Нечестивый Консульт

Глава четвёртая. Горы Демуа

Ранняя осень, 20 Год Новой Империи (4132, Год Бивня), Дальний Вуор

Дневной свет изливался на безжизненную землю, в равной мере согревая и глину, и ветви деревьев. Достоинства сей возрождающейся страны, так превозносимые бардами – жрецами былого, слышались в бренчащем хоре кузнечиков, доносившемся из-под ног, взвивались птичьими трелями над их головами. Мимо путников в воздухе сновали мухи и лениво пролетали пчёлы. От самых гор и до могучей реки Аумрис земля оставалась именно такой – сдержанной, но плодородной. Сыновья древней Умерау дали ей имя «Вуор», означавшее «изобилие».

Но затем Мин-Уройкас вновь восстал, вскипев нечестивой жизнью, а следом через сужения и отмели Привязи сюда начали просачиваться шранки. Несмотря на принесённые клятвы и возведённые укрепления, северо-запад Умерау стал настолько опасен, что люди здесь оставались жить лишь в крепостях, и в конечном итоге эта часть Вуора была оставлена, а сам край ужался, сделавшись меньшей по размерам провинцией, прилегавшей к Аумрис. Новый рубеж стал называться Анунуакру – спорные земли, прославившие рыцарей-вождей, в которых во множестве нуждалось пограничье. Те же земли, что были уступлены Врагу, земли, через которые сейчас путешествовали Акхеймион и Мимара, стали известны как Дальний Вуор.

Места эти были давным-давно покинуты, став жертвой Голготтерата за века до того, как Первый Апокалипсис без остатка сокрушил сынов Норсирая. Ему было больно дышать, даже просто ступая тут… даже просто пересекая Дальний Вуор, как некогда это сделал Сесватха. Отныне и впредь, осознал старый волшебник, это всегда будет так, ибо с каждым следующим днём ему предстоит миновать всё более и более проклятые земли. Они уже подобрались близко – безумно близко! Скоро они увидят их – сияющие образы из его кошмаров – восставшие на горизонте золотые бивни, вознёсшиеся выше горных вершин и пронзающие всё, что на свете осталось истинного…

Сама мысль об этом заставляла его задыхаться, ощущая, как конечности будто вскипают чистым ужасом.

– Ты опять чего-то бормочешь, – пискнула где-то сбоку Мимара.

– И о чём же? – рявкнул Акхеймион, к собственному удивлению и задетый и возмущённый.

Учитывая всё, что им довелось пережить вместе, кто бы мог подумать, что они будут всё так же трусить, имея дело друг с другом. Но, в конце концов, такова, видимо, была их любовь – всегда побаиваться слов и речей спутника.

Мимара, само собой, трусила меньше. Она всегда первой проявляла твёрдость и потому постоянно была готова досаждать и изводить его.

– Кто такой Наутцера? – целенаправленно давила она, не давая сбить себя с мысли.

Вздрогнув и поёжившись, он прямо на ходу посильнее укутался в гнилые одежды.

– Избавь меня от своей назойливости, женщина. Мои раны и без того болят…

Акхеймиону пришлось страдать чересчур много, чтобы он мог обладать душою щедрой или хотя бы искренней. Быть несчастным означает лелеять свои обиды, размышлять над рубцами и плетьми – как над отметинами, так и над инструментами, их оставившими. Трудясь над запрещённой историей Первой Священной Войны, он в равной степени трудился над историей своего собственного падения. Чернила даруют всякой душе роскошь невинности. Писать что-либо означает быть проворным там, где все прочие замирают на месте, означает иметь возможность насиловать факты словами до тех пор, пока те не начнут рыдать. И посему старый волшебник составил списки злодеев и счёл все их преступления. В отличие от прочих озлобленных душ, ему были известны все подробности того, как он сделался жертвой, ибо он выведал и исчислил их с самоотверженной скрупулёзностью учёного. И давным-давно он установил тот факт, что Наутцеру следует считать величайшим из преступников.

Даже спустя все эти годы он мог слышать, как голос этого подлеца скрипит средь мрачных сводов Атъерса: «Ах да… я и забыл, что ты причисляешь себя к скептикам…»

Если бы не Наутцера, то его, несущего на своём сердце тяжесть неисчислимых потерь, сейчас бы не было здесь. Если бы не Наутцера, Инрау по-прежнему был бы жив.

«Полагаю, в таком случае ты скажешь: возможность того, что мы наблюдаем первые признаки возвращения Не-Бога, перевешивается реальностью – жизнью перебежчика».

Инрау!

«Что риск ещё одного Апокалипсиса не стоит крови глупца…»

– Наутцера – человек из твоего прошлого, не так ли? – упорствовала Мимара. – Из времён Первой Священной Войны?

Он проигнорировал её, находясь в состоянии какого-то рассеянного раздражения, которому склонны поддаваться люди, не знающие, стоит ли им сейчас бояться или же гневаться. Он бормочет! Когда это он начал бормотать?

Вместе они шли по остаткам древней дороги, петлявшей среди изрезанных холмами предгорий Демуа. Камни, которыми она когда-то была вымощена, давным-давно превратились в пыль под разрушительным натиском непогоды, оставив на месте тракта лишь заросшую насыпь – то поднимавшуюся чуть повыше, то почти незаметную, а в тех местах, где её пересекали многочисленные ручьи и протоки, – размытую до основания века тому назад. Слева от них ландшафт вздымался и громоздился уступами – частоколом щетинились тёмные копья хвойных деревьев, прокалывая полог лиственного леса; высились остатки того, что в древности могло быть сторожевыми башнями, возведёнными на ближайших холмах, – груды поросших лишайником камней, выглядевших так, будто строения, когда-то из них сложенные, были беспощадно разгромлены и срыты. А дальше, за холмами, до небес вставали могучие, заснеженные горы. В то же самое время справа от них мир словно бы исчезал, сливаясь с простирающимися до самого горизонта кронами деревьев – берёз, клёнов, лиственниц и множества других – как всё ещё покрытых листвой, так и уже облетающих. А впереди… впереди лежал север… То было направление, в котором он шёл, но также и направление, куда он не способен был даже глянуть.

– Север ужасает тебя, – донёсся откуда-то сбоку голос Мимары.

– Просто мне известно, что нас там ожидает, – ответил он, пугаясь её проницательности, её способности скорее услышать в его речах сжимающую сердце боль, нежели просто понять по голосу, что у него болит горло.

Он, немного поотстав, остановился на вершине холма, наблюдая за тем, как она идёт, прижав к своему заду руки, а выпятившийся живот шаром раздувает её поблёскивающий золотом хауберк. Вдруг беременная женщина, щёлкнув, сломала ветку берёзы и, оставив её висеть, словно крыло изувеченной птицы, отчасти загородила им обоим обзор. Демуа вздымались за её спиной, застилая всё сущее какой-то размытой дымкой, мглою, представляющейся слишком холодной, чтобы её можно было назвать лиловой. И ему казалось, что он может чувствовать его – там вовне, словно спрятанный миром постыдный синяк, словно впившуюся в горло колючку, которую, как ни старайся, проглотить не удаётся… Голготтерат. Он не видел там ничего, не считая проступающей сквозь мглистую пелену бесплодной земли, но тем не менее чувствовал это…

Ожидание?

– Наутцера – мой старый недруг. Он, как и я в те времена, был адептом Завета, – признался Акхеймион, – именно он подвигнул меня на тот путь, которым мы с тобой следуем ныне… Он тот, кого я, как мне кажется, виню во всём случившемся более остальных… не считая Келлхуса.

Мимара откупорила флягу, чтобы сделать глоток.

– И отчего же?

Она предложила глотнуть и ему, но старый волшебник лишь отмахнулся.

– Именно он послал меня в Сумну для того, чтобы я подговорил своего бывшего ученика шпионить за твоим дядей – Святейшим шрайей. Он опасался, что Майтанет может иметь какое-то отношение к Консульту, хотя на тот момент никто уже сотни лет не мог обнаружить никаких признаков их присутствия…

– И что же случилось?

– Мой ученик погиб.

Она внимательно посмотрела на него.

– Его убил Майтанет?

– Нет… Это сделал Консульт.

Она нахмурилась.

– То есть ты преуспел в выполнении своего задания?

– Преуспел? – вскричал волшебник. – Я потерял Инрау!

– Да, разумеется… Когда ты отдаешь приказы, ты всегда рискуешь жизнями своих людей. Уверена, твой ученик это прекрасно знал. Как и Наутцера.

– Тогда ещё никто ничего не знал!

В ответ она одарила его лёгким и беспечным движением плеча – одним из множества маленьких фокусов джнана, что она сохранила со времён жизни в Каритусаль.

– Ты же не считаешь, что факт обнаружения Консульта не стоил одной-единственной жизни?

– Конечно, нет!

– Тогда получается, что Наутцера просто потребовал от тебя сделать именно то, что и было необходимо…

Акхеймион, уставившись на неё, зашипел, пытаясь всем своим видом выразить овладевшую им ярость, хоть и понимал, что выказывает в действительности нечто совершенно иное.

– Что? О чём это ты говоришь?

Она пристально посмотрела на него долгим, лишённым всякого выражения взглядом.

Каждому действию соответствует своё время, некая пора, когда его совершение не требует от человека никаких особых усилий и даже соответствует велениям его души. Нет никаких гарантий, что суждения, свойственные какому-либо возрасту, сохранятся в будущем, что праведность и благочестие останутся таковыми, как ни в чём не бывало. Мы все это так или иначе осознаём, и в наших душах всегда присутствует своего рода гибкость, позволяющая нам меняться, когда того – порою мягко, а порой и беспрекословно – требуют обстоятельства. Однако же ненависть, как и любовь, неразрывно связывая нас с другими людьми, зачастую делает нас несклонными к компромиссам. Ненависть есть грех, но грех, противопоставленный другому греху, ибо что за душа может быть до такой степени переполнена скверной, дабы желать зла невинному? Или хуже того – герою?

Наутцера обязан был быть злодеем, хотя бы ради того, чтобы Акхеймион не мог винить в случившемся самого себя.

– Твой ученик… – осторожно подбирая слова, сказала Мимара, словно бы опасаясь того, что видела в его глазах, – Инрау… Тебе стоит понять, что его смерть не была напрасной, Акка… Что его жизнь имела бо́льшее значение, чем он, возможно, вообще сумел бы осознать.

– Ну конечно! – воскликнул он, в ушах у него гудело.

Ведь это действительно происходило прямо сейчас! Второй Апокалипсис!

И это означало, что Наутцера с самого начала был прав…

У него перехватило дыхание, казалось, что каждая крохотная частичка его существа терзается и дрожит.

Наутцера с самого начала был прав. Кровь Инрау пролилась не напрасно.

Акхеймион отвернулся от неё, от матери своего нерождённого дитя. Отвернулся, чтобы она не видела его слёз, а затем рванулся вперёд и вниз, по хребту древней дороги, что вела в дебри Дальнего Вуора…

Спустя две тысячи лет после того, как свет человеческой расы угас в этом уголке Мира.

Они приняли щепотку кирри способом, что им показал Выживший перед тем, как разбиться насмерть, спрыгнув со скалы. Никто из них об этом даже не упомянул, хотя оба совершенно отчётливо всё осознавали. Взамен они убедили друг друга, что скюльвенды непременно преследуют их, что Найюр урс Скиота уже вглядывается в горизонт, силясь отыскать малейшие признаки их присутствия. Кирри было для них насущной потребностью. В большей степени, нежели здравый смысл или даже надежда. В конце концов, Народ Войны действительно скакал следом за ними…

И посему они двигались по ночам, мчась вьющимися под ветвями деревьев тропами, пересекая вброд ревущие, стремительные потоки, серебрящиеся в лунном свете. Перебираясь через один особенно бурный речной приток, Мимара не смогла удержаться. Её нога соскользнула с мшистого выступа какого-то валуна. Пытаясь восстановить равновесие, она взмахнула руками, а затем просто исчезла в туче брызг. Мгновение Акхеймион едва мог дышать, не говоря уж о том, чтобы кричать или творить колдовство. К тому времени, когда он пришёл в себя, она, расплёскивая воду, уже натужно выбиралась на противоположный берег примерно в сорока локтях ниже по течению. Он бросился к ней, перепуганно суетясь, как это делают те, кто пытается исправить бедствие, ставшее результатом их собственных действий.

– Как там мешочек? – наконец спросил он.

Широко распахнув глаза, она нервно зашарила рукой под промокшими шкурами, но тут же расслабилась, обнаружив, что расшитый рунами кисет просто расплющился, оказавшись под кошельком, в котором она хранила свои хоры. Они присели на корточки, сгорбившись над поверхностью залитой лунным светом скалы, дабы проверить сохранность содержимого мешочка – если не взглядом, то хотя бы своими ноздрями. Мимара, чьи прежде взлохмаченные волосы вода превратила в струящиеся локоны, выглядела настоящей красавицей, напоминающей свою мать. Он не мог оторвать заворожённого взгляда от её золотящегося чешуёй доспеха животика.

«Зачем? – ярился скюльвенский варвар перед оком его души. – Зачем ты явился сюда, Друз Акхеймион? Зачем потащил свою сучку через тысячи вопящих и норовящих сожрать вас обоих лиг? Скажи мне, что заставляет человека бросать палочки на чрево его беременной бабы?»

Несмотря на то что из них двоих промокла Мимара, именно Акхеймион трясся от холода, когда они снова пустились в путь.

Двигаясь урывками и перебежками, они пересекали Дальний Вуор. Комары жутко донимали их, то роя́сь в определённое время суток такими плотными тучами, что казалось, будто Луна и Гвоздь Небес окружены каким-то светящимся ореолом, то, в другие часы, практически не беспокоя путников. В какой-то момент странствие перестало утомлять их, сделавшись почти неотличимым от сновидения, или, во всяком случае, чем-то менее отчётливым, более машинальным и не требующим существенных усилий. Акхеймион не столько передвигался сам или даже чувствовал, что движется, сколько плыл, будто какой-то праздный кетьянский князь, влекомый куда-то в носилках собственного тела. Он обнаружил себя будто бы странствующим под прямым углом к миру – одновременно как бы и преодолевающим эту дикую холмистую местность и погружённым в своего рода безумный, лихорадочный сон, в котором он слышал со стороны голос, узнаваемый им как принадлежащий ему же, и испытывал желания более страстные и настойчивые, нежели его собственные.

– Нет! – услышал он свой крик. – О чём ты…

Он прозревал себя очутившимся в скюльвендском стане, призрак Найюра впивался жутким взглядом в его глаза, в речах Короля Племён звучал грохот надвигающихся наводнений и оползней, от него исходили нестерпимые жар и вонь, сразу и грозя обетованием убийства и маня обещанием содействия.

«Двадцать зим утекло талым снегом, и вот ты заявляешься в мой шатёр, колдун, – смущённый, растерянный и сбитый с толку. Весь целиком! Весь без остатка объятый тьмой, бывшей прежде!»

Он скитался так далеко от мест, где ступали сейчас его ноги.

Само собой, опорой для холстины его души и сердца служило кирри. Именно оно расчищало пространства внутри и вовне его, позволяя телу проходить там и ступать туда, куда посредством собственной воли он не мог бы даже надеяться проникнуть. Оно всегда оставалось где-то рядом, не столько скрываясь внутри этих сонных видений, сколько нагнетаясь в них, как в мешок, дабы задержаться там, оставаясь, казалось бы, бесстрастным и недвижимым, но тихонько и неотвязно попрекающим его и требовательно ворчащим откуда-то из глубин его существа. Освободи меня! Одари меня жизнью!

И при всём безумии происходящего, казалось, ничто не могло быть более правильным. Как они потребляли сожжённую плоть Нильгиккаса, так и Нильгиккас поглощал их – оставшиеся крупинки одной души, продуваемые сквозь уголья другой и разгорающиеся пламенем более ярким. Употребление кирри, как понимал старый волшебник, было разновидностью дарения, а не принятия, способом воскресить последнего короля нелюдей – Клирика! – нося его сущность на изнанке их собственных жизней.

В какой-то момент он поймал себя на том, что кричит и рыдает: «А какой у нас выбор? Какой выбор?» Кирри было единственной причиной, по которой они сумели найти Сауглиш, выжить в Ишуаль и дойти до самых границ Голготтерата. У них не было выбора. Так почему же он не соглашался и спорил? Потому что пользоваться кирри было злом, ибо означало каннибализм – употребление в пищу другого разумного существа? Или потому, что оно понемногу искажало их чувства путями, которые они едва ли способны были даже постичь? Или потому, что оно уже начало, как всегда потихоньку, овладевать всеми их мыслями, не говоря уж о страстях?

Но какое значение всё это могло иметь для того, кто уже и так проклят?

Его путь был движением навстречу погибели – длинный и мучительный подъём к Золотому Залу. Его Сны предрекли это так ясно! Вот! – Вот его смерть, его рок и проклятие!

Умереть смертью, уготованной Сесватхе.

– Нет! – с трудом ловя воздух, сказала Мимара где-то позади. Казалось, весь мир идёт сейчас мимо них. Угловатые тени деревьев сочетались в переступающие корнями и стволами, шагающие им навстречу леса. – Нет-нет, Акка! – Он что, говорил вслух?

Их отличие от остального мира заключалось в направлении – ибо они шли туда, откуда само Сущее спасалось бегством.

– Мы идём ради жизни! – вскричала она тоном, столь непререкаемым, будто изрекала пророчество. – Ради надежды!

До тех самых пор, пока рассвет не окрасил золотом восточные края пустоши, в памяти волшебника не сохранилось более ничего, не считая его собственного хохота над этим её заявлением.

Открывшийся перед ними пейзаж оказался ещё неприветливее, чем он помнил по своим Снам.

Карты, независимо от того, насколько тщательно их старались сделать, всегда вводили в заблуждение. Так, на сохранившихся в Трёх Морях картах Древнего Севера огромное вытянутое устье, на которое взирали сейчас Акхеймион и Мимара, неизменно называлось «Проливы Аэгус» – название, отлично сочетавшееся с благородным достоинством прочих наименований, его окружавших. Но, исключая обучавшихся в сауглишской картографической традиции, никто из Высоких норсираев не называл так эти воды. Они гораздо чаще именовали их «Охни», кондским словечком, означавшим «Привязь». Огромный морской рукав, холодный и чёрный, тянулся перед ними. Волны взбивались в пену о низкий берег. Чайки, крачки и множество других птиц, казалось, впали в какое-то безумие, беснуясь над этими водами. Некоторые скользили в потоках незримого бриза, остальные же носились прямо над поверхностью, бросаясь вниз целыми стаями, возбуждённо галдя и пугаясь ими же и устроенной суматохи. Крики кормящихся птиц неслись по ветру, так глубоко, так отчаянно пронзая пустоту осеннего неба, что приблизившиеся Мимара с Акхеймионом замерли, потрясённые этим шумом и гамом.

Невзирая на усталость, спутники, хоть и не испытывая никакого желания разгадывать загадки, поневоле задумались, откуда взялась вся эта птичья орда. Ветер колыхал плотно росшие у их ног травы, хлопая спутанной порослью скраба и сумаха, словно пыльными одеялами.

Акхеймион вскрикнул первым, ибо взгляд его случайно уловил это, а затем он уже видел их повсюду – неисчислимые туши, забившие устье. Целые гниющие плоты из застрявших на мелководье разбухших, колыхающихся тел, источающих в воды Привязи потоки разлагающегося жира. Простёршиеся до горизонта бесконечные множества, заполняющие глубины, втягивающиеся в завихрения размером с города – чудовищные круговороты из пропитанного влагой и разорванного в клочья мяса.

Старый волшебник так и сел, взгляд его дрожал от волнения. Мимара медленно опустилась рядом с ним на колени. Её взгляд, даже вроде бы остановившись на нём, поневоле тянулся к открывшемуся зрелищу. Блуждающее облачко заслонило солнце, и изменившееся освещение позволило увидеть ободранные лица утопленников, а также изредка встречающиеся среди них бородатые человеческие физиономии и одетые тела, покачивающиеся среди по-рыбьему белёсых масс.

Акхеймион ошарашенно таращился на девушку.

– Келлхус… он… кажется, нашёл способ… способ уничтожить Орду… – Он почесал голову, взгляд его всё ещё метался. – Возле Даглиаш. Да-да… Помнишь то чёрное облако, что мы видели на горизонте, когда покидали Ишуаль. Это могло случиться у Даглиаш… причина этого.

Она моргнула, и её взгляд, наконец, сосредоточился на нём.

– Не понимаю.

Прежние соображения быстро всплыли в его памяти.

– Река Сурса впадает в северную часть Туманного моря. Она должна была остановить шранков в тот момент, когда Ордалия оказалась на подступах к Даглиаш. У Келлхуса не было иного выбора, кроме как сразиться со всей Ордой целиком… и найти способ одолеть её.

Оглянувшись, Мимара бросила короткий взгляд на бесконечные пространства, забитые дохлятиной. В какой-то момент она даже начала теребить кончиками пальцев чешуйки своего шеорского доспеха, потирая живот.

– Значит, это Орда…

– А чем ещё, по-твоему, это может быть?

Она посмотрела на него гораздо пристальнее, чем это могло бы ему понравиться.

– Значит, мой отчим уже на пути к Голготтерату.

Стиснув зубы, он кивнул. Им нужно́ кирри, подумал он. Им нужно спешить.

Миру приходит конец.

– Я могу перенести тебя через протоку… – начал он, терзаясь предощущением старых и неразрешимых противоречий. Он едва не рыдал, глядя на неё, одетую в гнилые шкуры и тряпки, на её спутанные, обрезанные волосы, её глаза, сверкающие безумием с овала замаранного лица…

Находящуюся в тягости. Носящую дитя – его дитя!

– Но тебе придётся отказаться от этих проклятых безделушек.

Обида, нанесённая ответными словами, его потрясла.

– Они таковы для тебя лишь потому, – сказала она, – что ты сам проклят.