной палкой ему в глаз, глубоко, до мозга. Главное - не промахнуться, чтоб одним ударом - наповал. Выскочить из подземелья, и - будь что будет. В горах ведь не только чеченцам удобно прятаться...

Другого случая все равно не представится. Надо решаться, пока совсем не обессилел с такой кормежки...

Глава 1

Зима в тот год выдалась чахлая, вымороченная и оттого особенно долгая. Разгульные степные бураны перемежались с лихорадочно необычными в декабре оттепелями, дождями, ледянистой, пронизывающей до костей хмарью, которую сменяла яснозвездная стужа, смораживающая Степногорск в гранитную, неуютную для жизни людей, как астероид, глыбу.

Весна подходила нерешительная, затяжная, с ночными, хрустально звенящими холодами, прищипывающими крепко первую, самую отчаянную и стойкую ко всему травку по обочинам прокопченных автомобильными выхлопами дорог, однако постепенно тепло все-таки брало свое. Выпарило слежавшийся снег, выглянуло обновленное солнце, и вместе с ним заголубели васильковые небеса, облака, рисованные лебяжьим пером, встали привычно на свое извечное место в безветренной вышине и замерли там, сторожа пугливое в уральских широтах лето.

Впрочем, смена времен года не слишком волновала отставного майора внутренней службы Самохина. Стоит ли человеку, чей возраст перевалил за шестьдесят, так уж удивляться и умиляться тому, что растаял навалившийся за зиму снег, оставив грязь и пыль, которую подоспевшие с теплом суховеи погнали по растрескавшемуся асфальту, а в квартирах обветшалой "хрущевки", где обитал бывший майор, вместо вечных перебоев с горячей водой стала исчезать из кранов холодная?

С тех пор, как умерла жена, движение времени напоминало ему о себе лишь головными болями в межсезонье, когда бесилась погода, и, приноравливаясь к ней, то колотилось загнанно, а то наоборот замирало невпопад обморочно изношенное преждевременно сердце.

Даже от одиночества Самохин уже не страдал, жил нелюдимо, редко выходя из дому, растеряв старых друзей и не заведя новых.

Самохин перестал торопить время. Все самое важное в его судьбе уже произошло, и теперь он не ждал никаких перемен и не хотел их.

Нельзя утверждать, что Самохин совсем уж не смотрел в сторону женщин, был полностью к ним равнодушен. Например, ему нравилась соседка, живущая этажом выше, - маленькая, стройная блондинка, неуловимо напоминавшая его покойную жену Валентину, только лет на двадцать моложе.

Раз-другой в месяц пути их пересекались, она скользила золотистым солнечным зайчиком вдоль темных, исцарапанных стен подъезда, поднималась к себе на этаж и исчезала за дверью своей квартиры.

Гораздо чаще встречал Самохин ее сына - высокого, порывистого паренька, и, даже не видя, угадывал всякий раз, что это он с грохотом проносится по подъезду, перескакивая через три ступени. И если на пути ему попадался пожилой майор, паренек по-свойски улыбался, кивая:

- Здрас-сьте.

В конце весны, после короткой распутицы как-то сразу навалилась на город жара, засвистел, заметался по лабиринту улиц горячий ветер, заныло, задергалось сердце, и Самохин, заглянув в спасительную баночку с таблетками, обнаружил, что лекарство кончается. Вытряхнув на ладонь красную, как предупреждающий огонек светофора, пилюлю, он сунул ее под язык и решил завтра же отправиться на прием к врачу, чтобы не оправдываться в очередной раз перед провизором за просроченный, истертый на сгибах рецепт.

Июньским благостным утром Самохин, приодевшись в светлые брюки и новую, не ношенную почти рубашку защитного цвета, в каких щеголяли обычно снявшие погоны отставники, отправился в свою "увэдэвскую" поликлинику.

В этот ранний час улицы были светлы и пустынны. Пахло влажной пылью, прибитой брызгами поливальных машин. Смог, нависавший над транспортными магистралями во второй половине дня, рассосался за ночь, и первозданное небо ласково голубело над городом.

Самохин шел не спеша по обновленным, свежевыметенным тротуарам, щурился на румяное по-доброму солнышко и думал о том, что таких вот ясных и безмятежных минут немного выдалось в его жизни.

Самохин вошел в кабинет, бережно прикрыв за собой непорочно-белую дверь:

- Здравствуйте, доктор!

Эту докторшу, худую, уныло-длинноносую, в огромных, будто мотоциклетных очках, Самохин знал с давних пор. Снулая, равнодушная к больным, она даже нравилась этим отставному майору.

Наведя стрекозьи глаза на Самохина, докторша поинтересовалась вяло:

- На что жалуетесь? - и, указав на стул, предложила обреченно: Присаживайтесь.

Самохин присел, вспоминая судорожно отчество врача - необычное какое-то... ч-черт!..

- Э-э... Маргарита... Авсентьевна...

- Авксентьевна, - привычно поправила докторша.

- У меня вообще-то нормально все. То есть... по-прежнему. То задавит, то кольнет... Ерунда, в общем. Мне бы лекарство - то, что в прошлый раз прописывали. Хорошо помогает. А в аптеке говорят - нужен рецепт новый.

Докторша взяла медицинскую книжку, полистала, просматривая записи:

- Вас что, не вызывали на повторное рентгенологическое обследование? Снимок не делали? - захлопнув карточку, спросила докторша и, слепо блестя на отставного майора стеклами очков, пояснила с некоторым раздражением: - У вас в легких рентгенолог затемнение обнаружил.

Докторша начеркала что-то на четвертушке тетрадного листа:

- Вот направление на повторный снимок. Пойдете с ним в рентгенкабинет, там вам все объяснят.

- А... Рецепт? От сердца, - робко напомнил Самохин.

- Да, конечно, - она быстро рассыпала по бланку латинские закорючки. Только запомните: сердце теперь для вас не главное. Надо с легкими разобраться. Сердечная недостаточность - не самая большая проблема...

- Не-е-е, - возразил с горечью Самохин. - Если сердечности в людях недостает - это тоже, знаете ли... злокачественно... До свидания, доктор! Или... прощайте?

- Всего доброго, - рассеянно кивнула ему Маргарита Авксентьевна и принялась что-то записывать в пухлую карточку отставного майора.

Глава 2

Ирина Сергеевна любила весенние вечера. В пыльном, продуваемом ветрами городе были они на редкость тихими и безветренными. Сиреневые сумерки накатывались исподволь с остывших окрестных степей, окутывали нежной паутинкой теней угловатые плечи многоэтажек, замирали гомон и людская суета, и окна, слепые днем, оживали, светя во мрак золотистыми огоньками, ясно обозначая, что в железобетонных громадах микрорайона за холодными плитами стен обитают все-таки люди.

Двухкомнатная квартирка Ирины Сергеевны на третьем этаже низкорослой, кирпичной кладки "хрущевки" в такую пору тоже погружалась в убаюкивающий полумрак. Не так заметна становилась убогость обстановки с шаткой, второму поколению жильцов служащей мебелью, побитыми молью коврами на стенах и полу, исчезали, сливаясь с таинственной темнотой, давно не беленные потолки и вылинявшие обои. Зато телевизионный экран загорался волшебным окошком в потусторонний, недостижимый зрителю мир, где другим, празднично-красивым, ярким и легким было все: и кипящая зеленью природа, и аквамариновые морские прибои, и чисто прибранные города, и населяющие их счастливые, не чета нашим, жители. И чудилось тогда, что нет ничего важнее секрета знойной тропиканки или перипетий судеб богатых и знаменитых героев нескончаемых сериалов.

Такое созерцательное существование нисколько не угнетало ее. Ирина Сергеевна давно оставила попытки как-то вписаться в суету нынешнего бытия, да, если признаться, то и не предпринимала их вовсе. В конце концов, она всего лишь скромная и обаятельная женщина. Не раз, переступая порог квартиры и ставя на пол в прихожей авоську, набитую всякой снедью из соседнего продмага, Ирина Сергеевна говорила в сердцах сыну Славику:

- Господи, когда ж это кончится! Таскать не перетаскать... Я же не ломовой извозчик, а женщина!

Славик подбегал, суетливо хватал авоську, волочил на кухню, виновато воспринимая упрек на свой счет, но что мог он, малыш-несмышленыш, в ту пору?

Несмотря на очевидную скудость кормежки, сын вымахал на удивление крепким и рослым. Даже беспокойство вызывало то, как неудержимо матерел парень. Ирина Сергеевна порой с ужасом смотрела на его мосластые кулаки с шершавыми мозолями на костяшках пальцев и представляла, как эти руки, такие нежные в детстве, крушат теперь дюймовые доски, разбивают в пыль тяжелые кирпичи - сын чуть ли не с первого класса записался в секцию каратэ и уже дошел до какого-то жуткого черного пояса.

После окончания школы сын отказался наотрез поступать в пединститут или в медицинский. Подал документы в юридический. Конкурс там доходил до восьми человек на место, "резали" на экзаменах даже медалистов, и, что вполне естественно, сын провалился. После чего заявил, что весною пойдет служить в армию. Когда наступило время призыва в армию, Ирина Сергеевна с помощью всезнающей Фимки вышла на главного врача неврологической клиники, в которой обследовали призывников, чья годность к службе вызывала сомнение. Мудрый, похожий на Карла Маркса черной с проседью бородой, доктор принял мать, долго вздыхал, объясняя, что далеко не все от него зависит. Ирина Сергеевна поняла, бросилась было занимать деньги. но Славик "косить" на болезнь категорически отказался, и после майских праздников его призвали.

Война в Чечне догорала, и была надежда, что сын не попадет в части, которые вели боевые действия. К тому же солдат-первогодков туда, как заверяли в военкомате, не направляли. Ирина Сергеевна читала о нынешней армии в газетах, видела сюжеты по телевизору, знала об издевательствах над солдатами срочной службы, "дедовщине" и трепетала от мысли, что сын окажется в этой среде. Особенно возмущало ее то обстоятельство, что государство, все предыдущие годы не интересовавшееся ни ей, ни сыном, если не считать мизерные "детские пособия", выплачиваемые через пень-колоду, сейчас вдруг безапелляционно наложило свою загребущую лапу на ее мальчика, ее дитя, выращенное и вскормленное без посторонней поддержки, и заговорило о каком-то "долге", "священной обязанности", а в случае ослушания даже пригрозило уголовной статьей.

Славик не разделял возмущения матери и всерьез повторял слова о "долге перед Отечеством". А потом высоких, тощих мальчишек усадили в обшарпанные "пазики". духовой оркестр, состоящий из молодых лопоухих солдат, которыми командовал пожилой прапорщик, играл не слишком слаженно. но когда заурчали дружно автобусы, окутав площадь перед военкоматом горько-сизым дымком, а оркестр, перекрывая шум двигателей, грянул марш "Прощание славянки", Ирина Сергеевна зарыдала.

После расставания со Славиком Ирина Сергеевна считала сперва невероятно тягучие дни. потом время потекло быстрее, однако тревога за сына так и не исчезла совсем, засела острой иголочкой и время от времени покалывала сердце. Забудется вроде, войдет в повседневный ритм, а потом, разбирая в шкафу, наткнется на вещи сына, и захолонет всю, руки опу-стятся. Выручало то, что письма от Славика приходили регулярно, короткие, но успокаивающие своей похожестью. Сын писал всякий раз, что новостей особых нет, что служить его определили при штабе, усадили за компьютер, который он успешно освоил еще в школе. Дедовщины, по его уверениям, в части не было, да и откуда ей взяться при штабе, где большинство служащих составляли офицеры? Ирина Сергеевна верила письмам, соглашалась радостно - вот ведь и в армии наконец стали ценить интеллект, и пока другие с автоматами по горам за террористами-сепаратистами гоняются, ее Славик своими навыками компьютерщика пользы не меньше приносит. Впервые за всю жизнь Ирина Сергеевна осталась совершенно одна, появилось время задуматься о себе. И все-таки одиночество тяготило Ирину Сергеевну. Она поглядывала по сторонам, примечая оказавшихся в поле зрения мужчин, но никого достойного внимания не обнаружила. Этажом ниже тихо жил пожилой вдовец, кажется, отставной майор, но на роль друга или жениха он подходил плохо. Возраст - явно за шестьдесят, грузный, с вечно недовольным будто, красным лицом - то ли пьющий крепко, то ли гипертоник, а скорее всего и то, и другое. Жена его умерла года два назад. Ирина Сергеевна почти не знала ее - так, здоровались при встрече в подъезде.

Ирина Сергеевна неожиданно вспомнила фамилию майора - Самохин! Слышала ее, наверное, от мамы. та знала многих по фамилиям и профессиям, и про Самохина рассказывала, что служил он по тюремному ведомству. Час от часу не легче!

В тот день середины мая исполнился ровно год со дня ухода Славика в армию, Ирина Сергеевна работала во вторую смену. Поликлиника пустовала. Дождавшись восьми часов, Ирина Сергеевна прикрыла окошечко регистратуры, заперла на легкий замочек дверь, спрятала ключ в условном месте и вышла на улицу. Прохладные тени от заледеневших как-то вдруг разом тополей перечеркивали наискось тротуары, в палисадниках, обещая ночные заморозки, цвела сирень, и прохожие не спешили по домам, радуясь тихому вечеру, а Ирине Сергеевне сегодня было особенно грустно.

Открыв дверь квартиры, с порога еще услыхала особенно пронзительный в нежилой пустоте звонок ошалевшего от одиночества телефона. Уронив пакет с хлебом, она поспешила к аппарату.

- Гражданка Милохина? - поинтересовался мужской голос.

- Я... А кто это... спрашивает? - чуть отодвинув от уха трубку, опасливо спросила Ирина Сергеевна.

- Из районного военкомата звонят. Мы к вам, Ирина Сергеевна... -голос помягчел, запнулся, потом промолвил скорбно: - с печальным известием...

"Все! - сразу догадалась она. - Это про Славика говорят".

И крикнула:

- Что?! Что с ним?!

Незнакомец на той стороне кашлянул, потом попросил хрипло:

- Да вы не волнуйтесь пока... То есть... точно неизвестно еще. Нас из штаба группировки в Ханкале информировали. И мы обязаны передать. Вот, зачитываю: "Прошу сообщить гражданке Милохиной И-Эс..." Это вы? Ну вот... "...сообщить, что ее сын, младший сержант Милохин Вэ И... пропал без вести..."

- Но позвольте! - взвизгнула так, что испугалась сама, Ирина Сергеевна. - что значит - пропал? Куда он мог из штаба пропасть?!

- Из штаба? - недоумевал голос на том конце трубки. - А по-вашему, он где служил? - Ей долго не отвечали, потом мужчина произнес со вздохом: Насчет штаба здесь ничего не написано. Сказано, что при выполнении боевого задания бронегруппа, в составе которой находился сержант Милохин, попала в засаду.

- Какая бронегруппа?! Бред какой-то, - негодовала Ирина Сергеевна.- Он же на компьютере... при штабе... Какая бронегруппа, где?

- В Чечне. В Аргунском ущелье, - терпеливо пояснил звонивший. - Так вот, в результате подрыва на фугасе и последующего обстрела боевиками... В общем, среди погибших ваш сын не обнаружен...

- А среди спасшихся? - уже осознав все, выдавила из себя Ирина Сергеевна.

- Там спасшихся не было. Но вполне вероятно, что ваш сын попал в плен. Извините.

Ирина Сергеевна выронила трубку, а когда подхватила ее, услышала короткие сигналы отбоя.

Глава 3

губы спеклись, язык распух и казался кляпом - шершавым комком свалявшейся овечьей шерсти. Так затыкали пленным рты кочевники в старину. Он где-то читал об этом. Какие, к черту, кочевники? Он что, сошел с ума? Какое отношение имеют они к нему, майору внутренней службы, начальнику медицинской части исправительно-трудовой колонии строгого режима, отличнику здравоохранения СССР. Приснится же такая гадость... Другое дело - зеки, они, как и зона, часто снятся, но ничего плохого ему, майору Новокрещенову Георгию Викторовичу, сделать не могут. Красный крест, больничка тюремная, медики неприкосновенны даже для уголовников. А он, Новокрещенов, не какой-нибудь зоновский лепила, а очень даже неплохой врач! Не чета этим вольным коновалам, избалованным импортной аппаратурой, которые без всяких там УЗИ, компьютерных томографов шагу ступить не могут. А он, бывалыча, стоило зеку в кабинет войти, с порога, только взглянув мельком, диагноз ставил и не ошибался никогда. Ну, почти никогда.

Оторвав голову от горячей подушки, с трудом вытащив из-под себя сбившееся комками одеяло и гармошкой съежившуюся простыню, он со стоном сел на кровати, взвизгнувшей ржаво продавленной панцирной сеткой. Потирая пульсирующие болью виски, окончательно проснулся и вспомнил, что никакой он, Георгий Новокрещенов, уже не врач, не майор, а пенсионер и хронический алкоголик, скорее всего... Новокрещенов приходил в себя медленно, как бы по частям собирался. Такие вот ошеломляюще-жуткие пробуждения с последующей идентификацией личности случались с ним в последнее время все чаще. Он оглядел комнатушку с низким, давящим потолком и подумал некстати, что гнилые стропила давно бы рухнули, если бы не опирались бессильно на пузатую печь, не беленную давно, с глиняными, еще крепкими боками.

Поднялся, кряхтя, и, шлепая босиком по выщербленным, занозистым половицам, осторожно обошел толстобокую по-бабьи печь, при этом его шатнуло, он врезался в нее плечом и почувствовал, что умрет сейчас, если бутылка, оставшаяся с вечера, окажется пустой. Ч-черт, слезы ручьем, не видно, есть там на дне-то? Он взял бутылку за тонкое горло, впился зубами в винтовую пробку - руки тряслись, зубами надежнее - и, понимая с облегчением, что пустую затыкать не стал бы, тряхнул и не увидел - услышал по бульканью, словно рыбка там золотая плеснулась - есть! Пододвинул желтоватый, захватанный пальцами стакан, опрокинул посудину, хихикнул счастливо - грамм сто набуробилось - в самый раз для начала! Нюхнул опасливо - сколько сам отравленных мужиков откачивал: хватанут с похмелья из бутыли впопыхах, без разбора, и - в ящик...

Выпил медленно, процедил сквозь зубы - физиологию надо знать, биохимию, он же не профан-пьяница. Если водки катастрофически мало, а так чаще всего и бывает, то надо учитывать, что процесс всасывания спирта в кровь начинается в слизистой оболочке полости рта, вот пусть и всасывается, гад, отсюда-то до мозга ближе, сразу шандарахнет по кумполу, и порядок, а то растечется по кишкам, пропадет без толку." Отщипнул кусочек хлеба, нюхнул, пожевал черствый, аж на зубах заскрипело, а все равно - благодать. Теперь Новокрещенов не суетился, не мельтешил. Протянул руку- благо комнатушка малюсенькая, камера в штрафном изоляторе шире - и в нагрудном кармане повешенного заботливо на спинку стула пиджака нащупал две десятки. Вчера пенсию получил, большую часть припрятал в потаенной щелке за плинтусом, а сотню сразу отложил на пропой, и вот осталось еще, из графика не выбился. Так что гуляй, нищая Россия!

Другим, умиротворенным уже взором оглядел Новокрещенов свое жилище, убогое, конечно, зато функциональное. Есть в нем все необходимое: кровать железная с панцирной, похожей на воинскую кольчугу, сеткой, с никелированными шарами на спинках - настоящий антиквариат! Стол - не дээспе задрипанное, а натурального дерева - дуба, должно быть, или ясеня - он плохо в этом разбирался, главное крепкий еще. стульев пара, простых, угловатых, с дерматином на сиденьях и спинках. прямо сталинские стулья, основательные, из тех, видать, еще канцелярий. Два подслеповатых окошка времянки выходили на ухабистую улочку, так и не дождавшуюся за два прошедших века асфальта, застроенную одряхлевшими особнячками, а еще два окна новокрещеновской халупки взирали, прищурившись, на дворик, огороженный жиденьким дощатым забором. Когда-то здесь росли несколько яблонь, развесистый куст сирени. ее запах сменялся к середине лета вечерним ароматом душистого табака, который обожали разводить в палисадниках окрестные старушки. Но с тех пор, как большой дом купила семья беженцев из средней Азии, смуглые дети новых хозяев мгновенно снесли всю дворовую растительность. Отца неугомонного полчища замурзанных детей звали Аликом.

Третий год Алик торговал водкой, которую производил сам, смешивая спирт в водой, разливал в просторном подвале по наскоро сполоснутым под колонкой бутылкам, шлепал этикетки. Новокрещенов пользовался неограниченным кредитом у Алика.

Вот и в это утро Алик приветствовал его как обычно, сделал какой-то знак своей своре, один из пацанов метнулся в дом и вернулся через секунду с осязаемо полной бутылкой, подал отцу. Тот передал ее Новокрещенову, указал пальцем на место рядом с собой. Новокрещенов, неудобно вывернув ноги, опустился по соседству на ковре, протянул Алику две десятки, пробормотал хрипло:

- Спасибо, брат, выручил. А то утром - хоть помирай...

- Ай, как хорошо сказал, брат! - расплылся в улыбке Алик, небрежно взяв деньги. - Все люди - брат. Я - брат, ты - брат. они, - он кивнул в сторону детей, - тоже брат! Хорошо!

Новокрещенов согласился счастливо, тряхнул бутылкой, полюбовался водоворотом возникших в ней маленьких пузырьков, поставил по соседству с пиалами и пузатым фарфоровым чайником, предложил:

- Давай, Алик, по маленькой, угощаю. Я вчера пенсию получил. Так что гуляем!

- Добрый ты, Жора-джан! - причмокнул Алик, зубами сорвав пробку, которую сам же и закатал накануне своей чудо-машинкой. Налил водку в пиалы с налипшими на белоснежно-фарфоровые стенки темно-зелеными распаренными чаинками. - Я тоже добрый! Харашо живешь, пенсия получаешь. Молодой такой, а на пенсии. Воевал, да?

- Служил. С зеками работал. Теперь вот платят - за выслугу, - скупо пояснил Новокрещенов, бережно беря тряскими пальцами пиалу с водкой.

- Харашо! - опять разулыбался Алик. - Я зека знаю, сам сидел. Шесть месяцев турма - вах! Потом воевал, в горах. Из автомата тыр-р, тыр-р... Харашо! Потом поймали аскеры... Солдаты. Били, убить хотели. Опять турма сажали - год сидел. Потом наши пришли... - земляк, понимаешь? Земляк отпускал, я убегал... А пенсия нет. Дети есть - вот, адин, дыва, тры... восэм! - показал Алик, растопырив толстые пальцы с золотыми перстнями.- Ничо не платят, дэтский пособий нет - так живу. Вах! - он опять рассмеялся счастливо, подрагивая складками живота.

Новокрещенов потянулся к нему пиалой, чокнулся, выпили.

- Ай, закуси, дарагой. Вот урюк, пажалста, кушай, вот халва, пастила. Лепешка медовый. Я харашо живу - все есть! - хвалился, потчуя, сосед.

Новокрещенов сплюнул налипшую на язык чаинку, отщипнул тонкий листик пастилы, пожевал, скривился от нестерпимо-кислого вкуса ее, спросил:

- Ты, Алик, по национальности кто будешь?

- Вах, слюшай! - всплеснул пухлыми руками сосед. - Зачем тебе мой национальность? Нация-мация. Про нация нехорошо человека спрашивать. Не-ку-лю-торно, - назидая, с трудом выговорил он непривычное слово. - Гляди на свой голова! Волос там - черний, там - белий. Где черний - татарин, где белий - русский. да-а?

- Я и есть русский, - равнодушно сказал Новокрещенов.

- А-а... У тебя паспорт есть? И у меня есть. Там чиво написано? Ничиво! Нет национальности! Не нада нация! Чилавек - нада, брат - нада. А нация- не нада!

- Да чего ты раскипятился? - примирительно тронул его за мягкое плечо Новокрещенов. - Было бы из-за чего... Давай еще по маленькой.

- Не давай! - взвизгнул с непонятной озлобленностью Алик. - Не давай! Забирай свой бутилка. сам пей, раз деньга платил.

Алик подпрыгнул возмущенно, потом перевалился на бок, отвернулся презрительно. Вгорячах Новокрещенов даже хотел оставить едва начатую бутылку - подавись, мол, но одумался, прихватил небрежно за горлышко и ушел, шлепая тапочками по вытоптанной бесплодной земле, бормоча:

- Ишь, расплодились тут... Саранчовые! Обидчивые какие...

Вернувшись в дом, он хлобыстнул полстакана, спрятал оставшуюся водку в ледянистое нутро дребезжащего испуганно холодильника, хлопнул дверцей и опять завалился на койку.

Глава 4

В рентгенологическом кабинете старенькая, не иначе как от радиации здешней высохшая в кривую щепочку медсестра cочувственно разъяснила Самохину, что врач, заподозривший еще полгода назад нехорошую болезнь при флюорографическом обследовании отставного майора, работал в ту пору временно, по совместительству. Доктор он опытный, вот и приглашают его иногда подменить рентгенолога милицейской поликлиники. И если не понравился врачу-совместителю тот снимок, надо бы, конечно, сделать сейчас новый. Но кончился запас рентгеновской пленки. А потому вернее всего, посоветовала медсестра, обратиться опять к тому же доктору. Найти его просто. Он заведует коммерческим медицинским центром "Исцеление", и где-то здесь завалялась его визитная карточка. Оставив Самохина в коридоре у двери со светящейся строго на белом плафоне надписью "не входить!", медсестра нырнула в ночную темноту рентгенкабинета и через пару минут вынесла плотную картонку, на которой Самохин, далеко отставив руку и напрягая глаза, прочел напечатанное золотом: "Центр нетрадиционной медицины "Исцеление". Коммерческий директор и главный врач Кукшин Константин Павлович".

Центр коммерческой медицины под многообещающим названием "Исцеление" располагался в помещении заурядной городской поликлиники. Мелковатые для монументального облика здания окна походили на те, что прорубали в бараках усиленного режима, отчего в коридорах больницы расползался по углам вечный, навевающий мысли о потустороннем полумрак.

- Мне бы доктора... По рентгену который... вот. - Самохин суетливо достал визитку и прочел, далеко отставив от глаз. - Константина Павловича Кукшина.

- Вам назначено?

- Нет, но я... понимаете, какое дело... - Самохин старался говорить кратко, по существу, но завяз безнадежно, не зная, с чего начать, а потом, отчаявшись, выпалил: - Короче, рак нашли у меня. Вроде бы. А доктор...

- Да-да! - неожиданно поняла его и пришла на помощь секретарша. - Вам надо именно к Константину Павловичу. Только... Позвольте напомнить вам об одной маленькой особенности нашего центра, - улыбнувшись фарфорово, уточнила она. - Здесь все услуги, в том числе и консультации, платные. Вас это не затруднит?

Самохин торопливо мотнул головой - мол, валяйте, и даже похлопал себя по нагрудному карману рубашки - дескать, деньги при мне!

- Одну минуточку, сейчас я все устрою, - пообещала блондинка и легко встала из-за стола. При этом она оказалась высока и невероятно длиннонога. Самохин даже подумал озабоченно, без иронии - не страшно ли ей, милой, с такой-то собственной высоты вниз на землю смотреть? А потом ругнулся про себя: черт знает что! Можно сказать, на оглашение смертного приговора к доктору пожаловал и, надо же, ростом секретарши обеспокоился, засмотрелся... Девица вернулась, прошлась по приемной, раздвоенная сверху вниз, как лестница-стремянка, нацелилась с высоты своей на Самохина, предложила вполголоса ласково:

- Пройдите в кабинет. Константин Павлович готов принять вас немедленно.

Доктор Кукшин оказался мужчиной холеным, с гладким, как белое пасхальное яичко, кругленьким подбородком и чистыми, прозрачно-розовыми ушами. Глаза его, будто в щелочку подглядывая, смотрели оценивающе на вошедшего сквозь узкие очечки. Старинная, воронкообразно расширенная кверху деревянная трубочка для прослушивания больных, торчащая из нагрудного кармана белоснежного халата, странно дисгармонировала с мерцающим калейдоскопом огней компьютера на столе. Доктор поздоровался радушно и, достав трубочку, указал ею на компьютер:

- Да-с, батенька, так и работаем. Сочетаем, так сказать, дедовские, проверенные временем приборы для аускультации с архисовременными методами диагностики... - И, кивнув пациенту на кресло подле себя, продолжил вдохновенно: - Трубочка эта - она, знаете ли, природная, из липы столетней выточена. Малейшие флюиды, исходящие от организма обследуемого, улавливает и передает прямо в ушную раковину доктору, а через нее непосредственно в мозг. Такие биотоки никакой пластмассовый фонендоскоп не отследит. Дедовский метод, а эффективен по-прежнему!

- Я, понимаете ли... - начал было Самохин.

Но врач прервал, вытянув руку и на расстоянии водя раскрытой ла-донью перед посетителем.

- Минуточку, голубчик... Та-ак... Сердечко увеличено, границы перикарда расширены... Печень... Желчные протоки сужены, явления холецистита... Ну, это поправимо. Желудок... ну-ка, ну-ка... Складочки слизистой ровные, утолщены слегка - увы, любезный, у вас гастрит, неправильное питание... Ожиреньице... лишний вес. Сосудики кровеносные холестерин-чиком подзабиты... Лёгкие... Что это у нас в легких? Курите, конечно... Опять же излишний вес... В сочетании с табачком - чревато. Пачки сигарет в день хватает?

- Хватает, - смутясь, соврал зачем-то Самохин, высаживающий в сутки по две пачки "Примы" без фильтра.

- И с этим справиться можно, - опять пообещал доктор, пристально, обволакивающе глядя в глаза отставному майору. - А вот теперь давайте знакомиться. Меня зовут Константин Павлович. Я главный врач этого чудесного учреждения. Впрочем, ничего чудесного, сверхъестественного здесь нет. Всего лишь искусство врачевания, сочетание традиционной и нетрадиционной медицины. Арс лонга, вита брэвис - что в переводе с латыни означает: искусство, в том числе и врачебное, долговечно, а человеческая жизнь, увы, коротка!

Несколько ошарашенный словоохотливостью врача, Самохин кивнул.

- Я кандидат медицинских наук, - продолжил между тем не без хвастовства доктор, - член-корреспондент академии нетрадиционной медицины, бакалавр экстрасенсорной терапии, магистр астродиагностики и прочая, прочая... Буду говорить с вами откровенно, как с человеком, безусловно, мужественным, доктор стал серьезен, слова произносил веско, пристально глядя в глаза пациенту. - Я могу передать распечатку с вашими данными в онкодиспансер. Уверен, что диагноз злокачественного новообразования в легких с метастазами в лимфатические узлы, печень, другие жизненно важные органы подтвердится. Что вас ждет? Коридоры диспансера, забитые обреченными больными, замордованный нищенской зарплатой и потому равнодушный к чужой беде врач, отсутствие эффективных медикаментов, устаревшая аппаратура. И, как итог, подтверждение печальной статистики - выживаемость больных раком легких составляет жалкие проценты - не более трех. Но есть и альтернатива! - доктор опять поднял палец-восклицательный знак. - С моей помощью бороться с раковым недугом и победить!

Самохин смотрел на завораживающий палец доктора и боялся дать разгореться затеплившейся вдруг где-то глубоко в груди, может быть, там, где угнездилась зловредная опухоль, надежде.

- Вы у меня далеко не первый пациент с подобным диагнозом,- ободряюще улыбнулся Константин Павлович. - И во всех случаях, я особо подчеркиваю - во всех, когда больной шел на полный контакт, доверял безгранично мне, целителю, следовало полное выздоровление. Стопроцентный положительный результат! Это не чудо, не мистика, а искусство, причем вполне научно обоснованное, врачевания. Я могу продемонстрировать вам заключения местных и даже столичных профессоров, подтверждающих после всесторонних клинических исследований выздоровление моих пациентов, страдавших самыми сложными, запущенными формами рака. Однако лечебная работа подобного рода, я бы сказал, штучная, и не может быть применена в массовой практике. И потому, чтобы не создавать ажиотажа, не вселять напрасной надежды во всех страждущих, помочь которым, увы, мы не в силах из-за ограниченных ресурсов, я и мои коллеги не афишируем особо свою деятельность.

Самохин слушал завороженно и чувствовал, как спадает с плеч горькая тяжесть беды. Есть, есть, оказывается, на свете кудесники-доктора, обитающие в таких вот неприметных для глаз большинства закутках, творят там свои чудеса, но - для немногих. И так случилось, что среди избранных оказался и он, простой отставной майор, которых несметно прозябает сейчас по стране, забытых всеми, невостребованных безвременьем, а ему, надо же, повезло!

- А... чем вы лечите? - смущаясь от собственной подозрительности, полюбопытствовал все-таки Самохин.

- Резонный вопрос, - нисколько не обиделся доктор. - Мой метод уникален и рассчитан на активизацию всех защитных сил организма. Что такое рак? Медицине давно известно, что злокачественные клетки периодически образуются в теле любого человека. Причем, вполне вероятно, такие ошибки случаются тысячи раз в течение суток. Но в здоровом организме иммунная система немедленно реагирует на этот процесс и мгновенно уничтожает брак, подобно тому, как отторгается и уничтожается организмом всякое проникшее в него чужеродное тело. Так вот, установлено, что злокачественные опухоли развиваются у людей, чья иммунная система подавлена. Вы понимаете, о чем я? - вскинулся вдруг доктор, не отпуская взглядом, словно на коротком поводке придерживая собеседника.

- Д-да. В общих чертах, - с готовностью подтвердил Самохин и даже уточнил для убедительности: - Я читал...

Доктор снисходительно кивнул.

- Прекрасно! Так вот. Неполноценность иммунной системы, отвечающей за функции защиты организма, может быть обусловлена разными причинами. Биологическими - старением, например, психологическими - стрессом, либо внешними факторами - радиацией, химическими веществами, вирусами - той же ВИЧ-инфекцией. И мы для начала попытаемся определить первопричину.

- Курю я, - виновато развел руками Самохин.

- Не в этом дело, - пренебрежительно отмахнулся врач. - Курят миллионы людей, я, например, тоже. Но рак поражает далеко не всех. А вот стрессовые ситуации в вашей жизни наверняка присутствовали. Вы кем служили?

- В зоне. Оперативником, - неохотно признался майор.

- Жена, дети есть?

- Была. дочка. Маленькой умерла. А два года назад - жена.

- Вот видите! - всплеснул руками доктор, будто радуясь приключившимся с пациентом несчастьям. - Конечно же, стресс! Вот вам и первопричина беды!

- И... что? - с надеждой посмотрел на него Самохин.

- Моя разработка, так сказать, ноу-хау, действует безотказно. Причем помогает людям, находящимся в безнадежном почти состоянии. Но, разлюбезный Владимир Андреевич, есть немаловажный нюанс, - Константин Павлович опять поднял многозначительно палец. - Всякое эффективное лечение требует затрат.

- Сколько? - спросил осипшим от волнения голосом Самохин.

- Много, друг мой, много, - грустно вздохнул Константин Павлович.- И дело не в чьей-то скаредности. Вы человек одинокий? Я, представьте себе, тоже. Весь, знаете ли, в науке. При лечении применяется один препарат... Сверхсложный по составу и, к сожалению, очень дорогой.

- Так сколько? - перебил Самохин.

Доктор закатил глаза к потолку, пошевелил губами, будто прикидывая сумму, и заявил наконец:

- Пять тысяч рублей, - и, видя, как кивнул удовлетворенно пациент, пояснил: - За сеанс. Потребуется десять, а возможно, пятнадцать сеансов.

Самохин угас. При пенсии вполне достаточной для безбедного существования одинокого отставника сумма в пятьдесят, а то и в семьдесят пять тысяч рублей казалась немыслимо огромной. Тысячи четыре, кажется, у него есть на сберкнижке, еще две дома лежат.

- А... как часто сеансы проводиться должны?

- Два раза в неделю. Но лекарство следует готовить сразу на весь курс. Я должен заказать его в Москве и, естественно, внести предоплату, сочувственно покивал доктор. - Сумма, конечно, внушительная. Но есть в этом некоторый положительный, даже лечебный, психотерапевтический момент. От состояния безнадежности, уныния больной переключается на борьбу. Кто-то обращается к родственникам, на предприятия, ищут спонсоров - мир, известно, не без добрых людей. Некоторые используют внутренние, так сказать, резервы. Продают квартиры, меняют на жилье меньшей площади. Вариантов много. В любом случае человек находится в тонусе, общается с другими людьми, а это, в свою очередь, его отвлекает, не дает полностью замкнуться на болезни...

- И находят? - задумчиво осведомился Самохин.

- Да практически все, - ободряюще кивнул доктор.

Самохин не был бы опером с тридцатилетней выслугой, если бы не насторожился при упоминании о деньгах. Но врач, будто чувствуя это, поспешил развеять подозрения:

- Немаловажная деталь: после прохождения курса лечения вы можете обратиться к любому избранному вами специалисту, в любую клинику, и пройти всестороннее медицинское обследование. И если вдруг там обнаружат, что опухоль не исчезла - я возвращаю не только всю сумму, полученную за лечение, но и удваиваю ее в порядке моральной компенсации.

"А вот это уже серьезно, - подумал Самохин. - Заурядный мошенник от медицины таких гарантий не даст..." Неожиданно ему как-то особенно остро захотелось жить.

- Я согласен, - сказал Самохин и торопливо закивал, боясь, что доктор откажет в лечении, оставив его один на один со страшной, непобедимой иными способами болезнью.

- Вот и славненько! - шумно обрадовался Константин Павлович. - Сейчас мы заключим соответствующий договорчик. У нас, знаете ли, все как в аптеке. Мы не знахари какие-нибудь, а солидное коммерческое предприятие, и налоги в казну исправно платим. Пройдите к Юлечке. Она поможет вам оформить предварительную документацию.

Он проводил Самохина до порога кабинета, с чувством пожал руку, кивнул ободряюще на прощание и, дав указание секретарше, отступил в полумрак кабинета, затворил за собой белоснежную стерильную дверь.

Самохин покинул медицинский центр, чмокнувший ему вслед красногубой дверью с таинственно горящими письменами на табличке, прошел через привычную уже темень коридора опустевшей после полудня поликлиники и только на выходе разглядел в окошечке регистратуры знакомое лицо соседки с третьего этажа, Ирины Сергеевны. Она не заметила отставного майора, убеждая в чем-то жгучую красавицу, чьи кудри вились задорно над точеным, нездешним лицом. Проходя, Самохин услышал голос Ирины Сергеевны:

- Ты, Фимка, не паникуй раньше времени. Константин Павлович прекрасный доктор. Он больных с того света вытаскивает. А уж тебя, с твоим-то гастритом, в два счета на ноги поставит...

"Это точно!" - согласился про себя воодушевленный Самохин и решил, что мягкая, спокойная, по-домашнему уютная Ирина Сергеевна ему нравится больше, чем ее демонически-красивая, ошеломляющая с первого взгляда подруга. Зной и толпы прохожих на улице будто развеяли чары чу- до-целителя, и Самохин без прежней уверенности стал думать о том, как обратиться за деньгами к Федьке старинному, с детских лет еще, приятелю. Пятьдесят тысяч для него небольшие деньги. Точнее, совсем плевые. Ибо был Федя Чкаловский вором в законе со старинным, "доперестроечным" еще стажем, самым, пожалуй, авторитетным среди уголовников города, и деньги черпал далеко не из праведных источников, что и смущало больше всего отставного майора. Поскольку разыскать Федьку вернее всего было через его подручных, мелкой шпаны, промышляющей в торговых местах, Самохин отправился прямо на центральный рынок. Местных приблатненных пацанов, прохаживающихся вдоль прилавков, похахатывающих беззаботно с разбитными бабенками-торговками и запросто, по-хозяйски запускающих татуированные пятерни то в горки морщинистого, покрытого тонким налетом белесой базарной пыли кишмиша, то в мешки с грецкими орехами, отставной майор вычислил сразу. Присмотрел и закуток, куда то и дело ныряли шустрые, накачанные парни в спортивных костюмах. Словно ненароком заглянув туда, он увидел выгороженный торговыми палатками дворик, посреди которого дымил, потрескивая горящим жиром, закопченный мангал, а за пластмассовым столом поодаль восседало несколько мордастых пацанов, пузатых не по возрасту, должно быть, от пива, которое они пили из толстых, залапанных грязными пальцами кружек, зажевывая с чавканьем огромными, с кулак, кусками румяного шашлыка. На расплывшихся сальных лицах явственно читались наслаждение наступившим для них праздником жизни и блаженно-тупая уверенность, что так будет продолжаться всегда.

- Тебе чего, папаша? - глянул на Самохина один из них. Не дождавшись ответа, утер жирные губы рукавом спортивной куртки, встал, подошел вразвалку, взял за плечо, попытался развернуть на выход, уговаривая, как несмышленыша. - Ну греби, греби отсюда, папаша, перебирай ножками. Чо, не вишь - люди, в натуре, отдыхают? - и, разомлев от пива и жратвы, от жизни своей праздничной, сунул Самохину в кулак темно-зеленую, скользкую от сального налета десятку. - На, мужик, опохмелись, только дуй отсюда по-быстрому.

Отставной майор дернул плечом, сбросил тяжелую руку, отстранился, достал из нагрудного кармана рубашки примятую пачку "Примы". Вытянул сигарету, шагнул к шкворчащему шашлычным соком мангалу и, разгладив дареную купюру, коснулся ее краешком тлеющего малиново уголька. Десятка вяло загорелась. Самохин прикурил от нее, бросил огарок на землю, притоптал.

- Ну ты охамел, дед... - икнув пивом, вытаращился парняга.

Самохин пыхнул пренебрежительно дымком, сказал сварливо:

- Ты мне тут блатного из себя не строй, шнырь. Слушай задание. Доложи Феде Чкаловскому, что его кореш старый, по фамилии Самохин, ищет, встретиться хочет. Самохин - это я, усек? - хмыкнув удовлетворенно, еще раз затянулся сигаретой, бросил окурок в зашипевший протестующе мангал и ушел, не оглядываясь.

Вывернув из штаб-квартиры базарных рэкетиров, Самохин оказался в рыночной толчее, в дальнем конце которой начался переполох. Рассекая толпу, цепью двигались крепкие ребята в камуфляжных комбинезонах, в черных шапочках с прорезью для глаз, из которых пристально смотрели темные прицелы зрачков. Отступать было некуда, народ вынес его в самую гущу разворачивающихся событий. Он видел, что пятнистые бойцы уже отсекли часть прилавков, положили торговавших за ними азиатов на землю, лицом вниз, а несколько оперов в гражданском дотошно шуровали в грудах товара- видимо, какая-то служба милицейская, а может, налоговая, при поддержке спецназа проводила операцию по поиску и изъятию чего-то незаконного, чем промышляли на рынке. Неожиданно Самохина дернули за рукав. Он обернулся недоуменно. Коренастый торговец в тюбетейке и полосатом стеганом халате протягивал ему крупный, даже на вид тяжелый, арбуз.

- Возьми, брат.

- Да не надо мне, - отстранился от него Самохин, но азиат не отставал.

- Возьми. Деньги на нада, так возьми. Дарю, а? - он почти насильно сунул арбуз в руки Самохину, и когда тот, чтобы не уронить, схватился инстинктивно за прохладные арбузные бока, торговец, пригнувшись, юркнул в толпу, оставив недоумевающего майора с весомым и дорогим, должно быть, подарком.

Гренадерского роста спецназовец, раздвигавший небрежно, как ледокол, галдящую толпу, глянул остро на Самохина, на арбуз и указал стволом короткого автомата - туда. Отставной майор отошел, а боец, ухватив за шиворот какого-то продавца в каракулевой папахе, швырнул его в противоположную сторону, где того подхватили, уложили рядом с соплеменниками на истоптанный раздавленными абрикосами и помидорами асфальт. Самохин, пыхтя, волочил дармовой арбуз, ругая в душе сердобольного азиата, а потом подумал с раскаянием, что совсем разучился воспринимать доброе к себе отношение, вот это бескорыстие, проявленное подвернувшимся невзначай торговцем, которого он, конечно же, воспринимает как чужака, ждет от подобных ему только неприятностей и подвоха, а ведь это несправедливо! "Терпимее надо быть к окружающим, - корил себя он. - Азиаты эти дело-то доброе делают. Нате вам, угощайтесь, дорогие россияне. А мы их, гостей то есть, мордой об асфальт и сапогом в печень. Нехорошо!"

Вернувшись в свою квартиру, он водрузил арбуз - огромный, похожий на ягоду гигантского крыжовника, на середину обеденного стола и, пока переодевался в домашнюю легкую одежонку, все посматривал умильно на диковинный плод, думая, что повезло ему сегодня на отзывчивых людей доктора из медицинского центра и азиата неведомого - узбека или таджика, а может быть, туркмена. Пребывая в таком лирическо-приподнятом настроении, Самохин взял остро отточенный нож и полоснул хрупнувший спело арбузный бок. А когда развалил пополам, то увидел в розовой, мякотной глубине полиэтиленовый сверток величиной с кулак. Доставая его, липкий от сладкого сока, податливо-упругий, уже догадался о содержимом. Ковырнул полиэтилен кончиком ножа, понюхал темно-коричневую массу и безошибочно распознал опий-сырец. Бросил пакет в мокрую арбузную сердцевину и принялся, сердито сопя, мыть руки. Потом, тщательно, будто доктор перед операцией, промокая руки полотенцем, он понял внезапно, что затея с исцелением - тоже, вероятно, лажа. Хитрая, неизвестно на чем основанная афера. Ибо рак с метастазами, как ни крути - болезнь смертельная, и если бы кто-то научился излечивать ее с помощью китайских ли препаратов или еще какой-нибудь чертовщины, то в тайне удержать открытие мирового значения вряд ли бы удалось. А это значит, что надеяться ему особенно не на что. Самохин хотел было спустить наркотик в унитаз, но потом раздумал и бросил пакет под ванну, в пыльную темноту. С обыском к нему никто не нагрянет, так что пусть валяется пока там, авось пригодится. Он слышал, что смерть бывает порой долгой и мучительной. И чтобы ускорить в таком случае желанный конец, отрава окажется весьма кстати.

Глава 5

Известно, что беда не приходит одна. В своих метаниях, попытках как-то прояснить судьбу Славика Ирина Сергеевна очень надеялась на помощь подруги Фимки. Благодаря журналистским связям та была вхожа в такие кабинеты, куда Ирина Сергеевна и нос-то сунуть не смела. В облвоенкомате ничего нового к уже сказанному по телефону об обстоятельствах исчезновения сержанта срочной службы Вячеслава Игоревича Милохина добавить не смогли, отговаривались неопределенно: выясняем, ждите. Нужно было обращаться куда-то выше. может быть, даже в министерство обороны, в Москву, но Ирина Сергеевна не знала ни тамошних адресов, ни телефонов.

Направляясь к бывшему мужу, она представляла, как, услышав о Славике, скривится он горестно, махнет пухлой рукой обреченно и затянет тоскливо-злобное свое всегдашнее: "Ну, конечно, как нас что касается... Другие служат, и ничего..." Но больше идти было не к кому.

Люська, нынешняя жена Игоря, встретила ее, как всегда, фальшиво-восторженно. Игорь топтался за ее спиной, обиженно оттопырив толстые, безвольные губы, и, глядя на него со стороны, можно было подумать, что это она, Ирина Сергеевна, бросила его с ребенком на произвол судьбы, устраивая себе бесхлопотную жизнь.

Внезапно ей стало так жалко себя и сына, что она, рассказывая о случившемся, разрыдалась прямо в прихожей, всхлипывала и заикалась, промокая платочком глаза и стараясь не размазать с ресниц синюю тушь, и Люська обнимала ее сочувственно, гладила по плечам, а Игорь, конечно же, выдал обреченно: "Ну естественно, как нас что касается..."

Потом они вместе пили чай с лимоном в уютной, отделанной голубоватым кафелем и мозаичным навесным потолком кухне, просторной, не в пример "хрущевской", а Игорь достал под это дело из холодильника бутылку водки и приложился как следует, скорбно причмокивая и обли-зывая с губ лимонный сок. Люська, восседая во главе стола, строила из себя светскую даму. прихлебывая из фарфоровой чашки чай, старательно оттопыривая наманикюренный мизинец, выдавала версию о том, что Славик находится в плену и чеченцы со дня на день потребуют за него выкуп.

- Ты не первая такая, - говорила она, строго присматривая за мужем, наладившимся употребить уже пятую рюмку водки. - У меня приятельница, мы вместе в облсовпрофе работали, так влипла. В свое время кое-как сына в военное училище пристроила, на лапу кой-кому дала. Ну, думала, все, будет парень жить, как у Христа за пазухой - на всем готовом, на жаловании офицерском, да и престижно тогда военным-то считалось быть. А тут началось: то Афганистан, то Чечня. Невестка с двумя внуками при ней, при свекрови то есть, а сынок - по горячим точкам. Ни кола ни двора. В первую чеченскую войну и вовсе в плен попал. Полгода - ни слуху о нем ни духу. и в военкомате - молчок. А потом приносят записочку - мол, передайте пятьсот миллионов рублей, тогда еще миллионы были, как сейчас тыщи, подателю сего. Долларами в эквиваленте тоже можно. А где взять столько? Она в ту пору, как и я, тоже челночила. И обратилась к бригадиру тех ребят, которые на рынке нас охраняют...

- В милицию, что ли? - внимательно слушая, уточнила Ирина Сергеевна.

- В милицию... Скажи еще "в обэхаэсэс". К рэкетирам нашим, вот к кому. И те свели ее с одним уважаемым человеком, с чеченцем из местных. Выслушал он ее и говорит: ладно, мать. Пятьсот миллионов с тебя много, а двести пятьдесят давай, чтоб все по-честному. Сын твой, говорит, против моего народа воевал и теперь за это должен внести посильный вклад в восстановление нашей республики. Даешь деньги - через неделю сына дома встречаешь, нет вовсе, грит, его никогда не увидишь. Представляешь? Ну, она позанимала везде, где можно, участок дачный продала, гараж, еще кое-что, осталась, короче, с голыми стенами. В долги влезла так, что до сих пор рассчитывается, но двести пятьдесят нуликов собрала и чеченцу тому вручила.

- И что? - загорелась Ирина Сергеевна.

- А то, - отодвигая бутылку подальше от Игоря, ответила торжественно Люська. - Чеченец-то порядочным человеком оказался. Через неделю сын ее дома был. Худой, больной весь, но живой... Из армии он уволился, сейчас, говорят, спился совсем, но из плена таким образом спасся.

- Нельзя! - выдал вдруг, скривясь, как от зубной боли, Игорь и попробовал было дотянуться до бутылки, но не сумел и затряс яростно указательным пальцем перед лицами изумленных женщин. - Ни-ка-ких пер-р-реговоров с преступниками! Никаких в-выкупов!

- Да заткнись ты, - пренебрежительно махнула на него рукой Люська и, обернувшись к Ирине Сергеевне, вздохнула: - Боже, и как ты с ним жила?

Провожая гостью, Люська шепнула:

- Выгоню я его скоро к чертовой матери. Сил моих больше нет, недоразумение какое-то, а не мужик. А ты жди, чую: выйдут на тебя насчет выкупа-то. И тогда думать будем. Что-нибудь да сообразим. За солдата много не запросят. Узнаем цену - пойдем на рынок к бандитам моим, договоримся. Где наша не пропадала! - и подмигнула ободряюще на прощанье.

Возвращаясь домой, Ирина Сергеевна уже не злилась на нее, переполнившись бабским сочувствием, и подосадовала, что понадеялась-таки на помощь со стороны бывшего мужа, наивная. А вот Люськино предложение, решила Ирина Сергеевна, может пригодиться. Понадобится - она хоть к бандитам, хоть к рэкетирам пойдет. И если за Славика потребуют выкуп, деньги найдет. В ногах будет валяться, вымаливать, банк ограбит, в конце концов, а то и зарежет кого-нибудь, но найдет. Иначе какая же она мать...

Она бежала почти, стуча каблучками по впечатанной в остывший асфальт гальке, торопилась домой, и тонущий в сиреневых сумерках город смотрел на нее оранжевыми окнами притихших домов слепо и равнодушно. До боли в сердце стало ей ясно вдруг, что на всем этом отвоеванном когда-то у дикого поля, обжитом и густонаселенном - поэтажно, до самого поднебесья - пространстве, нет ни одного человека, который думал бы сейчас о ней, о Славике, о случившейся с ними беде. Люди жили, обустраивались, спешили, надрывались от натуги, психовали и мучились бессонницей, ссорились и судились, договаривались и разводились, получали инфаркты, истово лечились, а потом умирали, наконец, но в итоге их са-мозабвенной, поглощающей все силы и помыслы деятельности всякий раз получалось что-то обескураживающе-неуютное, мало приспособленное к спокойной и счастливой жизни.

В подсвеченных лиловым закатом сумерках подошла она к дому. У подъезда пофыркивал, чадя выхлопной трубой, желто-синий милицейский "уазик". Двор был пуст, и вышедший из подъезда молодой, в расстегнутом кителе милиционер с тощей коленкоровой папочкой направился было к машине, но, заметив припозднившуюся жилицу, шагнул к ней, определив безошибочно:

- Милохина Ирина Сергеевна?

- Я... Что-нибудь о Славике?!

- Каком Славике? - удивился милиционер.

Ирина Сергеевна дышала загнанно, соображая путанно, что Славик, наверное, действительно ни при чем, ведь он служит, или служил... в армии, а милиция занимается другими. Милиционер - три маленьких звездочки на погонах, старший лейтенант, кажется, Ирина Сергеевна в этом плохо разбиралась, заметив ее испуг, попытался успокоить, догадавшись:

- Славик - это муж или сын? Нет, я по другому поводу. Евфимия Борисовна Шнеерзон - ваша знакомая?

- Подруга, - вновь напрягшись, подтвердила Ирина Сергеевна.

- Она вам письмо оставила. Я его принес и хотел бы с вашей помощью уточнить кое-что для протокола.

- Протокола? - замороченно попыталась уяснить для себя суть сказанного Ирина Сергеевна. - Почему письмо?.. Мы с ней только что виделись. Если для... протокола, или как там его... Она сама вам все расскажет...

- Не расскажет, - вздохнул милиционер, доставая из тонкой папочки раскрытый грубо и распахнутый, как голубка со сломанным крылом, почтовый конверт. - Тут для вас написано, про болезнь неизлечимую и другое...

- А сама-то она где? Фимка-то? - бестолково отбивалась Ирина Сергеевна.

- А сама гражданка Шнеерзон три часа назад из окна своей квартиры выбросилась. Девятый этаж, знаете ли... Так что, если не возражаете, прошу проехать со мной в морг на опознание тела." Формальность, конечно, но больше некому. Это недолго. А назад вас потом доставим. В целости и со-хранности, добавил зачем-то милиционер. Вздохнув тяжко, он спрятал письмо в черную папку и, придерживая бережно под руку, повел онемевшую Ирину Сергеевну к машине.

Глава 6

Раннее утро Новокрещенов встречал на берегу большой, казачьей когда-то, реки. Правда, с тех пор она обмелела, просела в крутых берегах, с каждым годом отступала от них все дальше, оставляя широкие, усыпанные голышами пляжи, но все-таки сохраняла еще царственную неторопливость течения, и чувствовалось, что присмирела она до поры, а ровные, никогда не прерывавшие свой бег волны ее помнят былое величие и грезят о временах могучего полноводья, которое непременно наступит. От реки веяло туманной прохладой. На замшелом, зализанном волнами бетоне набережной белели тонконогими грибками-поганками зонты над столиками ночного кафе. За некоторыми, скукожившись, сидели одинокие клиенты и загулявшие парочки, окунали изредка холодные носы в пивные кружки-ледышки, поклевывали... Новокрещенов присел за дальний, чуть наособицу расположенный столик. Тут же подскочил официант настороженный по причине позднего времени, поинтересовался строго:

- Заказывать будете?- и предупредил, приняв посетителя за пристроившегося прикорнуть с комфортом за столом бомжа: - Если нет, то попрошу очистить площадь торговой точки. Здесь не парк отдыха!

- Буду заказывать, - миролюбиво успокоил Новокрещенов. - Кружку пива... Для начала.

- Деньги вперед, - неприязненно заявил официант.

- Конечно, - согласился Новокрещенов и протянул десятку. - Хватит?

- Два рубля за мной, - уже вежливо кивнул официант. - Сейчас принесу.

Совсем рассвело. Дымила, исходя слоистым туманом, остывшая за ночь река, заволакивала, делая неотличимыми от стремнины мертвые бетонные берега, зато наверху, обгоняя всходящее солнце, сияли празднично перламутровые, похожие на нежную изнанку речных ракушек легкие облака, и там, в небесной вышине, уже наступил новый, многообещающий день.

- Ба, никак гражданин доктор?! - услышал вдруг Новокрещенов за спиной и стряхнул осоловелость. Обернувшись, увидел за соседним столиком неказистого парня в линялой, с бахромой на обшлагах, камуфляжной куртке и в таких же, только еще более замызганных, брюках навыпуск, из-под штанин выглядывали тяжелые армейские ботинки. Физиономия у незнакомца простецкая, курносая и большеротая, подбородок зарос густо русой щетиной, волосы на голове коротко стриженные, торчат задорно ежиком и то ли выгорели до белизны, то ли поседели до времени. И был бы парень этот вовсе похож на бомжа, если бы не сияющие чужеродно на ядовито-желтой, с пятнами зеленой плесени маскировочной куртке его несколько медалей и орден - серебряный, разлапистый, из новых, не знакомых Новокрещенову знаков воинского отличия.

- Пр-ри-вет. - Новокрещенов зевнул, прикрыв деликатно рот рукой, потом указал пальцем на грудь незнакомца. - Заслужил или стырил при случае?

- Обижаете, командир", - необидчиво хохотнул парень и кивнул приветливо на початую бутылку водки перед собой. - Вот, обмываю. Присоединяйтесь!

Новокрещенов вгляделся внимательнее.

- Не припоминаю... Мы знакомы?

- Знакомы... Девятая зона, восемьдесят девятый год. Вы - доктор, я зек!

Парень взял бутылку, картонную тарелку с какой-то закуской, перебрался за столик Новокрещенова, налил ему водки.

- Давайте за встречу. А то я гляжу - мать честная, думаю, кажись, доктор наш зоновский, майор! И точно!

Новокрещенов насупился недоверчиво.

- Уж чего-чего, а орденов зекам точно не дают!

- Так это, - небрежно ткнул себя пальцем в грудь незнакомец. - Я уже опосля, как от хозяина откинулся, получил... За первую чеченскую войну и вторую.

- А-а, - кивнул Новокрещенов и добавил с сожалением: - И все-таки, братан, извини - не припомню...

- Мудрено ли - нас, арестантов, много, а доктор один. Зато я вас на всю жизнь запомнил. Вы мне руку спасли. Вот эту... - парень показал крупную, жилистую кисть. На тыльной, загоревшей до черноты стороне вытатуированное вкривь и вкось имя Ваня пересекали грубые рубцы шрамов.

- Ну, тогда давай опять познакомимся!

- Ваня Жмыхов. В третьем отряде срок мотал. Да я недолго сидел - три года, потом на стройки народного хозяйства, на "химию", вышел.

Выпили, закусили, отодрав от картонной тарелки липкие кусочки плавленного сыра.

- Что с рукой-то было? - жуя, поинтересовался Новокрещенов.

- Да дурость моя! Я ведь как подсел-то? Срочную служил в ВДВ, в Афгане. А тут перед самым выводом войск отпуск мне дали. В Союз ехал - героем себя чувствовал. Комбат на прощанье обрадовал. Грит, к ордену Красной звезды тебя представляем. Я перед тем пулеметный расчет духовский укокошил. А как в поезд сел, на побывку-то ехать, так и расчувствовался. Нажрался на радостях, да с проводником-узбеком сцепился. Он меня свиньей русской обозвал. И так мне это обидно показалось, что я в ухо ему заехал. Он - за нож. А я нож тот выбил у него, перехватил и ему же - в пузо. Ну не дурак? Надо было просто морду набить. Дали Петра, пятерик, то есть, с учетом героического прошлого. А орден - хрен. Вот... А как на зону поднялся, стал под блатного канать. Работать вроде как западло. Меня в шизо - за отказ. Пацаны подучили. Я и замастырился. Иголку о зубы пошоркал и вколол зубной налет, гадость эту, в руку. А через три дня мне клешню до локтя разнесло. Гангрена.

- Вспомнил, - встрепенулся Новокрещенов. - Точно. Я ж тогда тебе кисть распахал, думал, конец руке. Литр гноя вытекло...

- Ага! - счастливо подхватил Жмыхов. - А после в больничку положили, уколы назначили - аж задница трещала. И руку вылечили, и блатную дурь из башки выветрили. Поправился, стал на промзоне работать. За то и освободили досрочно. А так - глядишь, и по сей день бы на нарах парился.

- Ну, раз так, Ванька, наливай еще, - предложил растроганный Новокрещенов.

Ванька щедро набулькал Новокрещенову едва ли не половину кружки.

- Да куда ты столько?! Давай по чуть-чуть, пообщаемся.

- Не, седни по чуть-чуть не пойдет! - замотал тот белобрысой головой.Седни мы, гражданин доктор, гуляем. Вот эти цацки обмоем. - Он потрогал звякнувшие тихо медали. - Мне их только вчера в военкомате вручили. Под музыку.

- Брось ты... гражданина-то. Зови меня просто - Георгий.

- Не-е, лучше - док. У нас в батальоне доктор был, его все так звали, и ему нравилось.

- Ну, док так док, - согласился Новокрещенов и, указав на награды, полюбопытствовал: - А чего ж ты их вчера не обмыл?

- Как это не обмыл? Так обмыл, что вот тут, рядышком, на бережку проснулся. В кустах. Начинал-то с десантурой гулять, а уж дальше с кем - и не помню. Пощупал карман - документы целы, деньги тоже. Тридцать тыщ, между прочим. Боевые тоже вчера получил. Так что гуляем, док!

От доброй порции водки, от утречка ласкового, румяного захорошело Новокрещенову. Вместе с истаявшими клубами речного тумана отпустила ночная мглистость душу, и Ванька этот геройский, пациент бывший, подвернулся кстати. Зек зеку рознь, много среди них людишек ничтожных, подлых. Понтуется иной раз такой, из кожи татуированной лезет, чтобы опасным казаться для окружающих и для кентов значимым. А чуть нада-вишь - лопнет, как вошь под ногтем, одна мокреть гадостная останется. А есть такие, как Ванька. С виду неказисты, в зоне не слишком заметны, в "авторитеты" воровские, в "отрицаловку" не лезут, а навалишься на них - не гладятся, не катаются, под дубинками контролеров не визжат - покряхтывают только да стоят на своем.

- Мне на докторов везет, - разоткровенничался Ванька. - Когда уже в эту войну Аргунское ущелье брали, меня снайпер по кумполу приложил. Так по каске пулей звякнуло, что я сутки как чумной ходил. Главное, крови почти не было ссадина да шишмарь, видать, о сталь срикошетило и по темени щелкануло. Аж тошнило от головной боли - точь-в-точь как с похмелья! Обратился в медпункт. Наш док - капитан медицинской службы- глянул и говорит, дескать, у тебя мозговая контузия, в медсанбат госпитализация требуется. А мне стыдно с такой ерундой ложиться. Я - ни в какую. Тогда он достает бутылку спирта и блысь - полстакана мне. А потом столько же себе. Давай, говорит, мозги сотрясенные на место ставить. У тебя, грит, их от пули перекосило, а у меня от солдатиков-срочников убитых. Я, говорит, сегодня пятерых пацанчиков на вертушке "грузом-200" по домам отослал. Короче, дернули мы спирта, после я еще водки чечиков купил - башни-то нам и расклинило. Пришел на позиции вдымину пьяный, поспал, а утром похмелился - и куда та контузия делась... Доктора - полезный народ. Давайте за медицину еще по одной!

- Слышь, Вань, - предложил Новокрещенов. - Выпить-то можно, да я нынче не при деньгах.

- Да какой базар, док! - возмущенно взмахнул тот длинными, ухватистыми руками. - Я ж угощаю!

- Ну и добро. За мной тоже не пропадет. Сочтемся. Давай-ка перебазируемся куда-нибудь поближе к природе. Пойдем за речку, в дубовую рощу, на травке поваляемся, там и выпьем.

Дальний берег манил прохладой, отстраненностью от городской суеты. Как и мстилось Новокрещенову издалека, роща встретила их влажным сумраком, угасающими рукоплесканиями узорчатых листьев на зеленеющих в поднебесье кронах вековых, невозмутимо-спокойных, всякого на своем веку повидавших дубов. Углубившись по едва заметной в разнотравье тропинке в чащу, набрели на лужайку - тихую, подсвеченную сверху неназойливым солнцем, с желтыми конопушками цветущих одуванчиков и белыми звездочками полевых ромашек.

- Давайте здесь остановимся, а то в тени комары сожрут! - предложил Ванька, бережно опустив на травку пакет со звякнувшими обреченно бутылками.

Новокрещенов с готовностью сел, подогнув под себя ноги и, не заботясь о чистоте джинсов, мигом покрывшихся клейкой прозеленью от ломких травяных стеблей. Ванька достал из пакета несколько бутылок пива, сверток с "сухпаем", две плоские, как непрожаренные блины, картонные тарелочки, пластмассовые одноразовые вилку и ложку, одинокий граненый стакан и в завершение с самого дна извлек прозрачную бутылку водки, показал этикетку:

- Во, "Столичная"! Лет двадцать не пробовал!

- С одной бочки льют, только называют по-разному, - пренебрежительно хмыкнул Новокрещенов, но выпил с удовольствием и, возвращая Ваньке стакан, спросил, откинувшись расслабленно на бок: - Одного я не пойму, Жмыхов. Как ты, бывший зек, в армию попал?

- Дурное дело не хитрое, - хохотнул тот, слюнявя горлышко пивной бутылки. Потом, рыгнув, утерся конфузливо замызганным рукавом камуфляжной куртки и, взрезая жесть банки со шпротами, принялся рассказывать: - Я, когда от хозяина откинулся, вроде не при делах оказался. В деревню возвращаться не хотелось - чего там делать? Быкам хвосты крутить? Приехал домой после отсидки - батяня с мамкой умерли. Деревенские-то, они только в книжках долго живут, мол, свежий воздух да труд физический. Фигня это все. Пашут как проклятые, а всю жизнь в одной телогрейке ходят. Брательнику моему младшому только двадцать два - уже язва желудка. Зато и в армию не взяли. Ну, выпивает, не без этого. А как с той жизни не пить? Зарплаты нет, что есть на подворье - тем и живут. А тут женился еще, братишка-то, невестку привел. Глянул я на них - ладно, говорю, оставайтесь, пользуйтесь тем, что от родителей досталось, и сам в город. Тут-то жизнь всегда сытнее была, здоровше...

- Да ну? - засомневался Новокрещенов.

- Точно! Я и тюрьму, и три войны прошел, и водочки поболе брата употребляю, а подкову, к примеру, запросто разогну.

- Залива-а-ешь, - покачал головой Новокрещенов. - Знаешь, что подковы-то нынче не найдешь, вот и хвастаешься. Как проверишь?

- Запросто, - раззадорился Ванька, - денежка металлическая есть?

- Посмотрим... - Новокрещенов пошарил в кармане, извлек пятирублевую монету, подал Ваньке. Тот зажал ее между пальцами, сдавил и показал серебряный полумесяц.

- Ах, ты... - уважительно выдохнул Новокрещенов.

Ванька хохотнул довольно, высунул розовый язык, положил на него то, во что превратилась монетка, сглотнул. Потом, взяв бутылку, широко открыл губошлепый рот и плеснул туда водки - не дрогнув кадыком, как в воронку. Крякнул удовлетворенно и шлепнул себя ладонью по животу. - Во! И никакой язвы. Я еще стаканы стеклянные на спор жевал...

- Это ты брось, фокусник! - Новокрещенов опасливо отодвинул от него граненый стакан. - А то пить не из чего будет. А я, как ты, из горлышка, не могу.

- Интеллигенция, - сочувственно кивнул Ванька и продолжил рассказ. Перекантовался после зоны в одной... охранной структуре, а тут война в Чечне началась. Я и махнул в Тулу. Там десантная дивизия дислоцируется. Военный билет - на стол, про судимость - молчок. А меня и не спрашивали особо. На медкомиссию - и вперед, по контракту. Воевал в разведроте. Духи - они против пацанов-срочников смелые были. А как на серьезных парней нарвались - сразу остыли. Я ведь кавказцев и раньше, по армии да по зоне знал. Понтовилы они те еще... Гордая нация... Срал я на их гордость. За копейку и споют, и спляшут. Наш-то мужик покрепче будет. И воюем мы лучше. Если бы Борька, синюга долбаный, нас не сдал, мы б их еще в первую чеченскую дожали...

- А после чеченской кампании чем занимался? - допытывался заинтересованный перипетиями Ванькиной судьбы Новокрещенов.

- Да опять... по охранной линии... - туманно пояснил Жмыхов. - Платили хорошо, машину дали, телефон сотовый, спецсредства... Но как вторая война, в Дагестане еще, началась, я места себе не находил. Веришь - телевизор смотреть не мог. Мне кусок в горло не лез. Думаю, пацаны не- обстрелянные там жизни кладут, а я здесь... прохлаждаюсь. Короче говоря, бросил все и туда. А месяца три назад нашу часть вывели, контрактников - по домам. Я опять вроде как не у дел. Решил пока водочки попить, нервную систему подправить. Обосновался у знакомой мадам, пожил сколько-то, потом разлаялся. И пришел позавчера в военкомат - кумекаю про себя: может, в Югославию, в миротворческие части возьмут? А военком, как увидел меня, так сразу - орать. Где ты, говорит, ошиваешься? Тут, кричит, мать твою, тебе куча наград пришла. Три медали - одна за Афганистан еще и орден. Ну, вручили вчера торжественно, даже на телевизор засняли, деньжата кое-какие выплатили, я и гульнул... Но лучше б не награждали! - заявил в сердцах Ванька, хлопнув по сияющей медалями груди, будто комара убил.

- Почему? - изумился Новокрещенов. - Заслужил!

- Да потому, что про судимость дознались, суки, теперь хрен мне, а не Югославия...

Он замолчал, ковырнул из банки золотистую шпротину, пожевал, потом, оттолкнувшись от земли несоразмерно-длинными руками, не иначе как от предков-пахарей унаследованными, вскочил пружинно и заявил:

- Я сейчас, мигом. Тут неподалеку дачи есть, пойду хоть лука зеленого пучок нащиплю. А то лето началось, а я ни перышка не попробовал. То война, то пьянка...

- Брось, - предупредил Новокрещенов. - Садоводы нынче злые, урожай стерегут. И милиция патрулирует. Поймают, хлопот не оберешься!

- Да что им, пучок лука жалко, что ли? Попрошу - небось, не откажут. Ванька скосил глаза на медали и орден, улыбнулся самодовольно. - Что я, блин, зря на фронтах кровь проливал? Как День Победы наступает- ветеранов на руках носят!

- Так то в праздник... - покачал головой Новокрещенов.

Но Жмыхов уже удалялся, хлеща маскировочными штанами по расступающейся перед ним с паническим шелестом траве. Оставшись в одиночестве, Новокрещенов откинулся на спину, сорвал склонившуюся по-свойски над ним ромашку, прикусил стебелек зубами и затих, вслушиваясь в лесной шум и глядя пристально, как плыли в вышине, сменяя торопливо друг друга, набухшие холодной влагой облака, спешили, унося с собой дождь в неведомые дали, равнодушные отчего-то именно к этой, иссохшей в конце июня земле...

Неожиданно он поймал себя на том, что, даже раскинувшись безмятежно, остается внутренне напряженным, пальцы рук стиснуты в кулаки, шея затекла, а судьба выгнутой на неощутимой волне ветерка паутинки тревожит до сердцебиения и холодного пота на лбу - сейчас не выдержит, оторвется и улетит. Кстати, и Ваньки что-то подозрительно долго нет.

- Черт. Вот черт! - выругался, сев на корточки и озираясь кругом, Новокрещенов.

Прождав еще четверть часа, он замаскировал бутылки и закуску пучками травы - не то наткнется залетный бомж, мигом сопрет - и зашагал раздраженно в ту сторону, куда потопал непоседливый орденоносец. Меж корявых, изломанных половодьем стволов подлеска вилась приметная, податливо-влажная под ногой тропинка. Окрестные дачники часто ходили здесь, спрямляя через буреломы путь к автобусной остановке, откуда отправлялись затем по домам, нагруженные до онемения рук выращенными на участке овощами и фруктами. Через полсотни шагов роща поредела, забелела пеньками срубленных втихаря огородниками для неотложных нужд деревьев, а вскоре показались дачные домики, вернее, будки, сколоченные вкривь и вкось из подручного материала - мятых листов кровельного железа, фанеры, сырых березовых и тополиных стволиков. Но это на краю огородного массива, а дальше, вглубь, строения вырастали в два, а то и в три этажа, тяжелели, впечатывались в грунт бетоном и силикатным кир-пичом, столбили землю тесовыми заборами, возле которых отдыхали, словно лошади у коновязи, породистые автомобили. У штакетника одной из таких капитально обустроенных дачек толпился и гомонил народ.

- По почкам его, по почкам! - визгливо причитал старичок в обтягивающем кривые худосочные ножки трико. Он азартно подпрыгивал, напоминая отставного танцовщика, тряс в ярости академической бородкой, поучая толпу. Наипервейшее дело, друзья, почки ему отбить. На Руси с ворами так испокон веков поступали...

- Х-ха! Почки! Я с вас смеюсь! - возражал кто-то из глубины толчеи.По-вашему, здесь почки? Пустите меня, я вам покажу, где у него почки. Я врач, я изучал анатомию!

Хоронясь за колкими ветвями дикого шиповника, Новокрещенов, уже догадываясь, что происходит, всматривался в толпу.

- Вяжите его, мерзавца, вот веревка крепкая, бельевая, - хлопотала толстая тетка в соломенной шляпе-сомбреро и облегающих плотно зад и ляжки леггинсах, что делало ее похожей на вставшую на дыбы свинку из детских мультиков.

Народ чуть расступился, и стало видно, как Ваньку привязывают к штакетнику, растягивают веревками руки по сторонам, распинают, а вертлявый подросток, резко выделяющийся из толпы огромными, на несколько размеров больше положенного для его тельца, цветастыми шортами и рубашкой, с обручем наушников плейера на голове, бьет тонкими, будто спички, торчащие из коробка, ручками, по изумленному Ванькиному ли-цу, пританцовывая разболтанно под одному ему слышимые музыкальные ритмы.

- Вот суки! - разъярился Новокрещенов. - Так и убьют ведь!

Судорожно крутнув головой, он ухватил подвернувшийся кстати толстенный березовый сук, который проглядели отчего-то домовитые огородники, и, задрав его над головой, с рыком выломился из чащи.

-У-у-у...бью!

Не ожидавшие нападения, испуганные нечеловеческим воплем, дачники сыпанули по сторонам.

- У-у-у... падлы... - хрипел Новокрещенов, задыхаясь от волнения и непривычки к бегу, а сам уже распутывал веревку на одной Ванькиной руке, потом рванул на другой, вцепился зубами в неподатливый узел.

- Во, в натуре, влип... - ошалело бормотал Жмыхов, помогая ему.

- Идти сможешь? - спросил Новокрещенов и в ответ на кивок скомандовал: - Все! Уходим, - и, подхватив под руку, поволок в чащу, как раненого из-под обстрела, замечая краем глаза, что дачники, отбежав недалеко, опомнились от страха и уже кучкуются с мотыгами наперевес, показывают на них пальцами, подбадривая и подбивая друг друга на контратаку.

- Эх, ты, спецназовец хренов, - корил Ваньку, улепетывая в спасительную рощу, Новокрещенов, и тот оправдывался вяло, ойкая и хватаясь за бок при каждом шаге.

- Так они засаду по всем правилам боевой науки устроили! А я от мирной жизни расслабился. Только над грядкой склонился и успел три перышка лука сорвать - как дали по кумполу железякой, у меня все рамсы попутались. Очнулся, уж когда бить и привязывать стали.

На знакомой полянке отдышались чуток, собрали в пакет недопитое.

- Хрен с ней, с природой, - махнул рукой Новокрещенов.

И когда подходили к мосту, ведущему на родную, привычную сторону, ванька, спохватившись, лапнул себя за грудь.

- Во, блин, самую крутую медаль, "За отвагу", сорвали. Хрен теперь восстановят!

- Орден-то цел? - озаботился Новокрещенов. - Ты его, Ванька, особо береги. Нынче орденоносцам амнистия полагается. При твоем образе жизни награда такая очень даже сгодится.

- Так это если миллиард долларов у народа хапнуть, - возразил, постанывая, Жмыхов. - А если б у наших граждан пучок лука или редиски стырить - они на месте преступления порвут, без суда и следствия. И ам-нистировать нечего было бы...

Глава 7

Рано утром, когда Самохин, не оклемавшийся толком от ночного беспокойного сна, курил на кухне, после каждой затяжки громко прихлебывая из фаянсового бокала дегтярно-черный чай, в прихожей рассыпался будоражащей трелью звонок. Поперхнувшись, отставной майор подскочил, заметался в поисках пижамных брюк. Путаясь в штанинах, надел, через голову натянул застиранную, форменную когда-то рубашку, попытался на ходу пригладить седые, торчащие на макушке волосы и пошел открывать.

Глянул было в глазок, но без очков ничего не разглядел, открыл, торопясь, и застыл обескураженно, увидев у порога своей квартиры соседку с верхнего этажа Ирину Сергеевну. Представил мгновенно, как выглядит со стороны - старый, грузный, всклокоченный, поймал себя на том, что улыбается глуповато, и, стянув губы в трубочку, нахмурился, буркнув совсем уж неприветливо:

- Здрась-сте...

- Извините, Владимир... э-э... Андреевич, за вторжение, - жалко втянув голову в плечи, произнесла Ирина Сергеевна. - Не представляю, к кому еще могу обратиться... Всю ночь не спала... вы ведь военным были?

- Ну-у... вроде того, - протянул Самохин, еще больше смущаясь за свою грубоватость и за то, что "военным" не был, а как объяснить коротко суть прошлой службы, не знал. Спохватившись, отступил в сторону, пропуская соседку. - Входите.

Он провел Ирину Сергеевну в тесный, заставленный книжными стеллажами зальчик, стараясь выглядеть приветливым, указал на диван, застеленный пестрой накидкой.

- Присаживайтесь.

Сам устроился за столом поодаль, потянулся к пепельнице и пачке "Примы" и вдруг понял с ужасом, что примерно так он, старший опер, располагался, когда вызывал в свой кабинет заключенного. Осталось только закурить, пыхнуть в сторону клубом дыма и сказать многозначительно что-нибудь вроде: "Ну-с, гражданин осужденный, будем в молчанку играть или все-таки расколемся по-хорошему?.."

Ирина Сергеевна опустилась на диван, старательно натянула юбку на округлые колени, уложила сверху руки - чинно, ладонями вниз, как сидят в детском саду послушные, хорошо воспитанные дети.

- Вы уж извините, что я к вам вот так... ворвалась, - начала она, разглаживая тонкими пальцами ей одну видимую складку на светлой, в синий горошек, юбке. - Третий день бегаю туда-сюда, а все без толку. Сын у меня в армии пропал. В Чечне. Там бой был, товарищи его погибли, а он... Ни живой, ни мертвый не найден.

Самохин слушал сосредоточенно, не выдержав-таки, вытряхнул из початой пачки сигарету, закурил, напряженно пуская дым в сторону окна.

- Вот... - соседка смахнула неприметную слезинку. - И мне кажется... Вы понимаете... Я уверена почти... Он жив! А они, - она мотнула головой, указав куда-то вверх, - военные то есть, ну ничего... ну ни капельки не предпринимают. И мне не говорят. Ой, извините, я, наверное, непонятно рассказываю...

Самохин опять кивнул, попытался улыбнуться, и на этот раз у него, кажется, получилось подбодрить собеседницу, потому что она заговорила свободнее.

- Вы, Владимир Андреевич, в армии-то служили, знаете, как у них все... устроено. Кто тут, в области, главный над ними начальник? Мне бы к нему обратиться. А то куда ни приду - никто ничего не знает. Есть ведь люди какие-то, кто пленных солдат разыскивает! Я видела, по телевизору показывали, где-то в Москве... организация, что ли? Адрес не сказали.

Самохин кашлянул в кулак, раздавил окурок в пепельнице, помахал рукой, разгоняя слоистый дым над столом, сказал задумчиво:

- Вы, Ирина Сергеевна, не отчаивайтесь. Разберемся. Я в армии, к сожалению, не служил, вернее, служил когда-то срочную, но теперь-то там все по-другому. Я в органах работал. Там система иная, но все равно... разберемся! Давайте-ка по порядку. Когда сын ваш в армию ушел, когда пропал, кто вам сообщил об этом?

Выслушав не слишком складный рассказ Ирины Сергеевны, Самохин мгновенно составил что-то вроде схемы операции и предложил несколько вариантов действия:

- Во-первых, надо в областной военкомат обратиться. Армия и раньше отличалась нестыковками, бардаком в канцелярских делах, а теперь тем более. Вполне вероятно, что какие-то сведения о вашем сыне у них имеются, но в районный военкомат их передать забыли. Подшили в папку и успокоились. Во-вторых, в комитет солдатских матерей сходить. Там, ка-жется, этой проблемой тоже занимаются. В-третьих, депутаты - есть тут одна... шустренькая, в Государственной Думе заседает, все против войны в Чечне выступала. Вот пусть и окажет практическую помощь избирательнице. И еще администрация областная, потом этот, как его... совет ветеранов... Да, еще РУБОП - региональное управление по борьбе с организованной преступностью. Окружной федеральный инспектор... Кабинетов много, надо во все стучаться.

Самохин говорил и сам себе верил, и соседка, заразившись его уверенностью, смотрела завороженно пронзительно-синими, иконными прямо-таки глазами, кивала, а отставной майор, развивая перед ней план предстоящих действий, не упоминал намеренно лишь об одном. О том, что все меры розыска, все инстанции, двери кабинетов, в которые они будут стучаться, могут привести к успеху при единственном условии: если Славик еще жив...

- Ой, спасибо, не знаю даже, как вас благодарить... - смущенно лепетала Ирина Сергеевна, а Самохин, увлекшись, поднялся со стула и, не думая больше о том, как выглядит в мятых, соскальзывающих с безнадежно выпирающего живота пижамных штанах, полосатых, каких и не выпускают теперь, принялся прохаживаться по комнатке, говоря веско:

- Я вам, Ирина Сергеевна, вот что скажу. Люди мы с вами не чужие друг другу, соседи, в одном подъезде живем. Я Славика вашего еще вот с таких лет помню. А потому помогать друг другу должны. Я человек свободный, на пенсии. Возьму на себя областной военкомат, РУБОП. А вы в комитет солдатских матерей наведайтесь. Там депутатша эта госдумовская... как ее... Серебрийская, вспомнил, заправляет. У вас разговор с бабьем... из-вините, с женщинами, я хотел сказать, лучше получится.

- Да что вам беспокоиться-то... - не слишком настойчиво запротестовала Ирина Сергеевна, но Самохин присек возражения:

- Ничего, побеспокоюсь... Это дело, так сказать, государственной важности. Ваш сын Родину защищал, всех нас от терроризма, сепаратизма, черт бы их побрал! И мой долг помочь ему! - Самохину самому стало неловко от пафоса, в который его занесло, он запнулся, но все же заявил упрямо: - Я сегодня же по инстанциям пойду. Побреюсь, переоденусь, и- вперед. А вечером доложу вам, что разузнал. Нич-че... прорвемся. Я, если надо будет, до самого Путина дойду!

- Спасибо... - растроганно шепнула Ирина Сергеевна. - Вот вы оказывается какой... Отзывчивый. А я-то, глупая, издергалась, и все без толку!

Когда за женщиной закрылась дверь, потряс головой, выдохнул громко: "Уф-ф..." - и, вытирая пот со лба рукавом, попенял себе: "Ишь, раздухарился-то... Старый хрен!"

Вернувшись на кухню, которая давно превратилась у него в самую обитаемую, обжитую комнатку, он даже телевизор сюда перенес, втиснув его между шкафом и холодильником, Самохин допил в два глотка остывший и оттого терпкий до горечи чай, запыхтел очередной сигаретой и призадумался. Легко, с радостью даже вызвавшись помочь симпатичной ему женщине, он представил теперь, как ходит по "высоким инстанциям", пробивается настырно сквозь презрительно-вежливый заслон секретарш, вспомнил виденных где-то в подобных ситуациях ветеранов-фронтовиков, штурмующих начальственные приемные под звон боевых и юбилейных медалей, с костылями наперевес, жалких и немощных. И поежился, увидев себя в этой роли, почему-то непременно в старом, замызганном кителе с темными следами на плечах от споротых погон, с медалями, которыми был награжден когда-то: "За безупречную службу" трех степеней, "Ветеран труда", "За освоение целинных земель"... трясущегося от бессильной ярости и размахивающего скользким, захватанным потной ладонью бадиком...

В дверь опять позвонили - длинно, настойчиво. Решив, что это вернулась зачем-то Ирина Сергеевна, Самохин открыл уже без заминки и удивился, обнаружив за порогом улыбчивого молодого человека в строгом костюме-тройке благородно-синего цвета.

- Самохин? Владимир Андреевич?

Отставной майор кивнул неприязненно. В последнее время в дом зачастили такие же вежливые, кукольной внешности юноши и девушки со слащаво-фальшивыми улыбками и пустыми, холодными глазами. Они раздавали молитвенники, религиозные газеты и журналы с цветными иллюстрациями, на которых изображались такие же счастливые стеклянноглазые люди. Решив, что и этот из сектантов, Самохин буркнул раздраженно:

- Чего надо?

- Я от Федора Петровича,- игнорируя грубость, не дрогнул безмятежной улыбкой гость. - Вы просили его о встрече...

- Ну-у... - неопределенно протянул Самохин. У него уже из головы вылетело давешнее желание повидаться с Федькой и переговорить на предмет денежного займа.

- Так вот, он вас ждет. Если желаете, можете связаться с ним по телефону прямо сейчас.

Гость нырнул рукой во внутренний карман пиджака, извлек оттуда махонькую трубочку мобильного телефона, щелкнул пластмассовой крышечкой и, потыкав тонкими, нерабочими пальцами в миниатюрные кнопочки, протянул Самохину.

- Пожалуйста, говорите.

Тот осторожно взял аппарат, приложил к уху, сказал растерянно:

- Алле... Самохин на проводе...

- Х-ха! Совсем из ума выжил, старый, - услышал он Федькин голос.- Какие могут быть провода у мобильника! Привет! Че хотел-то? Срочно?

- Да... в общем-то, - выворачивая глаза на трубку, словно приставленный к виску пистолет, опасливо кивнул Самохин. - Дело к тебе важное есть.

- Ну тогда прямо сейчас дуй ко мне. Побазарим, а заодно и повидаемся. А то помирать скоро, а свидеться недосуг.

- А я, Федька, адреса твоего не знаю. Или ты все еще в домике маманином на краю оврага обитаешь?

- Г-г-гы! - хохотнул Федька так, что трубка протестующе пискнула. - Ты, майор, даешь... Совсем от жизни отстал, мхом оброс. Собирайся, щас тебя довезут. Передай-ка трубу фрайерочку моему...

Молодой человек взял телефон, застыв взглядом, выслушал приказание Федьки, сказал коротко:

- Будет исполнено, - щелкнув крышечкой, обратился к Самохину: - Я на машине. Подожду вас на улице, у подъезда.

- Какая машина-то? - сварливо осведомился отставной майор. - А то наставят во дворе колымаг - поди догадайся, где чья?

- Нашу сразу увидите, - невозмутимо ответил подручный Федьки. - Других таких в вашем дворе нет, - и вышел, вежливо кивнув.

- Фу ты, ну ты! - поджав губы, покачал головой Самохин. Принарядившись в костюм и пряча в боковой карман пиджака неизменную пачку "Примы", он нащупал нафталиновый шарик, не иначе, как заботливой Валентиной положенный, и, покрутив его в пальцах, бросил за ненадобностью в мусорное ведро. И опять, вспомнив о болезни, подумал недовольно: "скоро уж, ни одна моль не поспеет..."

Насупившись, не глядя на шофера, предупредительно открывшего перед ним дверцу роскошного авто, и впрямь приметного во дворе среди неказистых собратьев, Самохин забрался в теплое, пахнущее дорогой кожей нутро машины, удрюпался на заднее сиденье и, не спрашивая разрешения, закурил плебейскую, неуместную здесь "Приму", а поймав на себе отраженный зеркалом взгляд водителя, усмехнулся ему в ответ вызывающе и пустил в салон особо густой клуб едкого табачного дыма. Улыбчивый молодой человек устроился на переднем сиденье, сразу достал телефон и теперь нашептывал что-то в него, ворковал, а машина тронулась плавно и неощутимо помчалась по улицам. Казалось, что она не движется вовсе, а наоборот, кто-то крутит за тонированными окнами-экранами видеозапись с бегущими споро кадрами суматошного города.

- "Владимирский централ. Этапом из Твери..." - с хрипотцой вздохнули за плечами отставного майора стереодинамики, и он, слушая проникновенный, с блатной слезливостью голос, подумал удовлетворенно: "Нет, братки. И прикид у вас классный, и тачка навороченная, а суть все та же, барачная, и песни все те же..."

И федька, хотя и забуревший, угодивший в мутную струю нынешнего благосклонного к жуликам всех мастей времени, все равно остался в душе окраинной шпаной, и "выкупить" его бывший "кум" сможет, если понадобится, в два счета...

Машина вывернула на кольцевую дорогу, помчалась за город. С легким шуршанием наматывалось на колеса серое шоссе, лесопосадка по обочинам размазалась в сплошную зеленую ленту, и скорость чувствовалась лишь по тому, как сухо постреливали по днищу "мерседеса" угодившие невзначай под шипы камешки. Справа от дороги показался поселок. Асфальт к нему проложить еще не успели, и автомобиль, свернув, сбавил ход, захрустел по щебню, поднимая позади тучу белесой пыли.

Поселок состоял из трех десятков новых, кое-где недостроенных частных домов, но что это были за дома! В три, в четыре этажа, сложенные из особого, декоративного кирпича, с сияющими медной черепицей крышами, огороженные кованой вязью металлической решетки заборов, с лужайками щетинистой, изумрудного цвета, нездешней травки, с худосочными, не укоренившимися толком деревцами по сторонам ведущих к каждому коттеджу персональных дорог.

"Мерседес" подкатил к одному из новостроев, обнесенному, в отличие от прочих, сплошным двухметровым забором из ноздреватого бетона с глядящей пристально, как пулеметный ствол, видеокамерой над железными воротами. мертвоглазый улыбчивый юноша ловко выскочил из машины и, опередив Самохина, открыл дверцу:

- Прошу вас...

- Спасибо... Прокатили на старости лет, - бурчал, выкарабкиваясь неловко, Самохин. - Все у вас, пацаны, по высшему классу - и автомобиль, и песня душевная. А вот домик пахана подкачал... уж больно на тюрьму похож. Прямо оторопь меня взяла, как увидел. Думаю, блин, в родные пенаты попал.

- Срок мотали? - сочувственно поинтересовался молодой человек.

- Три червонца. От звонка до звонка, - притворно вздохнул отставной майор. И полюбопытствовал: - У вас небось и часовые есть?

- Есть охрана, - снисходительно улыбнулся провожатый, явно принимая Самохина за старого, потерявшего представление о том, что происходит сейчас на свободе, урку, - система наблюдения - мышь не проскочит.

От калитки к дому вела дорожка, мощенная плотно пригнанными, отполированными временем булыжниками. ""Не иначе как из старинной мостовой камень наковыряли, архаровцы", - беззлобно отметил про себя отставной майор. Где-то неподалеку бухнула грозным лаем собака, звякнула тяжелая цепь.

- фу, Жулик! Сидеть! - властно приказал кто-то, и через минуту гладенький, лысый мужичок шагнул навстречу Самохину, блеснул рядом великолепных, один к одному, и оттого явно фальшивых зубов, обнял дружески за плечи:

- Вовка! Братан!

- Привет, старый уркаган, - похлопал его по располневшим бокам Самохин. - Эк тебя растащило-то при антинародном режиме!

- Да уж не то что при вас, коммунистах, - добродушно подтвердил Федька. - Демократия - это, брат, народная власть. Общество равных возможностей. Умеешь - живи, не умеешь - так сиди...

- А где ж зубы-то твои золотые? Может, в скупку заложил от бедности? съехидничал отставной майор.

- Золото во рту - дурной тон, - серьезно объяснил Федька. - Сейчас, брат, здоровый образ жизни в моде. И натуральные зубы.

- Из фарфора? - уточнил Самохин.

- Из пластика, деревня! Выглядят, как родные, но крепче титановых. Гвоздь-двухсотку перекусить можно.

- А проволоку колючую? - деловито осведомился Самохин.

- Запросто! - хвастливо подтвердил приятель.

Отставной майор причмокнул завистливо, посоветовал проникновенно:

- Ты, Федя, энти зубы-то береги. Не ровен час, опять заметут, срок схлопочешь - тебе в тюряге ни напильника, ни ножовки по металлу не потребуется. Зубами дорогу на волю сквозь решетки проешь!

Федька отодвинулся, глянул пристально:

- Ну и язва ты, майор! Как был кумом, так куморылым и остался... - и, чтобы друг всерьез не обиделся, подхватил его под руку, попенял добродушно: - Не заходишь в гости, брезгуешь, что ли? Конечно, где нам, раскаявшимся уголовникам, с заслуженными пенсионерами-чекистами равняться!

- Да нет, я про тюрьму так, к слову, вспомнил, - добродушно пояснил Самохин. - Вижу, что ты и на свободе вроде как по зоне тоскуешь... Сигнализация по периметру, запретка из колючки, пес конвойный у ворот в предзоннике. И зовут подходяще - Жулик!

Услыхав свою кличку, огромная в бело-коричневых пятнах московская сторожевая вскочила, громыхнув цепью, проволокла ее с визгом по толстой проволоке, натянутой вдоль забора, не дотянувшись, яростно нюхала воздух, буравя Самохина взглядом волчьих, с кровавым оттенком, глаз.

- Пшел! Место! - прикрикнул Федька на пса, больше для порядка, чем из необходимости, посетовал, соглашаясь: - Ты прав, гражданин начальник, ох и прав! Действительно, без охраны да запоров крепких нынче и на воле не проживешь. Преступность разрослась - спасу нет. Честному человеку востро ухо держать надо. Того и гляди, наедут рэкетиры какие-нибудь, все нажитое непосильным трудом отберут! Что ни говори, а падение нравственности в обществе не может не удручать! - выдал приятель фразу, от которой у Самохина брови чайкой вспорхнули. Федька разъяснил: - Нет, ты подумай! Раньше воровской авторитет - он же неприкосновенным в уголовном мире был. Власти имел больше, чем какой-нибудь член политбюро! Ну, не политбюро, так обкома партии - точно. А сейчас, чуть что не так, нанимают киллера-отморозка, и паф! Наше вам с кисточкой!

- Плохо мы молодежь воспитываем,- пряча ухмылку, поддакнул Самохин. Никаких, понимаешь, традиций для нее не существует, авторитетов...

- Это точно, - горестно вздохнул Федька. - Куда идем-катимся? А... пойдем дом покажу.

Дом, сложенный из отборного кирпича непривычно красного, свекольного почти цвета, поразил Самохина колоннами при входе, овальными, только в мексиканских телесериалах раньше виденными дверными про-емами, алебастровыми финтифлюшками по карнизу и окнам. А кованые решетки на узких, как бойницы, окошках даже верхних этажей делали здание похожим на веселую, любовно выстроенную, но не утратившую при этом сути своей тюрьму. Из огромного холла на первом этаже, увешанного по дубовым полированным стенам головами лосей, косуль и кабанов с мученически застывшими глазами, хозяин провел Самохина в нишу, оказавшуюся лифтом, который невесомо вознес их на вершину помпезной обители. - Мой кабинет, - Федька с гордостью повел пухлой рукой, грязноватой от синей ряби неудачно выведенной татуировки. - Вот библиотека. Здесь не шурум-бурум, чернуха-порнуха собрана, а классика, преимущественно дореволюционные издания. Позапрошлый век! У вдовы одного профессора-книголюба все гамузом купил. Десять тысяч томов.

Самохин с уважением оглядел тянущиеся под высокий потолок стеллажи, мерцающие золочеными корешками старинных фолиантов, - действительно, десять тысяч томов, не меньше.

- Читаешь?

- А то! Думаешь, нет? - с вызовом выпятил грудь Федька. - Вот, сейчас Фрейда изучаю...

- В подлиннике?! - восхитился притворно Самохин.

- В переводе, - строго поправил Федька, воспринимавший собственную ученость вполне серьезно и не намеревавшийся на эту тему шутить. - Но издание - прижизненное.

- И... как?

- Кое-какое рациональное зерно в его теории есть. Психоанализ... Эдипов комплекс... Яблочко от яблоньки недалеко падает... В общем, долго объяснять. - Федька победно показал на другую стену кабинета: - А это моя коллекция. Такой, наверное, больше ни у кого во всей стране, а может, и в мире нет!

Самохин глянул и присвистнул с искренним восхищением. Как старый конвойник, он был привязан к чаю, пил его постоянно, в молодости чифирил, бывало, перепробовал разные сорта чая, но такого разнообразия действительно ни разу в жизни не видел. Стеллажи на противоположной стороне огромного кабинета были сплошь заставлены пачками, коробочками, баночками, пакетиками заморского чая.

- Садись к столу, сейчас любую вскроем, замутим, - радушно пригласил Федька и сам уселся за обширный письменный стол с занятным, в виде древней крепостицы, письменным прибором из яшмы, вычурными пепельницами и ненужными в современном канцелярском деле тяжелыми пресс-папье. Самохин уселся в прямое, неудобное, с высокой резной спинкой, костистое кресло напротив и, глядя на приятеля, подумал, что за этим столом, который верховному главнокомандующему впору, Федька, даже раздобревший теперь, с вытравленными татуировками на руках и пластмассовыми, особо кусачими зубами вместо блатных фикс, все равно выглядит вором-домушником, удачно проникшим в барские хоромы в отсутствие настоящих хозяев.

- Стол-то прямо сталинский! Небось операции по ограблению банков за ним разрабатываешь?

- Завидуешь, а потому обидеть меня хочешь, провоцируешь, - веско заявил Федька. - Или попросить чего - оттого и хамишь. Я ж тебя, мента, знаю... Валяй, проси. А банки мне грабить ни к чему. У меня свой есть.

- Да ну? - удивился Самохин.

- А то! "Славянский" называется. Слыхал?

- Нет, - признался отставной майор и тут же кивнул понимающе. - Стало быть, ты к ворам-славянам себя относишь? И пачки валюты, резиночкой перетянутые, в карманах теперь не таскаешь? Он улыбнулся, вспомнив десятилетней давности встречу с только что освободившимся Федькой. В тот день приятель от щедрот душевных пытался всучить другу-майору именно такую, перетянутую аптечной резинкой толстенную пачку долларов...

- Ни к чему, - угрюмо сообщил начавший-таки раздражаться приятель. - У меня пластиковые карточки есть. Сколько понадобится, в любом банкомате возьму. В любой стране, между прочим.

- И все-таки одного я в толк не возьму, - не успокаивался, будучи уже сам себе не рад, отставной майор. - Ты вот о законе воровском толкуешь, на отморозков, понятий не чтящих, досадуешь, а домище-то вон какой отгрохал, банк завел, этот, как его... бизнес! А ведь пахану вроде тебя воровской закон такие дела запрещает! Напомнить? Вор не должен иметь семьи, дома, денег, кроме как для общака предназначенных...

- Ты, хрен красноперый, между прочим, тоже не щадя жизни социалистическое отечество защищать должен был. Согласно присяге! ощетинился Федька. - Амбразуру вражескую грудью закрыть или под танком с охапкой гранат взорваться. И погибнуть смертью героя в августе девяносто первого, отстаивая завоевания социализма. А вы, вояки, армейские да эмвэдэшные, свою совдепию сдали. И ты вместе с ними. А теперь сидишь тут, жив-здоров, изгаляешься! - всерьез рассвирепел приятель.

Самохин вздохнул, понурясь, кивнул согласно:

- Прав ты, Федя, ой как прав... Но народ сам свою долю, свою Голгофу избрал. Деды-прадеды о нем в семнадцатом году позаботились, повели в светлое будущее. А он - ни в какую. Не палками же его в девяносто первом году обратно в счастливую жизнь загонять? Пусть барахтается теперь, как хочет. Может, кто и выплывет...

Федька посопел, остывая, пододвинул к себе затейливую, перламутром инкрустированную коробочку, открыл крышку, достал две толстые сигары, одну протянул Самохину.

- Угощайся. Небось все "Приму" смолишь...

- Ну да... - отставной майор поднес черную сигару к носу, понюхал. Попробуем вашего табачка, буржуинского. - Он повертел в руках сигару, не зная, с какого конца начать, решившись, сунул в рот. Достал из кармана спички, чиркнул, ткнулся кончиком в огонек, зачмокал с усилием, втягивая щеки. Потом поморщился, подозрительно рассматривая Федькин презент. - Не курится ни хрена.

- Эх, деревня! - снисходительно улыбнулся тот. - Дай-ка!

Вытащив сигару из губ приятеля, Федька щелкнул штуковиной, похожей на миниатюрную гильотину, отсек заостренный кончик, старательно раскурил, поворачивая сигару над синим огоньком зажигалки, выпустил облачко ароматного дыма, вернул Самохину.

Отставной майор затянулся от души, да так и застыл с открытым ртом, не в силах выдохнуть ядовитый, перехвативший горло клуб дыма. Федька расхохотался и, выйдя из-за стола, шлепнул его между лопаток, укорил добродушно:

- Ну точно, деревня. Кто ж так сигары курит?!

- Во... дерьмо... - удушливо просипел Самохин, у которого дым валил теперь изо рта, ноздрей и даже ушей. - Угостил, называется... Змей подколодный.

- Чего бы понимал! - веселился Федька. - Одна такая сигара твоей полпенсии стоит! Ими ж не затягиваются, чудак. Набрал в рот дым, выпустил и вдыхай через нос," наслаждайся... Смотри.

Он ловко раскурил свою сигару и, пустив по кабинету призрачное кольцо ароматного дыма, сказал:

- Ты понятиями-то меня не попрекай. Глянь в окно. Видишь тот коттедж? Там начальник УВД живет. Рядом - первый зам. губернатора. Дальше, в конце улицы, - прокурор области. А я посередке. И дом свой после них отгрохал. Но у меня доход официальный - ого-го! Бензоколонки... банк, два ресторана, три кафе придорожных, казино. А у них - зарплата гольная. На нее, если ни есть, ни пить, такой коттедж лет за пятьдесят построишь. А они в год осилили. На какие шиши? Да на твои, если разобраться, таких, как ты. Так что от демократии этой не столько мне, сколько коммунякам бывшим польза. Сколько вас в союзе насчитывалось, членов партии-то? Миллионов восемнадцать-двадцать. Да этих... комсомолят еще столько же... И выходит, что это вы, коммунисты, власть поменяли. Заморочили всем головы про перестройку, реформы рыночные, а сами под шумок раз - и в дамки.