Нечаев: Созидатель разрушения

КРАСАВЧИК МИРСКИЙ

Все перемещения арестантов в Секретный дом Алексеевского равелина и из него производились по воле монарха и сопровождались обязательными донесениями на высочайшее имя. Поэтому комендант Петропавловской крепости генерал-адъютант, барон Е. И. Майдель 28 ноября 1879 года отправил в Зимний дворец рапорт следующего содержания: «Согласно распоряжения Главного начальника III Отделения Собственной Вашего Императорскою Величества Канцелярии приговоренный к бессрочной каторжной работе государственный преступник Леон Мирский, сего числа в 3 часа по полуночи переведен из здания Трубецкого бастиона в Алексеевский равелин С.-Петербургской крепости, в который и заключен в отдельный покой».[753]

С 28 января 1873 года, в течение шести лет и десяти месяцев, в Алексеевский равелин не поступило ни одного нового заключенного. Все эти годы в нем содержались только двое — Нечаев и обезумевший Бейдеман. Как же трепетно ждал Сергей нового узника! Томление ожидания вот уже несколько лет терзало его нервы, тут-то и подступили припадки и истерики. Сколько фантазий пронеслось в голове творца «Народной расправы», особенно после того, как ему удалось склонить стражников к повиновению. Какие надежды возлагал он на нового заключенного, как долго и тщательно готовился он к его появлению, какие фантастические планы построил он с его предполагаемым участием… Трудно проникнуть в замыслы патологически скрытного человека, сидящего в одиночной камере Секретного дома Алексеевского равелина.

Леон Мирский ничем не отличался от большинства умственно несозревших молодых радикалов 1870-х годов и сделал не столь много, чтобы заслужить пристальное к себе внимание, если бы не его последний подвиг на ниве российского освободительного движения — донос коменданту Петропавловской крепости о распропагандированной Нечаевым страже и его планах побега из Секретного дома с помощью «развращенных» им охранников.

Леон (он желал, чтобы его называли именно так), по документам — Лев Филиппович Мирский, родился в 1859 году в селе Рубанов-Мост Уманского уезда Киевской губернии[754] в семье обнищавшего польского дворянина, в 1877 году окончил гимназию и отправился в Петербург, где поступил в Медико-хирургическую академию. Как и во времена Нечаева, многие ее слушатели были тесно связаны с революционными кружками, именно это учебное заведение более других пополняло ряды землевольцев. Мало кому из поступавших в академию удавалось избежать влияния радикальных настроений, царивших в ней. О жизни Мирского в Петербурге почти ничего не известно. В столице он пробыл совсем недолго, но успел близко сойтись с землевольцами, о чем свидетельствуют его дальнейшие действия, литература и бумаги, найденные у него при обыске. Приведу два документа, рассказывающие о том, что произошло с Мирским в 1877–1878 годах. Первый написан 20 ноября 1878 года исправляющим должность киевского губернского прокурора Добровольским по требованию министра юстиции графа К. И. фон дер Палена.

«Заключение по делам о бывшем студенте Медико-Хирургической Академии дворянине Леоне Филиппове Мирском 20-ти лет, обвиняемом в распространении книг преступного содержания.

I

Пристав 2 стана Звенигородского уезда Киевской Губернии, рапортом от 28 Января сего [1878] года донес местному Товарищу Прокурора, что им получены сведения о том, что студент Медико-Хирургической Академии Леон Мирский во время пребывания своего с 23 Декабря по 3 Января у отца в С[еле] Рубановом-Мосту, Уманского уезда (В тексте Рубаный-мост, Рубалый-Мост. Однако отец Мирскою. «местный эконом», называет село Рубанов-Мост.[755]), имел много книг преступного содержания, которые раздавал тамошним крестьянам и вел среди крестьян устную пропаганду. Означенные сведения, как видно из рапорта того же Пристава от 30 Января, получены им от землевладельца М[естечка] Рымановки Андрея Тышковского и Карла Варшавского.

На дознании Андрей Тышковский и Карл Варшавский объяснили: первый — что слышал, но от кого именно не помнит, что Леон Мирский года два уже «распространяет социалистические идеи», а второй — что по слухам Мирский, во время рождественских праздников, привозил запрещенные книги, которые раздавал крестьянам, среди коих вел устную пропаганду, от кого именно слышал — не помнит.

При производстве дознания были спрошены также священник Приходский в с. Рубановом-Мосте Александр Козловский, староста того же села Иван Юрчак, сотский Филипп Мельник и крестьяне Остап и Семен Костенко, Иван Белошкурский, Сидор Король, сиделец местного кабака Волька Дробицкий и другие лица, но все они показали, что о распространении Мирским книг преступного содержания им ничего не известно и за ним ничего дурного не замечали.

II

В Марте месяце сего года в управлении С.-Петербургского Градоначальника были получены сведения о том, что в квартире студентов Медико-Хирургической Академии Леона Мирского и Алексея Шиманского, занимаемой ими в Петербурге по набережной Большой Невки в доме № 18, что-то работается, имеются разные инструменты, куски железа, олова, из которых приготовляются кистени, а также связки запрещенных книг и брошюр. Вследствие этого в означенной квартире, в ночь на 14 Марта был произведен обыск, причем у студента Мирского отобраны явно возмутительного содержания воззвания, «Золотая грамота» в одном экземпляре, «Убийство шпиона» в трех и брошюра «Покушение на жизнь Трепова» тоже в трех экземплярах, а также брошюра «Заседания Особого Присутствия Правительствующего Сената» и несколько листов, свидетельствующих о том, что Мирский вел переписку с политическими арестантами, содержащимися в Киевском Тюремном Замке. Будучи спрошен на дознании студент Медико-Хирургической Академии дворянин Леон Филиппов Мирский, 20-ти лет, показал, что найденные у него воззвания и брошюры получены им от неизвестной личности, с которой он познакомился случайно и которая называлась «Испанцем», тот же Испанец передал ему. Мирскому, на сохранение и письма.

Письма, о которых идет речь, приобщены к производящемуся в Киевском Губернском Жандармском Управлении дознанию о побеге политических арестантов Стефановича. Дейча и Бохановского (герои чигиринской истории. — Ф. Л.), к коему Мирский. как видно из сообщения Начальника Жандармского Управления от 7 Ноября за № 848, в качестве обвиняемого не привлечен.

Обвиняемый Леон Мирский состоит под следствием у Судебного Следователя Старокиевского участка г. Киева по двум делам, а именно: а, об оскорблении им военного караула и б, об оскорблении смотрителя Киевского Тюремного Замка.

Рассмотрев вышеизложенное, я нахожу: 1, что дознанием, произведенным по Киевской Губернии, факт распространения дворянином Леоном Мирским книг преступного содержания среди крестьян С. Рубанов-Мост не подтверждается и 2, что Мирский найденным у него при обыске, произведенном в С.-Петербурге, уличается в имении книг преступного содержания, т. е. в деянии, предусмотренном 3 ч[астью] 252 ст[атьи] Улож[ения] о Нак[азаниях], а потому я полагал бы произведенное по Киевской Губернии дознание о Мирском дальнейшим производством прекратить, а дело по обвинению того же Мирского в имении у себя запрещенных книг обратить к судебному производству по месту совершения им преступления в С.-Петербурге».[756]

После второго рапорта, направленного 22 января 1878 года приставом второго стана Звенигородского уезда прокурору Добровольскому, за Мирским установили наблюдение. Он попал в поле зрения политического сыска, и почти все его действия тотчас становились известны Секретной экспедиции III отделения.

Второй документ — прошение Мирского, поданное им 24 октября 1878 года министру юстиции, удачно дополняет заключение киевского губернского прокурора.

«Его Высокопревосходительству

Господину Министру Юстиции

Арестованного по государственному делу и содержащегося в Петропавловской Крепости, студента Льва Филиппова Мирского

Прошение

В начале Марта сего года в мою квартиру явились жандармы с полицией и, сделав обыск, объявили, что арестуют меня по распоряжению Киевского Губернского Жандармского Управления. Не сознавая за собой ничего плохого, что бы могло подать повод к подобному распоряжению, я объяснил себе случившееся недоразумением, которое позже или раньше будет разъяснено и меня освободят. К сожалению, и разъяснения пришлось ждать дольше чем я думал, а об освобождении приходится забыть. В Июне месяце, когда я уже был переведен в Киев, мне объявили, что «существует указание» будто бы я занимался революционной агитацией в одной деревне Киевской губернии, куда я приезжал к родителям на рождественские праздники. Мне незачем было уверять допрашивавших меня лиц, что этот донос — ложь; они мне сами сказали, что они в этом убеждены, так как все розыски, допросы и расспросы, производившиеся систематически с Января месяца чуть ли не в десяти окрестных селах, обнаружили лишь новое отсутствие всякой пропаганды и, стало быть, мою совершенную невиновность. Киевский губернский прокурор объявил мне, что дело это будет прекращено, а я «через несколько дней» буду отправлен в С.-Петербург на усмотрение местного Жандармского управления, которое меня обвиняло — и совершенно справедливо — в имении у себя нескольких листков запрещенных изданий, нетенденциозного характера (отчеты о заседаниях Особого присутствия Правительствующего Сената и проч.) и одного экземпляра тенденциозной «грамоты» на малорусском языке. Ровно через 4 месяца после того как прокурор обещал выслать меня, я наконец очутился в Петербурге, но… в Трубецком бастионе Петропавловской крепости! Никаких усмотрений и распоряжений со стороны жандармского управления не последовало, и, по-видимому, оно меньше всего заботится обо мне и о моем деле.

При таких обстоятельствах в моем уме родились мучительные, неотвязные вопросы: неужели закон и справедливость допускают держать восемь месяцев под предварительным арестом человека, виновного лишь в том, что приближаясь к гражданскому совершеннолетию (мне 20 1/2 лет) он пожелал ознакомиться с известным общественным движением для того, чтобы только в будущем составить свой критический взгляд на жизнь и общество? Наконец, если это так, то неужели согласно с чувством справедливости и человечности подвергать лицо заведомо страдающее истерикой, таким испытаниям, которые постепенно расстраивая нервную систему, в конце концов неминуемо доводят до высшей степени формы расстройства — до умопомешательства?

Не знаю, ошибаюсь ли я или нет, но мне кажется, что все это делается не в силу требований закона, а по другим причинам. Дело в том, что в Киеве в последнее время (с Августа месяца) при расправах с политическими арестантами кулак и насилие в равных формах получили самое широкое приложение. Пошли протесты со стороны жертв этого нового направления, появились «дела об оскорблениях и сопротивлениях». Я лично всеми силами стремился избежать столкновения с начальством и не раз, подавляя в себе чувство негодования по поводу какого-нибудь оскорбления моего человеческого достоинства или нравственного унижения, я падал в страшнейшем припадке истерики. Но однажды без всякого почти повода (по крайней мере, без законного основания) мне задали весьма солидную потасовку за волосы, а в другой раз — нечто вроде маленького накожного внушения… Я не вытерпел и выругался. Лица «потерпевшие» (Киевский Полицмейстер и Жандармский Полковник) старались создать из этого — Бог знает, какое дело. Но Судебный Следователь, расспросив меня и свидетелей, подвел не помню, какую статью, по которой я должен быть подвергнут аресту от 2–4 месяцев. Как меру «обеспечения и пресечения» он постановил учредить надо мной надзор. Таким образом ни постановление Судебного Следователя, ни мое политическое преступление не дают права держать меня в тюрьме. И сколько раз и я, и мой несчастный старик-отец просили не об освобождении, а лишь об отдании меня на поруки под залог денежной суммы! Все наши просьбы были напрасны, хотя нам категорически не отказывали — это было невозможно, — но отвечали уклончиво, стараясь сбыть с рук. А между тем Киевские власти, считающие себя оскорбленными мною, изыскали ужасное средство для удовлетворения своей мести: зная свойства моего болезненного невроза и знакомые с обстановкой и условиями содержания в Петропавловской крепости, они заключили, что от соединения этих двух данных результат получится полный. Действительность же, надо полагать, превзошла все ожидания! За несколько недель пребывания в крепости я до того расстроился, что бой часов каждый раз производит у меня сердцебиение; убивающее однообразие и глубочайшая тишина дают такой простор болезненной игре расстроенного воображения, что я почти не могу думать о вещах обыкновенных, действительно существующих, а лишь о каких-то фантастических событиях и образах, всегда чудовищных, иногда же ужасающих и приводящих в трепет самого меня. Кроме того, постоянные галлюцинации и потеря сна… Неужели же можно мстить так жестоко, даже если я виноват в чем-либо? Я не могу ответить на этот вопрос — да! Но, быть может, я пристрастен под влиянием чувства самосохранения?. Пожалуй, что и действительно инстинкт жизни проснулся во мне с удивительной силой, но все-таки мне кажется эта кара слишком тяжелой и недостойной гуманного правосудия. На этом основании, единственно из желания жить, я всепокорнейше прошу Ваше Высокопревосходительство об отдаче меня на поруки впредь до суда; а пока это устроится, убедительнейше прошу Вас, Ваше Высокопревосходительство, сделать распоряжение о переводе меня в Дом предварительного заключения, ибо здесь я долго не выдержу. Весь интерес пребывания в Доме предварительного заключения состоит в том, что там нет этих убийственных часов, больше разнообразия в одежде и обстановке и, наконец, быть может, мне разрешат посещать устроенную там мастерскую, как это было прежде до моего отъезда в Киев.

Студент медико-хирургической академии

Лев Мирский.

Р. S. Благоволите, Ваше Высокопревосходительство, прислать мне ответ на настоящее прошение.

С.-Петербург Октября 24 дня 1878 года».[757]

Прошение написано хорошим разборчивым почерком, грамотно. Получив эту бумагу, Пален запросил мнение главноуправляющего III отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии, шефа жандармов генерал-адъютанта А. Р. Дрентельна о возможности освобождения Мирского. Дрентельн потребовал освидетельствования состояния его здоровья. 20 ноября 1878 года врач Петропавловской крепости Г. И. Вильмс, известный своим бессердечием, подписал акт о медицинском осмотре: «в камере № 72 Трубецкого бастиона содержащегося в этой камере секретно арестованного студента Льва Мирского, причем оказалось следующее: Лев Мирский 20 лет жалуется на нервные припадки, выражающиеся усиленным сердцебиением и истерическими припадками <…> общее же состояние здоровья Льва Мирского таково, что какого-либо вредного влияния на оное тюремное заключение нанесть не может».[758] Далее Вильмс писал, что для подтверждения истерических припадков требуется длительное наблюдение за арестантом. Дрентельн, получив акт медицинского осмотра, сообщил Палену, что не встречает «препятствия, в виду болезненного состояния Мирского, к освобождению его из-под стражи на благонадежное поручительство».[759] 27 декабря 1878 года Пален сообщил прокурору Петербургской судебной палаты В. К. Плеве, что разрешает освобождение Мирского на «благонадежное поручительство».[760]

Еще 7 июня 1878 года Филипп Филиппович Мирский, отец Льва, отправил министру юстиции прошение, в заключительной части которого писал: «Будучи так крайне обижен Судьбой и не имея никаких решительных средств, как только прибегнуть под покровительство и защиту правосудия Вашего Сиятельства, покорнейше прошу разрешения на отдачу сына моего Льва Мирского на поручительство Присяжного Поверенного г. Утина, который на случай надобности может представить за него денежный залог, что предоставит Ему возможность продолжить науки, которые как для него, так и для меня весьма интересны; я же с моей стороны обязуюсь иметь бдительный надзор за ним и постараюсь пресечь Ему всякую возможность скрыться от преследования Правосудия».[761] После препирательств между Е. И. Утиным и чиновниками из Министерства юстиции, 10 января 1879 года Мирского отпустили на поруки «с денежною за него ответственностью последнего (Е. И. Утина — Ф. Л.) в размере трех тысяч рублей серебром».[762]

Так закончилась первая часть революционной деятельности Мирского. Судя по приведенным выше документам, она выглядит следующим образом. Проживая осенью 1877 года в Петербурге, только что испеченный слушатель Медико-хирургической академии познакомился с членами партии «Земля и воля». Подпав под их влияние, он получил для прочтения и распространения кое-какую нелегальную литературу. С 23 декабря 1877 года по 3 января 1878 года, находясь у отца в селе Рубанов-Мост, Мирский вел какие-то противоправительственные беседы с крестьянами, о чем донос полицейским властям поступил незамедлительно. Однако надежное подтверждение распространения столичным студентом нелегальных изданий жандармам получить не удалось. 14 марта 1878 года Петербургская политическая полиция произвела на квартире Мирского обыск. Среди трофеев оказалась брошюра о чигиринской истории и ее героях Я. В. Стефановиче, Л. Г. Дейче и И. В. Бохановском. На этом основании Мирскому пытались приписать связь с ними и участие в подготовке их побега из Киевского тюремного замка. Побег состоялся 27 мая 1878 года в то время, как Мирский уже более двух месяцев находился под арестом. Сначала его поместили в Дом предварительного заключения в Петербурге, затем перевели в Киев, где у заносчивого и тщеславного арестанта имели место инциденты с тюремной администрацией и стражей. Осенью 1878 года Мирского вернули в столицу и заключили в Трубецкой бастион Петропавловской крепости, из коего выпустили на «благонадежное поручительство» Е. И. Утина, защищавшего на процессе нечаевцев Е. И. Беляеву[763] и имевшего стойкую репутацию человека неблагонадежного, многие годы состоявшего под гласным надзором полиции, старшего брата политического эмигранта Н. И. Утина. Странно? Да.

Из документов, имеющихся в нашем распоряжении, следует, что Мирский во время пребывания под арестом проявил себя человеком неуравновешенным, но держался стойко, никого не предал, откровенных показаний не дал. Далеко не всем революционерам была свойственна твердость, своих товарищей выдавали многие. Через несколько дней после освобождения Мирского вызвали к Дрентельну.[764] Шеф жандармов сделал предупреждение бывшему студенту и отклонил его просьбу «о дозволении продолжать курс в Медико-Хирургической Академии».[765]

В начале февраля 1879 года Мирский встретился с одним из руководителей Основного кружка партии «Земля и воля» А. Д. Михайловым и показался ему убежденным республиканцем, человеком смелым и решительным, умным и обаятельным. Молодой революционер сообщил опытному землевольцу, что намерен убить Дрентельна чрезвычайно простым способом: установив время и маршруты передвижения шефа жандармов, неожиданно приблизиться на хорошей лошади к его карете, выстрелить с кратчайшего расстояния и скрыться. Дерзкий план будущего террориста одобрило большинство членов Основного кружка.[766] Легкость, с которой выносились землевольцами и их последователями решения о жизни и смерти людей, поразительна. Александр Романович Дрентельн был не лучше, но и не хуже подобных ему царских администраторов. Он окончил Первый кадетский корпус, командовал лейб-гвардии Измайловским полком, Первой гвардейской дивизией, отличился в Балканскую кампанию. В сентябре 1878 года его назначали главноуправляющим III отделением и шефом жандармов, в феврале 1880 года — членом Государственного совета и Верховной распорядительной комиссии. После упразднения III отделения Дрентельн был одесским генерал-губернатором и командующим войсками Одесского военного округа, затем те же должности занимал в Киеве, где проявил себя крайне жестоким, реакционным администратором, но это было потом, не убивать же за совершенные впоследствии поступки…

Подготовкой покушения занялись А. Д. Михайлов и известный революционер Н. А. Морозов. Первый снимал квартиру на Кирочной улице, второй жил у литератора В. Р. Зотова на углу Пантелеймоновской улицы и Литейного проспекта. III отделение, Штаб Отдельного корпуса жандармов и казенная квартира их шефа находились на набережной Фонтанки, 16, рядом с Пантелеймоновской улицей. Слежка за главноуправляющим III отделением осуществлялась постоянным наблюдательным постом, устроенным на другой стороне реки Фонтанки в тени стен Инженерного замка. Морозов и Михайлов, сменяя друг друга, за несколько дней установили время выездов Дрентельна, пути следования и состав охраны.[767]

У Морозова сложилось крайне благоприятное впечатление от встречи с Мирским. Зайдя как-то к Михайлову, он «застал у него стройного красивого молодого человека с изящными аристократическими манерами».[768] Мирский показался ему исключительно смелым, решительным и идейным.

Чтобы не вызвать подозрение, Мирский записался в манеж и приобрел там лучшую лошадь. Он регулярно гарцевал на ней по центральным улицам столицы, чтобы приучить ее к городским условиям, а полицейских к себе. Сохранилось свидетельство Н. А. Морозова об одной из прогулок Мирского:

«Один раз, проходя по Морской улице, в те часы, когда толпится фешенебельное общество, я видел его проезжавшим под видом молодого денди на стройной, нервной английской кобыле. Он был очень эффектен в таком виде, и все светские и полусветские дамы, медленно проезжавшие в эти часы в своих открытых колясках, заглядывались на него в свои лорнеты».[769]

В период подготовки к покушению, опасаясь высылки из столицы в административном порядке, Мирский постоянно менял место жительства. Иногда он по нескольку дней оставался лишь в квартире Г. Г. Левинсона и его воспитанницы Елены Андреевны Кестельман, девятнадцатилетней стройной хорошенькой киевской мешанки, невесты Мирского, с которой он познакомился еще в гимназические годы. Морозов описал свой с Михайловым визит к Кестельман, изнеженной холеной барышне, расслабленной и томной, с французским романом в руках, голубой будуар, залы с золочеными рамами картин и хрустальными люстрами, кофейные сервизы XVIII столетия.

«— Значит, вы нам сочувствуете? — спросил Михайлов.

— Да, очень! — ответила она.[770]

Юная особа, делившая досуг между туалетным столиком и пустой болтовней, имела склонность к романтическим фантазиям. Ее героем нежданно-негаданно оказался Сергей Кравчинский, зарезавший среди белого дня в центре столицы шефа жандармов, главноуправляющего III отделением Н. В. Мезенцева, предшественника Дрентедьна. Кравчинскому удалось благополучно скрыться с места преступления и эмигрировать в Европу. Дерзкое хладнокровное убийство Мезенцева было выполнено столь артистично, что Кравчинский в один день превратился в кумира землевольцев. Этот кумир поселился в воображении невесты Мирского, и она желала видеть своего жениха таким же смелым и решительным, дерзким и мужественным. Вслед за Н. А. Морозовым и А. Д. Михайловым известный историк освободительного движения П. Е. Щеголев утверждал, что желание Мирского застрелить А. Р. Дрентедьна родилось под влиянием «романтическою восторга» Кестельман перед Кравчинским.[771] Сам же Мирский во время следствия о мотивах покушения заявил следующее:

«Выйдя из крепости, я был возмущен как всем тем, что предпринималось против членов этой партии и вообще против учащейся молодежи. Высылки целыми массами в Сибирь молодых людей, студенческая история здесь в Петербурге в конце, прошлого года, когда студентов Казаки били нагайками и кроме того слишком стеснительное содержание заключенных в тюрьмах лиц, принадлежащих к социально-революционной партии, все это возмутило меня как против подобного порядка вещей вообще, так и против личности Шефа Жандармов, которого я считал главным виновником этих явлений. Лично же против Генерала-Адъютанта Дрентельна я не имел ничего, хотя на просьбу о дозволении продолжить курс в Медико-Хирургической Академии, я получил от Генерала-Адъютанта Дрентельна отказ. Отказ этот не был для меня особенно важен, так как я не рассчитывал окончить курс собственно потому, что предполагал возможность высылки в Сибирь по тому делу, по которому содержался в крепости, но желал пользоваться званием и видом студента. Вследствие же высказанного у меня зародилась мысль так или иначе выразить свой протест какой-нибудь террористической мерой, с этой целью я и стрелял в Генерал-Адъютанта Дрентельна 13 марта сего года. Я не желал непременно убивать его. а хотел показать, что всякий Шеф Жандармов, поступающий таким образом как поступал Генерал-Адъютант Дрентельн, подвергает свою жизнь опасности. Мне как человеку, не как революционеру, было бы больно, если бы я причинил хоть малейший вред Г. Дрентельну, так как и он человек: я способен был только как революционер сделать выстрел в Шефа Жандармов, как очень задевшем интересы моей партии».[772]

В необъятном фонде Министерства юстиции, хранящемся в Российском государственном историческом архиве в Петербурге, находится оригинал собственноручной записки еще молодого, но уже подававшего большие надежды прокурора С.-Петербургской судебной палаты В. К. Плеве, представленной Александру II 20 августа 1879 года. Приведу из нее извлечения:

«13 марта 1879 г., около часа дня, в то время, когда Шеф жандармов Генерал-Адъютант Дрентельн, отправляясь в заседание Комитета Министров, проезжал в карете вдоль Лебяжьего канала по направлению к Дворцовой набережной, какой-то молодой человек, скакавший в карьер на темно-гнедой лошади, обогнал его карету, выстрелил из револьвера в окно кареты и, опередив ее, сажень на 6, остановился круто, на всем скаку повернул лошадь навстречу кареты и выстрелил вновь, после чего опять поскакал вперед к Дворцовой набережной. Желая догнать всадника, кучер кареты погнал лошадей, но вскоре потерял его из виду и продолжал погоню на удачу. Проехав по набережной, Самборскому переулку, Шпалерной улице и Воскресенскому проспекту до угла этого последнего и Захарьевской улицы, преследовавшие всадника Генерал-Адъютант Дрентельн и его кучер узнали, что лошадь стрелявшего упала вместе с ним и была взята городовым Мухаметовым, всадник же с места падения уехал на извозчике. Розысками полиции было затем обнаружено, что преступник, сев в извозчичьи сани, поехал по Воскресенскому проспекту, а затем повернул на Захарьевскую, приказал остановиться у дома № 3 и, расплатившись с извозчиком, вошел в помещавшуюся в этом доме табачную лавочку Терентьева, купил пачку папирос и, выйдя из лавки, направился по Захарьевской к Таврическому саду в виду швейцара дома № 3, который однако же не заметил как далеко неизвестный прошел по принятому им направлению».

Далее В. К. Плеве подробно описал, как следователям удалось установить кличку кобылы Мирского, затем место ее приобретения и содержания — манеж Морица Страсса на Моховой улице и уж тогда с помощью посетителей и прислуги манежа собрать приметы стрелявшего в Дрентельна наездника.

«Ввиду упомянутых примет, — продолжал Плеве, — возникло предположение о том, что человек, стрелявший в Шефа жандармов, есть бывший студент Императорской Медико-Хирургической Академии, дворянин Леон Филиппов Мирский, незадолго перед тем освобожденный на поруки из С.-Петербургской крепости, где он содержался по обвинению в государственном преступлении. Предположение это не замедлило прийти в уверенность и тождество Мирского с лицом, совершившим покушение 13 марта, было установлено самым положительным образом, так как ряд свидетелей в предъявленных им портретах Мирского признали личность, покушавшуюся на жизнь Генерал-Адъютанта Дрентельна, а сестра казненного по приговору Верховного Уголовного Суда, государственного преступника Александра Соловьева, Елена Соловьева, со слов брата, сообщила о том, что преступника зовут Мирским и что перед покушением он виделся с Соловьевым, ездил верхом на Елагин остров пробовать револьверы, а после покушения скрывался, между прочим, и при содействии Александра Константинова Соловьева.

С 13 Марта и до конца июня сего года производившиеся повсеместно розыски Мирского были безуспешны. Между тем разыскиваемый, пробыв до конца марта в Петербурге, отправился около этого времени с подложным паспортом на имя потомственного почетного гражданина Федотова, в имение Тугановичи, Валдайского уезда, имение Судебного пристава С.-Петербургского Окружного Суда Вячеслава Андреева Семенского, где и поселился в качестве домашнего учителя восьмилетнего сына Семенского. В конце Апреля, однако, он внезапно уехал из Тугановичей. Внезапный отъезд его из Тугановичей спас его от задержания в этой местности, так как на его следах были уже агенты сыскной полиции, принимавшие его, впрочем, за иную также разыскиваемую личность».[773]

Почему-то Плеве чрезмерно много места уделил идентификации личности покушавшегося с Мирским. Дрентельн разговаривал с ним и запомнил его, он сразу же узнал стрелявшего,[774] поэтому идентификация требовалась лишь для подтверждения слов шефа жандармов, а не для облегчения поиска преступника. Но прервали мы повествование Плеве о покушении на Дрентельна и последовавших за ним событиях потому, что в нем имеются пропуски, по-видимому, Мирский не все рассказал на следствии.

Около трех часов дня молодой террорист пробрался к Михайлову. (В направлении дома, где вождь землевольцев снимал квартиру, он и ускакал с места преступления.) Когда вскоре к Михайлову явился Морозов, Мирский полулежал на диване, одетый в костюм для верховой езды, и поигрывал хлыстом. У Морозова сложилось впечатление, что Мирский «замечательно хорошо владеет собой».[775] Выполняя настойчивое требование стрелявшего, Михайлов отправился к Кестельман для организации ее свидания с женихом. «Можешь себе вообразить, — рассказал Михайлов Морозову по возвращении от невесты террориста, — Кестельман, для прекрасных глаз которой, по твоему прежнему мнению, пошел на такую смертельную опасность Мирский, до того перепугалась, что с ней сделался припадок истерии, и родные уложили ее в постель. Нечего было и думать теперь об устройстве их свидания».[776]

Побег Мирского из Петербурга в имение Семенских помогали осуществить известные землевольцы Л. А. Тихомиров[777] и Г. В. Плеханов.[778] Оттуда Мирский отправился не в Таганрог, как предполагали судебные власти, а на хутор вблизи Ростова-на-Дону и лишь оттуда в Таганрог. «Недалеко от Ростова, — вспоминал известный народник М. Р. Попов, — в Земле Войска Донского были хутора, владельцы которых были моими знакомыми с детства. Пользуясь их опытностью, мы завели хутор, владельцем которого был Гостинцев, мой товарищ по академии и тоже принадлежал к организации «Земля и Воля». Хутор этот был местом, где можно было укрыться и людям нашей организации на время усиленного розыска их и всего другого, что в то время носило характер нелегальный. Здесь одно время скрывался и Мирский после покушения на Дрентельна».[779]

Пока Мирский прятался в имении Семенских и на хуторе, в Петербурге шли аресты. По городу метались агенты тайной полиции.[780] Землеволец Н. В. Клеточников, служивший в III отделении, сообщал все, что ему удавалось узнать, А. Д. Михайлову. Часть донесений сохранилась, приведу из них извлечения, касающиеся Мирского:

18 марта. «Любовница Мирского Кестельман: Новая улица, 9, 39, знакомые ее: Абациев, Шиманский, Бачинский, Златогорская, Фрессер, Попов, Рубинский, Трахман и Сидьванский. Прошлую ночь и сегодня они арестованы; в квартирах их западни. Сидьванский, говорят, уже выпущен. За этими 7 лицами и для Мирского назначены шпионы: Скабитский и Холодский. Следят за прис[яжным] пов[ерен-ным] Утиным (площ[адь] Б[ольшого] Театра, 10) и вчера провожали его на Варшавскую ж[елезную] д[орогу], а сегодня провожали в Гатчино».[781]

25 марта. «Приготовляют портреты Мирского и Таксиса для раздачи агентам».[782]

3—5 июля. «Ольховский (агент III отделения. — Ф. Л.) отправился сперва к Шехтеру в контору и узнал, что Ваньяса — это Кестельман, любовница Мирского, жившая на Новой улице, в д. № 9, Сан-Гали».[783] «Явившись к Кестельман, он (Ольховский. — Ф. Л.) рекомендовался купцом или комиссионером, приплывшим на купеческой барже; что в Пудоже он познакомился с Улановской, которая просила его узнать, получил ли Шехтер ее письмо и передал ли его Веньясе, т. е. Кестельман, что он скоро вернется в Пудож и готов исполнить поручение. Кестельман дала ему записочку к Улановской и письмо ее матери (на польском языке) и большую корзинку с разными вещами, которая и лежит в III отд[елении].[784]

16—19 июля. «На Бассейной улице, д. 29, кв. 18, живет непрописанною Кестельман, любовница Мирского. Агенту Ритво приказано иметь за нею самое тщательное наблюдение и каждый день представлять донесения. Почти верно, что Мирский — это Плетнев, взятый в Таганроге, и что за ним следили и выдал некто Щетинников, живущий в Таганроге. Швейцар дома, где живут Семенские, признал в карточке Мирского одного из посетителей Семенских».[785]

Вернемся к записке В. К. Плеве: «Вслед за сим Мирский появился в Таганроге, под именем дворянина Плетнева и там обратил на себя внимание власти поведением, которое давало основание заключить о принадлежности его к социально-революционной партии, почему он и был арестован, успев при этом оказать сопротивление задерживавшим его должностным лицам. Непосредственно за его арестом, совокупностью многих данных, а между прочим, и собственным его сознанием, было обнаружено, что он — Леон Филиппов

Мирский, совершивший 13 марта сего года покушение на убийство Шефа Жандармов Дрентельна. Личность, направление, образ жизни и действий Мирского, а также подготовление, обстановка совершенного им покушения и последующие его действия выяснились с надлежащей точностью и полнотой. <…> Со времени покушения на жизнь Шефа Жандармов, Мирский в июне поселился, как уже было сказано выше, под именем Екатеринославского помещика Александра Николаевича Плетнева в Таганроге. Здесь он познакомился и скоро близко сошелся с прапорщиком 5 батареи 5-й резервной артиллерийской бригады Тарховым, через него вошел в сношения с некоторыми его таганрогскими сослуживцами и, между прочим, с бомбардиром Щетинниковым. который вынес из этого знакомства убеждение в принадлежности именовавшего себя Плетневым к преступному сообществу, донес о нем до сведения власти. В течение нескольких дней, проведенных им в Таганроге, Мирский при посредстве Тархова и Щетинникова, действовавшего с намерением довести обо всем происходившем по начальству, приискивал средства к тайному отъезду морем за границу, составлял подложные документы на имя Плетнева, имевшего сношения с примчавшими к нему из Ростова единомышленниками, а между прочим в разговорах посвящал Щетинникова и Тархова в задачи и ближайшие планы социально-революционной партии.

6 Июля сего года, вследствие сведений о Плетневе-Мирском, доставленных Щетинниковым местному помощнику Начальника Губернского Жандармского Управления Капитану Карташевскому, Мирский был арестован близ своей квартиры, в доме доктора Ромбро, причем он сделал в задержавших его должностных лиц три неудачных выстрела из револьвера. По обыску у него, кроме нескольких подложных и чужих документов, было, между прочим, найдено собственноручное письмо его к отцу на польском языке, как бы из Швейцарии, в котором он заявлял о том, что немедленно по выходе из заключения снова принялся «за общественное дело», за труд в пользу революции и 13 марта стрелял в Шефа Жандармов, уведомляет отца о том, что он находится в безопасности в Швейцарии и просит прислать ему 500 р.

Ввиду содержания оказавшегося у него письма, а также признания, его личности местным Начальником Губернского Жандармского Управления. Мирский 13 июня открыл свое настоящее звание, имя и фамилию, сознавшись, вместе с тем. и в покушении на жизнь Шефа Жандармов.

По доставлении Мирского в Петербург, он дал обширное показание, в котором изложил с большой подробностью все обстоятельства, относящиеся до него самого, не сделав однако никаких указаний на своих соучастников и вообще не представил никаких объяснений, которые могли бы стать основанием для действительного расследования за исключением нескольких объяснений, о действительном значении которых в смысле обвинения укрывавших его лиц он вероятно сам не отдавал себе отчета, показания его вовсе не представляют материала для изобличения его соучастников и весьма мало дают этого последнего по отношению к укрывателям. Сам же Мирский подробно и в общем согласно с обстоятельствами дела сознался во всех возводимых на него преступлениях».[786]

Тем временем Клеточников сообщил Михайлову:

16—19 июля. «Мирский, говорят, упал духом и сознался в покушении 13 марта на жизнь шефа, просит пощады и делает разные признания. Так он сознался, что укрывался у Семенских, сперва в городской квартире, а потом в имении Семенской. Оказывается, что агенты (Янов и Полеводин), ездившие туда, приняли Мирского за И. В. Узембло (разыскиваемый народник. — Ф. Л.) и, не признав его, выпустили из рук. Ездили же они вследствие сообщения Рачковского. Теперь значит Семенским, укрывшим Мирского, Верещагину, ездившему для предупреждения его об опасности, и соседям Семенской по имению Сухову, Певцову, Любовицкому и Широбокову, принимавшим Мирского и посещавшим его, будет очень плохо».[787]

25 августа в камеру к Мирскому посадили солдат, они не давали ему перестукиваться с соседями.[788] 10 сентября земле-волка А. Н. Малиновская писала из Петропавловской крепости:

«Кстати Мир[ский] признал себя членом Испол[нительного] Комит[ета] и сказал, что их всех членов около 200 и друг другу они известны лишь по номерам. Мир[ский] был № 216, по фамилии знал одного Соловьева (к тому времени казненного. — Ф. Л.). Вообще он наплел много небылиц, — вот охота!»[789] Через десять дней она же писала: «При всех его (Мирского. — Ф. Л.) достоинствах он страшно болтлив».[790]

Важнейшие улики против Мирского основаны на его же показаниях. Главных своих сообщников А. Д. Михайлова и Н. А. Морозова он не выдал, но на сей раз кое-кого все же назвал. Так, 14 июля 1879 года из Таганрога пришла шифровка, где сообщалось, что задержанный «оказался Леоном Мирским»,[791] а уже 26 июля арестовали В. А. Семенского,[792] за этим арестом последовали другие.

Следствие подходило к концу, судебные власти приступили к подготовке процесса, готовился к нему и Мирский. Он попросил у Левинсона денег и потребовал сшить себе фрак. Во всей истории революционного движения этот случай единственный. Никому из обвиняемых не приходило в голову заказать хорошему портному фрак специально для появления в нем на скамье подсудимых. Мирский, безусловно, понимал, что ему грозит смертная казнь, и тем не менее мысли его были поглощены прежде всего собственным внешним видом.

При проведении крупных судебных процессов, разумеется, если они были открытыми, в главной газете империи — «Правительственном вестнике» — полагалось публиковать стенографические отчеты о всех заседаниях. Процесс Леона Мирского не являлся исключением, к тому же он был выгоден для властей — мальчишка ни с того ни с сего стрелял в заслуженного боевого генерала, что же тут скрывать… Перепечатывать стенограмму процесса нецелесообразно: она заняла бы много места, весьма ординарна и скучна. Поэтому приведем несколько извлечений из колоритного описания судебных заседаний, опубликованного в столичной газете «Молва»:

«ДЕЛО МИРСКОГО

В настоящей заметке мы передаем только внешние подробности происходившего вчера на суде, не касаясь самого судебного процесса, который будет нами заимствован из «Правительственного вестника».

Заранее было известно, что по делу Мирского и обвиняемых вместе с ним 7 лиц, предназначенному к слушанию в С.-Петербургском военно-окружном суде, доступ посторонних лиц последует лишь по именным билетам. Этим объясняется, что вчера, 15-го ноября, перед зданием обших судебных установлений, на Литейной, куда на этот раз перенес свое заседание военный суд, никакого наплыва публики не замечалось. <…> Билеты для входа в залу суда были двоякие: белые — для высших сановников и лиц судебного персонала, а равно вызванных в суд по повесткам, и красные для всех остальных. Первые имели вход со Шпалерной улицы, а последние — с Литейного проспекта. По предъявлении билета офицер отмечал в списке фамилию проходившего лица. Внутри заседания суда. т. е. на площадке перед залою, и в самой зале суда порядок охранял плац-адъютант, по непосредственному распоряжению второго коменданта свиты Его Величества генерал-майора Адельсона. На площадке второго этажа, у того места, где кончается главная лестница, был установлен барьер. Здесь происходило вторичное предъявление билета, отрывание плац-адъютантом купона и новая отметка в списке. <…> По распоряжению председателя суда было установлено следующее распределение мест: за креслами судей — для высших сановников и лиц военного судебного персонала; кресла присяжных заседателей для генерал-адъютантов и лиц, занимающих высокое положение в административной иерархии. Места для публики внизу — исключительно были предоставлены генералам, а на хорах — штаб- и обер-офицерам и другим лицам, получившим билеты. <…> Перед креслами присяжных, за небольшим столиком, поместились два стенографа от «Правительственного Вестника», а между этим столиком и аналоем установлен стол с вещественными доказательствами. Издали видны только большие связки бумаг. В 10 часов 10 минут утра вошел суд в следующем составе: председатель генерал-лейтенант Дебоа, при двух постоянных членах и шести временных, именно 6 штаб-офицеров от войск петербургского округа. Объявив заседание открытым, председатель сделал прежде всего распоряжение о приводе к присяге одного неприсягавшего еще временного члена судебного присутствия. Затем генерал Дебоа объявил содержание дела, подлежащего рассмотрению военного суда, и приказал жандармскому офицеру сделать распоряжение о вводе подсудимых. Наступила пауза, во время которой 7 жандармов, обнажив сабли, расположились двое с каждой стороны скамьи подсудимых, а трое сзади скамьи, в равном друг от друга расстоянии. Предшествуемые жандармским офицером и отделяемые друг от друга конвойными, подсудимые вступили на скамью подсудимых в таком порядке: дворянин Леон Мирский, отставной прапорщик артиллерии Тархов, мещанин Евгений Беклемишев, присяжный поверенный Александр Ольхин, Ипполит Головин, Николай Верещагин, дворянка Семенская и почетный гражданин Григорий Левинсон. Все подсудимые одеты в черные сюртуки, а Мирский — во фрак. <…> По окончании председателем обычного опроса подсудимых, секретарь прочел список вызванных в суд свидетелей. Оказывается, что со стороны обвинения вызвано 60 с небольшим свидетелей, а со стороны защиты около 40. Некоторые свидетели не явились и их неявка за дальностью расстояния была признана законною. Председатель сделал распоряжение о вводе свидетелей по группам не более 20 человек в каждой. Произведена поверка, которая заключалась в том, что председатель выкликал фамилию свидетеля, а последний заявлял о своем присутствии словом «здесь».

Появление второй группы свидетелей было отмечено неожиданным эпизодом. Один из подсудимых, именно Головин, закрыв лицо руками, зарыдал, как бы в истерическом припадке. В числе вошедших восьми свидетельниц была и его жена — О. М. Головина. Председатель пригласил Головина успокоиться и предложил в случае надобности заявить о медицинской помоши. Подсудимый встал и поклонился, <…>

В вечернем заседании 15-го ноября судебное следствие было открыто допросом свидетельницы Кестельман. Это молодая девушка, состоявшая на правах невесты, в близких, интимных отношениях к подсудимому Мирскому. С ней сделалось дурно, но она скоро пришла в себя. Точно так же и с подсудимым Мирским произошел припадок. По распоряжению председателя он был выведен на некоторое время из залы суда до окончательного приведения в чувство. Весь интерес вечернего заседания сосредоточился на показаниях и перекрестном допросе свидетеля бомбардира Щетинникова. Его пространное показание было выслушано с напряженным вниманием. Мирский в одном месте показания Щетинникова разразился бранным восклицанием, относившемся к свидетелю. Остановленный немедленно председателем, подсудимый просил простить ему «эту невольную вспышку». <…> Продолжая отмечать внешние подробности судебного заседания, приходится отметить следующий ряд случайностей. Во время допроса свидетельницы Головиной с мужем случился припадок. Голосом, исполненным безнадежного отчаяния, он закричал: «Мирский, зачем вы погубили меня!» Мирский в свою очередь встал и заявил председателю, что Головина никогда не видел.

В 5 час. 20 минут пополудни 17 ноября суд удалился в совещательную комнату. Публика не расходилась. Только в 10 часов 10 минут вечера суд окончил свои совещания, и все хлынули в залу. Подсудимые, заняв свои места, в ожидании появления суда оглядывались на публику. Мирский казался озабоченным и усиленно рукою расправлял свои волосы. Ровно в 10 час. 20 минут вечера вошел суд. Все встали. Воцарилась тишина. Председатель громким голосом прочел резолюцию, которою признаны виновными:

1) Мирский — в принадлежности к социалистско-революционному сообществу, имеющему целью путем насильственных мер ниспровергнуть государственный общественный строй, в покушении на жизнь шефа жандармов, в интересах той же партии, в вооруженном сопротивлении должностным лицам и в составлении подложного вида на жительство.

2) Тархов — в участии по составлении означенного подложного вида, с заведомою целью дать возможность Мирскому укрыться от преследования правительства, зная притом, что он, Мирский, покушался на жизнь шефа жандармов. По обвинению же в принадлежности к революционному сообществу считать Тархова оправданным по суду.

За означенные преступления суд постановил обоих подсудимых лишить всех прав состояния и первого из них, Мирского, подвергнуть смертной казни, а второго, Тархова, сослать в рудники на 13 лет и 4 месяца.

Что касается остальных подсудимых — Беклемишева, Ольхина, Семенской, Верещагина, Левинсона и Головина, обвинявшихся также в принадлежности к революционному сообществу и в укрывательстве Мирского, то суд, за недоказанностью обвинения, постановил всех поименованных лиц считать по суду оправданными.

Приговор в окончательной форме будет объявлен в воскресенье, 18-го ноября, в 7 часов вечера.

Едва председатель произнес резолюцию суда по отношению к Мирскому, как с бывшею в зале суда невестою подсудимого Кестельман случился истерический припадок. Ее вынесли на руках, но в продолжение нескольких секунд пронзительные крики ее доносились из коридора. Сам Мирский встретил приговор видимо спокойно. Окончив чтение резолюции, генерал Дебоа объявил заседание закрытым. Но вслед за тем и Мирский, и Тархов заявили о своем желании воспользоваться правом подачи кассационной жалобы, причем первый добавил, что он уполномочивает для этого г. Любимова. Председатель сказал, что обоим будет завтра вручена копия с приговора и что они имеют 24 часа времени на подачу кассационных жалоб, считая начало этого срока с момента вручения означенной копии. Оба осужденные поклонились председателю. Остальные подсудимые, казалось, не ожидали оправдательного приговора.

Мирский, поблагодаривший суд за оправдание своих бывших товарищей по скамье подсудимых, бросился к ним и стал со всеми целоваться и выражать свою радость. Со словами; «Доктор, помогите моей жене», Мирский вышел из зала суда».[793]

Итак, суд закончен. Мы не знаем подробностей дальнейшей жизни всех обвиняемых. Второй осужденный по процессу Георгий (Юрий) Александрович Тархов окончил Нижегородскую гимназию и Константиновское военное училище в Петербурге, в мае 1878 года был произведен в прапорщики и отправлен на службу в Таганрог. Весной 1880 года Тархов прибыл на Кару, в 1883 году отпущен на поселение, находился под надзором полиции в Сибири, а с 1898 года в Европейской России, восстановлен в правах лишь в 1902 году,[794] в 1905 году принимал участие в организации Всероссийского крестьянского союза, за что в 1907 году был сослан в административном порядке в Тобольскую губернию, по окончании ссылки жил в Нижегородской губернии. Александр Александрович Ольхин, присяжный поверенный, известный радикал, открыто сочувствовал революционерам, в 1871 году на «Процессе нечаевцев» выступал в качестве защитника. После оправдания судом Ольхина в административном порядке отправили в ссылку, лишь в 1895 году он получил разрешение вернуться в столицу. Николай Александрович Верещагин, студент Медико-хирургической академии, после оправдания судом выслан в административном порядке в Новгородскую губернию под надзор полиции. Вячеслав Андреевич Семенский, судебный пристав, оказывал денежную помощь революционерам, хранил нелегальную литературу, арестован в июле 1879 года, во время следствия заболел психической болезнью и к суду не привлекался. Его жена, Александра Константиновна, укрывала известного народника А. К. Преснякова. После оправдания судом в административном порядке выслана в Новгородскую губернию под надзор полиции. Еще один персонаж процесса — свидетель Елена Андреевна Кестельман, в замужестве Бек, с февраля 1878 года невеста Л. Ф. Мирского, была арестована 20 марта 1879 года, но вскоре выпущена, 18 сентября вновь арестована, в октябре освобождена под залог, в 1887 году выслана в Семипалатинскую область на три года под надзор полиции.

Решение Военно-окружного суда требовало конфирмации столичным временным генерал-губернатором И. В. Гурко. Оно последовало 19 ноября, приведу полный текст:

«Рассмотрев приговор С.-Петербургского Военного Окружного Суда о дворянине Леоне Мирском и отставном прапорщике Юрии Тархове, принимая во внимание несовершеннолетие обоих преступников и их полное раскаяние в поданных ими прошениях, первым из них о помиловании, а вторым о смягчении наказания, я определяю: дворянина Леона Мирского по лишении всех прав состояния сослать в каторжные работы в рудниках без срока, а отставного прапорщика Юрия Тархова лишить всех прав состояния и сослать в каторжные работы в крепостях на десять лет.

Генерал-адъютант Гурко».[795]

Известный журналист, начальник Главного управления по делам печати Е. М. Феоктистов, человек хорошо осведомленный, вспоминал: «Смягчен был Иосифом Владимировичем (Гурко. — Ф. Л.) приговор и для Мирского, что вызвало, разумеется, разнообразные толки в обществе. По мнению его недоброжелателей, он обнаружил будто бы милосердие из жажды популярности: как это было похоже на него!. Я видел Гурко поздно вечером того дня, когда состоялось решение, и знаю в точности, какие мотивы руководили им. Он не мог не обратить внимание на то, что Мирский едва достиг совершеннолетия и был не столько закоренелым злодеем, сколько сбитый с толку революционною пропагандой мальчишка <…>.[796]

Управляющий III отделением Н. К. Шмидт 20 ноября телеграфировал Дрентельну о «состоявшейся конфирмации» и на другой день получил ответ, содержавший требование «повременить» с отправлением Мирского из Петербурга.[797]

«Государь возвращался тогда из Крыма в сопровождении Дрентельна, — писал Феоктистов, — Гурко выехал ему навстречу; тотчас же начался разговор о Мирском. «Мы с Александром Романовичем не ожидали ничего подобного, — сказал Государь, — мы не сомневались, что Мирский будет повешен; по моему мнению, ты совершенно неуместно оказал ему милосердие».[798]

Раздраженный монарх начертал на помиловании Мирского следующую колоритную резолюцию: «Действовал под влиянием баб и литераторов».[799]

По распоряжению монарха, строжайше соблюдая тайну, создавая для этого фальшивые документы, руководители III отделения поместили помилованного Мирского в камеру № 1 Секретного дома Алексеевскою равелина Петропавловской крепости, где совсем рядом в «отдельном покое» № 5 седьмой год томился Сергей Геннадиевич Нечаев.