Нечестивый Консульт

Глава первая. Западная часть Трёх Морей

Середина осени, 20 Год Новой Империи (4132 Год Бивня), Момемн

Отцовская песнь переполняла собою кружащийся и кувыркающийся вокруг него мир – Метагностический Напев Перемещения, понял Кельмомас. Колдовские устроения охватили его, а затем швырнули сквозь нигде и ничто, словно горсть зерна. Копья света пронзали оглушающие раскаты грома. Грохочущая, всесокрушающая тьма подменила собою небо. Имперский принц корчился в судорогах. От какофонии окружающего рёва в ушах у него пульсировала почти нестерпимая боль, но он всё равно отчётливо слышал горестные причитания матери. Уколы неисчислимых песчинок жалили щёки. В его волосах, сбив пряди в колтуны, застряла блевотина. Там, вдалеке, его чудесный, наполненный тайнами дом оседал и, надломившись, обрушивался ярус за ярусом. Всё, ранее бывшее для него само собой разумеющимся, превратилось в руины. Андиаминские Высоты исчезли, растворившись в громадном пепельном шлейфе, в столбе дыма и пыли. Почувствовав позывы к рвоте, он сплюнул, удивляясь, что всего несколькими сердцебиениями ранее ещё стоял внутри этих каменных сводов…

Наблюдая за тем, как Айокли убивает его отца.

Как? Как это могло случиться? Ведь Телиопа умерла – разве не указывало это на могущество Четырёхрогого Брата? Кельмомас же видел его – прячущегося в разломах и трещинах, укрытого от всех прочих взоров и готовящегося нанести отцу такой же удар, которым он ранее поразил Святейшего шрайю, шпионил за нариндаром, собирающимся убить последнюю оставшуюся в этом Мире душу, способную прозреть его нутро, способную угрожать ему. Мама, наконец, принадлежала бы только ему – ему одному! Вся без остатка! Ему!

Так не честно! Не честно!

Майтанет умер. Телиопа умерла – разбитый череп этой сучки смялся, точно куль с мукой! Но когда дело дошло до отца – единственного, кто и впрямь имел значение, Безупречная Благодать сокрушила самого нариндара – и именно в тот миг, когда тот увидел его, Кельмомаса! Это такая насмешка, что ли? Божий плевок, как говорят шайгекские рабы! Или что-то вроде тех, тоже написанных рабами, трагедий, в которых герои непременно гибнут, сами же собой и погубленные? Но почему? Почему Четырёхрогий Брат награждает столь великими дарами лишь для того, чтобы затем все их отобрать?

Жулик! Обманщик! Он же всё делал как нужно! Был его приверженцем! Играл в эту его велик…

– Нам конец! – зарыдал где-то внутри него его брат, ибо над ними воздвигся вдруг их отец, Анасуримбор Келлхус, Святой Аспект-Император. Пади ниц! – потребовал Самармас – Пресмыкайся! Но всё, что мог Кельмомас сейчас делать, так это корчиться в спазмах, извергая из себя ранее съеденную им свинину с мёдом и луком. Краешком глаза он заметил маму, стоящую на коленях поодаль от отца и терзающуюся своими собственными муками.

Они находились на одной из момемнских стен, вблизи Гиргаллических Врат. Внизу курился дымами город – местами разрушенный до основания, местами превращённый землетрясением в какие-то крошащиеся скорлупки. Только древняя Ксотея осталась стоять неповреждённой, возвышаясь над дымящимися руинами, словно дивный монумент, воздвигнутый на необъятных грудах древесного угля. Тысячи людей, подобно жукам, копошились поверх и промеж развалин, пытаясь осознать и осмыслить свои потери. Тысячи рыдали и выли.

– Момас ещё не закончил, – возгласил Аспект-Император, перекрыв весь этот шум и рёв. – Море идёт.

Обманывая взор, весь город, казалось, вдруг провалился куда-то, ибо сам Менеанор восстал, вознёсся над ним. Река Файюс вспучилась, распухла по всей длине, затопив сперва причалы, а затем и берега. Чудовищные пульсирующие потоки мчались по каналам, скользили чёрными, блестящими струями по улицам и переулкам и, захватывая на своём пути груды обломков, превращались в лавину из грязи, поглощавшую одного улепётывающего жучка за другим…

Это зрелище было столь поразительным, что его даже перестало тошнить.

Мальчик взглянул на мать, не отрывавшую взора от воплощённого бедствия, которым был для неё отец, на лице Эсменет отражались неистовые мучения, раздиравшие её сердце, чёрная тушь на глазах потекла, щёки серебрились от слёз. Это был образ, который юному имперскому принцу уже приходилось видеть множество раз – как вырезанным на деревянных или каменных панно, так и нанесённым на стены в виде фресок. Безутешная матерь. Опустошённая душа… Но даже здесь было место для веселья. И была своя красота.

Некоторые потери попросту непостижимы.

– Тел… Тел… Телли… – бормотала она, стискивая свои непослушные руки.

Там, внизу, тонули тысячи душ – матери и сыновья, придавленные руинами, захлёбывающиеся, дёргающиеся, уходящие под воду, поднимавшуюся всё выше и выше, поглощавшую один за другим кварталы необъятного города и превращавшую его нижние ярусы в одну огромную грязную лужу. Море перехлестнуло даже через восточные стены, так, что груда развалин, прежде бывшая Андиаминскими Высотами, сделалась вдруг настоящим островом.

– Она мертва! – рявкнула мать, сжимая веки от терзавшей её мучительной боли. Она тряслась, словно древняя парализованная старуха, хотя неистовая пучина страданий, казалось, лишь делала её моложе, чем она есть.

Мальчик смотрел на неё, выглядывая из-за обутых в сапоги ног отца, охваченный ужасом большим, нежели любой другой, что ему доводилось когда-либо испытывать. Смотрел, как мамины глаза раскрываются и её взгляд, напоённый неистовой, безумной яростью, вонзается прямо в него, пришпиливая его к месту не хуже корабельного гвоздя. Мамины губы вытянулись в тонкую линию, свидетельствуя об охватившей её убийственной злобе.

– Ты…

Отец обхватил её правой рукой, а затем сгрёб Кельмомаса за шкирку левой. Слова призвали свет, и само сущее скользнуло от языка к губам, – а затем мальчика вновь куда-то швырнуло и он кубарем покатился по колючему ковру из сухих трав. Спазм кишечника вновь заставил его конечности жалко скрючиться. Он заметил Момемн – теперь уже где-то совсем в отдалении. Груды развалин дымились…

Его мать рыдала, вскрикивала, стонала – каждый следующий мучительный прыжок за прыжком.

Той ночью он разглядывал своих спутников сквозь путаницу осенних трав. Мать, сокрытая от его взора пламенем, раскачивалась и причитала, образ её, очерченный исходящим от костра тусклым светом, раз за разом содрогался от терзавших её скорбей. Отец точно идол недвижно сидел, увитый языками пламени, его волосы и заплетённая в косички борода сияли пульсирующими золотыми отсветами, глаза же ослепительно сверкали, точно бесценные бриллианты. Хотя Кельмомас лежал, прислушиваясь к каждому вдоху, он вдруг понял, что попросту не в силах следить за их разговором, как будто бы душа его витала где-то слишком далеко, чтобы действительно слышать услышанное.

– Ты вернулся…

– Ради те…

– Ради своей Империи! – рявкнула она.

Почему он всё ещё жив? Почему они вот так вот цепляются за него, даже понимая, что его необходимо уничтожить? Какое значение могут иметь родительские чувства для мешков с мясом, производящих на свет такое же мясо? Он же, вне всяких сомнений, тот самый блудный, вероломный Аспид, о котором лепетали храмовые жрецы – Ку’кумамму из Хроник Бивня. Пресловутое проклятое Дитя, родившееся с уже полными зубов челюстями!

– Империя своё уже отслужила. Лишь Великая Ордалия теперь имеет значение.

– Нет… Нет!

– Да, Эсми. Я вернулся ради тебя.

Отчего они не убьют его? Или не прогонят прочь?

– И… и ради… Кельмомаса?

Что за дело причине до следствия? Какой человек, если он в своём уме, станет взвешивать свою погибель на чаше любви?

– Он такой же, как Инрилатас.

– Но Майтанет убил его!

– Лишь защищаясь от наших сыновей.

– Но Кель… К-кель… он… он…

– Он сумел одурачить даже меня, Эсми. Никто не мог этого предвидеть.

Голова её поникла, опустившись к содрогавшимся от рыданий плечам. Отец взирал на неё, бесстрастный, словно золотое изваяние. И юному имперскому принцу почудилось, будто он и в самом деле умер, но был сброшен с облака или с какой-то звезды, дабы упасть на землю здесь, на этом самом месте, приклеенным к нему дрожащим тёплым пятнышком. Единственным, что от него ещё оставалось – и становящимся при этом всё меньше и меньше.

– Он убил их всех, – сказал отец, – Самармаса и Шарасинту собственными руками, Инрилатаса руками Майтанета, а Майтанета…

– Моими руками?

– Да.

– Нет! – завизжала она. – Нееет! Это не он! Не он! – Она вцепилась в лицо мужа, царапая его пальцами, изогнувшимися будто когти. По его щеке, стекая на бороду, заструилась кровь. – Ты! – бушевала она, хотя глаза её полнились ужасом от содеянного – и от того, что он позволил ей это. – Ты – чудовище! Проклятый обманщик! Акка видел это! Он всегда знал!

Святой Аспект-Император закрыл глаза, а затем вновь распахнул их.

– Ты права, Эсми. Я – чудовище. Но я чудовище, в котором нуждается Мир. А наш сын…

– Заткнись! Замолчи!

– Наш сын – лишь ещё одна форма мерзости.

Вопль его матери вознёсся ввысь, пронзив ночную тишину. Нечто любящее. Нечто подлинное и искреннее – отточенное лезвие надежды.

И сломленный, разбитый мальчик лежал, едва дыша и наблюдая.

Готовясь к тому, что сейчас его мать тоже разобьётся вдребезги.

Изнеможение первой настигло маму, и теперь лишь отец остался сидеть перед угасающим костром. Анасуримбор Келлхус, Святой Аспект-Император Трёх Морей. Он перенёс их – мешки из плоти, источающие каждый свою долю ужаса, ярости и горя – уже более чем на дюжину горизонтов от Момемна. Отец сидел, скрестив ноги так, что его шёлковые одеяния, измаранные кровавыми пятнами, напоминавшими нечто вроде карты с разбросанными в случайном порядке островами и континентами, растянулись меж его коленей. Отсветы костра превратили складки одежды на его локтях и плечах в какие-то сияющие крючья. Один из декапитантов лежал, заслоняя другого, и было отчётливо видно, что испытующий взгляд и выражение его чудовищного лица, обтянутого чёрной, напоминавшей пергамент кожей, в точности повторяет неумолимые черты отца, взиравшего прямо на Кельмомаса и прекрасно знавшего, что мальчик лишь притворяется, что спит.

– Ты лежишь, изображая из себя побеждённого, – молвил отец голосом ни нежным и ни суровым, – не потому, что побеждён, но потому, что победа нуждается во внешних проявлениях лишь тогда, когда этого требует необходимость. Ты притворяешься неспособным пошевелиться, считая, что это соответствует твоему возрасту и соразмерно тому бедствию, что обрушилось на тебя.

Он собирается убить нас! Беги! Спасайся!

Маленький мальчик лежал так же неподвижно, как тогда, когда он шпионил за нариндаром. В нещадной хватке Анасуримбора Келлхуса всё было подобным яичной скорлупе – будь то города, души или его собственные младшие сыновья. Не было необходимости вникать в его замыслы, чтобы понимать смертоносных последствий попытки им воспрепятствовать.

– От кого-то вроде меня сбежать не получится, – сказал отец, в глазах Аспект-Императора, будто заменяя ту ярость, что должна была бы звучать в его голосе, плясали отблески пламени.

– Ты собираешься убить меня? – наконец спросил Кельмомас. Пока что ему ещё разрешено говорить, понимал он.

– Нет.

Он лжёт! Лжёт!

– Но почему? – прохрипел Кельмомас с обжигающей злобой во взгляде и голосе. – Почему нет?

– Потому, что это убьёт твою мать.

Ответ Телиопы – и её же ошибка.

– Она хочет, чтобы я умер.

Аспект-Император покачал головой.

– Это я хочу, чтобы ты умер. А твоя мать… она хочет, чтобы умер я. Она винит меня в том, что ты сделал.

Видишь! Видишь! Я говорил тебе!

– Просто она знает, что я и в самом деле её люб…

– Нет, – сказал отец, не повышая голоса и не меняя тона, но при этом легко перебивая сына, – она попросту видит лишь твою наружность, лишь малую толику тебя и путает это с невинностью и любовью.

Ярость охватила имперского принца, заставив его вскочить на ноги.

– Я люблю её! Люблю! Люблю!

Отец слегка моргнул, или ему лишь так показалось.

– Некоторые души расколоты так сильно, что почитают себя цельными, – сказал он, – и чем ущербнее они – тем более совершенными себя считают.

– И что же, я так сильно расколот?

Будучи почти неподвижным, его отец казался исполином, левиафаном, свернувшимся, сжавшимся и уместившимся в теле и сердце смертного.

– Ты самый ущербный из моих детей.

Мальчик задрожал, подавив крик.

– И как ты собираешься поступить со мной? – сумел, наконец, выдавить он.

– Так, как пожелает твоя мать.

Взгляд мальчика метнулся к императрице, свернувшейся слева от отца в поросли трав и в утончённой роскоши своих нарядов казавшейся трогательно жалкой… Почему? Почему такой человек, как его отец, связывает свою жизнь с душой настолько слабой?

– Мне стоит бояться?

Костёр постепенно угасал, превращаясь в кучку золотящихся углей. Вокруг расстилались кепалорские степи – безликие и блёклые, словно труп Мира, простёршийся в свете Гвоздя Небес.

– Страх, – молвил его ужасающий отец, – это то, что ты никогда не умел контролировать.

Кельмомас поник, опустившись на сухой ковёр из колючих степных трав, в мыслях его ныл и визжал его проклятый брат, канюча и требуя, чтобы он прямо сейчас ускользнул, просочился в глубину окружавшей их ночи и жил далее в этом мире – более диком, но и более надёжном. Жил, словно зверь среди других зверей, освободившись как от чистого, ни с чем несравнимого ужаса, которым был его отец, так и от той идиотской кабалы, в которую его ввергала потребность в любви собственной матери.

Беги же! Прочь отсюда! Спасайся!

Но Святой Аспект-Император видел всё, взгляд его промерял горизонты и миры. Оцепенение, какого Кельмомас ещё никогда за все свои восемь лет не испытывал, объяло его, охватило его члены, овладело телом настолько, что он, казалось, стал таким же неподвижным, как холодная земля, к которой он прижимался, – чем-то, лишь немногим большим, нежели ещё один комок безжизненной глины.

Наконец, он осознал, что это отчаяние.

С каждым следующим прыжком мир вокруг них менялся, монотонные просторы равнин постепенно уступали место сначала узловатым изгибам предгорий, а затем и изрезанным ущельями горным пейзажам. Отец перенёс их к подножию горы, которая издалека казалась чем-то вроде скрюченной и сломанной руки с торчащими из массивных гранитных одеяний костями. Лишь когда Напев бросил их в её тень, стали понятны подлинные размеры этого каменного навеса. Теперь он не выглядел просто неким выступающим участком скалы, укутанным в тенистый полумрак, а простирался над ними и вовне исполинским пологом, став для путников как укрытием от накрывшего предгорья дождя, так и источником постоянного щемящего беспокойства. Из нависавшего над ними колоссального каменного выступа можно было построить сотню зиккуратов, да что там – целую тысячу. Кельмомас ощущал напряжение, исходившее от того гигантского полога, его, казалось, неудержимую потребность обвалиться, упасть, обрушиться, прянуть вниз, словно миллион всесокрушающих молотов.

Ничто настолько тяжелое не могло вот так висеть слишком долго.

Отец время от времени тихо беседовал с матерью, настаивая на необходимости как можно быстрее раздобыть одежду и припасы. Мальчик увлеченно, а потом и испуганно наблюдал, как Келлхус, сняв с пояса декапитантов и положив их на вытянутый, словно устричная раковина, камень, скрутил их волосы в какое-то подобие чёрных гнёзд, а затем установил эти иссушенные штуковины, заставив их смотреть в разные стороны, словно несущих дозор часовых. Мать, в свою очередь, донимала отца требованиями отправиться в Сумну, дабы принять командование силами, которые она собрала там. Эсменет не понимала, что они в намного большей степени стремились к Великой Ордалии, нежели бежали прочь из охваченной смутой Империи. Их спасение дорого обошлось Келлхусу, понял мальчик, и теперь отец мчался так быстро, как только мог.

Неужели Святое Воинство Воинств уже неподалёку от Голготтерата?

Императрица прекратила свои протесты с первым произнесённым мужем колдовским словом и теперь лишь стояла, встревоженно наблюдая, как окутавшие отца сияющие росчерки утянули его в мерцающее ничто. Кельмомас явственно вздрогнул от мелькнувшей в её взгляде ненависти.

Отец был прав, шепнул Сармамас.

Младший из выживших сыновей Анасуримбора Келлхуса едва не зарыдал – настолько сильным было облегчение, но вновь обретённая надежда заставила его лицо остаться безучастным. Он лишь изобразил смятение, рассматривая изборождённый трещинами каменный навес и вглядываясь в окутанные пологом ливня предгорья.

Они остались вдвоём… наконец-то. Удивление. Радость. Ужас.

– Почему? – молвила мать, взгляд императрицы, сломленной постигшими её утратами, был пустым и мёртвым. Она сидела пятью шагами ниже, на куче обломков, кутаясь в своё церемониальное облачение, выглядящее в этих краях настолько абсурдно, что она казалась удивительным цветком, которому отчего-то вздумалось распуститься лютой зимой. По её прекрасным щекам струились слёзы.

Они остались вдвоём… не считая декапитантов.

– Потому… – сказал он, симулируя то, чего ему не дано было ни выразить, ни постичь, – что я тебя люблю.

Он надеялся, что она вздрогнет; воображал, как затрепещет её взгляд, а пальцы сожмутся в кулаки.

Но она лишь закрыла глаза. Однако и этого долгого, напоённого ужасом мгновения хватило, чтобы подтвердились все его надежды.

Она верит! – воскликнул Сармамас.

Отец говорил о том же: жизнь Кельмомаса висела на волоске, зацепившемся за её сердце. Если бы не мама, он бы уже был мёртв. Святой Аспект-Император не расточает Силу, вливая её в треснувшие сосуды. Только необоримость материнского чувства, невозможность для матери ненавидеть душу, явившуюся в Мир из её чрева, давала ему возможность выжить. Даже теперь сама её плоть требовала для него искупления – он видел это! И это несмотря на то, что душа императрицы, напротив, стремилась отринуть инстинкты, которые он у неё вызывал.

Она запретила казнить его, ибо желала, чтобы он жил, поскольку в каком-то умоисступлённом безумии жизнь Кельмомаса значила для Эсменет больше, чем её собственная. Мамочка!

Единственной настоящей загадкой было то, почему это заботило отца… и почему он вообще вернулся в Момемн. Ради любви?

– Безумие! – вскричала мать, голос её был настолько хриплым и резким, что, казалось, ободрал и обжёг его собственную глотку. Декапитанты лежали на камне слева от неё, одна высушенная голова опиралась на другую. У ближайшего рот раскрылся, словно у спящей рыбы.

Интересно, дано ли им зрение? Могут ли они видеть?

– Я… я… – начал он, почти чувствуя, как фальшивые страдания корёжат его голос.

– Что? – едва ли не завопила она. – Что я?

– Я просто не хотел делиться, – без увёрток сказал он, – мне было недостаточно той части твоей любви, которую ты мне уделяла.

И удивился тому, как честное, казалось бы, признание может в то же самое время быть ложью.

– Я лишь сын своего отца.

Он ничего не видел. Не слышал звуков и даже не чувствовал запахов, вкусов или прикосновений. Но он помнил об этих ощущениях достаточно, чтобы невообразимо страдать от их отсутствия.

Помнить Маловеби не перестал.

Сияющая фигура Аспект-Императора, воздвигшаяся перед ним. Ревущий вокруг вихрь, жалкая кучка обрывков, когда-то бывшая шатром Фанайяла. Его собственная голова, покатившаяся с плеч. Его тело, продолжающее стоять, извергая кровь и опорожняя кишечник. Колдовская Песнь Анасуримбора Келлхуса, его глаза, сверкающие как раздуваемые ветром угли и источающие вместо дыма чародейские смыслы. Слетающие с губ Аспект-Императора ужасающие формулы Даймоса…

Даймоса!

И хотя у него не осталось голоса, он кричал, мысли его бились и путались, сердце, которого у него теперь тоже не было, казалось, яростно трепыхалось – мучительно жаркая жилка, пульсирующая в вечном холоде бездонных глубин. Кошелёк! Он попал в кошелёк, словно приговорённый к смерти, зашитый в грубую мешковину и брошенный в море зеумский моряк. И теперь он тоже тонул, полностью лишённый ощущений и чувств, погружался в леденящую бездну зашитым в мешок, сотканный из небытия.

У него не было конечностей, чтобы ими бить и пинать.

Не было воздуха, чтобы дышать.

Остались лишь мелькающие в памяти тени воспоминаний о собственных муках.

А затем каким-то необъяснимым образом глаза его вдруг распахнулись.

И был свет, гонящий прочь темноту, – он видел его. Нечто холодное прижималось к его щеке, но остальное тело оставалось бесчувственным. Маловеби попытался вдохнуть, чтобы завопить, – он не знал, от восторга или от ужаса, – но не смог ощутить даже своего языка, не говоря уж о дыхании…

Что-то было не так.

Маловеби увидел исходящий от костра молочно-белый свет. Разглядел громоздящиеся вокруг камни, скальный навес и путаницу ветвей – корявых, словно паучьи лапы… Где же его руки и ноги? И, самое главное, где же его дыхание?

Его кожа?

Случилось нечто непоправимое.

Искры костра, возносившиеся в небо с клубами дыма, исчезали среди незнакомых созвездий. Он слышал голоса – мужчины и женщины, горестно спорящих о чем-то. Проступив из ночного мрака, в свете костра вдруг появился ангелоподобный лик совсем ещё юного норсирайского мальчика…

Выглядевшего так, будто его лупят палками.

Опустошение – это когда ты чувствуешь себя частью чего-то совершенно неодушевлённого, принадлежишь чему-то, что никогда не смогло бы даже просто понять, что такое веселье. Маленькому мальчику казалось, что Мир всей своей тяжестью катится прямо по нему, причиняя нескончаемую боль. Его мать и отец препирались невдалеке у костра. Он старался дышать так, как дышали другие мальчики, которых ему доводилось видеть спящими, грудь его колыхалась не больше, чем колышутся скалы, остывающие в вечерней тени, и даже сердце его билось медленно и размеренно, хотя мысли и неслись вскачь.

– Он не спит, – несмотря на все его усилия, сказал отец.

– Мне всё равно, спит он или нет, – пробормотала в ответ мать.

– Тогда позволь мне сделать то, что необходимо сделать.

Мать колебалась.

– Нет.

– Его необходимо прибить, Эсми.

– Прибить… Ты говоришь о маленьком мальчике, как о запаршивевшем псе. Это потому что…

– Это потому что он не маленький мальчик.

– Нет, – сказала она устало, но с абсолютной убеждённостью, – это потому, что ты хочешь, чтобы твои слова звучали так, будто ты говоришь не о собственном сыне, а о каком-то животном.

Отец ничего не ответил. Высохший куст акации торчал из расположенного между ним и Кельмомасом участка земли, казалось, разделяя ветвями образ Аспект-Императора не столько на куски, сколько на возможности. Принц осознал, что удивлялся могуществу нариндара, завидовал его Безупречной Благодати, всё время забывая о Благодати, присущей его отцу, непобедимому Анасуримбору Келлхусу I. Но именно он был Кратчайшим Путём, волной неизбежности, бегущей по ткани слепой удачи. Даже боги не могли коснуться его! Даже Айокли – злобный Четырёхрогий Брат! Даже Момас, Крушитель Тверди!

Они обрушили на него всю свою мощь, но отец всё равно уцелел…

– Но зачем прислушиваться ко мне? – молвила мать. – Если он так опасен, почему бы просто не схватить его и не сломать ему шею?

Самармас беспрестанно подвывал, Мамааа! Мамоочкаа!

Отец упорствовал.

– По той же причине, по которой я вернулся, чтобы спасти тебя.

Она прижала два пальца к губам, изображая, будто блюёт: жест, которому она научилась у сумнийских докеров, знал Кельмомас.

– Ты вернулся, чтобы спасти свою проклятую Империю.

– И, тем не менее, я здесь, с тобой, и мы… бежим из Империи прочь.

Свирепый взор её дрогнул, но лишь на мгновение.

– Да просто после того как Момас, тщась убить тебя и твою семью, уничтожил Момемн – город, названный в его же честь, ты понял, что не спасать её уже поздно. Империя! Пффф. Представляешь, сколько крови течёт сейчас по улицам её городов? Все Три Моря пылают. Твои Судьи. Твои князья и Уверовавшие короли! Толпы пируют на их растерзанных телах.

– Так оплачь их, Эсми, если тебе это нужно. Империя была лишь лестницей, необходимой, чтобы добраться до Голготтерата, а её крушение оказывалось неизбежным в любом из воплощений Тысячекратной Мысли.

Мальчику не нужно было даже смотреть на свою мать – столь оглушительным было её молчание.

– И поэтому… ты возложил её бремя… на мои плечи? Потому что она была заведомо обречена?

– Грех реален, Эсми. Проклятие существует на самом деле. Я знаю точно, потому что я видел это. Я ношу два этих ужасных трофея для того, само собой, чтобы принуждать людей к повиновению, но также и в качестве постоянного напоминания. Знать что-либо означает нести ответственность, а пребывать в неведении – хотя ты, как и все прочие, питаешь к этому отвращение – означает оставаться безгрешным.

Мать неверяще взирала на него.

– И ты обманул меня, оставив в неведении, дабы уберечь от греха?

– Тебя… и всё человечество.

Подумав о том, что его отец несёт на своей душе тяжесть каждого неправедного деяния, совершённого от его имени, мальчик задрожал от мысли о нагромождённых друг на друга неисчислимых проклятиях.

Какое-то безумие сквозило во взгляде Благословенной императрицы.

– Тяжесть греха заключается в преднамеренности, Эсми, в умышленном использовании людей в качестве своих инструментов. – В глазах у него плясали языки пламени. – Я же сделал своим инструментом весь Мир.

– Чтобы сокрушить Голготтерат, – сказала она, словно бы приходя с ним к некому согласию.

– Да, – ответил её божественный муж.

– Тогда почему ты здесь? Зачем оставил свою драгоценную Ордалию?

Мальчик задыхался от чистой, незамутнённой красоты происходящего… от творимого без видимых усилий совершенства, от несравненного мастерства.

– Чтобы спасти тебя.

Её ярость исчезла лишь для того, чтобы преобразоваться в нечто ещё более свирепое и пронзительное.

– Враньё! Очередная ложь, добавленная в уже нагромождённую тобой груду – и без того достаточно высокую, чтобы посрамить самого Айокли!

Отец оторвал взгляд от огня и посмотрел на неё. Взор его, одновременно и решительный и уступчивый, сулил снисхождение и прощение, манил обещанием исцеления её истерзанного сердца.

– И поэтому, – произнес он, – ты спуталась с нариндаром, чтобы прикончить меня?

Мальчик увидел, как Благословенная Императрица сперва затаила дыхание, услышав вопрос, а затем задохнулась ответом, так и не сумев произнести его. Глаза Эсменет блестели от горя, казалось, всё её тело дрожит и трясётся. Свет костра окрасил её терзающийся муками образ разноцветными отблесками, тенями, пульсирующими оранжевым, алым и розовым. Лик Эсменет был прекрасен, будучи проявлением чего-то настоящего, подлинного и монументального.

– Зачем, Келлхус? – горько бросила она сквозь разделявшее их пространство. – Зачем… упорствовать… – Её глаза раскрывались всё шире, в то время как голос становился всё тише. – Зачем… прощать…

– Я не знаю, – произнёс Келлхус, придвигаясь к ней, – ты единственная тьма, что мне осталась, жена.

Он обхватил императрицу своими могучими, длинными руками, втянув её в обволакивающее тепло своих объятий.

– Единственное место, где я ещё могу укрыться.

Кельмомас вжимался в холодную твердь, прильнув к катящемуся под сводом Пустоты Миру, жаждущий, чтобы плоть его стала землёй, кости побегами ежевики, а глаза камнями, мокрыми от росы. Его брат визжал и вопил, зная, что их мать не в силах ни в чём отказать отцу, а отец желал, чтобы они умерли.