Не знаю

Кольцов

2022 г., Москва

Там, дома, тоже тополя во дворе. Качели-лодки. Кот ушел, долго нет. Ах да, это же детство, да… кот давно помер. И мать померла. И Робка. Все померли.

А ты вот нет. Ну что, ну что ты от меня хочешь? Флорентийский профиль, точеная фигура, силуэт. Золотые стружки соломы в воздухе, небо синее, как золотая метель. Баба красивая, только дура. И шлепнуть по заднице. Хихикает… Да нет, не такая уж она дура, эта Лёлечка. Хватило ума просидеть всю жизнь за кольцовской спиной, пить кровь.

Что она там на этой даче, без сортира, без продуктов, и денег-то, кажется, у нее нет. Деньги, где деньги? Где мои деньги? Гадина, все потратила, какие-то портьеры, финская мебель, люстры какие-то, сервизы. Зачем это все?

Тарелки странные какие-то. А, так это картонные. Как в рассказе у Толстого – про деда, которому деревянную миску дали, х-хе… да, удобно, кстати, можно сразу выбросить. Мыла посуду. Кто бишь это был? Дочь вроде, да. Принесла черешню.

На мой день рождения обычно была клубника. Май. Клубника и сирень. А тут черешня. Ничего, вкусная. В Молдавии этой черешни было… Ветки просто усыпаны! Сады. Румыны, ну какие вы румыны, Молдавия – древняя, достойная страна… М-да… «Была наука страсти нежной, / Которую воспел Назон, / За что страдальцем кончил он…» ох-ох-ох… «В Молдавии, в глуши степей / Вдали Италии своей». Да, Молдавия, лесостепи. Поляна, большая, на опушке соснового леса, вся розовая от земляники.

Я когда-то написал, что хотел бы провести остаток своих дней наедине с природой. Какое тут – никак не оставляют в покое. Эта квартира, сижу вот. Темно здесь как-то, неуютно. Коридор слишком длинный. Идти, переставлять палки. Живот еще… добежать бы до сортира… добежать, да уж…

Лекция… сегодня? Нет, тогда пришла бы Нонка помогать с компьютером. Нет, завтра. Сколько можно уже, устал, устал, устал. Да нет, не найти вам замены, второго такого Кольцова не найти вам, дудки, среди нынешних… необразованные… неучи, бездари.

Мать приехала, опоздала. Я уж думал, не приедет. Очень расстроился, плакал отчаянно. Приехала – счастье. Мы взяли банки, пошли в лес за земляникой. Солнце через стволы, так пахнет соснами. Поляна вся светится, как смотришь из леса, из тени – переливается в конце тропинки. Вот тропинка заканчивается, мы выходим с матерью на опушку. Там солнце ударяет в глаза, такое сияние. И тепло. Поваленный ствол, мы садимся вместе, рядом. Я закрываю глаза, прижимаюсь к матери, к теплому боку, а она накрывает меня рукой. Хорошо. Мама, на ручки…

Лёлечка

2022 г., Москва

Что ж, я все прощаю. И я тебя жалею, да. Пусть тебе будет спокойно.

Несмотря на то что эта баба сидит тут с наглым видом, смотрит в упор и готовится получить свое. Эту квартиру, в которой каждый угол обихожен мною, моей кровью и нервами выстрадан каждый шкаф, каждая табуретка. Вышивки свои и картины Анны я, конечно, заберу. И свои книги. Да, и подушки, портьеры, покрывала. Там на кровати сидят игрушки: одна моя, из детства, она со мной была с войны. Собака, немецкая овчарка, ее зовут как ту, настоящую, что была у нас еще до войны, – Снейка. Ее во время войны мамочка отдала военным. Она говорила, что когда мужчина, военный, взял поводок, а мама собралась уходить, то у собаки потекли слезы, она все понимала. Нам передавали потом, что Снейка успешно работала, ловила бандитов и шпионов. А еще там сидит Анина собака Мэри, с которой она не расставалась все детство: она с нами и на море ездила, и в больницах она с Аней лежала. Я ей пришила глаз, привела ее в порядок, сшила ей платье. Они сидят там обе на кровати. И еще на стене, приколоты булавкой, висят куклы-бибабо – это те, что на руку надевают, я выяснила, как они называются, – кот и лиса. Он был кот, а я была лиса. Где-то под кроватью есть чемодан с его рисунками про кота и лису. Шаржи – ручкой, карандашом, с подписями. Анна так любила эти его рисунки. А однажды спросила, лет в пять: а где же я? И он нарисовал с ней, ее нарисовал в виде цыпленка. Ей не очень понравилось, я видела, но она не показала вида.

Этот чемодан из-под кровати тоже надо забрать, там эти рисунки, старые фотографии. Те, что еще сами печатали, пересвеченные, с завернувшимися краями. Где Аня совсем маленькая или ее еще нет. Было ли счастье? Да, наверное. Не знаю. Не помню.

Забрать – а куда? Я пока бомж… Конечно, Анна сказала, все устроит, но чувствую я себя бездомной собакой без своего угла. Да, есть же еще дача, мой мирок, с цветами, яблонями. Но без водопровода. Тяжело там, трудный быт.

Какое странное состояние. Одновременно тяжесть, горечь и необыкновенная свобода. Легкость какая-то.

Сколько мне и самой осталось? Уж как-нибудь я доскребусь и уж как-нибудь постараюсь, насколько получится радости и покоя получить за это оставшееся мне время. Покой.

«Вечный покой», – пел священник на отпевании.

А почему, собственно, я так говорю – «доскребусь как-нибудь». И не как-нибудь, а хорошо. Мой новый знакомый в соцсети пишет, что ему интересны мои вышивки, можно сделать выставку. Хорошо, что Фёдор меня зарегистрировал. Конечно, странно все это, но что ж. Зато общение. Вроде и не ходишь никуда, а поговорить с интересным человеком можно. Я всю жизнь просидела дома, ни с кем не водилась. Не было необходимости, потребности такой. Да и времени. А теперь вот есть. И то, и другое. Да еще этот кастинг. Совсем смешно, конечно. Кастинг для фотомоделей «золотого возраста». Жаль, что в молодости мне не делали таких предложений, когда я была действительно красива. Хотя в молодости я бы не согласилась – была выше этого.

Прошли похороны, закончатся поминки. Начнется жизнь. Напишу-ка я завещание. Пусть будет.

От руки:

19 августа 2022 г.

Москва

Я, Элеонора Васильевна Кольцова, находясь в здравом уме и ясной памяти, желаю распорядиться следующим моим материальным имуществом. Все нижеперечисленное я завещаю своей дочери Кольцовой Анне Сергеевне:

1. Ваза хрустальная с цветами и птицами, подаренная моей маме сослуживцами моего папы в Киеве в 1938 году в честь моего рождения.

2. Книги: собрание сочинений И.С. Тургенева, Стендаля, Бальзака, четырехтомник М.Ю. Лермонтова, Сэй Сёнагон «Записки у изголовья», Джотто, альбом репродукций.

3. Два угловых шкафа и книжный шкаф, приобретенные мною на собственные средства.

4. Мои вышивки, висящие на стенах и стоящие на шкафах в моей комнате в квартире и на даче.

5. Фотографии и рисунки мужа, Кольцова Сергея Ивановича, в чемодане под кроватью в квартире.

Нонна

2022 г., Москва

Вот и все, вот и кончилось мое служение. Столько лет я была наполовину невидимой, подпольщицей. Сначала любовницей, потом и вовсе не разобрать – не то друг, не то секретарь, не то сиделка.

Вот и на похоронах я в стороне. Еще бы!

Ему было вроде как и все равно, знакома я с его семейством или нет. Но лучше, чтобы нет. Однажды, когда я была там, в квартире, пришла его дочь. Отперла своим ключом – что ж, имеет право. Но дверь была на цепочке. Вот ведь незадача! Ах, прощения просим! Я вышла открыть. Оказавшись нос к носу: «Здрассте», – прошипела она. В одно слово вложила «А ты что здесь делаешь и вообще кто такая, глаза б мои тебя не видели, и не знать бы о твоем существовании». Сергей сидел у компьютера в кабинете, мы готовились к семинару. Доча проследовала мимо меня и мимо открытой двери кабинета, за спиной отца, сидевшего у компьютера, не здороваясь с ним. Сначала в сортир, а потом в ванную. Раздался звук льющейся в душе воды. У нас начался семинар онлайн, я ушла в кабинет, закрыла дверь. Через несколько минут бахнула входная дверь. Он не обратил внимания, а я не стала говорить. Анна, похоже, тоже не рассказала ему об этой встрече. Во всяком случае, он ничего не переспрашивал. Всем удобно было делать вид, что меня нет, что сквозь меня можно проходить, видеть предметы, протягивать друг другу руки, смотреть друг другу в глаза. Ну что же! Теперь придется заметить.

Вот я, уже одна, все в той же квартире, сижу на шатучей табуретке, на которой обычно сидела рядом с Кольцовым, когда мы вместе работали – он вел занятия онлайн или читал, рецензировал студенческие работы. Мы перекидывались замечаниями, шутками. «Ох, господи, прости нас, грешных, что ж это такое, это что ж они пишут. Ты видела вот это? Это ж просто… А вот это ничего, ничего так, слог неплохой, и мысль присутствует. Спасибо и на этом». Так было. Сергей до последнего цитировал километрами стихи и прозу, свою и классиков, чувствовал текст. Но общение со студентами, да и с администрацией было на мне. Всем была известна моя роль. Терпели! А куда бы они делись. Такого, как он, больше нет. А без меня он не смог бы работать до последнего.

Окно кабинета выходит на окна напротив, там художники работают с натуры. Модели обычно не видно. У нас открыта форточка, вечерний летний шум доносится с улицы. У художников тоже открыто. Вот один подходит – покурить. А вот и девушка, тоже с сигаретой. Редкость, нынешние молодые не курят и не пьют столько, сколько курили и пили мы. Зожники несчастные, убожество. Я вот тоже курила – бросила, когда поставили онкологию. Диагноз сняли потом, а курить я так и не стала заново.

Комната не тронута, ничего не изменилось. Но кажется пустой и заброшенной. Она такой и была, никто не заботился об удобстве Сергея – никогда, а последнее время особенно. Он не замечал быта, был выше этого. Для меня бытовуха в принципе не интересна, всегда это презирала, начиная с того времени, когда мать вечно что-то терла и готовила. Вот жена его, так называемая Лёлечка, она была увлечена всяким уютиком мещанским, украшательством – салфеточки, чашечки, занавесочки, игрушечки. Но в прошлом.

На зачитывании завещания дочь Сергея сидела с железным лицом, жена выкрикивала что-то, всплескивала руками. Нотариус даже призвал к порядку. Жена-то да, она вдова. А я никто. Но завещание – часть квартиры – в мою пользу. Я торжествую, видимо. Как же, я же меркантильная тварь, столько лет тут кружила. Х-ха! Ну вот вам, получите. Вы же «так и знали». На поминках по углам шепчутся общие знакомые – литературная Москва, как он говорил: мол, Скудова наконец-то дождалась. Хотите – верьте, хотите – нет, бездарные вы мои, но мы никогда не говорили об этом. Не буду врать, что никогда об этом не думала. Но это было полностью его решение, я ни на что не намекала, не просила и ничего не ожидала. Но считаю, я полностью в своем праве, заслужила.

В последний год, оказавшись практически заточен в квартире, он резко, жутко состарился. Я с ним была рядом, а больше никто. Ученички, родственнички – все поисчезали. Мне невыносимо было его видеть таким, невозможно, немыслимо, не-при-ем-ле-мо. Я все старалась его вернуть к прежней, нормальной жизни – поездкам на лекции, участию в жизни кафедры. Он долгие годы был скалой, глыбой – недосягаемым, неприступным, непобедимым, – и моей защитой он тоже был. Это не может вот так вдруг просто измениться. Я боролась. Для меня он был Мужчина и Учитель. Для других, я видела это, и ярость меня душила – предатели! пигмеи! – он постепенно становился либо мастодонтом, мощным, но неопасным и неактуальным, либо стариком, которому место на даче, в кресле с пледом, а он тут что-то ерепенится да еще бабу притащил. Не-на-ви-жу! Сволочи. Мещане.

Что же теперь? Что дальше? Квартира будет продана, я получу деньги. Бросить работу? И что я буду делать? Писать? Нет. Я теперь точно знаю, что нет. Мне нечего сказать, я не хочу и не могу.

Где-то тут еще Глеб – ждет, задает вопросы. Наверное, думает, что шансы его увеличились. Да нет, нет. Даже смешно. Несчастный инфантил.

Все останется, как было. Я приду на работу, буду читать чужие тексты, кромсать их – никто из этих «гениев» не может сравниться с ним, с его текстами. Авторы будут закатывать глаза и материть меня за спиной.

Я перевезу к себе архив Сергея – библиотеку, авторские экземпляры, подшивки газет с публикациями, записные книжки. Найду для них место, очищу от пыли, переберу, расставлю. Он останется у меня.

Анна

2022 г., Москва

Эта квартира. Это был мой дом, но она больше не моя, я тут больше ни при чем. Темный коридор, драные, потертые обои. Последний ремонт тут был сделан мною, и было это… в позапрошлой жизни.

Нонна – наследница бо́льшей части квартиры по завещанию отца. Нам всем предстоит явно нелегкий, небыстрый и неприятный процесс ее продажи.

В подъезде и сегодня пахнет по-старомодному респектабельно, горшки с цветами на окнах, отделка стен в благородных бежевых тонах. У почтовых ящиков, когда мы только переехали сюда, сидела консьержка, баба Маша. Сегодня – никого, стоит только чей-то велик. Баба Маша сидела просто на стуле, никакого специального места для консьержа не было. Но тем воинственнее и принципиальнее она была настроена ко всем пришлым, просочиться мимо нее было невозможно, она, похоже, никогда не отлучалась с поста, не ела, не пила и не писала. Вечером уходила домой, в соседний дом.

Квартира тогда казалась огромной – в два раза больше, чем предыдущая. Странна была лепнина на потолке и окно между туалетом и кухней. Странны были окна, выходившие в «колодец». «Синенький скромный платочек» в исполнении подвыпившего соседа разносился с гулким эхом. Странны были высоченные потолки – самопошитые портьеры Лёлечка художественно надставила сантиметров на восемьдесят. Странно было из своего окна – глаза в глаза – наблюдать в окнах мастерских молодых художников и скульпторов, лепящих и рисующих с натуры.

Гостиная, она же по фантастическим теперь советским канонам, спальня родителей, оснащена была новой благородной неполированной мебелью темного дерева. Она и поныне здесь, прочное, качественное дерево – время его не тронуло. В отличие от обоев в геометрический рисунок, подранных поколениями котов и просто потертых, потолка в трещинах, отвалившихся плинтусов, битого кафеля на кухне и прочая, и прочая. Обоев, впрочем, не видно за развешанными по стенам вышивками в рамках. Дорогой шкаф спесиво поднимает брови, глядя на компанию дешевых разноперых полок, этажерок и шкафчиков, забитых книгами… книгами, книгами и книгами. И немножко еще всякими красивыми предметами: старыми немецкими фарфоровыми статуэтками, инкрустированными шкатулками, старинными шашками и шахматами.

Бригадир, руководивший ремонтом, однажды деловито спросил: «Розеточки будем делать?» – «Ну будем, конечно, как же без них». На следующий день, торжествуя, он притащил огромный сверток, из которого извлек гипсовую розеточку-лепнину – из нее должна была свисать люстра. Пластиковая, чешская, на пружине, она чувствовала себя в лепнине немного нелепо, но казалось, что в этой квартире иначе нельзя, без розеточек на потолке – никак. Немного погодя, впрочем, люстру заменила инсталляция из бутылок и железок. Родители ничего не имели против, соседи и гости ужасались.

Я помню, как кабинет отца, изначально казавшийся таким просторным, постепенно обретал узнаваемые «фирменные» черты, обрастал книжными шкафами, становился книгохранилищем, выживавшим хозяина-жильца. Теперь книги и бумаги заполонили всю квартиру, заняли ее, как в иных случаях происходит с мусором и тряпками. Что делать с ними?.. Ах да, это теперь не моя забота.

Радиола «Ригонда», ловившая «голоса» еще в Советском Союзе, давно лишилась внутренностей, вместо них, как в банальном деревянном ящике, в ней хранятся подшивки газет с публикациями. Стены кабинета заслонены стенками, в которых добропорядочные советские граждане хранили белье и хрустали. Здесь – только книги, книги, книги.

Единственная полка одной из стенок, занятая не книгами, заставлена подарками и сувенирами. Мои поделки – им лет по сорок пять – до сих пор здесь. Покосившиеся зайцы, домик, облицованный пуговицами при помощи пластилина, рисунки и рукодельные «книги» рассказов с посвящениями любимому папе.

На кухне ни один предмет не использовался по своему родному назначению. В хрустальной конфетнице – сахар, в розетке для варенья – соль, в вазе для фруктов – хлеб, в пивных кружках – гречка и рис, в кастрюлях – питьевая вода. Взгляд рассеивается по пространству, с трудом ловя фокус в обилии предметов, ровным слоем покрывающих все поверхности – горизонтальные, наклонные и даже вертикальные. На стенах висят декоративные тарелки, обросшие кухонным жиром и копотью, декоративная полочка уставлена фарфоровыми фигурками, также в слое рыжего жира. У стены буфет, привезенный Лёлечкой из Подмосковья, перепиленный слесарем Васей вдоль, покрашенный мною масляной краской в три цвета: заборно-зеленый, серый и белый, какие были. Засиженный мухами и заляпанный какими-то кухонными жидкостями. На столе – вышитая скатерть, вся в пятнах, закрытая клеенчатыми подставками под тарелки. Эта скатерть да сколько-то коллекционных элфэзэшных тарелок – Лёлечкин след. Единственное, что мирило ее с домашним хозяйством, – красота посуды и столовых приборов, декоративность быта. Теперь сама она безвылазно на даче, а здесь, в квартире, смесь запустения и остатков прихотливого декора. Огромная монстера – под потолок, подвязанная каким-то шарфом к швабре, прилаженной к горшку, довершает картину упадка и абсурда в духе «Ста лет одиночества».

Некоторое время назад, уже после того, как пропустил мой день рождения, отец вдруг спросил меня, когда я позвонила с каким-то насущным вопросом:

– А сколько ж тебе лет теперь?

– Пятьдесят.

– Я думал, больше. Мне-то уж вообще черт-те сколько… ну и как ты живешь?

– Хорошо, у меня все хорошо.

– А-а-а, ну что ж, это хорошо. И чем же ты занята?

– Да работой по большей части.

– Никак я не пойму, чем ты все-таки занимаешься…

– Ну это так не объяснишь… всякой… ерундой.

В голове мелькает сценка, как я объясняю ему про ивент-индустрию, про третье высшее, и про психотерапию, и про то, как это все совмещается между собой и как связано с картинами… или не связано. Это невозможно. Не нужно. Неинтересно ему. Он все ждет, когда же я оправдаю высокое звание его дочери и собственные вундеркиндские потенциалы, когда взберусь хоть на какой-то Олимп.

– Ну да, ну да. Ну а как ты себя чувствуешь?

– Я-то? Хорошо… а ты-то как?

– Ну, для восьмидесяти четырех – нормально, справляемся, ха-ха.

Теперь, в этой пустой квартире, я с особой очевидностью вижу, что вовсе он не справлялся. Здесь повсюду печальные следы стариковского бытования – мусор, какие-то пятна, засаленная посуда, что-то разбито.

Я переступаю порог и выхожу. Больше я сюда не вернусь.

У меня дома – удобно, чисто, ухоженно. Захожу в комнату сына. Он не живет теперь с нами, бывает наездами. Но здесь его библиотека. Книжные шкафы до потолка, когда-то я покупала первые два, сейчас они сплошняком закрывают всю стену. Книги, книги, книги. Они стоят по алфавиту, а внутри каждой буквы – по жанрам. К – Кольцов. Здесь всё, написанное отцом. Я никогда не видела все его книги вместе.

На письменном столе сына – стопка записных книжек. Есть ли в них хоть что-то обо мне?

Квартира продана, деньги поделены и розданы.

Мать вернулась на дачу к своим цветам и вышивкам. Я предлагала ей переехать к нам, пока купим ей квартиру. Но не слишком настаивала. У нее же десятки непреодолимых проблем: где будет жить моя кошка, что я буду там делать, кто будет здесь поливать растения.

Более того, у нее теперь своя жизнь. Фёдор зарегал ее в соцсетях, повесил аватарку – молодую, – несколько фотографий современных, из удачных. Удивительно, как красота уживается со старческими чертами. У матери до сих пор яркие глаза и тонкое светящееся лицо. Как если бы состарилась мадонна Филиппо Липпи. Мне сначала показалась дурацкой эта идея. Но вдруг пришло в голову: а что, если вступить с ней в диалог? Под видом друга. У нее никогда не было друзей. Похоже, затея имеет успех, мы в активной переписке. Мне кажется, это ее забавляет и оживляет.

Она приступила к новой масштабной вышивке по мотивам одной из моих новых картин. Эти «африканские» картины – декоративные, цветастые – написаны как будто специально, чтобы их вышить. Лёлечка – самый искренний поклонник и большой ценитель моего творчества. Впрочем, это взаимно, я преклоняюсь перед ее вышивками. В этом – и больше ни в чем – мы понимаем друг друга. Да еще я временами ловлю у себя ее мимику, ужимки и даже выражения. «Я отношусь к этому с большим пониманием», «у меня есть такая проблема», «разуме-е-е-ется» и прочее – это все ее словечки. И нечитанная стопка красивых книг с умными названиями у кровати. И иногда жуткое желание, с трудом побеждаемое, купить ненужную фарфоровую чашку с птицами или скатерть с какими-нибудь курицами или ландышами. И… нет, пожалуйста, я не хочу быть похожей на мать. Да кто ж меня спросит.

Закончив все процедуры и формальности, я ощущаю все более непреодолимый зуд – уехать. Куда? Куда-нибудь подальше, куда-нибудь на Север.

Из Питера через Карелию мимо Соловков. На карте такие трогательные, загадочные названия – Пяозерский, Кандалакша, Африканда, Кица, Кола, Мурмаши. Это где-то там, там, за МКАДом. Териберка, заполонившая все соцсети в наши пандемийно-патриотические времена, с ее зеленым сиянием, развернувшимся на все небо и дрожащим над ржавыми остовами кораблей. Это там, на краю света, прозрачное небо и твердая, голая земля, как в день творения.

Тут, справа по карте, целое оттопыренное ухо, обрамленное точками приокеанских населенных пунктов по берегу и с одной подписью по центру: Мурманский тундровый заповедник.

Потом правее, к Архангельску. Названия продолжают веселить: Вожаёль, Шошка, Емва; точки то теснятся, а то пропадают надолго. Комсомольск-на-Печоре. Звучит уж как-то совсем парадоксом.

Огромные суровые реки. На пароходе из Енисейска до Дудинки. Другой пароход – из Якутска до Тикси.

Плато Путорана.

Где-то с другой стороны – там, там, далеко отсюда, другая жизнь, другое небо, запах сырого, дикого воздуха, гудит земля и океан, странные цветные камни, кипяток из почвы и то место, где живет полночь, – Петропавловск-Камчатский. Еще дальше, совсем у края – Командорские острова, облюбованные морскими котиками и китами, долгие недели непогоды, когда любая связь со всем остальным миром невозможна, а значит – ее нет.

Что там, за тем краем? Что дальше? Не знаю. Я не знаю.